Те же и Скунс – 2 Разумовский Феликс
Он встряхнул тощую спортивную сумку, передёрнул плечами, то ли сбрасывая что-то, то ли, наоборот, заново примеряя к себе, проверяя, ладно ли будет сидеть… Друзья-эгидовцы, следившие за ним в дальнобойную оптику, видели, как зябко нахохлившийся парень на ходу становился таким, каким его знали за пределами службы. Это снова был по всем параметрам типичный уроженец глухого уголка области, давно забытого всеми, кроме, может быть, Бога. Сорванный с корней деревенский житель, привычно ждущий подвоха от городских умников и всегда готовый скрыться в непробиваемой скорлупе понятий и ценностей, унаследованных от предков-крестьян… Упрямый, тугодумный и неторопливый. С недоверчивым взглядом светлых глаз исподлобья…
И при этом – с чеченской войной за плечами. Плюс не отмеченная особой логикой история, столь драматично загнавшая его в конце октября на больничную койку…
В общем, к воротам больничного садика подходил совсем не тот Женя Крылов, которому двадцать минут назад давал последние наставления эгидовский шеф.
Когда до этих самых ворот осталось пройти с десяток шагов, Женино профессиональное внимание привлекла характерная физиономия джипа, обрисовавшаяся из-за угла кирпичной сторожки. И сам серебристый «гранд-чероки», и его номер (буквы «о», одинаковые цифры – не хухер-му-хер!) были очень знакомыми. Женя прошёл ещё немного вперёд, остановился и стал смотреть, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца.
Пока он смотрел, дверца джипа щёлкнула, наружу выбрался человек… Женю встречали. Стало быть, не ошибся Багдадский Вор, засекший приметный автомобиль на дальних подступах к лечебному учреждению. Человек приветственно помахал рукой, и Женя поймал себя на том, что обрадовался ему. Обрадовался Андрею Аркадьевичу Журбе, лидеру тихвинцев. В руке у лидера была зажата на две трети пустая жестяная баночка. Одно из невинных развлечений, которое Журба со товарищи время от времени себе позволяли: на глазах у гаишников хлестать «Хольстейн», сидя за рулём иномарки. А потом демонстрировать возмущённому стражу порядка… полную безалкогольность напитка.
Между прочим, на той стороне проспекта действительно стояла сине-белая спецмашина с выключенными мигалками. К некоторому разочарованию Журбы, оттуда на его манипуляции с баночкой не обращали никакого внимания. Наверное, были заняты другими делами. Или тоже признали джип и владельца. Или просто плевать хотели на всё…
– Здравствуйте, Андрей Аркадьевич… – Женя потянулся к ушанке.
Журба гостеприимно распахнул перед ним дверцу:
– Залазь! Ездил на такой ласточке когда-нибудь?
Джип, оснащённый автоматической коробкой и множеством иных удивительных приспособлений, плавно и мощно взял с места.
– Хорошо бегает? – покосился Журба. – Не «жигули» небось! – И радушно предложил: – За руль хочешь? Соскучился поди?
– Да я… – смутился Крылов.
Он, конечно, уже расслышал недужное постукивание газораспределительного механизма, хруст и скрип из трансмиссии и иные звуки, гласившие, что джип, изначально рассчитанный на несерьёзное американское бездорожье, в российских условиях стремительно хирел и уже, так сказать, одним колесом метил на автомобильное кладбище. Но простой парень не мог не хотеть порулить на благородном иноземном красавце, и Женя с готовностью пересел.
– Поездишь на нём, а покажешь себя – чего доброго, подарю, – небрежно посулил тихвинский лидер.
– Да что вы, Андрей Аркадьевич… – покраснел Женя-«фраер». Женя-эгидовец про себя усмехнулся, по достоинству оценив щедрость Журбы.
Атаман включил радио, и «Блестящие» затянули про розовые облачка. Журба расслабленно откинулся на спинку сиденья, но на самом деле внимательно следил за тем, как Женя вёл джип. И скоро пришёл к выводу, что парню можно доверить не только этот раздолбанный гроб, но даже и холёный личный «лендкрузер». Когда-то в безумной юности Андрей Аркадьевич любил напористую езду и на дороге не стеснялся: медлительных обгонял, строптивых подрезал: «С дороги, ложкомойники, Я еду!..» С тех пор прошли годы, он приобрёл положение и поумнел. И сам за рулём изменился, и водителей стал уважать таких, как этот Крылов, – зорких, вежливых, оставивших дешёвые понты дуракам. Когда выкатились на Ленинский, он сделал музыку потише.
– Не западло вон там тормознуть? Дельце одно есть…
Женя равнодушно пожал плечами и подрулил к девятиэтажному «кораблю».
– Первым делом, – пропел Журба, – мы испортим самолёты…
Они въехали во двор, миновали автомобильное скопище у поребрика и остановились возле подъезда с железной свежевыкрашенной дверью. Женя заглушил двигатель, повернулся к атаману, ожидая распоряжений – с ним идти или караулить машину, – и увидел, что Журба, слегка изменившись в лице, обшаривает карманы. Перерыв затем бардачок и отделения для мелких предметов, которых на «гранд-чероки» тьма-тьмущая, тихвинский лидер досадливо выругался:
– Ну, блин, кажись, бирку[14] дома забыл…
Женя-«фраер» с равнодушным любопытством следил за тем, как он в сотый раз расстёгивает-застёгивает молнии на куртке. Женя-эгидовец уже понял, к чему идёт дело, и не удивился, когда Журба хлопнул его по колену:
– Слышь, Джексон, у тебя ведь наверняка паспорт с собой? Из больницы-то? Выручай, корешок, у барыги одного бабки занять нужно, я потом с ним разберусь, отвечаю. Ты же меня знаешь, кидалова не будет.
До сих пор знать его «фраеру» вроде было особо неоткуда, если не считать драки на шоссе, но Женя опять поступил так, как от него ждали:
– Нет базара, Андрей Аркадьевич… Сейчас из сумки достану…
И правда, как отказать такому хорошему и заботливому человеку, ещё и посулившему Жене роскошный автомобиль?.. Они поднялись на третий этаж и увидели там обшарпанную картонную дверь. Журба соединил две проволочки, торчавшие на месте звонка.
– Кто там? – почти сразу отозвался дребезжащий мужской голос.
Журба продемонстрировал в глазок все сорок зубов:
– Марк Соломоныч, я это, Андрей. Утром договаривались.
Щёлкнули замки, брякнул засов, и дверь отворилась. Вернее, тяжеловесно и даже величественно повернулась на мощных петлях, явив понимающему взгляду своё истинное качество. Картонной в ней была лишь маскирующая облицовка, а внутри пряталась надёжная сталь. Оснащённая американским полицейским замком. Так ушлые люди меняют внешний облик автомобиля, превращая новенькую машину в потасканную, да ещё и непрестижной модели.
– Здравствуйте-таки, молодой человек. А кого это вы ещё ко мне привели?.. Мне никто не нужен…
На пороге стоял и подозрительно разглядывал гостей пожилой толстяк с лысиной, обрамлённой неопрятными седыми завитками. Судя по тому, какой кислятиной несло из квартиры, форточки там не открывались неделями. Зато было тепло: Марк Соломонович стоял в одной маечке и домашних штанах. То и другое было засалено до невозможности.
– По его бирке бабки брать буду. – Журба взял Женю за плечо. – Вам, Марк Соломоныч, не один хрен?
– Андрей, вы попали в приличный дом! – Хозяин квартиры прижался к стене и пропустил визитёров в прихожую. – Здесь не ругаются на пороге, а вытирают-таки говно с подошв своих штиблет…
Сам он был в вонючих войлочных тапках на босую волосатую ногу. Он провёл Журбу и Крылова на кухню и поинтересовался:
– Ну?
В мойке громоздилась несвежая куча грязной посуды. Сесть предложено не было, но Журба сам уселся на табурет и положил ногу на ногу.
– Давай, Джексон, свою краснокожую… – взял у Жени паспорт и протянул хозяину дома. – Хочу восемь тонн на год.
– Хотеть, молодой человек, не вредно, вредно не хотеть. – Марк Соломонович обнаружил в улыбке прокуренные редкие зубы и громко позвал: – Фима, Фима! До тебя дело есть!..
На кухне тотчас возник долговязый чернявый парень. Коротко глянул на присутствующих, потом остановил взгляд на толстяке.
– На, пробей. – Марк Соломонович протянул ему паспорт и, кивнув на Женю, брезгливо поморщился: – Проверь, нет ли криминала, узнай метраж, прикинь стоимость, и, если порядок, заручную подгони…
Судя по некоторым специфическим выражениям, ростовщик в свой приличный дом попал из дома казённого. Минут десять в кухне царила тишина, только еле слышно урчал огромный холодильник «Бош». Он был того розового оттенка, который Женина бабушка назвала бы «телячьим».
– Ажур! – наконец-то вернулся долговязый Фима. – Криминала ноль. Вот планировка квартиры, вот жильцы… район… рыночная стоимость на сегодняшний день…
– Так, так. – Марк Соломонович цепко ухватил протянутый бумажный лист и самым внимательным образом изучил. – Ну вот что, молодые люди, – он повернулся к Журбе, но при этом покосился на Женю, – восемь тонн я вам не дам. От силы шесть, под двенадцать процентов, сразу возьму за полгода, вы же знаете, какое сейчас время, кругом одно жульё…
– Ладно, валяйте, – кивнул Журба. И слегка толкнул Женю. – Давай, Джексон, подмахни документ.
– Распишитесь, молодой человек… – Марк Соломонович взял из Фиминых рук полностью готовый, со всеми печатями, бланк генеральной доверенности и ткнул в неё пальцем: – Вот здесь… – Под ногтями у него была траурная кайма. – И расписочку попрошу, по всей форме… Фима, продиктуй!
Пока тот диктовал, ростовщик сличил Женину подпись на гендоверенности и в паспорте. Когда расписка была готова, Марк Соломонович дважды перечитал её, вновь недоверчиво скосил глаза на гостей и, заверив:
– Я сейчас, – скрылся в недрах квартиры.
Вернулся он минут через десять. Зачем-то огляделся и выложил на стол приличную пачку стобаксовых.
– Здесь-таки всё точно. У нас как в аптеке!
– Проверим. – Журба взял доллары и со скоростью счетного автомата прошелестел всю толстую стопку. – Э, чегой-то не понял я, Марк Соломоныч! Стохи не хватает!..
– Быть не может! – Хозяин дома ещё раз самолично пересчитал зелень и сокрушенно покачал головой: – А зохн вэй, Фима, киш мирен тохес![15] Как ты считаешь бабки, шлимазол?..[16] Здесь же все кругом порядочные люди!.. – Он вытащил из кармана сто долларов и с полупоклоном сунул в руки Журбе. – Ошибочка вышла, молодые люди, фраернулись[17], блин.
– Точно фраернулся, сионист хренов. – Уже в салоне джипа Журба со смешком извлёк из кармана заныканную бумаженцию с портретом Франклина. В юности он неплохо «приподнялся» на ломке купюр и былых навыков до сих пор не утратил. – Перебьётся на изжоге, барыга позорный. Держи, Джексон! Это тебе на первоначальное обзаведение!
Женя Крылов, только что потерявший комнату в коммуналке, некогда купленную ему Шлыгиным, взял сто долларов и смущённо поблагодарил:
– Не знаю, когда отдам, Андрей Аркадьевич, честное слово…
Журба отмахнулся и опять включил радио, чтобы ехалось веселей. Из приёмника послышались цепенящие душу грозовые аккорды, потом полетел голос покойного Меркьюри.
– Хорошо поёт, царствие ему небесное, – сказал Журба и сделал погромче. – Хоть и гомиком был… а всё равно люблю, блин.
«Show must go on», – неслось из динамиков…
Кажется, у Благого-младшего стало налаживаться дело с учёбой. Борис Дмитриевич боялся в это поверить, но запланированный поход в школу всё-таки отложил. Тем более что больше ему оттуда не звонили и родительских расправ над сыном не требовали. Последние несколько недель Олег сам предъявлял отцу раскрытый дневник. Оценки были не то чтобы блистательны, однако крепкие четвёрки соседствовали с пятёрками, и этих последних понемногу делалось больше. В таком дневнике можно было расписаться, не впадая в мучительные раздумья о дальнейшей судьбе отпрыска. И Благой расписывался – напуская при этом на себя излишнюю, может быть, суровость, помогавшую не допустить на лицо стратегически неправильное выражение «Давно бы так!». Очень уж он боялся спугнуть неожиданную полосу Олегова прилежания. Лучше делать вид, будто ничего особенного не происходит…
…И вот сегодня, повязывая перед зеркалом галстук, он увидел за левым плечом своего отражения приоткрытую дверь в комнату сына и его стол, а на столе – знакомую обложку «Дневника петербургского школьника». Борис Дмитриевич досадливо всплеснул руками. «Сколько раз тебе говорить, чтобы собирал портфель с вечера, а не утром, впопыхах…» Он хорошо помнил по собственному опыту, что приход в школу без дневника означал почти неизбежные неприятности. В том числе грозный звонок родителям сына-растрёпы. А также парочку двоек по разным предметам – хотя Благой до сих пор не мог взять в толк, какое отношение забытый дома дневник мог иметь к знанию русского или алгебры. Борис Дмитриевич решил уберечь сына от незаслуженных бед и не позволить им подорвать его новообретённую веру в себя. До школы было минут пять дворами, и уроки ещё не начались…
Все эти пять минут ходьбы он попеременно чувствовал себя то мальчишкой, спешащим на выручку сверстнику, то, наоборот, мудрым родителем, готовым всячески поддержать сына. Мог ли он знать, на какую мину наступит, едва перешагнув школьный порог!..
…Олега в классе не оказалось. Благой-старший успел решить, что Олег помчался домой за дневником и, наверное, как раз сейчас тщетно обшаривает свой стол… И в это время прямо на него по коридору выплыла завучиха Надежда Ивановна, полнотелая, грозная и без каких-либо следов былой красоты. Они с Благим встречались не впервые. Завучиха узнала его и наградила таким взглядом, что журналист, не терявшийся при встречах с бандитами, натурально оробел.
«Вот… Дневник Олегу принёс…» – проговорил он, словно оправдываясь.
«Дневник, – усмехнулась Надежда Ивановна. – Пойдёмте!»
Он пошёл за ней в сторону учительской, нутром ощущая, как рушится и уплывает из рук нечто такое, что пять минут назад казалось незыблемым. Так, наверное, люди, привыкшие считать себя здоровыми, идут выслушивать самый страшный диагноз.
Внутренний голос не ошибся. Завучиха сразу заговорила с ним о прогулах Олега.
«Погодите, – перебил он, – но ведь это, кажется, дело уже прошлое?»
И, как бы защищаясь, выставил перед собой Олегов школьный дневник.
Надежда Ивановна взяла дневник, перевернула несколько страниц… Усмехнулась и положила на стол классный журнал.
«Сравните».
Он сравнил… Его сын, точно заправский «теневой» бизнесмен, вёл двойную бухгалтерию. Сам себе ставил оценки. И весьма талантливо подделывал подписи учителей.
«Очень современный мальчик, – невесело съехидничала завучиха. – Что же дальше, Борис Дмитриевич? Я каждый день мимо рынка хожу. Пожалуйста, бланки аттестатов в каждом ларьке… Дипломы институтские, трудовые книжки по сходной цене…»
Долго после этого разговора Благой кружил по дворам, и ему казалось, будто попадавшиеся навстречу прохожие оглядывались на него и тыкали пальцем, ибо на лбу у него горела огненная надпись: «ПОЗОР!»
Служебные дела были забыты как нечто несущественное. Хотелось устроить возле дома засаду, дождаться Олега, влепить звонкую пощёчину и произнести нечто судьбоносно-непоправимое, типа: «Убирайся вон из моей жизни навсегда!» Какое, к чертям, родство крови?.. Вот хоть практикант Лёша Корнильев… Каким образом, в какой момент он, отец, упустил сына? Почему в другой семье вырос замечательный мальчишка, а у него?..
К счастью, знакомая шапочка Олега нигде в пределах видимости так и не мелькнула. Иначе Благой наломал бы такого, о чём, скорей всего, потом до гробовой доски бы жалел. Несколько раз сигналила недавно приобретённая трубка. Отвечать никакого настроения не было, и он её попросту выключил. Пусть что хотят, то и думают. Ну их всех к чёрту…
Приговор
Священный вулкан Катомби готовился принять в жертву ещё одну жизнь…
Солдат в грузовике было шестеро плюс офицер в кабине. Солдаты выбросили пленника из кузова наземь, и он пополз вверх по тропе, что вела к жерлу малого кратера. Он полз на четвереньках, поскольку изувеченные ступни просто не выдержали бы соприкосновения с горячей каменистой землёй. Солдаты шли рядом, время от времени пиная его, чтобы полз побыстрей. Они беспечно смеялись между собой и даже не сняли автоматы с предохранителей: а зачем?.. Приговорённый был совершенно беспомощен…
…Тяжёлый шнурованный ботинок, занесённый для очередного пинка, прошёл мимо цели, чернокожий солдат потерял равновесие, а в следующий миг его сердце остановилось раз и навсегда…
…Шестой солдат от испуга разучился стрелять, настолько он не ожидал, что полумертвец всё же сумеет подняться. В последний оставшийся миг воин атси замахнулся прикладом… И умер, как умерли первые пятеро.
…Офицер остался последним. Один на один с человеком, которому жить-то не полагалось, не то что драться и убивать. Офицер пятился к дымившему кратеру, сражаясь с кобурой пистолета, никак не желавшей расстёгиваться, мясистое чёрное лицо покрылось серым налётом. Он всё же успел, потому что сил у его противника осталось очень немного: страшные вспышки вроде той, что подняла его на ноги, не могут продолжаться сколько-нибудь долго… Бахнул выстрел, и пуля ударила пленника, но тот уже перешёл грань, когда думают о собственной жизни и смерти. Ещё один шаг, ещё один разряд безумной боли в обнажённых ступнях, и он дотянулся до офицера, и офицер умер. Приговорённый рухнул с ним рядом. Придя через некоторое время в себя, он стащил с офицера форменную рубашку, его же карманным ножом распорол её надвое и замотал ноги, чтобы можно было хоть как-то ступать ими по земле.
Его продали свои и подавно не пощадили чужие, и он был по-прежнему гораздо ближе к смерти, чем к жизни, но он был свободен, и он мог, он мог попытаться…
Неделя, спустя которую Моня должен был вернуться и собственноручно вымыть и закупорить тёти-Фирины окна, тихо канула в прошлое. Снегирёв дождался солнечного оттепельного дня и предложил своей хозяйке заняться наконец окнами – пока действительно ещё продолжалась зима. Она отвела глаза:
– Мне Монечка обещал. Он скоро приедет…
– Приедет, будет ему приятный сюрприз, – бодро заверил её Алексей. Про себя он полагал, что в ином случае Монино обещание будет справлять ежегодные юбилеи, но вслух об этом, понятно, воздержался. – И рученьки музыкальные портить не придётся…
– Не издевайтесь, Алёша, – обиделась тётя Фира. – Он же действительно…
Ей неизвестно зачем вспомнилось, как вечером после Мониного отбытия позвонила Софочка. Позвонила – и устроила старинной подруге громкий разнос: «Ты соображаешь, что делаешь? Подогретым пирогом его на завтрак кормила!..»
Поняв, что жилец настроен серьёзно, Эсфирь Самуиловна суматошно засуетилась, начав одновременно разыскивать стекломойную жидкость, кастрюлю и подходящие тряпки и всё время забывая, зачем конкретно полезла в тот или иной шкаф или ящик. Что поделаешь – в её возрасте к мероприятиям подобного класса следует готовиться за неделю. Иначе в голове всё путается и начинает казаться, будто наступил конец света.
Оценив ситуацию, Снегирёв потребовал у тёти Фиры карт-бланш, а получив оный – выставил владелицу комнат в гости к соседке Оле Борисовой. Захомутал Олиного мужа Гришу рвать бумажные полотенца. Завербовал верзилу Тараса Кораблёва сбегать в магазин за рулончиками самоклеящейся бумаги. А сам вооружился синим баллончиком стекломоя, купленным, вообще-то, для «нивы», и полез на подоконник. Некоторые части громадного полукруглого окна открывались и были доступны из комнаты. Некоторые – исключительно извне. Эти последние по понятным причинам особенно заросли грязью, и Снегирёв посвятил им массу усилий. Гриша Борисов, очкастый интеллигент из Герценовского института, подавал куски розовой бумажной протирки и завистливо возмущался самонадеянностью Алексея, преспокойно расхаживавшего по подоконнику четвёртого этажа.
Снегирёв вполуха слушал его и думал о том, как повезло не ценившему этого дурачку. Если сравнить Гришин мир с тем, в котором жил он сам, получалось, что обитали они на разных планетах. Гриша не умел ни драться, ни стрелять, он боялся высоты, подонков в парадном и много чего ещё, он спешил домой к жене и таскал из молочной кухни тёплые бутылочки для маленькой дочки. Чего, спрашивается, ещё не хватает? Квартиры на двух уровнях, дачи, машины?.. Ну я же и говорю – дурачок…
Приёмник, настроенный на «Европу-плюс», тихонько ворковал, примостившись на табуретке.
– …Группа «Сплошь в синяках»! – весело объявил диктор, жизнерадостное трепло, свято уверенное, что треплется с американским акцентом.
– Ну вот, – обречённо прокомментировал Гриша. – То «Крематорий», то «Лесоповал», а теперь ещё и «Сплошь в синяках». Чего только не выдумают от безделья. Может, выключим?
– Не надо, – сказал Алексей. – Пусть болтает, только бы не про политику.
Из приёмника послышался гитарный аккорд.
- Жизнь научит смеяться сквозь слёзы,
- Жизнь научит бесстрашным быть в страхе,
- Усмехаться в ответ на угрозы,
- Не дрожать, когда лают собаки.
- Жизнь научит любить, кого любишь,
- Ненавидеть, кого ненавидишь,
- Забывать то, чего не забудешь,
- И не видеть того, что видишь.
- Полагать за реальность кошмары
- И во лжи видеть горькую правду,
- Принимать хладнокровно удары,
- Презирать и презренье, и славу.
- Жизнь научит ценить, что теряешь,
- Не жалеть того, что имеешь,
- И прощать то, чего не прощаешь,
- И не верить тому, чему веришь.
- И, командуя, слушать команды,
- И лететь на потерянных крыльях…
- Жизнь научит быть сильными – слабых,
- Жизнь научит быть слабыми – сильных[18].
Солист «Синяков» из кожи лез, имитируя покойного Цоя, но Алексей всё равно пожалел, что не вставил кассету и нет возможности записать. Надо будет, решил он, посмотреть в соответствующих ларьках, ведь наверняка где-нибудь попадётся. Он подумал ещё немного и усмехнулся про себя, полируя верхнее стекло. С ним уже бывало такое. Западал в память хвост случайно услышанной песни, и воображение дорисовывало всё остальное. Так что, когда удавалось раздобыть запись, наступало некое разочарование.
– Кажется, – сказал Гриша, – я понял, почему молодёжи нравятся иностранные песни.
– Ну и? – рассеянно спросил Алексей.
– Когда не знаешь языка, легче воспринимать всё вместе, как музыку. И даже если знаешь язык, дебильность текстов всё-таки не так очевидна.
Снегирёв спорить не стал. Он вообще очень не любил спорить.
По улице внизу сновали машины, прохожие замечали бесстрашного мойщика окон, останавливались и задирали головы, рассматривая «русского самоубийцу». Алексей приветливо делал им ручкой. Он действительно был начисто лишён страха высоты, причём никакой его личной заслуги в том не имелось – таким уж уродился на свет. Однажды, много лет назад, ему довелось раненым лететь с четырнадцатого этажа, но даже и этот поистине судьбоносный полёт его не исправил.
По окончании трудов Гриша был отправлен в магазин за кефиром («Только, Гришенька, обязательно наш, а если попадётся, лучше просроченный: на нём пышней поднимается…»), и тётя Фира нажарила оладьев на всю честную компанию. Крутой культурист Тарас в ответ на приглашение пробурчал, что ему не положено по диете. Однако потом явился на запах и даже выставил две банки сгущёнки.
Под конец оладьев Эсфирь Самуиловна включила телевизор, коротавший век на комоде. Как все пожилые люди, она решительно не могла обходиться без новостей. «Алёша, ну откуда у вас подобное безразличие? – тщетно взывала она. – Это ведь наша жизнь!» – «Ага, – цинично хмыкал в ответ квартирант. – Жизнь. Филипп Киркоров похудел на три килограмма. В перестрелке между мафиями Ленинского и Комсомольского районов погибло сорок два человека…»
Снегирёву в самом деле было глубоко наплевать на такие мелочи, как Дума и правительство, но раздел городской хроники заставил его мгновенно навострить уши.
– …Я сейчас ОМОН вызову! – грозила с чёрно-белого экрана мордастая тётка, похожая на объевшуюся продавщицу из молочного магазина.
– Извините, – спокойно спрашивал молодой корреспондент, – я полагаю, у вас дома тоже гостевая комната есть?.. Где ваши внуки дядькам стихи читают, а те им бананы дарят и шоколадки?
– А ну катись отсюда, сучонок недоделанный! – кричала в ответ профессиональная пожирательница сметаны. Дальнейшие её речи то и дело прерывались стыдливым «пи-и-и…», коим в телевизионных репортажах принято маскировать нецензурщину.
Тётку звали Алевтина Викторовна Нечипоренко, и она была директрисой детского дома. Как выяснилось, возглавляемый ею доблестный коллектив умудрился целиком подевать неизвестно куда дефицитную и очень дорогую вакцину от гриппа, выделенную для маленьких подопечных. Гонконгская напасть между тем грянула – и врачи «скорой» сбились с ног, развозя детдомовцев по больницам. Впрочем, по сравнению со всем остальным, что творилось в Нечипоренкином заведении, история с вакциной была ещё пустячком. Мелочью.
Юный корреспондент с поразительным хладнокровием «раскручивал» директрису, пропуская мимо ушей мат и угрозы, вылавливая между ними крупицы смысла и задавая вопрос за вопросом: о питании и гигиене детей, о врачах и производимых ими странных уколах «наказанным» – не подскажете ли, за какие провинности? – детям и, наконец, о «гостях», ради которых наряжали старших воспитанниц… и воспитанников. Уж не превратилось ли сиротское заведение в подобие элитного борделя для особо востребованных лиц? Как, как вы сказали? Малолетние ублюдки и «дауны»? Своё существование должны окупать?..
Доисторический «Вечер» красок не передавал, но Алевтина Викторовна явно была пунцовой, как перезревшая клубничина. Она вновь и вновь упоминала ОМОН и зачем-то размахивала видеокассетой.
Сволочи все!!! – кричал её взгляд. Всех бы вас порошком, как тараканов, чтоб кому получше вас воздухом дышать не мешали…
Эмоциональные высказывания Алевтины Викторовны перемежались документальными кадрами, отснятыми в другое время и в других местах. В детской больнице, в вестибюле детдома, на лестнице, в коридоре у добротной деревянной двери, запертой на замок…
Камера близко показала, как болтаются в ушах у заведующей тяжеленные золотые серьги. Как пел когда-то Высоцкий, «если правда оно ну хотя бы на треть», оставалось одно. Пойти и повесить. Потому что сами такие не вешаются.
Сука, думал Скунс, глядя, как на фоне стоп-кадра – возмущённое лицо Алевтины Викторовны, а за ним кокетливые, словно в публичном доме, занавесочки на окнах вверенного ей учреждения – титрами проходят данные о последовательном улучшении жилищных условий предприимчивой дамы. Выяснить, на какую треть было правдой всё показанное-рассказанное, особого труда не составит… В жизни бывает всё, но Скунс почему-то подозревал, что на сей раз краски были сгущены журналистами минимально. Он сам вырос в детдоме и с такими Нечипоренками знаком был не понаслышке. Сука…
Их взгляды встретились, и телевизор не выдержал взаимного напряжения. В нём что-то громко щёлкнуло, запахло жареным электричеством, и пропала сперва картинка, а после и звук. Кот Васька в панике ринулся с хозяйкиных колен и удрал под кровать. Тарас, сидевший ближе всех, проворно выдернул вилку.
Когда телевизор остыл, мужчины притащили авометр, и Алексей – кто тут у нас инженер-электрик? – долго рылся в пыльных ламповых недрах. Звук в конце концов появился, но изображение восстановить так и не удалось.
Стая
– Явился, партизан! – сказала завучиха, заметив в коридоре Олега Благого. – Ну-ка, иди сюда… – Олег нехотя подошёл, ожидая нахлобучки, а завучиха… вытащила несколько разномастных купюр и протянула ему. – Ты у нас всё по внеклассному делу специализируешься, так вот тебе задание. Может, слышал, Анне Павловне нашей сегодня шестьдесят исполняется? Короче, сходи купи хороший букет и ко мне в учительскую принеси!
Анна Павловна была школьным библиотекарем. Общаясь с ней, не грех было вспомнить забытый ныне, а когда-то очень культивировавшийся лозунг: «Учительница – вторая мама». Никто никогда не слышал от неё фраз типа: «Ну-ка, поставь эту книгу, не дорос ты ещё такое читать!» Олег когда-то обратился к Анне Павловне за книгами по математике. Обратился, комплексуя и жутко краснея, ибо накануне подходил с этим же к математичке. «Какой-ка-кой метод наименьших квадратов?.. – воззрилась на него та. – Тоже, Эйнштейн выискался!» Надобно заметить, у Олега и мысли не шевельнулось, что математичка, возможно, никогда и не слышала о методе наименьших квадратов. Он, что называется, утёрся и… отправился в библиотеку. Олег и теперь наполовину ждал насмешек, но Анна Павловна, выслушав, молча кивнула и повела его за стеллажи, к соответствующей полке, и предоставила рыться, сколько душа пожелает… Помнится, в какой-то момент Олег оторвался от тёмно-синего томика Милна, потому что с той стороны стеллажей донёсся девчоночий плач. И тихий голос Анны Павловны, которая утешала первую отличницу школы, настигнутую безответной любовью…
Цветы, как им и положено, продавались возле метро. Олег сразу вынул деньги, зная по опыту, что в нём запросто могут заподозрить мелкого воришку и достаточно крикливо предложить идти, куда шёл. Доказывай потом, что ты не верблюд.
– Что желаете, молодой человек? – тотчас оживилась ближайшая тётка. – Гвоздики берите. Альстромерии хорошие. А вот розы, только сегодня привезли, «Сердце Данко» из Пулкова, долго будут стоять…
Цветочниц было много, к тому же Олег проникся ответственностью покупки и упорно твердил про себя закон современного дикого рынка: возьмёшь, а на соседнем прилавке такое!.. Тем не менее «Сердце Данко» – исчерна-бордовые бутоны с лепестками, словно обсыпанными золотой пылью, – невольно приковали взгляд. Запросились на ум истёртые до пошлости слова об учительском сердце, отданном ученикам…
Олег стал размышлять, можно ли было назвать Анну Павловну в полном смысле педагогом. И пришёл к выводу, что по сути – да. Уж всяко в большей степени, чем математичку, у которой он вряд ли ещё что-нибудь спросит…
Неожиданный оклик прервал ход его мыслей.
– Эй, пацан! Поди сюда, помоги! Да не бойся!
Незнакомый парень выглядывал из щели между ларьками и вроде бы морщился. Олег сразу насторожился и почувствовал, как глубоко в животе шевельнулся страх. Краем глаза он заметил, как поскучнели и одна за другой отвернулись продавщицы цветов. Но… может, парню действительно было плохо? «Вот так мимо пройдёшь, а потом выяснится…»
– Помоги, – повторил тот.
По виду он казался Олегу ровесником, ну, может, был чуть старше. «Да что он мне сделает, если что? Место людное…» На тесной площадке, куда выходили тылы ларьков, было полно мятых пластиковых банок, размокших коробок. Противно воняло мочой.
– Что случилось-то? – спросил Олег.
– Я те ясно говорю, помоги. Тыщу отстегнёшь? А то мне на метро не хватает.
– Не отстегну, – сказал Олег и судорожно стиснул кулак. Как будто это способно было помочь ему отстоять учительские деньги.
– А я тебя прошу. Я тебя ОЧЕНЬ прошу… – И парень одним щелчком раскрыл парикмахерскую опасную бритву. Олег мгновенно представил, как она пополам рассекает ему щёку, – видел в кино нечто подобное, – и щека немедленно заболела. – Клади бабки – и можешь катиться, – продолжал парень. Впоследствии Олег не взялся бы подробно припомнить его физиономию, только то, что её украшала явная печать ранних пороков. – А ментам вякнешь, останешься без ушей. Понял? Я твой дом знаю…
– Это… библиотекарше на букет, – с трудом выговорил Олег.
– Я ща из тебя самого букет сделаю! – И бритва свистнула в воздухе. Пока ещё на безопасном расстоянии от лица, но Олег отшатнулся. Рядом, с другой стороны ларьков, прохаживались люди, кто-то громко смеялся, бабушка звала маленького ребёнка.
– Витя! Витя! – кричала она.
Всё это казалось Олегу звуками с Марса. На котором так и не ясно, есть ли жизнь или, может, только мерещится. Он помедлил, потом, словно в дурном сне, стал нагибаться… И вот тут что-то изменилось. Олег кожей ощутил некое изменение атмосферы. Он ещё стоял внаклонку, но за спиной уже звучали спасительные шаги. Олег даже решил было сначала, что это милиция, потом отважился оглянуться… Нет, не милиция, но тоже неплохо. Четверо парней и девчонка. Решительные и развязные, никого и ничего не боящиеся.
– Налоговая полиция! Всем руки за голову и ноги шире!.. – оскалился один из парней. Самый высокий, сутуловатый, взрослый на вид. – Ты, пидор, – обратился он к обидчику Олега, – тебя кто на чужую зону пустил?
– Я Плечу скажу, он тебе твоей же шнявой яйца и чикнет. А потом съесть заставит, – промурлыкала девочка. – И будешь пидор в натуре…
Она очень отличалась от своих спутников – хорошо одетая, ухоженная и красивая, похожая на светловолосую куколку «Барби». Но почему-то под её взглядом парень спрятал руку с бритвой за спину, и глаза у него забегали. Он хотел что-то сказать, но «Барби» шагнула ближе и… резко, неожиданно саданула ему между ног носком модного сапожка. Парень выронил бритву и скрючился, зажимая ладонями пах. Он не посмел бы дать сдачи, даже если бы мог. Олегу его сдавленный всхлип показался музыкой.
– А ты тут чё? – повернулся к нему вожак.
– Учителя деньги собрали… Анне Палне, библиотекарше, на букет… день рождения у неё… – проблеял Олег. Почувствовал себя полным идиотом и вздрогнул, внезапно поняв, что угодил из огня да в полымя. Сейчас они дружно заржут, а потом опять-таки отберут деньги, и хорошо ещё, если не отметелят все вчетвером… то есть впятером…
Однако мир оказался воистину тесен.
– Анне Палне? Бармалей, слыхал? У Анны Палны день варенья! Погоди, чувак, сколько ей?
– Шестьдесят…
– Во, блин, дела!.. – И «налоговый полисмен» грозно повернулся к неудачливому грабителю: – Ты, пидор гнойный, у кого отнять хотел!.. Да я те сам щас яйца отрежу…
Знала бы милая Анна Павловна, в каком месте и при каких обстоятельствах будут однажды поминать её имя… А впрочем, что ж тут постыдного? Так или иначе, её имя прозвучало как доброе заклинание. Анна Павловна опять кого-то спасла.
Некогда она обнаружила в длинном коридоре перепуганного, зарёванного первоклассника Генку Журавлёва, которого тогда ещё никто не звал Жирафом. Он отправился на перемене в туалет, расположенный на другом конце коридора, не успел вернуться к звонку и теперь не знал, как предстать перед учительницей, отличавшейся порядочным самодурством. Библиотекарша за руку отвела его на урок и не моргнув глазом объяснила разгневанной классной даме, что малыш опоздал из-за неё – помогал собирать рассыпавшиеся книги. А Жорку Коклюшкина, будущего Бармалея, однажды уже под вечер извлекла из спортивной раздевалки, где его по рассеянности запер школьный физрук. Жорка в тот момент уже всерьёз привыкал к мысли, что проведёт в душной раздевалке весь остаток своих дней, как Робинзон на острове. Анна Павловна первым делом отвела его к себе и налила горячего чаю, а сама, не теряя времени, позвонила родителям – дескать, не волнуйтесь, с ребёнком всё хорошо. То-то они, наверное, удивились её звонку. Ходит где-то, и пускай себе ходит, а волноваться зачем?..
– Чё набомбил, живо на бочку! – приказали поставленному на колени грабителю.
Парень послушно вывернул карманы, – похоже, «великолепную пятёрку» он знал и вполне представлял, чем чревато сопротивление.
Бармалей, не пересчитывая, сунул добычу Олегу:
– На, держи… купишь на все, чтобы и от нас, сечёшь? Скажешь Анне Палне, что мы тоже её типа поздравляем…
…При виде шикарного букета тёмно-красных роз завучиха действительно чуть не проглотила очки.
– Умеешь ведь, если захочешь!
И в настоящем, не фальшивом дневнике появилась первая абсолютно подлинная благодарность. За «прекрасное выполнение важного общественного поручения…».
…Через несколько дней Олег увидел их на улице снова и сам к ним подошёл.
– Цветы подарил? – спросил Фаллос.
– Сказал про нас? – добавил Бармалей.
– Сказал.
– А она чё?
– Обрадовалась. Всех вспомнила… Привет передавала.
– Пошли пиво пить.
В ларьке, украшенном надписью про «детей до 18 лет», коим по закону не полагается покупать горячительных напитков, они приобрели по банке. Платил Жираф. «Из общака…» – с уважением и не без некоторого замирания сердца подумал Олег. Потом они зашли в ближний садик и, шуганув собравшегося поспать бомжа, заняли единственную скамейку. Они были силой. Как же ласкало душу это ощущение!..
Тут Олег и узнал, кого как зовут.
– Барби только нет, – пожалел Бармалей. – Её отец в школу этикета по вторникам возит.
Замечательные у них были прозвища: Барби, Жираф, Бармалей, Фаллос, Типун. Олегу даже стало несколько стыдно, что его самого приходилось пока называть просто по имени. Он стал было на ходу придумывать себе пристойное «погоняло», но ничего путного на ум так и не пришло. Они побродили немного по улицам. Олег рассказал несколько анекдотов из газеты «Не скучай» и чуть-чуть вырос в собственных глазах, потому что все посмеялись, а потом Жираф неожиданно спросил свою компанию:
– Ну чё, берём его?
– Без проверки? – удивился Фаллос.
– Ты и проверяй, если тебе надо, а мне и так сойдёт.
– Куда? – удивился Олег и слегка покраснел. Может быть, просто от пива, а может быть, и от счастья. Авторитетные люди улицы принимали его всерьёз!..
– Да мы тут в один спортзал ходим, додзё называется. Боевые искусства осваиваем. Хочешь?
– Конечно хочу, – вконец смутился Олег.
– Да кончай базар! Плечо разве его возьмёт? – удивился Фаллос.
Жираф ответил уверенно:
– Попрошу, так и возьмёт.
Отелло, или Искусство Мгновенного Обнажения
Зазвонил телефон, и на определителе тотчас высветился номер. Он был совершенно незнакомый; кое-какие – личные сотрудников, фирмы «Василёк», постоянных клиентов – Наташа помнила наизусть, но этот в их число не входил. Она взяла трубку, собираясь привычно произнести: «Охранное предприятие „Эгида-плюс“. Слушаем вас!» Однако не успела.
– Валеру! – требовательно бросил ломающийся подростковый басок.
– Вы ошиблись номером, такого здесь нет, – ответила Наташа. – Какой вы номер набираете?
– А куда я попал?
– Это охранное предприятие.
– Гы-ы!.. – заржали на том конце. Последовала длинная матерная фраза, из которой Наташа узнала о себе много нового и интересного. Потом трубку бросили.
Наташа пожала плечами и вернулась к компьютеру, краем глаза отметив, как погас жёлтый огонёк автоматического записывающего устройства. Подобные случаи давно уже не выводили её из душевного равновесия. А маме о них рассказывать было совершенно не обязательно.
– Ну как? Идёшь? – заглянула с лестницы Катя Дегтярёва.
– Ой! – спохватилась Наташа. – Сейчас.
Большие часы действительно показывали время, когда, по нерушимому декрету начальника, секретарши должны были заниматься гимнастикой. Когда-то давно, на первых порах, Наташа и её старшая напарница Алла делали это вместе. Ставили в видеомагнитофон кассету с уроками шейпинга и углублялись в модное дрыгоножество. Алла – почти профессионально, Наташа – отставая постыдно и безнадёжно, особенно поначалу. Потом у Наташи появился другой интерес. Невинная консультация на тему «что делать, если в транспорте трогают» породила желание «научиться приёмам». За прошедшие полгода, естественно, никакой реальной самозащитой Наташа не овладела, лишь поняла, что боевые искусства, как и все прочие искусства, суть нечто необозримое и достойное стать делом всей жизни. Мама ужасалась и качала головой, но всё-таки сшила ей из старой стройотрядки, весьма кстати отыскавшейся на антресолях, плотное зелёное кимоно. Не в физкультурной же тоненькой рубашечке отрабатывать захваты за лацканы и за ворот!..
Сегодня Катя принесла длинный чехол и пообещала показать нечто весьма интересное, называвшееся красивым японским словом «иайдо».
– Что-что?.. – прислушался Семён Фаульгабер.
– И-ай-до, – раздельно повторила Катя. – Искусство мгновенного обнажения меча.
– Тю! Я бы ещё понял, если бы просто «мгновенного обнажения», – мечтательно заулыбался великан. И подмигнул Наташе маленьким ярко-голубым глазом: – А то какая пошлость, понимаешь: меча…
Катя развязала чехол и протянула Наташе длинный, слегка изогнутый деревянный меч-бокён. Протянула – не то слово: её рука легла на гладкую рукоять совершенно особым движением, которое Наташа ни за что не взялась бы повторить.
– За лезвие не бери, – сурово предупредила она, когда Наташа взяла меч и стала рассматривать. – Ты уже, считай, без пальцев осталась… – Наташа поспешно отдёрнула руку, и Катя пояснила: – Деревянный надо уважать, как стальной. Это оружие, им в прежние времена людей убивали. Сэнсэй как-то рассказывал: они летели в Японию на семинар, так там все бокены забрали и унесли к пилотам в кабину. А великие мастера выходили с деревянным мечом против настоящей катаны – и побеждали!
Наташа прониклась почтением и следом за Катей опустилась коленками на твёрдый деревянный пол.
Из-за двери уже доносился голос Кефирыча:
- Я в стриптизе покажусь,
- Наготой сверкая.
- Словно сабля обнажусь,
- Титьками пугая…[19]
Посетитель, неудержимо стремившийся к Плещееву в кабинет, был личностью колоритной. Чёрная на белом меху куртка «пилот», широкие плечи, набыченная щекастая голова, толстая шея и могучий бритый затылок. В целом – то, что ёмко и исчерпывающе азывается «протокольная рожа».
– К Сергею Петровичу?.. – спросила его подменившая Наташу красавица Алла. – Извините, а вы записывались?
– Я не записываться, – прозвучал мрачный ответ. – Я расписываться!
– А по какому вопросу? Я должна доложить…
– Сам знает, блин, по какому!
Алла, давно уже нажавшая под столом специальную кнопку, попробовала с ним пококетничать. В глазах посетителя затеплился было интерес, но – ненадолго. Тогда Алла предложила ему кофе, который был также отвергнут. Наконец начальственная дверь отворилась, и в приёмную выглянул Саша Лоскутков. Командир группы захвата был, как всегда, вежлив:
– Проходите, пожалуйста.
Читать бесплатно другие книги:
