Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) Подопригора Борис

В Самарканде находилось военное автомобильное училище, куда набирали случайных абитуриентов из России и лучших со всей части Средней Азии, чаще – тоже русских. Это училище считалось чуть ли не главным окном в Большой мир. В тот мир, где не было унизительной жизни в забытой Аллахом махалля, ежегодного шестимесячного рабства на хлопковых полях во славу главного советского хлопкороба со странным именем «Герой Соцтруда Адылов», где не знали о мздоимстве беков, переродившихся в райкомовских инструкторов и секретарей.

Гафар мечтал об автомобильном училище, но путь туда ему был заказан. С его-то родословной? Смешно… У семьи Гафара не было даже пяти баранов, без которых «сам» начальник отделения военкомата не давал направления в училище. Этот начальник хвастался, что его восемь звёздочек на погонах дороже генеральских, поскольку сделаны из чистого золота…

Семья Халиловых жила очень бедно. Мать каждые два года рожала Гафару очередных братика-сестрёнку, отец ежегодно шабашил где-то под Уренгоем… Гафар учился хорошо, мать наградила его корейской переимчивостью к языкам, и с узбекским, и с таджикским, и с русским у него проблем не возникало – тем более что Самарканд был городом триязычным. А ещё Гафар был мечтателем и идеалистом. Ему было тесно в махалля, он хотел жить масштабами всей страны. Но об этой стране он слышал лишь по радио да на пионерских линейках…

Первый раз сбежать Гафар решил сразу после окончания восьмилетки. Сил уже не было терпеть бедняцкую философию матери: «…чем меньше пальцев, тем больше мяса в плове…» Мальчишка хотел настоящей жизни.

Кстати, беглецов насильно в махалля не возвращали. Но если они возвращались сами, не найдя счастья на чужбине, их направляли «на хлопок» в первую очередь. Для перевоспитания, так сказать…

Однажды в июне 1983 года Гафар разговорился на самаркандском автовокзале с лейтенантом-автомобилистом, тоже корейцем, возвращавшимся после отпуска в гарнизон под далёкой Вологдой.

Офицерик оказался разговорчивым, и Гафар ловил каждое его слово – так и в автобус, следовавший до Ташкента, за ним полез. Водитель оказался знакомым и платить за билет не заставил. Да у Гафара и денег-то не было…

Так парнишка оказался в Ташкенте. Лейтенант уехал, денег на обратную дорогу не нашлось, но бедняки легко находят, как прокормиться.

Сначала Гафар устроился в кафешку «Тюльпан» неподалеку от Алайского базара. Но в конце восемьдесят третьего кафешку переделали в похоронное бюро, обслуживающее Туркестанский военный округ. Чтобы прежнее «историческое» название не выглядело слишком игриво, к слову «тюльпан» добавили прилагательное «чёрный». В этом похоронном бюро много чего делалось неформально. Никто и не думал, например, поинтересоваться у шустрого смышлёного парнишки его документами. Гафар был услужлив, всегда на подхвате. Его часто брали с собой в Тузель на разгрузку пустых гробов – в Афганистане-то их выпиливать было не из чего.

И вот однажды Гафар задержался в Тузели. И не просто задержался, а ещё и «переоделся» в военную форму – там какие-то парни перед отправкой в Афган мяч гоняли…

Как раз начиналась очередная перекличка, а документы всей команды находились в руках у полупьяного прапорщика… Гафар воспользовался неразберихой и оказался в самолете. Он хотел на войну, хотел совершить подвиг для своей страны.[242]

Правда, в тот раз дальше кабульского аэропорта Гафар не попал – там его вычислили, задержали и обратным рейсом отправили в Союз. Смешно, но его даже не привлекли к уголовной ответственности! С одной стороны, конечно, нарушение правил пересечения государственной границы, с другой – а что с малолетки возьмёшь? Тем более что малолетка – не шпион, а вполне себе патриотически настроенный паренек…

Да и не хотелось особистам особо раздувать эту дикую историю: в Советском Союзе, как известно, граница – на замке, мышь не прошмыгнёт, не то что этот узкоглазый малолетка…

Тузельского коменданта, разумеется, взгрели и отправили в Афган, куда он так и так собирался сам. Ему и строгий выговор объявили лишь за «создание предпосылок к нарушению пограничного режима», но потом взыскание быстро и по-тихому сняли…

Гафар, конечно же, про судьбу коменданта ничего не знал, потому что с ним особо морочиться не стали, даже до родного Самарканда не довезли, прямо в Ташкенте дали коленом под зад, и всё…

Из «Чёрного тюльпана» его, понятное дело, тоже выперли. Пришлось Гафару перебраться официантом в самсахану на Комсомольском озере… Там-то парень и увидел Бориса Глинского. Увидел и запомнил – очень уж этот старший лейтенант поразил его воображение. Старлей, выпив, так здорово на гитаре играл… А потом ещё и стихи вслух декламировал… Даже соседи по столикам вслушивались… Офицер спросил у Гафара, как зовут то и дело взбиравшегося на стол жирного чёрного кота, и долго смеялся, узнав, что его кличка – Слон. Старший лейтенант сказал, что кота надо теперь звать «Дивуаром». Кот Дивуар. Гафар не понял, в чём, собственно, юмор, но с готовностью смеялся вместе со всеми.

Это удивительно, но в какой-то степени сам старший лейтенант Глинский и помог Гафару сбежать в Афганистан во второй раз. Он попросил парня принести пирожки-самсу на дорожку в офицерскую общагу – вот Гафар и принёс. Его, в белом колпаке и переднике с пакетом пирожков в руках, даже не попросили на КПП предъявить документы… Да и кому в голову могло прийти? А история прежнего коменданта, как говорится, уже канула в Лету, да и знал о ней очень «узкий круг ограниченных лиц».

Самсу Гафар Борису отдал, а дальше действовал по старой схеме, но уже с поправкой на приобретённый опыт.

Солдатскую форму он украл, как и в первый раз, у одного из очередных «футболистов»: в Ташкенте, известное дело, футбол – круглогодичный вид спорта. Переодевание много времени не заняло, а потом Гафар пошёл по палаткам, якобы искать «зёму». Во второй палатке под подушкой самой ближней к выходу койки лежали документы…

…Через два часа очередная партия «интернационалистов» улетала в Кабул. Вместе с Гафаром Халиловым, у которого теперь были документы на русскую фамилию. Он надеялся, что вместе с документами украл новую Судьбу. Он не ошибся. Но Судьба только сама любит шутить и не терпит, когда одурачить пытаются её саму.

Кабульскую пересылку Гафар проскочил как по маслу. Он только успел сойти на землю, как буквально натолкнулся на нервного капитана-зампотеха, искавшего в новой партии водилу для своего автобата. Этот капитан ещё к предыдущему рейсу приезжал за водителями-сменщиками, но опоздал – шоферюг быстро разбирали. Капитан нервничал, потому что ему – хоть умри – нужно было этим же днем вылететь в родной гарнизон, в Шинданд, чтобы успеть подготовиться к завтрашней проверке из штаба армии. Этот зампотех даже на борт уже записался, а они, кстати, в Шинданд не каждый день летали. Капитан тоскливо вглядывался в лица вновь прибывших и безнадежно уже повторял:

– Кто водила? Водила есть? Шофер – кто?

– Я водила… – скромно представился ему Гафар, полагавший достаточно разумно, что, чем быстрее его «купят», тем больше шансов остаться в «действующей армии».

Зампотех чуть не подскочил от радости. Он быстро забрал у Гафара документы, убежал куда-то, стремительно вернулся очень довольным:

– Ну всё… Отметку шлёпнул… Слышь, ну тебя и сфоткали на «военник» – хрен узнаешь… А ты что, без вещмешка? А шинель где? Украли? Это ты зря, брат… В большой семье, знаешь, клювом не щёлкают. А то всё прощёлкать можешь. Ладно, на чём реально работаешь?

– На всём, – потупил взор Гафар, державший в руках лишь руль мопеда.

– Да? – удивился капитан. – Сразу и не скажешь. Ну ладно… Полезай в борт, вундеркинд. А у нас в Адраскане тихо, не прогадаешь. И мать твоя будет спокойна…

Про мать Гафар старался не вспоминать. Они вместе с отцом, братьями и сёстрами осталась там, в прежней жизни. В той, из которой он так хотел вырваться…

В плен его взяли на шестой день пребывания в Афганистане. А буквально на седьмой день в часть пришло грозное распоряжение из особого отдела армии о его задержании. Чуть-чуть это распоряжение запоздало. Кстати, в этом распоряжении Гафар был почему-то назван «лицом корейской национальности» – по матери, что ли, его так определили… Эта мелочь – «корейская национальность» – позже сыграет роковую роль в судьбе не одного только Гафара…

А в первые дни ему везло: ел досыта, сидел себе в автопарке и помогал дембелю Васе из Ростова-на-Дону готовить ГАЗ-66 к передаче. О том, как он будет этот автомобиль водить, Гафар старался не думать. Как-нибудь: «Аллах поможет», – любил приговаривать в сложных ситуациях вечно усталый отец.

…За руль Гафара так и не успели посадить, зато успели прилепить кличку – Чурек.

Ну а потом он выехал всё с тем же Васей в афганский корпус – надо было что-то отвезти бабраковцам, или «зелёным», как их ещё называли. Гафара послали с дембелем из-под Ростова, так сказать «на обкатку», для изучения маршрута. Весёлый Вася с энтузиазмом рассказал Чуреку, как пойдет дома в загс – непременно в дембельской форме с аксельбантами из выбеленных строп, с вшитой гитарной струной, в заранее выменянных хромовых офицерских сапогах… Гафар даже задрёмывать начал под эту болтовню.

Внезапно БТР, пыливший перед их грузовиком, окутался чёрным облаком. А ещё через мгновение раздался оглушительный взрыв. Сразу же пахнуло горячей гарью с едким запахом селитры. Гафар закашлялся, задыхаясь, и даже не услышал автоматной очереди по стеклу кабины…

…Очнулся он от того, что кто-то садистски давил ему на кадык стволом его же «калашникова». Рядом какие-то с виду четырнадцатилетние пацаны, лениво посмеиваясь, выворачивали карманы у шумно хлюпавшего кровью Васи. У дембеля из Ростова была оторвана челюсть, пуля попала ему в скулу. Мотор грузовика работал – видимо, очередь разнесла только ветровое стекло.

В голове Гафара даже мысли не мелькнуло о побеге или сопротивлении. Он мог думать только о том, что его сейчас убьют.

Давление автоматного ствола на его кадык чуть ослабло.

– Айе ту хазара асти?[243]

(На западе Афганистана просто не знали других «узкоглазых».)

– Озбэк астам[244]…– словно со стороны услышал Гафар свой собственный голос. – Аз шахрэ Самаркянд…

Только через несколько секунд он понял, что лежит на земле со спущенными штанами.

– Афарин![245] – даже как-то весело сказал старший из пацанов, улыбчивый, совсем не похожий на плакатного душмана. Он подмигнул Гафару и представился:

– Джумалиск’ам… Гушьку. Ба кафирэ камак ку[246].

Гафар хотел было переспросить, как помочь, но быстро всё понял. Другой афганец, ещё моложе Гафара, уже деловито тащил подёргивающегося Васю в колёсную колею.

– Зуд шу, бача![247]

Джумалиск стволом загнал Гафара за руль грузовика, сам сел рядом и снова подмигнул:

– Харакат к у, шоурави![248]

У Гафара потемнело в глазах, и он в первый и последний раз в своей жизни отпустил сцепление. Крика Васи из Ростова он не слышал и надеялся, что тот успел умереть ещё до того, как по нему проехал его же грузовик, так и не переданный сменщику…

Гафара погнали в банду однорукого Якдаста, где тут же пустили по рукам. Особо старался весёлый Джумалиск, ласково называвший Гафара своей «хазарейской невестой». Наверное, хазарейцы ему что-то сделали или задолжали…

Где-то через месяц его обрядили в когда-то белое ярмарочное одеяние, выдали непонятные бумажки и закинули в грузовик – «барбухайку». Там, в кузове, было уже много афганцев, человек сорок. Благообразный седой старик, не стесняясь, схватил Гафара за яйца и сказал, что оторвёт их, если он хоть слово по-русски пикнет на блокпосту…

«Барбухайку» раз пять останавливали шурави, но не обыскивали, потому что водитель-пуштун заранее собрал со всех «бакшиш» тысячными купюрами афганей-«афошек».

На одной заставе, правда, здоровенный русский салага (форма новая, невыгоревшая, а сапоги старые, раздолбанные) с безумными глазами всё же переворошил пожитки всех пассажиров, дико крича при этом:

– У кого, суки, мазь Вишневского? «Компот» в котёл упал, сдохнуть может… Ну, бляди…

Гафар не сразу понял, что, видимо, что-то случилось со щенком по кличке Компот. Ну и «деды» отправили салагу за мазью…

Салага этот Гафару запомнился. Его с заставы потом Олегом окликнули…

Из ярмарочного «перекладного» Кандагара Гафара уже без проверок отправили в Пешавар, где по случаю представили лидеру Исламского общества Афганистана самому Бурхануддину Раббани. Поскольку какие-то предки Раббани были выходцами из Самарканда, он задавал вопросы на вполне сносном узбекском языке.

Гафар честно рассказал о себе и всех своих жизненных перипетиях.

Раббани покивал и громогласно заявил во всеуслышание, что Гафара, кто бы он ни был по крови, «вёл Аллах» и что к «братьям» он пришел добровольно. А посему Раббани дал команду сделать из земляка «истинного моджахеда».

Целый месяц его особо не трогали, только заставляли учить Коран. Потом приехал какой-то то ли пакистанец, то ли европеец. Этот «гость» на понятном русском языке рассказал Гафару об аресте в Союзе его старшего брата Рашида Халилова.

Дескать, брат специально обманом отправил Гафара в Афганистан «воевать с Советами», для того чтобы подготовить почву к собственному бегству в Южную Корею. Якобы брата взяли, когда он оформлял турпоездку в «полукапиталистическую» Югославию…

Получалось, что теперь уже путь на родину Гафару был по-любому заказан. Вернее, не Гафару, а уже Абдулле…

Как он ни учил Коран, но за «правоверного мусульманина» его всё-таки не очень принимали – слишком уж узкоглазый. Но до поры не трогали, помятуя наказ Раббани. Однако лидер Исламского общества Афганистана то ли забыл о своём «крестнике», то ли не до него ему было…

И вот однажды, якобы чтобы проверить нового моджахеда в деле, Абдуллу отправили в лагерь, который местные называли «Зангали».

Отправили, чтобы тайно следить за пленными. Лагерь этот находился в семи километрах от аэродрома Пешавар, и в нём размещался учебный центр имени Халида ибн аль-Валида. Общая площадь лагеря, огороженного каменной стеной, составляла почти полтысячи гектаров. В лагере кроме палаток для курсантов-моджахедов и мечети, которую только-только начали строить, стояла мрачная средневековая крепость.

В ней размещались склады с оружием и подземная тюрьма для пленных…

Сначала Абдуллу бросили в камеру-нору с пленными офицерами-афганцами. Через две недели его перевели в другую – так он узнал, что в крепости есть ещё и шурави… Начальство было недовольно его работой. Абдулла не рассказывал ничего интересного, и постепенно он, вроде как «не справившийся со своими обязанностями», перешёл на положение обычного узника.

Один раз только Гафар вроде как помог установить личность советского пленного – это когда в крепость пригнали раненного в рот крепкого белобрысого парня. Абдулла опознал в нём того салагу с заставы, который мазь искал, и, по понятной ассоциации, сказал, что фамилия солдата – Вишневский. Вроде как он где-то когда-то встречался с этим пленным, который теперь сам сказать ничего не мог…

За всё время нахождения в крепости у Абдуллы это был единственный случай, когда он помог начальству заполнить хоть какую-то бумагу.

Ввиду его полной бесполезности на него, как на моджахеда, махнули рукой, а вскоре охранники начали развлекаться с ним как с «бачой». Заступаться за него никто не стал…

…Гафар рассказывал долго. Он не рассказал только, как проехал на грузовике по дембелю Васе. Ну и ещё путался в том, кто и сколько раз его «бачой» делал.

Когда рассказ закончился, Борис долго молчал, ошеломлённо переваривая услышанное. Потом тихо спросил:

– Гафар, так меня с тобой поселили, чтобы ты за мной присматривал?

Абдулла кивнул:

– Да… Но я ничего… Аллахом клянусь, товарищ старший лейтенант…

– Да тихо ты! Лейтенант, лейтенант… Да… Веселые дела…

Глинский не знал, что делать. Вот так «спалиться» – ну кто ж мог предположить такое стечение обстоятельств? А может, Абдулла всё же выдал его? Вроде не похоже… Не стали бы «духи» затевать такую сложную контригру, просто сдали бы америкосам или шлёпнули бы… Но точно не оставили бы всё как есть. Да и Абдуллу, если бы он выдал, – точно бы не стали за такой подвиг продавать на сторону… Ну так он ещё может успеть выдать…

У Бориса мелькнула в голове неизбежная в таком раскладе мысль: может, нужно немедленно ликвидировать Абдуллу? Ведь он, получается, не только лично ему, Глинскому, опасен, но и всем остальным. Операция «Виола» – единственный шанс для всех, и если она сорвётся…

Абдулла будто почувствовал что-то, ворохнулся, будто воробей, вздохнул прерывисто:

– Товарищ ста… Николай… Вы не думайте, я вас не выдам… Просто… Ну придумайте что-нибудь. Вы же умный! Вы же их всех хитрее и умнее! Вы же тут не просто так, а чтоб нас всех спасти, да?

– Да тихо ты! Был бы умным – тут бы не сидел, сопли бы тебе не подтирал… Дай подумать…

Под горестное сопение Гафара думалось тяжело. А придумывать что-то было надо.

«Это он так говорит, что не выдаст. А как там на самом деле с утра обернётся – Аллах знает. Дрогнет душа у пацанёнка – и всё, прощай, Родина… Ну а что делать-то?

Допустим, задушу я его. Жалко, конечно, пацана… Нашёл приключений на свою жопу… Ну, допустим, кончу я его… И что мне утром Азизулле говорить? Как объяснять про покойника? Сказать, что он напал на меня и попытался изнасиловать? Азизулла, конечно, редкий мудак, но в такой бред не поверит… Скорее поверит, что я своего „бачу“ убил из ревности… В тоске перед разлукой…»

Борис молчал, угрюмо щурил глаза, вглядевшись в темноту, будто надеялся увидеть там какую-то подсказку. Абдулла сидел тихо, как мышонок.

«Можно, конечно, этому Гафару сердце остановить. Как там Василь Василич учил… Следов никаких не будет… Умер во сне… Или дать Абдулле „особый комочек“, по специальному рецепту сделанный… От него он тоже не проснётся… Но «духи» по-любому что-то заподозрят. Заподозрят и чего-нибудь со мной сделают нехорошее. Хорошее они вообще делать не умеют… Козлы сраные… Убить-то, может, и не убьют, но на цепь посадят… И хрен я что с этой цепи передам заскучавшей Родине… Стоп. Родина.

Родина ждёт… А может, Гафар – этой мой шанс? Может, Аллах послал „союзничка“?

Если передать сигнал с ним… Риск, конечно, авантюра… Но тут по-любому всё – авантюра. Не рискнёшь – ни хрена и не сделаешь. Можно просто сдохнуть в этом долбаном Бадабере… Если Гафар – мой шанс, как его вывести из лагеря?.. И времени совсем нет… Думай, „товарищ Абдулрахман“, думай!»

Внезапно на Глинского снизошло что-то вроде озарения. Он сначала отбросил эту мысль, как совершенно безумную, но потом вернулся к ней, прокрутил, так сказать, в голове с разных сторон…

«Авантюра, конечно… Но что ещё остаётся? Кто не рискует, как известно, тот сидит дома и на войну не ездит. Может, и сработает…»

Борис взял Абдуллу за плечо:

– Так, Гафар. Слушай меня внимательно: от того, как ты всё запомнишь и сделаешь, будет зависеть и твоя жизнь, и моя, и вообще… всех…

– Клянусь Аллахом…

– Да погоди ты со своим Аллахом! Слушай внимательно: завтра Парван собирается на водовозке в город. Что-то в городе ему надо, а на обратном пути собирался как раз воды залить, там кончилась. Водовозка часто глохнет, там, похоже, и тумблёр, и свечи… Неважно… Я обещал Парвану с утра перед выездом посмотреть – чтоб он в дороге не заглох. Ты держись где-нибудь поблизости. Я, когда в мотор полезу, Парвана отвлеку, покажу ему там какую-нибудь «бяку-каку». А ты сразу запрыгивай в люк. Незаметно только, иначе… Сам понимаешь, не маленький.

Если доберешься до Исламабада, запомни адрес: Рамна, 4. И читай суру «корова», всем читай и никуда не уходи… Скажешь, что ты русский, советский… Если не дойдёшь – запомни номер телефона, который я тебе скажу… Постарайся хотя бы позвонить – и только «корову» читай, и всё… Помнишь «корову»?

– Помню…

– Ничего, я тебе ещё напомню, мы с тобой всё отрепетируем… И запомни, Гафар, если всё пройдет как надо – я тебе слово даю, никаких неприятностей на родине у тебя не будет. Будет орден, почёт и уважение. Тебе и твоей семье. Слово даю.

– Слово офицера?

– Да. Слово офицера.

– Аллахом клянусь, я всё сделаю…

– Хорошо. Я тебе верю. Давай-ка «корову» повторим, а потом начнём телефонный номер запоминать: первые три цифры – начиная с трёх, каждая на единицу больше, потом – раз-два-три, а с седьмой цифры, она, кстати, семь, – каждая из трёх на единицу меньше. Схватил? Тут за ошибку в любой цифре такая цена…

В эту ночь они практически не спали – да какой тут сон? Забылись почти перед рассветом, и почти сразу же их разбудил призыв на утренний намаз. Глинский даже обрадовался пронзительному крику муэдзина: в коротком сне к нему опять приходил зеленоглазый «англичанин», он усмехался и впервые что-то сказал, только непонятно, что именно, – губы шевелились, а звука не было…

Борис вытер пот со лба, отходя от кошмара, и выругался про себя: «Что ж ты, сука, теперь всё время ко мне по ночам шляться будешь? Не сидится тебе в раю… или где ты там… Мне что, каяться перед тобой? Не дождёшься… Не я б тебя – ты б меня завалил и небось не каялся бы…»

После утренней молитвы всё пошло своим чередом. Покупатели Абдуллы приехали в раздолбанной «тойоте» с предвыборным плакатом на дверце. Гафара переодели дервишем и посадили у стены на корточки. Сами покупатели вместе с Азизуллой куда-то ушли, наверное, туда, где можно было спокойно и без лишних глаз поторговаться. Абдулла сидел смирно и дрожал всем телом. Потом к воротам подъехала водовозка, за рулем которой сидел хмурый, невыспавшийся Парван. Мастери сразу подбежал к нему, деловито поднял капот, начал копаться в моторе, привычно для всех ругаясь. Парван зевал и потягивался, злясь на Мастери, который всё хотел ему что-то показать в двигателе… Привязался, как репей просто. Ну заглянул «прораб» с умным видом в мотор, потаращил немного глазки. Разумеется, не понял ни черта, но несколько раз важно кивнул…

Охранники, те, что сидели за пулемётами на вышках, тоже толком ещё не проснулись. Да к тому же один – Мансур, который мучился животом и всё время бегал к выгребной яме…

Никто не заметил, как в люк водовозки скользнула маленькая, щуплая фигурка.

Когда машина выезжала из ворот крепости, Мастери развеселил охранников: он споткнулся и упал, рассыпав свои инструменты. Охранники долго смеялись, слушая, как он ругается…

То, что Абдулла сбежал, моджахеды поняли не сразу. Сначала они просто искали его по всем углам и думали, что кто-то решил с «бачой» поразвлечься. «На посошок», так сказать. Когда же до Азизуллы «дошло»… Он словно с цепи сорвался. Орал, будто резаный. Шмон устроили не только в крепости – аж по всему лагерю. Охранники носились, как тараканы ошпаренные, и лишь благодарили Аллаха за то, что майор Каратулла уехал на несколько дней в Исламабад по каким-то своим делам.

Разумеется, взяли за шиворот и Мастери, но тот сразу «дурака включил» – мол, делов никаких не знаю, сами своего «бачу» ищите, где хотите… Даже возмущаться стал, за что тут же заработал от Азизуллы стеком по роже… И не один раз, кстати… Три дня «духи» бесновались. И все эти три дня Глинский молился, чтобы у Гафара всё получилось. Борис уже и сам не понимал, Богу он молился или Аллаху или им обоим одновременно…

С каждым новым днём в его душе крепла надежда…

Но на четвертый день Абдуллу привезли в лагерь – избитого, связанного, как барана…

…Посмотреть на показательную экзекуцию согнали всех пленных. Особенно старался хазареец Юнус с вонючим ртом – он лично для начала выбил ногой Гафару все зубы, а потом…

Борис молча смотрел на этот кошмар потухшими глазами и взгляд не отводил. Вскоре уже Абдулла даже не кричал, а как-то отчаянно надсадно выл – дико, страшно, на одной ноте… Но Глинского он так и не выдал.

А потом Юнус вырезал Гафару язык – и тут же скормил его лагерным собакам…

Однако насмерть парня всё же не забили – по непонятным причинам. Азизулла внезапно остановил расправу. Кто знает, может, хотел дождаться возвращения Каратуллы и предоставить ему право решать, как поступить с беглецом-предателем дальше?

Абдулла, всё так же воя, сумел лишь доползти до выгребной ямы, постоянно сплевывая кровь…

К нему подошел «хирург» Юнус и, видимо, сделал что-то, чтобы парень не истёк кровью и не захлебнулся ей – что именно, Борис не увидел за широкой спиной хазарейца. Да он, честно говоря, и видеть не хотел…

Потерявшего сознание Абдуллу так и оставили валяться у выгребной ямы, запретив остальным пленным к нему приближаться.

Честно говоря, Глинский был уверен, что паренек до следующего рассвета не доживёт. Но, видимо, в этом тщедушном теле ещё оставалась какая-то первобытно-дикая тяга к жизни. Даже к такой жизни…

Гафар бредил и стонал в забытьи более двух суток. На третьи он очнулся и даже смог пройти несколько шагов, прежде чем упал. Даже Юнус удивился его кошачьей живучести. Всё это время Глинский буквально с ума сходил от неизвестности. Поговорить с Абдуллой Борис смог лишь через неделю после его страшного возвращения в крепость, хотя, конечно, разговором их общение можно было назвать с очень большой натяжкой. Гафар мог только мычать, кивать, отрицательно трясти головой да чертить пальцем в пыли цифры. Тем не менее он смог передать Мастери самое главное – дойти он не дошёл, но позвонил. Борис много раз переспрашивал, правильно ли он его понял. Гафар, превратившийся в маленького старичка, упрямо кивал. Вот только Борис не очень понял, откуда он позвонил, – по его кивкам, мычанию и каракулям на земле выходило, что из полиции. Полицейские его задержали, приняли за дервиша и поначалу дали даже позвонить… Гафар вроде «корову» в трубку прочитал, но не до конца, что ли… Но больше половины. А потом уже полицейские заподозрили что-то не то и передали паренька контрразведке. Там он, разумеется, сказал всё – и кто он, и откуда… Но Бориса вроде бы не выдал, стоял на своем, мол, испугался продажи и убежал, случай подвернулся…

И Глинский поверил, что Абдулла не врёт. Ну нельзя так врать с вырезанным-то языком и едва не отправившись на тот свет в диких муках… И к Борису вернулась пусть робкая и слабая, но всё равно вернулась надежда… Надежда на то, что его операция вступила в завершающую фазу. Он, капитан Глинский, сделал всё, что мог. И что не мог – тоже. И он выполнил свое задание… Теперь нужно было набраться терпения и ждать. Ждать и верить…

…Если бы он только мог знать… Нет, Гафар-то как раз его не обманул и не подвёл: пусть коряво, но он сделал то, что нужно, позвонил по заученному номеру… Вот только в Москве после некоторых колебаний всё же не сочли возможным признать этот звонок…сигналом на начало исполнительной фазы мероприятия, шифр «Виола»… Сомнения Москвы были вполне объяснимы, ведь получить удалось лишь некий обрывок – то ли действительно сигнала, то ли какой-то ерунды, непонятно чего… Или это вообще была провокация? Пакистан ведь!

Магнитофонная запись звонков дежурному по советскому посольству действительно зафиксировала некий странный эпизод: звонивший, видимо очень молодой парень, невнятно назвал имя – то ли «Абдуллах», то ли «Абдурахман» – он как-то скомканно его произнёс. Дежурный по посольству, как на грех разговаривавший по второму телефону, среагировал нормально, грамотно:

– Кя балта хе?[249]

В ответ через паузу, заполненную хриплым дыханием, послышалось распевное:

– Бисмилла-оль-рахман-оль-рахим.[250]

Потом послышался треск каких-то помех, потом тишина и гудки. Больше странный молодой человек не перезванивал.

Об этом происшествии сразу же был проинформирован Мастер, который в свою очередь немедленно доложил о звонке в Москву. Но в ответ Мастер получил втык: дескать, донесение должно быть предметным, в увязке с задачами, а не о том, что кто-то из религиозных фанатиков помолился в трубку… Тем более что с «именем Аллаха…» начинается любая сура Корана.

Мишико, однако, не сдался – он сумел установить, что странный звонок был сделан из полицейского участка, кстати самого близкого к дипломатическому городку. Именно это обстоятельство заставило Мастера отнестись к звонку крайне серьезно – сомнительно, чтобы пакистанская контрразведка стала бы затевать какую-то игру или провокацию именно с полицейского номера. И на телефонное хулиганство звонок не был похож. Да и кто стал бы хулиганить в пакистанской-то полиции?

У Мастера в этом полицейском участке был знакомый констебль. Не то чтобы завербованный, но так… «идущий на контакт». Мишико ведь сразу, как приехал в Исламабад, специально неподалеку от посольства выехал на встречную полосу – там-то движение левостороннее, как в Англии, – может же человек с непривычки ошибиться? Разумеется, его задержали. А пакистанские полицейские – это серьезные парни. Российские гаишники-гибэдэдэшники по сравнению с ними никакие не взяточники, а так, глупые, неталантливые дети. Разумеется, Мастеру пришлось откупаться. Ну а как иначе познакомиться с «нужными людьми»? «Аэрофлотовец Ладо» умел располагать к себе серьезных парней…

Так вот, его «друг», полицейский констебль, за три канистры «многофункционального» авиационного керосина рассказал действительно странную историю. Оказывается, у дипломатического городка полицейские задержали какого-то подозрительного молодого дервиша. Ну доставили его в участок и сначала даже дали позвонить. Но вместо разговора он вдруг начал как-то неуместно молиться, и полицейские трубку у него отобрали. При этом дервиш говорил, похоже, как узбек, но не как афганец.

Полицейским это показалось подозрительным, они доложили своему руководству, а через некоторое время за дервишем приехали из контрразведки. Контрразведчики были очень довольны, и полицейских даже наградили за бдительность двумя новенькими электрическими чайниками.

Эту информацию Мастер также передал в Москву, но нарвался лишь на глухое раздражение. Ему, тем не менее, ответили – с корректной издёвкой. Оказывается, отправленный им для идентификации «голос» принадлежал «…подростку, предположительно до 15 лет, на что указывает отсутствие признаков возрастной ломки». И кроме того «…по данным Особого отдела КГБ СССР 40-й ОА, среди пропавших без вести (возможно, пленённых) военнослужащих, представителей гражданского персонала ограниченного контингента советских войск в Афганистане, а также совграждан иной ведомственной принадлежности лиц узбекского (среднеазиатского) происхождения, соответствующих запрашиваемым признакам, не установлено». (Особый отдел формально был прав: пропавший без вести Гафар Халилов проходил по ориентировкам как «лицо корейской национальности».) В связи со всем вышеизложенным версию исламабадской резидентуры военной разведки о том, что на связь с посольством мог выходить кто-то из содержащихся в Бадабере пленных, в Москве сочли неубедительной.

Ну а Мастера исподволь ткнули носом в строчки из его же аттестационной характеристики: «…в сложной обстановке действует уверенно, однако склонен к авантюризму, вплоть до позёрства».

Кстати, в Москве, на Полежаевке, донесения исламабадской резидентуры главному агентурному начальнику, тому самому, похожему на академика, приносил в специальной папке новый сотрудник центрального аппарата – подтянутый, аккуратный и исполнительный майор Самарин. У этого офицера были отличные перспективы.

Однажды генерал, готовивший доклад Ивашутину, просматривая бумаги, спросил как бы рассеянно:

– А сам-то… Как мыслишь?

Самарин практически ничего не знал об операции «Виола» (тем более имени «исполнителя»), но позицию занял твердую, офицерскую:

– Командованию, конечно, виднее… Но если со стороны – понятно, что посольские спешат… Тут, пожалуй, слишком.

Генерал одобрительно хмыкнул, и Слава понял, что угадал общее настроение начальника. «Академик» протёр очки и позволил себе снизойти до неслужебного вопроса подчиненному:

– Ольга-то как? Не родила ещё?

– Никак нет, товарищ генерал. Ждём наследника.

– Ну дай Бог, как говорится. Она у тебя настоящая офицерская жена – сразу после свадьбы уже и наследника ждёте. Знаю… Всё чётко. Впрочем, ей есть в кого… Береги её.

– Так точно, товарищ генерал, спасибо!

Генерал, знавший Ольгу с детства, был искренне рад за зятя старого друга. «Академик» знал очень много секретов и настоящих «всемирно-исторических» тайн. Но он не знал (да и никто не знал), что «настоящая офицерская жена» несколько… не уверена в предстоящем отцовстве именно Славы Самарина…

Что касается Профи, то он-то как раз склонен был поддержать Мастера, но Москву, как известно, не перешибёшь…

Иванников вообще чувствовал, что на Полежаевке как-то изменилось отношение к «Виоле». Нет, там про операцию, конечно же, не забыли. Но пришёл к власти Горбачёв, наступили новые времена… Они резко так наступили, выпукло. И операция «Виола» плавно перестала вдруг быть приоритетной. Профи это почувствовал первым. То его три месяца подряд Ивашутин постоянно и дотошно заслушивал по «Виоле» (как будто других проблем у начальника разведки воюющей армии нет и не предвидится), а тут вдруг разом переключился на «текущие реализации» да на «неоправданные потери».

При последнем докладе Ивашутин о «Виоле» даже не спросил, а когда Профи сам заговорил об этом, хозяин «Полежаевки» перебил генерала:

– Скоро политическое решение состоится. Вот-вот. Будем готовить вывод из Афганистана. Задержались мы там… А как с консервацией? А как с забазированием? Необходимо всячески поддержать полковника Силагадзе![251] Вот о чём, Виктор Прохорович, вам следует в первую очередь думать. Об этом и о том, что в Пакистан массово арабские наёмники прибывают…

Что мог на это ответить Иванников? К тому же ведь прямо-то никто и не говорил, что «мероприятие по шифру „Виола“ отменяется». Но вот отзыв из Афганистана «профессора» Челышева – главного разработчика операции, следовательно, её главного куратора, – означал больше, чем просто перенацеливание его на новое направление.

…Конечно же, капитан Глинский ничего этого не знал. Он знал другое: Гафар пусть и не «элегантно и легко», пусть с очень большими огрехами, но передал сигнал. Значит, Родина в курсе. А если в курсе, она найдет способ послать обратную весточку – о том, что сигнал получен и принят. Капитан Глинский ждал и надеялся…

«Ну где же ты, Родина?..»