Крестовый отец Логачев Александр
— А на хрена? — усмехнулся Шрам.
— Правильно, — брюхато-волосатый Петрович явно был у них за главного. И его благодушие, легко объясняемое на славу справленной работой и предвкушением мздыка, задавало тон остальным сукам.
Может, им даже вовсе запретили превращать жертву в синий и дырявый мешок с переломанными костями. Типа состряпать самоубийство, привязав свободный от петли кончик ремешка к верхней перекладине второго яруса.
— Отнеси ему, Чубайс, — Петрович щелкнул ногтем по пачке «Парламента». — Пущай раскумарится.
Чубайс, то есть самый рыжий и молодой, выудил из пачки сигаретину и направился к пленнику.
— Я и от стакана не откажусь, — прикурив от протянутой Чубайсом зажигалки, произнес Сергей. — Все равно кончать будете.
— Будем, правильно понимаешь. — Петрович обвел взглядом своих подельников. — Хорошо держится мужик, мне нравится. Может, и не зря про него бакланили, что крутой. А касаемо стакана… Получишь. Не торопись.
«И не собираюсь, — мысленно ответил Шрам. — Торопиться в мои планы уж точно не входит». Его игра на мизере предполагала время. Тогда у двери, покуда вертухаи расстегивали стальные запонки, он пробежался мыслью по карманам своих штанов и рубахи. Карманы болезненно страдали пустотой, но все ж таки на дне переднего брючного завалялись чиркаш и спички. Их он зажал в кулак. И не выпускал, не разжимал пальцы. Потому и боялся лишится врубона, чтобы, выронив, не лишиться, так сказать, последнего патрона.
Тем временем Чубайс вернулся к столу и разлил в стаканы по новой. Брюхатый Петрович, с хитрецой взглянув на Сергея, отогнул скатерть и отыскал на фанерной полке стола еще один пузырь. Взглянул, прищурившись, сквозь бутылочное стекло на ламповый свет, поболтал содержимым.
— Эй, Шрам! Вот она, твоя касаточка. С этикеточкой «Тигода». Вся твоя, мы не претендуем.
— Заряженная, что ли? — спокойно поинтересовался Шрам. А говорить, придерживая зубами в углу рта сигарету, тяжело. И пепел осыпается на рубаху, некультурно.
— А как же иначе, браток! — Петрович нежно погладил бутылочный бок. — Теплая, правда, уж не сердись.
Похоже, Петрович из разряда мягких садистов. Покалякать с жертвой, с которой может, по собственному выбору, покончить прямо сейчас или еще какое-то время поиграться, ему в сладкое удовольствие.
— Чего он пристал, а?! — взорвался вдруг четвертый, до того распахивавший пасть лишь для принятия внутрь бухала и хавки. — С микрофоном, что ли, заслан?
Этот четвертый бессспорно был самым красивым из присутствующих, красивым реальной франкенштейновской красотой: квадратное с тяжелым подбородком лицо, кустистые, сросшие на переносице брови, низкий лоб нависает над глазными впадинами. Он, кажется, обходился вовсе без шеи — голова утопала меж бугров вздернутых плеч. Про микрофон он двинул всерьез, чем насмешил остальных.
— Ты, Клещ, фильмов штатовских пересмотрел, — Петрович выудил из кармана треников грязный и мятый платок, смачно, с удовольствием высморкался. — Поговорить человеку охота, оттянуть неминучую, надо ж понимать.
— Я достаю вторую? — привстав и уже шагнув к холодильнику, Чубайс обернулся к Петровичу за дозволением.
— Валяй! — дозволил Петрович.
— Между прочим, я у вас кой-чего спросить хочу. — Сергею молчать было не с руки. Чем больше звуков будет наполнять хату — тем лучше для спокойного протекания его плана. Точно так же — чем больше надымят в камере куревом, тем ему полезней.
Проверив надежно ли зажаты спичины в пальцах и не касаются ли серные головки кожи (может выступить пот и размочить серу), он подвел зажигательное навершие деревянной щепки к чиркашу.
Спичек четыре, ровно по числу сук, так уж совпало. Хватит ли?
— Ну, спрашивай, — милостиво разрешил Петрович. — Рад буду, если чем поможем.
— Да я тут всю мучаюсь-терзаюсь, ночами, понимаешь ли не сплю, отгадку ищу. (Чубайс рванул на себя ручку холодильника «Сибирь», Сергей пустил спичку по чиркашу — синхронно с громким чмоком резины, звоном содержимого «Сибири», чтоб вернее заглушить яростное шипение вопламеняющейся серы). Охота разобраться с одним темным делом. Клим Сибирский, слышали про такого?
— А-а, — понимающе протянул Петрович. — Вот что тебя, сердешного, растормошило.
— Бляха, Петрович! Беса он гонит или дуру лепит, верь мне! Не нравится это! — Клещ вскочил со своего места. Вскинул руки по-крабьи: вперед перед собой, навытяжку. Ручищи длинные, волосатые и, будто узлами, мышцами опутаны. Обычно подобных уродов природа награждает, словно извиняясь за остальное, недюжинной силищей.
Тем временем крохотное пламеньце спички опаливало веревочный капрон. Кожу пальцев и запястий обжигало, ох, пойдет потом волдырями. Но не приходилось особо заставлять себя терпеть — все болевые рефлексы, словно прочувствовав ситуацию, прикрутили свои фитили.
— Хватит орать, Клещ, — поморщился «с Медным всадником». — Целыми днями вопишь, достал.
Петрович махнул вилкой со шпротиной в сторону взрывного приятеля, мол, затухни, и продолжил беседу со Шрамом:
— И чего Сибирский? Допустим, слышали.
— Правильный был дедушка… — сказал Шрам. — Думаю, замочили старика Клима в этих местах. Есть такие подозрения. Прав я?
(Перехватываться не стал. Когда не осталось за что держать, приложил к капрону остывающий уголек, который миг, секунду, а то и две еще хранил жар и мог плавить волокна. Крошки сгоревшей щепки осыпались вниз, на кровать. Заметить не должны. Эх, малы, малы хозяйственные спички. На их бы место сейчас каминные или трубочные, а того лучше зажигалку, а совсем замечательно финку и ствол).
— С чего тебя на подозрения-то развезло? — хитро прищурился Петрович. — Помер сердечник. Мотор прихватило и помер. Делов-то, а ты гришь «замочили».
— Мотору старика не в тюряге ломаться. Тюрьма для Клима — дом родной.
— Так его в карцер определили, милок, — в игривом ключе возразил Петрович. — Карцер и здорового, и молодого сгубит, а тут старичок.
Затягивающийся треп был Шраму на руку. Он приготовил следующую спичку. А тут еще Чубайс включил магниотофон. Самому молодому и рыжему приспичило послушать музон. «Ладком, славно ты это удумал, щенок, — похвалил Шрам, — в отличие от главного Чубайса не выключаешь, а включаешь».
— Оно так, да я тут с людьми пошептался, — продолжал говорить Шрам. — Впечатление такое, что Клим глубоко зарылся в местные дела, раскапывать стал, доискиваться. А вор он правильный был, беспредел и когда не по понятиям ой как не любил. Мог, выйдя из «Углов» правИло учинить.
(Вторая спичка не загорелась. Видать, серная нашлепка была с гулькин хер, тихо пшикнула и тут же потухла. Теперь Шраму добавилось заботы: от той, что загорится, поджечь эту, с халтурной головкой).
— Ну, чего он прилип, а?! — опять не усиделось Клещу, опять он взвился. — Нечисто, Петрович. Давай кончать!
— Как «чего прилип»? — если кому и можно пробить спокойствие Петровича, то явно не Клещу. — А помнишь, как фраерок один, вроде бы и не шибко смелый, пристал, зная, что до финиша осталось одно движение руки. Дескать, чем у нас дубинка нафарширована, свинцом или оловом, вцепился, как… хе-хе… клещ, ответь ему и все тут, — видимо, от дурного вляния шибутного кореша Петрович решил дальше не играться в игру «а как ты пришел к такому выводу», — Лады. Раз тебя не отпускает твой Сибирский дедушка.
— Сами работали, — с гордостью сообщил Петрович. — Этот старый мухомор крепким дедком оказался. И хитрым. Вроде обшмонали его сверху донизу перед засадкой в карцер, знали, какого волчару обыскивают, а протащил паскуда лезвие. Половинку лезвия. Ромку прикончил. По шее полоснул. Как он при шмоне увернулся?
— Ну, это не велик фокус, ты Коперфильда из дедугана не лепи, — встрял в рассказ «с Медным всадником». — Слыхал, некоторые умудряются под кожу пятки засаживать, типа как карманчик там сооружают. Или за щекой лезвие держат, а когда вертухай лезет пальцами в рот, перебрасывают языком с места на место.
Неугомонный Клещ не дал о себе забыть.
— Он с какими-то людями тут трендел за Сибирского. — И опять вскочил, вытянув по-рачьи руки. — Кто-то ему назвонил. Вызнать бы надо, а, Петрович? — И почти умоляюще. — Дай я его пощупаю. Он у меня запоет, а следов не будет, ты ж меня знаешь.
— Баб щупать уже приелось, Клещара? — это Чубайсу надоело слушать свой музон. — На мужиков потянуло?
— Ты за базаром следи! — взревел Клещ и махнул рукой перед носом самого рыжего и молодого, словно муху ловил на лету. — Я ж тебя шакала одним плевком…
— Ша! — одним возгласом прекратил свару Петрович.
(Есть! Огонь управился с капроном. Путы разошлись в одном месте и того достаточно, теперь ухватиться пальцами за свободный свесившийся кончик веревки и легко размотается вся сучья запутка на запястьях. От маленькой своей победы Шрам отпустил поводья контроля. На миг. Спичка упала на кровать).
— Кстати, не мучился нисколько твой любимый дедуган, сразу отчалил от пристани.
— Не страшно, что когда-нибудь вскроется? Клим в уважухе по всей стране ходил. За него весь блатной мир на уши встанет, все до дна перевернет, а виноватых сыщет.
— А ты сам никого, что ли?.. — Петрович чиркнул себя ногтем по горлу. — Какая разница кого, за любого могут спросить. Так что не хрен мандражить, если не слабак.
Если б он оторвался от шконки резко, заставив вздрогнуть кроватные пружины… если б молнией рванулся к столу, взбаламутив звуковую ровность скрипом подошв, тяжелым дыханием… если б… То вышло бы, как… ну как выливаешь на себя ведро холодной воды и враз взбадриваешься. Так он вскинул бы сук со своих мест, враз взведя их боевые пружины.
Однако Шрам поступил в точности наоборот. Мягко, по-домашнему отлепился и неспешной, «само собой разумеющейся походкой» двинулся к столу. Ступая с ленивой развальцой, словно вышел на променад.
У туповатого Клеща, первым с параши узревшего чудо, отвисла челюсть. Соображалка пока не включалась. Клещ по инерции продолжал срать.
Трезвому-то человеку переварить такое черное волшебство нелегко, а подразмякшему от жидкостей, вовсе непросто. А уж пьяному, да сидящему спиной к событиям — и говорить нечего. Спиной сидел Чубайс. Петрович (чем удивил) въехал в перемену позже, чем «с Медным всадником». Лицо сучьего пахана по-детски обиженно вытянулось, мостами укоризны изогнулись брови.
А вот татуированный лошадиным памятником вскочил не медля, опрокинув стул, и проворно схватил со стола кухонный нож, каким недавно нарезал ветчину. И даже заорал, пустив от испуга петуха: «Шухер!». Однако он сидел по дальнюю от Шрама сторону стола, ему еще надо было стол обойти.
В то время, как один хватал нож, другой застегивал штаны, не попадая пуговицами в петли, Петрович привставал, а Чубайс всего лишь сидя оборачивался, Шрам вышиб ногой табурет из-под самого рыжего и молодого. После дернул скатерть за край и накрыл тряпкой с красными цветочками шлепнувшегося на пол Чубайса. Предметы сучьего столового обихода посыпались сверху звенящим дождем.
Петровича в полуподъеме застали удары ногой по яйцам, а затем пальцем в глаз. Пахан охнул и вернулся на стул.
А теперь сюрприз, граждане суки! Шланг хоть и их любимая собственность, да Шрам-то видит, где он брошен. А им-то еще сообразить надо пьяными, оторопевшими мозгами, что есть поблизости такая штука и валяется она позади Петровича на полу у стены.
И теперь прыжок на стол и сверху резиновым членом «лошадиному памятнику» по балде. «Медный всадник» выставляет блок локтем, закрываясь от дубья и закрывая себе видимость. За что получает «найковским» носком под горло.
Прыжок вниз. Шрам рядом со «всадником». Неужели Шрамовы пальцы окажутся слабее?
Сергей перехватывает сучью клешню с зажатым в ней кухонным пером и выкручивает. Острие прижимается к груди «Медного всадника». Шрам бьет кулаком другой руки, в которой зажат шланг, по рукояти ножа. Годится. Оставляем.
Опять на стол, боком. И перевалиться на другую сторону, уходя от набегающего от параши Клеща.
Перевалился, спрыгнул рядом с Чубайсом, который откинул с головы скатерть, но с пола еще не поднялся, не успел. Не успеет.
Два коротких взмаха, два сильных кистевых, как топором дрова, удара дубинкой. По голове и плечу. Хватит пока, Чубайс выключен на время и ладно. На очереди снова Петрович.
Нырок к полке стола, куда отправлены были пустые «Флагманы». Шланг покуда в левую руку, бутылку в правую. И об угол стола, превращая в «розочку».
Оставалось только выкинуть руку, потому что зеленая майка, удерживающая тряское брюхо сучьего пахана накатывалась на Серегу Шрамова. Серега сочным, по каратешному резким выпадом всадил зазубренное бутылочное стекло в заплывшее жиром горло Петровича. В бульканье и хрипе грузный пахан рухнул на бок.
«Медный всадник» стонал, сидя на корточках, привалившись к стене. Он вытащил нож и зажимал рану на груди. Его пальцы и футболка заливала толчками выплескивающаяся из раны кровь.
А Клещ выходил на Шрама. Клещ не прихватил по пути ни ножа, ни табуретную ножку, ни прочих предметов. Он ставил на длинные узловатые руки и на силу, не раз проверенную в деле.
Шрам не стал уповать на «розочку», не поможет, он отбросил ее подальше, за шконки. И сам начал отступать туда же, к шконкам.
— Вставай! — Клещ пихнул локтем в бок Чубайса, который впрочем уже поднялся, но в герои заметно не торопился.
Шланг Шрам вернул правой руке. Кондовая штука этот шланг, факт, вот пусть и Клещ так думает. Помогая думам в этот направлении, Сергей принялся накручивать резиновой кишкой что-то типа восьмерок.
Вы будете смеяться, но он вновь уткнулся спиной в железные трубки. Еще привязать самого себя оставалось.
И тогда Шрам метнул раскрученный шланг в лицо Клещу, пущай отбивает, вратарь. А теперь руками за верхнюю перекладину шконки. Рывком выдернуть себя наверх.
Подошвы находят опору в торце верхнего яруса. Толкнуться как можно мощнее и всей тяжестью на Клеща. На плечи ему, на голову, валить на пол.
И Клещ не устоял. Не преодолел, пидарюга, законы физики, всякие там рычаги и центры тяжести. Завалился, сука, на спину. И теперя Шрам хрен тебя не отпустит.
Локтем сверху в зубы. Пальцем в глаз, выдавливая его.
И дальше добивать, добивать. Кулаком правой ударной руки. Кулак с хрустом ломает переносицу, кулак сворачивает мощную челюсть, кулак вгоняет кадык в глотку… Ага!
Пронырливый Чубайс, про которого никто и не думал забывать, схватил ничейный шланг и замахнулся им, витязь, блин.
Шрам был в заводе. И уж не Чубайсу остановить.
Бросив Клеща, Шрам поднырнул под руку с дубиной, удачно захватил рыжего под мышку и за пояс, поднял, крутанул мельницей и швырнул на пол. Вышло что-то из самбо, которым Шрам никогда не занимался. Зато занимался мордобоями и мог спорить на что угодно, что в течение пяти минут Чубайс будет плавать в ауте.
А Клещ с вытекающим глазом, с проломленным носом и сотрясенным черепом этот громила поднялся и, отплевывая кровавую слюну, попер на Шрама.
И не хрен там выдумывать! Таких многопудовых говнюков — а в этом мешке дерьма не меньше сотни кило — надо валить на землю, потому как падают они чувствительно для себя и долго поднимаются, или изводить бегом.
Шрам бросился в ноги. Плечом врезался в голени, вышибая Клещову подпору в виде ходуль.
Клещ рухнул хлебалом вниз, но выставил-таки ладони, смягчая падение. Сергей не дал ему ни подняться, ни перевернуться. Навалился сверху, опутал рукой горло. Все, чем наградила матушка-природа Серегу Шрамова и что он приумножил за годы, вложил в этот захват. Клещ извивался червем, катался по полу, пытался отцепить руку. Какое-то родео, твою мать! Когда ж этот ублюдок сдохнет!
Сергей еще долго не отпускал шею громилы, затихшего после агонических изгибов позвоночника и молотьбы руками по полу. Сергей долго не верил, что все закончилось. Но закончилось.
В сучьей хате уж не наблюдалось былого порядка. Везде разбросаны вещи и люди. Да нет, какие там люди… Суки.
Шрам пошел к столу, забрал с фанерной полки водочную бутыль. Опустившись на пол возле хрипящего и заливающегося кровью «Медного всадника», чье погоняло и имечко по паспорту теперь поди и не узнаешь никогда, Шрам откупорил бутылку с этикеткой «Тигоды». Той самой, что предназначалась ему, Шрамову.
— На, попей, — сжал челюсть суки пальцами и вставил в приоткрывшийся рот бутылочное горлышко. Влив граммов сто, Сергей закрутил пробку. Сука открыл глаза, вроде попытался что-то прошептать, но изо рта хлынула белая пена, лицо скрючила судорога. Дернулись, как ток пустили, руки и ноги и — все.
— Вот как оно действует, — вырвалось из Шрама. Покачиваясь («бляха-муха, словно марафон пробежал»), Сергей направился к последнему живому обитателю сучьей хаты. По пути в складках скатерти отрыл сигареты и зажигалку.
Подтащив чувака по кликухе Чубайс к шконке, прислонив к ним, Сергей связал ему руки бывшей своей веревкой. Пристроился возле и закурил.
Пока курил, Чубайс очухался.
— Знаешь такой стишок? — сказал ему Сергей вместо приветствия. — Я и сам не помню, где и от кого услыхал. Оцени.
- Дети в лесу повстречали Чубайса
- И в рассыпную под крик «Разбегайся!».
- Но поскользнулся один на сопле.
- И долго над этим смеялись в Кремле.
Ложный Чубайс нервно и заискивающе хихикнул.
— Давай, чеши языком, трави басни, вываливай до кучи все, чего знаешь. — Выпить Сергею хотелось до слюны по подбородку. Но «Тигоду» нельзя, доктора не велят. И другие марки, которые могут стоять — почему нет? — в холодильнике, тоже нельзя. Ведь и о завтрашнем дне подумать надо.
— О чем? — голос самого рыжего и молодого заметно утончился против прежнего, каким отмачивал шутки и спрашивал «тащить ли вторую бутыль».
— О жизни вашей сучьей. Кто задачи ставит, с кем дело имели и прочее.
— Вы меня не убьете? — и всхлипнул.
И на «вы» обращаться начал, что, конечно, трогает душу подлинного интеллигента Сереги.
— Если заслужишь интересными историями, может, и не убью, — в общем-то, приукрасил реальность Шрам. Приговор Чубайсу был уже подписан, а мораторий на смертную казнь в сучьей хате Сергей вводить не собирался. Придется и рыжему испить напитка «Тигода-плюс».
«Ну все, мудозвоны, — Шрам почувствовал, как со дна души мутным илом поднимается злоба, злоба не сиюминутная, а основательная, — довели! Хоре гадать, убьют-не убьют, как меня замочат, кто, где и чем. Потому что тогда точняком замочат. И не сявка я, чтоб ждать и дрожать. Надо разворошить этот гадюшник. Добраться до падлы, которая заправляет этим беспределом. А „угловые“ отцы теперь, после Клима, по любому выходят вне закона. Ссучились по самую крышку, на разборе моя правда будет. Конечно, дожить еще надо до разбора»…
Ну, это на завтра. А на сегодня хватило уж маеты. Выслушать этого, а потом — в люлю. Сегодняшней ночью можно себе позволить и поспать. В камере не останется посторонних. А дверной лязг он услышит. Обязательно услышит…
Глава четвертая. Несознанка
Я пишу тебе, голубоглазая,
Может быть, последнее письмо.
Никому о нем ты не рассказывай —
Для тебя написано оно.
Суд идет, и наш процесс кончается,
И судья выносит приговор,
Но чему-то глупо улыбается
Старый ярославский прокурор.
И защита тоже улыбается,
Даже улыбается конвой.
Сышу: приговор наш отменяется,
Заменяют мне расстрел тюрьмой.
1
— Значит, ничего не слышали?
— Да, сплю как убитый, хоть из пушки над ухом пали. Вы ж, наверное, в курсах про такие случаи?
— Доводилось, голубчик. Про что я только не слышал, с чем только не сталкивался… — заодно из небольшой общей горки разноцветных пилюль доктор брал по таблетке. Пристально разглядывал каждую и отправлял в одну из пяти одноцветных кучек поменьше, — Вот только перед вами один комедиант под Басаева шизу косил, бедлам устроил, банки с таблетками переколошматил. Эх, в старые добрые годы косили под Гагарина, на худой конец под Наполеона. А теперь сплошь пошли терористы: Хаттабы, Че Гевары, Жириновские…
Шрама отправили на принудительный осмотр. Осмотр уже отмучили, Шрам как раз одевался.
Не всплыло ни следов отравления, ни последствий, как выразился лепила, алкогольной интоксикации, ни серьезных травм. Пришлось, правда, отмазывать происхождение несерьезных. Он залечил ботвой еще рано утром сбежавшееся вертухайское начальство, а доктору лишь повторил на бис.
Волдыри-ожеги? Это еще до последней, злополучной камеры с братвой забился, вытерплю или не вытерплю адскую боль. Тоска беспредельная же, развлекаемся как можем, ну глупо иногда оттягиваемся, да что с нас горемычных возьмешь? Синяки? Куску, который доставлял в камеру, не прикинулось, как я иду. Медленно, дескать, шаг неширокий. Вот и упражнял на мне мышцу. Вы у него спросите, он по жизни садист или всего лишь плохое свое настроение вымещал? Кулак, говорите, сбит? Так все оттого же. Прапор на стену толкнул, я неудачно выставил кулак и чирканул его о бетон.
А про все остальное нечего сказать. Привели. Огляделся, вижу люди водяру глушат за столом. Еще удивился, откуда в такой приличной тюрьме водяра? Кстати, вот чем бы вам поинтересоваться, откуда у них пойло, да еще и не один пузырь? Что же это такое творится в правоохранительной системе!? Ну, улегся спать. Мне это надо, зависать в пьяном разгуле? Карцером же пахнет, я ж себе не враг. Заснул. Сплю я мертвецким сном, организм такой дурной. Продрал болты утром, надзиратели разбудили. Вместе с ними и поразился натурально чудовищной картине.
Расссказец — не подкопаешься. А подкапываться будут. Прямо сейчас из медчасти, небось, поволокут на обстоятельный допрос. Ну да следакам тоже вилы выставлены: на лицо злоупотребления, водочка в пузах у всех терпил булькает. Так если бы еще все скопытились от телесных повреждений, а ведь некто по кличке Чубайс помер исключительно от принятия внутрь недоброкачественного алкоголя.
Легко складывается версия, что по пьяни арестантики передрались-перерезались, верх взял некто Чубайс, потом тяпнул за упокой корешей водочки. Да та — вот подстава — случилась на цианистом спирту фальсифицированная. Откуда взялась — опять же кому, кому, а не подследственному Шрамову давать ответы на эти вопросы. Дрых, пока не выспался подследственный Шрамов, вот и весь сказ.
Шрам, заправляя рубаху в штаны, нарочито жалостливо оглядел медкабинет.
— Не густо у вас с пилюлями, я посмотрю.
— Не то слово, — вздохнул изоляторский «айболит». — Прямо беда. Вы не поверите, но даже простого йоду не хватает. — лепила был — почти доктор Айболит, — Это у меня, кажется, парацетомол, — отложил он в маленькую кучку из большой следующую таблетку.
— А если частное лицо пожелает оказать безвозмездную помощь?
Шрам застегнул рубаху и в общем-то его можно было выводить, но вопросом заключенный, похоже, сумел зацепить доктора.
Смотровая тюремного лазарета вряд ли своим видом могла излечивать депрессию. Скорее уж усугублять. Позабывшие о малярной кисти, некогда белые стены. Шар плафона над головой позорился щербиной, типа как у Царь-пушки. На окнах напоминали о блокадных годах заклеенные бумагой трещины. Там, где встречается эмаль, там встречались и отколы на эмали. Шкафчики со стеклянными дверцами и полками были заставлены, главным образом, стаканчиками с палочками для заглядывания в горло и рулонами ваты. Допотопные, знакомые по школьным медкабинетам, шприцы выглядывали стертой градуировкой из ванночки для кипячения.
Воняло, как и положено, какими-то карболками. А у лепилы были добрые голубые глаза. Он носил усы и бакенбарды.
— Простите, а в каком виде частное лицо пожелает оказать помощь? — он был высок и поджар. Как-то сразу чувствовалась в нем забота о своем здоровье, пробежки, эспандеры, правильное питание. Трудно, правда, было распознать его возраст, где-то от сорока до пятидесяти с гаком. Но вот что точно его не красило, так это застиранный халат.
— Допустим, от юридического лица некой солидной организации — да вот хотя бы от трудящихся нефтеперерабатывающего комбината, почему нет? — подкатит машина с гуманитарной помощью. А в ней коробки с порошками и пилюлями самой важной необходимости.
В дверь сунулось небритое санитарское мурло:
— Александр Станиславович, тут один у меня назубок симптомы ранней стадии проказы перечисляет.
— Ну дайте ему что-нибудь, — доктор порылся в кучке разнокалиберных таблеток, — Это вроде бы глюканат кальция. Дайте ему глюканат кальция, — не вставая, угостил лекарь санитара, подождал, пока тот сроет, — Вот вы улыбаетесь, а мне на этого больного даже лень смотреть. Ну откуда в наших широтах проказа? О, это, кажется, трихопол! — доктор наткнулся в своих изысканиях на крупную жемчужину и откатил в сторонку, — Как и на все, на симптомы хворей есть своя мода. Раньше нитку в кале вымочат, проденут сквозь кожу, и в результате приличное загноение. А теперь каждый второй кричит «Доктор, у меня тропическая лихорадка!». Я знаю, что лучшее средство от таких симптомов — карцер. Но зачем? В этом мире и так много зла.
И такая у лепилы благостная рожа сделалась, что Шрам сразу захотел спросить, сколько доктор берет за койко-день в лазарете. А уж в том, что доктор стрижет копейку за всякие там веселящие микстуры, у Сереги не осталось сомнений даже на донышке селезенки.
— Так как насчет помощи от трудящихся?
— Весьма любопытно. — лепила, сложив руки на груди и чуть наклонив думалку набок, внимательно вглядывался в утреннего пациента. — Весьма. Я так скажу, нечего строить из себя гордых аристократов, нищему не пристало отказываться от милостыни.
Лепила, поигрывая хоботом стетоскопа, подошел к одному из шкафчиков, растворил его.
— Видите, — в длинных тонких пальцах распахнулась картонная коробка, обнажая дно с одинокой нетолстой пачкой таблеточных упаковок, стянутых черной резинкой. — Повседневно необходимый анальгин. Его запасы на весь следственный изолятор. Так что, голубчик, чтобы ни прислало сердобольное частное лицо, всему будем рады. Разве ваты не нужно, ваты хватает.
— Это за рекорды в области медицины?
На полке прижатые к боковой стенке шкафа подставкой для пробирок и повернутые на бок лежали дипломы. Били по глазам красные и синие цвета, выпуклость герба, печати и размашистые подписи.
— Что? Ах, это… — доктор проследил, на что указывает палец пациента. — Нет, нет, это мое. За стрельбу. Защищаю честь нашего исправительного учреждения на ежегодных соревнованиях. Убрать в рамочки и повесить на стены — как-то не того… неудобно, понимаете. Вот и лежат.
Хлопнула створка, звякнули стекла шкафчика, щелкнул, запирая дверцы, замочек.
— А вы, доктор, прямо сейчас накидайте списочек того, что до зарезу требуется, — подстегнул Сергей.
— Даже так? — искренне растащился доктор. — Премного любопытно. Ну что ж…
Лепила бросил взгляд на надзирателя. Полусонный дубак сидел на стуле у двери. И сразу было заметно, что тому по барабану — сейчас, часом позже, минутой раньше забирать и конвоировать заключенного. Служба идет, смена движется.
— Раз можно уже завтра помочь людям, — медработник быстро прошел к столу, сел и без проволочек начал споро заполнять оборотную сторону рецептурного бланка.
Лепила располагал к себе. Не корчил светило, не быковал, не воротил нос, типа, ты — уголовная мразь, буду я с тобой разговаривать, пшел отсель.
Хотя, окончательно уверился Шрам, конечно, тоже по уши замазан, типа лекарства налево толкает и марафет зекам отгружает. И что уж точняком на нем — списывать, когда просят, неприятных жмуриков на несчатные случаи и летальные исходы неизлечимых болезней. Иначе во «Вторых крестах» не припочковаться было бы.
— Разберете почерк медика?
— Разберут, — пообещал Шрам…
2
Серегу воротили в карцер. За спиной щелкнули отомкнутые браслетики — руки стали свободны. Рыкнула на кого-то в коридоре цепная псина. Теперь, пока его колбасят допросами, он «в почете», без псины не провожают. Четыре жмура мечтают следаки приплюсовать к безвременно срулившему на заупокой Филипсу.
Сергей сделал шаг вперед, потирая запястья. Провел ладонью по шершавой влажной стене. Ну, чисто шкура крокодила Гены. Потом Сергей Шрамов прижался лбом к холодной стене. Пока хорошо, как в пруду после баньки. Пока — потому что и из пруда не вынырнешь без труда.
Банька, пруд, водочка, печки-речки… Сергей вспомнил, и не вдруг, о своей матери. Правда, думки такие накатывали обычно под водку. Ведь не попрощался с ней по-человечески. Ушла мать, когда сын единственный отбывал на зоне. И хотя не за душегубство и не по позорной статье угодил сын за решетку, да и не редкость на Руси арестант в семье, но мать-то переживала сердцем. И это тоже раньше времени свело ее в могилу. И никакой уход за могилой (а Сергей нанял человека, чтоб следил, убирал, подкрашивал), не смоет ту вину. Тем более сам Сергей всего лишь раз после смерти матери выбрался в родные места.
Охладил лоб, остудил себя и оторвался от стены.
Образумить задумали. Перевоспитатели, бляха-муха. Только благодарность выносить за такое перевоспитание. К тому ж жирком он начал обрастать в последнее время. И вроде бы на тренажеры ходит, не меньше раза в неделю меряет гребками бассейн, а машина, жрачка от пуза, диваны-рестораны потихоньку сказываются. Конечно, кто спорит, «порево и жорево — это очень здорево», но жир на мясе совсем ни к чему. И вот прикатило счастье сбросить лишок.
Сергей упер пальцы в шероховатости стены и попытался столкнуть стену с места. Хорошее упражнение, чтоб напрячь всю телесную мышцу. Вдобавок не исходить же ознобной трясучкой.
Сергей поотжимался от стены до усталости. Потом перевел дух.
Ну чего, дух переведен, вперед. Отрабатывать бой с «тенью». Работать ногами только придется аккуратно, забрызгаться неохота. Значит, двигаться и думать. Думать, кто же подставил.
И Сергей думал. Но чем больше думал, тем еще больше все перепутывалось.
Тут без дополнительных колокольчиков с воли не обойдешься. Одно ясно, как не прикидывай и так и сяк. Ясно — его засадили, чтоб по-тихому списать на тот свет.
А пуд тротила под мышку вместо градусника не хотите, а не Шрама списать? Сергей с выдохом нанес «тени» ладонью поддых, будто это и есть главный враг, задвинувший Серегу во «Вторые кресты».
А Сергею в карцере понравилось, это он удачно попал — здесь точно не загасят. Некому. Лампа на двухметровой высоте потолке ваттов на пятьсот, закроешь глаза, отвернешься — один хрен продирает сквозь веки. Если только накрыть зеньки пятернями или тряпкой, да не больно-то и накроешь. Потому как незачем. Все прокоцано, чтоб карцер раем не казался. Лежанка прикована к стене на амбарный замок, на полу тихо плещется вода — голубая лента, глубиной на два пальца, до верха-то подошвы не достает, а не сядешь и не ляжешь. И студняк скулы морским узлом сводит. Ничто не нагревает каменные стены, зато они отсасывают последнее тепло. Короче, карцер — то, что сегодня и нужно. Бодрость духа гарантирована, как после виагры.
Можно хоть раз в жизни спокойно пораскинуть мозгами, откуда на его бедовую головушку свалилась пышная подляна.
Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Уровень улаживания заставил его лично прокатиться в Питер. За деловой теркой приговорили флакон. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть.
Колеса джипа ощупывали шинами трассу. Еще тема для мозголомки — отслеживали ли его отъезд? Похоже, что да. Он мог бы выехать часом раньше. Или позже. Но стартовал именно в двадцать ноль пять. Он отвечает за точность до минуты, есть у него такой обычай — делать отсечки времени, когда день переламывается каким-нибудь новым событием. «Роллекс» он повернул к себе циферблатом, когда садился в машину. И что, скажете, случайно он прибыл на место точь-в-точь, когда ИМ было надо? Кому им? Ну, это мы разберемся!
До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны…
Глава пятая. Свои
Маруся едет в поезде почтовом,
И вот она у лагерных ворот.
А в это время зорькою бубновой
Идет веселый лагерный развод.
1
Адвокат Лев Арнольдович Бескутин ценил себя высоко и брал за свои услуги еще больше. А стоил и того выше. Сергею несколько раз выпадал пасьянс оценить адвокатские способности шестидесятилетнего еврея с внешностью плюшевого медведя и с вечной бабочкой на кремового цвета рубашке. Бескутин обладал въедливостью клопа и вполне достойным актерским талантом. Еще он был знаком в пятилимонном городе со всеми, кто хоть как-то мог пригодиться в адвокатской практике. Про то, что он наизусть, как китайский коммунист труды Мао, знал все законы и подзаконы, и упоминать не следовало бы.
Лев Арнольдович без труда добился встречи с подзащитным на третий день после заключения того в «Малые кресты», не дал даже как следует в пердильнике оттянуться. И много чего еще успел до встречи.
— Нам с вами, Сергей Владимирович, предстоит долгая беседа, — Лев Арнольдович сидел напротив своего нынешнего подзащитного, убрав ноги далеко под стул, и почему-то не спешил раскрывать утвержденный на коленях пухлый портфель «а-ля Жванецкий». — Как вам угодно будет ее провести, до или после встречи с Ниной Павловной?
— Нинка здесь?! — дернулся Сергей. Получилось так громко, что Лев Арнольдович поморщился.
— Да, она здесь. В соседней комнате. — брезгливо повел шеей адвокат.
«Ах, вот для каких бразильских сериалов он ее притащил, — догнал Сергей. — Старый жук уверен, что если у Нинки мордаха в пуху, то я это из нее вытяну. И нам с ним конкретно легче будет разбирать мои запутки».
— Пожалуй, я сперва поздоровкаюсь с Нинкой.
— Замечательно, Сергей Владимирович. Но я, увы, вынужден сообщить, что невозможно в сложившихся обстоятельствах организовать такую встречу на законных основаниях, то есть бесплатно. Вы понимаете? Требуемая сумма у меня с собой, — он похлопал по портфелю, — но…
— Базара нет. Как только у меня в руках окажется труба…
— Замечательно. — Адвокат Бескутин вскочил со стула с детской порывистостью. — У вас с Ниной Владимировной в распоряжении час. И не волнуйтесь, — Лев Арнольдович позволил себе, обернувшись от двери, некую игривость в голосе, — Никто вас в течение этого часа не побеспокоит.
Пять минут, что он прождал Нинку в наматывании кругов по комнате три на четыре метра, огибая обшарпанный стол и два стула школьного образца и школьной же потрепанности, тянулись, мать его, гораздо дольше положенного.
Нинка просочилась в тихо приоткрытую дверь как-то робко и виновато. Ее появление застало Сергея у дальней стены. Он ломанул ей навстречу. Нина аккуратно затворила дверь, будто боялась напугать кого-то хлопком. Сделала два шага от входа. И ее подхватил Сергей. Сгреб в охапку. Вжал ее тело в свое, сдавил ручищами.
На пол свалился какой-то полиэтиленовый пакет. Потом отлетела, отброшенная взмахом руки в белом плаще, крохотная черная сумочка с золоченной застежкой.
У них получился не поцелуй, а поедание губ. И в четыре руки они торопливо проталкивали, вырывали пуговицы из петель ее плаща. Белая ткань упала на пол за ее спину скомканной простыней. Ее пальцы вырвали его рубашку из брюк. Его руки задрали черную юбку и заходили по колготкам, нагревая себя и ткань. Ладони пронеслись по ягодицам, бедрам, между ног, по животу. Два взмаха ножек и две туфли отпрыгивают куда-то прочь. А его пальцы ринулись к колготочной резинке.
— Подожди, миленький, я быстро сама, — она опередила его пальцы и принялась стасиквать колготки, выдираться из них. И бормотала. — Надо было чулки… Я не думала…
Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили из пальца какую-нибудь туфтень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.
Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было кроме колокольного бума «Ну, когда же ты!?»
Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол — ему захотелось так, грубее.
Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив плечо.
Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли, — все, клокоча, рвалось из него наружу прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва песчаного карьера на опасно далекий песок…
Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…
2
Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.
— Да.
Читать бесплатно другие книги:
