Роковые годы Никитин Борис

Глава 17

Светлой памяти Великого Князя Михаила Александровича

Душевное внимание Великого Князя, его чарующая простота и деликатность навсегда привлекали сердца тех, кому приходилось с ним встречаться. Что же сказать нам, проведшим с ним войну? Мы были счастливы близостью к нему, а преданы безмерно.

Всегда ровный, Великий Князь никогда не выходил из себя. Он оставался спокойным, какие бы сюрпризы ни приносила обстановка. А иногда, действительно, было чему удивиться. Великий Князь провел кампанию не в большом штабе, а выступил на войну во главе шести кавалерийских полков так называемой Дикой дивизии[105]; затем командовал 2-м кавалерийским корпусом, а совсем перед революцией получил пост генерала-инспектора кавалерии.

Вот он в самом начале кампании, когда дивизия пролезла в щель у Береги Горние и после ночного боя, прорвав охранение, втянулась в узкие ущелья Карпат. Тирольские стрелки держатся кругом на гребнях по трем сторонам образовавшегося мешка и пытаются замкнуть последний выход у Береги Горние. Связь с корпусом порвана. Великий Князь в головной сотне головного отряда черкесов бригады князя Вадбольского, а ночь проводит с кабардинцами графа Воронцова-Дашкова, на которого начинают нажимать австрийцы. Обстановка выясняется: перед нами начало большого наступления пехоты. Дикая дивизия выскакивает из петли, занимает длинный фронт и вместе с 12-й кавалерийской генерала Каледина сдерживает натиск.

И влетело же штабу дивизии от командира корпуса, хана Нахичеванского! Ему вторит начальник штаба корпуса барон Дистерло: «Вы можете исчезать, куда хотите, но мы не можем не знать в течение двух суток, где брат Государя!»

А брат Государя в восторге. Он смеется над страхами за его жизнь, сам отвечает командиру корпуса и уходит в окопы.

Позиционная война тяготила его подвижной характер.

– Пришли лошадей на высоту 700, – говорит мне по телефону личный ординарец Великого Князя князь В. Вяземский.

– Куда? Как? Да она сильно обстреливается, там нельзя показаться верхом. Попроси Великого Князя спуститься вниз пешком по ходу сообщения.

Но разве можно запомнить высоты и гребни, по которым Великий Князь обходил свои позиции? Он всегда хотел сам знать, сам увидеть. В его присутствии забывали о личной опасности, и бывали случаи, когда этим пользовались даже соседи.

Однажды под Залещиком Великий Князь поехал посмотреть Заамурскую конную бригаду и, как обыкновенно, в несколько часов всех зачаровал. Через три дня, в критическую минуту, славные заамурцы атаковали в лоб в конном строю пехотные окопы под Дзвинячь-Жежава. Командир бригады генерал А. Черячукин, идя на подвиг и желая поднять настроение, сказал своим солдатам, что с соседней высоты на них смотрит Великий Князь Михаил Александрович и интересуется, повернут они под огнем или нет. Надо ли говорить, что на высоте никого не было? Великий Князь был занят своей дивизией и узнал только к вечеру о подвиге героев. Ведомые Черячукиным, они не только не повернули, не дрогнули, не только дошли, но прошли пехотные окопы.

Вспоминаю Тлумач, когда бой закончился лихим обходом татар и блестящей атакой третьей сотни князя Алека Амилахвари. Влетев в Тлумач, Великий Князь пронесся через город, еще занятый австрийцами. Около него падают всадники и лошади маленького конвоя, сраженные ружейными пулями. «Вам очень хотелось быть убитым сегодня?» – спросил я Его Высочество вечером за кружкой чая у командира корпуса, хана Нахичеванского.

У Великого Князя не было инстинктивного движения наклонить голову под пулей. Как-то раз, уже командиром 2-го кавалерийского корпуса, он спешит в день наступления с участка 6-й донской казачьей дивизии в 9-ю кавалерийскую. Для скорости он несется в автомобиле по открытому месту. Четыре тяжелых орудия противника дают залп; снаряды вздымают воронки, клубы дыма, а земля отбрасывается к автомобилю. Не забуду его характерный жест головы вверх, взмах руки и непроизвольное восклицание: «Восьмидюймовые!» Шофер побледнел и остановился; его приводят в себя короткие слова начальника штаба генерала Юзефовича: «Давай вперед».

– Знаешь, почему он такой храбрый? – сказал мне как-то начальник конвоя, старый черниговский гусар ротмистр Пантелеев. – Он так глубоко порядочен, что не может не быть храбрым.

Как начальник Великий Князь всегда искал крайних решений, стоял за их настойчивое проведение. Большой спортсмен в душе, он любил риск, огорчался, когда новые обстоятельства не позволяли довести занесенный удар до конца.

Его доступность известна всем русским людям. Он принимал всех, кто хотел его видеть, и был добрым гением для тех, кто просил о помощи. На войну шли за ним тяжелые сундуки писем, прошений и всевозможных просьб. В период затишья полковник барон Н. А. Врангель просиживал над бумагами до глубокой ночи, подготовляясь к утренним докладам. Только смотря на эти горы писем, можно было получить представление о числе просителей. А мы знали и видели, как Великий Князь стремился помочь каждому. Он расспрашивал о подробностях, тратил громадные средства на благотворительность. Его Высочество никогда не говорил об этих делах, как никогда не показывал своего высокого положения. Особая красота была в его скромности.

– Берегите Великого Князя. Мы не знаем, какие судьбы готовит ему Россия, – часто говорил мне начальник штаба Юзефович, когда боевая обстановка заставляла нас разлучаться[106].

Эти слова пришли мне невольно на память, когда я подходил 21 августа 1917 года к маленькому знакомому домику в Гатчине, так напоминавшему раньше английский коттедж. Судьбе угодно было сохранить Великого Князя на войне. Но как все кругом переменилось! Около небольшого сада бродят вооруженные, разнузданные, всклокоченные солдаты. Только Великий Князь все тот же спокойный, ровный, приветливый. Я рассказываю ему о своих злоключениях, о совершенно новой для меня теории идеализма, которую пробуют применять в России, и о тех, кто ее проводит. Его Высочество задает вопросы; но мне кажется, что он давно все знает и полон глубокой грусти. Я ясно чувствую, что ему больно слушать пересказы моих наблюдений. Меня выручает Баранов, который докладывает, что супруга Великого Князя[107]зовет нас к столу. Великий Князь гостеприимный хозяин; он любит угостить, но сам всегда на строгом режиме: очень ограничен в еде и пьет только молоко. Наталия Сергеевна также радушна, душевна и встречает своей обворожительной улыбкой.

За столом секретарь, поручик Джонсон рассказывает о том, как ему приходится спорить со всевозможными комиссарами и комендантами, когда он старается избавить Великого Князя от различных осмотров и требований.

– Вы не можете себе представить, какую он ведет с ними войну, – смеется Великий Князь.

Тут же узнаю, что окружающие солдаты успели полюбить этого особенного человека. Да разве могло быть иначе?

– Отчего бы вам не уехать, хотя бы в Финляндию? – спрашиваю я Его Высочество.

– Нет, – тихо отвечает он и делает отрицательное движение головой. – Я останусь в России.

Мы переходим в гостиную, вспоминаем дивизию, корпус, отдельных лиц. Я говорю:

– Какое счастье, что этих частей не было с вами в феврале.

– Я ожидал катастрофы, но я и не имел прав на престол, – говорит Великий Князь, – и не видел возможности работать с министрами, которые против меня.

День проходит быстро; начинает спускаться ночь, я собираюсь уходить.

– Вам все равно, как вернуться? – спрашивает меня Великий Князь. – Я хочу проехаться по воздуху и отвезу вас на вокзал в Царское Село.

На крыльце у автомобиля его высокая стройная фигура, а кругом резким контрастом революционные солдаты. Они так похожи на только что сбежавших преступников, да и шинели их удивительно напоминают рваные арестантские халаты. Что-то дрогнуло внутри, жутко стало мне – офицеру, а каково же ему? Но он как будто их не замечает, как будто не видит окружающего. Его Высочество садится за руль. Неразлучная с Великим Князем Наталия Сергеевна и я подымаемся за ним, и машина летит, как стрела, ведомая опытной рукой.

Быстро мелькают версты, с ними исчезают последние минуты, и на вокзале я расстаюсь навсегда с тем, чей светлый образ отходит уже в дорогие воспоминания.

Прошло много лет. Княгиня Брасова любезно предоставила мне для напечатания нижеприводимые документы Великого Князя и поделилась со мной следующими точными подробностями.

Перед революцией Великий Князь отдавал себе ясный отчет во всем происходящем. Он послал Государю письмо такого содержания[108]:

«Год тому назад, по поводу одного разговора о нашем внутреннем положении, ты разрешил мне высказать тебе откровенно мои мысли, когда я найду это необходимым. Такая минута настала теперь, я и надеюсь, что ты верно поймешь мои побуждения и простишь мне кажущееся вмешательство в то, что до меня, в сущности, не касается. Поверь, что в этом случае мною руководит только чувство брата и долг совести.

Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас. Перемена в настроении самых благонамеренных людей – поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мысли, внушающий мне самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже за целость государственного строя.

Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, объединила, к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае.

Не думай, прошу тебя, что я пишу под чьим-либо влиянием: эти впечатления я старался проверить в разговорах с людьми разных кругов, уравновешенными, благонамеренность и преданность которых выше всякого сомнения, и, увы, – мои опасения только подтверждаются.

Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для нас всех и для России.

При моей неопытности, я не смею давать тебе советов, я не хочу никого критиковать. Но мне кажется, что, решив удалить наиболее ненавистных лиц и заменив их людьми чистыми, к которым нет у общества, а теперь это вся Россия, явного недоверия, ты найдешь верный выход из положения, в котором мы находимся, и в таком решении ты, конечно, получишь опору как в Государственном Совете, так и в Думе, которые в этом увидят не уступку, а единственный выход из создавшегося положения во имя общей победы.

Мне кажется, что люди, толкающие тебя на противоположный путь, то есть на конфликт с представительством страны, более заботятся о сохранении собственного положения, чем о судьбе Твоей и России.

Полумеры в данном случае только продлят кризис и этим обострят его.

Я глубоко уверен, что все изложенное подтвердят тебе и все те из наших родственников, кто хоть немного знаком с настроениями страны и общества. Боюсь, что эти настроения не так сильно ощущаются и сознаются у тебя в Ставке, что вполне понятно, большинство же приезжающих с докладами, оберегая свои личные интересы, не скажут резкую правду.

Еще раз прости за откровенное слово; но я не могу отделаться от мысли, что всякое потрясение внутри России может отозваться катастрофой на войне. Вот почему, как мне ни тяжело, но любя тебя так, как я тебя люблю, я все же решаюсь высказать тебе без утайки то, что меня волнует».

27 февраля 1917 года Его Императорское Высочество был в Гатчине, когда М. В. Родзянко[109] попросил его по телефону спешно приехать в Петроград. Великий Князь сейчас же прибыл в Мариинский дворец, где присутствовал на заседании Совета Министров, а оттуда поехал с Родзянко в дом военного министра для разговора по прямому проводу с Государем.

В Могилеве к аппарату подошел генерал Алексеев. Вот копия с подлинной ленты:

– «у аппарата великий князь михаил александрович прошу вас доложить от моего имени государю императору нижеследующее двоеточие для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения по моему глубокому убеждению необходимо увольнение всего состава совета министров что подтвердил мне и князь голицын[110] точка в случае увольнения кабинета необходимо одновременно назначить заместителей при теперешних условиях полагаю остановить выбор на лице облеченном доверием вашего императорского величества и пользующемся уважением в широких слоях возложив на такое лицо обязанности председателя совета министров ответственного единственно перед вашим императорским величеством необходимо поручить ему составить кабинет по его усмотрению точка ввиду чрезвычайно серьезного положения не угодно ли будет вашему императорскому величеству уполномочить меня безотлагательно объявить об этом от высочайшего вашего императорского величества имени причем со своей стороны полагаю что таким лицом в настоящий момент мог бы быть князь львов генерал-адъютант михаил».

– «сейчас доложу императорскому величеству телеграмму вашего императорского высочества точка завтра государь император выезжает в царское село генерал-адьютант алексеев» – «позволяю себе доложить что если последует сейчас какое-либо повеление государя императора то я немедленно телеграфирую его вашему императорскому высочеству генерал адъютант алексеев».

– «я буду ждать ваш ответ в доме военного министра и прошу вас передать его по прямому проводу точка вместе с тем прошу доложить его императорскому величеству что по моему убеждению приезд государя императора в царское село желательно отложить на несколько дней генерал адъютант михаил».

– «отправляюсь с докладом генерал алексеев».

– «у аппарата генерал алексеев государь император повелел мне от его имени благодарить ваше императорское высочество и доложить вам следующее точка первое ввиду чрезвычайных обстоятельств государь император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиной часа дня второе все мероприятия касающиеся перемен в личном составе его императорское величество отлагает до времени своего приезда в царское село третье завтра отправляется в петроград генерал адъютант иванов в качестве главнокомандующего петроградского округа имея с собой надежный батальон четвертое с завтрашнего числа с северного и западного фронта начнут отправляться в петроград из наиболее надежных частей четыре пехотных и четыре кавалерийских полков точка позвольте закончить личной просьбой о том чтобы высказанные вашим императорским высочеством мысли в предшествовавшем сообщении вы изволили настойчиво поддержать при личных докладах его величеству как относительно замены современных деятелей совета министров так и относительно способа выбора нового совета и да поможет вашему императорскому высочеству господь бог в этом важном деле генерал алексеев».

– «со своей стороны сообщаю лично вам что я опасаюсь как бы не было упущено время до возвращения его величества так как при настоящих условиях дорог буквально каждый час благодарю вас михаил васильевич за принятый на себя труд желаю вам полного успеха генерал адъютант михаил».

– «завтра при утреннем докладе еще раз доложу его императорскому величеству желательность принять теперь же некоторые меры так как вполне сознаю что в таких положениях упущенное время бывает невознаградимо желаю здоровья вашему императорскому высочеству и успеха в той помощи которую вы желаете оказать государю императору в переживаемые нами решительные минуты от которых зависит судьба и дальнейший ход войны и жизни государства генерал алексеев».

Отойдя от аппарата перед концом разговора, Родзянко уехал, а Великий Князь остался один. Но вернуться в Гатчину, да и выбраться из Петрограда было уже невозможно, так как вооруженные матросы и солдаты успели занять вокзалы. Великий Князь рассчитывал, что его мог бы вывезти автомобиль председателя Государственной Думы, престиж которого в эти часы был очень велик. Но Родзянко уже не было! Судьбе было угодно, чтобы тот, кому через два дня предстояло вступить на престол, оказался запертым совсем один в восставшей столице[111].

Далеко, в Могилеве, Государь не внял советам брата. Как известно, он выехал на другой день в Царское Село; но поезд его не был допущен к столице и попал в Псков, к Главнокомандующему Северного фронта.

1 марта Великий Князь посылает Царю следующую телеграмму[112]:

«Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжелые дни, когда мы все, русские, так страдаем, я шлю тебе от всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек».

Могилев не мог сохранить престол монарху. Его начальник штаба генерал Алексеев послал за ним 2 марта свою знаменитую телеграмму № 1878, в которой передавал телеграммы трех Главнокомандующих с просьбой об отречении. Сам генерал Алексеев не произносит этого слова. Наиболее независимый из Главнокомандующих, Великий Князь Николай Николаевич своими первыми словами открывает глаза на значение Алексеева в составлении этого коллективного обращения: «Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение…»

Искушенный в дипломатии, служивший потом у большевиков Брусилов пишет не Царю, а Алексееву: «Прошу вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и Царскому Престолу».

Генерал Эверт ссылается на обстановку, которую ему «передал начальник Штаба Вашего Величества», и говорит, что «на Армию нельзя рассчитывать при подавлении беспорядков». Из телеграммы видно, что Алексеев разделяет эту мысль.

В то же время обстановка в Петрограде меняется с быстротой, которая не уступает телеграфной передаче.

Авторитет Государственной Думы стремительно падает. М. В. Родзянко пишет великому Князю Михаилу Александровичу[113]:

«2 марта 1917 г. Теперь все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при вашем регентстве. Прошу вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится. Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен.

Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде. Вам не избежать регентства.

Да поможет вам Бог исполнить мой совет – уговорить Государя.

Вашего Высочества всепреданнейший слуга М. Родзянко».

Император отрекается за себя и наследника.

Много лет спустя в печати[114] появились сведения, что Государь послал Великому Князю со станции Сиротино следующую телеграмму:

№ 218

Подана 3-го– 14 ч. 56 м. Передана Петроград 3-го 15 ч. 10 м.

«Его Императорскому Величеству. Петроград.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники».

Эта телеграмма, как видно, была передана в Петроград, но Временное правительство ее Великому Князю не доставило[115]. Последний так никогда и не узнал ее содержания.

Исторический факт отречения Великого Князя освещается различно.

Совершенно достоверным является свидетельство княгини Брасовой, что Великий Князь не признавал за Государем права отречься за наследника и потому не считал себя вправе взойти на престол.

В частности, для тех, кто провел с ним войну, нет места объяснениям, что его остановили шальные пули Петрограда. Великий Князь привык совсем не к такому огню. Он никогда не останавливался перед опасностью.

Два министра уговаривали Великого Князя принять корону: Милюков и Гучков. Напротив, Родзянко, князь Львов и все остальные стремились добиться его отказа от престола, указывали, что в противном случае все офицеры и члены Дома Романовых будут немедленно вырезаны в Петрограде, что, уже вступая на трон, он обагрит его кровью. Как видно из подлинных слов – сильнейшее препятствие Его Императорское Высочество видел в нежелании министров (кроме двух) с ним работать.

Смущенный незаконно доставшимся престолом, считая, что Правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать, Великий Князь, никогда ничего не искавший для себя лично, отказался от короны, веря министрам, что в этом благо России. Великий Князь был совершенно один; министры добивались немедленного решения, а стране и армии не позволили узнать об отречении

Императора в его пользу и высказать свое мнение, оказать ему свою поддержку[116].

Так, по определению одних, Великий Князь принял свободное решение, без всякого давления со стороны, а по мнению других, то же называется «взять мертвой хваткой».

Конечно, цель оправдывает средства. Великому Князю дается заверение, что формы государственного строя будут определены на Учредительном Собрании, а полгода спустя, в порядке декрета, Россия провозглашается республикой. Так были забыты демократические принципы, о которых столь широко нам возвещали.

Глубоко демократичным выявил себя только один Великий Князь. Он сказал России[117]: «Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную Власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительное Собрание установить образ правления и новые основные законы Государства Российского».

Здесь снова проходит та же мысль: Великий Князь не считал себя вправе взойти на престол по манифесту Государя, отрекшегося и за Наследника.

Объявив свою волю, Великий Князь не покинул России; он не только разделил участь своего народа, но спокойно переносил эксцессы революции, специально против него направленные.

Приказание о его первом аресте было отдано Управляющим Военным министерством 21 августа 1917 года. Оно было адресовано Главнокомандующему войсками Петроградского военного округа за № 580. Вот его копия:

«На основании п. 1 постановления Временного правительства от 2-го сего августа о предоставлении исключительных полномочий министрам Военному и Внутренних дел, по взаимному их соглашению приказываю Вам с получением сего задержать бывш. вел. кн. Михаила Александровича как лицо, деятельность которого представляется особо угрожающей обороне Государства, внутренней безопасности и завоеванной революцией свободе, при чем такового надлежит содержать под строжайшим домашним арестом, с приставлением караула, коему будет объявлена особая инструкция.

Настоящий приказ объявить бывш. вел. князю Михаилу Александровичу и содержать его под арестом впредь до особого распоряжения.

Управляющий Военным Министерством Савинков».

Это приказание ярко характеризует состояние умов правящей группы того печального времени за 2 месяца до Октябрьской революции. Могли ли они спасти Россию, если их воображение искало опасности со стороны благородного рыцаря, одни подозрения о котором оскорбительны для его памяти!

Почему же о деятельности, о которой говорит Савинков, не знал никто из близких Великого Князя, никто из тех, чьи имена приведены мною выше, которых он знал и в безграничной их преданности не мог усомниться?

Великий Князь был арестован. Его освободили по предписанию Управляющего делами Временного правительства № 8717 от 13 сентября 1917 года на имя Главнокомандующего Петроградского военного округа Г. П. Полковникова следующего содержания[118]:

«Милостивый Государь, Георгий Петрович! Согласно приказанию Министра Председателя А. Ф. Керенского, имею честь уведомить, что Временное правительство признало возможным освободить великого князя Михаила Александровича и его супругу от домашнего ареста. В случае, если упомянутые лица выразят желание отправиться в Крым для свидания с находящимися там членами бывшей императорской фамилии, Министр Председатель приказал оказать им всяческое содействие к выезду из Петрограда без замедления и с предоставлением им возможных удобств.

Прошу принять уверения в совершенном почтении и таковой же преданности». Подпись.

Таким образом, перед нами факт бесспорный, что Временное правительство разрешило Великому Князю выехать в Крым. Но он не пожелал воспользоваться этим правом и остался в Гатчине. Здесь сравнительно спокойно проходят для него первые четыре месяца большевистской власти. В конце февраля большевики его арестовали и увезли в Пермь.

31 мая 1918 года[119] Великий Князь бесследно исчез в Перми. С этого дня сведения о его судьбе долго терялись в догадках. Было лишь достоверно известно, что Джонсон разделил его участь.

Вернее всего было сразу предположить, что руки большевиков были обагрены его кровью. Они долго страшились показывать эти пятна, и только в вышедшем в 1930 году описании Быкова «Последние дни Романовых» автор-большевик впервые подтвердил, что Великий Князь и Джонсон были расстреляны в ночь похищения около Перми, в лесу, в 6 верстах от Мотовилихи.

Глава 18

Великая провокация

Совсем необычайно попасть после буйного митинга в течение пяти месяцев в тишину монастырских стен Главного управления Генерального штаба. Только старший писарь, тупой большевик, смотрит на меня исподлобья, делая вид, что серьезно мной недоволен. Но едва проходит несколько дней, как получаю телеграмму с фронта от начальника Дикой дивизии князя Д. П. Багратиона: «Уходит Гатовский. Не хочешь ли занять должность».

Гатовский – начальник Штаба. Вернуться в дивизию, к своим, с кем так много пережито, с ними встретить неизбежную катастрофу – это ли не идеал каждого…

Отвечаю: «С восторгом». Половцов говорит: «Оставь, еще успеешь. У меня для тебя другие планы».

Не получая дальнейших извещений, начинаю беспокоиться.

В начале августа ко мне является бывший сослуживец, способный, лучший, незаменимый секретный сотрудник Петроградской контрразведки Я-н, тот самый, который ходил на Суменсон, а вообще получал самые трудные задания и их распутывал[120]. Он просит его перевести в Главное управление Генерального штаба. Я категорически отказываюсь, так как не могу себе представить, как может без него обойтись контрразведка.

После ухода следователя В. ее начальником был назначен Миронов, доверенный Керенского, чем осуществилось заветное желание Керенского, о котором мне много раз говорил, смеясь, Балабин[121].

Я-н сильно нервничает. Выслушав мой отказ, он говорит, что в таком случае просто оставит этого рода деятельность, которой в новой обстановке заниматься не может[122].

– Так я вам скажу, и вы сами увидите, в какую историю я сейчас влечу. Вчера Миронов приказал мне познакомиться с Милюковым и Родзянко и взять их во «внутреннюю обработку».

Да, действительно, в этой истории, куда он собирается «лететь», бесконечно далеко от преследования шпионов и борьбы с большевиками. Можно не соглашаться с политическими убеждениями этих двух людей, но тратить на них и без того небольшие силы, лучшие силы, направленные против большевиков, значит – не отдавать себе отчета в том, что происходит кругом. Захватив организацию, созданную кое-как, с большим трудом, принялись ее разрушать и переделывать в орган борьбы с контрреволюцией, который за полгода не сумели построить, несмотря на все старания Совета.

Пусть так, но кто же займется немцами и большевиками? На Московском Государственном совещании 13 августа, как ни высчитывалось заранее и большинство, и меньшинство, Россия все же многое узнала из того, что происходит на петроградском плацдарме. Узнала многое, хотя далеко не все; а замкнутый круг лиц, взявших на себя ответственность перед страной, ясно увидел, правда, еще издалека, волну возмущения, которая не преминет его смыть, когда докатится. Но у страха глаза велики. Угроза показалась многим гораздо ближе, чем была на самом деле. По опыту июльских дней они вернулись к методу арестов вправо, наудачу.

22 августа утром открываю газету и не могу опамятоваться: Главнокомандующий арестовал Великого Князя Михаила Александровича[123].

Спешу в Штаб округа, к Главнокомандующему.

– Вашим именем арестован Великий Князь. Да ведь он рыцарь, выше всех подозрений! Как допустили вы подобную несправедливость?!

– Вот так, – прерывает меня Васильковский, – как вы, именно вы, могли подумать, что я замешан в эту историю?! Ведь вы же хорошо знаете, что такие аресты происходят без моего ведома. Я сам узнал об этом сейчас, из газет, и возмущен не меньше вашего. Здесь решительно все идет мимо меня.

– Но как же вы можете мириться, что вашим именем проделываются такие вещи? Уйдите!

– Именно сегодня я и решил уйти.

В Штабе округа старые сослуживцы обступили меня – перебивая друг друга, они спешат поделиться своими маленькими, иногда характерными впечатлениями.

Начальник строевого отделения не может успокоиться, прежде чем не расскажет о новом, неприятном для него происшествии с Нахамкесом.

– Как, опять Нахамкес! Все он же. Но ведь это так старо! Никуда от него не денешься!

– Да вы послушайте. Мы выдаем пропуска на выезд в Финляндию. Очередь, как всегда, занимает всю лестницу и кончается на тротуаре. Является Нахамкес, не желает ждать, требует выдать пропуск ему первому. Публика возмущается, волнуется. Я его – в очередь, а Нахамкес – обратно. Я опять, а он – назад, и так несколько раз, пока я не сказал, что он такой же, как и все другие. Нахамкес грозит начальником Штаба, уходит и действительно приводит Багратуни, который приказывает выдать разрешение на выезд немедленно. Ну, думаю, хорошо, я ж тебе устрою пропуск! Выписываем ему фамилию Нахамкеса. Он вскипел, кричит: «Не Нахамкес, а Стеклов!» Я кричу: «Не Стеклов, а Нахамкес! Никакого Стеклова не знаю, а следую точным указаниям документов!» Он опять к Багратуни, снова его приводит, после чего получает свой билет под псевдонимом.

По-видимому, Багратуни еще разбирается… В наше время Нахамкес попал в Штаб всего один раз и не гулял так свободно по комнатам…

Ординарец начальника Штаба – штабс-ротмистр Гончаров, наш старый офицер – сильно взволнован. Он говорит, что всю ночь дежурил при Багратуни и сам хотел, как раз сегодня утром, прийти посоветоваться со мной, что ему делать. Всю ночь при нем обсуждался план новых репрессий. Решено, что Савинков и Миронов едут сегодня в Ставку арестовать Лигу офицеров[124]. Вот это очень серьезный шаг, который может вызвать оглушительные на всем фронте последствия. В порядке растерянности, обвиняя офицеров в контрреволюции, они могут одним махом порвать последние связи офицера с солдатом…

В своих воспоминаниях, на странице 19, Савинков пишет, что по поручению Керенского должен был просить Корнилова только о переводе правления Лиги офицеров из Ставки[125]. Но дальше, на странице 21, у него самого вырывается вдруг такая фраза: «Просьбу эту ген. Корнилов уважил без возражений, прибавив, что если в Ставке есть заговорщики, то он арестует их своею властью». Слова самого Верховного Главнокомандующего, что он арестует «своею властью», наводят на мысль, что в разговоре с ним Савинкова шла речь об аресте и по инициативе какой-то другой власти. Но для меня эта фраза не представляет загадки, так как более точное сообщение Гончарова, как увидим ниже, подтвердилось тогда же совсем иным и случайным путем.

– Но как же, – спрашиваю я Гончарова, – они могут это проделать в Ставке? Какими силами?

– Вопрос уже обсуждался, – через могилевский Совет солдатских и рабочих депутатов.

Только этого не хватало! Разводить из Петрограда междоусобие в Ставке!

Решение мое принято немедленно: еду в Могилев, предупрежу Лигу, буду просить Корнилова заявить протест Армии на арест Великого Князя. Наконец, узнаю, где же мой Штаб

Кавказской Туземной конной дивизии. Только надо очень торопиться, чтобы поспеть вовремя.

Как раз накануне Половцов просил меня устроить ему на сегодня два места в поезде: он едет в Ставку выяснить вопрос о своем назначении.

Звоню Половцову:

– Уступи мне одно место.

– С удовольствием.

В Генеральном штабе беру отпуск на три дня; оттуда спешу к себе в гостиницу «Астория». Спускаюсь с саквояжем и в вестибюле как раз попадаю на генерала Васильковского.

– Давайте подвезу, – любезно останавливает он меня.

– Вот спасибо.

Садимся в автомобиль.

Васильковский: Куда ехать?

Я: На Царскосельский вокзал.

Васильковский поворачивается вполоборота. Он застыл:

– Как, в Ставку?

– Да.

Едем.

– Мне как раз надо на этот вокзал – провожать Савинкова, – начинает Васильковский. – Вы, конечно, увидите Корнилова. Будьте добры, объясните ему положение, все те условия, в которые меня зажали. Скажите ему, что я ухожу из Главнокомандующих, ухожу вон – куда глаза глядят.

Я: С удовольствием.

Васильковский: Теперь дальше. Известно ли вам, что с этим поездом едут в Могилев Савинков и Миронов? Знаете ли вы, для чего они едут? Так я вам скажу: они едут арестовывать Лигу офицеров.

– Вот как! – подаю я реплику, улыбаясь.

Васильковский: Нет, подождите. Я говорю серьезно. Я вас прошу – как только попадете в Могилев, немедленно предупредите Лигу. Ведь это же скандал на весь фронт!

Я: Непременно. А теперь тоже по душам. Ответьте мне на один вопрос. Кругом говорят о каких-то заговорах Корнилова. Правда ли это?

Васильковский: Сам я ни секунды не верю. Но Временное правительство уверяет, что заговор действительно существует и что будто у него на этот предмет самые точные сведения.

Автомобиль останавливается.

На перроне встречаю Половцова, товарища военного министра князя Туманова, товарища морского министра Лебедева. Последний тоже едет с нами.

Поезд отходит. Половцов сообщает мне о своем разговоре с князем Тумановым.

– Керенский спрашивает: куда ты провалился? Он ничего не может понять, что происходит в контрразведке. Они с ним решили объединить все контрразведки, создать одну новую организацию по всей России и поручить ее тебе с особыми правами.

– Как?! – привскакиваю я на диване.

– Да ты не кипятись. Я уже за тебя ответил, что ты только и мечтаешь вернуться в дивизию и никуда не пойдешь.

Делюсь с Половцовым моими сведениями. Меня больше всего заботит, как обогнать Савинкова и Миронова, находясь с ними в одном поезде. Их, конечно, будут встречать в Ставке казенные автомобили.

Половцов развивает подробности нашей скачки:

– Стоит ли ломать себе над этим голову! Ты примени старый туземный способ – бери первый попавшийся автомобиль и дай шоферу четвертной билет.

На одной из промежуточных станций садимся пить чай: с одной стороны мы с Половцовым, а с другой Савинков и Миронов.

– Как, и вы едете? – смотрит на меня подозрительно Миронов.

Я: Уж если кому удивляться, так это скорее мне, что вы нашли время уехать из Петрограда.

На другой день на вокзале в Могилеве, не ожидая остановки поезда, проношусь на крыльцо вокзала, влезаю в первый попавшийся большой лимузин, даю озадаченному шоферу 50 руб. и говорю: «К генерал-квартирмейстеру. Если поедете скоро, то успеете вернуться».

Шофер сразу усваивает все аргументы. Не сомневаюсь, что он успел вернуться, так как дома и столбы мелькали в окнах, а на поворотах нас подбрасывало и качало, как по волнам океана.

Генерал-квартирмейстер генерал Плющевский-Плющик – близкий человек. Он коренной офицер, одной со мной бригады. Но идти к нему, а тем более сразу к Корнилову не хочу, так как рискую, что оба заняты, и потеряю время. Зато там же старый друг, полковник Мика Тихобразов. Вот этого захвачу сразу, без промаха. Ему и объяснять нечего, откуда и как приехал. Поймет с первого слова.

– Ну, Мика, предупреждай, кого следует, – открываю дверь к нему в бюро. – Сейчас приехали Савинков и Миронов. Имеют задание арестовать Лигу офицеров. Остальное потом.

Тихобразов исчезает.

Не проходит и четверти часа, как он возвращается уже не один, а с секретарем Лиги капитаном Генерального штаба Роженко.

– Все уже предупреждены до наших людей в могилевском Совете включительно.

Теперь встреча везде подготовлена; аресты, конечно, сорвутся. Идем к Плющевскому-Плющик. Выполнить свою миссию Миронову он не допустит. О «заговоре» его офицеров горячо возмущен пущенными слухами. Эти офицеры ему слишком близки, и никакого заговора нет.

Узнаю, что Кавказская Туземная конная дивизия развертывается в корпус. Поэтому Гатовский решил остаться. Плющевский-Плющик предлагает мне Штаб 1-й дивизии этого корпуса. Половцов советует отказаться: «Ты не знаешь Гатовского. Он везде вас подведет».

Я отказываюсь. Иду к личному адъютанту Верховного Главнокомандующего, штабс-ротмистру Корнилову; прошу его доложить Корнилову, что, попав в Ставку случайно, я хотел бы к нему явиться.

– Конечно, он пожелает вас видеть. Приходите прямо завтра утром. Я ему доложу, – отвечает адъютант.

Всю ночь напролет провожу у Тихобразова. Он пригласил еще кое-кого из офицеров. Наговорились на все лады: все свои люди, откровенно, без свидетелей. Никакого заговора я не видел. Просто мои старые знакомые возмущались петроградским хаосом – никак не больше.

Утром меня принял Корнилов. Мне казалось, что он доверял мне безоговорочно. Корнилов служил когда-то в Округе моего отца и сохранял о нем теплые воспоминания. Это сразу внесло задушевную ноту в его отношения ко мне еще в Петрограде. Когда Лавр Геогиевич уезжал опальный в апреле, то из старших чинов Штаба провожать его приехал я один.

Верховный Главнокомандующий Корнилов, приезжая иногда в Петроград, приглашал меня обедать в свой вагон.

При этих встречах он и Плющевский-Плющик, не стесняясь, высказывались при мне с полной откровенностью. Наконец, мой уход из Штаба округа, о чем я ему рассказывал раньше, явно поставил меня в ряды недовольных. Поэтому я никак не могу допустить, что Корнилов в нашем разговоре хоть сколько-нибудь покривил душой.

Он встретил меня словами:

– А правда, в Петрограде нельзя работать? Бесцельно и бесплодно!

Настрадавшись перед тем от петроградского безволья и вытекающей из него неописуемой бестолочи, Лавр Георгиевич естественно видел единственное спасение России именно в упорядочении петроградской обстановки.

Мы сначала говорили о правительстве. Наконец, он спросил:

– А чем я могу быть вам полезен?

Я: Покорнейше благодарю. Я уже кончил свои дела и сегодня возвращаюсь в Петроград. Но вот о чем хочу вас просить. Там додумались арестовать Великого Князя Михаила Александровича. Мне не приходится докладывать вам о всей бессмыслице этого шага. Не могли бы вы протестовать от имени Армии?

Корнилов: Уже сделано. Вчера послал телеграмму Правительству с протестом от всей Армии.

Тогда я заговорил о Васильковском, рассказал о его положении, сообщил, что он уходит, и тут поставил вопрос ребром:

– У министров такие сведения, что вы составили заговор против Временного правительства.

При этих словах Корнилов встал из-за стола, пошел к боковой двери, быстро ее открыл наружу, заглянул в соседнюю комнату, очевидно, проверяя, не подслушивает ли нас кто-нибудь; затем вернулся, стал передо мной и, судорожно сжав руки, сказал:

– Только потому, что я не кидал бомбы в Николая II, они меня считают контрреволюционером. Видит Бог – никаких заговоров![126]

Через несколько часов, когда я ожидал на Могилевском вокзале обратного поезда, прибыл поезд из Петрограда.

Из вагона вышел Львов. Мы даже успели поздороваться.

Как произошла и в чем заключалась провокация, изложено в обширных исследованиях[127].

Я только вкратце запишу выдержку из доклада Львова, прочитанного им осенью 1921 года в Париже, именно ту часть доклада, где Львов приводил свой разговор с глазу на глаз с Корниловым.

Львов обратился за свиданием к Корнилову не прямым путем – через адъютанта или начальника Штаба, а при помощи безответственных ординарцев, рискуя быть непринятым, что едва и не произошло на самом деле. Первая попытка увидеть Корнилова через этих ординарцев окончилась неудачей[128].

А кто мог подслушивать, когда Корнилов резко открыл дверь в моем присутствии? Эти два штриха достаточно характеризуют отношение Корнилова к его ординарцам. Попытку повторили. Бывший министр Львов явился к Корнилову со словами: «Я к вам от Керенского».

В ответ на первые вопросы Львова Корнилов тщетно продолжает требовать введения в тылу смертной казни.