Чучельник Менка Мила

Прошло два года, как я уединился в фамильной усадьбе в Стрешневке. Родительница моя, добрейшая Агафья Ниловна, никак не могла поверить в то, что годом раньше скончался мой батюшка. «А что это, Леонид Прокофьич к нам не идут, кофий-то, поди, уже холодный!» – бросала она на меня беспомощный взгляд. Я доставал из шкапа горелку, которая верой и правдой служила мне в химических опытах, и, в который раз, подогревал кофейник на огне. Поначалу я деликатно напоминал ей о том, что папенька умер, но она словно не слышала, вернее, не хотела слышать правду, и я, в конце концов, смирился. Через какое-то время она уходила в себя, осознавая, что Леонид Прокофьевич никогда не выйдет к нам.

В тот день матушка оделась во все новое, была оживлена и много улыбалась за завтраком. Я был удивлен, что она не справилась, как обычно, об отце. Лишь когда завтрак был окончен, и лакей принялся собирать со стола, она заговорщицки прошептала:

– Батюшка-то наш, Леонид Прокофьич, сейчас утром у меня были: «Собирайся, говорит, Агаша, в дорогу, заеду за тобой непременно». Уж я и вещи собрала, – она кивнула на стоящий подле стены сундук, накрытый дорожным плащом, потому и не замеченный мной раньше.

– Матушка, что это Вы такое говорите? – нехорошее предчувствие кольнуло меня. – разве можно? Дороги размыты, какое теперь может быть путешествие?

– Отец твой запросто так говорить не будет. Дальние края обещался показать, и то мне радостно: что я видела-то в своей жизни, где бывала? А за ним не боюсь ничего! – она достала платок и промокнула глаза. – Нехорошо только вот что-то… пойду, полежу немного перед дорогой. Леонид Прокофьич прибудут, сразу ко мне его проси, ладно, Алеша?

Стоит ли говорить, что тем же днем матушки моей не стало…

На третий день после её смерти, в день похорон, кончился дождь и выглянуло холодное солнце. Наблюдая, как кладбищенский пейзаж светлеет на глазах, я думал о том, что мои родители, быть может, действительно отправились в путешествие вместе, и мысль эта стала для меня утешением.

Ничто теперь не держало меня в отчем доме: ни жены, ни детей у меня, к великому огорчению моих бедных стариков, не было. Однако, я не спешил покидать усадьбу, тем паче продавать – эти стены помнили меня мальчишкой. Я решил пожить немного среди воспоминаний о далеком детстве, оказав тем самым дань уважения родителям. К тому же, я давно мечтал написать книгу о своих похождениях, особенно об одном из них – лишившем меня глаза.

Вечером следующего дня я собрал всех слуг в гостиной, и, поблагодарив за службу, предложил остаться только двоим: кухарке Марфе и её мужу Федору, который мог делать любую работу по дому. Справедливо рассудив, что для нужд моих и на содержание усадьбы много народу не требуется, я рассчитался с остальными и отпустил по домам.

К моему удивлению, седой как лунь слуга, служивший у моих родителей с незапамятных времен, так и остался стоять посреди комнаты. Я подошел к нему ближе и заметил, что глаза старика мокры, а подбородок дрожит.

– Что с тобой, Фрол? Стряслось чего? – я признаться не думал, что у него были причины горевать, тем более что в матушкином завещании он был помянут, и нищая старость ему никоим образом не угрожала.

– Нет, что Вы, что Вы, благодетель Алексей Леонидыч! Это я, старый дурак, расчувствовался совсем, никак не думал, что придется мне пережить моих хозяев – ваших достопочтимых родителей! – достав огромный платок в клетку, старый слуга шумно высморкался, после чего, воззрившись на меня, продолжал:

– Дозвольте мне служить Вашей фамилии и впредь. Весь смысл жизни моей…

Он не успел договорить, как голос его задрожал, и снова выступили слезы на глазах. Я был тронут такой преданностью и заверил старика, что оставлю за ним место. В Англии, к примеру, в моде дворецкие. Так чем я хуже английского дворянина?!

Минул месяц. Я сидел в кабинете и просматривал бумаги отца. К чести его, все они были в полнейшем порядке, все рассортированы и разложены в алфавитном и хронологическом соответствии. Мне оставалось только вникнуть в суть некоторых из них. Разбирая векселя земского банка, я обратил внимание на один документ, который не имел отношения к ценным бумагам означенного учреждения: никогда прежде не видел я подобных манускриптов. Почерк был мне незнаком, я едва смог разобрать эти каракули. А писано было вот что:

«Граф Леонид Прокофьевич Опалинский-Стрешнев, обязуется не позднее последнего дня последнего осеннего месяца присутствовать на собрании охотничьего клуба, являясь его почетным членом. Причина, оправдывающая его отсутствие, может быть только одна – смерть».

Далее шел текст, что-то в виде устава клуба, читая его, я не верил глазам, настолько нелепыми казались мне некоторые правила. Например: «Обязуюсь никогда не допускать сочувствия относительно жертвы, ибо жертва моя угодна Богу. В случае ослушания – да будет мне вечное презрение и печать проказы» или: «Не должно выставлять напоказ знак отличия вне клуба, без вящей нужды, а хранить его способно в надежном месте, которое, однако, должно быть известно приемнику».

Внизу стояла подпись красными чернилами. Неужели кровь? – подумалось мне, но я отбросил тотчас эти мысли, совершенно несовместимые с добрым именем моего покойного родителя. Не имея возможности думать ни о чем другом, я ещё раз прочел бумагу, от начала до конца.

Что за чепуха? Отчего-то клуб этот своим уставом сильно напоминал масонскую ложу. И что за приемник? Сын? Если это я, то почему отец не никогда и ничего не говорил мне о Клубе? Сильнее всего меня смущало вот что: будучи сам заядлым охотником, я знал, что мой отец не один из нас. Ни разу не было, чтобы он выбирался на охоту. В доме, правда, было ружье, но, скорее всего, он ни разу не стрелял из него.

За окном было безветренно и холодно: стояла такая стеклянная, прозрачная погода, которую лучше всего наблюдать из окна, сидя в кресле и вытянув ноги к камину. Фрол принес мне чаю с липовым цветом, и обеспокоился моим бледным видом:

– Что это Вы, барин, неважно выглядите – сказал он, ставя поднос на стол. – Уж не хворь – ли приключилась?

– Не волнуйся, Фрол, все в порядке – сказал я старику, размешивая в стакане ложку меда. – Скажи-ка лучше такую вещь: давно ли мой отец вступил в охотничий клуб?

Лицо моего «дворецкого» вытянулось:

– А разве, их сиятельства состояли в охотничьем клубе? Мне стыдно, дорогой Алексей Леонидыч… покорнейше прошу меня извинить, но я не знал об этом.

– Как так не знал? – пришел мой черед удивляться. Ты же сам говорил, тридцать лет, неотлучно… верой и правдой…

– Так точно-с, говорил. – Старик достал знакомый мне клетчатый платок и вытер вспотевший лоб, хотя в комнате было прохладно. – Но об охотничьем клубе слышу в первый раз.

– Ладно, Фрол, ступай, мне что-то и впрямь становится нехорошо. Принеси мне теплый плед и грелку.

Старый слуга вышел. Оставшись один, я скрутил манускрипт трубочкой, и спрятал его в полую трубу бамбукового карниза (кабинет отца был отделан в модном колониальном стиле). Потом прибрал остальные документы и сел поближе к огню, чувствуя озноб.

Сидя у камина, я припомнил одну историю из детства. Родители подарили мне жеребенка, чтобы я забыл о своем горе: деревенские собаки разорвали моего любимца – шикарного кота Ахиллеса. Этот добродушный, ласковый кот был слишком откормлен и тяжел, чтобы уйти от вечно голодной своры, и хотя собак отогнали быстро – было уже слишком поздно. Я, не веря в случившееся, рвался к коту, белая шубка его шевелилась от ветра, а мне казалось, что кот живой и что его ещё можно спасти… Как я рыдал тогда! И вместе со мной рыдали и маменька, и папенька, потому как Ахиллес был всеобщим любимцем.

А вспомнил я это вот к чему: вырвавшись из рук няни, я подбежал к коту, и, схватив его, прижал к себе. Увидев это, маменька закричала в истерике: «Брось его Алеша, брось – он же в крови!» и обращаясь к папеньке: «Что же Вы смотрите, Леонид Прокофьевич! Умоляю, возьмите скорее у мальчика бедного Ахилесса!», а отец вдруг стал бел лицом, и, делая неловкие пассы руками, взмолился: «Положи его, положи скорее на землю, Алеша!». Он боялся коснуться мертвого животного, боялся даже вида крови, что само по себе странно для охотника. Позже, когда я вырос, и стал ходить на охоту, меня всегда задевало, что мои трофеи его не восхищали – напротив, он частенько ворчал, что подобное ему не по вкусу. Нет, мой отец не был охотником, это точно.

Почувствовав чье-то присутствие за спиной, я обернулся и увидел девушку. Лицо её показалось мне смутно знакомым. От неожиданности я потерял дар речи. Молчала и незваная гостья, лишь грустно улыбалась, да в больших глазах отражалось пламя камина.

Мне захотелось коснуться её руки, но не успел я осуществить свое намерение, как девушка исчезла, и одновременно в комнату вошел Фрол, который принес мне плед и грелку.

– Эээ… батюшка! – сказал он, приложив ладонь к моему лбу. – Да у Вас жар!

Я стал расспрашивать, не видел ли он здесь молодую особу только что, но он ничего не сказал, кроме того, что мне надобно в постель, и что он распорядится позвать лекаря как можно скорее.

Наутро я проснулся на диване в том же кабинете. Меня разбудил Федор, рубивший дрова на улице. Каждый удар топора отдавался у меня в голове. Камин, вероятно, погас ещё ночью, комната остыла, и я ощутил, что изрядно замерз. Я дотянулся до шнурка и дернул несколько раз. Никто не явился. Несмотря на разбитое свое состояние, я встал и посмотрел в окно.

Кроме Федора во дворе не было ни души, но была видна незнакомая коляска: дорогая, запряженная парой гнедых. «Должно быть, доктор!» – подумалось мне, но я тут же отмел эту мысль – доктора не ездят в таких дорогих колясках. Надев поверх одежды халат, и закинув в рот пару виноградин с неубранной со стола тарелки (мысленно я снова обругал «дворецкого»), я переместился в гостиную.

Там меня дожидался человек: неопределенного возраста, росту среднего, рыжий, но без особых примет, разве что одет был странно: в черные высокие сапоги, и черный плащ, скрывающий его до самого подбородка. В руках он держал черную же шляпу, какие носят в городе казенные служащие. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он нервничает. Завидев меня, он подался было мне навстречу, но вдруг отступил, прижал руку правую руку к груди, а левую со шляпой убрал за спину, и, поклонившись, отрекомендовался:

– Позвольте представиться – Николай Винер, Ваш покорный слуга! – и он картинно щелкнул шпорами своих чудных сапог.

Я пожал ему руку (она оказалась прохладной на ощупь) и пригласил садиться. Взяв со стола колокольчик, я позвонил в него с некоторым раздражением: отсутствие моего дворецкого было совсем не к месту. На зов явилась кухарка Марфа. Вытирая руки о передник, она осведомилась, не пора ли ставить ли самовар, и я согласился, что пора.

– А где-то наш Фрол запропастился? – как бы невзначай осведомился я у неё, а самому в голову лезли самые неприятные картины: вот позеленевший старик с открытым ртом лежит поперек своей кровати, а вот он, царапая паркет, пытается дотянуться до двери, чтобы позвать на помощь. Всё-таки пожилой человек, почитай ровесник моих покойных родителей.

Марфу сперва удивил мой вопрос, но потом, как видно, она тоже вообразила себе бог знает что.

– А что, разве Фрол не появлялся ещё? Вчера ещё уехал за доктором! – уставилась она на меня светло-зелеными, слегка раскосыми глазами.

Перед моим взором тотчас возник новый сюжет для картины: Фрол сидит на дереве, а вокруг, сидят волки и ждут поживы, а самые матерые из них делают попытки достать старика, прыгая и клацая зубами от нетерпения.

– Ладно, чего зря болтать, ставь самовар, – сказал я, решив, что невежливо заставлять гостя ждать. Узнаю, в чем цель его визита, а уж после займусь пропавшим дворецким.

– Чем обязан? – повернулся я, наконец, к гостю, и обомлел: невыразительное лицо визитера сделалось ужасно: нос вытянулся, глаза запали, губы потемнели. Я покрутил головой, и лицо снова стало таким, как я впервые его увидел – невыразительным лицом городского чиновника. Интересно, что за мед размешал я вчера в своем стакане, или все дело в липовом цвете?

– Я, милостивый государь, как вы уже смогли догадаться по делу. – Придав своей постной физиономии строгое выражение, молвил Винер.

– Слушаю Вас! – я улыбнулся, превозмогая головную боль.

– До меня дошла весть о кончине вашей матушки. Не имел чести быть ей представленным, очень сожалею… зато я хорошо знал вашего батюшку, Леонида Прокофьич а, и даже водил с ним дружбу.

Я молчал, терпеливо дожидаясь, когда же он перейдет к делу, но ему видать никак не удавалось побороть свою робость. Он ещё четверть часа рассуждал о старых временах, затем перешел на нынешние.

– Постойте-ка! Я, кажется, понял: Вы по поручению из банка? – спросил я, чтобы он, наконец, обозначил цель своего визита.

– Нет. Я… – было видно, что внутри у него идет борьба. – Дело в том, что… я… я… тоже в некотором смысле… сын графа Леонида Прокофьевича! – выпалил он наконец и потупил взор – внебрачный…

Стало так тихо, что мы услышали, как подполом попискивает мышь.

Выражение, которое было написано у меня на лице, поставило Винера в тупик. Вероятно, он ожидал, что я заключу его в объятья, и, признав братом, разделю с ним права на отцовскую часть наследства, либо (что вернее всего) думал, что начну ругаться и прогоню прочь. Но я не сделал ни того, ни другого.

– Что Вы сказали, сударь? – в моем тоне не было ничего, кроме холодной учтивости.

– Я внебрачный сын вашего… нашего батюшки. Давно мечтал о встрече с Вами, часто воображал её себе… но до недавних пор… по понятным причинам…

– Какие доказательства можете представить? – я не верил ни одному слову этого фигляра, и в голове моей уже выстроилась нехитрая комбинация, каким образом можно было вызвать его на дуэль и заставить взять свои слова обратно. Мне было очень обидно за отца, память которого пытался опорочить этот неприятный человек.

– Да, да. Я все понимаю и нисколько не обижен. Покорно прошу удостовериться! – и он протянул мне маленький кожаный тубус, в котором находилось рекомендательное письмо писанное знакомым мне почерком. Письмо было адресовано самому губернатору и содержало нижайшую просьбу найти для молодого, но «весьма смышленого и подающего надежды» Николая Винера вакантное местечко на государевой службе.

– С тех пор (мой гость, кажется, был воодушевлен моим замешательством) – с тех пор минуло почти десять лет, и я, признаться, преуспел за это время: дослужился до надворного советника, имею награды. Словом, я совсем не похож на того робкого юношу коим был раньше. Вы не смогли меня признать, ведь так? – и он впервые за все время выдержал мой тяжелый взгляд.

Я внимательно всматривался в его черты, но они были настолько блеклыми и невыразительными, что это оправдывало мою забывчивость.

– Неужели мы встречались? – в тон ему спросил я.

– Да. Правда, тогда у вас оба глаза были на месте, впоследствии я слышал о ваших баварских приключениях, и признаться, завидовал вам. Мне ведь все это время приходилось копаться в ведомственных бумагах. И все, что я видел, это унылый вид из окна конторы. Впрочем, жаловаться не в моих правилах, к тому же в прошлом году я сменил кабинет.

– Всё это очень интересно – мрачно прервал я его излияния, – но тот факт, что вы видели меня до моей поездки в Баварию, ровным счетом ничего не доказывает, равно как и это письмо!

Винеру пришлось ловить кожаный тубус, брошенный ему чуть не в лицо. Он постоял немного, а потом достал главный козырь – выписку банка, заверенную подписями и печатями, о ежегодных финансовых отчислениях в пользу некоей Эльзы Винер.

– Эльза Винер, как вы понимаете, моя матушка. Ваш отец, пока был жив, платил ей содержание.

– Какая низость! Вы шантажировали моего отца при жизни, а теперь у вас хватило наглости явиться ко мне после его смерти?!

Я почувствовал, как ярость вскипает во мне и ищет выхода. Мне захотелось схватить Винера и выкинуть прочь, я даже застонал от нетерпения, и двинулся на него. Он попятился к двери, но тут как раз появилась Марфа с самоваром, и путь к отступлению был ему отрезан.

– Что Вы такое говорите, милостивый государь! – взвизгнул Винер. – Как вы могли вообразить себе подобное?! – он посмотрел на стоявшую сзади Марфу с самоваром, словно ища поддержки, и вдруг заорал: – Извольте объясниться!

Порыв изувечить странного визитера прошел. Я почувствовал усталость и меланхолию, приступы которой с недавних пор стали одолевать меня все чаще.

– Ладно уж. Садимся пить чай! Пес его знает, может ты и правда мой брат?

Николай, в отличие от меня, был неотходчив, сел напротив и насупился, словно сыч. Пришлось применить крайний способ сгладить углы, я собственноручно достал из буфета штоф и пару рюмок.

Через два часа мы были лучшими друзьями: Николай, или как я его теперь называл, Николя, смеясь, рассказывал, с какой жадностью впитывал он истории о моих путешествиях, как хотел стать участником хотя бы одного похожего приключения, а я смотрел на него и думал о том, что первое впечатление о человеке, вопреки расхожему мнению, бывает обманчиво.

Наконец, раскрасневшись от рябиновой, он резюмировал:

– Непременно, непременно тебе нужно в Фирсановку: познакомишься с моей матерью, она добрая женщина и очень простая. Она, представь себе, всю жизнь учила меня тебя любить, говорила, что может так статься, что судьба сведет нас вместе! А ты заподозрил её в шантаже! Нет, теперь ты просто обязан с нею познакомиться, Алекс!

– Хорошо, а сколько до Фирсановки будет отсюда верст?

– Два дня пути, я полагаю. Полдня до Горячего Ключа, а там, если выехать с самого утра, к ночи доехать можно.

Заверив вновь обретенного брата в том, что в скором времени мы, во что бы то ни стало, посетим его мать, я проводил его до коляски, где его дожидался верный слуга Афраний, больше похожий на разбойника, чем на лакея. Коляска тронулась, и я пошел в дом, не дожидаясь, пока она скроется из вида.

За окном почти стемнело, дни стали короткими. Мне хотелось спать, рука потянулась к колокольчику и, тут я вспомнил про дворецкого. Что с ним? Жив ли Фрол? Впрочем, если бы что-то с ним случилось на дороге – я бы наверняка уже знал об этом. Края наши, хоть по европейским меркам и дикие, но что-что, а дурные вести разносятся быстро. Успокоенный этим своим новым афоризмом, я уснул с тем, что наутро неплохо бы нанести визит лекарю, тому самому, к которому отправился вчера бедный старик.

Мне повезло. Незадолго до моего приезда, некто Ануркин распугал своим рыком всех, кто желал попасть на прием к доктору. Остались лишь старушонка с рукой на перевязи да прыщавый юнец. Но когда Ануркин, здоровенный детина, появился на пороге приемной в окровавленной рубашке, и эти двое сочли за благо ретироваться. «Тяжелая рука у него сегодня, как видно» прошамкала старушонка, прежде чем испариться.

А мне того и надо! Я смело шагнул в комнату, откуда только что, держась за правую щеку, вышел Ануркин, и обнаружил там Егора Ивановича, нашего земского лекаря, прикладывающего пятак к успевшему набухнуть веку. Заметив меня, он, прикрывая глаз рукой, виновато улыбнулся:

– Здравствуйте, Алексей Леонидович. Один момент, я сейчас буду готов вас слушать.

Он сел за стол так, чтобы мне не было видно синяка, и, глядя на меня сбоку, как какой-нибудь экзотический попугай, спросил:

– Ну-с. С чем пожаловали?

– Два дня назад у Вас был мой слуга, старик, Фрол. Кухарка утверждает, что он выехал к Вам. Штука в том, что он до сих пор не вернулся.

– Что ж, возможно и был. – Припоминая, протянул доктор – Быть может, он меня не дождался. Позавчера, стало быть? Я был на родах. Потом заехал к вдове Огуреевой – её малолетний обварился кипятком из самовара…

– Доктор! Прошу Вас! – прервал я его, так как боялся, что в любой момент опять могут случиться роды или ещё что, а я так ничего и не добьюсь. – Узнайте точно, это крайне важно для меня.

Доктор понимающе кивнул, и, забыв про глаз, повернулся ко мне фиолетовой стороной.

– Аркадий! – крикнул он. Выждав немного, и не дождавшись ответа, крикнул снова, громче: – Аркадий!!!

В комнате показался этот самый Аркадий: мальчишка лет восьми, но очень серьезного вида.

– Аркадий, – доктор говорил спокойно, даже ласково – не помнишь ли ты, не дожидался ли меня во вторник кто-нибудь, а именно старик?

– До обеда или опосля? – деловито осведомился Аркадий.

Доктор посмотрел на меня.