Дело Судьи Ди Ван Зайчик Хольм

Баг и Богдан

Ханбалык, воздухолетный вокзал, 22-й день первого месяца, первица, около шести часов вечера.

— А вот и ты, драг еч! Мы уж беспокоиться начали. Надо же: воздухолет опоздал. Вот что значит — западные воздушные перевозки, «боинги» всякие. Я вот, например, вовсе не упомню, чтобы наши «емели»[35] или «цянь-лима»[36] когда-нибудь опаздывали… Ну да ладно… Сначала о главном. Позволь тебе представить: мой старинный приятель, чжубу[37] Кай Ли-пэн, я тебе о нем рассказывал. Кай, это — минфа Богдан Рухович Оуянцев-Сю, срединный помощник Управления этического надзора.

— Очень приятно, драгоценный преждерожденный Кай.

— Это такая честь для меня, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович…

— Ну что вы! Не надо, не надо, к чему эти лишние церемонии! Мы в Александрии ведем себя проще: одного поклона вполне достаточно.

— Правда, еч Кай, Богдан Рухович — он хоть и минфа, но стремится к суровой простоте, верно, драг еч?

— Совершенная правда. Дела человеческие я всегда почитал важнее слов.

— Ну… да. Ведь сказано: «Благородный муж слушает ушами, но видит сердцем». Надеюсь не разочаровать драгоценного преждерожденного.

— Ну вот и славно… Кстати, драг еч, а чем объясняют задержку воздухолета? Или там у них так принято, чтобы невовремя?

— И мне, Богдан Рухович, признаться, тоже неловко: ведь я служу как раз по путноприимному ведомству, а тут такой вопиющий случай!

— Совершенно не о чем беспокоиться, драгоценный преждерожденный Кай. Ордусские власти к этому не имеют ни малейшего касательства. Даже напротив, можно сказать, они повели себя в высшей степени человеколюбиво, задержав рейс ради нескольких паломников… Да и не в задержке дело. Вышло совершенно чрезвычайное дело. Мне самому трудно поверить, однако же — случилось.

— Да что ж такое, упаси Будда?! То-то я смотрю — ты какой-то бледноватый, еч.

— А случилось то, что на подлете к Улумуци группа иноземных преждерожденных, числом четверо, решила свести счеты с двумя другими гокэ. Прямо в воздухолете. Они накинули на шеи несчастных четки и, как это говорится, терроризировали их… Не хотелось бы, чтобы этот случай стал достоянием каких-нибудь пронырливых представителей средств всенародного оповещения. Я с просьбицею хоть несколько дней попридержать языки за зубами еще в воздухолете, когда человеконарушителей ссадили, обратился ко всем пребывавшим в нашем салоне иноземцам… не ведаю, конечно, как они на самом деле поступят, но — вроде бы обещали. Выйдем на воздух, драг ечи, уж очень долго я просидел взаперти… Нет, не надо никуда звонить, драгоценный преждерожденный Кай, прошу вас. Дело это тонкое, меры уже приняты, а огласка, повторяю, тут вовсе не ко времени.

— Да, но…

— Прошу вас, так будет лучше для всех. Я могу на вас полагаться, драгоценный преждерожденный?

— Ну… да. Безусловно.

— Если ты не возражаешь, драг еч, постоим вот тут буквально несколько минут, покурим… Угощайся, Кай…

«Вышли, называется, на свежий воздух».

— Так и что?

— Ситуация сложилась щекотливая: человеконарушители явно считали, будто схваченные располагают некими ценностями, предметом… ну, не знаю… которым завладели неправедным образом, возможно, даже похитили у них. И сколько я понял, их цель и состояла в том, чтобы вернуть себе похищенное. Никаких злодейских замыслов они не питали, это мне стало очевидно почти сразу. Отчего, однако, они избрали для этого такое уязвимое место, как воздухолет, и такой вопиющий способ, как угроза удушением, — можно только гадать. В любом случае, представьте себе картину: мирный рейс на Ханбалык через Ургенч и Улумуци…

— Как хорошо, что твоя супруга сошла в Ургенче!

— Да, я о том же думал не раз… И вот — в небольшом салоне несколько путников, а также эти четверо и те, кого они захватили. Побеседовали по-своему — по-арабски, и ни к чему не пришли. Обыскали вещи захваченных — и тоже ничего. Ситуация зашла в тупик.

— Да что в тупик, еч, похватать на месте и тех и этих, сдать куда следует в Улумуци, а уж там разберутся!

— Ты так считаешь?

— Да а что тут считать? Что считать? Все очевидно: разбойное нападение, повлекшее за собой угрозу для жизни объектов человеконарушения и невинных лиц, при человеконарушении присутствовавших. От пяти до семи лет, а если жертвы — так и вообще бритые подмышки.

— Не горячись, еч. Посуди сам. Допустим, как ты говоришь, — похватать. И кто бы в воздухолете стал хватать этих человеконарушителей? Бортпроводницы? Другие путники? Может быть, я? Извини, еч, но я…

— Да понятно, можешь не продолжать.

— Тем более они пригрозили с собой покончить, если кто вмешается и хватать начнет, бритвы достали острые, и будь уверен: покончили бы. Такая решимость была написана на их лицах…

— Эх, жаль, меня там не было…

— Не уверен, еч… Ты только не обижайся, а выслушай до конца. Сейчас на носу праздник, да еще какой — сам знаешь. И вот, в канун такого события — инцидент в Улумуци: захваченные заморские подданные, судебное разбирательство, да еще неизвестно, как бы кончилось дело с пленением этих арабских молодчиков. Словом — последствия могли возникнуть самые что ни на есть печальные…

— Да-да, двор никак не обрадовался бы такому происшествию, да еще и на день рождения владыки, вы совершенно верно говорите, драгоценный преждерожденный Богдан Рухович.

— Ну, не знаю…

— Мне кажется, я поступил единственно возможным образом Я встал и сказал следующее…

Баг и Богдан

Ханбалык, Запретный город, 23-й день первого месяца, вторница, утро.

Ночь прошла спокойно. После прибытия в гостиницу довольно бурное обсуждение событий на воздухолете продолжилось — Баг (принявший на радостях от встречи с другом пару чарок эрготоу и оттого вконец разгоряченный и раздосадованный) все никак не мог смириться с тем, что не оказался вовремя в нужном месте: зло непременно должно быть наказано! уж я-то всех человеконарушителей непременно повязал бы прямо на месте! нельзя такое спускать, нельзя, этак они в следующий раз вообще воздухолет угонят, а потом на Танские уложения сошлются: дескать, наше, варварское дело, а вы не суйтесь… а Кай Ли-пэн, по большей части молчавший и слушавший, несколько раз порывался позвонить куда следует с тем, чтобы отдать распоряжение об усилении безопасности на воздухолетных линиях, и минфа с трудом его отговаривал. Однако же, несмотря на столь нервный вечер, ночью напарники спали крепко.

Неприятное впечатление от вчерашних событий утром полностью рассеялось, чему немало способствовало посещение расположенной неподалеку от «Шоуду» небольшой сычуаньской харчевни, где напарники, презрев местные обычаи, заказали блюда настолько же острые, насколько и вкусные, так что даже впавший в самое безнадежное отчаянье преждерожденный, отведав их, снова почувствовал бы интерес к жизни. Присутствовавший при этом Кай Ли-пэн — он пришел прямо в харчевню — лишь хмыкнул, сказавши «ну… да», но тем не менее стойко ел только кашу.

Баг и Богдан поднялись рано: время было дорого. В середине дня следовало встретить воздухолет с Фирузе и с заслуженным воином-интернационалистом беком Кормибарсовым, а до этого решено было отправиться в Запретный город; разные мелкие формальности, связанные с посещением которого — главным образом это касалось Александрийского фувэйбина Судьи Ди — Кай Ли-пэн любезно уладил еще два дня назад. Перед Богданом маячило еще одно дело — следовало выполнить обещание нынче же побеседовать с французским послом. Давши слово — держись… слово — не чох, уронишь — всем заметно. Как, однако, втиснуть это дело в напряженное расписание предпраздничного дня, Богдан покамест совсем себе не представлял, и тут Баг ничем не мог ему помочь.

Приятели рассудили, что в иное время во дворцы вот так свободно попасть вряд ли удастся: конечно, будет прием и последующий пир, однако же это — мероприятие официальное, во время которого гулять запросто здесь и там есть дело совершенно несообразное. Опытный в столичной жизни Кай полностью одобрил такое решение; сам же он обещал навестить александрийцев только вечером, а сейчас был вынужден их покинуть, ибо в Столичном путноприимном управлении случились неожиданно важные дела. Кай чувствовал себя неловко: все же в Ханбалыке он выступал хозяином; но Баг по-дружески крепко хлопнул рослого Ли-пэна по плечу, для чего ему пришлось слегка привстать на цыпочки, и заверил чжубу, что они с Богданом и так уж слишком злоупотребили его гостеприимством. Кажется, Кай не нашел это объяснение достаточным, однако же служба есть служба.

Богдан с благодарностью низко поклонился Каю на прощание, совершил то, что по-ханьски называется «кэ тоу», то есть отвесил земной поклон, приведя Ли-пэна тем самым в еще большее смущение, ибо явно пренебрег разницей в служебном положении, оказывая какому-то чжубу такие почести. Короче, Кай Ли-пэн удалился весьма озадаченный.

— Все же велика Ордусь и удивительна, — молвил Богдан, указывая Багу на вывеску заведения, мимо которого они проходили по Ванфуцзину на север, в сторону Запретного города. — Непременно надо будет сюда зайти.

На вывеске значилось: «Харчевня „Шашлык-Машлык“, а перед входом стояли две бронзовые скульптурные группы в натуральную величину: по левую руку — лакомящиеся шашлыком великие поэты Пу Си-цзин и Бо Цзюй-и: мастера слова радостно улыбались, беседуя о чем-то возвышенном, и Бо Цзюй-и, видимо в порыве вдохновения, высоко над головой воздел свой, шампур. По правую руку застыло изваяние знаменитого сказителя и первого советника правителя Гиндукушского уезда Ходжи Насреддина купно с его прославленным ишаком, на коем восседал известный малым ростом и острым умом древнеханьский мудрец Янь-цзы; оба — и Насреддин и Янь-цзы — в нетерпении тянулись к небольшому мангалу, на котором жарились шашлыки, а ишак бодро смотрел на Пу Си-цзина и даже ему подмигивал.

— Да, — согласно кивнул Баг, — когда я был в последний раз в Ханбалыке, этого местечка еще не было. Непременно зайдем перед тем, как ехать на воздухолетный вокзал. Ты, еч, смотри, смотри, тут еще много чего понастроили.

Действительно, пешеходная зона Ванфуцзина была очень богата на бронзовые скульптуры. В пестрой толпе гуляющих они смотрелись органично и почти не выделялись бы, коли б не ярко сверкавшие на солнце, до блеска отполированные места — чаще лбы, плечи или руки, — до которых норовил коснуться каждый прохожий. Особенно повезло многочисленной группе детей разных народностей, водивших, взявшись за руки, счастливый хоровод: ввиду их низкорослости макушки молодой поросли как нельзя лучше подходили для прикосновений, рука просто сама тянулась потрепать детишек по головкам; в результате издалека дети казались бритыми налысо. Таков уж старый обычай ханьцев, шедший от бронзовых статуй в разного рода храмах, прикоснуться к коим издревле считалось приносящим счастье знаком.

Полюбовавшись на детишек — их как раз наперебой гладили по головам уйгуры, видимо приезжие, счастливые не менее бронзовых статуй, — напарники неспешно дошли до угла Ванфуцзина и Чанъаньлу и свернули в сторону Запретного города.

Хотя установление относительно того, что ни один дом в Восточной столице империи не может превышать высоты строений обители владыки, давно уже отошло в прошлое и многоэтажные, стремящиеся к далекому небу современные здания окружили дворцы со всех сторон, Запретный город по-прежнему оставался самым величественным сооружением Ханбалыка. Здесь взгляд любопытного путника поражало буквально все: и поистине невиданный размах, и удивительно гармоничная, не самодовлеющая роскошь, и совершенно необъятные размеры. Дом Сыновей Неба уже на протяжении без малого пяти столетий, Запретный город всегда олицетворял собой незыблемое спокойствие крепкой власти, основанной на тысячелетних, проверенных самым строгим судьей — временем, традициях, несущих народу процветание и умиротворение, а владыке — радость от созерцания плодов своего нелегкого труда.

Подступы к дворцам охранялись маньчжурской Восьмикультурной Гвардией — рослыми как на подбор молодцами с косами ниже пояса, в одинаковых теплых форменных халатах темно-синего цвета с темно-красной каймой и в меховых степных шапках, в легких металлических панцирях и с украшенными шелковыми кистями длинными пиками в руках.

Как известно, восемь отборных маньчжурских полков добровольно перешли под руку правителя Цветущей Средины еще в пятнадцатом, по христианскому летосчислению, веке — тогда это называлось „просить императора о милости присоединения“ — во главе с неустрашимым своим предводителем ханом Нурхаци, ведущим свое происхождение из северных чжурчжэней и известным своею верностью долгу и широчайшей начитанностью. В те поры военные столкновения еще не были такой редкой диковинкой, как в нынешние дни всеобщей ордусской гармонии, и воины хана Нурхаци не раз имели случай показать свою высокую боевую выучку и нечеловеческую выносливость, при этом демонстрируя, однако, и стойкое человеколюбие, и подлинную гуманность, — никогда маньчжуры не проливали излишней крови и где только возможно старались вовсе обойтись без членовредительства; особое же почтение они испытывали к историческим памятникам и древним документам, ради спасения которых готовы были беззаветно пожертвовать самой жизнью.

В смутные времена еще случавшихся в ту пору волнений именно маньчжурские полки посылал Сын Неба в уезды и области для поддержания порядка: ведомо было, что уж если к делу приставлены потомки мудрого Нурхаци, то скорее всего не прольется ни одна капля крови и не будет разрушен даже самый захудалый домишко; некоторые полки даже получили имя по названию той местности, где особенно отличились во время своей умиротворяющей миссии. Владыки Цветущей Средины много раз отличали и награждали своих верных воинов; в конце концов за особые заслуги перед троном, а также учитывая давнее и последовательно трепетное отношение маньчжуров к мировому духовному наследию, им было даровано наименование Восьмикультурной Гвардии, все без исключения полки перевели на постоянные квартиры в Ханбалык и поставили охранять Запретный город и его обитателей[38]. Трудно было ожидать большей чести. С тех пор минули века, но уже которое поколение маньчжурских гвардейцев, свято храня традиции своего народа, в том числе и непременную длинную, черную как смоль, растимую с детства косу, все так же преданно и бдительно стояло на страже сердца великой империи.

Застывшие в неподвижности, похожие, как братья-близнецы, воины высились каменными изваяниями на равном удалении друг от друга, образуя три линии оцепления, первая из которых охватывала ту часть площади Тяньаньмэнь, где велись приготовления к завтрашним торжествам, и отсекала шумную толпу любопытствующих; остро отточенные пики смотрели в зимнее небо; ни единый мускул не дрогнул на каменных маньчжурских лицах, когда Баг и Богдан медленно приблизились к гвардейскому строю.

— Драгоценные гости Сына Неба! — взглянув на деревянные пайцзы, которые показали ему напарники, и почтительно поклонившись, выкликнул зычно ближайший маньчжур; у Бага было две деревяшки: его и Судьи Ди, который, видимо понимая важность случая, безропотно застыл у правой ноги хозяина. Пайцзами друзей снабдил Кай Ли-пэн — они подтверждали, что пришедшим даровано право свободного посещения Запретного города; по окончании осмотра пайцзы надлежало сдать. — Драгоценные гости Сына Неба! — подхватил охранник из следующей шеренги. — Драгоценные гости Сына Неба! — донеслось от третьей. А от караульного помещения у врат уже спешил на зов, придерживая подвешенный по маньчжурскому обычаю на ремнях у пояса меч, чин поважнее, в синем халате с красной четырехугольной нашивкой на груди. „Носорог“, — разглядел, прищурившись, Богдан, когда бегущий приблизился. Значит, военный чиновник девятого класса, по всей вероятности начальник караула. Баг же не вглядывался, а просто стоял и ждал, заложив руки за спину и чем-то, если бы не рост, неуловимо походя на истинного маньчжура из Восьми культурной Гвардии.

Баг искренне уважал восьмикультурньгх гвардейцев: как человек, имеющий самое непосредственное отношение к искусству поединка, он в свое время внимательно изучил маньчжурскую систему тренировок и основные приемы боя, пришел в восхищение и многое постарался перенять — с той или иной степенью успешности, — а редкие, но эффектные выступления дальних потомков чжурчжэней на соревнованиях неизменно заставляли его, бросив все дела, приникнуть к экрану телевизора.

Напарники по случаю посещения Запретного города также обрядились в соответствующее их положению официальное платье: Богдан — в малиновый халат с изображением шитого золотом фазана на груди, пояс, украшенный четырьмя золотыми пластинками с крупными рубинами в центре, и шапку-гуань с коралловым шариком; а Баг — в темно-синий халат с рванувшимся в прыжке тигром, пояс с четырьмя золотыми пластинками с серебряной инкрустацией и такую же, как и минфа, шапку. При Баге, как при чиновнике ведомства, относящегося к военным, был также меч — „Разящий дракон“, заткнутый сзади за пояс. Один Судья Ди щеголял природной рыжей шерстью и всего лишь ошейником с бронзовой табличкой.

Подбежавший гвардеец оказался дуйчжаном — командиром отряда; отвесив пришедшим низкий, исполненный достоинства поклон, он внимательно изучил поданные ему пайцзы и отдельно поклонился Судье Ди; кот смотрел с любопытством. Потом повернулся к вратам и подал рукою какой-то особый знак. Через несколько минут оттуда к первой линии оцепления рысью подбежали восемь здоровенных ханьцев в черном: они играючи несли два скромных паланкина, достаточно поместительных для одного человека. Паланкины предназначались, вне сомнения, для гостей Сына Неба, и Баг почувствовал вполне понятное замешательство — его еще ни разу в жизни не носили в паланкине, самое большее, что ланчжун когда-либо позволял себе, была поездка по Сучжоу, маленькому городку, прославленному своими парками и зонтиками, на велорикше; честный человекоохранитель уже шевельнул губами, имея в виду сказать дуйчжану, что это лишнее, что они и сами прекрасно дойдут до врат и даже дальше, и взглянул на Богдана, ища у того поддержки, но минфа, сам явно обескураженный и донельзя смущенный, застыл с видом полной покорности судьбе. „Что ж, — подумал Баг, совладав с собой, — если таков установленный ритуал, то не нам его менять“. Однако ж когда дуйчжан попросил еще минуту обождать — спохватился, что паланкинов всего два, а гостей три, сей момент принесут еще один, для недавно вступившего в должность Александрийского фувэйбина Ди, — честный человекоохранитель не сдержался и сказал, что хвостатый чиновник запросто доедет вместе с ним и не будет от этого испытывать ни малейшего стеснения.

Вот так и вышло, что их пронесли через половину площади и первые врата; паланкины опустили на землю лишь за ними, у одной из резных мраморных столпов „хуабяо“ — когда-то давным-давно такие колонны, только из дерева, устанавливали как опознавательный знак у станций императорской конной почты; с тех пор хуабяо превратились в дворцовые украшения, высившиеся по обе стороны за главными вратами; были они и в Александрийском Чжаодайсо, такие же — с высеченными на них несущимися сквозь облака драконами, но высотой поменьше. От хуабяо до Умэнь, Полуденных врат, на паланкинах имели право ехать лишь чиновники высшего ранга, а дальше полагалось спешиваться и им. Здесь также пришлось сдать на хранение меч.

Баг с облегчением ступил на каменные плиты Нефритовой дороги, по прямой пересекавшей первый внутренний двор — вытянутый и длинный — своеобразную прихожую Запретного города, и спустил с рук Судью Ди. Кот, на которого поездка в паланкине не произвела особого впечатления, принюхался и вопросительно глянул на хозяина.

— Вот ты и во дворце, — наклонился к нему Баг. — Помнишь, я обещал?

И они втроем двинулись к вратам Умэнь, над которыми высилась Башня пяти фениксов, где, во время высочайшего выезда, били в специальные колокол и барабан, оповещая горожан о том, что Сын Неба покидает свои покои, прошли вдоль приземистых массивных темно-красных стен, видевших не одно поколение служилого чиновничества, по отполированным множеством ног гранитным плитам, мимо вытянувшихся на карауле восьмикультурных гвардейцев, — в эти минуты ни Баг, ни Богдан, ни тем более Судья Ди не произнесли ни слова; они шли в молчании, глядя на приближающуюся огромную многоярусную крышу башни, любуясь на желтую глазурованную черепицу. Размеры дворцов подавляли, стены, врата, крыши — все это будто безо всяких потерь проросло в день сегодняшний из незапамятных времен седой древности, когда жили и творили гиганты, — и мысли невольно устремлялись к вечности, рядом с которой суетная жизнь и каждодневные заботы кажутся такими мелочными и не важными, такими смешными в своей малости, что возникает невольный вопрос: а к тому ли мы на самом деле назначены и правильно ли живем?..

И только когда путники минули долгий, гулкий и темный зев врат Умэнь и приблизились, подставляя лица равнодушному холодному зимнему ветру, к широкому резному мосту над каналом Цзиньшуйхэ, пересекающим громадную внутреннюю площадь перед Тайхэдянь, Палатой Высшей Гармонии — именно перед этой палатой готовился торжественный пир, а Сын Неба и его семья будут приветствовать приглашенных из тронного зала Палаты, — Богдан, окинув взглядом открывшийся перед ним мощенный булыжником пустой простор и с благоговением разглядывая громадных бронзовых львов, оскалившихся по обе стороны от белокаменной, устремившейся через три яруса к подножию зала лестницы, произнес негромко, про себя:

— Отчего я здесь чувствую себя таким маленьким и ничтожным?..

И тут, обычно не склонный к проявлению эмоций, Баг мягко положил ему руку на плечо и молвил проникновенно:

— Потому что мы приближаемся к центру мира…

Богдан, вздрогнув, глянул на друга: он никак не ожидал от сдержанного Бага подобных слов, напротив — временами ланчжун Лобо казался ему излишне сухим, даже черствым; и сейчас минфа в очередной раз несказанно удивился другу, в Баге ему опять открылось что-то новое — так точно передал напарник самую суть владевшего им чувства.

— Как это верно, еч… — только и сумел выговорить Богдан.

Получасом позже.

Дворцовые постройки бесконечной чередой тянулись перед глазами напарников — друзья всходили по широким некрутым лестницам, любовались на искусные каменные барельефы и богатую роспись потолочных балок и в конце концов, свернув в одни из боковых врат, оказались во внутренних двориках — там, где помещались разнообразные дворцовые службы, жил приближенный к Сыну Неба служилый люд и где величие дворцов уже не так подавляло. Мимо по своим делам спешили разные чиновники, отвешивая на ходу Багу и Богдану сообразные поклоны, в многочисленных садиках ждали весеннего тепла причудливо подстриженные кусты, любовно ухоженные деревья и удивительные своей формой камни, мерно дымились раскаленные жаровни с углями — повседневная дворцовая жизнь, скрытая от обычного глаза, подействовала на всех троих умиротворяюще, и сковывавшее их ранее волнение постепенно отступило, напарники расслабились, а повеселевший Судья Ди даже пытался пристроиться по нужде рядом с каменным львом, но был пристыжен и изгнан в кусты.

— Кай говорил, что в первый раз Запретный город производит совершенно неизгладимое впечатление, — задумчиво созерцая каменные солнечные часы, сказал Баг.

— Не думаю, что и во второй раз все это покажется обыденностью, — улыбнулся в ответ минфа. — Знаешь, еч, я невольно стал сравнивать с Ханбалыком нашу Александрию… Наверное, это неуместно, но все же. — Богдан снял очки и достал замшевую тряпочку; принялся протирать стекла. — Александрия — очень красивый город, очень особенный, но рядом с Ханбалыком… — Он замялся, подыскивая слово.

— … Просто маленький, — закончил за него Баг.

— Что? Да, пожалуй. Маленький. И в этом нет ничего для Александрии обидного. — Богдан водрузил очки на место. — Ведь Ханбалык — центр всей Ордуси.

— Так и должно быть, — кивнул невозмутимо Баг. — Ну что, пойдем дальше? Эй, хвостатый преждерожденный, выходи давай.

„Где-то ведь здесь и принцесса, вот где-то в этой громадине, в этом городе посреди города, быть может, совсем недалеко“, — расслабленно думал ланчжун.

Они обогнули очередной терем и оказались в маленьком дворике перед небольшими, уединенно стоящими покоями: „Зал любимой груши“ — так значилось на доске над входом. Резная дверь была приоткрыта. За дверью глаз ничего не мог различить — темно. И кругом — ни одного человека.

— Надо же… — вздохнул Богдан. — Все же какой Запретный город громадный! Можно ходить весь день, а то и больше, и найти вот такое запустелое жилье.

— Да, ты прав, — отвечал Баг, вглядываясь в темноту, — тут действительно никто не обитает. — Он подошел поближе к окружающей терем узкой галерее. — И кажется, давно. — Ланчжун указал на мелкий мусор: пожухлые листочки, обрывок бумаги, грязные потеки, привольно расположившиеся на выкрашенном в темно-красный цвет полу галереи. Взошел, преодолев одним шагом низкие три ступеньки, на скрипнувшие слегка доски. — Я, пожалуй, первый, кто за долгое время тут оставит следы.

— Ладно, еч, пойдем. — Богдан оглянулся. — Нехорошо совать свой нос куда попало. Ведь мы в гостях.

— Да, конечно. — Баг спустился было с галереи, но сидевший до этого спокойно в середине двора Судья Ди вдруг рыжей стремительной молнией метнулся мимо него и, взмахнув на прощание хвостом, канул в темноте за дверью. — Э, браток! Ты куда это? Давай назад!

Однако хвостатый человекоохранитель на зов не явился. Напарники переглянулись.

— Зря ты спустил кота с поводка, еч, — сказал наконец Богдан. — Что теперь?

— Да кто ж знал-то. Ведь он так прилично себя вел! — В досаде Баг хлопнул себя поводком по ноге. — Ну вот что, еч. Надо его оттуда достать. Все же он — животное. И хотя даже мелкие твари должны замирать от почтения при виде обиталища Сына Неба… как бы ему не пришло в его дурацкую голову чего-нибудь… э-э-э… несообразного. Вдруг он не замер от почтения.

— Ну да, — трагическим голосом пробормотал Богдан. — Может, наоборот, замер. Где-нибудь в углу. Только не от почтения. Ой, нехорошо-то как!..

— Войдем. — Баг решительно шагнул к двери и потянул ее на себя. Дверь легко, с еле слышным скрипом поддалась. — Эй, пустая трата пива! Где ты там?

Взорам друзей открылось обширное помещение, скупо освещаемое лишь узкими полосками зимнего света, струившимися в щели плотно закрытых окон; задняя часть скрыта ширмами, одна в стылой паутине; у стен — три или четыре резных кресла с мягкой обивкой; между двумя из них — лаковый сундук-ларь, на котором в беспорядке лежат какие-то бумаги… Все здесь пребывало в запустении. Ясно было, что в помещение это давно уж не ступала нога человека, не говоря о руках уборщиков: на всем лежал отчетливо различимый слой пыли, а около окон — нанесенный ветрами сор.

— Однако… — удивленно протянул вошедший первым Баг, разглядывая свиток на левой стене: время и небрежение так сильно поработали над шелком, что лишь по сохранившейся в верхнем углу надписи ланчжун определил, что картина когда-то изображала известную красавицу ханьской древности Си Ши, любующуюся пионами. Собственно, от Си Ши остался один силуэт — правда, и в таких прискорбных обстоятельствах не лишенный удивительной изящности. А может, виноват был еще и царивший тут сумрак.

— Стой! — Ланчжун рукой задержал Богдана. — Тихо. Слышишь что-нибудь?

Богдан прислушался. Но в комнате, дальний конец которой был отгорожен ширмами, стояла плотная тишина. Минфа зябко дернул плечами: отчего-то в этом помещении ему сделалось зябко. Уличный мороз был нипочем, а тут…

— Ничего не слышу.

— Эй… Кот-кот-кот… — почему-то понизив голос, позвал осторожно Баг. И тоже поежился. — Как-то промозгло здесь.

Ни звука в ответ.

— Замечательно. Дивно. — Честный человекоохранитель огорченно вздохнул. — Вот тебе и пожалуйста: фувэйбин называется.

— Может, там сзади есть еще проход и он в него улизнул? — тихо предположил Богдан. — Драг еч, надо его найти. Ну не на помощь же звать. Несообразно получится. Стыда не оберемся.

— Да уж… Хорошо, что ж так-то стоять? Давай искать. — И ланчжун двинулся к ширмам.

Под ногою хрустнули жухлые листья.

— О, смотри — следы! — Баг нагнулся. — Правильно идем: он туда побежал. Эй, Судья Ди! Хватит прятаться. Поимей почтительность к старшим!

— Ты уверен, что он тебя младше? — спросил Богдан и тут же осекся: дурацкий вопрос. Но странно: холодная комната, в которой они оказались, после великолепия дворцов действовала так гнетуще, что невольно говорилось невпопад, да притом — почти шепотом.

Видимо, Баг чувствовал нечто сходное, потому что ответил вполне серьезно, но — тоже приглушенным голосом:

— Уверен. Ему года четыре от роду, ну, может, пять, так что если на кошачий счет жизни, то по-нашему выходит около тридцати. Младше.

Осторожно ступая по следам Судьи Ди, отчетливо отпечатавшимся на грязном полу, они обогнули ширму.

— Темно… Ты что-нибудь видишь? — спросил из-за плеча Богдан.

Баг отрицательно мотнул головой.

— Сейчас…

Щелкнула верная заморская зажигалка, и маленький трепещущий на сквозняке огонек высветил очертания высокого ложа под балдахином, а перед ним, прямо на полу — недвижно лежащее мохнатое рыжее тело: Судью Ди.

— То есть?.. — изумленно выдохнул Баг, механически заслоняя зажигалку рукой, чтобы не потухла. Пламя дернулось от его неосторожного дыхания, но тут же выправилось, засветило по-прежнему.

— Погоди-ка, еч. — Богдан отодвинул друга, наклонился над котом. — Кажется, дышит.

Отчего-то ни один, ни другой не решались притронуться к распростертому в толстом слое мерзлой пыли Судье Ди.

Баг присел рядом с ним на корточки, поднес зажигалку ближе. Рыжий бок равномерно вздымался и опадал: правда, дышит.

— И что теперь? — Обычная уверенность оставила Бага.

— Ну что… Бери его и уходим.

— Ладно. — Баг осторожно протянул руку, коснулся кота — и тут же Судья Ди неимоверно выгнулся, потом еще раз и еще; ланчжун руку отдернул. — Милостивая Гуаньинь…

А Судья Ди между тем засучил лапами — как если бы бежал куда-то лежа на боку, когти отчетливо царапнули по доскам пола; потом издал утробный низкий мяв, которого никогда Баг от него еще не слышал, — в другое время ланчжун вообще не поверил бы, что простой кот способен издать такие отвратительные звуки, — а затем снова замер рыжей мохнатой кучей.

— Кажется, ему плохо, — глухо заметил отшатнувшийся в сторону Богдан. — Может, сожрал тут гадость какую-то? Отравился?

— Быть может… — озадаченно прошептал Баг, не спуская глаз с Судьи Ди. Толкнул напарника локтем. — Смотри, смотри!

Четвероногий фувэйбин оставался неподвижным, зато в движение пришел его хвост — замечательный рыжий толстый хвост, которым мог бы гордиться любой кит, но сейчас этот хвост вел себя совершенно против уложений, установленных Небом для хвостов. Он не бил раздраженно об пол, не распушивался от гнева, не свисал расслабленно как простое приложение к прочему организму; нет, хвост изогнулся в немыслимую дугу, и кончик его, неожиданно ставший похожим на острие писчей кисти, начал черкать по полу, выводя в пыли какие-то линии.

Раз, раз, раз — напарники не сразу разобрали, что происходит, а когда внезапная догадка одновременно посетила их, стали следить за живущим отдельной от кота жизнью хвостом с удвоенным вниманием.

— Да он же… пишет!

— Точно! Откидная влево… Вертикальная…

— Горизонтальная…

— Еще одна откидная влево…

— Вправо…

На их глазах на полу постепенно рождался крупный иероглиф „ли“ — „груша“. Написанный размашисто и даже криво — да и чего хотеть от хвоста, который, вот уж точно, впервые в жизни возомнил себя кистью! — но вполне узнаваемо.

Наконец хвост выполнил не без изящества — видно, под конец расписался — последнюю откидную черту и затих, вытянулся поверх иероглифа.

— Ты что-нибудь понял? — спросил потрясенный Баг, чуть не выронив зажигалку. — Амитофо…

— Господи, как это возможно? — повернулся к нему побледневший Богдан.

— И что теперь? — в один голос спросили они, глядя друг на друга вытаращенными глазами, а кот тем временем поднял голову, огляделся и как ни в чем не бывало вскочил на ноги. Посмотрел на ошалевших от обилия впечатлений хозяина и его друга и жизнерадостно, от души отряхнулся. В разные стороны полетела грязь.

— Ди, ты как? — осторожно погладил его по голове Баг.

Выражение кошачьей морды было самое невозмутимое: отлично я, как же еще? — явно читалось на этой морде, а Богдану померещилось, что Судья Ди в ответ еще и чуть заметно пожал плечами. Минфа наклонился ниже и тоже потрогал кота: кот как кот, теплый, живой, совершенно нормальный.

Судья Ди между тем привычно сел и начал старательно вылизывать лапу.

— Ага, запачкался он…

— Конечно запачкался, еще бы — смотри, как тут грязно.

Тут кот встрепенулся и, оставив лапу, вскочил на все четыре.

— Ну уж нет, хватит! — воскликнул Баг и выбросил руку вперед, думая ухватить питомца за ошейник, но Судья Ди ловко присел, метнулся под ширму, и через мгновение что-то грохнуло в правой части комнаты.

— Окно! — Баг, опрокинув ширму, ринулся за котом не разбирая дороги. Богдан торопился следом. Грохот сапог наполнил гулкое, почти пустое помещение.

Решетчатая створка среднего окна была приоткрыта, и когда забывший о сообразных для гостей приличиях Баг широко распахнул ее и зажмурился от яркого света, то выяснилось, что окна этой стороны выходят в маленький садик — по-зимнему пустой и явно запущенный, посреди которого вздымало к небу черные тонкие ветви одинокое дерево.

— Между прочим, — пробормотал над ухом Богдан, — я не удивлюсь, если это, драг еч, окажется именно груша.

Еще какое-то время спустя.

— А что это за покои такие, драгоценный преждерожденный? — приветливо улыбаясь, поинтересовался Богдан у пожилого дворцового служителя — ханьца лет без малого шестидесяти, невысокого и плотного, с круглым морщинистым простоватым лицом и в круглых очках; он появился во дворике буквально через минуту после того, как Баг, выбежав в сад с одиноким деревом, предположительно грушевым, довольно легко изловил хвостатого нарушителя, пристегнул к ошейнику поводок и, все равно не решаясь отпустить кота, сунул Судью Ди под мышку, откуда тот и свисал спокойно, привычно: морда и передние лапы с одной стороны, а зад и хвост с другой. Фувэйбин, впрочем, больше и не пытался куда-то бежать и как будто, по крайней мере внешне, даже стыдился стихийно прорвавшейся самобытности буйного природного нрава, крывшегося до поры до времени в неких глубинах его кошачьего существа. Правда, когда Баг уже хватал его и тянул из-за пазухи поводок, Судья Ди как раз самозабвенно рылся всеми четырьмя лапами в старых листьях и, откопав какую-то бумажку — ланчжун так и не разглядел, что это было: то ли просто некий обрывок, то ли целый скомканный лист, — схватил ее в пасть. Не зная, что теперь и думать, — а вдруг сожрет? — Баг хотел было выдрать добычу из зубов Судьи Ди, но тот сжал челюсти изо всех сил да вдобавок несильно, но вполне выразительно заехал хозяину пару раз лапой по руке: хорошо, что когти не выпустил, а то пришлось бы руку перевязывать — когтищи-то у хвостатого человекоохранителя такие, что дай Будда каждому; однако предупреждение выглядело совершенно недвусмысленным, не помогли даже „тридцать три Яньло“, и Баг оставил попытки до поры до времени — или сам выплюнет, или позднее с этим разберемся, когда кот пива захочет, а пока что не проглотит: большая бумажка-то, не разжеванная, никак в глотку не пролезет. Тем более что совсем рядом послышались шаркающие шаги того самого служителя. Так Судья Ди и торчал себе у Бага под мышкой.

— А это, изволите ли видеть, драгоценные преждерожденные, — часто кланяясь при виде важных особ, заговорил служитель, — изволите ли видеть, „Зал любимой груши“. Бывшие покои младшей супруги драгоценного преждерожденного Тайюаньского хоу по имени Цинь-гуй, небесной фамилии Чжу, что приходится родным племянником ныне здравствующего Сына Неба.

— А, так яшмовая супруга Тайюаньского хоу тут более не живет? То-то мы смотрим, что здесь такое запустение…

— Увы! — Старик почтительно сложил руки на груди и покачал горестно головой. — Нефритовая преждерожденная, а имя ей было Цюн-ну, почитай, как полгода изволила отправиться к Девяти источникам[39]! Теперь здесь никто не живет.

— Отчего же так? — удивленно поднял брови Богдан. — Ну если не жить, так хотя бы работать здесь вполне было бы возможно.

— То верно, — склонил голову дворцовый служитель. — Но… — Он замялся. — Негоже мне говорить всякие глупости таким блестящим и просвещенным преждерожденным, уж увольте старика…

— Да отчего же? — наклонился к нему минфа. Оглянулся на Бага. Тот, равномерно поглаживая кота по башке, чуть заметно прикрыл глаза: хотелось бы знать, хотелось бы. — Что в том такого, чего вы не решаетесь сказать гостям Сына Неба? Нет, если речь идет о каких-то вещах, связанных с личной жизнью нефритовой особы Тайюаньского хоу, тогда, конечно, выспрашивать вас о них было бы верхом несообразности…

— Что вы, что вы! — Старичок всплеснул руками: очень живой, подвижный, охочий до жестов оказался дедушка. — Я, почитай, тридцать пять лет незаслуженно ем рис из дворцовых котлов, свое место и дело хорошо знаю. Какое там!..

— Тогда скажите! — постаравшись придать лицу самое дружелюбное выражение, какое только мог, попросил Баг. — Вы поймите, драгоценный преждерожденный, мы ведь не просто так спрашиваем, у нас есть причина, и серьезная.

— Да какой я драгоценный… Не смею, не смею! Вы по первости-то одарили меня, ничтожного, такой небесной милостью, а уж дальше прошу вас изволить еще раз явить милость и снисхождение и звать меня просто Янь… — Старичок опять принялся кланяться.

— Так вот, преждерожденный Янь… — улыбнулся Богдан. — Каждый человек драгоценен, но если вам так будет удобнее… Мы почему этими покоями заинтересовались — странности с нами тут случились некоторые. Может, вы поможете, проясните, в чем тут дело?

— А не изволит ли драгоценный преждерожденный намекнуть, какого рода странности? — Старичок смотрел внимательно.

— Да видите ли… Наш кот, — Богдан указал за Судью Ди, — внезапно упал на землю и стал… как бы это… странно себя вести.

— Уху! — вытаращил глаза престарелый служитель. — Это она, она, душа горемычная! Не иначе как она!

— Да о чем вы толкуете?!

— А вот после того, как подошел час нефритовой супруге Тайюаньского хоу предстать пред ликом Яньло-вана[40], — старичок быстро оглянулся, заговорил тише, — так вот, с тех самых пор в ее бывшем доме — нечисто. Слышали: будто бродит кто-то по ночам за закрытой дверью, плачет тихонько, а свет — не горит! Вошли с фонарями однажды — никого, только будто кто в углу вздохнул так горько-горько… Я самолично не раз и не два слышал: плачет. Переродиться мне мухой, драгоценные преждерожденные, если это не ее голос. Несчастной Цюн-ну. Она это! Дух ее там бродит, вот что. И еще разные чудеса случаются… — Престарелый Янь замолчал и снова оглянулся.

— Например? — подбодрил его Баг.

— Вы говорите „например“, драгоценный преждерожденный? И спрашиваете, отчего тут никто даже не работает? Так я вам скажу. Был и такой случай. Когда траур закончился, поступил милостивый указ от драгоценного преждерожденного цзайсяна[41] расположить в этих покоях одного из чжубу службы Храма Императорских Предков. И он пришел сюда осмотреться, составить список того, что ему потребно. Днем пришел, вот как сейчас мы с вами.

— И что?

— А то, драгоценные преждерожденные, что стоило ему свиток развернуть и кисть тушью напитать, чтобы начать список писать, как неведомая сила кисть и свиток из рук его вырвала, глядь — а кисть и свиток в воздухе висят и кисть быстро так по свитку бегает: чик-чик! Раз — и готово. Шлеп — и свиток на пол! — Служитель взмахнул рукой, показывая, как именно упал свиток. — Чжубу хоть и не из трусливых был, а бросился прочь опрометью. И свиток оставил, так он на сундуке и валяется… С тех пор никто сюда и не заходит. Очень страшно. Никто, кроме одного человека, милостивого Тайюаньского хоу. Да и тот лишь в сад зайдет, вокруг дерева круг сделает, а если тепло, так и под ним присядет, а в дом — ни ногой. Вот как. Очень она любила дерево это, нефритовая преждерожденная Цюн-ну… Под ним и скончалась в одночасье, сердечко схватило у бедняжки… Видно, письмо какое-то собиралась писать или стихотворение сложить, а может, в каллиграфии поупражняться — кисть в ее кабинете была в туши свежей… Вышла в сад, села под деревом, подумать, верно, а вечером служанки смотрят: уж отлетела ее душа.

— Какое несчастье! — печально сказал Богдан; Баг молча хмурился.

— Уж что да, то да… Драгоценнорожденный хоу до сих пор убивается.

— Когда же это случилось?

— Летом то было, — печально вздохнул Янь. — То ли в шестом месяце, то ли… Да-да, аккурат через седмицу после того, как драгоценнорожденный хоу ислам принял, стало быть, в шестом…

— А что за дерево там растет, ну — в саду? — быстро, даже как-то лихорадочно подавшись вперед, спросил Богдан. Внезапное чувство чего-то очень важного, но позабытого, чего-то такого, что он вот-вот вспомнит, охватило его.

— Да ведь грушевое дерево… Она и покои свои назвала из-за этой груши. Они оба души в том дереве не чаяли, милостивый драгоценнорожденный Тайюаньский хоу и нефритовая преждерожденная Цюн-ну. Как и друг в друге…

Богдан вскинул глаза на Бага: тот замер, даже Судью Ди гладить забыл и выражение лица у него было такое, такое…

„…Фирузе и Жанна… Помоги ей. И — груша. Точно. Там было грушевое дерево!“ — вспомнил свой давешний сон в воздухолете Богдан.

„Груша… Ну конечно… Она рисовала иероглиф „груша“. Как просто!“ — вспомнил свою странную ночную гостью Баг.

— Драг еч, так это же… — начал было минфа, но уже пришедший в себя после озарения Баг лишь слегка нахмурил брови и скосил глаза на престарелого Яня: позднее. И тут же перевел взгляд куда-то назад, за спину Богдана — туда, откуда они вошли в этот дворик.

Богдан резко обернулся — и ему показалось, что меж деревьев соседнего садика, что виднелись в проходе между домами, мелькнула тень.

Напарники многозначительно переглянулись.