Царская внучка Бестужева-Лада Светлана
С бедняжки-канцлера уже тек холодный пот.
– Так скромна она, ваше высочество, и почести эти ей ни к чему. И без того происхождения высокого, а по моей должности и вовсе одна из первых дам государства…
– А Биронша? – не унималась я.
– Вы о чем там шепчетесь? – раздался долгожданный бас императрицы.
Я смолчала, предоставляя Остерману самому вылезать из той ямки (пока еще ямки) в которую его спихнула.
– Ну, что умолкли? – повысила голос тетушка. – Андрей Иванович, о чем с племянницей моей шушукаться изволишь?
– Ваше императорское величество! – залебезил Остерман. – Ум вашей племянницы столь же остр, как и у вас, и посему беседовать с ней надлежит с почтением, каковое положено принцессе ее происхождения…
– Про происхождение моей племянницы я лучше тебя знаю! – обрезала его императрица. – И про то, что дура она, тоже ведаю. А вот о том, что ты дурак, доселе не знала. На простой вопрос не можешь ответить?
– Тётушка, – ангельским голосом пропела я, – Андрей Иванович недоумение высказал, отчего его жене таких же почестей не оказывают, как супруге герцога. И почему герцогиня Курляндская в России большим почетом пользуется, чем супруга российского канцлера, тоже недоумевал.
Тётушка нахмурила лоб, явно не поняв половины сказанного. Зато фаворит ее, сиятельный герцог Бирон, понял все сразу и аж посинел от злости.
– Мала ты еще о таких вещах рассуждать, – выдала, наконец, императрица. – Чай, найдутся люди постарше тебя и поумнее.
– Воля ваша, тетушка. Я только пыталась понять, отчего одни дамы при вашем дворе выше других…
– Кто это тут выше? – побагровела Анна Иоанновна. – Я единая могу тут высокой персоной считаться, а остальные – холопы и рабы мои. Пожелаю – палачу отдам или в Сибирь загоню. Хоть герцогиню, хоть канцлершу, хоть тебя, сопливку.
– Меня, тетушка, от палача увольте, – дерзко возразила я. – Вот приму святое крещение и постригусь в каком-нибудь монастыре большим постригом. А трон ваш пущай Лизка наследует, или мальчишка голштинский, а то и герцогиня Курляндская, коль скоро она уже сейчас царские почести принимает.
До сего времени моя венценосная тетушка, кажется, даже не замечала, как ведет себя жена ее любимчика, а желающих просветить ее в этом вопросе как-то не нашлось. Но тут она словно прозрела, увидела Бенигну Бирон, восседающую почти что на троне в противоположном конце зала, и…
– Твоя супруга, кажись, на мое место метит? – обратилась она к фавориту. – Много воли взяли, голубчики, не цените нашей царской милости и ласки.
– Ваше величество… – побагровел теперь Бирон.
– Ты смирно за моим креслом стоишь и место свое знаешь, – продолжала бушевать императрица, – а эта горбунья расселась, точно принцесса крови, да еще ручонки свои протягивает для лобызания. Почто сестрице моей и племяннице таких почестей не оказывают? Кто повелел герцогине самовольничать?!
– Принцесса, – прошипел Бирон, подойдя ко мне, – зачем вы настраиваете вашу тетушку против моей супруги?
По-русски он не говорил, но понимал все. Я же за полгода сделала большие успехи в немецком, так что прекрасно понимала его. Но принципиально ответила по-русски:
– И не думала я никого настраивать, очень надо. Просто канцлер удивился, что его супруга не пользуется таким же почетом, как ваша. А я в этих вопросах мало разбираюсь, то не моего ума дело, правильно ее императорское величество изволило сказать.
– Чтобы более никаких возвышений, окромя моего, в залах не было! – продолжала бушевать императрица. – А коли канцлеру моему кажется, что жена его нашими милостями обижена, то может вместе с нею свободно в свое поместье ехать!
– Помилуйте, ваше величество, – непритворно зарыдал Остерман. – В мыслях того не было… Это ее высочество…
– А мое высочество оставь в покое, – оборвала я его. – Сказывают, тебе в поместье с супругой отъехать. И там ждать, пока ее императорское величество не изволит гнев на милость сменить. Так, тетушка?
– Как вы мудры, выше высочество! – с непритворным восторгом воскликнул Бирон.
Краем глаза я заметила, что супруга его каким-то волшебным образом исчезла из залы вместе с возвышением и креслом.
– Ну, раз и ты так считаешь… – озадаченно проговорила Анна Иоанновна. – Тогда пущай действительно канцлер отъедет из столицы. Ныне не понравился он нам.
Остерман зарыдал, причем на сей раз непритворно.
– Москва слезам не верит, – ехидно хмыкнула я, а затем подвинулась ближе к своей августейшей тетушке.
– Вы бы, ваше величество, пока этот плакса тут хнычет, повелели господину Ушакову обыск в его доме учинить. Много интересного сыщется.
– Ты в своем уме? – поразилась императрица.
– В своем, в своем, – заверила ее я. – Более того, о вашем благе пекусь и о вашем величии. Ежели не найдут ничего – велите меня в монастырь постричь навечно.
Аргумент был сильный. Тётушка поманила к себе господина Ушакова, который, как всегда, появился точно из-под земли и отдала ему какое-то короткое приказание. Тот низко поклонился и исчез, а Остерман все рыдал. И пока он рыдал, пустое пространство вокруг него становилось все больше и больше: придворные шестым чувством определяли будущую опалу.
А ко мне снова приблизился Бирон.
– Благодарность моя вашему высочеству беспредельна. Чем могу служить вам?
– Сущим пустяком, – с самой милой улыбкой ответила я. – Убедите императрицу создать Государственный Совет из трех персон при ее высокой особе. Одно условие: персоны должны быть русскими и православными. Нужно укреплять престол, милый герцог, а немецкое засилие, мнится, его только расшатывает.
– Но я…
– А вы останетесь тем, кем были, на том же месте. Пусть только ваша супруга впредь держится поскромнее.
– Клянусь вам…
– Верю и без клятв. Обещаю вам мою дружбу и приязнь, если будете мне союзником. Ведь тетушка только вас на самом деле и слушает, а государство тем временем в запустение приходит. Вам же это невыгодно. Куда лучше будет, ежели Россия воспрянет и воссияет… светом православия.
– К чему вы клоните, принцесса? – нахмурился герцог.
– К тому, чтобы государыня наша восстановила патриархию, императором Петром порушенную. Вас это никак не касается, а простой народ императрицу возлюбит и благословит…
Я просто видела, как в массивной черепушке Бирона ворочаются мысли: выгодно ему это или невыгодно? Выиграет он от того, что на Руси снова будет патриарх, или проиграет. Здравомыслие все-таки одержало верх: какая разница? Он-то в любом случае останется фаворитом и герцогом, да и веру исповедует – лютеранскую.
– Это – русское дело, – важно заявил он.
– Верно, – покладисто согласилась я. – Но императрица высоко ценит ваш ум и вашу деликатность. Вы найдете способ так дать совет моей тетушке, чтобы она посчитала его своей собственной мыслью.
– Вам-то какая корысть? – на всякий случай осведомился Бирон.
– Прямая! – отбросив елейный тон отрезала я. – Коли по воле тетушки дите мое будущее на российском престоле воссядет, то престол этот нужно укрепить всячески. С одной стороны – благословением Божиим, с другой – таким отцом и супругом моим, чтобы держава от этого воссияла. Вам же обещаю: герцогство Курляндское при вас останется, буде вы тетушку мою переживете. От чего – избави Бог!
Заплаканный Остерман все пытался приблизиться к императрице и что-то ей объяснить. Я глазами указала на это безобразие своему собеседнику и тот, отвесив мне напоследок чрезвычайно учтивый поклон, нерушимой скалой встал между уже почти бывшим канцлером и своей любовницей. Маменька моя давно под шумок смылась к себе, и весь куртаг как-то сам по себе рассосался.
Императрица в сопровождении Бирона удалилась в свои покои. А я отправилась к себе, наказав строго-настрого меня ни под каким видом не беспокоить. Сама же, переодевшись в черный плащ и закрыв лицо маской в сопровождении одной только горничной отправилась… правильно, к владыке Феофану на архирейское подворье. Нужды не было, что там давно десятый сон видели: ради такой новости проснутся.
Будить, впрочем, пришлось только привратника: владыко полуночничал в своих покоях. Молился. Одна свеча давала очень мало света, но и при нем я углядела на разобранном ложе, весьма далеком от аскетизма, две подушки со вмятинами от голов. Ну-ну, ничто человеческое и духовным владыкам не чуждо. А о том, что у Феофана есть любовница, я и так знала от Ушакова.
– Благослови, владыко, – начала я с порога. – И прости, что ночью тебя тревожу, но дело у меня – безотлагательное.
Если Феофан и удивился, то очень умело это скрыл. Выслушал мой сжатый рассказ о том, что произошло пару часов назад и глубоко задумался.
– Собирай свой Синод, владыко, – продолжила я. И всем церковным сообществом, или как там у вас это называется, просите государыню восстановить патриаршество. Момент подходящий: у Остермана, чувствую, много гнили в доме найдут, тетушке в разочаровании духовная опора понадобится. Вот ты и явись – патриархом, главою церкви и заступником перед всевышним. Да поторопи тетушку с крестинами моими…
……………………………………………………………………………
С крестинами, правда, опять пришлось повременить: в ту ночь скоропостижно скончалась маменька моя, герцогиня Мекленбургская, в девичестве царевна Екатерина Иоанновна, по прозвищу «Дикая». Допилась, сердечная. Пока ее отпевали, да хоронили, Остерман сидел в собственном доме под крепким караулом: людишки Ушакова при обыске нашли у него обширную переписку с венским императорским двором. Неподкупный Остерман много лет состоял на жаловании у императора австрийского в ущерб российским интересам.
Гнев тётушки был ужасен, даже скорбь по родной сестрице не могла его утишить. Поначалу распорядилась немедленно голову бывшему канцлеру отрубить, сына отдать в солдаты, а супругу постричь в дальний монастырь. Но тут явился Феофан и сумел пролить елей на бушующие воды.
Момент для просьбы Синода о восстановлении патриаршества был – удачней некуда. У императрицы, кроме меня, да фаворита, и близких-то на земле не оставалось, волей-неволей приходилось к поддержке небесной обращаться. Феофан посулил государыне милости божии при жизни и вечное загробное блаженство и крест целовал на том, что, став патриархом, оградит свою императрицу от всех козней – и людских и диавольских.
– А Иуду и безбожника Остермана – в крепость заключить навеки, – вкрадчиво нашептывал он. – Дабы плакал там и каялся о гресях своих, да о судьбе ближних скорбел, про которых ты, матушка, мудро рассудила: щенка – в солдаты, старую матку – в монастырь, дабы тут не смердели. Кочан отсечь легко, да после этого не сможет грешник раскаяться в содеянном им. Имение же канцлера под свою руку возьми, сколько-нибудь Богу пожертвуй, а остальное – в твоей воле. Себе оставишь, али слуг верных наградишь…
Бирон, почуяв запах золота, торопил императрицу: вернуть на Русь патриаршество, обрести духовную благодать и стать для всего народа русского истиной матерью-благотворительницей, ревнительницей веры православной. А Остермана зловредного – в крепость, в Шлиссельбург.
Устоять против двойного натиска: своего любимца и своего пастыря духовного моя тётушка не смогла. Что и требовалось доказать. Так что незадолго до того, как мне исполнилось шестнадцать лет – по здешнему исчислению, естественно, меня торжественно крестил сам Патриарх всея Руси Феофан. Крёстной матерью была императрица, крёстным отцом (не без подсказки с моей стороны) стал самый богатый человек в России – князь Алексей Черкасский. Так что стала я благоверной Великой княгиней Анной Алексеевной.
Ликовал народ: ненавистный Остерман угодил в каземат Шлиссельбурга под строжайший надзор с запретом читать и писать. Радовался герцог Бирон: я подговорила императрицу устроить обручение его старшего сына Петра с единственной дочерью князя Черкасского Варварой. На то, что жениху к этому времени едва исполнилось десять лет, дружно решили не обращать внимания: еще подрастет. Зато такого приданного, как у его нареченной, не было, пожалуй, ни у одной европейской принцессы.
Правда, Варька Черкасская в ногах у моей тетушки ползала, умоляла не губить:
– Ваше императорское величество, мне же за двадцать перевалило, уж и так за глаза перестарком называют, а пока будущий муж в брачный возраст войдет, я и вовсе состарюсь. Пожалейте меня, горькую…
– Дура! – ласково отвечала ей тетушка, ногой от себя отпихивая. – Годика через три повенчаем вас, станешь невесткой герцога Курляндского, супругой наследника короны его. Небось, не засохнешь. Эвон я двадцать лет смиренной вдовицей жила, в нитку тянулась, за сто рублев благодарна была, так Господь меня и благословил императорским титлом. И ты смирись.
Зато герцог Бирон передо мной на коленях стоял в восхищении непритворном:
– Ваше высочество, я ваш покорный слуга отныне и до гробовой доски. Прикажите: лакеем вашим стану, а супруга моя будет вам за столом прислуживать. Ведь знаю я, кому обязан сватовством сим. Умны вы, ваше высочество, мудры не по годам. Все твержу благодетельнице нашей, государыне-императрице, что надобно ей вас прямой наследницей престола объявить, а не ждать, пока вы осупружитесь, да дитя родите…
– Твердите, герцог, твердите – капля камень точит. А о супружестве мне и самой задуматься надо: тетушкину волю я переступать не намерена. Только жениха мне нужно сыскать не такого, как Остерман зловредно предлагал, а настоящего. Чтобы умен был, здоров, умом светел, к пьянству не склонен, да не замыслил впоследствии трона из-под меня выдернуть. Русский супруг мне надобен, а не принц иноземный.
Я впервые озвучила свою матримониальную программу. До этого долго думала, перебирала всех возможных европейских претендентов на мою руку, с патриархом не раз советовалась – куда же без него! Немцев при дворе и так было достаточно, нужно было потихоньку, с умом от них избавляться, но не трогать «особо приближенных»: Бирона, разумеется, графа Левенвольде, который тоже успел побывать когда-то в любовниках у моей тетушки, барона Корфа, которого, насколько я помнила историю, вполне можно было сделать президентом Академии наук, и который способствовал возвышению Тредиаковского…
Остальных – вон. И без того мне удалось сделать почти невероятное: пропихнуть в ближайшие советники императрицы скандально известного Артемия Петровича Волынского. Правда, внушение ему через незаменимого Андрея ивановича Ушакова было сделано наистрожайшее: без толку не орать, говорить дельное, государыню без надобности умными мыслями не тревожить. А уж если совсем невмоготу станет, то изложить письменно и экстрактно свои соображения. Я ознакомлюсь.
Я вспомнила, как читала, что принцесса Анна (тогда еще Леопольдовна) больше всего любила поспать, и хмыкнула: тут вздремнуть некогда бывает. Свой обет я выполнила: после крещения тут же отправилась на богомолье по самым крупным монастырям России. А поскольку сопровождал меня в этой поездке, помимо обычной свиты, представитель новоиспеченного Патриарха, то встречали меня, сами понимаете, почти как ангела, слетевшего на грешную землю.
А я глядела на эту землю, по которой проезжала за день десятки верст, видела совсем не то, что привыкла видеть в фильмах, которые гордо именовались «историческими», и прикидывала, как бы обратить всю эту благодать, все это богатство природное и человеческое во благо, а не во зло. То есть хотя бы прекратить вечный голод, неурожаи, побеги крепостных, множащиеся толпы нищих.
Приподнять бы эту страну до среднеевропейского уровня… только не начала восемнадцатого века, а его конца. Положить конец идиотским войнам, в которые по политическим соображениям гадюки-Остермана то и дело вмешивались русские войска, ни в коем случае не отдавать того, что было завоевано дедами и прадедами.
Планов было – громадье, а как приступить к их осуществлению я, честно говоря, понятия не имела. Воодушевляло только то, что если через несколько веков этим государством могла управлять каждая кухарка, то я, с высшим образованием и ученой степенью кандидата исторических наук, как-нибудь справлюсь… с Божьей помощью.
Церковь мне удалось сделать своей союзницей. Оставалась – армия, опасное гнездо всяческих заговоров и переворотов. Если я не сделаю ее командиров своими единомышленниками и верными помощниками, это сделает моя дражайшая кузина Елизавета. Так что продолжать расчищать себе путь к трону следовало именно в этом направлении.
Глава третья. Дела государственные и не только
Господи, и зачем только люди знатного происхождения и обладающие к тому же немалыми деньгами так рвутся к трону? Кроме головной боли и бессонницы, это занятие не сулит ничего приятного. Теперь я, так сказать, на собственной шкуре ощутила все «прелести» положения законной наследницы престола. И желала одного: кому-нибудь это высокое звание передать. Ибо – достали.
Нет, с войсками все прошло на удивление гладко. Мне удалось уговорить сиятельного герцога Бирона не проталкивать на высокие командные должности исключительно немцев и разных прочих шведов, а передать это самим русским – на их усмотрение. За это пришлось пообещать его второму сыну руку и приданное Александры Меньшиковой – младшей дочери давно скончавшегося «полудержавного властелина». Шесть миллионов золотом, лежавших в иностранных банках, были очень весомым доводом, в прямом и переносном смысле, и Бирон благоразумно устранился от вмешательства в кадровые вопросы армии. Императрицу же это вообще интересовало постольку – поскольку.
Исключение я сделала только для одного тевтонца – Миниха. Этот обжора и горлопан был действительно талантлив, черт бы его побрал. Пока двор теперь уже покойного императора Петра Второго торчал в Москве, Миних, будучи губернатором Санкт-Петербурга, развернул там бурное строительство, преимущественно в камне. И в военных делах разбирался отменно. А когда я прочитала его докладную записку императрице о проекте возведения моста между Санкт-Петербургом и Финляндией, то поняла, что этого новоявленного «барона Мюнхаузена» лучше держать при себе и всячески поощрять.
Так что фельдмаршалом у нас теперь был Александр Иванович Румянцев, обласканный и возвышенный еще Петром Первым, а генералом-фельдмаршалом – Бурхард Миних. Остальных немцев я с помощью незаменимого Андрея Ивановича Ушакова разогнала поганой метлой, используя компроматы из бумаг бывшего канцлера Остермана. Так что в войсках теперь все чаще поднимали тосты не за «душеньку-царевну Елизавету», а за «государыню-царевну Анну». Которой, Анне то есть, и присягнули наконец-то по всем правилам и по доброй воле.
Православная, ежедневно посещавшая церковь, щедро раздававшая милостыню, да еще и умудрившая императрицу восстановить патриаршество на Святой Руси, я становилась чрезвычайно популярной среди русского народа. А когда прошел слух, что государыня-царевна немцев на дух не переносит и желает России процветания без иноземцев…. Тут я даже немножко испугалась всплеска народного восхищения. Тётушка могла это понять неправильно: как покушение на ее власть еще при жизни. Пришлось немножко попридержать свое государственное рвение и смыться на пару месяцев на богомолье в Троице-Сергиеву лавру.
Вот где я, наконец-то отдохнула! Хотя добросовестно отстаивала все положенные службы, постилась и читала исключительно духовные книги. Благо из в Лавре было предостаточно. Меня, разумеется, не беспокоили, а я в этой благостной тишине обдумывала свои дальнейшие действия, которые вряд ли были бы одобрены добропорядочными христианами. Но… с волками жить – по-волчьи выть.
Помимо всего прочего мне представили одного молодого человека, близкого родственника тётушки-императрицы, а, стало быть, и моего то ли троюродного, то ли пятиюродного кузена – графа Владимира Салтыкова, сына Семенова. Впрочем, молодым он тут не считался – парнишке было почти тридцать лет, возраст по тем временам довольно почтенным. Носил чин гвардии капитана и честно служил в Москве. Сведения о нем были самые благоприятные – вином не увлекался, в карты не играл, отцовское наследство потихоньку преумножал, а не проматывал, да и внешне был скорее привлекателен, нежели отталкивающим.
Я его обласкала и – пока! – отпустила. Бравый капитан не подозревал, что «государыня-царевна» самым недвусмысленным образом «положила на него глаз», то есть наметила его персону себе в законные супруги. Не в императоры, конечно, Боже упаси, меня бы все русская аристократия со свету сжила за такое возвышение одного из них, а всего лишь в принцы-консорты. И из тех двух бесед, которые у нас с ним состоялись в присутствии многочисленных духовных лиц, сделала самый положительный для себя вывод: в меру умен, в меру тщеславен, и уж точно не станет плясать под дудку какого-нибудь иностранного двора.
Оставался пустяк: сделать так, чтобы моя венценосная тетушка сама избрала своего родственника мне в мужья. Тут мне должны были помочь сразу три персоны, имевшие на Анну Иоанновну бесспорное и сильное влияние: ее любовник, ее духовный наставник и ее сторожевой пес. То есть герцог Бирон, патриарх Феофан и Андрей Иванович Ушаков.
Письмам я не доверяла, поэтому дождалась возвращения в Санкт-Петербург и тайно встретилась со всеми тремя – по очереди. Как я и полагала, герцогу было наплевать с высокой колокольни на мое замужество: лишь бы не потерять теплого во всех отношениях места при тетушке. Патриарх мою идею воспринял с энтузиазмом и выразил готовность всячески ее поддерживать и внедрять в сознание императрицы. Андрей Иванович по обычаю своему почти ничего не сказал, но в целом к затее отнесся одобрительно. По-моему, немцы в частности и иностранцы вообще ему самому надоели хуже горькой редьки. Своего-то хоть с маслом ешь, а к этим – не подступишься, какие бы вредные для государства дела ни учиняли.
Но прежде, чем устраивать свою личную жизнь (нельзя же быть эгоисткой!), следовало озаботиться счастьем кузины Елизаветы. Одно время я носилась с мыслью выдать ее за португальского короля – там как раз искали невесту. Но католики – удивительно щепетильный народ в вопросах заключения браков. Королевская невеста должна была быть, во-первых, невинной, а во-вторых, девушкой, то есть не старше двадцати лет.
Кузина же моя приближалась к тридцати годам, а девственность ее пришлось бы долго разыскивать среди придворных и гвардейцев. Не говоря уже о том, что она тайно рожала то ли два, то ли три раза. Нет, такую невесту чопорный португальский двор не примет. А выдавать за какого-нибудь немецкого герцога было слишком опасно: ну как после смерти моей тётушки Елизавета Петровна заявит о своих правах на престол. То-то веселье пойдет с участием многочисленных родственников немецкого супруга.
Оставался, естественно, монастырь. Но, как мудро заметил в одной из бесед патриарх, «клобук монашеский к голове не гвоздем прибит». Да и предлагали русские аристократы совсем недавно возвести на престол разведенную супругу Петра Первого старицу Елену. Кто им помешает попытаться возвести на престол дочь того же Петра, даже если и она станет старицею?
Осенило меня во время одной из бесконечных служб в Лавре, когда я благочестиво разглядывала многочисленные иконы и в одном из изображений кающейся Марии Магдалины усмотрела сильное сходство с кузиной Елизаветой. Какая связь? Сейчас поясню. Мне пришло в голову, что можно найти кузине двойника и именно его, точнее, ее, принявшую к тому же обет вечного молчания, постричь в каком-нибудь московском монастыре. А саму Елизавету свет Петровну отправить на Соловки: там дело с подземными мешками-камерами было поставлено отменно.
Жестоко? Да, безусловно. И мне, сохранившей, в общем-то гуманную ментальность третьего тысячелетия от рождества Христова, было немного не по себе, когда я обдумывала все эти проекты. Но я каждый раз заставляла себя вспоминать о том, что моего полугодовалого сына в будущем та же Елизавета отправит в вечное заключение в Шлиссельбургскую крепость, сделав из него русскую «Железную маску». Я собиралась совершить преступление, но… исключительно с целью предотвратить преступление же.
– Найти девку или бабу, ликом схожую с Елисавет Петровной… – задумчиво сказал Ушаков, когда я поделилась с ним своей задумкой. – Не так уж и сложно. Красавиц-то на Руси много, а курносых – еще больше.
Это Великий инквизитор изволил пошутить, намекая на то, что в профиль моя кузина напоминала обычную чухонскую девку, хотя анфас была – писаной красавицей, правду писали историки. Зато с фигурой проблем быть не должно было: параметрами фотомодели моих времен Елизавета не обладала, зато воплощала собой идеал русской красоты: пышный бюст и широкие бедра.
– А вот с самой Елисавет Петровной нужно, мнится, вот как поступить: под строгим караулом отвезти в Соловки, там, уж извини, государыня-цесаревна, язычок ей укоротить, дабы никого в лишний соблазн не вводила, ну, а уж после этого…
Я невольно передернулась. Одно дело – обречь человека на заточение, совсем другое – пролить его кровь. Хотя в царствование моей августейшей тетушки кровавыми расправами уже и кошку удивить было невозможно, но я как-то пока ухитрялась оставаться в стороне от этого, да еще и время от времени добивалась смягчения особо жестокого приговора.
Ушаков, разумеется, заметил, как меня перекосило, и чуть заметно усмехнулся:
– А я еще вот что скажу, государыня-цесаревна. Елисавет Петровна опять в тягости, сказывали мне верные людишки. От кого понесла – сие, пожалуй, ей самой неведомо, но на сей раз плод она скидывать собирается.
– Отчего же не рожать? – чисто механически спросила я.
Хотя скидывание нежеланного плода в то время было делом самым обыкновенным. И снадобья особые для этого имелись, и с высоты деревенские девки прыгали, и тяжести непомерные нарочно поднимали. А дамы познатнее до умопомрачения скакали на лошади или занимались сексом – тоже до умопомрачения. Правда, маменька моя, царствие ей небесное, в этом отношении была особой очень продвинутой: подпольные аборты ей до конца жизни делал доктор Блументрост. Частично и по этой причине герцогиня Мекленбургская сравнительно рано отдала Богу грешную душеньку: брюхатела она, как кошка, хорошо если раз в год. Бывало же и чаще.
– Оттого не желает Елисавет Петровна рожать, что тётушка ваша пригрозила ей, ежели еще раз понесет, в монастырь запереть навечно. Вот и ищет царевна лекаря доброго, да не болтливого, дабы ей помог, а все происшествие в тайне оставил. Да только вот денег у нее, как всегда, мало.
– А вот с лекарем я ей, пожалуй, помогу, – оживилась я. – Есть у меня один на примете. Для себе берегла, да как с родственницей не поделиться… Догадываешься, наверное, Андрей Иванович, о ком речь.
Ушаков снова чуть заметно улыбнулся. Еще бы он не догадывался! Он просто совершенно точно знал, кого я имела в виду.
Иоганн Германн Лесток был французским дворянином и протестантом, проявившим большие способности к медицине, прежде всего, к хирургии. В Париже, куда он рискнул вернуться, его, однако, постигла неудача: по анонимному доносу он был арестован и год провел в тюрьме. Освободившись же, завербовался в армию и стал полковым хирургом, но жестоко страдал от вечного безденежья и уязвленного самолюбия: офицеры не желали признавать равным себе «лекаришку», пусть и хорошего происхождения.
Тогда вся Европа была полна слухов о новой, обетованной для иностранцев стране – России, где якобы можно было быстро найти и деньги, и почёт, и дело по душе. В 1713 году Лесток был принят на русскую службу и сумел понравиться самому императору Петру. Но… в чем-то провинился и был сослан в Казань, откуда его вызволила лишь всегда благоволившая к нему императрица Екатерина.
Лесток был определен лейб-медиком к цесаревне Елизавете Петровне, какое-то время благоденствовал, но… на трон взошла Анна Иоанновна. Двор цесаревны фактически попал в изоляцию, денег катастрофически не хватало. Лесток пробовал было упрочить свое положение карточной игрой, но был слишком уж удачлив, чтобы в нем не заподозрили шулера.
Тут-то им и заинтересовался Ушаков. Навел справки, проследил за хирургом-картежником и доподлинно выяснил, что тот уже готов стать шпионом французского двора и участником заговора в пользу цесаревны Елизаветы. И легко переманил склонного к авантюрам француза на свою сторону, предложив ему выбирать: дыба и плаха или безбедное существование в качестве осведомителя и помощника главы Тайной Канцелярии.
От него Ушаков и узнал о новой беременности цесаревны. Но – выжидал, не зная пока, как обернуть дело на пользу императрице. А тут очень кстати возникла я со своими сумасшедшими проектами.
– Надобно приказать Лестоку цесаревну от нежелательной беременности освободить, – спокойно сказал Ушаков. – А при сем всяко может случится… глядишь, и Соловки не понадобятся. Язык же покойнице можно сохранить.
Да, в плане устранения неугодных людей не мне было тягаться с Андреем Ивановичем. Тогда ведь смерть от выкидыша или подпольного аборта была делом настолько естественным, что на нее и внимания-то никто не обращал. Умерла, несчастная, от потери крови… Но у меня были сильные подозрения, что могучий организм моей кузины так просто не сломать. Нужно было нечто более радикальное.
– А потом и самого Лестока можно… – продолжал своим тихим, вкрадчивым голосом Ушаков.
Я встрепенулась:
– А вот этого не надо бы, Андрей Иванович. Врач он добрый, еще пригодится. А то, что его руками кузину мою от бремени… всякого освободим, так то его крепче к нам привяжет. Будет служить за страх, совести у него точно нет. И в пользу французов шпионить не станет: мы уже почти уговорили ее императорское величество подписать вечный мир с Версалем и не поддерживать саксонского претендента на польский трон. Пусть поляки себе природного Пяста изберут, свекра короля французского.
Да-да, и этим приходилось заниматься – высокой политикой. В бытность свою великим канцлером, Остерман много навредил России в политике внешней, стремясь лишь двору венскому угодить. Чуть было не двинули русские войска сажать на трон нового короля Польши. Чуть было не потеряли завоевания императора Петра на юге России: тетушка моя имела весьма смутное представление о том, где находятся какие-то том Баку и Гилянь, и какая от них польза. А Франция обещала защиту от турок в случае, если Россия не станет мешаться в польские дела…
Я тряхнула головой. Нет, нужно заводить нормальный кабинет министров, как у всякого приличного европейского монарха. Эвон, у шведской королевы Кристины два века назад целый парламент в помощниках состоял, а я тут кустарщиной занимаюсь. Да и история показала: не правили женщины самостоятельно, всегда себе дельных помощников подбирали. Уж на что была умна сводная сестра царя Петра – Софья, и та мало что смогла бы без советов и поддержки князя Василия Голицына.
– С Лестоком поговори, Андрей Иванович, – подвела я итог. – Пусть цесаревне кесарево сечение сделает. И ВСЕ вычистит.
Вот в гинекологии Ушаков явно был не слишком силен, поэтому пришлось ему быстро и, что называется, «на пальцах» объяснить предстоящую процедуру удаления детородных органов у моей любимой кузины. А ежели потом швы разойдутся… ну, раньше времени цесаревна с постели поднимется или выпьет лишку, так на то воля Божия, а с Богом, как известно, судится не будешь.
А не блуди внаглую, коли желаешь трон российский занять! Тоже мне нашлась еще одна «королева-девственница». Хватит с истории и ее английской тезки.
Некоторые уточнения и дополнения, которые я внесла в план операции (операции как в прямом, так и в переносном смысле), по-моему, удивили даже Великого Инквизитора. Действительно, додуматься до этого могла только женщина, насмотревшаяся за всю свою жизнь голливудских боевиков и «ужастиков». А еще говорят, что нравы общества со временем смягчаются. Как же, смягчаются они…
С Лестоком, как я и думала, проблем не возникло. Благородный французский дворянин и авантюрист по призванию быстренько смекнул, на чью сторону сейчас выгоднее переметнуться. Тем более, насколько мне было известно, Франция обещала ему деньги за поддержку заговора в пользу Елизаветы, дабы восстановить русско-французский альянс и разорвать слишком тесные связи между Петербургом и Веной. Так это я и сама без всякого переворота потихонечку проворачивала. А мои «спецзадумки» не вызвали у эскулапа даже тени изумления: по-видимому, в его бурной жизни бывали ситуации и покруче. Или просто он много больше Ушакова понимал в женщинах.
Так что, получив от меня дорогой презент, а от Ушакова – отеческое внушение, Лесток через несколько дней тайно известил меня о том, что все ему порученное проделал в лучшем виде и теперь цесаревне нужен только покой. То бишь строгий постельный режим минимум на полмесяца. Так неудачно: буквально на днях наступали именины тётушки, а в сей день все обязаны были быть при дворе, поздравлять виновницу торжества, танцевать, веселиться и упиваться в стельку. Последнее, впрочем, ко мне не относилось.
В ответ на робкие возражения Елисавет свет Петровны о том, что, дескать, недужна и прибыть на праздник никак не может, последовало контрпредложение императрицы: немедленно отправляться в монастырь и замаливать там свои грехи. Ибо ей, императрице, ведомо, какая хворь настигла страдалицу, и неявка на праздник будет расценена как государственная измена. Со всеми проистекающими…
Утром торжественного дня я уделила своему туалету особое внимание. На именины должен был прибыть из Москвы мой будущий супруг, который, впрочем, пока не подозревал о предстоящем бракосочетании. Просто тётушка отписала на Москву своему близкому родственнику, отцу молодого графа Салтыкова, и выразила желание видеть бравого капитана Владимира Салтыкова на празднике в столице.
Желание императрицы – закон, так что сегодня вечером, если все пойдет успешно, государыня-тётушка объявит во всеуслышанье о моем предстоящем бракосочетании. Дипломатам иностранным это, скорее всего, не по вкусу придется, особенно австрийцам и пруссакам, упорно сватавшим мне своих второсортных принцев. Ничего, перебьются. Детям своим я, возможно, и буду искать пары за границей, но до этого еще надо дожить. А пока – в своем родственном кругу все матримониальные вопросы, благословясь, порешаем.
Я надеялась, что душке-Остерману крепко икалось в его каземате. Ведь в истории, естественное течение которой я нарушила своим появлением в теле юной принцессы Мекленбургской, именно Андрей Остерман – мастер хитроумных и запутанных комбинаций – разработал довольно сложный вариант решения проблемы престолонаследия. Следуя плану канцлера, Анна Иоанновна потребовала от своих подданных всеобщей присяги на верность тому наследнику престола, которого в будущем выберет она сама.
Поступая так, императрица воспользовалась знаменитым «Уставом о престолонаследии» Петра Великого 1722 года, согласно которому государь имел право назначить себе в преемники любого из своих подданных. Послушно присягая в том, что от них требовали, подданные слегка недоумевали: кто же будет наследником? Вскоре стало известно, что им станет тот, кто родится от будущего брака племянницы царицы, которой в ту пору было всего двенадцать лет, и ее еще неведомого мужа.
В этом-то и состоял хитроумный план Остермана. Это он подал императрице доклад в преамбуле которого было сказано: «Чтоб Ея императорского величества известное всемилостивейшее намерение во исполнение приводить, следующее всеподданнейше представляется…» А затем отправил еще одного немца _ Густава Левенвольде – в Германию, в Брауншвейг дабы передать принцу Брауншвейг-Вольфенбюттельскому Антону Ульриху, официальное приглашение Анны Иоанновны прибыть в Россию в качестве претендента на руку племянницы императрицы.
Уже с середины 1720-х годов Остерман делал ставку на Австрию как на лучшего союзника России в двух районах взаимных интересов: в Польше, с целью раздела ее территории, и в Причерноморье, где наиболее эффективной была союзническая борьба с общим и еще могучим соперником – османской Турцией. Неудивительно, что сохранилось много свидетельств особого интереса Остермана к судьбе Антона Ульриха в это время. Так желала Вена, и ее желание Остерман выполнил… бы. И завертелась бы подлая и кровавая карусель переворотов.
Об этом я думала, сидя за туалетным столиком и давая короткие указания куаферу и камеристкам. Нет, историки все-таки здорово исказили факты: не была племянница Анны Иоанновны дурнушкой-замухрышкой, а если и была, то душа дамы, разменявшей пятый десяток лет в прежней жизни, сумела правильно использовать «подручный материал».
У меня, теперешней, семнадцатилетней, были роскошные (по понятиям будущего) пепельно-белокурые волосы до талии. С момента появления в этом теле я приказывала еженедельно промывать их настоем ромашки, отчего они приобрели блеск и золотистый оттенок. Сотни просмотренных рекламных роликов об уходе за тонкими светлыми волосами намертво отложились в памяти.
Мое экстравагантное желание каждое утро обтираться льдом сначала вызвало среди окружающих легкую панику: никак принцесса в уме повредилась? Но шли месяцы, цвету моего лица завидовало все больше придворных дам и девиц. Второго секрета, позаимствованного из откровений еще не родившейся в этом времени блистательной Софии Лорен было – оливковое масло. Оно заменяло мне и дневной, и ночной кремы. Кстати, очень рекомендую всем: этот ингредиент так или иначе входит в состав всех дорогостоящих кремов.
Сделали свое дело и занятия танцами и верховой ездой: ноги стали крепкими, а талия – стройной. Пышности бюста мне это, правда, не прибавило, но я за этим не больно гналась: девятого размера государыни-тетушки с лихвой хватило бы на трех дам. Впрочем, когда талию до умопомрачения затягивают в корсет, грудь автоматически встает по стойке «смирно».
И вот еще кстати о тетушке, государыне-императрице Анне Иоанновне, «царице престрашного зраку», как ее окрестили историки. При ближайшем рассмотрении она оказалась самой обыкновенной малограмотной и дурно воспитанной теткой, очумевшей от сознания внезапно свалившихся неограниченной власти и вседозволенности. При малейшем отпоре эта коломенская верста пудового веса тушевалась и начинала бормотать что-то невразумительное.
Это я поняла буквально в первые дни своего появления в ее времени. Чем-то я тётушке не угодила, и она со всей дури отвесила мне неслабую оплеуху, так, что я отлетела к противоположной стене. Присутствовавшая при этом маменька даже не шелохнулась, но я завелась, что называется, «с полоборота». Вскочила на ноги, прыгнула на императрицу, как дикая кошка и… укусила ее. За плечо, выше просто не достала. А потом покрыла добротным русским матом этажа в четыре.
Та так и села – в прямом и переносном смысле. Маменька от ужаса чуть сознание не потеряла. Приживалки, шуты и всякие уроды разметались по углам и стенкам и там затихли, ожидая неминуемой страшной бури. Но ее… не последовало.
– Ишь ты, какая бойкая, – хмыкнула императрица. – Тебе ножик дай – родную тетку прирежешь. Вся в папеньку удалась, коза безрогая.
– От козы и слышу! – огрызнулась я. – И не сомневайся: еще раз пальцем тронешь, мало тебе не покажется. Ишь, моду взяла по морде бить! А изуродуешь? Как я замуж с такой харей пойду?
– Это ты мне? – не поверила своим ушам тётушка.
– Ну, не дуракам же твоим. Их хлещи хоть по щекам, хоть по заднице – у них служба такая. А меня трогать не смей, я такой же царской крови, как и ты. Иначе уеду от тебя к чертовой матери – ищи себе наследников престола. Вона в Голштинии сынок покойницы Анны Петровны подрастает, его и объявишь.
Поговорили, короче. Но с тех пор тётушка меня зауважала почти также сильно, как своего фаворита. Не то, чтобы бить – голос повысить лишний раз опасалась. Хотя иной раз специально провоцировала меня на ругань: по-моему, ей просто доставляло удовольствие слушать непристойности. Эту ее блажь я старалась, как правило, уважить: посылала государыню-императрицу по всем известным мне адресам и поминала всю ее родню по женской линии в соответствующем контексте.
Но сегодня я с ней ругаться не собиралась. Наоборот, хотела попросить о милости. Патриарха я уже подключила, он мою мысль благую одобрил и благословил. А Ушаков мне при сем деле и не надобен был: пусть порядок в империи блюдет, да врагов изыскивает. А мне друзья нужны, ох, как нужны. И не немцы, вроде Наташки Лопухиной, в девичестве Балк, хотя она и подлизывалась ко мне всячески, а я ее для вида привечала. Русские мне нужны были, чтобы прочной стеной впоследствии вокруг моего трона стали.
Лопухина – легка на помине! – с легким стуком каблучков влетела в мою комнату. До чего, действительно, хороша, чертовка, а ведь за тридцать перевалило и рожает от любовника своего Левенвольда одного ребенка за другим. Хоть бы парочку килограммов прибавила или подбородок двойной завела… Нет, цветет кошка немецкая!
– Вы сегодня бесподобны, принцесса, – защебетала она. – Весь двор будет у ваших прекрасных ножек. А у меня новость… ах, какая новость!
Без «ах, каких новостей» эта красотка у меня ни разу не появилась. Интересно, что у нее припасено на сей раз.
– Никак опять в тягости? – усмехнулась я.
– Помилуйте, принцесса, при чем тут это! Сегодня ко двору нового посланника саксонского представлять будут.
– Да? Ну, и что с того? На кой нам саксонцы-то сдались?
– Имею сведения, что жениха для вас нашли и будут свататься.
Я отстранила камеристку, которая что-то еще улучшала в моем туалете и поднялась из-за столика. Так, уже интересно. Что-то больно оживлена у нас Наталья Федоровна, а такой она бывает лишь в предвкушении богатого подношения или после получения оного. Так и есть: на лилейной шейке сверкает бриллиант в затейливой оправе.
– Саксонский презент? – осведомилась я, прикоснувшись к дорогой побрякушке.
– Н-нет, – с запинкой ответила красотка. – Муж купил.
– Любит, значит, сильно.
Только глухой не услышал бы в моем голосе откровенного издевательства. Но у госпожи Лопухиной, по-видимому, именно сейчас были проблемы со слухом.
– Ваше высочество, саксонский-то посланник – такой красавец! Прямо сахарный кавалерчик.
– Неужто краше твоего Левенвольде ненаглядного? – усомнилась я.
Усомнилась притворно, ибо все исторические книги, прочитанные мною, воспевали необыкновенную красоту этого саксонско-дрезденского дипломата. Было у меня подозрение, что и прекрасная Лопухина не устояла, хотя, в принципе, сохраняла верность своему тоже весьма привлекательному любовнику.
– Я же не для себя… – пробормотала Наталья, залившись краской.
– Для дочери жениха сыскиваешь? – поддела я ее.
Прекрасно знала, что Наташка терпеть не может, когда ей говорят о том, что у нее уже дочь – невеста. Ничего, проглотит. К сожалению, девочка не унаследовала материнской красоты, так что рассчитывать приходилось только на богатое приданное, да на императорские милости.
– Государыня-императрица изволили обещать, что сами жениха нам сыщут, – вывернулась Лопухина.
– Ну и хорошо, – подвела я итог. – Пойдем в залы, что ли, что тут рассиживаться. Опоздаем – тетушка гневаться станет. Да, чуть не забыла: Елизаветка-то будет ли? Слышала, прихворнула она…
– Обязательно будет, – твердо заверила меня Лопухина. – На именины государыни и мертвая воскреснет.
Обе мы ломали комедию: Наталья была одним из основных винтиков моей довольно сложной интриги, без нее затеянное представление могло и провалиться. Жестокое, конечно, представление, но дражайшая кузина просто не оставляла мне иного выбора.
В освещенных сотнями свечей залах уже толпились разряженные придворные. Я поискала глазами Елизавету, но та, по-видимому, задерживалась. А ко мне подошел сам герцог Бирон.
– Ваше высочество, разрешите представить вам посланника саксонского, господина Мориса Линара…
Я не без интереса глянула на представляемого мне легендарного красавца, от которого дамы буквально млели. И чуть не расхохоталась: передо мной был почти полный двойник… Леонардо ди Каприо, кумира девушек оставленного мною времени, только годков на десяток постарше. А еще говорят, что вкусы со временем меняются!
Увы, «сахарные кавалерчики» меня никогда не прельщали. Я равнодушно улыбнулась саксонскому красавцу, протянула ему руку для поцелуя и повернулась спиной, не дожидаясь даже, пока он договорит начатый цветистый комплимент. Краем глаза уловила торжество на лице Бирона и откровенную растерянность на лицах окружающих. А саксонец просто онемел и застыл восковой статуей. Таких афронтов ему доселе явно не приходилось переживать.
В этот момент очень кстати громогласно и торжественно объявили о явлении народу именинницы – государыни всероссийской Анны Иоанновны, и я поспешила к тетушке.
Впрочем, Бирон там оказался еще раньше меня. Все-таки не хватало мне придворной ловкости и выучки.
В свите тетушки я заметила своего пока еще необъявленного жениха – успел-таки граф Салтыков из первопрестольной. Сама именинница была в прекрасном расположении духа и больше обычного расфуфырена: по-моему, она нацепила на себя все драгоценности, которые у нее только были. Плюс платье из алой парчи, затканное золотом. Самодержавие во всем блеске… Жуткая безвкусица, должна сказать.
Я-то, в ожидание кое-каких событий, нарядилась в тот день во все белое, а из драгоценностей предпочла только жемчуг. Затмить императрицу в таком прикиде я, конечно, не могла, да и большинство придворных дам были одеты куда пышнее. Вот и хорошо, меньше зависти, меньше желчи…
У дверей возникло какое-то движение и я догадалась, что прибыла, наконец, моя кузина. Тоже в белом платье – другого у нее по бедности содержания и не было. Я могла бы, конечно, послать ей что-нибудь в презент по случаю сегодняшнего тожества, но в моей постановке она должна была быть именно в белом.
На нем кровь заметнее.
Глава четвертая. Первая кровь и последние слезы
То, что я сегодня тоже была именинницей, как-то не отложилось в сознании моей венценосной тетушки. Меня, впрочем, это не удивляло: ни разу еще она не вспомнила об этом вовремя. Спохватывалась уже потом – через три дня или неделю – и дарила очередную побрякушку. Но сегодня день моего ангела должен был быть особенным, ибо его сценарий я составляла долго и любовно.
Для именинницы и ее самых близких – то есть меня, дорогой кузины и герцога Бирона с его герцогиней – в зале был установлен стол: на возвышении аж в семь ступеней и под балдахином на золоченых столбах. Туда мы и проследовали, дабы приступить к торжественной трапезе. Впоследствии к нам должен был присоединиться граф Салтыков – первый сюрприз для публики, запланированный мною на сегодня.
Остальные расселись за столами по стенам залы, оставив в середине довольно широкое пространство – для танцев. Парадный обед начался и проходил под непрерывное музыкальное сопровождение: вверху на особой галерее стояли виртуозы, кастраты и певицы, которые пели, сменяя друг друга.
После трех перемен блюд и немереного количества здравиц в честь именинницы, государыня-тётушка поднялась и властно махнула музыкантам. Пение тут же прекратилось и в зале воцарилась абсолютная тишина.
– Сегодня у нас двойной праздник, – басом начала тётушка. – Племянница моя, государыня-цесаревна Анна, престолу российскому наследница законная, как послушная дочь согласилась с моим выбором персоны, ей в супруги предназначенной. Обручение завтра отпразднуем, а нынче – помолвка состоится. Граф Владимир, подойди сюда, дабы народ тебя видеть мог.
Я отметила про себя перекосившуюся физиономию красавчика Линара и внутренне усмехнулась: пролетел, милок, как та фанера над Парижем. Обломилось тебе, дружок, не бывать никогда любовником и фаворитом русской принцессы. Тем паче – правительницы.
А Владимир Салтыков, чеканя шаг, приближался к императорскому возвышению. Что ж, выглядел он вполне представительно: высокий, атлетически сложенный, с правильными чертами лица. В той истории, которую я своим появлением изменила, именно он произвел на свет первого любовника Екатерины Великой – признанного красавца. Увы, не судьба теперь…
Граф Салтыков поднялся на помост, преклонил колено перед императрицей и почтительно поднес к губам край ее платья. Потом поднял голову и произнес:
– Позвольте, ваше императорское величество, верноподданнейше поздравить с днем ангела вашего. И презент от нашего семейства поднести.
Презентом оказалось ружье изумительной работы с инкрустированным перламутром прикладом. Дорогая тетушка вмиг разрумянилась: то ли от выпитого венгерского, то ли от удовольствия.
– Благодарствуй, дружок, – растроганно пробасила она, – уважил меня. Теперь с невестой поздоровайся.
Граф поднялся с колен, подошел ко мне и склонился в изысканном придворном поклоне:
– Ваше императорское высочество, безмерно счастлив снова вас видеть.
– И я рада вам, граф, – стыдливо потупившись, ответствовала я.
– Позволите ли и вам презент в честь дня ангела вручить?
– Ох ты, господи, – громыхнула со своего места императрица, – я и запамятовала, что невеста-то у нас тоже нынче именинница. Ты уж, Аннушка, не серчай…
– Как можно, тетушка! – как бы даже возмутилась я. – Вашими молитвами живу, из ваших ручек хлеб ем…
Тем временем лакеи поднесли подарок моего жениха – дивной работы седло для дамской езды. Понятно, не столько мне хотел угодить, сколько моей тетушке. Но поступок, хочу сказать, грамотный.
– Сказывают, ваше императорское высочество особую склонность к верховой езде имеет…
– Благодарю, граф, – чинно ответствовала я.
Императрица громко хлопнула в ладоши:
– С нашего благословения объявляетесь вы отныне женихом и невестой. А после свадьбы быть графу Салтыкову с титлом Великого князя и отца наследника престола моего. А теперь – танцы!
И властно кивнула своему драгоценному Бирону, который уже проявлял некоторые признаки беспокойства: о нем вроде бы и позабыли. С ним императрица и открыла бал – полонезом. Второй парой были мы с графом Владимиром, а третьей…
Я глазам своим не поверила: красавчик Линар набрался наглости пригласить мою кузину Елизавету. Нет, в мои планы входило именно заставить ее танцевать, причем как можно больше, но лучшего кавалера даже я бы не нашла: тётушка терпеть не может, когда на Лизку знатные красавцы внимание обращают.
Полонез сменился чинным менуэтом, и к моей затаенной радости кузина не пожелала расстаться со своим «сахарным кавалерчиком», хотя тетушка уже кидала на нее гневные взоры. Я приняла приглашение герцога Бирона, а государыня-императрица хотела вернуться за стол – поближе к еде и выпивке. Но перед ней склонился мой жених:
– Матушка-императрица, удостойте великой милости…
Отказать тётушка не смогла, а может быть, не захотела. Танцевала-то она неплохо, несмотря на чрезмерную полноту, видно, учителя в свое время хорошие были, да и почти тридцать лет практики сказывались. Я же обучилась всем этим танцевальным премудростям осьмнадцатого века сравнительно недавно, а больше всего мне пригодилось то, что в прежней жизни я какое-то время училась в балетной школе. И сохранившиеся в сознании приемы были добросовестно внедрены в молодые мозги.
Но все равно я сосредоточилась, в основном, на собственной грациозности и изяществе, поэтому выпустила из вида остальные пары. К счастью, мой партнер танцевал не просто хорошо, а очень хорошо, и не отвлекал меня глупыми разговорами. Во-первых, потому, что вообще был не слишком большим любителем разных бесед, а во-вторых, прекрасно знал, что императрица не спускает с него глаз и потом потребует отчета за каждое произнесенное слово. Так что проще было молча танцевать.
Читать бесплатно другие книги:
