Флотская богиня Сушинский Богдан

19

Анна Жерми только начала осваиваться с последствиями столь стремительного перевоплощения из «белогвардейской суки» и «лагерной пыли» в графиню и младшего лейтенанта, пирующего за одним столом с энкавэдистами, а Шербетов уже вновь направлял разговор в разведывательно-диверсионное русло.

— Кутепов, Врангель, Деникин, Шкуро, несколько других белых генералов и влиятельных старших офицеров неоднократно пытались наладить связь с вашим отцом…

— Простите, пожалуйста, что перебиваю, — воспользовалась Анна минутной заминкой Шербетова. — Но в дальнейшем речь пойдет не о моем отце, а о генерале Подвашецком. Исключительно о нем. Так будет проще для всех нас.

— Принимается, — буркнул Шербетов. — Так вот, разные паломники к поместью Лихтенвальд всячески пытались втянуть генерала Подвашецкого, с его деньгами и связями, в свои белогвардейские интриги. Однако граф по-прежнему остается непоколебимым монархистом, для которого Белое движение — цитирую — «давно перевернутая и бездарно написанная страница русской истории».

— О да, нечто подобное всегда было в духе генерала Подвашецкого, — вновь, как бы про себя, проговорила Анна. — Как раз на этой почве мы с ним когда-то принципиально разошлись во мнениях, взглядах, и даже в судьбах.

Полковник и генерал переглянулись, а затем встревоженно перевели взгляд на Гайдука, пытаясь выяснить, знал ли он о сложности отношений Анны с отцом.

— Не думаю, чтобы у вас с генералом Подвашецким дошло до откровенной вражды, — медленно, а потому внушительно, проговорил Гайдук, давая понять: «Не акцентируй на этом факте внимание начальства!»

— Нет-нет, конечно же мы найдем с ним общий язык, — точно расшифровала подтекст его слов Анна, — Тем более что прошло столько лет, да и Гражданская война давно завершилась.

— Не сомневаюсь, — ухватился за эти заверения полковник Волынцев. — Как и в том, что, ради примирения с отцом, вы проявите ангельское смирение, подобающее всякой благовоспитанной дочери.

Анна тут же намеревалась заверить в этом полковника, как вдруг на столе Шербетова ожил телефон.

— …Так точно, товарищ генерал-лейтенант, проверку прошла, — произнес он в ответ на вопрос, которого Жерми не слышала; при этом генерал-майор приложил палец к губам, предупреждая, чтобы никто из присутствующих не смел обнаруживать себя. — Самую жесточайшую, без поблажки. Да, сейчас она под опекой полковника Волынцева, который вводит ее курс происходящих в белогвардейских кругах событий. Через сорок минут они отбывают к месту дальнейшего прохождения службы… Есть, докладывать лично вам, — положив трубку, Шербетов старательно протер некстати вспотевший лоб. — Вы все слышали, товарищи. Операция «Поцелуй Изиды» находится под контролем в самых верхах разведуправления, поэтому отступать некуда. Прежде всего это касается вас, младший лейтенант Жерми.

— Отступление — вообще не в моих правилах.

— В таком случае продолжайте, полковник. Что вы там говорили о генерале Подвашецком? Курс ликбеза по поводу новой тактики «беляков» мне тоже не помешает.

Волынцев сдержанно кивнул и прокашлялся…

— При детальной разработке генерала и его окружения открылась любопытная черта мировоззрения бывшего императорского адъютанта, — поднял вверх указательный палец полковник. — Дело в том, что монархизм графа Подвашецкого — какого-то особого рода. Генерал считает, что, поскольку сразу два представителя династии Романовых, друг за другом, отреклись от трона, предав, таким образом, веру и Отечество, то, по европейским традициям монарших родов, претендовать на русский трон никто из рода Романовых больше не имеет права. «Династии, запятнавшей себя добровольным отречением, а следовательно, трусостью и предательством, не позволительно более осквернять своей коронацией русский трон!» — таков главный тезис графа как политика и дипломата.

— Кроме того, он предлагает все политические партии в России запретить, поскольку ничего, кроме смуты и раскола нации, они в себе не несут, — уточнила Жерми.

— Так все-таки у вас был контакт с генералом? — вклинился в их разговор Шербетов.

— Подобные взгляды сформировались у него еще во времена революции, — попытка подловить графиню на лжи опять не увенчалась успехом. — Не думаю, чтобы сейчас, наблюдая за натиском германских войск, он отказался от них.

— Новым является только то, — продолжил Волынцев, — что генерал, мнящий себя одним из идеологов русского монархизма, предлагает заменить разогнанные партии единым, всероссийским рыцарским орденом Святого Георгия.

— Заменить десятки партий неким рыцарским орденом?! В наше время? — искренне удивилась Анна. — Средневековье какое-то. Это нереально.

— Как знать? — заметил Шербетов. — Вспомните, что и приход к власти «партии царененавистников» в столь могучей империи, как Российская, также казался делом нереальным.

— Впрочем, единоправящая ныне партия коммунистов — тоже своеобразный орден, — Жерми продолжила свои размышления вслух. — Вряд ли он имеет хоть какое-то сходство с рыцарским, однако на сравнение наталкивает…

Подполковник Гайдук предостерегающе прокашлялся, но Волынцев вполголоса обронил:

— В данном разговоре это допустимо.

— И все же… — не стала тушеваться Жерми, — от генерала Подвашецкого такого радикального курса я не ожидала. Вот оно — разлагающее действие аристократического титула.

На сей раз все четверо только пригубили рюмки, решив, что для ритуального застолья вполне достаточно выпитого ранее.

Все это время Анна старалась сидеть вполоборота к мужчинам, стыдливо пряча синюшно-красную часть лица с заплывшим глазом, и держалась с вызывающей стойкостью.

— Граф Подвашецкий считает, что в создавшихся условиях только орден способен стать нерушимым оплотом царствующего Дома, — тут же подхватил полковник нить просвещения Анны. — И что только в его рядах должна зародиться новая правящая династия, а также новая волна генералитета и чиновничества. Следует сказать, что у рыцаря-монархиста уже появилось немало эмигрантов-единомышленников, проживающих не только в княжестве Лихтенштейн, но и в соседних странах. Мало того, он уже начал заниматься созданием ордена.

— Какой же неугомонный! — качнула головой Анна.

— Скорее все еще деятельный, — тактично поправил ее Волынцев. — Не забывайте, что нам это на руку.

— Мне обязательно понадобятся материалы о ныне существующих в Европе рыцарских орденах, представление о них у меня пока очень смутное.

— Мы это учли. Уже подыскивают. Кстати, подготовку группы, с которой вам придется работать за рубежом, приказано контролировать мне.

— Позвольте поздравить с этим не только вас, но и себя, — с дипломатическим поклоном произнесла Жерми.

20

На следующий день часть батальона Корягина перебросили в соседний поселок, а здесь продолжил свое формирование новый — отдельный диверсионный. Первый взвод его первой роты, как Корягин и обещал, принял старшина Климентий.

Командиром роты назначили старшего лейтенанта Качина, до этого командовавшего одной из рот второго батальона. Этот моряк был под стать Климентию — почти такой же рослый и сильный, только худощавее и стройнее. Медлительный, с виду полусонный, со шрамом от ожога на правой щеке — он производил впечатление человека, уже побывавшего в боях, познавшего все «прелести» службы, а значит, тертого, уверенного в себе — что в солдатской среде, особенно среди новобранцев, очень ценилось. А еще Качин обладал удивительной способностью в нужный момент энергетически, словно шаровая молния, взрываться, поражая быстротой реакции, умением действовать в штыковом бою, работать во время обороны саперной лопатой, но главное — старлей отличался упорством, проявлявшемся в любом деле.

Евдокимка заметила это во время первого же шестикилометрового марш-броска с полной выкладкой по пересеченной местности, когда половина роты сошла с маршрута уже на третьем километре. Увидев с высоты косогора, как растянулось и стало разбредаться по долине его воинство, Качин, не сбавляя темпа, вернулся и стал подгонять отстающих. Некоторых он поднимал под руки с земли и тащил за собой.

— Нет! Я вас спрашиваю, причем исключительно по существу вопроса, — возмущался после возвращения на базу Георгий Аркашин, который сам оказался в числе последних, — как можно было «смозолить» нам такого командира? Он же всю роту загонит в могилу задолго до того, как доведет ее до первой стычки с врагом.

— Ты-то чем не доволен, таранька голопристанская? — охлаждал его Климентий. — При такой твоей подготовке тебе ведь даже бежать с поля боя не придется. Глядишь: взвод уже в окопах противника рукопашничает, а ты еще только из своего выкарабкиваешься.

— Да по какому такому минному полю шесть километров мне придется бегать? — все еще с трудом отходил Жорка после марш-броска.

— Пока что ты от отцов-командиров бегать пытаешься, — внушающе напомнил ему Таргасов, его вечный оппонент. Он сам был свидетелем того, как, завидев возвращающегося комроты, Аркашин пытался исчезнуть в близлежащем кустарнике, вот только затаиться у него не получилось. Под хохот и подковырки, старший лейтенант буквально за шиворот извлек его — запыхавшегося, обессилевшего — из зарослей, как нашкодившего кота. — Представляю, как ты поведешь себя, когда увидишь перед собой фрицев.

— Фрицев отстреливать можно, — огрызнулся Жорка. — Глотки им рвать. А командира даже послать неприлично, потому как это гауптвахтой пахнет.

— Ты у Гайдука учись: как привязался к своему Климентию, так в одной упряжке с ним и топал до самого финиша.

— Если не считать того, что последнюю сотню метров Климентий тащил его чуть ли не на спине, — проворчал «хлопец из Голой Пристани».

— Опять врешь! — укорила его Евдокимка.

— Не вру, а говорю исключительно по существу вопроса.

Степная Воительница знала, что Жорка сам пытался наладить отношения с Климентием, заручиться его поддержкой, но всякий раз старшина пресекал эти попытки жестким предупреждением: «Суши весла, таранька голопристанская» — и на этом очередная попытка дружеского сближения завершалась. После каждой такой попытки отношение Климентия к ней почему-то на удивление становилось всё трогательнее. Вдруг он что-то заподозрил? «Ты все-таки держись от него подальше, — жестко предупреждала она саму себя. — Как бы однажды не оказаться в его объятиях».

С раннего утра и до поздней ночи бойцы ползали под колючей проволокой, метали гранаты и ножи, учились снимать часовых и минировать дороги. С метанием ножей у Евдокимки получалось неплохо, а вот с гранатой не заладилось. После нескольких неудачных бросков инструктор Сожин даже подозрительно как-то окинул взглядом фигуру девушки и, покачав головой, изрек:

— По-бабьи у вас получается как-то, ефрейтор. Неточно, а главное, слишком близко.

— Тем не менее три боевых гранаты я уже успешно использовал. Причем не здесь, на полигоне, а в настоящем бою.

— Мне сообщили, ефрейтор, что вы успели побывать в нескольких боях, и даже отличились, — поиграл желваками своего скуластого лица Сожин. — Однако никакие заслуги от боевых нормативов вас не освобождают… Внимание всем: еще раз показываю, как следует правильно бросать гранату.

Броски у него, в самом деле, получались на удивление мощными. Прежде чем метнуть гранату, он сжимался, словно тугая пружина, чтобы затем «взорваться» броском за несколько мгновений до взрыва.

— Вопросы, ефрейтор Гайдук, есть?

— Никак нет. Буду стараться, товарищ сержант.

— Вот завтра и продемонстрируете всем нам свое старание зачетным броском.

— Но ведь было объявлено, что на завтра запланированы прыжки с парашютом.

— Даже если запланируют прыжки без парашюта, метание гранаты никто не отменял, — грозно предупредил ее сержант. — Что такое десантник? Это — прежде всего…

— …ближний бой, — продолжила она десятки раз слышанную фразу инструктора. — А ближний бой — это прежде всего бой гранатный.

— И никакая парашютная подготовка умение метать гранату не заменит, — не позволил сбить себя с толку сержант. После чего он вновь подозрительно прошелся взглядом по фигуре Евдокимки, резко покачал головой, словно пытался развеять мираж, и, недоверчиво покряхтев, отошел в сторону.

«Неужели начинает догадываться, с кем на самом деле имеет дело?! — ужаснулась Евдокимка. — Только этого не хватало! Может, в самом деле пойти к комбату Корягину и честно признаться?»

Евдокимка уже несколько раз в сердцах проклинала себя за игру в «кавалерист-девицу» и столько же раз порывалась идти к комбату «сдаваться». И, наверное, отправилась бы, но… Возможно, комбат и поймет её, и насмешки пресечет на корню. Вот только в батальоне уже не оставит. Не оставит ее комбат в своем десантном батальоне морской пехоты — вот в чем дело! Даже должности санинструктора не удостоит, а, наверняка, тут же отправит санитаркой в бригадный медсанбат, от греха подальше. Однако снисходить до госпитальных простыней и туалетных уток Евдокимка уже не смогла бы. Она почувствовала себя десантником, бойцом; доказала, что держится не хуже других. А впредь укротит и метание гранаты!

— …А прыжки обязательно будут, — проворчал Сожин, уже уходя. — Хотя зачем они нужны морским пехотинцам, объяснить трудно.

— Чтобы, с неба спускаясь, вражеские корабли захватывать, — откровенно съехидничала Евдокимка.

Реакция оказалась неожиданной:

— Прикажут, ефрейтор, даже подводные лодки без водолазных костюмов захватывать будете. Но на всякий случай помните, что без двух учебных прыжков к боевому десантированию не допускают.

— Да хоть после десяти!

— А мне почему-то кажется, что с парашютом у вас сложатся еще более трудные отношения, чем с гранатой. Там все сложнее, поскольку первый же прыжок может оказаться и последним.

«Это только у нас с тобой отношения никак не налаживаются, сержант, — грустно ухмыльнулась вслед ему Евдокимка. — А с гранатой и парашютом мы как-нибудь подружимся».

После ужина, когда бойцам положен был час личного времени, Евдокимка тяжело вздохнула, взвалила на плечи рюкзак с учебными гранатами и отправилась на полигон, под который приспособили пустырь, расположенный в двух десятках шагов от складских помещений базы отдыха.

21

В полночь их первую роту подняли по тревоге и повезли на ближайший полевой аэродром, в окаймленную холмами приморскую низину, что когда-то давно, очевидно, была дном речного лимана. Рядом, за дамбой, плескался морской залив; берег его срочно обустраивали уходящими в море причальными стенками.

На этом аэродроме десантники уже проходили наземную парашютную подготовку. Теперь они были уверены, что сегодня их наконец поднимут в воздух на транспортных «кукурузниках» и после двух самолетных кругов над морем десантируют на окрестные поля.

Первый взвод уже стоял построенным с полной выкладкой, как вдруг появился дежурный по аэродрому и сообщил, что комбата Корягина срочно вызвал к себе начальник аэродрома. Когда вскоре капитан появился в сопровождении какого-то подполковника, Евдокимка нутром учуяла: в их учебном плане что-то явно пошло… не по плану.

— Так, рота, слушать меня внимательно! — зычным голосом объявил Корягин. — Приказано создать боевую десантную группу из сорока шести бойцов. Больше мы попросту не успеем перебросить. При этом жесткое условие: добровольцами могут стать только те, кто уже побывал в боях.

— Ох, не к добру у меня всю прошлую ночь левая пятка чесалась, — доверительно признался Евдокимке «хлопец из Голой Пристани».

— С сутью боевой задачи я ознакомлю уже саму группу, — завершил свое сообщение комбат. — Но сразу же предупреждаю: задание крайне опасное.

— Можно подумать, что какие-то боевые задания у десантников бывают неопасными, — с каким-то высокомерием в голосе произнес подполковник, как бы рассуждая вслух.

— Рота только что сформирована, — огрызнулся Корягин. — Бойцы еще не прошли и половины курса подготовки.

— Но чему-то же их обучали… — заметил начальник аэродрома.

— Многие из них еще ни разу не были в бою…

— Именно поэтому генерал приказал, чтобы в группу вошли только обстрелянные бойцы, — парировал подполковник. — И командира группы нужно подобрать толкового; ответственность на нем, сами понимаете какая…

Пока командиры выясняли отношения, бойцы жались под напором холодного, прорывающегося с моря ветра и решали каждый для себя, возможно, главный вопрос всей их недолгой солдатской жизни: выходить из строя или не выходить? Сыграть в рулетку со смертью уже сегодняшней ночью или еще повременить в попытке перехитрить судьбу, оттягивая свой смертный час?

Комбат намеревался еще что-то выспросить у подполковника, но тот жестко уведомил его: «Инструктаж группы, ее вооружение и обеспечение довольствием проведем у складов, слева от командного пункта. Жду там. Не теряйте больше ни минуты». И ушел.

— Итак, вы все слышали. Старший лейтенант Качин, приступайте к формированию десанта.

— Исключительно по существу вопроса… — как всегда, попытался было навязать некую «строевую полемику» Георгий Аркашин.

Однако капитан тут же пресек эту попытку:

— Ты фрицам задавать вопросы будешь, Аркаша, — подал голос Виля Таргасов. — Причем исключительно по существу, и в письменном виде.

Прежде чем комроты успел скомандовать: «Добровольцы — два шага вперед!» — значительная часть подразделения качнулась и проделала эти самые два шага. Уже привыкшая все делать по команде, Евдокимка слегка замешкалась, но, увидев впереди себя могучую спину Климентия, тут же рванулась вперед и протиснулась между ним и сержантом Сожиным.

— Ты-то чего приперся? — сквозь стиснутые зубы проговорил старшина, давно догадывавшийся, что Гайдук годик-полтора приписал себе. — Не понимаешь, куда нас бросают?

— В десант нас бросают, старшина, — пожала плечами Евдокимка.

— Без тебя обойдемся, — точно так же, вполголоса, поддержал его инструктор-дальневосточник.

— Вернись в общий строй, а то по шее получишь, — еще суровее настаивал Климентий. — Только-только из госпиталя выкарабкался. Мало показалось?

— Для того и выкарабкивался, чтобы за тобой и Сожиным в бою присматривать: как бы в тыл не побежали.

— Совсем обурел, — покачал головой инструктор, но тут же заверил старшину: — Правильным охотником будет, я говорю.

Все разговоры прекратились, когда комбат объявил, что командование отрядом он принимает на себя, приказав Качину, на время его отсутствия, исполнять обязанности комбата. Старший лейтенант попытался убедить его, что прибегать к такому решению не следует и что командование бригады это решение не одобрит, однако капитан, обычно реагировавший на подобные возражения зычным рыком, теперь, на удивление смиренно, объяснил:

— Да что это за командир — это я о себе — который готовится вводить в бой целый взвод морской пехоты, а сам до сих пор так толком и не обстрелян? С комбригом объяснюсь после задания.

Считая, что все объяснения подчиненными получены, он, по своему усмотрению, проредил строй; при этом ввел в него двух санитаров и оставил место для радиста, обещанного начальником аэродрома. Заметив в добровольцах младшего лейтенанта Демешина, комбат тоже велел ему выйти, мотивируя это тем, что офицеров в роте остается некомплект, и заменяя его маявшимся чуть в сторонке инструктором-подрывником Варавиным по прозвищу Взрыватель.

— Не возражаешь, сержант? Вижу, что не возражаешь, — не позволил он инструктору прийти в себя. — Вот, в десанте взрыватели нам и понадобятся.

— Как, впрочем, и «рубатели», а также «колотели», — уточнил Аркашин, исключительно по существу вопроса.

Евдокимке показалось, что возле нее комбат остановился только для того, чтобы вернуть ее в общий строй, однако в последнее мгновение он передумал и, вслух рассудив, что без снайпера в отряде не обойтись, приказал:

— Ты, ефрейтор, возьмешь под свою опеку радиста. Оберегать его будешь, как…

— …как будущую тещу перед новобрачной ночью, — тут же заполнил его заминку Аркашин.

— Приблизительно в таком ключе, — согласился Корягин. — И чтобы ни один фриц даже близко к нему не подступился! Это приказ.

«Значит, придется искать укрытие и отсиживаться за чьими-то спинами», — недовольно уяснила для себя Степная Воительница, понимая, что оспаривать приказ бессмысленно.

Марш-броском перебазировав команду к складу аэродрома, комбат приказал Климентию, назначенному его заместителем, вооружить бойцов «до крайней возможности», а сам направился к подполковнику уточнять задание.

Заведующим складом оказался старшина — эдакий «мужичок с ноготок». Неподогнанное обмундирование сидело на нем так, что становилось стыдно и за должность, которую этот вояка занимал, и за армию, где по недосмотру командования служил. Начал старшина вооружение моряков с того, что велел разобрать саперные лопатки.

— Это еще зачем? — возмутился бывший командир эсминца Кошарин, любую попытку заставить его окапываться воспринимающий как личное оскорбление. — Мы же морские пехотинцы, а не гробокопатели.

— А это же не что-нибудь, а саперная лопатка, дураша! — возмутился тыловик. — Специально приказал заострить. В рукопашном бою — первейшее оружие. Проверено.

— Бери бери. Старшина прав, — поддержал его Сожин. — В контратаке, когда сходятся в рукопашной, впиваясь в глотки…

На складе уже оказались подготовленными полсотни солдатских вещевых мешков с десятью гранатами-лимонками, сотней ружейных патронов и трехсуточным сухим пайком в каждом. Все это добро предназначалось какой-то парашютно-диверсионной группе, которую со дня на день собирались забросить в Крымские горы, как и два ручных пулемета — с пятью снаряженными дисками на каждый. Но ситуация изменилась, и теперь все это должна была пустить в ход группа Корягина.

— Только так: мешки, пулеметы и все прочее имущество после десанта вернуть! — фальцетно известил завскладом. — По описи, под расписку.

— Да не волнуйся, старшина, все вернем, — успокоила его Евдокимка, оказавшаяся к нему ближе всех. — Особенно гранаты. Каждый осколок — по описи.

Еще не умолк смех, как Степная Воительница тут же «подкатилась» к начхозу насчет винтовки с оптическим прицелом.

— Даже если бы имелась, тебе бы не дал, — гнусаво взвизгнул старшина, — выдра облезлая. Вы бы у меня вообще ничего не получили, если бы не надо было целую гурьбу генералов выручать, дураши!

— Так нас что, посылают освобождать генералов? — тут же насторожилась Гайдук. От такой перспективы — стать освободительницей «целой гурьбы генералов» — у нее аж дух захватило. — Они оказались в плену у немцев?

— Может, уже и оказались, пока вы тут варежки на казенное имущество разеваете.

— И куда именно нас забросят?

Вещмешок Евдокимка уже взяла, лопатку в чехле к ремню на солдатской телогрейке пристроила и теперь, забыв, что предстает перед командой в облике мужчины, вертела бедрами возле начхоза, пытаясь разжиться еще чем-нибудь: если не оптическим прицелом, то хоть лишней банкой тушенки.

— Лично я просто послал бы тебя, дураша, знаешь куда? — оказался злопамятным тыловик. — А вот, куда захочется послать командованию… Все, не путайся у меня под ногами.

Даже когда во второй раз, уже вдогонку, старшина снова назвал ее «выдрой драной», Евдокимка не придала этому значения. Но спустя несколько минут их перебросили к причалам, где покачивались на легкой волне транспортные гидросамолеты, и Климентий неожиданно проговорил ей негромко прямо на ухо:

— Когда я расписывался за снаряжение группы, этот начхоз возьми и ляпни: «Драчка там у вас будет сугубо мужская. Так, спрашивается, на хрена вы еще и бабу с собой в этот ад тащите?»

— Это кого ж он имел в виду… относительно «бабы»? — мгновенно вспыхнула Евдокимка.

— Вот и я спросил, кого. А он говорит: «Ну, эту же, выдру драную, что здесь относительно гранат выпендривалась да ляжками торговала».

— Кажется, старшина совсем сдурел на своем складе. Жаль, что я не слышал этих слов, тут же надраил бы ему морду. Кстати, не он первый почему-то путает меня с женщиной. Просто дьявольщина какая-то.

— Ничего, повзрослеешь, заматереешь, тогда и путать перестанут.

— Мне вообще непонятно, почему кое у кого проявляется эта половая тупость, какая-то половая придурь.

Климентий хохотнул по поводу «половой придури», затем вдруг мечтательно взглянул на безликую луну, передернул плечами и, глядя на подходящих офицеров, произнес:

— Брось, Евдокимка; злость нужно приберечь для плацдарма, там она всем нам понадобится. Лично я вообще-то был бы не против, если бы ты оказался девушкой. Возможно, эта самая Евдокия Гайдук даже понравилась бы мне.

— Тут еще вопрос: понравился ли бы ты ей?

— Согласен: бабы — они по самой природе своей капризные. А главное, каждая вторая — с явной «половой придурью».

— Только, ради бога, не вздумай повторять все эти глупости «старшины дурашей» в солдатском кругу. Нас обоих затравят.

— Не нервничай, Евдокимка: все останется между нами…

22

По какому-то удивительному стечению обстоятельств, обучаться в разведывательно-диверсионной школе «Странник», базирующейся на просторном подворье одного из бывших монастырей под Рязанью, Жерми пришлось вместе с подполковником Гайдуком. Виделись они, правда, крайне редко, поэтому ни к какому реальному сближению между ними эта «школярская близость» не привела. Тем более что любая дружба, как, впрочем, и новые знакомства, в данном «богоугодном» заведении не поощрялись.

Дмитрий был причислен к большой группе будущих «организаторов подпольного и партизанского движений». Почти вся она состояла из офицеров НКВД и милиции, а также из партработников оккупированных ныне территорий, каждый из которых уже мнил себя эдаким славянским Гарибальди. Вели они себя с непозволительной, на взгляд Жерми, раскованностью, вплоть до пьянок и самоволок в ближайший фабричный поселок… А поскольку и милиционерам, и партработникам всегда было о чем напомнить «ежовским птенчикам» из НКВД по поводу их «чисток», пыток во время допросов и вообще методов работы, то нередко доходило до откровенного мордобоя.

Существовала здесь и сугубо диверсионная группа. Одну ее часть сформировали в основном из сержантов-фронтовиков, служивших до того в разведке. Другую — из бывших «фартовых» уголовниц и по совместительству проституток. Последние, негласно сопровождая разведчиков, внедрявшихся во вражеские ряды, как бойцы сексуально-террористического фронта должны были расчищать вокруг пространство от навязчивых гестаповцев, полицаев и местных коллаборационистов.

Что же касается особой женской группы, куда входила Анна, то она состояла всего из трех «курсисток», и вынуждена была вести замкнутый, истинно монашеский образ жизни, под жесточайшим контролем бывшей надзирательницы женского лагеря НКВД младшего лейтенанта Квасютиной. Впрочем, даже эта «кровавая Герда», как прозвала ее Жерми, повышать голос на Анну решалась крайне редко.

Особенностью группы считалось то, что все «курсистки» происходили из дворян, все владели иностранными языками, а главное, на поведении каждой лежала печать «чуждого пролетарскому духу буржуазного воспитания», позволявшая им уверенно чувствовать себя в любом приличном европейском обществе. Одну из них готовили в качестве основной радистки, другую — к роли запасной, с учетом того, что она могла бы стать и тайной телохранительницей Анны, а также ее связной. Возвращаясь после полевых занятий по развертыванию рации, Жерми случайно встретилась с подполковником Гайдуком. Тот выходил из небольшого особнячка, где находились канцелярия курсов вместе с особым отделом, и был сосредоточенно-мрачен.

— Уже не первый раз вижу вас выходящим из особого отдела, — пошла рядом с ним Анна.

На самом деле у «кельи особистов» Бонапартша видела его впервые, однако прием сработал.

— Пока еще — да, выходящим… — проворчал подполковник.

— А по виду вашему не скажешь, что вам хотят предложить здесь должность, или, что речь идет о приглашении к сотрудничеству.

— Пока что сам выхожу, но вскоре могут и вывести.

— Вас? Отсюда? Человека, близкого к генералу Шербетову и пребывающему на короткой ноге с полковником Волынцевым? — не без сочувственного ехидства удивилась Жерми.

— Они еще не в курсе. Нашего особиста капитана Карданова, эту редкую сволочь, я все еще пытаюсь поставить на место самостоятельно.

— И что же его привлекло именно в вашей скромной фигуре?

— Порывается оправдать свое существование здесь хотя бы одним громким разоблачением. И тут выяснилось, что я — единственный из курсантов, кто, побывав на оккупированной врагом территории, не прошел надлежащей проверки в органах. Мы с Шербетовым попросту не подумали о том, чтобы своевременно оформить протокол подобной проверки.

— Хотя тогда все было бы в ваших руках. Ситуация ясна. И в чем же вас пытаются обвинить?

— Как обычно: переметнулся на сторону врага, выдал секреты и, само собой, завербован абвером. Отдельный блок вопросов — что известно об исчезновении старшего лейтенанта Вегерова. Хотя все объяснения, — Дмитрий исподлобья взглянул на графиню, — ранее были даны еще в том, первом моем, рапорте.

— Покойничков решил тревожить, гробокопатель наш неугомонный. Ну-ну… Одним могу утешить, подполковник, что это еще не проверка. Настоящий разговор начнется с того часа, как вы окажетесь в руках садиста-следователя Дранкина.

Гайдук понял: Жерми элементарно мстит ему за все те издевательства, через которые пришлось пройти ей самой, но лишь покаянно развел руками:

— Все-таки капитан должен бы понимать, что под своего же фугас закладывает.

— Для членов этих «органов», подполковник, никаких «своих» уже давно не существует. Кому, как не вам, знать об этом? От подобных людей следует избавляться.

— В отличие от капитана я «своих» помню и воевать против них не могу, дабы не встать на путь предательства.

— А кто сказал, что вы должны воевать против кого-либо? Мы с вами оказались посреди войны, где каждый воюет за себя. Чтобы уцелеть, выжить, выкарабкаться, надо помнить, что оружие взято в руки не ради карьерных амбиций дранкиных и кардановых, а во имя Отечества. Кстати, этот Карданов привел с собой в наш «разведмонастырь» младшего лейтенанта Квасютину, он с ней раньше служил в лагере для «врагов народа». Из надзирательниц, словом. Ну, вы ее знаете.

— Еще бы! Личность известная, — признал Дмитрий.

— Так вот, будучи в глубоком похмелье, она пожаловалась, что о женитьбе капитан уже не вспоминает, в постели ведет себя по-скотски и обращается с ней, как с животным — спаивает, избивает, издевается… Но дело даже не в этом. Во хмелю капитан не раз хвастался по поводу того, как именно добивался всяческих поощрений и продвижения по службе. До перевода в лагерь он стряпал дела на военнослужащих, почти всех их подводя под расстрельную статью, в том числе — одного генерала, что является предметом его особой гордости. Ну а в лагере «протокольно» подводил под «вышку» всех тех, кто сумел избежать пули по первичному приговору.

— Ты ведешь к тому, что, если этот лагерный варвар не угомонится, то…