Жемчуг покойницы Менка Мила

Свадьба Йозефа и Софии была многолюдной, весёлой, хотя и небогатой. Были гости издалека: важные, в чёрных шляпах, с пейсами – окружённые многочисленными детьми. За одним столом собрались и евреи, и христиане, были даже мусульмане. Люди пели, танцевали, веселились. Музыканты старались вовсю.

Не обошлось, правда, без драки. Дыбенко, тогда ещё простой жандарм, напившись, высказался по поводу невесты, лицо которой было закрыто платком, что, мол, пора бы предъявить лицо новобрачной гостям, а то, мало ли, там крокодил какой. Начался скандал, переросший в драку, после чего Дыбенко и его товарищам пришлось уйти.

После брачной церемонии Йозеф и София покинули гостей и уединились, чтобы совершить последний обряд. В положенный срок у них родилась дочка – Рахиль.

Ничто не предвещало беды – жили просто, но дружно. Йозеф мечтал иметь много детей, как его старший брат Исаак, и часто они с женой, обнявшись, сидели на крыльце своего дома и представляли, какими они будут через десять, двадцать лет… София много смеялась. И глядя на неё, смеялась маленькая Рахиль, качаясь на коленях у отца.

У Йозефа была небольшая лавка и при ней мастерская: он продавал ткани, шил рубахи и юбки, чинил разную одежду. Дела шли в гору, и вскоре Йозеф смог нанять работников. К тому времени Дыбенко стал начальником городской полиции и, как оказалось, обиду не забыл. Беда пришла неожиданно – стремительно разрушив, подобно урагану, налаженную жизнь Пейца.

Прямо у калитки родительского дома погибла под копытами лошадей малышка Рахиль, игравшая c котёнком. Дело даже не довели до суда – потому что упряжкой правил сам губернатор Брыльский, решивший с ветерком прокатить свою очередную любовницу…

Вечером того же дня, когда безутешные родители плакали над разбитым тельцем своей дочери, в дверь постучали. На пороге стояла Анастасия Захаровна Брыльская. Войдя в дом и стараясь не смотреть на тело девочки, она выразила соболезнования и положила на стол двести рублей ассигнациями. Возмущённый отец вытолкал высокопоставленную гостью и швырнул деньги ей вслед…

Беда, как известно, не приходит одна. София после похорон дочери стала заговариваться, смеялась и плакала попеременно – доктора нашли у нее сильнейшее психическое расстройство. Йозеф всё чаще стал прикладываться к бутылке и потерял интерес к своему делу. Работники, почувствовав слабину хозяина, попросту разворовали лавку, и Пейц остался не у дел.

София целыми днями просиживала на кладбище, напевая колыбельную, или же бродила у реки. Однажды она пришла домой в порванном платье, с бледным лицом и рассеянной улыбкой на разбитых губах. Йозеф так и не смог добиться от нее внятного ответа, что произошло. Но вскоре весь город (стараниями кумушек) знал: София стала публичной женщиной. Обращаться в полицию было бесполезно. Пейц предполагал, что, возможно, полицмейстер и есть виновник позора, и запил ещё сильнее, вынашивая план мести.

…В тот день София расчесала свои роскошные волосы и, глядя на мужа большими чёрными глазами, поблагодарила его за то счастье, которое у них было. Потом накинула на плечи платок и вышла. Йозеф, почуяв неладное, хотел было удержать её, но будучи сильно пьяным, потерял равновесие и упал, сильно стукнувшись головой о скамью.

…Он очнулся от стука в дверь: стучали мужики, ловившие рыбу на реке. Они держали в руках мокрый платок Софии с приставшими к нему водорослями. Тело жены так и не нашли – то ли течение отнесло его, то ли Дыбенко не проявил должного рвения… В скорости и сам Йозеф Пейц исчез.

– Так, говоришь, не виновата? – спросил Райда Марию и, не дожидаясь ответа, полез в подвал – нацедить себе еще пива. Мария оторвала от лица руки. Глаза её были заплаканы… – Поделом… – сказала она.

Посмотрев в окно, она открыла от удивления рот: нетвёрдой походкой к дому Пейца подходил Брыльский, срывая по дороге белые пионы, посаженные Марией, и пряча букет за спину. Губернатор постучался в дом вдовы, и вскоре его широкая спина скрылась за дверью.

– Ну и дела! – сказала сама себе Мария.

Глаза её моментально высохли, и она мучилась от того, что не может ни с кем поделиться такими важными новостями.

Час или два она сидела, не отрываясь глядя в окно. Точь-в-точь охотник, выслеживающий добычу. Муж, допив свою кружку, давно ворочался на кровати, а ей не терпелось дождаться, когда губернатор выйдет от вдовы. И терпение её было вознаграждено.

Дверь открылась, и Брыльский, шатаясь как пьяный, вышел на двор. Как бы сомневаясь, куда ему идти, он постоял немного, а затем нетвёрдой походкой направился по направлению к своему особняку.

Мария не выдержала и тоже выскочила на улицу. Брыльский шёл медленно, сильно пылил сапогами и, как показалось женщине, подволакивал левую ногу. Райда по кустам забежала вперед и, сделав вид, что идёт со стороны площади, направилась навстречу губернатору. Вопреки её ожиданиям Роман Янович не сделал попытки свернуть с дороги, пытаясь избежать встречи, но и не поздоровался с нею.

– Ваше превосходительство, доброго здоровьичка! – набравшись смелости, крикнула Мария, поразившись бледности его лица: в тусклом свете луны он скорее походил на мертвеца, чем на живого человека.

Брыльский, ничего не сказав, пропылил мимо, даже не удостоив мещанку взглядом.

Марии стало так жутко, что она со всех сил припустила до дому. Растолкав мужа, она попыталась рассказать ему про Брыльского, но Райда лишь отмахнулся: «Спи уже, сорока», и повернулся на другой бок.

Но уснуть она смогла лишь под утро – проспав главную новость, которую до неё поспешила донести Петра:

– Брыльский был найден в собственной постели мёртвым. Апоплексический удар! Но это еще не всё! – Петра понизила голос: – Сперва он удавил подушкой свою жену! Потом, видать, ужаснувшись содеянным, умер…

– Как? Анастасия Захаровна мертва? – встряхнув головой, спросила Мария.

– Да! – торжественно закончила Петра. – А еще писарь пропал, а Дыбенко пьян – никак в себя не придет!

Тут Марию прорвало – и она в красках рассказала куме про всё, что увидела ночью… Петра слушала, качая головой, как китайский болванчик,       временами       прерывая       рассказ       Марии       громкими возгласами.

Когда Мария закончила, Петра схватила её за руку и потащила в участок, где за столом сидел Дыбенко с холодным компрессом на голове и пил огуречный рассол.

– Что вам угодно? – спросил он, поморщившись от сильной головной боли.

– Нам – ничего… – опешила Мария, испугавшись, что болтливая подруга выдаст её.

– Мария видела, как наш губернатор выходил от вдовы Пейца! – выпалила Петра, а Мария ткнула её хорошенько в бок, и в первый раз за свою жизнь пожалела о том, что не умеет держать язык за зубами.

– Неужели? – хищно усмехнулся Дыбенко. – А больше она ничего не видела? А?!

Он внезапно вскочил и с ненавистью посмотрел на Райду, у которой от ужаса подкосились ноги.

– Н-н-нет. Н-ничего… – заикаясь, сказала она.

– Может, ты перепутала, и это был другой человек? – более спокойно произнес Самсон Казимирович. – Ну, скажем, Панкрат Сиз – или ещё кто?

– Нет, Панкрата я не видела, – соврала Мария. – Это был Роман Янович, собственной персоной.

– В котором часу? – заинтересовался Дыбенко.

– Я, признаться, не помню… Но после полуночи дело было, я встала по нужде и случайно увидела…

– Ну хорошо, хорошо, – совсем успокоился полицмейстер. – Эх, Панкрат куда-то запропастился, вот незадача… Грамоте разумеешь?

Мария отрицательно покачала головой.

– Ну ладно. Иди тогда до поры, покуда нового писаря не пришлют. Ступайте, я сказал! – он показал рукой на дверь и приложил ко лбу мешочек со льдом.

К вечеру весь город знал, что приезжая вдова как-то связана со смертью Брыльских, а возможно, и с исчезновением Панкрата Сиза. У дома Пейца начал собираться народ. В сумерках поблескивали любопытные глаза, слышалась негромкая речь: люди обсуждали происшедшее и объясняли его, кто во что горазд.

– Да гнать её надо из города! – говорили одни.

– Наш Ромка сам окочурился – до баб был большой охотник! Вдова ни при чем! – возражали другие.

Всем хотелось посмотреть на загадочную Эву. Но она сидела, закрывшись на задвижку, и к окнам не подходила.

Кто-то из особо ретивых горожан, не то в шутку, не то в серьёз, предложил поджечь дом. Нашлись и противники столь крайних мер. И толпа заволновалась, расколовшись на две половины.

Наконец дверь дома отворилась, и голоса стихли. На пороге стояла Эва и спокойно смотрела на притихших людей. Так продолжалось какое-то время: толпа смотрела на Эву, Эва – на толпу.

Наконец мужик, предложивший поджечь дом, крикнул:

– Убирайся, курва, из нашего города!

– Да-да! Уезжай отседа! Скатертью дорожка! – поддержали остальные.

Мария молчала, но всей душой была за то, чтобы вдова покинула город и всё стало бы, как прежде.

– За что? – раздался спокойный красивый голос.

И снова стало тихо.

– За что вы меня ненавидите? Никому из вас я не сделала ничего дурного, – продолжала вдова.

Но тут с разных сторон понеслось:

– Да? А куда подевался писарь?

– А Петриного телка кто зарезал?

– У кума гуси околели!

– Михайлов сын упал с крыши!

– А у меня вторую неделю ухо болит!

Каждый пытался взвалить на вдову вину за произошедшие с ним неприятности, в повседневной жизни бывшие делом обычным, но с появлением Эвы вдруг принявшие совершенно иную окраску. Прекрасное лицо вдовы стало грустным.

– Хорошо, – сказала она, – я и сама собиралась уходить: мне неуютно среди злых, жадных, надменных и пустых людей, которые довели моего мужа до безумия. Будь проклят мир, где правят деньги!