Замок на скале Вилар Симона

Рождество в Линлитгоу пришлось встречать неожиданно. Двор короля направлялся из любимой резиденции короля Якова III, замка Стерлинг, в Эдинбург, как вдруг разыгралась лихая непогода, и пришлось сделать остановку в замке над озером. А поскольку буря и проливной дождь, перешедший в снежную метель, не прекращались, здесь и было решено отпраздновать Рождество.

Правда, это помешало многим знатным лордам, которых Яков заранее пригласил в Эдинбургский замок, принять участие в празднике, зато Линлитгоу стоял на пути у двигавшихся с севера горцев, и теперь на пиру было гораздо больше клетчатых пледов, чем камзолов и рыцарских цепей. Впрочем, Яков до последней минуты слал в Эдинбург гонцов, в особенности когда стало известно, что сам надменный Арчибальд Дуглас, граф Ангус, решил вместе со своим кланом посетить короля на Рождество Господне, но из-за разыгравшейся непогоды от Дугласа не было никаких вестей. Король не мог решить – то ли ему поспешить к своему грозному вассалу с извинениями, то ли обидеться на то, что последний пренебрег его приглашением.

За стенами замка прокатился удар грома и налетел новый неистовый шквал. В окнах задребезжали зеленоватые стекла. Многие стали креститься, и лишь горцы били пятками в пол, отплясывая свой танец, как люди, привыкшие к любым шуткам погоды в своих краях. Под завывание ветра камин вновь дохнул дымом, его клубы взмыли к потолку, где в массивных, подвешенных на цепях люстрах металось колеблемое сквозняками пламя факелов.

Генри невольно потер виски. От головной боли не было спасения, и, чтобы хоть как-то отвлечься, он стал разглядывать длинный полутемный зал с выступающими ребрами стрельчатых арок из грубо отесанного камня. Голые стены замка были в честь праздника украшены гирляндами из лавра, кипариса и темного остролиста с ярко-красными ягодами, который, по поверью, приносит в Рождество счастье и удачу. И тем не менее все казалось пустым, холодным и унылым.

Ах, разве думал он, счастливчик Стаффорд, пэр Англии, родственник короля, что ему придется встречать Рождество при этом несносно скучном дворе! Силы небесные! Он прибыл в Шотландию в конце лета, когда на холмах и в долинах лиловым пурпуром цвел вереск, а теперь уже все пожухло, стало угрюмо-бурым и вскоре вообще скроется под снегом! Да, почетное посольство поистине превратилось в ссылку. А ведь на первых порах все складывалось так хорошо. Он явился в Стерлинг с подобающим эскортом, под звуки труб, облаченный с такой роскошью, о какой в этой дикой Каледонии[36] и помыслить не могли. С королем Яковом он держался на равных, но был изысканно учтив, и весьма скоро договор о помолвке наследного шотландского принца Якова и маленькой дочери короля Эдуарда Сесилии Английской был подписан.

Оставались пустяки: решить вопрос о набегах на англо-шотландской границе. Обычно это совершалось быстро и было чистой воды формальностью, поскольку не в силах государей двух соседних королевств остановить не прекращавшуюся уже три столетия войну в Пограничном крае. И вот, когда Генри уже считал вопрос решенным, неожиданно возникли трудности. Яков Стюарт, ознакомившись с условиями договора, вдруг отложил перо.

– Я хотел бы, чтобы в договор был внесен еще один пункт.

Именно этот пункт оказался невыполнимым. Шотландский монарх категорически потребовал, чтобы к его двору доставили в цепях одного из лордов Пограничья – барона Майсгрейва.

– Этот человек творит беззаконие на рубежах. Мои отряды объезжают стороной его владения, ибо нет большей опасности, чем встретиться с его бешеными наемниками. Они гонят прочь всех, кто попробует проехать берегом Лиддела[37], и преследуют их почти до стен замка Хоуик, словно барон считает весь этот край своей вотчиной. Похоже, что этот лорд вознамерился перекроить границу по своему усмотрению!

После этих слов Бэкингем испытал нечто похожее на гордость за своего соотечественника, однако заметил, что многие места в Пограничном крае все еще считаются спорными землями и владеет ими тот, кто сильнее. Но Яков Стюарт пришел в ярость и заявил, что договор не будет скреплен его подписью, пока разбойника Филипа Майсгрейва не бросят в Толбутскую тюрьму в Эдинбурге, чтобы он сам мог решить его участь. Дело принимало серьезный оборот: из-за какого-то лихого северного барона мог рухнуть мирный договор между двумя королевствами. Генри Стаффорд, стараясь не выказывать раздражения, спокойно возразил:

– Ваше Величество, с таким же успехом вы могли бы потребовать и голову самого Перси. Барон Майсгрейв – верный слуга короля Эдуарда, не раз сражавшийся на его стороне под знаменем Белой Розы. Больше того – известно, что барон оказал своему государю и иные услуги, ибо Его Величество Эдуард IV благоволит к нему и нередко величает своим другом.

– В отличие от вас, милорд, – мелко рассмеялся Яков, но тут же переменил интонацию: – Мое решение непоколебимо! Либо Майсгрейв в цепях, либо наш союз не состоится, и я не поставлю подпись на пергаменте.

В ту пору Генри еще не понимал, что из-за упрямства Якова Стюарта ему придется надолго застрять в Шотландии. Это стало очевидным лишь позднее, когда он написал о нелепом требовании Якова своему королю, а тот, вместо того чтобы возмутиться и отозвать посла, распорядился уладить все полюбовно, но ни в коей мере не задевая интересов Майсгрейва.

Интересы Майсгрейва! Теперь, когда этот барон стал для него ключом от родины, Генри преисполнился негодования. И тем не менее он ничего не мог поделать в сложившейся ситуации. Время шло, и вскоре гордому Стаффорду пришлось отказаться от пышного эскорта, оставив при себе лишь небольшой отряд лучников, а из всего штата прислуги – двух оруженосцев: преданного, но вечно брюзжащего и трусоватого Ральфа Баннастера и Гуго Дредверда, веселого и обходительного, но не знающего меры в женолюбии. Герцог уже дважды заставал его щеголяющим перед шотландскими красавицами в нарядах с плеча своего патрона.

При мысли о шотландских красавицах Генри ощутил новый приступ головной боли. Когда он ехал к незнакомому двору, он мечтал о новых блистательных победах над сердцами северных леди. Но оказалось, что при дворе Якова Стюарта дам практически нет и даже со своей королевой венценосец видится не чаще раза в год. Те же дамы, что состояли в свите сестры Якова принцессы Маргариты, только о том и помышляли, чтобы соблюсти ледяное достоинство, были начисто лишены обаяния, а кокетство считали уделом падших женщин. С мужчинами они держались надменно, а любой комплимент истолковывали как оскорбительную фамильярность. Увы, сегодня, после рождественской мессы, он имел случай в очередной раз убедиться в этом, однако сейчас, когда так трещит голова, ему не хотелось вспоминать об этом досадном инциденте.

Пляска наконец-то закончилась. Горцы были разгорячены, их лица блестели от пота, и Бэкингем, уже давно ощущавший, как стынут ступни в остроносых шелковых туфлях, с некоторым удивлением поглядывал на этих пышущих жаром дикарей в их нелепых клетчатых килтах, с голыми, словно не чувствительными к холоду ногами, обутыми в грубые броги[38].

Едва горцы вновь заняли места за столом, как загремели фанфары и в зал потянулась вереница нарядных лакеев со второй переменой блюд: огромные мясные пироги, туши вепрей с вызолоченными клыками, фазаны, длинные перья которых, подрагивая, свисали с золоченых подносов, молочные поросята в венках из сахарных цветов, изжаренные целиком косули с приправленной пряностями подливой. Главный стольник с самым церемонным видом нарезал мясо для короля, но Яков даже не прикоснулся к пище, продолжая что-то шептать своему фавориту Кохрейну, чья алмазная цепь сверкала ярче свечей на темно-вишневом бархате камзола.

Бэкингем заметил, что оба они поглядывают в его сторону. Да и не только они. Казалось, уже давно не столько пляски горцев, сколько его особа занимает внимание присутствующих. Бэкингем знал – почему. Всему виной это нелепое происшествие после рождественской мессы. Господи, как дики эти люди, как терпят они всех этих низкородных временщиков, подобных Кохрейну, к которому сейчас так льнет король! Их привело в замешательство случайное происшествие во дворе замка – и то только потому, что в нем оказалась замешана графиня Ангус. Словно есть что-то дурное в том, чтобы оказать любезность даме в разгар ненастья!

Сейчас Бэкингем полагал, что у него и в помыслах не было ничего иного. На деле все обстояло несколько иначе. Марджори Дуглас поразила его, едва появившись в церкви святого Михаила, где двор слушал торжественную мессу. Он не знал, кто эта дама, но уже одно то, что она возникла в столь неурочный час, среди пурги и мрака, привлекло его внимание. Генри даже улыбнулся, припоминая то мгновение. Полночь, прекрасный голос с амвона торжественно возгласил:

– Родился Божественный младенец! Славьте сына Божьего, славьте Спасителя и его Пресвятую Матерь!

Вся толпа молящихся в едином порыве опустилась на колени, и мощно зазвучало «Gloria in excelsis Deo»[39]. Гремел орган, покрывая торжественными раскатами бешеное завывание ветра. И именно в эту минуту распахнулась тяжелая дверь церкви и под ее своды вступила группа запорошенных снегом людей. В рядах молящихся произошло замешательство, даже певчие в хоре стали сбиваться и оглядываться. Но вновь прибывшие, словно стараясь не привлекать к себе внимания, торопливо осенили себя крестным знамением и, опустившись на колени, смешались с присутствующими.

Среди них была и дама. Плавно ступая, она проскользнула вдоль бокового нефа и опустилась на колени на женской половине. Бэкингем не сразу разглядел ее лицо, он видел только, что она высока ростом и движется величаво и грациозно. Великолепный плащ из серебристой лисы и то, что она осмелилась явиться в разгар службы, указывали, что эта дама вовсе не обычная запоздалая прихожанка.

Генри был заинтригован. Во все оставшееся время службы он не спускал с нее глаз, пока незнакомка не взглянула в его сторону. Она не была так хороша, чтобы сразу потерять голову, казалась чересчур смуглой, но, с другой стороны, рядом со всеми этими бледными, словно изможденные призраки, леди шотландского двора у нее было явное преимущество. И он улыбнулся ей. Дама испуганно опустила веки и поспешила отвести взгляд. Больше она не оборачивалась, хотя Бэкингем неотрывно смотрел в ее сторону. Оруженосец герцога Ральф Баннастер был не на шутку напуган поведением своего господина.

– Ради всего святого, милорд! Вы поступаете по меньшей мере неосторожно. Эти шотландские варвары чуть что хватаются за мечи, в особенности когда так смотрят на их женщин. Умоляю вас…

Но Генри словно сорвался с цепи. Впервые за все то время, что он находился в Шотландии, его ждало приключение, и он ни при каких обстоятельствах не желал от него отказываться.

Когда по окончании мессы продрогшие прихожане потянулись к выходу, королевские гвардейцы потеснили толпу, выкрикивая:

– Дорогу, дорогу Его Величеству королю!

Началась сутолока. Ворвавшиеся в распахнутые створки потоки дождя со снегом загасили факелы. Воспользовавшись темнотой и общим замешательством, Генри протолкался к незнакомке и, мягко взяв ее под локоть, вывел из толчеи на улицу. В темноте она не узнала его и доверчиво взяла за руку, шепнув:

– Это ты, Роберт?

Но они уже были на крыльце, где на них обрушились вихри мокрых хлопьев, и даже если бы Бэкингем и ответил, его слова потонули бы в реве ветра. Поэтому он лишь прижал к себе незнакомку и, прикрывая ее от вьюги, начал увлекать через двор туда, где была небольшая дверь в угловой башне. Дама покорно следовала за ним, закрыв лицо большим капюшоном, пока они не оказались в помещении башни, где было почти совершенно темно.

– Это ты, Роберт? – снова мягко спросила она, и голос ее был столь чарующим, что Бэкингем впервые не обратил внимания на бесконечно раздражавшее его шотландское произношение. В ответ он лишь слегка пожал ее руку и, когда маленькая ручка ответила ему, начал увлекать ее вверх по лестнице.

– Это чистое безумие, милый… – прошептала женщина, но послушно шла следом, пока они не миновали пролет лестницы. Однако здесь, к великому огорчению герцога, горел факел, и дама, неожиданно разглядев своего провожатого, в ужасе отпрянула.

– Кто вы?

Генри любезно поклонился.

– Я тот, кого ваша несравненная красота сразила с первого взгляда.

Женщина, не отрываясь, смотрела на него.

– Англичанин?

– Увы, да. Я всего лишь посланец короля Эдуарда, и, к величайшему моему прискорбию, имя мое отнюдь не Роберт.

Ах, лучше бы он не напоминал ей о ее оплошности, потому что дама, вдруг осознав, что выдала себя, не на шутку испугалась и, пронзительно завизжав, со всех ног кинулась вниз по лестнице! Он попытался ее удержать, но в темноте наступил на шлейф ее плаща, потерял равновесие, и они вместе рухнули вниз и покатились по ступеням, пока не оказались на нижнем ярусе башни. Лежа под Генри, женщина отчаянно визжала, в то время как Генри, ругаясь на чем свет стоит, барахтался, путаясь в ворохе ее юбок и делая безуспешные попытки подняться на ноги.

В этот миг дверь отворилась и громкий голос выкрикнул:

– Марджори!

Кто-то стал поднимать Бэкингема, но он, чертыхаясь, вырвался. Марджори по-прежнему визжала как резаная. Набежали какие-то люди.

– Я убью вас, кто бы вы ни были! – гремел в темноте чей-то голос.

– Лучше помогите даме встать! Она лежит на холодном полу.

Слава Богу, кто-то наконец принес фонарь, где за мутным слюдяным окошком трепетал слабый огонек. При этом скудном освещении Генри увидел рыжеволосого юношу, поднимавшего перепуганную Марджори. Вокруг толпились вооруженные ратники, и на какой-то миг ему стало не по себе.

– Если вы причинили графине хоть малейший вред… – голос юноши сорвался.

– Бог мой, да я только проводил ее через двор, ибо дама стояла одна на ветру, пока ее люди где-то шлялись.

– Да, и затащили в башню! Все англичане развратны, как и их король.

У Генри на языке вертелась ядовитая отповедь насчет короля шотландцев, но он вовремя сдержался. Из тьмы возник брат короля – герцог Олбэни.

– Что здесь происходит?

Он единственный из всех догадался прикрыть дверь, и в башне сразу стало тише. Теперь не приходилось повышать голос, чтобы перекричать рев ветра.

Рядом с Олбэни топтался Гуго Дредверд, оруженосец Бэкингема. В руках у него тоже был фонарь, и он приподнял его, освещая происходящее, а затем тихонько присвистнул, увидев растрепанную, гневно всхлипывающую даму. Именно этот плутоватый посвист вернул Бэкингему присутствие духа.

– Ваше Высочество, эта дама находилась одна в такое ненастье на ступенях церкви, и я взял на себя смелость проводить ее через двор в эту башню, поскольку ее свита была поглощена…

– Неправда! – вскричал юноша. – У графини Ангус было достаточно сопровождающих. И вы ответите за оскорбление ее светлости! Мой кузен Арчибальд Дуглас не мог лично прибыть к королю на празднование Рождества и прислал ее со мною. Поэтому, пока мы здесь, графиня находится под моим покровительством.

Он по-прежнему поддерживал Марджори Дуглас, даже не замечая в пылу, что крепко прижимает ее к себе. Бэкингем нагнулся и, подняв роскошный меховой плащ графини, протянул его ей. Юноша в ярости вырвал плащ из рук англичанина.

– Сэр Роберт, держите себя достойно! – властно проговорил Олбэни.

– Сэр Роберт? – приподняв бровь, переспросил Генри. Он был слишком взбешен, чтобы не воспользоваться возможностью для маленькой мести. Кивком головы указав даме на рыжеволосого юношу, он осведомился: – Так это и есть «милый Роберт»?

Леди Дуглас вдруг слабо вскрикнула и лишилась чувств. Вокруг зашумели, а Роберт Дуглас в ярости бросился на Бэкингема. Для этого ему пришлось освободить руки, и безжизненное тело графини снова оказалось на полу.

Стычку предотвратил Олбэни.

– Милорды, не забывайте, что вы находитесь при дворе короля! А вам, сэр Роберт, я бы рекомендовал заняться кузиной. Что же до его светлости герцога Бэкингемского, то он королевский посол, а следовательно, лицо неприкосновенное.

Затем брат Якова Стюарта проводил англичанина в его покои и там выложил герцогу все, что думает по поводу случившегося.

– Я бы и смертельному врагу не пожелал оказаться на пути Дугласов! – гремел он, мечась по покою и отшвыривая ногами мебель.

Бэкингем с сожалением разглядывал свой перепачканный, мокрый камзол.

– Бог мой! И это говорите вы, Стюарт, – человек, отец которого смог уничтожить Черного Арчибальда Дугласа и унизить Джеймса Дугласа настолько, что сейчас он из милости живет при дворе моего государя![40]

Олбэни, успокоившись, остановился и снял нагар со свечи. Его некрасивое круглое лицо стало задумчиво, на стене лежала тень от его массивной фигуры. Генри давно чувствовал, что находится как бы под покровительством этого второго из Стюартов. Они даже сдружились, насколько могут сдружиться молчаливый, погруженный в себя шотландец и жизнерадостный, любвеобильный англичанин.

Правда, Бэкингем, несмотря на все свое легкомыслие, довольно скоро понял, что означает это расположение герцога Олбэни. В то время как о дворе Якова III ходили самые скверные слухи, а король окружал себя жадными фаворитами низкого происхождения вроде каменщика Кохрейна, старая шотландская знать открыто стала склоняться к брату короля. Но Александр Стюарт, зная, насколько непостоянны привязанности шотландских родов, хотел получить поддержку и со стороны англичан, в частности, в лице наместника Севера Англии Ричарда Глостера, с которым Бэкингем находился в приятельских отношениях. И Генри обещал Олбэни потолковать с горбатым Диком об этом союзе. Теперь же Олбэни поведал англичанину, чем может для него окончиться история с графиней Ангус.

– В Шотландии было две ветви Дугласов, – говорил он. – Черные Дугласы, с которыми расправился мой отец, да будет благословенна его душа, и Красные Дугласы, которые после поражения Черных стали одной из самых могущественных семей Шотландии. Глава клана, лорд Арчибальд, граф Ангус, ехал, чтобы отпраздновать Рождество при королевском дворе, и прибыл в Эдинбург, где его и застали гонцы Якова с сообщением, что празднование переносится в Линлитгоу. Граф тут же велел собираться в дорогу. Однако только что нас известили, что произошло непредвиденное. При выезде из Эдинбургского замка лошадь Ангуса поскользнулась, и граф упал, повредив ногу. Он не мог тронуться в путь, и тогда его племянник, лорд Роберт Дуглас Лохливенский, упросил графа отпустить с ним в Линлитгоу молодую графиню. Граф страстно любит Марджори, безумно ревнует ее и почти никогда не вывозит из замка Дугласов. И все же в этот раз Ангус решил взять ее с собой и, чтобы развлечь супругу и доставить ей удовольствие, отпустил с лордом Лохливеном на рождественский пир в Линлитгоу. Впрочем, с большой неохотой.

Представьте же теперь, как трясутся над Марджори все эти явившиеся вместе с нею Дугласы. Надеюсь, вы понимаете, что они не посмеют явиться к главе клана, не отомстив обидчику? Все мое влияние не в силах защитить вас, и поэтому мой вам совет – соберите своих людей, я дам вам опытного проводника, и вы немедленно отправитесь в Стерлинг.

Генри сделал вид, что сбивает пушинку с плеча, а затем взглянул на Олбэни и ослепительно улыбнулся.

– Вы хотите, милорд, чтобы Бэкингема сочли в Шотландии трусом? И не глупо ли пускаться в путь, когда такая непогода, а в большом зале Линлитгоу стынет рождественский ужин?

Именно тогда Генри почувствовал, что надвигается приступ мигрени. Он был раздражен и зол, но даже самому себе не хотел признаться, что боится. Тем не менее он приказал Гуго Дредверду подать лучший камзол из стеганого атласа с подставными плечами. Полы и манжеты камзола были подбиты лебяжьим пухом, на груди алмазной вязью был начертан девиз герцога: «Souvente me souvene»[41].

В этот момент в комнату влетел Ральф Баннастер.

– Пресвятые угодники! Милорд, весь замок только и говорит о том, что вы пытались посягнуть на честь графини Ангус. Боже, что с нами теперь будет!..

Бэкингем лишь хмуро поглядел на него, продолжая застегивать алмазные пуговки на манжетах. Ральф уныло уставился на сверкающий девиз герцога.

– Вспоминай меня часто! Кто-кто, а уж Марджори Дуглас вас наверняка не скоро забудет.

Генри Стаффорд повернулся как на пружинах.

– Дьявол тебя забери, Ральф! Ты знаешь меня с детства, – так вспомни, был ли хоть раз случай, чтобы я позволил себе грубо обойтись с дамой?

– Но все об этом говорят!

Генри рассмеялся.

– Видит Бог, сегодня один я вынужден защищать доброе имя графини!

Кудрявый красавчик Гуго, заметив, что герцог несколько оживился, осмелился обратиться к нему с просьбой.

– Мой господин, у меня неприятность. Ветер и снег начисто испортили мою высокую бургундскую шляпу. Не позволите ли вы мне надеть ваш тюрбан из золотой парчи?

На это Бэкингем вдруг вспылил, заявив, что Господь послал ему в услужение труса и дурака, но, видя, что Гуго окончательно расстроен, в конце концов смягчился. Ему всегда нравился этот стройный юноша, добродушный и преданный.

– Будь благодарен, что я отдал тебе ради светлого праздника свой шелковый белый колет, и уймись. Видишь, мы с тобой почти одинаково одеты. Что же до парчового тюрбана, то я намеревался надеть его сам. Впрочем, можешь взять себе любую другую шляпу по своему вкусу.

И вот теперь он сидит за пиршественным столом, нарядный и вконец измученный головной болью. Он ест, пьет и разглядывает зал, словно не замечая множества устремленных на него взглядов. Алмазный девиз огнем полыхает у него на груди, алмазные нити сверкают в складках пышного тюрбана, он держится с нарочитой небрежностью, хотя и впервые в жизни жалеет, что привлекает к себе столько внимания. Его раздражают шум в зале, неотвязная музыка на хорах, запах гари в этом холодном помещении, завывания ветра за окном. Король Яков время от времени визгливо смеется, склоняясь к Кохрейну.

В конце концов они встретились взглядами с венценосцем, и тот, навалившись на стол, фамильярно поманил Бэкингема пальцем. Король был пьян, щеки его багровели, а маленькие глазки возбужденно блестели из-под светлой челки. Все, что оставалось герцогу в подобной ситуации, – это также наклониться через стол и в свою очередь поманить пальцем короля. Яков поначалу опешил, а потом расхохотался. Смеялись и гости, сочтя все происходящее удачной шуткой.

Однако чем оживленнее становился Яков, тем мрачнее казался герцог Олбэни. Порой и он поглядывал на Бэкингема, и тогда герцог улыбался ему, приподнимая кубок. «Интересно, как долго у него сохранится желание защищать меня? Я нужен ему как союзник и как связующее звено между ним и Глостером. Но захочет ли он ради меня испортить отношения с Дугласами? Варварская страна! При каком еще дворе Европы посол может оказаться в таком опасном и двусмысленном положении?»

Что же до младшего из братьев Стюартов – графа Мара, то тот уже был откровенно пьян и тупо икал, уставившись на серебряный кувшин перед собою. Бэкингем знал, что между братьями царит вражда, что Яков ненавидит герцога Олбэни из-за его популярности среди лордов, а про графа Мара поговаривали, что он без конца ворожит против братьев, стараясь свести их в могилу, чтобы самому заполучить трон.

Единственной женщиной за королевским столом была принцесса Маргарита – бледная, утомленная девушка. Казалось, этот шумный пир не доставляет ей никакой радости, она все время куталась в меховую накидку, а когда объявили третью перемену блюд, встала и, сославшись на головную боль от дыма, собралась удалиться. Но в этот самый миг на середину зала выступил церемониймейстер и, ударив жезлом об пол, возвестил о прибытии высокородной графини Ангус и ее кузена, благородного лорда Роберта Дугласа Лохливенского.

В зале повисла поразительная тишина. Даже король перестал смеяться, а музыка на хорах умолкла. И в этом мертвенном молчании в зал вступила бледная леди Марджори Дуглас, которую вел ее кузен, держа за самые кончики пальцев.

Графиня была одета с редкостной для Шотландии роскошью – в платье из серебристой парчи с длинным шлейфом, поверх которого переливался опушенный горностаем сюрко[42] из синего бархата. Ее высокий раздвоенный эннан был также опушен горностаем и богато изукрашен драгоценными каменьями. Она выглядела восхитительно, несмотря на тени под глазами и бледность, и Бэкингем невольно подумал, что ради этой женщины стоит драться. А то, что драться придется, он понял, едва взглянув на Роберта Дугласа.

Графиня присела перед королем в глубоком реверансе – и сейчас же принцесса Маргарита протянула ей руку и усадила подле себя.

Внезапно граф Мар, подавив пьяную икоту, воскликнул:

– Эта дама всегда появляется с опозданием! И это порой имеет скверные последствия.

Графиня бросила на младшего брата короля испуганный взгляд, при этом вид ее был столь несчастным, что даже Бэкингем покосился на графа Мара с негодованием.

Роберт Дуглас остался стоять посреди залы прямо перед королем. Наконец он заговорил:

– Ваше Величество, я и моя кузина прибыли сюда, несмотря на буйство стихии. И если мы и опоздали, как изволил заметить ваш достойный брат, это еще не повод, чтобы наносить оскорбления графине Ангус.

Король встал и, разом стряхнув хмельную одурь, медлительно произнес:

– Клянусь своей короной и гербом предков, я искренне рад приветствовать Дугласов в замке Линлитгоу. Но, если есть причины для неудовольствия, я готов выслушать вас и защитить прекрасную графиню.

Лорд Лохливен низко поклонился.

– Благодарю, мой король. Но у графини уже есть заступник в моем лице, и с вашего разрешения я должен бросить вызов обидчику.

Повернувшись в сторону Бэкингема, он торжественно проговорил:

– Я вызываю тебя, английский пес, и готов с оружием в руках доказать, что ты низкий насильник и негодяй.

Прежде чем Генри успел подумать, что делает, он уже перемахнул через стол и стоял, выпрямив спину, лицом к лицу с молодым Дугласом.

– Клянусь святым Георгием, что готов мечом загнать обратно в твою глотку оскорбление и на деле постоять за честь графини Ангус, ибо твое обвинение в насилии пятнает честь благородной дамы. Видит Бог, между мною и леди Марджори не произошло ничего подобного тому, на что намекают твои смрадные уста.

Графиня вскрикнула и закрыла лицо руками. Лохливен побагровел, ибо из слов Генри следовало, что не он, а именно Бэкингем выступил защитником чести его невестки. В ярости сорвав перчатку, он швырнул ее под ноги герцогу, но тот ловко поймал ее, подержал мгновение на весу и, разжав пальцы, небрежно уронил к носкам башмаков. Даже в минуту опасности Генри не мог не покрасоваться. Он глядел на разъяренного Роберта Дугласа с улыбкой.

– Я вижу, вы пришли в пиршественный зал с мечом. Следует ли мне послать оруженосца за оружием?

– Да! И клянусь святой Бригиттой Дугласской, мы будем сражаться здесь и сию же минуту.

Неожиданно поднялся безмолвствовавший до этого епископ Аберунский и громогласно заявил, что вдвойне грешно учинять кровопролитие в святой праздник Рождества, когда на всей земле царит Господне перемирие. Епископа с готовностью поддержал Олбэни:

– Вы не должны, подобно простолюдинам в таверне, тотчас хвататься за оружие. Как опоясанные рыцари, вы должны сражаться на утоптанной земле в полном воинском облачении и при свете дня.

Однако прибывшие вместе с Лохливеном люди Дугласа поддержали своего лорда, а к ним присоединились и воины из пограничных кланов Гомов и Гепбурнов, в которых одно упоминание покровителя англичан святого Георгия возбудило воинственный пыл. К тому же горцы, до этого державшиеся на удивление спокойно, несмотря на изрядное количество поглощенного ими вина и эля, начали что-то вы– крикивать по-гэльски, топая ногами и перемежая слова боевыми кличами.

Последнее слово оставалось за королем. И внезапно обычно робкий и нерешительный Яков III ухмыльнулся, потер руки и благословил поединок. Герцог Олбэни стремительно повернулся и что-то негромко сказал старшему брату, но тот лишь указал на шумную толпу, словно призывая ее в свидетели, что в этом случае он ничего не в силах предпринять.

Генри Стаффорд и сам вдруг ощутил в крови бойцовский жар. Его страх и волнение напрочь улетучились, и он приказал Баннастеру отправляться за оружием. Вместе с тем он не преминул заметить, что обычно холодные и безучастные ко всему шотландские леди поглядывают на него с сочувствием, и это подтолкнуло его сделать еще один безрассудный шаг. Сорвав с головы свою роскошную шляпу, он бросил ее Гуго, а затем расстегнул и стащил через голову свой ослепительный камзол, оставшись в одной голландской рубахе. При этом он лукаво поглядывал на Лохливена.

– Какого дьявола! – выругался тот. – Что вы строите из себя шута, сэр Бэкингем?

– А разве вы не последуете моему примеру? Нам придется сражаться легкими мечами, так зачем же связывать свои движения? Или ваша прекрасная дама не дала вам своей рубашки для турнира?[43]

Тут и король потребовал, чтобы Дуглас разоблачился, и Бэкингем послал этому равнодушному к дамам монарху галантный воздушный поцелуй. Когда же он вновь взглянул на своего соперника, то едва не расхохотался. В зале послышался возмущенный гул. Оказалось, что у шотландца под камзолом надета легкая кольчуга. Лохливен, перехватив устремленный на него насмешливый взгляд Бэкингема, в бешенстве вскричал:

– Мы, Дугласы, даже спать предпочитаем в кольчугах!

– Как же, как же, – закивал Генри, подбадриваемый летевшими со всех сторон смешками.

Он отметил, что этот инцидент прибавил ему сторонников, и невольно покосился туда, где находилась Марджори Дуглас. Графиня сидела, не поднимая глаз, и щеки ее были покрыты темным румянцем. Принцесса Маргарита склонилась к ней, участливо держа ее руки в своих.

Между тем по приказу короля в зал внесли множество факелов, в камин подбросили буковых поленьев, а когда были окончательно оговорены условия поединка и присутствующие расселись по местам, противники двинулись навстречу друг другу. В руках у них были облегченные длинные мечи, клинки которых были немногим шире шпаг, чтобы противники могли фехтовать ими, колоть и рубить одновременно.

Генри с насмешливой улыбкой ждал Лохливена. После того как он дважды поставил шотландца в глупое положение, он испытывал нечто вроде торжества. О том, что с минуты на минуту он может расстаться с жизнью, Генри старался не думать. Подобные мысли излишни перед схваткой. А поскольку сегодня он уже исповедовался и причастился и еще не успел много нагрешить, не так уж и страшно было ему предстать перед Творцом.

Взбешенный улыбкой англичанина, Лохливен напал первым. Генри уклонился и отступил. Он надеялся измотать противника, а заодно и присмотреться к его фехтовальным приемам. В том, что Роберт Дуглас отличный мастер и рука его тверда, он убедился весьма скоро, когда шотландец потеснил его через весь зал, едва не загнав в угол между столов. Вскоре Генри понял, что одной обороной не обойтись, иначе Дуглас, молодой и полный сил, получит над ним явное преимущество. К тому же шотландец действовал с такой ловкостью и проворством, что Бэкингем смахнул с лица улыбку. Клинок Лохливена мелькал с неистовой быстротой, отражая желтый свет факелов, и герцог едва успевал уклоняться. Удары были сильные, имеющие лишь одну цель – убить.

Генри стало жарко, пот заливал глаза, но не было ни единого мгновения, чтобы передохнуть. Краем уха он еще различал гул голосов в зале, но был так сосредоточен на схватке, что не мог различить, кого подбадривают зрители.

И вновь Лохливен загнал англичанина в угол, на сей раз в противоположном конце зала, между скамьями и стеной, где толпилась стайка пажей, испуганно метнувшаяся прочь, когда сражающиеся приблизились. Бэкингем чувствовал себя неловко в этой тесной щели, где шотландец пользовался полным превосходством. Неожиданно он ощутил, как правую руку словно опалило огнем, и впервые за время боя Дуглас отступил на шаг, словно желая полюбоваться своей работой. Правая рука Генри была раскроена от плеча до локтя, и кровь выступила с пугающей быстротой, вмиг окрасив клочья батистовой сорочки. Бэкингем согнул и разогнул руку, пробуя, сможет ли продолжать действовать ею – рука двигалась, но кровь хлестала потоком.

«Если я не убью его в ближайшие минуты, я ослабею от потери крови, рука онемеет, и он прикончит меня так же легко, как кухарка каплуна», – мелькнула мысль.

В животе липким ознобом зашевелился страх. Бэкингем тряхнул головой, отбрасывая слипшиеся пряди волос, и бросился на Лохливена. И вновь, слепя, засверкала сталь. Шотландец не желал поддаваться и вскоре опять перешел в наступление. Бэкингем, сберегая силы, попробовал уклоняться, не отвечая на удары, а в следующую минуту напал сам. Страшный удар. Еще один. Боль в руке пульсировала и обжигала. Мышцы стали неметь. Звон и лязг мечей, молниеносное мелькание клинков.

Неожиданно мечи скрестились, и лица противников оказались рядом, мокрые, побагровевшие. И в этот миг Лохливен вдруг с силой сжал раненую руку Генри. Англичанин взревел и, чудом отбив меч Дугласа, сделал резкое скользящее движение. Лохливен охнул и отпрыгнул, изогнувшись. Глубокая резаная рана тянулась от ключицы через грудь и вдоль ребер. Рубаха шотландца повисла лоскутьями, обнажив тело, по которому темными потоками побежала кровь. Генри, запаленно дыша, смотрел на противника. В пылу сражения он не мог определить, насколько серьезна нанесенная им рана. Однако Лохливен вдруг выпрямился и с яростным кличем ринулся вперед.

Теперь оба истекали кровью и задыхались от усталости. Шотландец спотыкался, англичанин все чаще уклонялся от ударов, но, когда их мечи вновь скрестились, Дуглас, рванув на себя гарду, сумел выбить у Генри клинок. Звеня, меч покатился по плитам пола. Герцог устало смотрел на противника. Тот тяжело дышал, но все еще медлил с ударом.

– Ступай подними меч! Я не хочу убивать безоружного.

Герцог поблагодарил кивком, поднял оружие и переложил его в левую руку. Ею он фехтовал куда слабее, чем правой, но правая уже отказывалась служить.

И вновь зазвенели клинки. Однако теперь бой продолжался недолго. То ли Дугласу не с руки было сражаться с противником-левшой, то ли он серьезно ослабел от потери крови, но он стал ошибаться чаще, и это приободрило герцога. И, когда после очередного удара противника тот оказался перед ним с незащищенным боком, Генри улучил момент и нанес быстрый колющий удар. Лохливен не успел перехватить его. Клинок вошел между ребер под правой рукой и вышел из груди. Бэкингем даже успел почувствовать, как острие царапает кость, ища выход. Шотландец охнул, оглянулся через плечо и стал оседать, сползая с клинка.

Бэкингем глядел на него, как завороженный. В зале вдруг стало удивительно тихо, лишь снег и ветер по-прежнему били в стекла, словно пытаясь ворваться и разузнать, что же происходит в замке.

Бэкингем во весь голос выругался:

– Дьявол и преисподняя! Пошлите скорее за лекарем! Вы что, не видите, что он еще жив?

Поднялся невообразимый шум. Забегали, засуетились пажи и лакеи. Сквозь толпу пробралась Марджори Дуглас и склонилась над раненым. Кто-то взял Генри за здоровую руку и повел его прочь. Он едва узнал Олбэни.

– Идемте! Идемте же!

Неожиданно им загородил дорогу рослый горец, что-то говорящий по-гэльски. Олбэни с раздражением перевел:

– Это вождь клана Кухил Родрик Мак-Кэй. Он выражает свое восхищение и говорит, что воин, который сражается в одной рубашке и убивает противника левой рукой, достоин великой славы.

– Но я не убил его… Он ранен… – устало пробормотал Генри, но Олбэни уже тащил его дальше.

– Быстрее! Вас надо перевязать. Не упирайтесь. Ваш Дуглас теперь в надежных руках.

Длинный сводчатый коридор замка насквозь продували сквозняки, с посвистом теребившие чахлые огни светильников на стенах. Но разгоряченному Генри эта стылая прохлада сейчас была отрадна, и он с наслаждением вдыхал чистый воздух. В нишах длинных переходов попадались рослые стражники в надетых поверх доспехов табарах цветов дома Стюартов.

Олбэни провел англичанина в свои покои, вызвал лекаря и подождал, пока тот стянет края раны и наложит повязку. После этого он протянул герцогу оправленный в серебро рог с подогретым вином.

– Выпейте, вам необходимо подкрепиться.

Он подождал, пока щеки герцога окрасятся румянцем, и снова потребовал, чтобы тот без малейшего промедления уезжал.

– Какого дьявола! – вспылил Генри. – Разве я не доказал с мечом в руках, что могу устоять против Дугласа?

– Сэр, все ваши заслуги состоят в том, что вы покушались на честь графини Марджори и ранили Дугласа Лохливенского. По законам клана Дугласов, вы вдвойне заслуживаете смерти. Люди графа Ангуса уже послали гонца в Эдинбург к сэру Арчибальду Дугласу, и, если он не сможет из-за увечья явиться сам, я не сомневаюсь, какой приказ получат его родичи и слуги в Линлитгоу.

– Милорд Олбэни, не кажется ли вам, что вы сгущаете краски? Дугласы – старинный род, и все они – опоясанные рыцари. Вы же представляете их как диких горцев, только и помышляющих о крови.

Александр Стюарт, герцог Олбэни, приоткрыл дверь покоя и постоял какое-то время, прислушиваясь. Затем вернулся на прежнее место и, откинувшись в кресле, доверительно заговорил:

– Дугласы – один из древнейших родов Шотландии. Но ни Рэндольфы, ни Драммонды, ни Гамильтоны никогда не имели такого влияния, как этот клан. И ни один другой род так не славится своей кровожадностью и жестокостью. Предок нынешнего графа Ангуса Уильям Дуглас Геллоуэйский уморил голодом в своем замке Эрмитедж лорда Рэмзи только за то, что тот получил из рук короля должность, на которую метил он сам. Еще один из Дугласов, также Арчибальд, казнил своего пленника Маклелана во дворе замка сразу после того, как к нему прибыл посланец короля Патрик Грэй с просьбой о помиловании его родственника. Причем Арчибальд Дуглас потчевал сэра Патрика ужином в то время, как Маклелану отсекли голову, а затем распорядился подать ее на золоченом блюде, когда стали сервировать десерт.

Вы сами видите, жестокость Дугласов не знает пределов, особенно когда им кажется, что задета их честь. В этом случае даже их покровительница святая Бригитта не в силах остановить их мечи. Поэтому, если вы не поспешите скрыться, ваша жизнь не будет стоит ни грота[44].

– Бог мой, милорд Олбэни, уж не хотите ли вы меня снова напугать?

– Нет. Но я хочу, чтобы вы были благоразумны и поняли, что если вам удалось выстоять против львенка, то вам не избежать когтей льва.

– Но ведь я посол английского короля! Ваш государь покроет себя несмываемым позором, если позволит Дугласам…

– Сэр Генри! Видит Бог, я больше других хочу, чтобы вы остались живы и стали моим союзником и покровителем при английском дворе. Именно поэтому я говорю вам – уезжайте. Мой брат Яков III и пальцем не пошевелит, чтобы удержать свору Дугласов.

Бэкингем медленно допил вино и опрокинул рог.

– Чем же я так не угодил королю Якову?..

– А кто говорит, что вы не угодили именно королю Якову?

Олбэни больше ничего не добавил и, отойдя к камину, подбросил в огонь полено. Пламя затрещало и взметнулось светлыми языками. В трубе по-прежнему тянул свою песню ветер.

Когда Олбэни обернулся, он мог убедиться, что Бэкингем уже все понял и сумел справиться с полученным известием. Лицо его было печально, у губ залегла горькая складка. Перехватив взгляд Олбэни, он скупо усмехнулся.

– Клянусь благостным небом, мне никогда не пришло бы в голову, что Эдуард Йорк может так возненавидеть потомка Плантагенетов из-за какой-то низкородной шлюхи…

Олбэни покачал головой.

– Если вы, лорд Стаффорд, когда-нибудь и лишитесь жизни, то это наверняка произойдет из-за женщины. Ну что же, вы решились? Здесь в прихожей околачивается этот ваш оруженосец, как его – Бан… Бан…

– Баннастер. Ральф Баннастер.

– Ну да. Коль вы согласны, я немедленно пошлю его в кордегардию, чтобы собрал ваших лучников. Я же дам вам охранную грамоту и хорошего проводника, который доставит вас к границе.

Генри вскинулся:

– К границе? Вы имели в виду границу с Англией?

– Да. После всего, что произошло, вам опасно оставаться где-либо в Шотландии. Поэтому я считаю, что вашей дипломатической миссии пришел конец.

Какое-то мгновение Генри глядел на Олбэни, а потом его индигово-синие глаза весело блеснули, на смуглом лице ослепительно засияли белоснежные зубы. В улыбке герцога было что-то задорно-мальчишеское. Олбэни ощутил невольную досаду. Уж слишком этот самоуверенный англичанин хорош собой.

– Итак?..

– Ваша светлость, если бы несколько часов назад вместо Стерлинга вы указали мне дорогу к границе, я уже был бы в пути. Я еду!..

Четверть часа спустя, когда Баннастер отправился поднимать лучников, Генри прошел к себе, чтобы велеть Гуго собраться, а также чтобы переодеться в дорогу и захватить драгоценности. Двигаясь ледяными переходами замка, он дрожал от озноба, ибо по-прежнему оставался в одной изодранной окровавленной рубахе, но теперь его правая рука была туго перевязана и покоилась на шелковой ленте. Локтем здоровой руки он прижимал к себе меч, одновременно придерживая у ворота короткую накидку, которую одолжил ему Олбэни. Внезапно герцог остановился у поворота – что-то показалось ему необычным. И действительно – гранитный коридор был совершенно пуст. Ни гвардейцев, ни стражников в нишах. Тишина, трепет пламени факелов, вой ветра.

Генри стало не по себе. Безусловно, пир уже завершился, в замке все спят, однако это вовсе не означает, что должна спать и стража, в особенности когда в замке столько гостей, многие из которых вовсе не испытывают друг к другу приязни. На минуту он пожалел, что не попросил у Олбэни охрану, хотя и был готов скорее откусить себе язык, чем показать, что ему жутковато. В проходе послышались шаги, и он невольно попятился, когда дорогу ему преградили три массивных силуэта. Правда, уже в следующий миг он облегченно вздохнул, заметив, что все они в килтах. Слава Богу! Дугласы не щеголяют голыми коленками. Перед ним горцы. Когда же они приблизились и свет факела озарил их, Генри узнал в одном из светловолосых великанов вождя клана Родрика Мак-Кэя.

Как и после поединка, Родрик шагнул к нему и дружески хлопнул по плечу. Удар пришелся справа, и герцог едва не взвыл от боли. Горец заговорил по-гэльски, и Бэкингем, ни слова не понимая, дружески закивал и попытался, проскользнув вдоль стены, миновать своих диких поклонников.

В это время по боковой лестнице спустился еще какой-то воин, и по цветам его плаща и гербу, вышитому у плеча, Бэкингем понял, что он принадлежит к клану Дугласов. Едва завидев беседующего с горцами англичанина, воин остановился как вкопанный, и Генри готов был поклясться, что лицо его выражает крайнюю степень изумления. Обращаясь к горцам, он что-то недоуменно спросил, и Генри, за время пребывания в Шотландии научившемуся отчасти понимать шотландский говор, показалось, что тот поинтересовался, куда девалась шляпа герцога Бэкингема. Что за чушь? Герцог озадаченно взглянул на воина, но продолжения не последовало, ибо все звуки перекрывал могучий бас вождя горцев.

Однако, когда и Родрик и сопровождающие воины разом повернулись в его сторону, Дуглас без промедления ретировался, Бэкингем же подумал, что сейчас, когда ему угрожает опасность, не стоит разлучаться с этими воинственными гигантами. Поэтому он любезно подхватил Мак-Кэя под руку и, бормоча всякий любезный вздор по-английски, стал подниматься вместе с ним по лестнице.

Так они достигли дверей покоев герцога. В коридорах по-прежнему было пустынно. Толстые стены поглощали все звуки, не слышно было даже эха от их шагов.

Когда Генри стал прощаться с Мак-Кэем, тот вдруг серьезно на него взглянул и жестом велел своим спутникам остаться у покоев англичанина. Генри с невольным уважением проводил взглядом удаляющуюся могучую фигуру. Этот дикий горец раньше него догадался, как небезопасно сейчас находиться в Линлитгоу.

Он вошел в свои комнаты.

– Гуго, паршивец, экого холоду ты напустил! Просыпайся, мы немедленно должны ехать!

Длинный узкий покой был едва освещен тлеющими в жаровне угольями. Стоял такой сумрак, что герцог не сразу разглядел сидящего в кресле оруженосца.

– Гуго, проснись! Не надо было так налегать на эту гнусную гленливат![45] Даже горцы предпочитают ей французские вина. И, черт побери, ты все-таки напялил мою шляпу!

Генри сбросил свои узконосые туфли, натянул сапоги для верховой езды с голенищами выше колен, когда же он взялся надевать чистую рубаху, ему пришлось вновь окликнуть оруженосца – перевязанная рука плохо двигалась и причиняла ему неудобства. Внезапно его пронзил озноб. В неподвижности Гуго Дредверда было что-то жуткое.

Генри нарочито медленно застегнул манжеты, затянул шнуровку у ворота и круто повернулся. При свете жаровни были видны неестественно вытянутые ноги оруженосца, его неподвижно покоящиеся на резных подлокотниках руки, тускло мерцал золотистый парчовый тюрбан, перевитый алмазными нитями. Тюрбан был смят, голова поникла. Герцог ощутил тошнотворный сладковатый запах крови.

– Гуго!

Он коснулся плеча оруженосца, и тело юноши немного осело, голова качнулась. Плечо было еще теплым. Медленно, стараясь унять дрожь, Бэкингем зажег от угольев сосновую ветку и осветил лицо Гуго. Белый колет был покрыт темными каплями крови, а руки юноши оказались прикрученными веревками к подлокотникам кресла.

– Но зачем? – почему-то шепотом спросил герцог и приподнял за подбородок голову юноши. Смолистая ветка затрещала, рассыпала искры и стала гаснуть. И все же Генри успел увидеть то, что ему предстояло запомнить на всю жизнь.

Рот оруженосца был забит кляпом, но так странно оскален, что виднелись зубы, сжимавшие тряпку. Вдоль носа из-под шляпы тянулись засохшие полосы крови, и при неясном свете лицо юноши казалось изрезанным трещинами. На лице Гуго застыла маска невыразимой муки, а широко открытые, но уже остекленевшие глаза выражали безысходное страдание. В этом лице не было той умиротворенности, которую обычно придает смерть.

– Бедняга Гуго! – мягко проговорил Генри, коснувшись щеки юноши. Она была мягкой, и на пальцах Бэкингема остался след крови. Он отнял руку, и голова Гуго безжизненно поникла, слабо сверкнули алмазы на смятой шляпе. Только теперь Генри заметил, что в темноте, в этой белой шелковой одежде и в тюрбане из парчи, его оруженосца легко можно было принять за него самого.

Герцога пронзил такой леденящий ужас, словно он вдруг увидел свой собственный труп. В памяти всплыли слова Олбэни: «Ваша жизнь здесь не стоит и грота». Грота? Его жизнь Дугласы оценили ниже пенса. В том, что Гуго убит по ошибке, Бэкингем уже не сомневался. Он вспомнил изумленного воина Дугласов на лестнице, его нелепый вопрос о шляпе. Проклятая шляпа! Гуго так не терпелось пощеголять в ней сегодня…

Бог весть почему, Генри захотелось снять с него этот злополучный убор. Однако он не смог этого сделать. Он потянул с силой, но скомканный тюрбан не поддавался, тело юноши наклонилось вперед, словно не желая расставаться со шляпой. Внезапно в ворохе парчовых складок и рассыпающихся алмазных нитей пальцы герцога нащупали на темени мертвеца нечто твердое и холодное. Пытаясь понять, что бы это могло быть, он пошарил еще – и волна дурноты едва не свалила его с ног. Это были шляпки гвоздей, огромных кованых латунных гвоздей.

Генри отпрянул так резко, что едва не опрокинул жаровню. Его била дрожь, и несколько минут он не мог опомниться. Придя в себя, герцог кинулся к ларю и стал торопливо одеваться. Боль в руке немного отрезвила его. В нем поднималась неукротимая ярость. Как они посмели, эти немытые варвары! Теперь он уже не думал о себе, перед ним стоял юный Гуго, стройный юноша из Уэльса, единственный отпрыск рода Дредвердов, которого он увез из родового гнезда, сделал своим оруженосцем и полюбил за веселый и незлобивый нрав. Как сможет он вернуться в Уэльс, как сможет поведать леди Дредверд о том, какой мучительной смертью погиб ее мальчик?!

Он вдруг схватился за меч и, не помня себя, опрометью выскочил из покоев.

– Эй, Дугласы, шелудивые псы! – заревел он вне себя от бешенства. – Я здесь, я все еще жив! И я еще отведаю вашей крови!

Оба шотландских горца, стоявших на страже, изумленно взглянули на него, но, обнаружив, что в руках герцога оружие, тоже обнажили свои клинки и кинулись следом за англичанином.

Герцог несся как безумный, пока нос к носу не столкнулся с людьми Дугласа. Он тотчас узнал их по вышитому на плече гербу, к тому же лица некоторых из них уже успели ему примелькаться. В эту минуту Генри был в таком состоянии, что уже не думал об осторожности.

– Что, жалкие душонки? Вы тоже считаете себя Дугласами? Но вы всего лишь ничтожные шакалы, гилли[46], нацепившие на плечо знак Пылающего сердца[47]. Вы убили мальчишку, как грязные палачи, и должны носить не герб своего хозяина, а кожаные передники живодеров!

Место, где они столкнулись, оказалось площадкой на пересечении коридоров, и, когда Бэкингем замахнулся мечом, Дугласы, отступив, мгновенно выхватили свое оружие. Бэкингем с хохотом обернул плащ вокруг левой руки, чтобы защититься от ударов, а правой, забыв о ране, перехватил меч. Он видел, что вокруг слишком много клинков, чтобы выжить, но, как всегда в минуту опасности, был полон зловещего веселья.

И тут один из сопровождавших его горцев издал пронзительный клич Мак-Кэев. Второй подхватил, и оба, продолжая неистово вопить, ринулись на людей Дугласа.

Они стояли втроем, спинами к стене, и яростно отбивались при чадном свете факела. Лязг мечей в пустынных переходах казался оглушительным. Бэкингема ранили в ногу, и он, смеясь, воскликнул, что ниже пояса наносит удары лишь трус, и сейчас же поразил в горло своего противника. Оба горца бились молча, с упорством защищая того, кого вверил им глава их клана.

Но вскоре до Бэкингема донеслись крики, шум и дикие завывания, к которым тотчас присоединились и оба его сотоварища. Отовсюду несся боевой клич Мак-Кэев, по коридорам спешили длинногривые горцы в своих килтах и черно-красных клетчатых пледах. От их воплей закладывало уши. Однако этот воинственный зов разбудил и их исконных врагов – Мак-Ферсонов и Мак-Интошей. И хотя люди Дугласа вынуждены были отступить под натиском Мак-Кэев, взявших под свое покровительство англичанина, они вновь воспрянули духом, когда в переходах замаячили зеленые и светло-серые пледы.