Замужем за облаком. Полное собрание рассказов Кэрролл Джонатан

– Где вы нашли это?

– На верхней полке в гараже. Что вы хотите с ней сделать?

Первым моим инстинктивным побуждением было сказать: выбросьте на свалку. Но вместо этого я попросил оставить мне. Еще большее смятение, чем сама новая встреча с этой коробкой, вызывало то, что я твердо знал: в тот день, когда я услышал о смерти Аннетты, я оставил эту коробку в полиции. Я пошел тогда в полицейский участок и поговорил с людьми, с которыми никогда раньше не имел никаких отношений, разве что видел, как они раздают квитанции на штраф за парковку в неположенном месте да болтают с лавочниками. Теперь два типа в синей форме задавали мне вопросы, их лица были серьезны и выражали подозрительность. Один из них взял коробку, открыл и заглянул внутрь, хотя я уже рассказал, что там. Что он ожидал найти? Я рассказал им все, что мог, и ушел. Раскрытая коробка посреди широкого дубового стола смотрелась странно голой. Я вышел из полицейского участка с пустыми руками.

Бини дала мне эту самую коробку и без лишних вопросов вышла. По всему моему телу хлынул адреналин, дыхание участилось. Все, что я делал прежде, вылетело у меня из головы. Я забрал роман Аннетты обратно в свой кабинет и провел остаток дня, читая его.

Роберты все не было, когда в четыре часа Бини вошла попрощаться.

– Ну, я закончила. Гараж снова улыбается. Эй, Скотт, с вами все в порядке? Вы посерели, как цемент. Вам бы лучше отложить эти бумаги и прогуляться.

Я прочел две трети. Это по-прежнему была плохая книга – хуже, чем мне запомнилось.

– Вы знаете, что это, Бини? У вас найдется минутка выслушать?

Она сказала: «Конечно» – и я пригласил ее войти. Я подошел к столу, а она уселась в мое пухлое кресло для чтения у окна. Пересказ такого страшного переживания занял на удивление немного времени. Сколько лет я прокручивал его в уме, но вот теперь рассказывал его снова, и рассказ занял не более десяти минут. Когда я закончил, Бини уставилась на свои руки.

– В молодости мы с мужем любили проводить канун Нового года в разных интересных местах. Однажды это оказался поезд, идущий через Канаду, в другой раз – пожарная часть в городишке Москва, в штате Айдахо. Когда появились дети… – Она взмахнула руками, словно разбрасывая на ветру конфетти. – Дети обуздывают нас, верно? После рождения Дина мы обычно на Новый год оставались дома, разве что приносили бутылку шампанского. Иногда устраивали вечеринку, но уже не безумствовали, выходя куда-нибудь в смешных шляпах.

Я смотрел на нее в замешательстве, не видя связи между праздничными шляпками и моим рассказом. Мы сидели молча, думая о смерти тридцать первого декабря.

– Я так и не смогла понять, что мне нравится больше – встречать Новый год верхом на верблюде или сидя в гостиной с детьми, прыгающими вокруг с бенгальскими огнями в руках. И то и другое было хорошо… Какое отношение это имеет к вам? Кто знал больше, Скотт: вы до смерти той девушки или вы после ее смерти? Шрамы не только уродуют лицо, но и делают его выразительным. С моей точки зрения, я бы сделала то же, что и вы тогда. Девушка не нуждалась в вашем мнении, она хотела, чтобы вы похвалили ее, сказали, что она прекрасный писатель. Что ж, она не была прекрасным писателем, и рано или поздно понимание этого добралось бы до нее.

– Возможно, если бы она поняла это позже, то оказалась бы лучше подготовлена…

– Ерунда. Она умерла, Скотт. Где тонко, там и рвется. Но что касается вас, существует нечто, во что я крепко верю: вина – это шлюха. Она ложится с любым, но в постели не хороша. Вы не умираете, но эта штука с девушкой ничем не отличается от моего положения. Мы оба могли бы угробить оставшиеся дни чувством вины за то, что не сделали в жизни, но зачем проводить время в постели с кем-то, кто не приносит вам удовольствия?

– Получается слишком легко, Бини.

– Вовсе нет! На свете нет ничего труднее. Просто отшвырнуть свою вину и двигаться дальше… Как я двигаюсь сейчас. Жаль, что мы по-разному смотрим на это. Знаете, я верю, что старые вещи могут еще пожить. Храните ваши старые бумаги, банки из-под кока-колы, стеклотару. Но не давнюю вину. По-моему, через какое-то время чувство вины портится и им больше нельзя пользоваться.

Мы попрощались, и она ушла. Это было таким разочарованием. Я знал, что Бини – не Альберт Эйнштейн, но мне казалось, что человек, знающий о своей скорой смерти, должен также понимать… что-то еще. А сказанное ею звучало так, будто было вычитано из популярных книжек по психологии, которые продают в аптеках. Вздохнув, я снова надел очки и стал дочитывать роман Аннетты Тогуолдер.

Новый год пришел и ушел, и я подумал, как будет Бини проводить вечера в кругу семьи. Пойдет ли она к Дину с женой? Или к дочери? Почему она так много рассказывает про сына, но почти ничего про дочь? Роберта знала.

– Потому что они не ладят друг с другом. Девочка вышла замуж за подонка, который посеял между ними ссору. Это разрывает Бини сердце.

– И они не помирились, когда она заболела?

– Нет.

Я не мог выбросить рукопись, но моя сообразительная жена, как обычно, нашла решение. По ее совету я пошел в университетский архив, нашел старый адрес Аннетты и послал рукопись туда с пометкой на упаковке: в случае необходимости переслать ее по новому адресу. Я полагал, что у ее родителей есть экземпляр книги, но какой будет сюрприз, если нет!

В два часа ночи я разбудил Роберту, чтобы прочесть ей этот фрагмент из Руссо:

«Последние два дня она лишь лежала в постели и продолжала тихо беседовать со всеми до самого конца. Под конец, когда уже не могла говорить и наступила агония, она громко пустила ветры и сказала, повернувшись: „Боже! Женщина, которая по-прежнему может пукать, еще не умерла“. Это были ее последние слова».

– Ну не похоже ли это на Бини Рашфорт? Можешь представить, что она ведет себя подобным образом? Пускает ветры, топает ногами и потрясает перед Богом шваброй!

Роберта взяла с ночного столика очки, что делала всегда, прежде чем сказать что-то важное. Обычно она говорила без очков, но в случае серьезного заявления как бы чувствовала потребность в ясном обзоре.

– По-моему, ты ее неправильно воспринимаешь, Скотт. В чем-то она тверда, но в то же время и очень ранима. Крайне ранима. Только послушай, как она говорит о своей дочери – это же чертовски грустно! Женщина страдает. По-моему, их разрыв ранит ее больше, чем рак. Знаешь, я смотрю на нее и разговариваю с ней и каждый раз думаю: «Как счастливы мы со Скоттом! Мы так счастливы».

Я сгребал снег с тротуара перед домом, когда к поребрику подрулила «тойота» Рашфорт. Бини вышла в огромном зеленом армейском маскхалате, который после армии подарил ей сын.

– Скотт, нам с вами нужно поговорить.

– Что случилось, Бини?

– Эта книга. Вы не должны были отсылать ее обратно родителям.

– Откуда вы знаете? Роберта сказала?

– Нет, но я знаю. Впредь такие вещи или выбрасывайте, или храните у себя. Никогда не передавайте другим. Это ваши воспоминания, а не их.

– О чем это вы?

– Когда-то я сделала то же самое, и это навлекло на меня большую беду. Можете делать что хотите, но я просто говорю, чтобы вы знали: могут возникнуть проблемы. Храните такие вещи или выбрасывайте. Только так. – Она коснулась моей руки, вернулась в свою машину и вытащила бутылку моющего средства. – Это не так просто, потому что все лишь кажется свободным и открытым. Но на самом деле это не так! Увидимся позже.

Я смотрел, как она идет к дому. Что не так просто? Откуда она узнала, что я сделал с рукописью? Хранить или выбрасывать? Она свихнулась?

Я воткнул лопату в ближайший сугроб и направился к кухне, чтобы поговорить с Робертой о Бини или с Бини обо всей этой чертовщине. Заглянув в окно, я увидел, что обе женщины сидят за столом. Бини смотрела прямо перед собой и плакала. Она начинала что-то говорить, замолкала, мотала головой или понуро опускала ее. Я продолжал следить, не зная, что делать. Наконец Роберта случайно взглянула в мою сторону. Я указал на себя, а потом на дверь. Можно мне войти? Она широко раскрыла глаза и беззвучно произнесла: НЕТ! И я вернулся к своей лопате.

Расчистив тротуар и нескончаемую дорожку к двери, я подумал, не безопасно ли уже войти. Очень много всякого произошло, и все было как-то связано с уборщицей.

– Скотт?

– Что? Я замерз! Можно в конце концов войти в собственный дом? Или мы создаем еще один кризис?

– Заходи.

Несмотря на мое раздражение, мои антенны работали и улавливали нехорошие сигналы. Роберта скрестила руки на груди. Плохой признак. Ее лицо ничего не выражало. Второй плохой признак. Моя жена – оптимист по натуре и добродушный человек. Если она и выходит из себя раз в два месяца, это удивительно – и в большинстве случаев ее гнев полностью оправдан.

– В чем дело, дорогая?

– Дело в том, что тебе придется отвезти меня куда-нибудь на обед и объяснить вот это.

Наша семья четыре года прожила в Хейле, штат Техас. Немногие приятные моменты, которые мне запомнились из того времени, – это как мы с Глендой Ривелл сидим в баре «Одинокая звезда» и пьем пиво. Она была, наверное, самой красивой студенткой из всех, что мне довелось увидеть. Все преподаватели, если достанет честности, признают, что хотя бы раз за их карьеру в аудиторию входила юная особа, способная вывернуть наизнанку и преподавателя, и весь его мир. Для некоторых это имело последствия, для большинства нет. Проблема этого большинства в том, что восхитительная студентка продолжает сидеть перед ними полгода, и одно ее физическое присутствие являет собой эротический вызов: как заманчиво было бы пожить в стране, где разум ничего не значит. В стране, где все решают чувства, где унижение вероятно и за дверью аудитории – ничего. У нас с Глендой не было романа, хотя она недвусмысленно дала понять, что хотела бы этого. Дважды мы оказались совсем рядом, и мною овладело искушение. Она была так близко, что я ощущал ее дыхание и тепло кожи у нее на плече. Но ничего не случилось.

Она была настойчива и послала мне множество писем. Серебристые каллиграфические буквы на черной бумаге. По глупости своей я сохранил два – и Роберта их нашла. Это привело к тому вечеру за кухонным столом, когда она назвала меня подлым неудачником. В конце концов Роберта поверила, что у меня с этой девушкой ничего не было, и мы достигли хлипкого перемирия – лучшее, на что можно надеяться в подобной ситуации.

Теперь Роберта стояла перед плитой, держа в вытянутых руках два черных конверта, словно они были заразны.

– Ро…

– Почему ты хранил их, Скотт?

– Я не хранил. Ты видела, что я сделал с теми письмами. Откуда ты их взяла?

– Их нашла Бини.

– Ах Бини, вот как? Ну и где же она? Я хочу задать ей несколько вопросов.

– Она ушла и придет через день. Она слишком расстроена, чтобы работать. Но это ничего не объясняет. Зачем ты мне врал? Ты писал ей?

Я подошел, взял у нее письма и швырнул в огонь.

– Я ничего не сделал! Я выбросил те письма точно так же, как эти, давным-давно, и ты это видела! С тех пор я вел себя хорошо, Роберта. Я работал изо всех сил, чтобы оправдаться перед тобой и детьми за свой проступок, и, по-моему, вполне исправился. Если ты не веришь мне, думая, что я двадцать лет храню какие-то бестолковые любовные письма от студентки, пряча их в столе, чтобы вздыхать над ними… Где Бини? Я хочу поговорить с ней.

– Она ушла. Я тебе уже сказала. Зачем ты хранил эти письма?

– Я НЕ ХРАНИЛ.

– Тогда как же она нашла их?

– Я НЕ ЗНАЮ.

– Еще как знаешь!

– НЕ ЗНАЮ! ТЫ ВИДЕЛА В ХЕЙЛЕ, КАК Я ИХ СЖЕГ!

– Значит, не все!

– Ради всего святого, Роберта, я говорю правду!

– Тогда как же она нашла их?

– Я не знаю! Откуда она узнала, что я отослал рукопись семье Аннетты? И вообще, где она эту рукопись нашла? Ведь я оставил ее в полиции. ВОТ ПОЧЕМУ Я ХОЧУ ПОГОВОРИТЬ С НЕЙ!

В бешенстве я повернулся к Роберте спиной и направился к двери.

– Куда это ты собрался? Иди сюда и выкладывай всю правду!

Я снова повернулся и посмотрел на нее:

– Что для тебя самое святое, жена?

– Внуки.

– Тогда я клянусь тебе всеми их головами, что ты сама видела, как в Хейле я сжег все письма от Гленды Ривелл. Устраивает? Что еще я могу сказать? Перерезать себе горло в доказательство? Неужели я не заслуживаю никакого доверия?

Это был ужасный момент, потому что мы смотрели друг на друга через кухню, которая вдруг стала в несколько миль шириной. И нас разделяло такое молчание! И оно сказало мне: нет, в ее душе я по-прежнему не заслуживаю доверия. И это так потрясало после стольких лет. Ведь я сошел бы в могилу, думая, что хоть и оступился однажды, но понемногу-понемногу снова занял место в сердце своей жены. Ошибка. Как одна из тех жутких аварий на атомных электростанциях, мое почти с Глендой Ривелл заразило почву вокруг нас на тысячу лет.

– Скотт!

– Что еще?! Я разыщу Бини. Я поговорю с ней и узнаю, что за чертовщину она вытворяет. А потом вернусь и выкопаю весь остальной яд, который она вложила в тебя.

Я не люблю ездить в снег, так как не чувствую, что полностью владею машиной на обледеневшей дороге. Но можете поспорить на собственную задницу: в тот день я поехал. Я ехал слишком быстро, и пару раз мея занесло на повороте. Бини никогда не уходила домой рано, менее чем через десять минут после прихода, но сегодня мне не было дела до ее несчастий. Я оставлю ее в покое, только когда она расскажет мне про рукопись умершей девушки и где она нашла письма, которые я сжег много лет назад.

Как ни странно, мне не приходило в голову, что это было сверхъестественно, за гранью возможного. Я знал, что отдал книгу Аннетты полицейским и бросил черные письма в огонь. И несмотря на это, они появились вновь, чтобы обвинять и тревожить меня. И тем не менее меня не бросило в дрожь, я был в ярости! Кто она такая, эта женщина, чтобы копаться в моем прошлом и вытаскивать на свет божий те единственные вещи, которые я хотел бы как можно глубже похоронить? Я не был негодяем, черт возьми, но эти два воспоминания говорили, что был. Бесчувственным и эгоистичным, педантичным развратником, плюющим на большинство людей и отвратительно ведущим себя по отношению к остальным.

У нас были друзья, жившие на Плам-Хилл. Дома там большие и старые, и от многих к озеру спускается длинная лужайка. Там провел одно лето Граучо Маркс и якобы сказал, что это было бы прелестное местечко, не будь там так красиво. Когда я оказываюсь на Плам-Хилл, меня всегда очаровывают эти здания – они восседают на холме, внушительные, как пожилые властные государственные мужи, и уверенные, что выглядят внушительно, даже если ты не знаешь, кто их хозяева. Время от времени мы с Робертой обсуждали, каково было бы жить на Плам-Хилл, но в глубине души понимали, что это не для нас. Что бы мы делали по соседству с Питером Даусоном – владельцем крупнейшей газеты в штате? Или Декстером Льюисом – королем ломбардов? Этих людей видели в городе по субботам в свежевыглаженных брюках цвета хаки и хлопковых рубашках, когда они приезжали подстричься или купить молоток в скобяной лавке. Все они кивали нам, и порой кто-нибудь мог сказать несколько вежливых, ничего не значащих слов, стоя в очереди к кассе. Но, выйдя из магазина, «Пламы» отъезжали в своих новеньких «мерседесах», пока ты рылся в карманах в поисках ключей от своего несколько недель не мытого «шевроле». Существование неравенства в мире не так уж угнетает тебя, и все же порой задержишься у двери своей машины и вздохнешь.

Остановившись у бензоколонки, я воспользовался телефонной книгой в будке телефона-автомата, чтобы узнать ее адрес. «Б. Рашфорт – Плам-Хилл 67а». Я предположил, что маленькое «а» и означает разницу между ее сторожкой и главным домом. Небо начинало по-утреннему синеть, но к тому времени, когда я въехал в ворота Плам-Хилл и стал рассматривать номера, сделалось из серо-белого почти бурым. Из проезда выбежал большой черный лабрадор и с лаем погнался за машиной, пока через несколько домов не утратил к ней интерес и не повернул домой, виляя хвостом. Шестьдесят три, шестьдесят пять, шестьдесят семь. Имя на почтовом ящике было ни больше ни меньше как Сэмюэл Морган, единоличный владелец компании «Морган компьютер». Вы знаете, о ком я говорю, – каждая такая машина стоит миллионы и является любимой игрушкой в министерстве обороны США. Думаю, самому ему нет и сорока, но он слывет астрономически богатым. Бини сняла сторожку у этого парня?

Дорожка вилась и вилась вокруг и вверх, пока не стало хоть что-то видно. Сначала появилась «сторожка», хотя сторожить там было нечего. Рядом не стояло никакой машины, и, насколько я видел, в большом доме тоже никого не было. Я чувствовал себя как вор, высматривающий щелку. Я не вор и не шпион, но решил пошпионить. Впрочем, я не стал скрываться, так что если бы кто-то появился, то сразу бы меня увидел. Но у меня было серьезное намерение заглянуть во все окна и найти какие-нибудь ключи к разгадке, если таковые имеются.

Пошел снег, но легкий и игривый. Моя затея несколько подняла мне настроение. Это было настолько не в моем духе – совать нос не в свое дело и заглядывать в чужие окна, – что я не удержался от улыбки, хотя раздражение не проходило.

Снежинки начали прилипать к моим очкам и таять. Мне пришлось протереть стекла, прежде чем по-настоящему начать шпионить. С очками в руке я огляделся и понял, какое в самом деле это было прекрасное место. Несколько акров лужайки, темные деревья по краям, коричнево-зеленая неподвижность озера за крупными кружащимися снежинками…

Домик Бини не представлял собой ничего особенного.

Маленький, как солонка, цвета осиновой коры, коттеджик в стиле Кейп-Код – снаружи он казался уютным и прекрасным местом для жилья одному, ну от силы вдвоем. В окнах светились тонкие розовые занавески. Я заглянул издали и увидел кушетку, накрытую ситцем в цветочек. Снова надев очки, я подошел к окну в гостиной. Типичная обстановка – соответствующая домику мебель, несколько половиков, скучные обои. Без всякой причины я посмотрел на часы и усмехнулся. Слишком много я смотрел телевизор. Сам того не сознавая, я шпионил так, как это делают по телевизору: взгляни на часы, почаще оглядывайся, не задерживайся у одного окна, поскорее переходи к следующему. Снова взгляни на часы – у тебя не так много времени. Я не имел представления, сколько у меня времени, прежде чем меня заметят за этим занятием и позвонят в полицию, после чего меня ждут большие неприятности.

Медленно передвигаясь вокруг дома, я миновал кухню с остатками завтрака – нож на тарелке с хлебными крошками, на блюдце опрокинутая чашка. Что-то мелькнуло в голове, но прошло еще несколько минут, прежде чем я смог ухватить ускользающую мысль. Маленькое окошко в ванную. Встав на цыпочки, я различил желтую душевую занавеску и брошенное на раковину мятое полотенце.

Я уже было шагнул к следующему окну, когда осознал: беспорядок!

Во всем ее доме царил беспорядок. Бини Рашфорт, Терминатор каждой пылинки, гроссмейстер швабры и веника – «берегись, грязь, я иду!» – жила в доме с мокрыми полотенцами и пятнами клубничного варенья на скатерти? В это было не просто трудно поверить, это было почти невозможно. Знаю: люди – это чудовищная мешанина противоречий, и в жизни ничему не надо удивляться, но, если бы вы видели результаты работы этой женщины, вы бы вполне поняли, почему невозможно было вообразить ее живущей таким образом.

Все еще не опомнившись от изумления, я подошел к последнему окну и увидел умершую Аннетту Тогуолдер. Она сидела на кровати Бини Рашфорт и читала журнал.

Это была шутка, розыгрыш; я был пьян; я сошел с ума. Она умерла. Она не могла быть там. Но вот же, она определенно здесь. Умершая двадцать лет назад Аннетта перелистывала страницы журнала. Не сознавая того, я прижал голову к стеклу, потому что мир вдруг стал для меня совершено новым местом.

– Аннетта? – Я приложил к стеклу и руку. Оно было холодным. Я чувствовал это. Девушка взглянула на меня и улыбнулась. Мне было пятьдесят пять лет, и я подумал… Забудем, что я подумал. Я ошибся.

Она встала и вышла из комнаты. Я по-прежнему прижимал голову к стеклу и глядел на измятую, разворошенную постель, где она только что сидела. Никогда в жизни я не был так близок к ответу, но я окаменел. Все во мне вопило, и кричало, и потрясало прутья клетки. Выпусти нас. Дай убежать. Огонь близок, и он нас убьет.

– Профессор Сильвер?

Я обернулся. Передо мной стояла Аннетта.

– Вы меня напугали.

Она кивнула – понимаю, мол.

– Не знаю, что и делать. Разве можно говорить со Смертью?

– Да, профессор. Нам нужно поговорить.

– Это все из-за Бини?

Она снова кивнула, а потом жестом предложила следовать за ней. Мы прошли через длинную лужайку и спустились к эллингу у озера. Перед ним была сосновая скамья, и мы сели.

– Она думала, что будет лучше, если я приду первой, потому что нам с вами больше всех нужно поговорить об очень многом. Остальное не так серьезно.

– Иногда мне снится, что я говорю с мертвыми. Иногда сны так живы.

Она нахмурилась:

– Это не сон. Я действительно здесь, и нам нужно поговорить, так что, пожалуйста, не щиплите себя и не подпрыгивайте, стараясь проснуться. Это по-настоящему, я настоящая. Я умерла, но сейчас я здесь.

– Почему?

Она прищурилась:

– Потому что ненавижу вас, и вы должны это знать. И тогда это была ваша вина. Или в большой степени. Вы стали соломинкой, сломавшей мне спину. Вы сказали, что моя книга никуда не годится, и – бац! – я не выдержала.

– Ах, Аннетта, я не сделал…

– Нет, сделали! Я не была тупой, вы знаете. Я поняла, что вы говорили.

– Мне следовало солгать? Вы говорили, что хотите правды.

– Я хотела, но не такой, которая убьет меня. Ваша правда была как нож в мои чертовы мозги!.. Я была так уверена, что роман хорош. Так уверена, что вы скажете: «Аннетта, это ошеломляюще! Это ни на что не похоже». – Она придвинулась ближе, яростно тыча в меня пальцем. – Помните, что вы сказали? А? Я помню. Вы сказали: «По-моему, в некоторых местах вы чересчур приблизились к огням ваших любимых писателей. Иногда вы пользуетесь их теплом, чтобы согреть вашу прозу». Напыщенный, самодовольный осел! Это был мой огонь! Это я зажгла все огни в той книге…

– Аннетта, хватит, – раздался у меня за спиной твердый голос Бини.

И прежде чем обернуться, я увидел, как выражение злобы исчезло с лица девушки, словно кулак, который нужно прятать. Она по-прежнему ненавидела меня, но еще больше боялась того, что случится, если она не повинуется.

Я ощутил на плече чью-то руку.

– Привет, Скотт. Не ожидала вас так скоро. Иди в дом, Аннетта. Ты сможешь еще поговорить с ним позже.

Как склонная к гипертрофированной реакции молодая женщина, какой она и была – или была прежде, – она встала, не удостоив меня взглядом, громко цыкнула и потопала прочь. Взглянув на ее обувь, я заметил, что на ней те же сапоги для верховой езды, которые она носила, когда они были в моде – в пору нашего знакомства.

– Мне кажется, у меня сейчас будет сердечный приступ, Бини.

– Не беспокойтесь – сердце у вас здоровое, как у лошади. Чего вам нужно опасаться – это мочевой кислоты. Не увлекайтесь помидорами, мой вам совет.

Сделав глубокий вдох, я взглянул на нее.

– Кто вы?

– Бог.

– Ого.

Она с улыбкой взяла меня за руку:

– Ого-город.

То ли похолодало, то ли в моей душе температура упала на десять градусов, с тех пор как мы сидели на скамье? У Бини в руке была длинная палка, и она отламывала от нее щепочки. Только эти звуки и были слышны, не считая шума случайных машин у поворота на Плам-Хилл.

– Не хотите ли что-нибудь спросить?

Я старался успокоиться. Мои глаза были закрыты. Она подтолкнула меня локтем и протянула кусок палки. Я взглянул. Идеально вырезанная моя голова дюймов трех в высоту. К тому же безупречно раскрашенная – мои седые волосы, голубые глаза. Я уронил ее и машинально вытер руку о штаны.

– Ну давай, парень, нападай! Это забавно. Задайте мне несколько вопросов, и продолжим.

Настала моя очередь прищуриться.

– Как же вы можете быть Богом, если у вас рак?

– Хороший выстрел, профессор. Попал! Полагаю, нужно начать с самого начала, а? – Она хотела продолжить, но увидела что-то у меня за спиной и остановилась. Встав и сложив руки рупором у рта, Бини крикнула: – Возвращайся в дом, Аннетта! Я не шучу и повторять не буду!

Я не обернулся, потому что больше не имел ни малейшего желания в ближайшем будущем видеть А. Тогуолдер.

– Скверная девчонка. Я сказала ей, знаете? Сказала, что у нее будет возможность высказаться, но потом придется уйти, чтобы я могла вам все объяснить. Но она упрямая и так привыкла делать все по-своему. С вами все в порядке, Скотт?

– Нет.

– Плохо. Так на чем я остановилась? С самого начала. Хорошо. Я родилась в Макферсоне, штат Канзас. У отца была скобяная лавка, и вся наша семья работала в ней. Однажды, когда я стояла за прилавком, зашел какой-то мужчина, которого я никогда раньше не видела, и попросил плоскогубцы. Мы разговорились, и он сказал, что его зовут Гилберт, Нолан Гилберт. Мне было пятнадцать. Вам что-нибудь известно про мистических евреев?

– Вы имеете в виду еврейских мистиков?

– Да, их.

– Ну, кое-что. Я читал…

– Они подошли ближе всех. Когда-нибудь слышали про ламедвовников?

– Бини, о чем вы говорите?

– Эти мистики верили в ламедвовников. Тридцать шесть праведников, чья работа – оправдывать мир перед Богом. Или, если взглянуть на это иначе, предполагалось, что они объясняют Богу, почему человек имеет право на существование. А если один из этих тридцати шести когда-нибудь откроет, кто он такой, то сразу же умрет, и его место займет кто-то другой в другой части мира. Потому что, видите ли, даже сами не зная этого, они являются опорами вселенной. Спасителями. Без их работы по оправданию мира Бог избавился бы от всего этого человеческого стада.

– Ла…

– Ламедвовники. Все это, в общем, не вполне соответствует истине. И самое главное отличие заключается в том, что мы ничего ни перед кем не оправдываем, потому что мы и есть Бог.

– Вы и есть ламедвовник?

– Нет, я Бог. Или одна тридцать шестая Его. Они правильно определили число.

Над водой пролетела птица и снова скрылась. Я взглянул на Бини, на землю, на Бини, на землю. Каких слов ждала она от меня?

– Вы не верите мне. А как же Аннетта? Нужны еще чудеса? Это я могу, если надо, но я подумала, хватит ее. Вы твердый орешек, профессор Сильвер. Вот.

Левой рукой она вынула из-за моей шеи серебряный доллар. А правой что-то подняла. В руке у нее была одна из тех пластиковых штуковин в форме купола, которую встряхнешь – и на декорации, изображающие Париж или Северный полюс, падает, трепеща, искусственный снег. Только в этой сидели на скамье настоящие крошечные человечки, они двигались, – и, вглядевшись, я понял, что фигурки изображают нас и делают точь-в-точь то же, что и мы, движение за движением.

– Ради бога, прекратите!

– Ладно. – Она накрыла заснеженный купол рукой, и он исчез.

Я привстал.

– Что вы от меня хотите? Зачем вы все это делаете?

Она усадила меня обратно.

– Просто сядьте и выслушайте мой рассказ до конца. Когда я встретила Нолана Гилберта, мне было пятнадцать. А ему под семьдесят. Сначала он сказал мне, а потом показал, кто он такой, как сейчас я вам. А потом сказал, что умирает и мне предназначено заменить его… Вот видите, как это бывает. Вы живете своей обычной жизнью, даже узнав. Но как и всем другим – а мы похожи на всех других, Скотт, вам нужно это знать, – и нам рано или поздно приходит время умереть. Обычный жизненный срок, как правило, лет шестьдесят-семьдесят. Но разница в том, что, когда приходит наше время, нам нужно найти замену. Некоторым везет больше других – они знают своего избранника за много лет до смерти. Как я вас.

– Вы знали меня раньше?!

– Конечно. Я годами убирала вашу комнату в университете, но вы никогда по-настоящему не видели меня, потому что я работала в ночную смену. Иногда мы чуть не сталкивались в коридоре, если вы задерживались на работе.

– Вы говорите, что Бог – человек?

– Нет, нет, нет! Я вовсе не говорю этого. Человек имеет Бога в себе, но он не Бог! Нет, проще всего это можно выразить так: человек – это человек, но имеются тридцать шесть избранных, которые все вместе и есть Бог. Вот почему обычные люди чувствуют близость к Нему – потому что Он во многих отношениях и есть они. Нолан рассказал мне про греков. Вам это известно. Они верили, что богов много, и это отчасти правда, и что боги имеют человеческие чувства. Они интересуются сексом, сердятся, ведут себя нечестно, и все такое. Так что греки тоже были близки к разгадке истины, но они думали, что боги живут где-то высоко в особых горах, вдали от остального мира. А это не так. Мы здесь, повсюду, и не похожи на тот образ, который люди ожидают. Понимаете? Я одна из них и, конечно, не очень внушительно выгляжу, а? Но я лишь одна из тридцати шести частей большой мозаики. Сложи меня с остальными частями, и получишь ОДНОГО ВНУШИТЕЛЬНОГО БОГА, еще какого!.. Скажу вам и еще кое-что – мир вообще полон несостыкованных фрагментов. Знаете, каким иногда чувствуешь себя одиноким и неприкаянным? Это оттого, что вы не соединены должным образом. Люди, постигшие это, проводят остаток своей жизни в попытках найти соответствующие им остальные части. Но я здесь не для того, чтобы говорить с вами об этом. У нас нет для этого времени. Я должна рассказать кучу всего другого.

Как я уже упоминал ранее, до этого удивительного дня с Бини Рашфорт я начинал все больше и больше верить в Бога, но такого, о котором писала Эмили Дикинсон: «Бог – возлюбленный далекий, величавый». Он все знает о нас, и Ему известно, что мы собираемся совершить каждую минуту нашей жизни, но в Нем достаточно любви и уважения к нам, чтобы доверить нам нашу судьбу. Когда мы умрем и достигнем какой-то другой стороны существования, Он пролистает нашу жизнь вместе с нами, страницу за страницей, как школьное сочинение, сочинение со многими ошибками, которые нужно найти и исправить, прежде чем отложить его в сторону. Когда нам будет указано на ошибки и мы распознаем большинство из них, Он покажет нам другие. К тому времени, когда мы встанем из-за Его стола, мы полностью поймем все, что делали не так. Верил ли я в реинкарнацию? Нет. С чего бы нам повторять третий класс, если мы полностью осознали все наши ошибки, совершенные там? Я верил в жизнь после смерти, но не на земле. У меня не было ключа к разгадке, куда мы уйдем, и мне не хотелось этого разгадывать.

Однако когда через много часов я снова оказался у своей двери, мое понимание мира, жизни, смерти, Бога… было в квинтильоне миль от того, что я думал раньше. Потому что эта шумная, милая умирающая женщина доказала мне, не оставив ни малейшего места сомнению, что все, сказанное ею, – правда. Как она сказала, я оказался крепким орешком и требовал доказательства даже после встречи с Аннеттой. Доказательства, которое превзошло бы все. Не могу вам передать, что она сделала, скажу лишь, что она взяла меня туда, куда я хотел попасть, и показала мне невозможное.

Я хотел увидеть Мелвилла и Готорна живыми и во плоти, хотел услышать их голоса и слова, которыми они пользовались вне своих книг. Я хотел увидеть Альберта Пинкхэма Райдера в Рождество, когда он варил свой особенный сорт благовоний и в маленьких кувшинчиках раздавал детям. Я хотел зайти к Монтеню в его башню году в тысяча пятьсот девяносто первом и заглянуть ему через плечо, когда он писал: «Хотя мы можем встать на ходули, нам нужно ходить на ногах, и даже на высочайшем троне земли мы все равно сидим на своей заднице». Это были мои герои, люди, о которых я думал всю мою взрослую жизнь. Если Бини была Богом, а время принадлежит Богу, то она могла просто хлопнуть в ладоши и на мгновение показать мне этих людей. Что она и сделала – взяла меня туда, куда я только хотел, и любезно позволила оставаться там, сколько я захочу. Забавно, что мне не требовалось и не хотелось оставаться там долго. Лишь несколько минут, чтобы подышать их воздухом, увидеть, как они держат перо или шевелят губами, произнося слова. Только это и было мне нужно, и она мне это дала.

После этого, убедившись, я задал свои вопросы, но ее ответы были зачастую неудовлетворительными.

– Почему я?

– Скотт, я бы вам сказала, если бы знала. Но я не знаю, честно. Просто так случается. Тебе говорят – когда-нибудь ты увидишь свою замену и узнаешь. Полагаю, это сродни любви с первого взгляда.

– Бини, вы же Бог! А Бог знает все. Нет ничего, чего бы Он не знал.

– Может быть, когда мы соберемся вместе, все тридцать шесть. Но такого не бывает, а по отдельности нам приходится обходиться тем, что мы знаем. Вы это, вы, мистер. Вы тот, кто должен занять мое место.

– Куда мы попадаем после смерти?

– Куда хотите. Некоторые застревают здесь, другие отбывают.

– Отбывают куда?

– Говорю же вам: куда хотят.

– Вы не отвечаете на вопросы!

– Это нечеткие вопросы. Помните, как вы говорили на ваших семинарах? «Формулируйте точнее, Сильвер!» Кстати, вы знаете, откуда у вас такое имя? Ваша настоящая фамилия Флинк, но когда ваш прадед приехал сюда из земли Саар, он думал, что это звучит не по-американски, и сменил фамилию на Сильвер. Джек Сильвер вместо Удо Флинка.

– Удо Флинк? Самое дурацкое имя, какое я только слышал.

– Наверное, ваш прадед думал так же. Хотите яичный салат или консервированную говядину? – Из правого и левого карманов она вынула завернутые в целлофан бутерброды. – Роберта сказала, вам нравится мой яичный салат.

– Нравится. Спасибо. Это очень мило. – Она протянула мне бутерброд, и я взял. – Яичный салат из рук Бога.

– По крайней мере, можете не сомневаться, что он свежий, а?

– Бини, что мне полагается знать? Это невероятная честь, что вы выбрали меня, но… Что вы делаете на месте?..

– Ну, вы еще не заступили, не психуйте, не надо начинать волноваться раньше срока. Сначала нужно пройти испытания. Вообще-то, первый барьер вы уже одолели, то есть вас выбрали. Но теперь подошла очередь испытаний. Там свои правила, нужно просто их соблюдать.

– Какие испытания? Какие правила?

– Хотите узнать сейчас? Может, лучше сначала доешьте бутерброд?

– Сейчас.

– Ладно. – Она вытерла рот бумажной салфеткой с надписью «Dairy Queen». – Первым делом – первым испытанием, если хотите, – будет решить вашу проблему с Аннеттой. Мертвый человек не может злиться. Им нужно многое сделать на той стороне, но пока они еще злятся на что-то в жизни, это удерживает их в стороне от главного пути. Понимаете, что я имею в виду?

– Почему же вы не можете сделать что-нибудь, чтобы унять ее злобу?

– Во-первых, я не знаю как. Помните: я всего лишь часть целого, и мое могущество не так велико, как вы думаете. Во-вторых, вы двое сами должны с этим разобраться. Если б я каким-то волшебством и сделала то, что вы сказали, это не решило бы ее проблем. Это было бы всего лишь временной мерой. Рано или поздно ребенок должен научиться сам завязывать себе шнурки.

– Что я должен сделать, чтобы помочь ей?

– В этом и состоит часть вашего испытания. Вы должны разобраться в ней и понять, как начать накладывать заплаты. Впрочем, могу вам сказать, от нее большой помощи не ждите. В ней вы найдете враждебно настроенного свидетеля, господин адвокат. Она ненавидит вас всеми потрохами.

– Это я заметил. Она знает обо мне? Очевидно, о вас она знает, ведь это вы вернули ее в этот мир.

– Да, обо мне она знает, но о вас – нет. Она думает, я привела ее сюда, чтобы вы могли помириться. Она не знает, что это часть вашего испытания.

– Как вы успокаиваете мертвых?

Она похлопала меня по плечу:

– Хороший вопрос. Знаете, в чем заключалось одно из моих испытаний?

– Бини, это все страшные тайны! К этому не просто трудно адаптироваться – это невозможно. Как же мне…

– Что означает слово «адаптироваться»?

– Привыкнуть.

– Не надо хныкать, старина. Конечно, привыкнуть к этому трудно! Но вы же ученый, мыслитель. А я всего лишь глупая маленькая женщина из Канзаса, которую не любят собственные дети. Но я прошла испытания. Конечно, они отличались от ваших, но были ничуть не легче.

– Как же Бог может не ладить со своими детьми?

– Эй, приятель, вы когда-нибудь читали Библию? Многие Его дети дулись на Него. Насколько я слышала, Моисей, сидя на горе, спорил сорок дней! А Христос? «Зачем ты покинул меня?» Это благодарность, а? А Иов? Он хотел персонального подтверждения! Хотел, чтобы мы все бросили, спустились и показались ему, как демонстрируют пылесос!

– Мне казалось, вы говорили, что все тридцать шесть никогда не собираются вместе.

– Больше не собираются. В прежние дни – да, но теперь – нет. До сих пор в этом не было необходимости. Разве вы не видите, Скотт? Потому-то люди и хотят быть бессмертными. Не для того, чтобы прожить миллион лет, а потому, что в глубине души они знают, что Бог должен оставаться живым для всех поколений. Бог, который является частью каждого человека, потому что Он состоит из людей. Из тридцати шести. Из всех культур, всякого рода личностей и профессий, мужчин, женщин, детей… Лики Бога вечно изменяются, так как меняются отдельные части. Но в конце концов, Он существует, и Он бессмертен, поскольку люди хотят этого. То, что я несчастлива с моей дочерью или что умираю от рака, ничего не значит. Конечно, это важно для меня, но не для картины в целом. Это часть выпавших мне испытаний – помириться с моими детьми и научиться умирать. Христу тоже пришлось научиться умирать.

Сжав кулаки, я погрозил ими небу.

– Слишком приземленно! Это должно быть более величественно!

Бини ничего не сказала, пока я бушевал, а потом, когда мои руки бессильно разжались и медленно опустились на колени, проговорила: