Альпийская крепость Сушинский Богдан

32

Уже при первом же знакомстве с какими-то пещерами, расположенными в пяти километрах от Шварцбурга, штурмбанн-фюрер обнаружил, что лейтенант Гельмут фон Гиммель является обладателем специальной карты, на которую нанесены заброшенные и действующие угольные шахты, пещеры, гроты, небольшие горные озера и мрачные ущелья. То есть все те места, которые так и просятся, чтобы в них оборудовали очередной тайник чьих-либо сокровищ.

Мало того, оказалось, что этот сорокалетний, аскетического вида офицер сам же является и составителем этой карты, сведения которой подбирались его помощниками по старинным местным картам, туристическим справочникам и просто по рассказам, легендам и преданиям местных жителей.

Несколько таких мест Борман уже взял себе на заметку и счел, что их, уже третьи сутки длившуюся, экспедицию пора сворачивать[53]. Однако Гиммель начал вести себя, как торговец, решивший показать щедрым покупателям весь свой товар. Он буквально уговорил Бормана подняться на их армейском вездеходе на какое-то крохотное плато в лесистом горном массиве. А затем еще метров триста пройти по едва приметной тропе, вьющейся по склону горы.

Причем Штубер, как опытный диверсант сразу же обратил внимание, что местами эту тропу кто-то тщательно усложнял, сужая именно там, где она выходила на обрывы, а местами старался заваливать камнями, имитируя камнепады и небольшие осыпи даже там, где их попросту не могло быть.

На таких участках Борман вдруг начинал ворчать и чертыхаться, однако адъютанту Гиммелю всякий раз удавалось соблазнять его рассказами о необычности этой пещеры, имеющей несколько отсеков, самый дальний из которых связан с какими-то неисследованными пустотами. По его словам, один «штрек» этого подземелья уходил в глубь хребта горизонтально, а другой уводил куда-то вниз, в бездну

Сама пещера оказалась небольшой, низенькой и похожей на грот. Не всякий попавший в нее решился бы пробираться через небольшой извилистый лаз в соседнюю пещеру, которая действительно имела несколько отсеков. По одному из них Гиммель и вывел их в какую-то горную пустоту, которая вряд ли была создана руками человеческими, но в которой четко угадывалось присутствие человека — кости животных, несколько древних человеческих черепов, какие-то заостренные камни, очень напоминавшие хрестоматийные орудия первобытных…

Но едва Штубер перевел луч фонаря с полки, на которой стояли жертвоприношения, на боковой вход, как тут же схватился рукой за кобуру.

— Спокойнее, барон, спокойнее, — остановил его самоуверенный женский голос. — Когда решаетесь на исследование таких подземелий, нужно быть готовым ко всему.

— Но не к появлению бродячих пещерных ведьм, — ответил Штубер и только тогда ощутил, что пистолет он все-таки успел выхватить. — Может быть, вы еще и представитесь?

— Графиня Альберта фон Ленц, дочь владельца замка Шварц-бург. Со мной двое альпинистов из дивизии «Эдельвейс[54]», которые находятся в здешних краях в отпуске, после лечения в госпитале.

— Теперь я понимаю, почему отец грозится выловить вас в одной из пещер и задать трепки.

— Знаю, что он терпеть не может альпинизм и альпинистов, особенно свою дочь в этой ипостаси.

— Как вы здесь оказались? Что вы здесь делаете? — дрожащим, но от этого не менее начальственным, тоном поинтересовался Борман. И Штубер тотчас же поспешил представить его графине.

— Всего лишь исследую этот природный тоннель. Двое моих спутников сейчас изучают карстовую пещеру в пятидесяти метрах ниже нас, я их страхую. Затем спущусь вслед за ними, поскольку хочу видеть эту красавицу собственными глазами.

Пока она говорила все это, лейтенант Гиммель подошел к краю тоннеля и, осветив спускавшиеся вниз канаты, убедился, что графиня говорит правду. Он подергал за канаты и прокричал, чтобы те, внизу, отозвались. Голоса новоявленных спелеологов слышна были довольно четко.

— Лучше прямо скажите, что, вместе с нанятыми вами сообщниками, занимаетесь созданием тайника для хранения фамильных ценностей, — предложил Борман.

— Для фамильных ценностей у нас достаточно тайников в районе замка Шварцбург, — резко парировала Альберта. Насколько можно было разглядеть ее при свете фонариков, это была рослая, крепкого телосложения женщина, с лицом, сотворяя которое, Всевышний не позаботился ни о красоте, ни о благородных чертах наследственного аристократизма.

— Она права, — как-то машинально подтвердил Штубер, — там огромные подземелья.

— И потом, вы забыли, господин Борман, что к касте «золотых фазанов»[55] мой отец никогда не принадлежал. — Услышав это, рейхсляйтер недовольно покряхтел и нервно подергал затылком, однако промолчал.

— Почему ваше внимание привлек именно этот карстовый тоннель? — поспешил вмешаться Штубер.

— Перед вами, барон, убежденная сторонница теории о «полой земле». Вы, наверное, слышали о существовании тайного хода в подземный город высших посвященных Агарту? По утверждениям исследователей Тибета, он находится прямо под монастырем Лаша. Но город этот не единственный; какой-то из земных цивилизаций создан целый подземный мир, входы в который со времен ацтеков известны в Мексике, в районе Пасо-дель-Кортес, расположенном неподалеку от двух священных для ацтеков и современных индейских племен вулканов[56]. Так вот, по моим предположениям, один из таких входов следует искать здесь, в Альпах. Возможно, даже в тех таинственных подземельях, в которых мы с вами находимся.

— А вам не приходило в голову, что центр этого подземного мира находится под льдами Антарктиды? — неожиданно спросил Борман.

— В одно время даже сильно уверовала в это, но теперь убедилась, что никакие атланты или антаркты обитать там не могут.

— Не впечатляет, — покачал головой Борман.

— Иначе они попросту не допустили бы проникновения туда основательно обанкротившихся на поверхности германцев, — стояла на своем графиня фон Ленц. — Они ведь не могут не понимать, что и в подземном мире германцы сразу же поведут войны за жизненное пространство.

— Вы еще многого не понимаете в этом мире, графиня, — сурово произнес Борман. — Так что, очевидно, в своих решительных намерениях ваш отец прав. Уходим отсюда, штурмбаннфюрер.

— Уходим, здесь нам делать нечего, — решительно поддержал его адъютант, который после рассказов о подземных обитателях вдруг почувствовал себя как-то слишком уж неуютно.

— Обо всех своих исследованиях, — прокричал Борман уже от входа в пещеру, — вы, как законопослушная германка, обязаны доложить коменданту «Альпийской крепости» барону фон Штуберу!

33

Гебхардт появился в комнатушке с такой решительностью, словно здесь его ждала огромная аудитория почитателей. Очевидно, он немало поработал над тем, чтобы придать своей внешности сугубо профессорский вид, причем в том еще, старинном варианте интеллигентности: галстук-бабочка, жилет с золотой цепочкой от швейцарских часов, пенсне…

«Может, он и в самом деле совершенно случайно оказался на гребне именно "эсэсовской” медицины, с чинами группенфюрера и генерал-лейтенанта войск СС?[57] — подумалось Софи, когда она увидела перед собой этого рослого, поджарого мужчину за пятьдесят, который, став по стойке «смирно» и склонив голову, представился: “Профессор Гебхардт. Все остальное вам известно”. — Но, может быть, и наоборот: что в медицине он оказался случайно, поскольку на самом деле в нем давно созревал тот самый группенфюрер СС?».

Несмотря на интеллигентский антураж, манеры у Гебхардта были вызывающе пролетарскими. Он без приглашения хозяина уселся за стол, тут же принялся наполнять бокалы, вскользь пробубнил: «А почему так мало закуски, опять жадничаешь, штурм-баннфюрер?», и не дожидаясь тоста, почти опустошил свою посудину.

— Значит, действуем таким образом, — как старший по чину принялся он инструктировать Хёттля и Софи, с трудом пережевывая при этом своим полубеззубым ртом жесткий бутерброд с ветчиной. — Прибываем единой делегацией. Только так, и во имя рейха!

Софи вспомнила предостережение Хёттля относительно девиза Гебхардта и невольно улыбнулась. Вильгельм проследил за ее реакцией, и тоже едва заметно скривил губы в улыбке.

«Рейхсмедик СС» успел заметить это, однако не предался, как положено в таких случаях, паузе, а еще жестче продолжил:

— Вы, штурмбаннфюрер, выступаете в роли моего ассистента, вы, гауптман Жерницки, — в роли секретаря-референта. Поселение в отеле, мои интервью для прессы, во время которых вы составляете мое сопровождение. Внешне все чинно и благородно. Ибо только так, и во имя рейха! — вот теперь он метнул взгляд на своих слушателей, как профессор, на расшалившихся студентов, однако те были настороже. — Ну а на второй день работы конференции вы уже приступаете к выполнению индивидуальных заданий. Желательно, чтобы американцы сами вышли на меня или на вас, Хёттль. Поскольку о визите нашем они знают, важно, чтобы инициатива самой встречи исходила от них. — Все это он проговаривал низко пригнувшись к столу и воровато осматриваясь по сторонам.

«Такое впечатление, — сказала себе Софи, — что мы на гангстерской сходке, во время которой крестный отец разрабатывает очередной налет на банк. Впрочем, — заметила она, — наш “налет” на Швейцарию не очень-то отличается от банковской “медвежатины”».

— А если не выйдут?

— Тогда в запасе у нас будет достаточно времени, чтобы выйти на них. Только так, и во имя рейха!

— Скорее всего, не выйдут, — обронил Хёттль, он почему-то был настроен крайне пессимистически. — Еще полгода назад они готовы были торговаться и договариваться, а сегодня уже парят над рейхом, как стая ворон над полем битвы.

— Вы забываете о главном интересе американцев — сведениях, связанных с созданием «Альпийской крепости», — напомнила ему Софи. — Поэтому наша задача: подогреть интерес к альпийскому укрепрайону.

Услышав это, Гебхардт с насмешливой снисходительностью взглянул на штурмбаннфюрера, дескать, учись логически мыслить, а не спорить со старшими по чину.

— Допускаю, что на встречу с генералом Донованом или с резидентом американской разведки Даллесом, — профессор на несколько мгновений оторвался от бутерброда, жирными руками полез во внутренний карман и выложил на стол фотографии обоих американцев, — мы с вами, Хёттль, пойдем вместе. Я выступаю в роли чистого дипломата, имеющего полномочия от Шелленбер-га и Кальтенбруннера, с намеком на Гиммлера. Вы же выступаете в уже привычной для вас роли дезинформатора, носителя прямо-таки кладезя «важной» информации, касающейся создания «Альпийской крепости». Словом, вы у нас — основной спец по дезинформации противника. Только так, и во имя рейха!.

— Господи, это ж надо было дожиться до такого титула: профессионального лжеца! — проворчал Вильгельм, нервно прокручивая между пальцами ножу бокала, к которому так и не прикоснулся губами.

— При этом кое-какая информация будет просачиваться и через меня. Только так, и во имя рейха. Но касаться она будет исключительно высшего эсэс-эшелона власти. Например, инспекционного визита в «Альпийскую крепость» рейхсляйтера Бормана, который действительно изучает сейчас подземные окрестности «Бергхофа»; назначения временным комендантом этого укрепрайона барона фон Штубера, действующего под патронатом самого Скорцени, или предполагаемой личности командующего силами безопасности «Альпийской крепости», то есть, по существу, ее гарнизоном.

— И кто же им может быть? — поинтересовался Хёттль.

— Скорее всего, Эрнст Кальтенбруннер.

— Разве не Гиммлер?

— Гиммлер вполне может претендовать на пост главы государства, которое мы попытаемся создать в этом районе. Неужели это не понятно, штурмбаннфюрер? — пристыдил его Гебхардт. — Только так, и во имя рейха!

— Но мы не имеем права говорить о возможном создании в этом районе некоего государства, — заметил слегка обескураженный Вильгельм.

— Почему не имеем? — застыл с бокалом и бутербродом у рта профессор, причем бутерброд этот уже был изъят из тарелки Хёттля. — Кто нам запретил? Только так, и во имя рейха!

— В тех инструкциях, которые получил я, ничего не говорится…

— В Берне я, и только я, буду определять, о чем следует говорить, а о чем нет, — вдруг заносчиво объявил «рейхсмедик СС». И Софи показалось, что он явно «переигрывает» в демонстрации своей значимости, причем причиной такого поведения является присутствие на этой тайной вечере ее, женщины.

— В таком случае надо бы окончательно определиться, — проворчал штурмбаннфюрер.

— Однако мы с Хёттлем, — не придал значения его ворчанию группенфюрер СС, — не будем вторгаться в вашу сферу, гауптман Жерницки. Признаться, я вообще плохо представляю себе, чем вы там будете заниматься, — он пристально посмотрел на Софи, ожидая, что она тотчас же примется посвящать его в тонкости своего задания, но вместо этого услышал:

— Я привыкла работать в одиночку. Всегда — в одиночку. Это мой стиль. И Кальтенбруннер, и Геринг прекрасно знают об этом. Не говоря уже о Скорцени, который лично организовывал эту мою поездку.

— Уважаю Скорцени, — некстати ударился в воспоминания Хёттль. — Мы прекрасно поработали с ним в Будапеште, когда свергали Хорти. Я специально перенес тогда штаб-квартиру в венгерскую столицу, чтобы вместе со своими людьми предотвратить коммунистический переворот, который коммунисты готовили вместе с венгерским движением Сопротивления и который..

— Опомнитесь, Хёттль, — резко прервал его группенфюрер СС. — Мы говорим сейчас не о ваших «венгерских рапсодиях». Речь идет о будущем рейха, крушение которого — вопрос двухтрех месяцев.

— Но в том-то и дело, что чуть ли не каждый руководитель рейха и будущее Германии, и пути выхода из войны видит по-своему.

— А вот об этом не должно быть не сказано ни слова, — потянулся к нему через стол группенфюрер СС Гербхардт. — Только так, и во имя рейха! Как только, мы заговорим об этом, наша миссия потеряет всякий смысл. Мы представляем Гиммлера, Бормана, Геринга, фюрера, наконец; словом, всю верхушку Германии, которая теперь уже сообща пытается наладить связь с англо-американцами и точно также сообща противостоять коммунистической угрозе в Европе. Только так, Хеттль, только так, и во имя рейха.

— Возражений не последует.

— Вы слышали, гауптман Жерницки? Вас это тоже касается.

— К сожалению, тоже. Зато теперь вы понимаете, господа, почему я всегда предпочитаю работать в одиночку, — мило улыбнулась мужчинам Софи.

34

Берн встретил их ранней оттепелью, сдерживаемой холодным ветром, прорывающимся их глубин Швейцарских Альп. Руины городских кварталов, налеты бомбардировщиков и воздушные бои; госпитальные эшелоны и эшелоны с новобранцами, отправляющимися на фронт — которыми, как убедилась вчера во время вечерней прогулки Софи, были забиты все подъездные пути венского железнодорожного вокзала, — все это осталось где-то вдали, за горными перевалами.

Чувство, с которым Софи ступила на швейцарскую землю, можно было сравнить разве что с чувством бедуина, проведшего множество дней в безжизненной пустыни и теперь неожиданно оказавшегося посреди плодородного оазиса, о существовании которого даже не догадывался.

Этот оазис мира больно ранил всякого, кто прорывался сюда из агонизирующей Германии, образцом того, как даже маленькое, по существу беззащитное, государство, «затесавшееся» между враждующими империями, способно не только элементарно выживать посреди огневища мировой войны, но благоустраиваться, развиваться, оставаясь убежищем и примером для множества из тех, кто еще вчера презрительно взирал на нее с высоты своей имперской гордыни.

— А ведь значительную часть жителей этой страны составляют германцы, — с плохо скрываемой враждой произнес Гебхардт, когда в машине германского посольства они въезжали в Берн. Он сидел рядом с молчаливым грузными водителем, наверняка из бывших парашютистов генерала Штудента, и до сих пор угрюмо молчал. Но сейчас его все-таки прорвало. — Причем все они делают вид, что судьба исторической родины их попросту не интересует.

— Не забывайте, что германцы живут здесь не одни, — нарушил обет молчания водитель. — Остальные жители и так воспринимают их, как своих потенциальных врагов, которые только и ждут, когда германские войска вторгнутся в благословенную Богом, мирную Швейцарию, чтобы тут же превратиться в охранников концлагерей, гестаповцев и всех прочих.

— И мы должны мириться с тем, что в соседнем государстве эсэсовцами запугивают маленьких детей! — не сдержался Геб-хардт.

— Как бы там ни было, — завершил свою «реплику из-за кулис» водитель, назвавшийся Шмидтом, — сейчас германские швейцарцы стараются держаться в тени, не то что в сороковом или в сорок первом, когда многие сами готовы были облачаться в форму штурмовиков и эсэс.

— Еще в начале войны я убеждал фюрера ввести войска в Швейцарию, — выпалил Гербхардт, едва дождавшись конца этой реплики. — Мы тогда находились в его летней резиденции «Берг-хоф», все были возбуждены, все пребывали под впечатлением от недавнего присоединения Австрии, и я говорил фюреру: «Теперь — Швейцария. Да, ей можно предоставить автономию на правах свободной земли рейха, но ввести войска следует немедленно, пока Европа не опомнилась. Только так, и во имя рейха!».

Поскольку речь зашла о явной промашке Гитлера, Шмидт и водитель благоразумно промолчали.

«Вот тебе и ответ на то, — сказала себе Софи, — кто таков Гебхардт на самом деле: медик, случайно оказавшийся в СС, или эсэсовец, случайно оказавшийся в медицине? Вспомни, сколько раз тебе приходилось в кроваво-террорном 37-м году отвечать на подобные вопросы там, в СССР, всякий раз вставая перед дилеммой: «Так все-таки, это журналист, учитель, писатель, случайно оказавшийся в рядах коммунистов?! Или же коммунист, случайно оказавшийся в рядах людей этих благородных профессий?».

К сожалению, ни возле одного из старинных отелей, мимо которых они проезжали, машину свою Шмидт так и не остановил. Они выехали за город и, немного пропетляв по серпантину, ока-запись у трехэтажного, охваченного двумя большими флигелями «Горного приюта».

— А почему нас поселяют не в отеле «Империал», — успела спросить Софи, прежде чем оставить машину, — как было обусловлено?

— Только сегодня решено было перевести вас в «Горный приют», — ответил водитель.

— Причем перевели только нашу делегацию?

— Только вашу. По просьбе наших американских коллег.

— С этого надо было и начинать, Шмидт-Мюллер вы наш, — упрекнула Софи. — А не темнить почем зря.

— Да-да, господа, да… — встретил их в просторном, окаймленном горными пейзажами полотен фойе сам хозяин этого заведения — вальяжный добряк, несуразно бесформенный, затянутый в плотный жилетообразный корсет какой-то аляповатой раскраски, — вокруг все еще полыхает война, мир все еще погружается в тьму руин, но ведь, освященная всеми религиями мира Швейцария, слава Богу, не воюет. Поэтому, где всяк ищущий покоя может обрести его, как не в Швейцарии? А куда всяк добравшемуся до вожделенной Швейцарии податься, как не в «Горный приют» старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста?

— Уверена, что не так уж и часто в вашем «приюте» поселяются дамы из высшего общества, — сказала Софи уже после того, как двое коридорных подхватили вещи ее спутников и понесли в правый флигель.

— В любом случае вы будете первой одесситкой, госпожа Жерницкая, — по-русски, с приятным акцентом произнес Бош, вернув ее фамилии исконное окончание «ая».

Удивляться осведомленности хозяина отеля не имело смысла, она уже давно вращалась в том мире, где удивляться чему-либо становилось плохим тоном.

— Уверены, что первая? — спросила она, направляясь вслед за носильщиком к лифту, который должен был доставить ее на третий этаж.

— К тому же настолько выразительная, — невежливо втиснулся вместе с ней в лифт и сам хозяин.

— Правильное слово подобрали, господин Бош: «выразительная». Позаботьтесь, чтобы пребывание здесь первой одесситки будет увековечено мемориальной доской. С именем и датой, как положено.

— Почему бы не ограничиться указанием того, что здесь останавливалась доктор искусствоведения, известная меценатка, владелица самых известный картинных галерей Европы?

— Какой же вы негодяй, Ангел вы наш из Триеста! — возмутилась Софи, уже входя в просторный номер с видом на заснеженную седловину хребта. — Собрать столько сведений о скромной, стареющей женщине! И ради Бога, обойдемся без утешительных комплиментов.

35

Солнечные лучи еще только дотягивались до альпийского перевала, которого, очевидно, достигали разве что альпинисты, поэтому он казался хотя и очень близким, но в то же время неприступным и холодным. Любоваться такими пейзажами южанка Софи предпочитала только из окна, или на полотнах пейзажистов, да и то, сидя у печи или камина и укутавшись теплым пледом.

— Когда наступает настоящая весна, перевал этот, его называют Легионерским, превращается в цветущий альпийский луг, — произнес Ангел из Триеста, останавливаясь рядом с ней, — а ца вон том, западном склоне вершины прошлой весной видели эдельвейс. По легенде, в последний раз этот цветок появлялся здесь еще во времена Римской империи, когда на этом перевале в течение какого-то времени стоял дозор легионеров. Говорят, что новое явление эдельвейса — вещий знак: дело, слава Всевышнему, идет к миру.

— Вам-то чем война не угодила? По-моему, вы неплохо в ней устроились, — обвела взглядом прекрасно меблированный люкс, в котором Ангел поселил ее.

— Свой приют я купил еще до войны, и устраиваюсь в этом мире не благодаря войне, а вопреки ей.

— Ой, что-то мне не верится, Ангел вы мой!

Жестом гостеприимства он пригласил Софи к высокому шахматному столику, на котором уже стояли наполненные вином бокалы красного вина и тарелки с неизменными бутербродами, только на сей раз толщина ветчины значительно превышала толщину хлеба: швейцарцы, они могли себе позволить…

— Согласен, грехов у меня наберется не меньше, чем у вас, гауптман Жерницки, — перешел хозяин на германский. — Но мне хочется, чтобы такой же приют Ангела Боша из Триеста появился и по ту сторону границы, то есть в Германии, во Франции, в Италии, Чехии, в моей забытой богом Сербии, наконец.

— Из рейха нас прибыло трое. Почему опекать вы стали именно меня? Только ли потому, что потянуло на запах женских духов?

Ангел поднял свой бокал, движением подбородка подбодрил к этому же Софи. Они выпили за то, чтобы нынешней весной весь перевал покрылся эдельвейсами. Вино было охлажденным и бархатисто-терпким с едва уловимым сладковатым привкусом. Заметив, что женщина дегустирует напиток, Бош объяснил, что это одна из марок «Токайского» вина — дамская и что знакомый венгерский винодел — из сербов, осевших в Венгрии еще тогда, когда Сербия и Венгрия входили в состав одной империи — прислал ему под Новый год двести бутылок такого вина прямо из Токая.

— В прошлом году он прислал сто бутылок этой же марки, но я их забраковал. Само по себе вино неплохое, но… не для истинных леди. Ангел Бош из Триеста хочет, чтобы, пригубив такое вино, женщина ощутила себя дамой из высшего света, истинной леди, каковой чувствуете себя в эти минуты вы, прекрасная Софи. Венгр — настоящий мастер. Он не обиделся, не обозлился и не опустил руки, нет, как истинный мастер, он облагородил свое рвение, и вот, у нас на столе — прекраснейший из напитков Европы.

Жерницки вполне допускала, что Ангел слегка привирает, однако слушать его все равно было приятно: чем только не забивают себе голову люди, которые не знают, что такое настоящая война! К тому же ей запомнилось выражение Боша, точнее, сама мысль, заложенная в этом выражении: познав поражение, настоящий мастер «не обозляется и не опускает руки, он облагораживает свое рвение!».

— Какие бы прекрасные байки о сербе-виноделе из Токая вы сейчас ни рассказывали, Ангел вы мой, вопрос остается в силе. Почему такое внимание именно мне, а не двум джентльменам, которые значительно выше меня по чину?

— Не скрою, по натуре я настоящий женский идолопоклонник.

— Как всякий уважающий себя мужчина, — снисходительно пожала плечами Софи.

— И с удовольствием проведу с вами ночь-другую, если только представится такая возможность.

— А что, все может случиться в этом мире, — чувственно лизнула Софи кончиком языка верхнюю губку.

— Тем не менее опекать я вас принялся не из-за ваших духов, кстати, не очень удачно подобранных, я подарю вам настоящие, изысканные французские духи еще того, довоенного производства. — С располневшего лица Ангела Боша вдруг сошла маска «добряка», оно стало сосредоточенным и суровым, с какими-то черточками ожесточения. — Меня попросил об этом известный вам «человек со шрамами». Правда, кое-какие справки о вас я навел уже сам, по своим собственным каналам.

— Какой же вы негодяй, Ангел Бош! — артистично ужаснулась Софи, прибегая к своей излюбленной в подобных ситуациях фразе. — Нет чтобы сразу же признаться, что выполняете волю одного из самых ревнивых моих поклонников!

— Да, это так. Скорцени, которого здесь действительно называют не иначе, как «Человек со шрамами», убедительно попросил взять вас под свою охрану и всевозможную опеку, пресекая любые попытки притеснять вас, от кого бы они ни происходили.

— И давно вы знакомы?

— Вам я, пожалуй, могу сказать, тем более что времени прошло немало. С тех пор, как в 1934 году, после провала путча, организованного в Вене 89-м штандартом СС, Отто, вместе с двумя своими товарищами, какое-то время скрывался у меня, здесь, в еще недостроенном «Горном приюте», под чужим именем, с документами, которые получил из моих рук.

— Они тогда здорово набедокурили?

— Напали на резиденцию федерального канцлера на площади Ам Бальхаузплац, развеяли охрану и убили канцлера Энгельберта Дольфуса. Как потом выяснилось, стрелял не лично Скорцени. Его команда сняла охрану и потом держала оборону у входа во дворец, но вина его от этого не уменьшалась. Это была первая попытка аншлюса Австрии с рейхом, на которую так уповал фюрер и которая удалась лишь в марте 1938 года, когда Скорцени лично арестовывал и федерального президента Микласа, и федерального канцлера Шушнига. А тогда, в тридцать четвертом, он вернулся от меня в Австрию, имея твердое алиби своего пребывания во время путча в Швейцарии, и на какое-то время превратился в управляющего делами известной строительной фирмы, а вскоре женился на дочери председателя «Рейхсбанка» Яльмара Шахта.

— Ну, с женитьбой он, очевидно, поторопился, — как бы между прочим проворчала Софи.

— Здесь же, в этих горах, — продолжил свой рассказ Бош, — у стен моего приюта, проходили боевую подготовку и члены «Германского гимнастического союза», под названием которого шла подготовка все тех же парней из 89-го штандарта СС, вынужденных маскироваться после провала путча. И тоже по просьбе Отто. Впрочем, его дела в рейхе меня мало интересуют. Просто Скорцени знает: когда ему трудно, он всегда может рассчитывать на старого сербо-итальянца Ангела Боша из Триеста. И не только в Швейцарии.

— А вы, естественно, на его помощь?

— До сих пор прибегать к помощи «Человека со шрамами» не приходилось. Другое дело, что за каждую помощь ему или его людям я получал приличное денежное вознаграждение.

— Которые и позволили вам завершить строительство этого приюта, а также безбедственно прожить всю Вторую мировую.

Ангел Бош согласно кивнул, но при этом лукаво улыбнулся.

— Многие именно так и считают. Хотя у меня есть и свой собственный бизнес. Однако на этом наши с вами исповеди завершатся. Скорцени поведал мне о ваших заданиях и намерениях.

— Это облегчает мою жизнь?

— До предела. Завтра же, во второй половине дня, во время перерыва в работе конференции, мы отправляемся в Женеву.

Есть один профессор, который уже объявил, что он будет резко выступать против присвоения вам докторской степени.

— И что же его смущает в моей диссертации?

— Решительно все. Это еврей-полукровка, который сам себя считает более чистым евреем, нежели царь Соломон, но которого все остальные евреи его круга упрямо считают всего лишь… полукровкой. Понятно, что он из кожи вон лезет, чтобы быть на острие движения местных сионистов. Все, кто прибывает из рейха, — для него фашисты, гестаповцы и никакого отношения к искусству иметь не могут. Изначально. К тому же евреи уверовали, что искусство придумано ими и существует исключительно во имя их прославления. Они всем дают понять, что в искусстве имеют право быть только они, а посему всякий, пусть даже совершенно бездарный, еврей — обязательно гений, уже хотя бы потому, что он… еврей. В то время как самый гениальный нееврей — всего лишь бездарный гой. А потом удивляются, за что во всем мире их так ненавидят.

— Лично я к евреям всегда относилась веротерпимо, — заметила Софи. — Сами-то вы какое-то отношение к искусству имеете?

— Учился в частной школе рисования в Италии. Время от времени рисую. Но для меня это всего лишь акт отвлечения от дел, как вечерняя игра в покер. Тем не менее с этим Мойше-Сионистом, кстати, в самом деле закоренелым сионистом, я столкнулся.

— Таково имя профессора — Мойше?

— Понятия не имею, как его зовут на самом деле, лично я зову его только так: Мойше-Сионист. Когда в 1937 году в Мюнхене была организована выставка примитивистов «Дегенеративное искусство», на которой был щедро представлен Марк Шагал, этот профессор, который, кстати, считает себя одним из идеологов местных сионистов, жутко возмущался, доказывая, что творчество Шагала по художественному уровню своему выше творчества многих «классицистов».

— Ну, это его личное мнение, — попыталась Софи хоть как-то смягчить остроту монолога Ангела.

— Тогда я привез ему четыре анонимные работы, объявив, что они написаны в стиле примитивистов, в частности, в стиле Шагала, представив их как работы своих знакомых. Мойше-Сионист внимательно их осмотрел и заявил, что все это — бездарная мазня людей, которые не прошли классической школы рисования, а посему, не имеют никакого отношения к изобразительному искусству.

— Вот так, безапелляционно?

— Однако возникла неувязка. Дело в том, что одну работу написал я сам, другую — мой друг-хорват, известный представитель «Балканской школы примитивистов», а две, которые Мойше-Сионист критиковал острее остальных, как раз и принадлежали кисти Шагала. Когда я сказал ему об этом, и даже показал заклеенные сзади на полотне подписи художника, наш профессор, как ни в чем не бывало, заявил: «Боже мой, так ведь так и надо было сказать, что это работы Шагала! Посмотрите: сразу же видно, что создано кистью мастера. Нет, вы обратите внимание, какие краски, какой полет фантазии, какой вольный примитивизм изображения! В свое время коммунисты-евреи российского Витебска назначили Шагала комиссаром изящных видов искусств, но через какое-то время те же коммунисты-гои объявили его бездарью и сняли с этой должности. Теперь точно так же поступают фашисты. А ведь стоило Шагалу в двадцать втором году бежать из России в Западную Европу, как еврей-биржевик Поль Касирер принялся финансировать его библейские офорты. Я вам скажу больше: под натиском Сионистского центра посыпались заказы других евреев-промышленников, и уже в тридцатом году евреи-искусствоведы объявили Шагала величайшим живописцем современности».

— Предельно откровенно и предельно цинично.

— Вот вам и все критерии нашего воинствующего сиониста, — сквозь зубы процедил Ангел Бош, — признающего только «обрезанное» искусство своих «обрезанных» соплеменников. Словом, сегодня двое моих людей будут говорить с этим Мойше-Сионистом. Если не образумится и не оценит вашу работу, как подобает искусствоведу, а не закоренелому сионисту; если не признает, что кроме «обрезанного искусства обрезанных» существует еще и современное искусство славян, итальянцев, англосаксов, германцев, прочих народов, тогда завтра мне придется поговорить с ним самому.

— Послушайте, господин Бош, мне бы не хотелось, чтобы этого человека принуждали к каким-либо оценкам моей работы, давать которые он не намерен. Эту диссертационную работу я написала сама. В значительной степени она базируется на творчестве талантливейшего художника мастера Ореста, который до недавнего времени был военнопленным и который создает сейчас свои шедевры в замке Штубербург. То есть я вполне созрела для того, чтобы полемизировать с этим вашим профессором, будь он хоть фашистом, хоть коммунистом, а хоть яростным, как вы говорите, приверженцем «обрезанного искусства обрезанных». К тому же я знаю, что в среде евреев есть немало по-настоящему талантливых художников и искусствоведов.

— Я всего лишь напомню ему о тех двух оплеванных им полотнах Шагала, — кротко пообещал Ангел. — Кстати, у вас есть снимки работ вашего мастера Ореста?

— Есть, — достала она из сумки конверт с фоторепродукциями полотен и скульптур. — Я сама делала эти снимки, а, как вы понимаете, я не мастер фоторепродукций.

— Не брюзжите, Софи, — отмахнулся от нее Ангел Бош, — дайте всмотреться.

Он подошел поближе к окну, уселся в кресло и несколько минут сосредоточенно рассматривал снимок за снимком.

— Сюжеты необычные. Совершенно немыслимые какие-то сюжеты картин у этого парня. Обратили внимание, Софи?

— Именно они и подкупают. — Ей тут же захотелось хотя бы бегло проанализировать замыслы этих полотен, однако решила воздержаться: пусть Ангел Бош из Триеста сам попытается поразмышлять над ними.

— Каждое из этих полотен — еще одна глава из «Книги бытия человеческого» — вот как я сказал бы о них.

«Прекрасно сказано, — мгновенно ухватилась за записную книжку Софи. — Подобные оценки и сравнения не должны погибать в приватных беседах».

— Этот пахарь, впрягшийся в голгофный крест… А как вам «толпа» пока еще пустующих виселиц, «сгрудившихся» перед трибуной будущего диктатора!. — совершенно забыв о владелице фотографий, восхищался Ангел, вслух осмысливая психологизм рисунка. — Чего стоит хотя бы этот обреченный, который, принимая мученическую смерть на распятии, вожделенно, и в то же время с библейским упреком, всматривается в стоявшее напротив скульптурное «распятие Иисуса»… А жнец войны..

— Именно так я и назвала его: «Жнец войны», — благодарно подтвердила Жерницки, но Ангел не намерен был вступать в диалог с кем-либо кроме самого себя.

— Нет, вы только взгляните, как прекрасно выписан этот «жнец» посреди поля колосящихся крестов!. Какая фантазия — в соединении с классикой рисунка и психологическим подтекстом. Нет, господа, это вам не мазня какого-то местечкового «примитивиста», объявленного гением только потому, что так взбрендилось скопищу остепененных полукровков, назначающих в «гении» исключительно по признакам «обрезания»!

Механически как-то укладывая снимки в конверт, Ангел задумчиво смотрел в окно, на перевал, под снежным саваном которого уже расцветали эдельвейсы. О чем он думал сейчас? О тех сюжетах, которые когда-то не сумел реализовать в своих собственных полотнах? О том, что напрасно он в свое время не продолжил учебу в одном из колледжей живописи или в художественной академии? Что зря не посвятил себя живописи, зря предал свой талант, хотя прекрасно знал: искусство и талант предательства не прощают?

— Конечно, все это еще нужно видеть на полотне, в цвете, в игре красок, — обратился он теперь уже к Софи. — Но уже сейчас можно сказать, что у этого вашего мастера Ореста особый талант видения мира, особый метод мировосприятия, какая-то особая аналитика. Это вам не порхающие сельские петушки над хижинами «примитивистов», тут все основательнее, глубже, жизненнее. А ведь признаюсь: поначалу мне казалось, что мастер Орест — всего лишь миф, один их элементов «легенды» разведчицы Софи Жерницки, зарожденный в фантазиях ее творцов. Я готов был отстаивать его творчество, а следовательно, и вашу диссертационную работу, Софи, только из уважения к Скорцени. Но теперь ситуация изменилась. Теперь она кардинально изменилась. Какие-то его работы уже находятся вне рейха?

— Около трех десятков. Из ранних. В галереях, в частных собраниях, в храмах. Около пяти десятков полотен и двух десятков скульптурных работ находятся в замке Штубербург, в Саксонии.

— Завтра же мои люди свяжутся по рации со Скорцени и попросят немедленно, пока это еще возможно, перебросить их, вместе с мастером Орестом, в «Альпийскую крепость», как можно ближе к швейцарской границе. Или на север, в Швецию. Часть мы переправим в Швейцарию официально, по запросу Министерства культуры и Женевского университета, часть, возможно, наиболее ценных работ — по нашим каналам.

— Я так понимаю, что вы намерены принять участие в моей искусствоведческой операции «Мастер Орест»? — настороженно поинтересовалась Софи, которой очень не хотелось оказаться в ходе этой акции не у дел.

— Прекрасно понимаю вашу обеспокоенность, Софи. Не волнуйтесь: только в качестве вашего компаньона и только под вашим началом. В течение трех месяцев, которые Орест может комфортно прожить в моем приюте, мы построим ему дом-мастерскую, создадим картинную галерею, мастерскую учеников-копиистов. Издадим иллюстрированный каталог его работ, проведем несколько основательно разрекламированных выставок и аукционов, на которые пригласим искусствоведов из Франции, США, Греции, Италии. Причем прибегать к этому участию я буду не как человек, жаждущий прибыли, а как почитатель его таланта, как его, пусть и бездарный, но признательный ученик.

— Очевидно, вам давно хотелось вклиниться в этот вид бизнеса от искусства, — понимающе кивнула Софи.

— Не все же мне контрабандными мушкетами и пистолями торговать, пора облагораживаться. Вот увидите, доктор Жерницки, теперь многие начнут искупать свои военные грехи и отмывать неправедно нажитые капиталы в искусстве, многие покаянно предадутся меценатству Ибо так устроен этот безалаберный мир.

Ангел Бош из Триеста вернулся к столику и наполнил бокалы. Осознавая всю неправедность своего прошлого бытия, эти двое пили сейчас за праведников от искусства, одним из которых как раз и является спасаемый ими от гибели и забвения мастер Орест.

36

Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи — от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.

Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.

Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал «Именно таким образом это и следует толковать!», «Ну так это же совершенно иное дело!», «Это уже из области истинного искусствоведения!!», и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: «И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь».

Его тут же поддержал академик Беллини: «Вы уже должны были понять, Михаэль, что этот орешек вам не по зубам». Пробиться перед началом заседания расширенного ученого совета университета к телу самого академика Беллини Софи так и не сумела. Рослый шестидесятилетний блондин с красиво уложенной седой шевелюрой, он находился под неусыпным наблюдением своей грудастой двадцатипятилетней секретарши, неотступно следовавшей за ним и грудью — в буквальном смысле этого слова — перекрывавшей доступ к нему всякого, кто на это решался. С самим Беллини, несколько лет назад бежавшим из Италии от преследований муссолинистов, Софи виделась впервые, поскольку руководителем ее работы он стал всего лишь месяц назад, когда выяснилось, что предшественник его серьезно болен и вылетел в США для операции.

То ли от того, что слово Лехману-Розенцвельду дали первым, а не последним (тут уже Ангел поработал, чтобы не позволить Мойше-Сионисту изощряться непосредственно перед вынесением вердикта), то ли сбитый с толку широтой охвата материала и полиглотством Софи, а также ее подчеркнутой благосклонностью к творчеству Шагала и прочих евреев от искусства, при которой он срочно вынужден был перестраивать свое выступление… Но факт остается фактом: выступление его вышло каким-то сбивчивым, сумбурным, порой столь же неуместно критическим, как минуту назад — неожиданно хвалебным.

К тому же предельно близорукий и косноязычий, он смертельно утомлял всех сбивчивым, невыразительным прочтением цитат, которые Софи только что прекрасно декламировала на языке оригинала. А тут еще при выходе на трибуну кто-то язвительно кинул ему в спину: «Помни об оплеванном тобой Шагале, Мойше! У нас с собой магнитофонная запись!». Но выкрикивал конечно же не Ангел Бош. Тот сидел во втором ряду — гороподобный, облаченный во фрак и настолько напыщенно гордый, словно за трибуной стояла его собственная ученица.

Немногочисленная публика тоже восприняла ее душевно. Даже Беллини сумел оттеснить свою секретаршу и, все же контролируемый, с одной стороны — смуглолицей красавицей, о которой Софи знала только то, что ее зовут Мелитой, а с другой — Ангелом, умудрился на какое-то мгновение прижать ее к своей груди. Сразу же после защиты Ангел пригласил всех в ближайший ресторан, где уже был заказан зал и где, к удивлению узкого круга приглашенной профессуры, к ней присоединились представители швейцарского Министерства культуры, германского посольства, ряд высокопоставленных швейцарских военных, а также писателей, художников, общественных деятелей и конечно же промышленников.

Мойше дважды прорывался к Софи, всякий раз пытаясь провоцировать ее на разговоры о влиянии еврейского искусства на основные направления мировой живописи, которое — влияние это — в работе ее раскрыто все еще недостаточно полно. Набираясь терпения, Софи всякий раз пыталась вести с ним мирные и почти научные диалоги, но при этом вынуждена была прекращать «доступ к телу» многих официальных лиц, которые желали не только поздравить ее, но и пообщаться. Ангелу Бошу, который уже считал себя ее покровителем, это не нравилось, однако напрямую вмешиваться в ситуацию он тоже не хотел. То ли из деликатности, то ли опасаясь, что не сдержится и прямо в зале пристрелит этого Мойшу-Михаэля.

Зато, на удивление Софи, всякий раз на помощь ей приходила Мелита, которая на какое-то время оставила в покое своего академика и теперь неотступно находилась рядом с ней. С новоиспеченным доктором она почти не общалась, но как только вблизи появлялся Михаэль, тут же старалась отсекать его. Даже когда сама Софи пыталась уберечь настырного оппонента от ее опеки. Она же перехватывала и всех промышленников, которые приближались к Софи, выступая уже в роли ее референта. Однажды Жерницки даже заметила, как в сумочке Мелиты исчез конверт, ранее возникший в руке очередного поздравителя.

Но все это уже не имело какого-то особого значения. Как и то, что после третьего прорыва к ней Лехмана-Розенцвельда, двое каких-то крепких, но предельно вежливых парней, причем явно по знаку Мелиты, подхватили его под локти. Под предлогом того, что его требуют к телефону, парни буквально вынесли профессора из зала и куда-то увезли.

— Не отвлекайтесь на ненужных вам людей, Софи, — прокомментировал это малоприметное событие Ангел Бош из Триеста, который до сих пор старался держаться чуть в сторонке, полностью предоставив свою подопечную Мелите. — Особенно на тех, которые и вчера уже были лишними и которые попросту не достойны быть в вашем окружении.