Альпийская крепость Сушинский Богдан

18

Генерал Штубер почему-то до последней минуты надеялся, что тот Арнольд Гредер, которого он «имел честь знать», давно сгинул где-то в гибельных водоворотах Восточного фронта; оказался в числе заговорщиков, казненных после 20 июля, или же попросту растворился в давних преданиях, как, в конечном итоге, растворяется всякое кошмарное видение.

Но вот Гредер появился – все такой же приземистый, немыслимо широкоплечий, с красновато-серым, цвета пережженного кирпича, лицом закоренелого гипертоника и короткими, по-монгольски кривыми ногами… Беззаботно наглый и целеустремленно-циничный. И стало ясно, что даже самые эфемерные призраки имеют обыкновение материализовываться и возвращаться.

– Когда меня назначали в этот регион, мне и в голову не приходило, что где-то в нем находится древняя обитель саксонского вольномыслия, именуемая «замком Штубербург»! – Барона всегда шокировала развязность его манеры общения, его феерическое многословие и полное пренебрежение к тому, как на его словесное невоздержание реагирует собеседник – независимо от его возраста, чина и статуса. – Кто бы мог предположить: тонут непотопляемые «Титаники», взрываются самые безопасные в мире дирижабли, рушатся доселе несокрушимые империи, и только символы аристократической саксонской гордыни по-прежнему высятся посреди руин рейха, совершенно безразличные к его судьбе!

– Ведете вы себя, полковник, как всегда, нагло, – без какого-либо раздражения комментировал его очередной «дикий монолог» генерал Карл фон Штубер. – И только потому, что в стенах замка вам предстоит встреча с моей гостьей, я великодушно прощаю вашу «пролетарскую», как любят выражаться по этому поводу германские коммунисты, простоту.

– Да, господин отставной генерал-майор, да, согласен! Эта мрачная история с гибелью дирижабля «Гинденбург» не придала нашему знакомству той почти венценосной изысканности, с которой вы привыкли встречать в залах замка своих высокородных гостей.

– Сегодня мы с вами не будем обсуждать нюансы гибели «Гинденбурга», – все еще довольно терпимо, но уже предельно сухо произнес барон.

– Странно, господин барон, странно. Расследование по этому делу то закрывали, то возобновляли; менялись версии, мнения и состав комиссии, но вы, именно вы, господин Штубер, всегда оставались ярым приверженцем того, что источником всех бед нашего «Гордого ангела» является падший ангел, именуемый Арнольдом Гредером. Но фюрер, мудрый фюрер!. Он, как всегда, не принял благого жертвоприношения недоброжелателей, а предпочел заглянуть в сущность явления…

– На то он и фюрер, – благоразумно пожал плечами барон.

О склонности Гредера к подобным «диким монологам» Штубера предупредили сразу же, как только он приступил к расследованию гибели дирижабля. Особенно развязными они стали после того, как фюрер лично вывел начальника службы безопасности «Гинденбурга» из-под секиры безжалостной фемиды. Но странно, что после первой волны невосприятия, к Штуберу пришло понимание того, что в случае с Гредером выражение «Вся жизнь – игра» в самом деле приобретает какой-то особый смысл, некое особое звучание и воплощение. Арнольд действительно всю свою жизнь играл, возможно, даже не подозревая, что играет, причем делает это великолепно, естественно, не впадая ни в излишнюю театральщину, ни в опошленную любительщину.

– Но позволю себе напомнить, господин генерал, при каких обстоятельствах это произошло. Однажды, в очередной раз выслушав доклад следственной комиссии, в которую входили и вы, фюрер сделал то же самое, что сделал бы на его месте я: он грохнул кулаком по столу и заорал: «Сейчас мне ясно только одно – что в катастрофе с дирижаблем мы опозорились в глазах не только наших потенциальных противников, Соединенных Штатов, но и в глазах всего мира! Если уж мы оказались в состоянии создать такой гигантский воздушный корабль, то надо было позаботиться о его охране!». И тогда Геринг, пытаясь отвести гнев от себя и своих подчиненных, заявил: «Но ведь охраной занималась СД, а расследованием занимается гестапо. Кстати, за его безопасность отвечал лично штурмбаннфюрер СС, он же сотрудник службы безопасности СС Арнольд Гредер». Ну а как отреагировал на это его обвинения фюрер, вам уже известно.

– Коль уж вы напомнили мне об этом расследовании, то могу заметить, что после такого проявления служебной халатности, допущенной вами в чине майора СС, у вас не должно было появиться никаких шансов стать полковником.

– Не поверите, генерал, но я только то и делаю, что брюзжу по поводу того, что засиделся в полковниках.

– Однако вершиной ваших мечтаний была должность командира дирижабля «Гинденбург». С того самого дня, когда вас как начальника службы безопасности ознакомили с фешенебельными каютами пассажирской гондолы, вы буквально заболели этой идеей. Мало того, у вас сложились откровенно натянутые, почти недружелюбные отношения с командиром дирижабля Марксом Пруссом, умершим затем от ожогов, полученных во время катастрофы «Гинденбурга». Причем натянутость появилась после того, как вы поняли, что сместить Прусса вам не удастся, поскольку это был человек Геринга.

– Мне понятно, к чему вы клоните, барон. Что у меня был мотив для того, чтобы в отношении дирижабля поступать по принципу: «Или мне, или никому!». Такой мотив у меня в самом деле появился, а вот дирижабль погиб, скорее всего, от возникшего на его борту электрического разряда. И достаточно об этом.

– Как хотите. Инициатором этих огненных воспоминаний были вы, Гредер.

– Но возникает нюанс: в сорок первом о гибели дирижабля мне напомнил некий оберштурмфюрер Вилли фон Штубер, который оказался вашим сыном. И было это уже в России, на берегах Днестра, где уже я сам вел расследование по поводу того, почему, проходя территории врага, наши войска оставляют после себя целые полчища окруженцев, дезертиров и партизан.

– Знаю, полковник, уже знаю..

Со временем барон лишь основательнее убеждался, что, предаваясь своим «диким монологам», Гредер способен был, талантливо, почти изысканно импровизируя, воплощаться в образе кого угодно: безжалостного садиста, непобедимого полководца, кровавого диктатора или избалованного философа-аристократа… Кто-то мог улавливать в этих его экзальтациях легкое пародирование дуче Муссолини; кто-то с ужасом обнаруживал в его выходках отзвуки программный речей фюрера, но при этом мало кто решался комментировать, а тем более – осуждать поведение этого человека.

– Так где эта ваша русская пленница, барон? – артистично осмотрелся Гредер, оказавшись посреди гостиной. – Я вижу, среди аристократов, особенно прусских, становится модным принимать у себя русских красавиц, и просто русских. Причем, чем ближе русские танки подходят к Берлину, тем традиция эта становится все более навязчивой.

– Вы конечно же прежде всего имеете в виду все более затягивающиеся встречи фюрера с русской актрисой Ольгой Чеховой… – иезуитски улыбнулся Карл фон Штубер. – Кстати, больше всего комплиментов эта русская удостоилась за исполнение роли какой-то казненной польской партизанки в одном из германских фильмов. Заметьте: польской партизанки[40]. Вы об этом разве не знали?

Действительно, для многих так и оставалось загадкой отношение фюрера к этому, ранее совершенно не знакомому офицеру. Всем было ясно: при любом выводе следственной комиссии, начальник службы безопасности дирижабля должен быть наказан. Хоть в каком-то виде. Ну, в крайнем случае его действия должны были вызвать раздражение у всех, вплоть до фюрера.

Каковым же было удивления всех, когда в присутствии всей свой придворной свиты и целого ряда других чинов фюрер резко предупредил Геринга, членов комиссии, представителей СД, гестапо и прочих служб: «Гредера, этого офицера СД, не трогать! Почему все расследование сводится к доказательствам нерадивости Гредера? Или, может, это он взорвал ваш дирижабль? Нет? Тогда в чем дело?! Я лично беседовал с Гредером и требую, чтобы этого офицера СД оставили в покое!».

Это требование самого фюрера: оставить в покое офицера службы безопасности СС, отвечавшего за безопасность дирижабля, повергла все его окружение в шок. Каждый задавался вопросом: «Что же такое должен был высказать, как повести себя, к каким формам убеждения прибегнуть этот выскочка Гредер во время своей „личной беседы с фюрером“, чтобы теперь не только уйти от ответственности за гибель гордости рейха, но и до конца дней своих заручиться неприкосновенностью?»

– Увлечение фюрера Ольгой Чеховой, как, впрочем, и самим Сталиным, – ввинчивался тем временем Гредер в очередной виток «диких монологов», – которому он старается подражать, это особая тема. Во время моей личной беседы с фюрером…

– О вашей личной беседе с фюрером, – неожиданно донесся ироничный голос Софи Жерницки, перед которой ординарец генерала открыл дверь в гостиную, – нам уже все известно. После надежной охраны невесть почему взорвавшегося дирижабля «Гинденбург», вам теперь поручили охранять меня, еще более взрывоопасный объект? Я верно поняла?

Сапожки с явно завышенными каблуками, точеная талия под тщательно подогнанным френчем, белозубая улыбка и золотистая прядь волос под пилоткой.

– Почти, обер-лейтенант, – слегка колеблясь, признал Гредер, не в состоянии оторвать взгляда от идущей к нему через зал приветливо улыбающейся женщины.

– Уже гауптман. Приказом по штабу Геринга. Не успела сменить знаки различия, но это существенно. Как видите, не вы один засиделись в своем прежнем чине.

– Очень приятно, гауптман.

Арнольд хотел сказать еще что-то, однако Софи не давала ему возможности перехватить инициативу.

– Если вы считаете, что намерены поведать мне что-то слишком секретное, можем пройти в соседнюю комнату. Если же ваша информация заключается в сообщении о моей поездке в Швейцарию, то можете не утруждать себя: завтра я лечу в Вену, оттуда – в Берн. Конечно, многими Швейцария воспринимается сейчас, как ареал всемирного шпионажа, где все чувствуют себя на нейтральной территории, но люди науки и искусства, к коим я отныне принадлежу, шпионскими страстями обычно не интересуются.

Взирая на растерянное лицо Гредера, барон мстительно улыбался: Софи использовала против мастера «диких монологов» его же оружие.

– У меня есть поручение Скорцени. Нам нужно серьезно поговорить.

– Правда? Как мило. А то ведь, исходя из того словесного потока, который вы только что здесь выплеснули, у меня, господин штандартенфюрер, создалось впечатление, что вы пришли сюда с совершенно иными намерениями. И пожалуйста, впредь прошу не распространяться обо мне, как о русской пленнице, беженке и все такое прочее.

19

Едва Софи произнесла это свое: «Впредь прошу не распространяться обо мне, как о русской беженке», как вновь ожил телефон. Она вопросительно взглянула на барона и вежливо улыбнулась, но тот молча кивнул, разрешая поднять трубку.

– Здесь гауптштурмфюрер Родль, адъютант Скорцени, – услышала мягкий, слегка бархатистый голос, доносившийся из Берлина. – Кто у телефона?

– Гауптман Софи Жерницки.

– Даже так? Уже… гауптман?

– Вы радуетесь моему чину или мне?

– Я всегда радуюсь вашему чину, вашей талии и всему вашему обаянию, – протараторил Родль, давая понять, что сейчас не время для обмена комплиментами.

– Тогда слушаю вас, лучший из адъютантов рейха. Очевидно, вам нужен генерал фон Штубер?

Титулом «лучший адъютант рейха» она наделила Родля еще во время их первой встречи в замке Фриденталь. Тогда их знакомство чуть было не закончилось страстными объятиями в каком-то закутке, но им помешал невесть где зародившийся «тевтонский рык» Скорцени: «Адъютант, черт возьми! Куда запропастился мой адъютант?! Полцарства за пройдоху-адъютанта!». И каким же неадекватным был этот обмен: полцарства за потерянного в минуты высшего женского вожделения мужчину!

– Пусть простит нас отставной генерал, но мне как раз нужны вы, гауптман Жерницки.

– Не сомневаюсь в этом, – с томным придыханием произнесла Софи, покачивая русой головкой.

В конце концов не она ткала вокруг себя эту бесконечную, зыбкую паутину казарменного флирта; не она пыталась превратить каждую более или менее уединенную встречу с мужчиной – в походный вариант сексуальной близости. Другое дело, что она – «бедная, кроткая и почти беззащитная женщина» – всячески пыталась использовать и этот окопный флирт, и эти тыловые интимные заезды фронтовиков… Но тут уж пусть ей простится, как и должно прощаться воистину кроткой и беззащитной..

– Сейчас с вами будет говорить Скорцени.

– Как и следовало полагать, – сказала Софи и, взглянув на приблизившегося барона, объяснила: – Это меня, господин генерал. Как всегда: Берлин, Скорцени, словом, дела, дела..

Это свое «как всегда» она произнесла исключительно для Гредера, и барон понял ее правильно. В противостоянии любителю «диких монологов» они теперь выступали единым фронтом.

– Софи! – раздался в трубке такой камнедробильный тевтонский рык, что женщина поневоле отшатнулась. – Вы – та единственная женщина, которая мне сейчас нужна. Причем срочно.

– Наконец-то посреди всего этого варварства я слышу голос истинного мужчины.

– Штандартенфюрер Гредер с вами уже беседовал?

– Гредер? – коварно взглянула на штандартенфюрера, нервно поправлявшего портупею. – Давно здесь, но к разговору пока что не приступал. Предпочитает длительные предисловия и душещипательные воспоминания.

– Уж не о том ли, как по его милости был уничтожен лучший в мире дирижабль «Гинденбург»?! – взревел обер-диверсант.

– Как раз рассказами о дирижабле он нас и забавляет, – пошла ва-банк Софи, понимая, что непростительно зарывается, все же речь шла о штандартенфюрере. Единственное, что ее оправдывало, так это твердое решение: «Все равно этого наглеца следует убирать. Любым доступным способом». – Кстати, он находится рядом, дать ему трубку?

– Не надо! – вновь рявкнул Скорцени. – Передайте ему, пусть уже не теряет времени, а немедленно садит вас в машину и доставляет в Берлин, ко мне, в известный вам отдел известного управления. Срочно. И под охраной. Учтите, что после беседы сразу же улетаете в Вену.

– И лететь нужно вместе с господином Гредером? – тон, которым был произнесен этот вопрос, не оставлял сомнения в том, как она воспринимает перспективу совместной командировки куда-либо с этим служакой. Видно, Скорцени уловил это.

– Нет, – жестко отрубил он после секундной заминки. – Летите одна.

И Софи не усомнилась в том, что это «нет» рождено было только что, под впечатлением разговора с ней.

Положив трубку, гауптман смерила штандартенфюрера сочувственным взглядом и победно ухмыльнулась. «А ведь он панически боится Скорцени, этот… болтун, – поняла Софи, даже не желая анализировать свое поведение во время разговора с обер-диверсантом рейха. – То, что его придется убирать отсюда, – уже несомненно. Вопрос лишь в том, когда, как и чьими руками следует это сделать?».

– Если я все верно понял, моя поездка в Вену отменяется? – натужно подвигал нижней челюстью Гредер.

– Естественно. СД не решается оставлять столь важный район без офицера, способного обеспечить его безопасность.

– Иронизируете, Софи…

– А я всегда так поступаю, когда разговор со мной начинают не с того, с чего следовало бы.

– Вы попросту не поняли меня, фрау Жерницки. Наша полемика с бароном по поводу гибели «Гинденбурга» – давнишняя история.

– Мне это известно.

– И никакого отношения к вам, к тому разговору, который намечался…

– Все, господин штандартенфюрер, все, – с лихостью, достойной очередного «дикого монолога», одернула она Гредера, – дипломатический раут завершен. Машину, охрану и… в Берлин. И не вздумайте утомлять меня в дороге своими «дикими монологами», которые рано или поздно погубят вас. Уж поверьте мне, как потомственной ведьме-гадалке: неминуемо погубят. С нетерпением жду, когда ваш «рыцарский конь» заржет у ворот замка Штубербург.

20

До Оберзальцберга Штубер добрался уже к тому времени, когда Борман находился в летней резиденции фюрера «Бергхоф». Рейхсляйтер стоял на специально для него очищенной от снега видовой площадке и мрачно осматривал заледенелые после недавней оттепели окрестные горы, лишь время от времени бросая взгляд на расцвеченную зеленоватыми проталинами долину, словно коршун, предававшийся не столько охоте, сколько вольному парению над давно отвоеванной для себя территорией.

– Прибыл временный комендант «Альпийской крепости» штурмбаннфюрер Штубер, – решился наконец нарушить его созерцание лейтенант Гельмут фон Гиммель[41], исполнявший при Бормане должность не то адъютанта, не то личного секретаря.

Вот только сделал это Гельмут лишь минут пять спустя после того, как, пройдя через несколько постов, барон фон Штубер оказался у площадки, рядом с самой резиденцией фюрера.

– Временный комендант, временное убежище, временный рейх, – не оглядываясь, проговорил Борман, опираясь руками о каменные перила площадки. – Не то, не впечатляет. Все исключительно временное, и все – на обломках тысячелетней империи, которую мы так долго и упорно строили.

– Забыв при этом древнюю истину, согласно которой вечных империй не бывает, – заметил Штубер, которому уже надоело стоять позади рейхсляйтера, словно в свите творящего утреннюю молитву папы римского.

Борман и повел себя так, словно его и в самом деле оторвали от служения молебна. Массивный затылок его, лишь слегка прикрытый ободком фуражки, натужно побагровел, и он медленно, по-волчьи, всем туловищем развернулся в сторону Гиммеля и Штубера, с яростно застывшим на широком мясистом лице вопросе-окрике: «Это кто тут посмел?!».

– Но ведь во имя чего-то же мы все это создавали, – мрачно проговорил он, с такой тягостной гримасой, словно только что у него вскрылась язва желудка.

– Во имя того, чтобы многие поколения потомков наших задавались тем же недоуменным вопросом: «А ради чего все это было сотворено?!».

– Не то, не впечатляет, – грубовато возразил Борман. Голос у рейхсляйтера был хриплым, прерывистым. Он говорил с таким надрывом, словно каждое слово ему приходилось зарождать в глубинах своего взрывного, астматического дыхания. – Неужели это все, к чему мы в конечном итоге придем?

– «К лету сорок первого, – будут терзаться событиями нашей истории исследователи-потомки, – они уже обладали империей, которой не было равной по мощи за всю историю цивилизации – огромной, экономически процветающей, до зубов вооруженной. Чего им еще не хватало? Нет, действительно, – будут изумляться грядущие поколения германцев, пораженные утраченными нами возможностями, – зачем нужно было идти против России?».

– А как с идеей жизненного пространства? – исподлобья смерил его подозрительным взглядом Борман. – Нет, что-то вы не то говорите, Штубер. Не впечатляет.

«Если так пойдет и дальше, то через пару минут рейхсляйтер обвинит тебя в пораженчестве и предательстве», – сказал себе барон, вспоминая, что вообще-то он диверсант, а не университетский полемист. Тем не менее остановиться так и не смог.

– Тогда почему они так легкомысленно ринулись в гибельные предазийские степи, – зададутся вопросом наши с вами, господин рейхсляйтер, предки, – вместо того, чтобы постепенно, где силой оружия, а где хитростью дипломатов приращивать все новые и новые территории? Что они там искали? Еще год-полтора бурного развития рейха, и подневольные колхозные народы сами разнесли бы в клочья империю Кровавого Кобы. Одна Польша давала нам столько жизненного пространства, что его хватило бы на две империи.

Борман неопределенно как-то покряхтел, с тоской оглянулся на открывавшийся с площадки склон горы, словно кто-то прервал полет, и хрипло, не только Штуберу, но и самому себе, напомнил:

– Все мы в конечном итоге доверились провидческому гению фюрера. Но я помню, что сугубо философский диспут этот затеял я, а не вы, – решил подстраховаться опытный партработник. – Хотя, в общем – все не то, не впечатляет. А что вы бездельничаете, лейтенант Гиммель? – воззрился на него Борман, вспомнив, что адъютанту при подобных беседах присутствовать не положено. – Вы разыскали коменданта подземной части ставки?

– Он ждет нас у входа в охранную зону бункера.

– Тогда почему не докладываете? Вам приходилось когда-либо бывать в подземных апартаментах фюрера, Штубер?

– Никогда. В наземных тоже.

– В наземную ставку, в апартаменты фюрера, мы не пойдем. Только в присутствии фюрера. Он очень не любит, когда в его кабинет и в другие комнаты вторгаются в его отсутствие. Да и кому это понравится?

– К тому же сейчас там находится фрау Ева, – добавил еще один штрих адъютант.

– А вот наша альпийская Вальгалла – это впечатляет. Как никто другой, вы, Штубер, должны это видеть. Там целый подземный город, со всеми автономными службами обеспечения.

– Я прибыл сюда из известного вам «Регенвурмлагеря», господин рейхсляйтер, – напомнил ему барон, – из подземной «СС-Франконии», огромного подземного города.

– И все же «Регенвурмлагерь» – не то, – скептически покачал головой Борман. – Не впечатляет. И строить его следовало здесь, рядом с «Орлиным гнездом» фюрера. А вот, что мы все же успели создать в подземельях «Бергхофа» – вам, барон, еще только предстоит увидеть.

Штубер знал, что именно Борман занимался обустройством здесь летней резиденции фюрера, именно он осуществлял общее руководство всеми работами по созданию подземного «Орлиного гнезда» фюрера.

Усадив Штубера к себе в машину, рядом с Гиммелем, рейхсляйтер для начала приказал водителю объехать всю «зону фюрера», то есть закрытую зону площадью более десяти квадратных километров, границы которой он сам когда-то определял и которые были обнесены теперь тройными рядами колючей проволоки и укреплены дотами.

– Дотов явно недостаточно, – признал Борман, когда они свернули с одной из двух шоссейных дорог, с разных концов проложенных в «зону фюрера», – это очевидно. Мы создавали эту зону в мирное время, когда ставка находилась в глубоком, надежном тылу. И теперь не то, не впечатляет. А вас, штурмбаннфюрер?

– Мы сформируем отдельный саперный полк специального назначения, который будет заниматься исключительно укреплением этой зоны, превращая ее в центральный укрепленный район всей «Альпийской крепости». Со временем этот полк вольется в состав гарнизона «фюрер-зоны» и будет использоваться, как для обороны, так и для ремонтных работ после вражеских бомбардировок.

– Предельно четко, – сдержанно похвалил его Борман. – Именно так и действуйте.

На одном из изгибов горного шоссе они вышли из машины. Внизу перед ними, на некогда просторном горном лугу, виднелись новые малоэтажные постройки – одинаково белые, невзрачные, какого-то полуказарменного типа.

– Вот это уж действительно не впечатляет, – проворчал Штубер, всегда остававшийся приверженцем старой, классической архитектуры.

– Зато здесь предусмотрено все: отели, многоквартирные дома для офицеров охраны, – бросился спасать ситуацию лейтенант Гиммель, опасаясь как бы прямолинейность штурмбаннфюрера не вывела рейхсляйтера из себя. Уж он-то хорошо знал, что, при всей своей кажущейся медлительности, порой даже переходящей в некую заторможенность, и столь же кажущемся добродушии, Борман способен взрываться порой совершенно из-за пустяка. И хотя затем он довольно быстро остывал и особой мстительностью не отличался, тем не менее в гневе он был страшен. – А вон там, в здании, слегка напоминающем кирху, разместился кинотеатр, рядом – почта, чуть ближе к горе – детский садик, а в противоположной стороне – офицерская столовая, которая по вечерам превращается в ресторан.

– Если уж мы принимаем решение сражаться до последней возможности, – осмотрел Штубер гарнизонный поселок взглядом полевого командира, которому уже завтра придется сражаться в нем в полном окружении, – то каждое здание должны превратить в опорный пункт: двери и окна переоборудовать в амбразуры. Некоторые здания следует сгруппировать и охватить окопами, а на отдельных участках – и противотанковыми рвами. Нужно немедленно отселить мирное населения, а всех способных держать в руках оружие поставить в строй, невзирая на вердикты медиков. Значительную часть территории превратить в минные поля.