Сборник фантастики. Золотой фонд Дойл Артур

Человек-невидимка

Незнакомец появился в начале февраля. День был совсем зимний, дул свирепый и пронзительный ветер, разыгралась вьюга, должно быть, последняя в году.

Он пришел пешком через дюны от самой станции Брэмблхерст, плотно укутанный с головы до ног, и принес в руках, на которых были толстые перчатки, маленький черный саквояж. Из-под полей его мягкой фетровой шляпы, надвинутой на глаза, не было видно ровно ничего, кроме блестящего кончика носа, снег завалил ему грудь и плечи и увенчивал белым гребнем его саквояж. Полуживой он приплелся в гостиницу «Повозка и лошадь» и сбросил на пол свою ношу.

– Затопите камин, ради милосердного Бога, – крикнул он, – дайте мне комнату и затопите!

Он отряхнул с себя снег в общей зале, пошаркал ногами и, отправившись в приемную вслед за хозяйкой, миссис Холл, условился с нею насчет платы, бросил на стол два соверена вперед и без дальнейших околичностей водворился в гостинице.

Миссис Холл затопила камин и покинула гостя, чтобы собственноручно состряпать ему завтрак. Приезжий в Айпинге зимой, да еще постоялец отнюдь не прижимистый – неслыханное счастье, и миссис Холл решила доказать, что она его заслуживает.

Когда ветчина была почти готова и Милли, вечно полусонной помощнице миссис Холл, придано нечто вроде расторопности посредством немногих, но метких презрительных выражений, хозяйка снесла скатерть, тарелки и стаканы в приемную и начала с возможно большей пышностью накрывать на стол. Хотя камин топился очень жарко, гость, к ее удивлению, так и остался в пальто и шляпе и, стоя к ней спиной, смотрел в окно на валивший на дворе снег.

Руки в перчатках он заложил за спину, вся поза его выдавала глубокую задумчивость. Миссис Холл заметила, что остатки снега таяли у него на плечах, и вода капала на ее прекрасный ковер.

– Не угодно ли, я возьму вашу шляпу и пальто, сэр, – спросила она, – и хорошенько просушу их на кухне?

– Нет, – отвечал приезжий, не оборачиваясь.

Миссис Холл, думая, что он, может быть, не расслышал вопроса, хотела было повторить его. Но незнакомец повернул голову и взглянул на нее через плечо.

– Я предпочитаю остаться как есть, – сказал он с расстановкой, и миссис Холл впервые заметила его большие синие очки с выпуклыми стеклами и взъерошенные бакенбарды, выбивавшиеся из-за воротника пальто и совершенно закрывавшие лицо и щеки.

– Как вам будет угодно, – сказала хозяйка гостиницы, – как вам будет угодно. В комнате скоро нагреется, сэр.

Он не отвечал и снова отвернулся, а миссис Холл, почувствовав несвоевременность своих попыток завязать разговор, расставила остальную посуду быстрым staccato и шмыгнула вон из комнаты. Когда она вернулась, приезжий стоял все на том же месте неподвижно, как истукан, сгорбившись и подняв воротник пальто, а поля нахлобученной шляпы, с которых капал растаявший снег, все так же вплотную закрывали его лицо и уши.

Хозяйка с азартом поставила на стол ветчину и яйца и доложила, сильно возвышая голос:

– Завтрак готов, сэр, пожалуйте.

– Благодарю, – поспешно отозвался приезжий, но тронулся с места только тогда, когда она уже затворяла за собою дверь, тут он быстро обернулся и почти бросился к столу.

Проходя через буфет в кухню, миссис Холл услышала там повторявшийся с равными промежутками звук. Чирк, чирк, чирк – доносилось мерное позвякиванье ложки, которой что-то размешивали.

– Уж эта мне девчонка! – проговорила про себя миссис Холл. – А у меня-то и из головы вон! Этакая копунья, право!

И, собственноручно оканчивая затирание горчицы, она наградила Милли несколькими словесными щелчками за чрезвычайную медлительность. Пока сама она, хозяйка, состряпала ветчину и яйца, накрыла на стол и все устроила, Милли (уж и помощница, нечего сказать!) успела только опоздать с горчицей! А еще гость-то совсем новый и собирается пожить! Тут миссис Холл наполнила банку горчицей, не без торжественности поставив ее на черный с золотом поднос, понесла в гостиную.

Она постучалась и вошла тотчас. Незнакомец при ее входе сделал быстрое движение, точно искал чего-нибудь на полу, и ей только мелькнул какой-то белый предмет, исчезающий под столом. Миссис Холл крепко стукнула горчичной банкой, ставя ее на стол, и тут же заметила, что пальто и шляпа сняты и лежат на стуле перед камином, а пара мокрых сапог грозит ржавчиной стальной решетке ее камина. Она решительно направилась к этим предметам.

– Теперь уж, я думаю, можно и просушить их? – спросила она тоном, не терпящим возражений.

– Шляпу оставьте, – отвечал посетитель задушенным голосом, и, обернувшись, миссис Холл увидела, что он поднял голову, сидит и смотрит на нее.

С минуту она простояла молча, глядя на него, до того пораженная, что не могла вымолвить ни слова.

Перед нижней частью лица – чем и объяснялся его задавленный голос – он держал какую-то белую тряпицу, это была привезенная им с собою салфетка, ни рта, ни челюстей не было видно вовсе. Но не это поразило миссис Холл: весь его лоб, вплоть до темных очков, был плотно замотан белым бинтом, другой бинт закрывал уши, и из всего лица не было видно ровно ничего, кроме острого розового носа. Румяный, яркий нос лоснился по-прежнему. Одет был приезжий господин в коричневую бархатную куртку с высоким, черным поднятым вокруг шеи воротником на полотняной подкладке. Густые, черные волосы, выбиваясь как попало из-под пересекавших друг друга бинтов, торчали удивительными вихрами и рожками и придавали своему обладателю самый странный вид. Эта увязанная и забинтованная голова так мало походила на то, чего ожидала миссис Холл, что на минуту она просто окаменела на месте.

Приезжий не отнял от лица салфетки и продолжал придерживать ее обтянутою коричневой перчаткой рукою и смотреть на хозяйку своими непроницаемыми, слепыми очками.

– Шляпу оставьте, – повторил он из-за салфетки.

Нервы миссис Холл начали понемногу успокаиваться. Она положила шляпу на прежнее место перед камином.

– Я не знала, сэр, – начала она, – право, не знала, что… – и запнулась в замешательстве.

– Благодарю, – сказал он сухо, поглядывая то на миссис Холл, то на дверь.

– Так я сейчас же прикажу хорошенько их просушить, сэр, – сказала миссис Холл и понесла платье из комнаты.

На пороге она оглянулась было на забинтованную голову и выпученные слепые очки, но незнакомец продолжал закрывать лицо салфеткой. С легким содроганием затворила она за собой дверь, и на лице ее выразилось недоумение и смущение.

– Батюшки-светы! – шептала она про себя, – ну и дела!

Она совсем тихонько пошла в кухню, до такой степени занятая своими мыслями, что даже не справлялась, что еще набедокурила Милли в ее отсутствие.

А приезжий после ее ухода все еще сидел по-прежнему и прислушивался к ее удаляющимся шагам. Он вопросительно взглянул на окно и потом уже отнял от лица салфетку и продолжал прерванный завтрак. Поел немножко и опять подозрительно оглянулся на окно, поел еще чуть-чуть, встал, придерживая рукою салфетку, подошел к окну и спустил штору до белой кисеи, которой были завешены нижние стекла. Комната погрузилась в полумрак. Незнакомец, по-видимому, успокоенный, вернулся к столу и завтраку.

«Бедняга. Верно, с ним приключился какой-нибудь несчастный случай, или он недавно перенес страшную операцию, или еще что-нибудь, – размышляла миссис Холл. – Задали же мне страху эти бинты, лучше не думать о них совсем!»

Подложив в печь углей, она развернула козлы для платья и разложила на них пальто приезжего. «А наглазники-то! Вот ни дать ни взять водолазный шлем, а не то что человечье существо!» Она развесила шарф на углу козел. «И все-то время, как есть, закрывши рот платком, и говорит-то сквозь платок! Да у него и рот-то, того гляди, изуродован, что ж, мудреного мало».

Тут миссис Холл обернулась, как будто что-то вспомнила, и мысли ее сразу приняли совсем иной оборот.

– Господи Иисусе Христе! Неужели все еще копаешься с блинчиками, Милли?

Когда миссис Холл пришла собирать со стола, она еще раз убедилась, что несчастный случай, которого, по ее догадкам, стал жертвой ее постоялец, изуродовал ему рот. Постоялец на этот раз курил трубку, но во все время, пока миссис Холл пробыла в комнате, он ни разу не взял в рот чубука, для чего ему пришлось бы сдвинуть шелковую повязку, скрывавшую нижнюю часть лица, и поступал он так, очевидно, не из рассеянности, потому что несколько раз поглядывал на подергивавшийся пеплом табак. Сидя в уголке, спиною к занавешенному окну, согревшийся и сытый, он заговорил теперь с меньшею раздражительной краткостью, чем прежде. Огромные очки в красноватом блеске камина как будто ожили.

– У меня есть багаж на Брэмблхерст станции, – сообщил он, стал расспрашивать хозяйку о способах его оттуда получить и совсем вежливо кивнул своей забинтованной головой в знак благодарности за полученные разъяснения.

– Завтра? – переспросил он. – А нельзя ли раньше?

Отрицательный ответ, казалось, огорчил его.

– Вы уверены, что нельзя? Никого нет такого, кого можно было бы послать на станцию с подводой?

Миссис Холл весьма охотно отвечала на все вопросы и не преминула завязать разговор.

– По дюнам дорога крутая, сэр, – сказала она по поводу вопроса о подводе и поспешила воспользоваться представлявшимся случаем: – На самой этой дороге, с год этак назад, опрокинулась телега. И джентльмен был убит, да и кучер тоже. Долго ли до беды, сэр! Несчастью случиться – одна минута, сэр, не правда ли!

Но постояльца не так-то легко было вовлечь в откровенности.

– Правда, – отвечал он сквозь шарф, спокойно глядя на нее своими непроницаемыми очками.

– Случаются-то они скоро, а вот поправляться после них – долгонько, сэр, не так ли! Вот хоть бы мой племянник Том, и всего-то, порезал руку косой – споткнулся на нее на поле, а поверите ли? – три месяца не снимал бинтов! Чудеса, да и только. С тех пор я и глядеть-то боюсь на косу, сэр.

– Понятное дело, – отвечал гость.

– Одно время мы даже опасались, как бы не пришлось делать ему операции. Уж очень плох был, сэр.

Гость вдруг расхохотался и хохот этот, похожий на лай, как будто сейчас же закусил и убил в своей глотке.

– Так плох был? – спросил он.

– Плох, сэр. И тем, кто ходил за ним, скажу я вам, было не до смеху. А ходила-то за ним я, у сестры много дела с меньшими ребятами. И забинтовывать приходилось и разбинтовывать. Так что, смею сказать, сэр…

– Дайте мне, пожалуйста, спичек, – прервал гость довольно резко, – у меня трубка погасла.

Миссис Холл вдруг осеклась. Конечно, грубо было с его стороны так обрывать ее после того, она ему сейчас говорила, так что она посмотрела на него с минуту, разинув рот, но вспомнила два соверена и пошла за спичками.

– Благодарю вас, – сказал он кратко, когда она поставила спички на стол, обернулся спиною и опять начал смотреть в окно.

Операции и бинты были, очевидно, предметом, к которому он относился крайне чувствительно. А миссис Холл, в конце концов, так и не «посмела сказать». Обидная выходка незнакомца раздражила ее, и Милли в тот день досталось изрядно.

Гость просидел в приемной до четырех часов и не подумал извиниться в своем бесцеремонном вторжении. Он вел себя все время очень тихо, должно быть, курил в сумерках перед камином или дремал.

Раз или два до любопытного слуха могла бы донестись его возня у корзины с углями, да минут пять раздавались шаги взад и вперед по комнате. Он как будто говорил что-то сам с собой. Потом кресло скрипнуло: он сел снова.

В четыре часа, когда уже почти совсем стемнело и миссис Холл собиралась с духом, чтобы пойти спросить приезжего, не хочет ли он чаю, в буфет зашел часовщик Тедди Хенфри.

– Что за погода, батюшки вы мои! – проговорил он, – а я-то в легких сапогах!

Снег в это время пошел сильнее. Миссис Холл согласилась, что погода ужасная, и заметила, что Тедди Хенфри принес свой мешок.

– Раз вы уже тут, мистер Тедди, – сказала она, очень было бы кстати, кабы вы взглянули, что такое со старыми часами в гостиной. Идут-то они идут и бьют отлично, да вот только часовая стрелка стоит себе на шести и ни с места.

Миссис Холл подошла к двери гостиной, постучалась и вошла. Приезжий сидел в кресле, у камина, забинтованная голова его свесилась на сторону – по-видимому, он дремал.

Комната освещалась только алым отблеском камина. Миссис Холл, еще ослепленной светом лампы, которую она только что зажгла в буфете, тут показалось что-то очень темно, красно и хаотично, ей вдруг почудилось, что у человека, на которого она смотрела, огромный, широко открытый рот, гигантская невероятная пасть, поглощавшая всю нижнюю часть его лица. Впечатление длилось всего минуту: забинтованная голова, чудовищные, торчащие глаза и зияющая пасть под ними.

Он пошевелился, вскочил и поднял руку. Миссис Холл отворила дверь настежь и при снеге, ворвавшемся в комнату, увидала незнакомца яснее: он был как прежде, только вместо салфетки придерживал у лица шарф.

«Какую, однако, штуку сыграли со мною тени от камина!» – подумала она и, оправившись от своего мимолетного испуга, спросила:

– Вас не обеспокоит, сэр, если тут один человек придет посмотреть часы?

– Посмотреть часы? – повторил он, сонно озираясь по сторонам, затем проснулся окончательно и прибавил: – Пускай себе посмотрит, – встал и потянулся.

Миссис Холл пошла за лампой, и, когда принесла ее, вошедший за ней следом Тедди Хенфри очутился лицом к лицу с забинтованным господином, что порядочно его огорошило, как он рассказывал впоследствии.

– Добрый вечер, – сказал незнакомец и «уставился на меня как какой-нибудь морской рак», сообщал потом мистер Хенфри, очевидно, сильно озадаченный темными очками.

– Надеюсь, я не мешаю вам? – спросил мистер Хенфри.

– Нисколько, – отвечал тот. – Хотя я считаю, впрочем, что комната эта моя, – добавил он, обращаясь к миссис Холл, – и предназначается исключительно для личного моего употребления.

– Я думала, сэр, что вам может быть удобнее, если часы…

– Конечно, конечно. Я только предпочитаю вообще, чтобы ко мне не входили и не мешали мне.

Незнакомец обернулся спиною к камину и сложил за спиною руки.

– А потом, когда часы будут починены, – сказал он, – я попросил бы чаю. Но не прежде, чем будут починены часы.

Миссис Холл уже собралась было уйти, она не имела на этот раз никаких поползновений вступать в разговор, так как не желала получать щелчки в присутствии мистера Хенфри, но приезжий сам остановил ее вопросом, не сделала ли она каких распоряжений относительно багажа в Брэмблхерсте, на что она ответила ему, что уже переговорила с почтальоном и артельщик доставит багаж завтра утром.

– И, наверное, раньше нельзя?

Миссис Холл с заметной холодностью подтвердила свои слова.

– Следует объяснить вам то, чего я не мог объяснить раньше, потому что слишком устал и озяб. Я занимаюсь экспериментальной химией.

– Вот что, сэр! – проговорила миссис Холл, на которую новость произвела сильное впечатление.

– И в багаже у меня аппараты и снадобья.

– Вещи очень полезные, сэр, – сказала миссис Холл.

– Мне, само собой разумеется, хочется поскорее приняться за занятие.

– Разумеется, сэр.

– В Айпинг я приехал именно потому, – продолжал он с расстановкой, – потому что искал одиночества. Мне хочется, чтобы мне не мешали работать. Кроме занятий, со мной произошел еще и несчастный случай…

– Так я и думала, – сказала про себя миссис Холл.

– Требует некоторого уединения. У меня так слабы глаза и так болят иногда, что приходится сидеть в комнате целыми часами, запираться в темной комнате. Иногда, но не постоянно. Не теперь, конечно. Когда это делается, – малейшее беспокойство, то, что кто-нибудь войдет в комнату, ужасно для меня мучительно. Все это не лишне принять к сведению.

– Конечно, сэр, – сказала миссис Холл. – Осмелюсь спросить вас, сэр…

– Вот, кажется, и все, – отрезал незнакомец с той спокойной и непреклонной окончательностью, на которую был такой мастер.

Миссис Холл приберегла свои вопросы и сочувствие до более удобного случая.

После ее ухода незнакомец продолжал стоять у камина и – по выражению Тедди Хенфри – «пялить свои страшные буркалы на починку часов». Мистер Хенфри работал под самой лампой, и зеленый абажур бросал яркий свет на его руки, колесики и раму часов, оставляя в тени всю остальную комнату.

Когда он поднял глаза, перед ними плавали пестрые пятна. Мистер Хенфри был от природы любопытен и развинтил часы, в чем не было никакой надобности, исключительно для того, чтобы протянуть время, а может быть, и разговориться с незнакомцем. Но незнакомец стоял перед ним совершенно неподвижно и молча – так неподвижно, что это начало, наконец, действовать на нервы мистера Хенфри. Ему все чудилось, что он один в комнате, он поднял глаза, – нет, вон она, туманная, серая, забинтованная голова, огромные, пристально выпученные темные очки и зеленоватые пятна, целой кучей плывущие мимо. Все это показалось Хенфри так странно, что с минуту оба джентльмена, точно застывшие, одинаково неподвижно смотрели друг на друга. Потом Хенфри снова опустил глаза. Весьма неловкое положение! Хоть бы сказать что-нибудь! Не заметить ли, что на дворе холодно не по сезону? Он поднял глаза, как бы прицеливаясь перед этим вступительным выстрелом.

– Погода… – начал он.

– Что вы не кончаете и не уходите? – проговорил неподвижный образ с еле сдерживаемой яростью. – Вам ведь только и нужно, что укрепить часовую стрелку на оси. Вы просто вздор какой-то делаете.

– Конечно, сэр… Сейчас, сэр, одну минуту. Я тут просмотрел было кое-что.

Мистер Хенфри кончил и ушел, но ушел чрезвычайно раздраженный.

– Черт знает что такое! – ворчал он про себя. – Разве можно часам да без починки? А на тебя уж и глядеть, что ли нельзя, урод этакий? И впрямь нельзя, должно статься. Уж очень ты увязан да обмотан, голубчик. Уж не полиция ли тебя разыскивает?

На углу Тедди встретил мистера Холла, недавно женившегося на хозяйке гостиницы «Повозка и лошади» и отвозившего случавшихся иногда пассажиров на станцию омнибуса Сиддербридж. Нынче он как раз возвращался со станции и, судя по манере управлять повозкой, очевидно, «задержался на минутку» в Сиддербридже.

– Здорово, Тедди! – крикнул он мимоходом.

– Чудной какой-то там у вас! – крикнул в ответ Тедди.

Холл очень любезно остановил лошадей.

– Чего? – спросят он.

– Диковинный какой-то постоялец приехал в «Повозку и лошади». Чудной какой-то, бог его знает!

И Тедди яркими красками описал удивительного гостя миссис Холл.

– Похоже, что переодетый он, вот что! Кабы у меня кто остановился, я бы полюбопытствовал перво-наперво, какая у него рожа, – продолжал Тедди. – Да ведь бабы – народ доверчивый, особенно насчет чужих. Он нанял у тебя комнату, Холл, и даже имени своего не сказал.

– Врешь? – воскликнул Холл, не отличавшийся быстротой соображения.

– Право слово. Нанял на неделю. Каков он ни есть, а раньше недели ты от него не отделаешься. А завтра, говорит, привезут ему багаж. Дай Бог, Холл, чтоб в сундуках-то не были камни.

И он рассказал Холлу, как его в Гастингсе надул проезжий с пустыми сундуками, после чего Холл пришел в состояние смутной подозрительности.

– Ну, старуха, поворачивайся! – крикнул он на лошадь. – Надо все это оборудовать.

Тедди продолжал свой путь, значительно успокоенный.

Но вместо того чтобы «все это оборудовать», Холл по возвращении домой получил от жены порядочную трепку за то, что опоздал в Сиддербридже, а на осторожные свои расспросы – резкие и не идущие к делу ответы. И, тем не менее, семена подозрения, посеянные в душе Холла мистером Хенфри, пустили там ростки, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства. «Бабы-то немного что смыслят», говорил он про себя и решил при первой возможности разузнать что-нибудь о госте. А потому, как только гость ушел спать – что случилось в половине десятого, – мистер Холл с вызывающим видом вошел в приемную и стал пристально смотреть на мебель своей супруги, собственно затем, чтобы показать, что приезжий – тут не хозяин, с презрением окинул он взглядом страницу математических вычислений, забытую приезжим, и, отправляясь спать, наказал жене обратить особенное внимание на багаж, который должен прибыть завтра утром.

– Не суйся не в свое дело, Холл, – заметила на это миссис Холл. – Справятся и без тебя.

Она тем более расположена была язвить Холла, что незнакомец и действительно был очень странного сорта человек, и сама она относилась к нему с большим сомнением. В середине ночи она проснулась: ей снились огромные белые головы, вроде реп, они ползли за нею на бесконечных шеях и смотрели на нее огромными черными глазами. Но миссис Холл была женщина рассудительная, она прогнала свои страхи, повернулась на другой бок и заснула снова.

Так вот как случилось, что 29 февраля, в самом начале оттепели, это странное существо было выкинуто из бесконечности в деревню Айпинг. На следующий день привезли по слякоти его багаж, а багаж был очень замечательный. Была в нем, правда, пара чемоданов, которые могли бы принадлежать любому разумному человеку, но, кроме того, был ящик с книгами, объемистыми, толстыми книгами, частью написанными весьма неразборчивым почерком, и больше дюжины плетеных корзин, ящиков, коробок с какими-то уложенными в солому предметами, как показалось Холлу, полюбопытствовавшему запустить руку в солому, – стеклянными бутылками. Незнакомец не вытерпел и, пока Холл заболтался немножко, готовясь помогать при выгрузке багажа, вышел навстречу Фиренсайдовой телеге, закутанный, по обыкновению, в пальто и шарф, в шляпе и перчатках. Он подошел, не замечая Фиренсайдовой собаки, которая обнюхивала ноги Холла с интересом дилетанта.

– Вносите-ка поскорее ящики, – сказал он, – я уж и так ждал порядочно.

И, сойдя с крыльца к задку телеги, он хотел было взять там одну из корзин. Но едва завидела его собака Фиренсайда, как сердито зарычала и ощетинилась, а когда он сбежал со ступенек, – сделала нерешительное движение вперед и потом прямо бросилась на него и вцепилась ему в руку.

– Цыц! – крикнул, отскакивая, не отличавшийся мужеством по отношению к собакам Холл.

– Куш! – заревел, хватаясь за хлыст, Фиренсайд.

Зубы собаки скользнули по руке незнакомца, послышался удар, собака подпрыгнула боком и рванула его за затрещавшие панталоны. Но в эту минуту тонкий конец Фиренсайдова хлыста достиг, наконец, его собственности, и собака с отчаянным визгом скрылась под телегой. Все это произошло в несколько секунд. Никто не говорил, все кричали. Незнакомец быстро оглянулся на свою ногу и разорванную перчатку, нагнулся было к ноге и опрометью бросился по ступенькам в гостиницу. Слышно было, как он стремглав бежал по коридору и вверх по лестнице, в свою спальню.

– Ах ты, негодница! – говорил между тем Фиренсайд, слезая с телеги с хлыстом в руке.

Собака внимательно наблюдала за ним через спицу колеса.

– Пожалуй-ка сюда! – продолжал Фиренсайд. – Ну, вылезай, что ли!

Холл глядел вниз, разинув рот.

– А ведь тяпнула она его! – сказал он. – Пойти посмотреть, что с ним такое.

И он поплелся вслед за незнакомцем. В коридоре ему попалась миссис Холл.

– Возчикова собака… – сказал он ей и прошел прямо наверх.

Дверь в комнату приезжего была полуотворена, Холл толкнул ее и вошел без всяких церемоний, так как обладал от природы сострадательным сердцем.

Штора была спущена, и в комнате сумрачно. Перед глазами Холла мелькнуло на мгновение что-то очень странное, – как будто рука без кисти, взмахнувшая в его сторону, и лицо из трех огромных неопределенных белых пятен, очень похожее на громадную бледную чашечку анютиных глазок. Затем что-то сильно ударило его в грудь, вышвырнуло вон, дверь с треском захлопнулась и заперлась изнутри.

Все это произошло так быстро, что он не успел ничего разобрать. Взмахнули какие-то неопределенные формы, его толкнуло, – и вот он стоял теперь один на темной площадке лестницы и недоумевал, что такое было то, что он видел. Минуты через две, когда Холл вернулся к маленькой группе, собравшейся у входа в гостиницу, Фиренсайд вторично рассказывал с самого начала все происшествие, миссис Холл ворчала, что собакам вовсе не полагается кусать ее жильцов, мистер Хакстерс, лавочник с противоположной стороны улицы, расспрашивал, а Санди Уоджерс из кузницы давал советы, кроме того, женщины и дети делали глупые замечания. «Уж меня-то она бы не укусила, шалишь! – Таких собак и держать-то не годится. – А за что ж она его укусила-то?» и т. д.

Холлу, глазевшему на них с крыльца и прислушивавшемуся к разговорам, самому казалось теперь невероятным, чтобы наверху, на его глазах могло произойти нечто до такой степени необыкновенное. Лексикон его, вдобавок, быть слишком ограничен для передачи его впечатлений.

– Да говорит: ничего ему не нужно, – отвечал он на расспросы жены.

– Давайте-ка лучше внесем багаж.

– Сейчас же надо прижечь, – сказал мистер Хакстерс, – особенно, если воспалилось.

– Я бы ее застрелила, вот что! – сказала женщина в толпе.

Вдруг собака опять зарычала.

– Пошевеливайтесь! – крикнул сердитый голос из двери, и на пороге появилась закутанная фигура незнакомца с поднятым воротником и опущенными вниз полями шляпы. – Чем скорее вы внесете вещи, тем лучше.

По словам очевидца, панталоны и перчатки на незнакомце были другие.

– Вы ранены, сэр? – спросил Фиренсайд. – Я очень жалею, что собака…

– Пустяки, – отвечал незнакомец, – даже не оцарапан. Поспешите с вещами.

Далее, по уверению миссис Холл, следовало произнесенное вполголоса ругательство.

Как только первая корзина по приказанию незнакомца была внесена в приемную, он бросился на нее с большим азартом и начал ее распаковывать, разбрасывая кругом солому, с полным пренебрежением к коврам миссис Холл. Из соломы появлялись бутылки: маленькие, пузатые пузыречки с порошками, тонкие и длинные склянки с цветными и белыми жидкостями, узкие бутылочки с надписями: «яд», круглые бутылки с длинными горлышками, большие бутыли из белого стекла, бутылки со стеклянными пробками, бутылки с сигнатурками, с притертыми пробками, с кранами, с деревянными шляпками, из-под вина, из-под прованского масла – и все эти бутылки он расставлял рядами на шифоньерке, на камине, на столе, под окном, на полу, на книжных полках, – всюду. Во всей Брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины всего этого… Зрелище было внушительное. Один за другим, распаковывались коробы, нагруженные бутылками, пока, наконец, не опустел шестой и не выросла на столе целая груда соломы, кроме бутылок и пузырьков, в коробах было несколько пробирных трубок и тщательно упакованные весы.

Как только все это было разложено, незнакомец сейчас же подошел к окну и принялся за работу, нисколько не заботясь о разбросанной всюду соломе, потухшем камине, оставшемся на дворе ящике с книгами, чемоданах и прочем багаже, отправленном наверх.

Когда миссис Холл принесла ему обед, он был уже так погружен в свои занятия, что сначала и не заметил ее. Она смела солому и с некоторым ожесточением, которое объяснялось состоянием пола, поставила на стол поднос с посудой. Тут только незнакомец слегка повернул к ней голову и тотчас опять отвернулся, но она успела заметить, что очков на нем не было – они лежали на столе рядом и ей показалось, что глазные впадины у него удивительно какие глубокие. Он тотчас надел очки и повернулся к ней лицом.

Миссис Холл подумала, что надо бы пожаловаться на заваленный соломой пол, но незнакомец предупредил ее.

– Прошу вас не входить не постучавшись, – сказал он неестественно раздраженным тоном, по-видимому, весьма ему свойственным.

– Я стучалась… да должно быть…

– Может быть, вы и стучались, но в моих исследованиях… В моих чрезвычайно важных и необходимых исследованиях малейший перерыв, скрип двери… Я должен просить вас…

– Конечно, сэр. Вы ведь можете запирать двери, если вам угодно. Во всякое время.

– Это мысль хорошая.

– А солома-то, сэр. Если позволите, я бы заметила, что убрать ее…

– Незачем. Если солома вам мешает, поставьте ее в счет.

И он пробормотал про себя что-то очень похожее на ругательство.

Стоя против миссис Холл с вызывающим и сдержанно разъяренным видом, с пузырьком в одной руке и пробирной трубкой в другой, незнакомец производил такое странное впечатление, что хозяйка трактира просто испугалась. Но она была женщина решительная.

– В таком случае я бы хотела знать, сэр, во сколько вы…

– Шиллинг, поставьте шиллинг. Шиллинга будет довольно?

– Будь по вашему, – сказала миссис Холл, развертывая и расстилая на столе скатерть. – Если вам так удобно, то, конечно…

Незнакомец отвернулся и сел, закрывшись воротником пальто.

До самых сумерек проработал он взаперти и, по свидетельству миссис Холл, большею частью совершенно беззвучно. Но один раз послышался будто толчок, зазвенели бутылки, точно пошатнулся стол, потом задребезжало стекло посуды, которую бешено швыряли об пол, и заходили взад и вперед по комнате быстрые шаги.

Боясь, что что-то может случиться, миссис Холл подошла к двери и стала прислушиваться, но постучать не решилась.

– Не могу продолжать, – бормотал он, как в бреду, – не могу продолжать! Триста тысяч! Четыреста тысяч! Какое громадное количество! Обмануть! На это может уйти вся моя жизнь. Терпение… Ну его, терпение! Дурак, дурак!

Из буфета донесся стук гвоздей по каменному полу, и миссис Холл очень неохотно удалилась, не дослушав монолог до конца. Когда она пришла назад, в комнате было снова тихо, только поскрипывало иногда кресло да звякала бутылка. Все было кончено, незнакомец снова принялся за работу.

В сумерки, когда она принесла ему чай, она увидела в углу, под зеркалом, кучу битого стекла и кое-как вытертое золотистое пятно на полу. Она указала на них незнакомцу.

– Поставьте в счет! – рявкнул он. – Ради самого Бога, не приставайте ко мне! Если что-нибудь окажется испорченным, поставьте в счет.

И он продолжал отмечать что-то в лежавшей перед ним тетрадке.

– Я должен тебе кое-что сообщить, – сказал Фиренсайд таинственно.

Дело было под вечер, и приятели сидели в маленькой айпингской распивочной.

– Ну? – спросил Тедди Хенфри.

– Насчет этого молодца, о котором ты все толкуешь, того самого, что укусила моя собака. Ну-с, так вот что: молодец-то черный, по крайней мере ноги. Я видел в дыру на панталонах и в дыру на перчатке. Поглядел – думал, там будет просвечивать этакое, вроде как розовое. Ан нет, ничуть не бывало, чернота одна. Говорю тебе, он черный, вот как моя шляпа.

– Господи Иисусе Христе! – сказал Хенфри. – Очень что-то чудно все это. Ведь нос-то у него самый что ни на есть розовый!

– Знаю, – сказал Фиренсайд. – Так-то оно так. А знаешь, что я думаю? Вот что: парень-то пегий, Тедди. Кое-где черный, кое-где белый – пятнами. И ему это конфузно. Должно, он какая-нибудь помесь, а кровь-то вместо того, чтобы смешаться, пошла пятнами. Я и прежде слыхал, что это бывает. А с лошадьми так случается постоянно. Кто ж этого не знает!

Чтобы дать понятие читателю о странном впечатлении, которое произвел незнакомец, я довольно подробно описал обстоятельства его приезда в Айпинг. Но, кроме двух несколько загадочных эпизодов, все последующее его пребывание в гостинице, вплоть до удивительного дня праздника в клубе, может быть изложено весьма кратко. Не раз бывали у него стычки с миссис Холл по поводу разных хозяйственных вопросов, но он всегда выходил победителем из этих стычек посредством предложения лишней платы – всегда вплоть до конца апреля, когда начали обнаруживаться у него первые признаки безденежья. Холлу он не нравился, и Холл при всяком удобном случае говорил о желательности от него избавиться, но эта антипатия выражалась главным образом в очень явном старании скрыть ее и избегать, по возможности, встречи с жильцом.

– Погоди до лета, – рассудительно советовала миссис Холл, – погоди, пока не начнут съезжаться живописцы, тогда посмотрим. Что он дерзок немножко – это, пожалуй, правда: но что по счетам платит – аккуратно, это все-таки с ним остается, что там ни говори.

Незнакомец не ходил в церковь и ничем не отличал воскресенья от прочих дней, даже одевался одинаково. Работал он, как казалось миссис Холл, очень внимательно: иные дни сходил вниз рано и занимался без отдыха, другие – вставал поздно, ходил взад и вперед по комнате, целыми часами ворчал что-то себе под нос, курил или спал в кресле, перед камином. Никаких сообщений с внешним миром за пределами деревни у него не было. Настроение по-прежнему изменялось беспрестанно, но, по большей части, он вел себя как человек, которого раздражают и мучат невыносимо, и раза два в припадках страшного бешенства принимался все вокруг себя швырять, рвать и разбивать. Привычка его тихонько разговаривать с собою все усиливалась, но, сколько ни прислушивалась миссис Холл, она решительно ничего не могла понять из его слов.

Днем он выходил редко, но в сумерках гулял, закутанный так, что его совсем не было видно – все равно, было на дворе тепло или холодно, – и выбирал для этого самые уединенные дорожки и самые тенистые места. Два-три раза его выпученные очки и призрачное, забинтованное лицо под навесом шляпы с неприятной внезапностью появлялись из темноты возвращавшимся домой рабочим, а Тедди Хенфри, пошатываясь, выходивший однажды из трактира в десятом часу вечера, был постыднейшим образом перепуган черепообразной головой (шляпу незнакомец нес в руке), неожиданно озаренной отворившейся дверью трактира. Ребятам, видавшим его под вечер, снился бука, и трудно определить, чье отношение было враждебнее: его ли к ним или их к нему – антипатия была обоюдная и очень сильная.

Человек такой странной наружности и поведения доставлял, само собою разумеется, обильную пищу для разговоров в Айпинге. Мнения о его занятиях резко разделялись, это было больное место миссис Холл, она старательно отвечала на все расспросы, что он занимается «экспериментальной химией», причем осторожно переступала с одного слога на другой, как будто боясь провалиться.

Когда ей задавали вопрос: «А что такое экспериментальная химия?» – она объясняла, с оттенком высокомерия, что это должно быть известно всякому образованному человеку и что незнакомец просто «открывал разные разности».

– С ним, к тому же, произошел несчастный случай, – продолжала она, – от которого лицо и руки у него на время переменили цвет, что он, по своему чувствительному характеру, всячески старается скрывать от публики.

За спиною миссис Холл между тем весьма быстро распространялась молва, что незнакомец преступник, скрывающийся от глаз правосудия, и костюм его объяснялся желанием сбить с толку полицию. Мысль эта впервые зародилась в мозгу мистера Тедди Хенфри. С середины и до конца февраля не было, однако, слышно ни о каком замечательном преступлении. Мистер Гулд, временно исполнявший должность ассистента в национальной школе, развил и дополнил эту теорию: незнакомец, по его мнению, был просто переодетый анархист, изготовлявший взрывчатые вещества, и мистер Гулд решил заняться тайным расследованием этого дела, насколько позволит время. Расследование, ограничившееся тем, что он пристально смотрел на незнакомца при встречах с ним и задавал по поводу его замысловатые вопросы людям, которые и в глаза его не видывали, – не открыло ничего.

Другая партия придерживалась гипотезы мистера Фиренсайда насчет пестроты незнакомца, развивая ее в различных направлениях. Сайлас Дурган, например, выразил убеждение, что «вздумай он показываться на ярмарках – мигом собрал бы целую прорву денег», а так как Сайлас смыслил кое-что в богословии, то и сравнивал приезжего с человеком, у которого был единый талант. Существовало и еще толкование, объяснявшее все дело просто-напросто сумасшествием незнакомца, эта теория имела одно преимущество: она разом разрешала все недоумение. Между названными выше группами стояли еще люди, сомневавшиеся и допускавшие компромиссы. Народ в Саффолке вовсе не суеверен, и только после событий в начале апреля мысль о сверхъестественном зародилась в некоторых головах, да и то ее допускали и выражали втихомолку исключительно одни женщины.

Но что бы ни думали о приезжем обитатели Айпинга, антипатия к нему разделилась всеми. Его раздражительность, может быть, и понятная для столичного жителя, занимающегося умственным трудом, ставила в тупик простодушных туземцев. Неистовые жесты, которые им случалось иногда подсмотреть, стремительность походки, когда кто-нибудь натыкался на приезжего, мчавшегося в глухую полночь по самым пустынным перекресткам, бесчеловечное сопротивление всяким заискиваниям любопытных, любовь к сумраку, выражавшаяся в опущенных шторах, затворенных дверях, потушенных свечах и лампах, – все это были вещи, которые трудно было допустить. Многие сторонились при встречах с незнакомцем в деревне, а юные юмористы поднимали за его спиной воротники, опускали поля шляп и нервным шагом шли за ним вслед, подражая его загадочному поведению. В то время была в ходу песня, которая называлась «Оборотень». Мисс Сатчел пела ее в школьном концерте – на лампадки в церковь – и после этого, как только встречались двое или трое обитателей деревушки и появлялся незнакомец, кто-нибудь непременно начинал насвистывать в минорном или в мажорном тоне куплет из песни. Опоздавшие спать ребятишки кричали ему вслед: «Оборотень!» и удирали в неистовом восторге.

Касс, деревенский лекарь, сгорал от любопытства. Бинты возбуждали в нем профессиональный интерес, слухи о тысяче и одном флакончике – завистливое удивление. Весь апрель и весь май он искал возможность поговорить с приезжим, а незадолго до Троицына дня окончательно потерял терпение и пустил в ход подписной лист для сбора пожертвований на сестру милосердия. Оказалось, к его удивлению, что миссис Холл не знает имени своего жильца.

– Называть-то он себя называл, – объяснила миссис Холл с полным пренебрежением к истине, – да я, правду сказать, не расслышала.

Она боялась, что не знать имени своего постояльца может показаться с ее стороны уж очень глупо.

Касс постучался в двери гостиной и вошел. Изнутри явственно послышалось ругательство.

– Простите, что вторгаюсь к вам, – сказал Касс.

Дверь затворилась, и остального разговора миссис Холл не слыхала.

В последующие десять минут до нее доносился неопределенный говор, затем крик удивления, топот, грохот упавшего стула, хохот, похожий на лай, быстрые шаги к двери, и появился Касс, совершенно бледный, с выпученными глазами и оглядывавшийся через плечо. Он не затворил за собою двери, прошел через зал, не глядя на миссис Холл, сошел с крыльца, и после она услышала его торопливо удалявшиеся по дороге шаги. Шапку он нес в руках. Миссис Холл стояла за прилавком и смотрела в отворенную дверь приемной. До нее донеслись тихий смех приезжего и его шаги через комнату. Потом дверь захлопнулась, и все смолкло.

Мистер Касс пошел вверх по деревенской улице, прямо к священнику Бантингу.

– Не сумасшедший ли я? – начал он без всяких предисловий, входя в убогий и тесный кабинет мистера Бантинга. – Не похож ли я с виду на помешанного?

– Что случилось? – спросил священник, укладывая аммонитовое пресс-папье на разрозненные листы своей будущей проповеди.

– Этот господин в гостинице…

– Ну?