До света (сборник) Столяров Андрей
Возникает атмосфера напряженного ожидания. Еще ничего не случилось, ничего не произошло, но какие-то вибрации в воздухе уже ощущаются. Все уже выглядит в каком-то ином свете. И когда вечером, перед публикацией первой статьи, они втроем (Лара как заинтересованное лицо при сем тоже присутствует), прежде чем разойтись, пьют кофе в опустевшей редакции, героя вдруг пронизывает странный озноб. Ему кажется, что это, быть может, в последний раз. Что-то такое они стронули в тайном механизме существования. Мир куда-то смещается, прежним он уже никогда не будет. И озноб этот еще больше усиливается, когда герой провожает Лару до дома. Живут они друг от друга сравнительно недалеко, и, пока идут от метро до бульвара, мелкими лютиковыми огнями скатывающегося к площади, пока пересекают его, пока бредут вдоль улочки, развесившей в зданиях по сторонам теплый свет, у героя снова мелькает мысль, что, пожалуй, он напрасно ввязался в эту историю. Ничего хорошего она ему не сулит. Лучше бы все оставить как есть.
Чувство это настолько острое, что он непроизвольно вздыхает, и Лара – тоже, видимо, нервничая – стискивает ему пальцы:
– Не переживай… Все будет в порядке…
– Я не переживаю…
– И хорошо. Завтра я тебе позвоню…
На прощание они целуются. А затем Лара выскальзывает из его рук и бежит к парадной. Он ждет, что она обернется, но она почему-то не оборачивается. Дверь захлопывается. Доносится гудение лифта.
На четвертом этаже горят ее окна.
Герой еще не знает, что видит ее в последний раз…
Все, разумеется, происходит не так, как планировалось. Вопреки всем расчетам, всем ожиданиям, «демоны» являются за ним уже в эту ночь. Видимо, «кукла», которую он подготовил, здесь ни при чем. Сам его предварительный поиск по данной теме, беседы с людьми, сбор информации задели какие-то струны. Спусковой крючок соскочил. Таинственный механизм пришел в действие. Около трех часов ночи герой, только что задремавший в кресле, слышит требовательный стук в дверь. В последний раз проносится у него в голове, что, может быть, лучше не открывать. Может быть – затаиться, прикинуться, что его нет дома. Или даже – дернуть окно, высунуться, пренебрегая условностями, воззвать о помощи. Однако уже поздно. Рубеж прежней жизни пересечен, жребий брошен, музыка смерти выпевает первые ноты. Герой даже не успевает подойти к двери. Старенький замок, который он уже не раз собирался сменить, не выдерживает и слетает. В квартиру вваливаются трое людей.
– Гражданин такой-то?..
– Да…
– Проедемте с нами!..
У героя дико, будто в припадке, прыгает сердце. В глубине души, в тайниках сознания он все же не верил, что это возможно. Сколько бы разоблачительных документов ему ни прислали, сколько бы показаний, свидетельств ему ни пришлось бы прочесть. И вот теперь это невозможное начинает овеществляться. Он замечает, что на вошедших действительно – гимнастерки довоенного образца, перетянутые портупеями, какие уже давно вышли из употребления, что они – в сапогах, отливающих бутылочной чернотой, а у старшего вместо погон – лычки с непонятными знаками различия.
Впрочем, все это он восстанавливает в памяти позже. А в тот момент, как и большинство людей, пребывавших в подобном положении до него, он перестает что-либо соображать, пятится от демонов, вынырнувших из тьмы, лепечет что-то жалкое и беспомощное. Что-то вроде: какое вы имеете право?..
Никто его, конечно, не слушает. Двое вошедших сноровисто заламывают ему руки, протаскивают на площадку, по лестнице, так что ноги у него бегут сами собой. Все это – энергично, не задерживаясь, не останавливаясь. Герой опомниться не успевает, как оказывается на улице. Ругань, толчок, за ним с лязгом, с ужасным скрежетом захлопывается железная дверь. Он лишь краем глаза успевает заметить, что машина, ждущая у парадной, тоже старого образца: тускло-черный фургон, «воронок», какие он видел в кино. Внутри – тусклая лампочка, забранная решеткой, цинк обивки, две деревянных скамьи по бортам. «Воронок» тут же трогается. Обещанной помощи нет. Позже, когда это уже не будет иметь значения, выяснится, что сигнализация, поставленная в квартире, не сработала: милиция и не думала выезжать, сотрудник частной охраны «воронок» проглядел, во всяком случае клялся, что никакие машины к парадной не подъезжали, а видеокамеры, хоть и были в исправности, но зафиксировали лишь перемещения неясных теней: не разобрать ни лиц, ни фигур. Идентифицировать что-либо по этим записям было нельзя. В общем, герой оказывается в ловушке, которую сам же себе и устроил.
Ему это становится окончательно ясно, когда минут через пять «воронок» куда-то сворачивает, тормозит, снова лязгает дверь: «Выходи!..» – и его тем же способом, заломив руки за спину, протаскивают по обшарпанному коридору. Обстановка в кабинете говорит сама за себя: наглухо зашторенное окно, стол с чернильным прибором, видимо, привинченным к основанию, по краям – две лампы, так чтобы свет от них бил прямо в лицо, на стене, в строгой раме – портрет основателя ВЧК. Все – как изложено в присланных ему документах. Последние сомнения рассеиваются через пару секунд. Старший в группе, звание которого остается загадкой, бросает фуражку (она, мелькнув окантовкой, исчезает во тьме) и, не присаживаясь, подавшись вперед, суровым голосом требует, чтобы герой, ничего не утаивая, рассказал о своей антисоветской деятельности.
– Запираться бессмысленно!.. Нам все известно!.. – Вдруг бухает кулаком по столу: – Молчишь, сволочь?!
И далее начинаются, может быть, самые тяжелые страницы романа. Если бы герой попал в этот водоворот, скажем, через несколько дней или если бы сейчас у него было хоть десять-двадцать минут, чтобы собраться с силами, отдышаться, внутренне подготовиться к тому, что ему предстоит, он, вероятно, вел бы себя совершенно иначе. Однако нет у него ни дней, ни минут. Пылают лампы. Громыхает по кабинету нечеловеческий голос. Едва герой начинает бормотать что-то несвязное, как на него сбоку обрушивается беспощадный удар. Бьют кулаком прямо в ухо. А когда героя поднимают с пола и снова водружают на стул, еще один страшный удар обрушивается с другой стороны. Потом – еще и еще… Всякий раз, когда он пытается что-либо объяснить, его бьют то справа, то слева.
Сколько это продолжается, понять невозможно. Герой мгновенно теряет всякое представление о ходе времени. Он видит только палящий свет, все более нестерпимый, слышит гул, как будто лупят палкой в тупой чугун, чувствует вспыхивающую в голове боль, которая опрокидывает его со стула на пол. Он уже ничего не соображает. Не осознает – где он и что. Жаждет лишь одного – чтобы это немедленно прекратилось. Все человеческое в нем сразу сминается, и, чтобы вырваться из мучений хоть на пару минут, он точно в бреду начинает называть имена и фамилии. Причем смятение, в котором он пребывает, не оставляет ему шансов придумать что-нибудь правдоподобное. Он просто не успевает сосредоточиться. И потому – это имена и фамилии реальных людей. Он называет журналистов, с которыми когда-либо имел дело, естественно – главного редактора еженедельника и всю редколлегию, выкапывает из памяти каких-то давних своих приятелей, пристегивает сюда тех, кого вообще никогда не видел. Ему даже не приходится сочинять никаких подробностей. Следователь, видимо поднаторевший в такого рода делах, сам подсказывает ему необходимые сведения: встречи, где обсуждались действия, направленные на подрыв конституционного строя, мнения и высказывания, свидетельствующие о критике проводимых в стране реформ, явки и обстоятельства, при которых он получал деньги от зарубежных спецслужб. Все – очень убедительно, с числами, с конкретными суммами. Герою остается лишь подтверждать, что – да, все было именно так. Неуклонно, как тень, просачивающаяся из сна, возникают контуры грандиозного заговора против России. Финансируется он, с одной стороны, Европой, с другой – Соединенными Штатами, и имеет целью территориальное расчленение Российского государства. Этакая любопытная метаморфоза, показывающая, по мысли автора, как прошлое смыкается с настоящим.
Нельзя сказать, что герой не пробует разорвать эту душную паутину. Время от времени он пытается возражать против наиболее одиозных формулировок: что-то такое мычит, корежится, мелко трясет руками. В какой-то момент, собравшись с силами, даже вполне осмысленно заявляет, что это – полная чушь. Ни один здравомыслящий человек в нее не поверит. Заканчивается это каждый раз одинаково. Кто-либо из охранников бьет его кулаком сбоку. Вспыхивают звезды боли, мир опрокидывается. Поднятый с пола герой немедленно подтверждает все, что только что отрицал. Впрочем, он не так уж и протестует. Та же слабость, тот же испуг, что смяли его уже в начале допроса, теперь подсказывают спасительное оправдание. Внятный голос шепчет откуда-то из глубины, что пусть кошмар превратился в реальность, но это не навсегда. Ночь когда-нибудь завершится, стрелки часов не останавливаются ни на мгновение, с рассветом, как он помнит из документов, тени уйдут туда, откуда пришли. В его распоряжении будет практически целый день. Он успеет предостеречь людей, спасти, принять меры. Единственное – время в этой реальности тянется слишком медленно. Если его сейчас увезут, то – все, обратной дороги не будет. Это он в каком-то наитии понимает. И потому, когда в допросе образуется тревожная пауза, когда следователь, в общем уже удовлетворенный, требует назвать еще одно имя, герой, исключительно чтобы выиграть несколько драгоценных минут, упоминает Лару.
Ситуация вновь сходна со знаменитым романом Орвелла. Там персонаж, попав в застенки Министерства любви, чтобы избежать ужаса, который его ожидает, тоже выдавливает из себя имя любимой девушки. Это – мгновения смерти, отчаяние животного, вынужденного, чтобы освободиться от зубьев капкана, отгрызть себе лапу.
Здесь – психологическая кульминация книги. Сразу же после этого следователь прерывает допрос, обещая, правда, многозначительным тоном, что они к этой теме еще вернутся. А пока герою предоставляется возможность подумать. Его подхватывают под мышки и грубо, как куль, оттаскивают в соседнюю комнату. Света там, естественно, нет. Низкое окно, как угадывается во тьме, заколочено обрезками досок. Разглядеть ничего нельзя. Герой устраивается в углу на паркете. Он весь дрожит, дышит со всхлипами, и проходит, по-видимому, достаточно много времени, прежде чем он замечает, что дверь в камеру – кстати, обычная, деревянная, – оказывается, не заперта, между ней и деревянным же косяком различается широкая щель. Чуть ли не на четвереньках он добирается до нее, осторожно выглядывает, каждую секунду ожидая оклика или удара, видит неподалеку другую дверь и полоску мутного света, пробивающегося из-под обивки. Две секунды, четыре шага по коридору – распахивается перед ним площадка, заваленная строительным мусором. Ограничивает ее дощатый забор, подпертый брусьями. Впрочем, тут же – разведенные сантиметров на тридцать решетчатые створки ворот. Герой, обдираясь, протискивается сквозь них и с тупым изумлением – ни на что другое он сейчас не способен – обозревает обычную московскую улицу, еще полную дремы, серые пятиэтажки, потрескавшийся старый асфальт, тусклый аквариум гастронома на другой стороне. Сворачивает с перекрестка легковая машина, мигает фарами, раздраженно гудит, поскольку герой, оказывается, стоит прямо на мостовой…
Далее события нарастают с угрожающей быстротой. Все, разумеется, складывается иначе, нежели нашептывал внутренний голос. Уже в первые же часы своего пребывания в нормальном мире герой обнаруживает, что главный редактор еженедельника, с которым они вместе подготовили данный эксперимент, больше не желает ничего слышать об этом. Не было у них никакого эксперимента. Не было ни беседы о нем, ни каких-либо договоренностей. Более того, редактор категорически требует, чтобы герой в дальнейшем ему ни в коем случае не звонил, не пытался встретиться, что-нибудь объяснить. Вообще – из еженедельника он с сегодняшнего числа уволен. На вахту уже отдан приказ: не пропускать ни под каким видом. На этом их общение прерывается. Все последующие попытки героя оказываются безуспешными. Редактор отключается сразу, как только слышит в трубке его голос.
Хуже, однако, другое. В те же первые часы возвращения героя к обыденной жизни, которая, кстати, кажется ему теперь слегка нереальной, выясняется, что исчезла Лара. К ее домашнему телефону никто не подходит, сотовый с механическим безразличием отвечает, что «абонент в данный момент не доступен», а в квартире, куда герой тут же наведывается, он слышит сквозь дверь долгие звонки в пустоту. У себя на работе она тоже не появляется, а когда герой осторожно, чтоб напрасно не волновать, связывается с ее родителями, ему отвечают, что Ларочка действительно куда-то пропала. Закрутилась, наверное. Вы же знаете, как она бегает…
Это удар потрясающей силы. Все надежды героя на то, что, вернувшись, он спасет ситуацию, оказываются призрачными. Спасти ничего нельзя. То, что сделано по слабости, по малодушию, исправлению не подлежит. Оправданий не будет. Кошмар, проникший в реальность, уже никогда не развеется.
Начинаются беспорядочные метания. Сначала герой обращается к политикам, к депутатам, с которыми по роду своей деятельности имеет контакт, затем – к журналистам, чьи имена – теперь он себя в этом винит – назвал на допросе. Перед нами опять проходит целая галерея портретов, нарисованных хоть и мельком, но от того не менее выразительных. Результаты оказываются для героя самые неутешительные. Одни собеседники просто не верят ему, полагая, что происходит раскрут дешевой сенсации. Другие принимают за сумасшедшего, каких возле власти и средств массовой информации бродит неисчислимое множество. Третьи вдруг замыкаются и разговор обрывают. Вероятно, они слишком хорошо понимают, о чем идет речь. Однако в большинстве случаев герой сталкивается с вежливым равнодушием. Его терпеливо выслушивают, поддакивают, кивают, обещают «немедленно разобраться», «поднять вопрос», «потребовать соответствующих объяснений», но сразу чувствуется, что это просто сотрясение воздуха. Собеседника данная тема не интересует. Он забудет о ней, как только они расстанутся.
Разумеется, автор слегка утрирует созданный им мир. Жутковатая тень, просачивающаяся из прошлого, ложится в какой-то мере на всех. Она может дотянуться до каждого, кто вольно или невольно переступает невидимую черту. И все-таки определенная художественная правота в этом есть. Если уж мы принимаем основное сюжетное допущение, введенное автором, то есть то, что развитие постсоветского общества могло пойти именно этим путем, то мы просто вынуждены согласиться и с теми социальными особенностями, которые оно обретает: с предельной, «атомарной» его разобщенностью, где каждый за себя и никто за других, с тотальным неверием ни во что, поскольку дискредитированы буквально все высокие смыслы, с ярко выраженным стремлением жить «здесь и сейчас», а что дальше – это уже не моя забота. Не слишком понятно, как подобное общество вообще может существовать, но, повторяем, в рамках авторских координат оно вполне убедительно. Оно имеет собственную логику бытия, и эта логика проступает в действиях всех персонажей. Даже те, кто подозревает о существовании «тени», даже те, кто с ней непосредственно сталкивался, кто в ней побывал, не считают нужным что-либо предпринимать. В лучшем случае герою объясняют, что сейчас это несвоевременно: ситуация в стране и так неустойчива, все может пойти вразнос, лучше пока не делать резких движений.
Бесполезным оказывается и его обращение в компетентные органы. То есть заявление об исчезновении гражданки такой-то у него, разумеется, принимают, расспрашивают об обстоятельствах дела, дают заверения, что все необходимые меры будут предприняты. Однако герой понимает, что это тоже – сотрясение воздуха. Если ежегодно в России пропадают без вести семьдесят тысяч граждан и никаких следов исчезнувших обнаружить не удается, то каковы шансы найти отдельного человека? Герою даже приходит в голову мысль (между прочим, весьма перспективная, но, к сожалению, автором только намеченная), что, может быть, он ломится в открытую дверь: и милиция, и тем более ФСБ прекрасно знают о существовании «тени», ни документы его, ни свидетельства для них новостью не являются. Более того, возможно, уже налажено сотрудничество между ними: «тень» является естественным продолжением деятельности российских спецслужб. В самом деле, так ли уж они отличаются?
Трое суток проводит герой в своем прежнем мире. Трое суток, мучаясь как безумный, он пытается найти выход из создавшейся ситуации. В конце концов ему уже нет никакого дела до «тени». Если никто не хочет ее замечать, то и он не обязан в одиночку противостоять мраку прошлого. Он тоже вполне способен жить «здесь и сейчас»: закрыть глаза, все забыть, ни на что не обращать внимания. Как-нибудь оно действительно утрясется. И только одно лишает его покоя. В бессонной своей тревоге – а все трое суток по возвращении герой не смыкает глаз, – когда чернеет московский воздух и гул мегаполиса спадает до шорохов, когда распахивается тишина и проступает желчь ламп, зажженных по всей квартире, когда становится непереносимым молчание, герой вдруг начинает слышать невнятный голос. Звучит он прямо в сознании. Ни одного слова не разобрать, но герой абсолютно уверен, что шепчет Лара. Ему никуда не деться от этого. Каждые полчаса он будто помешанный набирает знакомый номер и, прикрывая глаза, мысленно провожает звонки, уходящие в никуда. Может быть, даже – в те давние, полузабытые годы. Никто, естественно, не отзывается, и он вновь слышит голос, и вновь – ни единого слова не разобрать.
Его это приводит в отчаяние. Если бы только можно было как-нибудь все исправить! Если бы можно было вернуться назад и отменить тот злосчастный эксперимент! Зачем он, в конце концов, был нужен?
Но никогда ничего не исправить. И никогда ничего уже нельзя изменить. Можно лишь слегка искупить содеянное, выплатив за оплошность самую высокую цену. И на исходе третьего дня герой совершает единственное, что ему остается. Он собирает все имеющиеся у него материалы по данной теме, включает в них подробное, протокольное описание собственного инцидента, подписывает своим именем, снабжает адресными данными, телефоном и рассылает в российские и зарубежные средства массовой информации.
И когда он нажимает кнопку рассыла, ему кажется, будто он вылезает на бруствер и выпрямляется во весь рост.
Теперь он – в прицеле тысячи глаз.
Лару он, конечно, там не найдет, но по крайней мере не оставит одну.
Нет, он ее не оставит.
А потом он выключает компьютер и начинает ждать, когда снова постучат в дверь.
И вот теперь обратимся к главному. Чтобы роман подобного рода мог быть адекватно воспринят читателями, чтобы возник смысловой резонанс, на который автор явно рассчитывал, повествованию необходима предельная литературная достоверность. Причем уровень ее, на наш взгляд, должен быть даже выше, чем в уже упомянутых «Ином небе», «Паване» или «Временах негодяев». Разница между данными произведениями очевидна. Там авторы представляют заведомо вымышленные миры: миры-условности, миры-фантомы, всплывшие из небытия в результате исторической катастрофы. То есть допуск невероятного обуславливается принципиальным разрывом с реальностью. А здесь никакого разрыва не происходит. Мир романа вырастает из нашей действительности самым естественным образом. Он изначально, онтологически сопряжен с нашим недавним прошлым, и потому бытийная фактура его должна быть особенно убедительна.
Между тем как раз с этим у автора не все в порядке. Мир, созданный им, недостоверен в самых своих основах. И дело тут, конечно, не в том, что с уходом «главного реформатора» преобразование российского общества двинулось по иному пути. В качестве фантастической тезы, в качестве «точки ветвления» это вполне приемлемо. Однако, как бы ни старался автор уверить нас, что в результате возникнет совершенно иная реальность, как бы ни оснащал он ее впечатляющими изобразительными деталями, сколь бы ни был он изощрен в придумывании логических схем, неправдоподобность многих фундаментальных координат заметна невооруженным глазом.
Конечно, наш мир тоже далек от совершенства. У нас тоже хватает проблем, над которыми ломают головы и политики, и международные организации. Достаточно вспомнить хотя бы конфликт в Югославии, чуть было не приведший эту страну к гражданской войне, или последовавший сразу же вслед за ним чрезвычайно острый этнический кризис в Косово. Ведь погасить его удалось буквально в последний момент. И, кстати, не в последнюю очередь – благодаря посредничеству России. Или вспомним попытку экстремистов атаковать здания Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Или ядерную программу Ирака, из-за которой чуть было не началась интервенция войск НАТО в эту страну. Так что трудностей и в нашем мире достаточно, и, конечно, не все из них удается преодолеть без потерь. И все же таких явных нелепостей, как описывает автор романа, такого абсурда, переходящего в полный идиотизм, что-то не наблюдается. Ведь, как бы ни относиться к нынешней политике западных стран, где, как и в любой политике, несомненно, присутствуют элементы прагматического лицемерия, невозможно представить себе, чтобы вопреки всем публичным заверениям, данным во времена перестройки, вопреки всем обещаниям и широковещательным декларациям, которые слышал весь мир, блок НАТО тем не менее начал бы расширение на Восток – чтобы в него были приняты не только Болгария, Чехия, Венгрия, Польша, но и страны Прибалтики, непосредственно граничащие с Россией. Ведь поступить таким образом – означало бы продемонстрировать откровенное вероломство, подорвать к себе доверие на долгие годы, если не на десятилетия. И также невозможно представить себе, какие бы аргументы автор романа ни приводил, чтобы Соединенные Штаты, пусть даже страдающие после распада СССР комплексом имперского превосходства, осмелились бы бомбить Югославию – европейскую, вполне цивилизованную страну, да еще в нарушение Устава ООН. Ясно, что мировое сообщество этого не потерпело бы. Или чтобы Объединяющаяся Европа, выражаясь высоким слогом, цитадель просвещения, гуманизма и демократии, больше всех, кстати, беспокоящаяся о смягчении международных нравов, спокойно взирала бы на геноцид, который, по мысли автора, осуществляют в отношении русских новые Прибалтийские государства. Мы уже не говорим о том, что подобных действий не допустила бы и Россия. Здесь, в полном соответствии с международным законодательством, были бы оправданы самые жесткие меры.
Не лучше обстоит дело и с картиной внутренней жизни. Ни при каких фантастических допущениях невозможно представить себе то откровенное, тотальное ограбление государства, которое предлагает нам автор. В конце концов, мы не в Средневековье живем. Ни один народ в мире не потерпел бы, чтобы все богатства страны, все ее нефтяные и газовые ресурсы, все ее полезные ископаемые, имеющие национальный статус, все ее производственные и социальные фонды, созданные за предшествующие десятилетия общим трудом, присвоила группа людей, так называемых олигархов, использующая их исключительно для личного обогащения. Чтобы у одних было все, а у других – ничего. Чтобы одни захлебывались от роскоши, а другие не представляли бы, как просуществовать завтрашний день. Сколько бы подобная ситуация сохранялась?..
Никто не потерпел бы и так называемого дефолта, вторичного ограбления граждан России, зачем-то измышленного автором книги. Это когда в результате крушения спекулятивной пирамиды по государственным обязательствам все накопления россиян вновь обесценились. Как в это поверить? Неужели автор и в самом деле считает, что такие кульбиты у нас могли бы пройти? Между прочим, когда в Аргентине, тоже осуществлявшей в те годы масштабные экономические преобразования, правительство «реформаторов» попыталось произвести нечто подобное, народ вышел на улицы и через сутки обанкротившиеся политиканы были выметены из всех властных структур. Многие потом попали под суд. Армия и полиция, на которых они рассчитывали, отказались их защищать. Спрашивается, чем россияне хуже?
А смехотворная «газовая война» с Украиной? А военный конфликт в Чечне и ответные кровавые акции чеченских боевиков? А непрерывные трения с Грузией, намеренно провоцирующей напряженность? А оскорбительные для России заявления президента Латвии, после которых любая другая страна разорвала бы дипломатические отношения?
Вот, кстати, пример заведомо неправдоподобной коллизии. Автор, видимо для «оживляжа», описывает колоссальный энергетический сбой в Москве. Происходит авария на одной из крупных подстанций, десятки, возможно, сотни тысяч людей не могут утром попасть на работу. На улицах – громадные пробки. Метро закрыто, поскольку оставшихся энергетических мощностей для него недостаточно. Редкий муниципальный транспорт захлебывается от количества пассажиров… Не будем даже пытаться оценивать вероятность подобного сбоя. Это дело профессионалов. Поверим автору на слово, что такое возможно. Обратим внимание лишь на следующее обстоятельство. РАО ЕЭС (так названа в романе управляющая компания) – это государственное предприятие, контрольный пакет которого принадлежит правительству. И глава компании с характерным именем А. Бучайс, и все менеджеры ее являются, по сути, государственными служащими. И автор хочет нас убедить, что они, получая многотысячные зарплаты в долларовом выражении (а фактически еще больше, поскольку являются держателями части акций), не в состоянии изыскать деньги, чтобы заменить изношенное оборудование? Как говорил Станиславский, «не верю»! Да любое нормальное государство, заботящееся о своих интересах, тут же уволит подобных менеджеров ко всем чертям, наберет других, причем первоклассных специалистов: желающие на такую зарплату всегда найдутся. И это еще в лучшем случае. В худшем – уголовное дело по статье о нецелевом использовании государственных средств.
Вообще, чем больше обдумываешь роман, тем понятней становится механизм авторских «доворотов». Каждую «нашу» трудность, каждый «наш» кризис, который, быть может с издержками, но был благополучно преодолен, он в своем мире переводит в открытый конфликт, непременно достигающий максимума. Подбрасывает поленья в огонь, раздувает искры до лесного пожара. Метод, конечно, весьма эффектный, но при многократном использовании вызывающий законное недоумение. Нельзя же каждый раз наступать на грабли! Неужели автор считает, что конфликты могут быть разрешены лишь с помощью силы? Неужели он ничего не слышал о компромиссах? Об искусстве переговоров, переводящих конфликт в позитивные координаты? Об улаживании острейших противоречий мирным путем? Наконец, дозволено будет спросить, – об инстинкте самосохранения, присущем как обществу, так и человеку?
Подчеркнем важный момент. Мы вовсе не требуем от автора строгой документальности. Следование непреложным фактам, «имеющим место быть», подчинение настоящего прошлому обязательно только для мемуаров. В художественном произведении – свои постулаты, свой универсум, сшивающий реальность и воображение. Автор – это не ученый, устраняющий из рассуждений все личное, автор – это алхимик, создающий нечто из ничего. Индивидуальное видение событий здесь только приветствуется. Это, однако, не означает, что в беллетристике допустим любой произвол. В том-то и дело, что, отказываясь от формальной логики, от евклидовой геометрии, где параллельные линии никогда не пересекаются, автор попадает в пространство логики метафизической, где законы хоть и другие, но все равно существуют. И если нарушать их на каждом шагу, если перекраивать художественное бытие в угоду замыслу, то оно мстит тем, что утрачивает достоверность, превращается в игровую иллюзию, не имеющую никаких сцеплений с реальностью. Так, к сожалению, происходит и в данном случае.
Не удивительно, что этот мир чужд герою. Причем вовсе не потому, что вползает в него зловещая тень, отравляющая существование. Это лишь внешнее проявление невозможности бытия. Подлинная причина лежит несколько глубже. Просто мир, созданный автором, устроен так, что жить в нем нельзя вообще. Он настолько уродлив буквально в каждом своем проявлении, настолько искусственен, нарочит, выморочен, искажен, настолько лишен воздуха бытийного правдоподобия, что любой реалистический персонаж должен интуитивно или осознанно стремиться из него выбраться. Куда угодно. В любую другую реальность. Пусть многократно хуже, зато обладающую подлинной жизненностью. Только прочь из паноптикума, вращающегося в пустоте. Прочь из танцев, изматывающих вялой бессмысленностью движений. Собственно, так и поступает главный герой.
И вот тут хочется задать «запрещенный вопрос». Что автор хотел сказать данным произведением? Какие он перед нами поставил проблемы? Какие стороны жизни открыл нашему взору? Этот вопрос, разумеется, не возникал бы, если бы перед нами была чисто коммерческая литература. В конце концов, что значит очередной боевик – в потоке тех, что лавиной захлестывают сейчас прилавки? Он просто не стоил бы отдельного разговора. Однако в том-то и суть, что автор явно стремился создать нечто большее. В романе ощущается некая сверхзадача, некий художественный посыл, влекущий нас за пределы текста. Судить о нем следует исходя из этих координат. Так что же, мы имеем дело с предупреждением? Мы читаем антиутопию, которая, по идее, должна предостеречь нас от кошмаров грядущего? Такая трактовка романа напрашивается сама собой. Собственно, ничего другого в голову не приходит. Но ведь даже в жанре антиутопии есть своя мера: чтобы подобное будущее воспринималось всерьез, нужно, чтобы его кто-то хотел. Более того – чтобы его хотело молчаливое большинство. Только тогда история медленно, но неуклонно начинает смещаться к соответствующему формату. А кто же, спросим себя, захочет жить в этом мире? Кто захочет жить в страхе и в нищете, в растерянности, не зная, что будет с ним дальше? С одиозным правительством, неумело перекраивающим страну, с коррумпированными чиновниками, не соблюдающими никаких законов, с милицией, немногим отличающейся от своей криминальной изнанки, с недалекой вороватой элитой, пирующей во время чумы? Кто, спрашивается, может этого захотеть?
В общем, предупреждения не получается. Антиутопия, как бы талантливо, этого нельзя отрицать, она написана ни была, остается сугубо умозрительным измышлением. Послание не имеет адреса. Удар бьет мимо цели. Мы с прискорбием вынуждены констатировать, что основной замысел автора не удался. Это не вид с горы, открывающий наблюдателю величественную панораму. Это – лишь вид с холма, упирающийся из-за ограниченности обзора в прилегающее болотце. Взгляд с кочки на лужу. Нечто такое, чему суждено остаться исключительно местным явлением.
И все же не будем спешить с вынесением приговора. Литература тем и отличается от точных наук, что здесь не бывает однозначного результата. Роман завершается вполне ожидаемой сценой. Герой, замотанный в тряпье и лохмотья, бредет с колонной людей по заснеженной однообразной равнине. Пронизывающие взрывы ветра, бледное омертвелое небо, вмерзшее по краям в горизонт. Впереди – дощатые казарменные строения, до которых, правда, еще нужно дойти…
Метафора здесь понятна: прошлое, как голодный демон, обгладывает астоящее, теневая реальность, всегда присутствующая в действительности, проступает сквозь нее трупными пятнами. Судьба героя остается нам неизвестной. Скорее всего, он погибнет в этом диком пространстве.
Словом, все достаточно предсказуемо. Автор так и не сумел выбраться за пределы известных сюжетных стереотипов. И все-таки что-то такое в романе присутствует. Что-то заставляет нас всматриваться в него, пытаться различить недосказанное. И даже кажется почему-то, что среди множества странных миров, среди отражений, плывущих, как пузыри, по течению времени, подобный мир действительно существует. Он не придуман, он звучит будто эхо. В сущности, разница между нами не так уж и велика. И вдруг начинает звенеть телефон в пустых комнатах, и, рожденные тьмой, выезжают на улицы тусклые зарешеченные «воронки», и бредет по тундре замерзающий человек, у которого не осталось ничего, кроме холода.
И тогда иллюзия вдруг превращается в пугающую реальность…
Всё в красном
Рассказ
Крысы неслись через двор, повизгивая от возбуждения. Ближняя, с жесткими, как зубная щетка, усами сходу перемахнула низенькую ограду газона, зацепилась, по-видимому, о выгнутую трубу, шлепнулась брюхом в траву и обиженно заверещала. Две другие – цап-цап-цап коготками – промчались по шерстистому телу.
Двигались они на задних лапках, но удивительно быстро. В глазах – сладкий блеск, на влажных ощеренных зубках – нитки слюны.
– Туда!.. – придерживая дверь парадной, сказал я обомлевшей Эльвире. – Налево под лестницу, потом – дуй отсюда!..
– А ты как же?
– Давай-давай!..
Она лишь пискнула что-то в ответ. Хлопнула задняя дверь, и от потока воздуха качнулась лампочка, свисающая на перекрученных жилах. Уродливая горбатая тень вздела руки по направлению к улице. У тени была вытянутая звериная морда, груши ноздрей, а позади головы – шипастый гребень, защищающий шею. Уже не руки, а лапы скребли тусклый воздух. Я не сразу догадался, что тень эта – от меня. Вот, значит, как я сейчас выгляжу. Хотя понять было можно. Похрустывая, распрямлялись в спине могучие позвонки, мышцы в предвкушении боя мелко подергивали конечности, свет в парадной приобрел тревожно-красноватый оттенок. Главное же – как набат, ударили запахи: кислый кошачий, раздражающий тем, что забивал остальные, человеческий душный, десятилетиями отстаивавшийся в лестничной клетке, запах подгорающей где-то наверху изоляции, запах пролитого мазута, запах ржавчины, выстарившийся, мертвый запах краски от стен.
Ноздри мои затрепетали. Я был в отчаянии. Только-только договорились с Эльвирой, что она у меня сегодня останется. Целых три месяца спорили из-за этого. То есть спорил и горячился, разумеется, я; Эля пожимала плечами и отвечала с оскорбительным недоумением: «Зачем мне это нужно?..» Наконец, сегодня после кафе сказала: «Поздно что-то, не хочется тащиться через весь город», – и уверенно, будто не в первый раз, взяла меня под руку.
И вот – крысы.
Я даже страха почти не испытывал. Хотя крысы, по-моему, гораздо опасней гиен – тех, что бродят по лестничным клеткам и принюхиваются к квартирам. Гиенам что нужно? Деньги, ценности. Человека они не тронут. Если, разумеется, сам человек не начнет им препятствовать. Это такая договоренность: берем свое и уходим. А с крысами, особенно уличными, договориться нельзя. Крысы разорвут жертву просто для удовольствия.
И все-таки страха у меня почти не было. А если и был, то совсем иной страх – перед самим собой. Не случайно скребла лапами воздух горбатая звериная тень, и не случайно сумасшедшие запахи раздирали мне ноздри. Я распрямлялся, преодолевая человеческую сутулость. И одновременно – человеческую слабость, нерешительность, робость перед манящим дыханием смерти. Собственно, ничего человеческого во мне, вероятно, уже не было. Звенела синеватая кровь в жилах, гулко, страшно и радостно бухало под ребрами сердце, легкий зуд обжигал кончики пальцев, где ногти сворачивались, образуя клювы когтей.
Я, наверное, тоже повизгивал от возбуждения. И когда первая крыса, рванув дверь и влетев в сумрак парадной, прыгнула, – оскаленная, еще толком не разглядев, кто именно перед ней стоит, – я без особого усилия отклонился, чиркнув кинжальчиком когтя по горлу, и она, вмиг захлебнувшись, врезалась мордой в перила. Загудело железо, и, судя по звуку, встрепенулась змеей пластмассовая окантовка. Вторая же крыса, почувствовавшая, вероятно, что-то не то, успела схватиться за дверь и немного затормозить на пороге, однако инерцией ее все-таки вынесло ко мне в опасную близость. Лапа, твердая как чугун, ударила по позвоночнику. Сухо щелкнуло, и короткошерстое тело обмякло. А вот третью, последнюю крысу я пока не видел и даже не чуял по запаху, но дрожащий, писклявый, мальчишеский голос неожиданно произнес из тени, отбрасываемой створкой:
– Ты что, дядя, ты что?.. Мы к тебе по-человечески, а ты – вона как… Ну пошутили, ну – все, дядя, не надо…
Напрасно он мне это сказал. Лучше бы ему было без лишних слов рвануть на улицу. Наверное, я не стал бы его преследовать. Подумаешь, взмокший и обделавшийся с перепугу крысенок. Очень мне нужно тратить на него силы. А так – ужас, прошепелявивший в голосе, породил мгновенный ответ. Та же лапа, что срубила предыдущего грызуна, метнулась вперед, и костистые пальцы прошли сквозь ребра, воткнувшись в сердце. Вытянутое по стене мохнатое тело судорожно затанцевало, заелозило по штукатурке и вдруг – свесилось.
Нижние сухонькие конечности не доставали до пола.
Я шумно выдохнул.
– Милиция тебя навещала? – будничным, скучноватым тоном спросил Валерик.
– Навещала, – ответил я. – Как ей и положено. Минут сорок назад.
– Ну и что?
– Ничего. Был дома, спал, ни о чем таком слыхом не слыхивал.
– Поверили?
– А с чего им не верить? Какие у них основания, чтобы не верить?
– По-всякому, знаешь, бывает… Могли привязаться. У тебя ведь этот случай – не первый?
Я из осторожности промолчал.
– Давай-давай, – нетерпеливо сказал Валерик. – Что я тебе – милиция или Фэ-Эс-Бэ? Я тебя в ментовку закладывать не побегу. – Он сильно сморщился, просунул ладонь под рубашку, быстро и громко, как обезьяна, почесал левую сторону живота, сморщился еще больше, вытащил руку и пополировал ногти о джинсы. – Мне исповеди твои без разницы. Я по делу интересуюсь…
– Ну, была еще пара случаев, – неохотно сознался я. – Один раз двое каких-то хмырей прицепились. Ну, я их – того… оприходовал… сам не знаю, как получилось… А другой раз вообще смешная история. Подваливает у магазина мужик и говорит, что я ему пятьдесят рублей должен. Такой – трясется, алкаш, весь синий, будто припадочный…
– Где?
– Что «где»?
– Где магазин находился? – спросил Валерик.
– Магазин? Магазин был – на Васильевском острове. Тринадцатая линия, кажется. Я туда, слушай, попал-то, честно говоря, по глупости. Сказали, что «Букинист» в эти места переехал…
– А хмыри?
– Какие хмыри?
– Которые привязались, – объяснил Валерик с бесконечным терпением. – Хмыри были в каком районе?
– Это на Благодатной улице, – сказал я. – Ничего себе – благодатная. Я, слушай, нес работу в издательство. Иду – никого не трогаю; вдруг – выкатываются откуда-то такие двое…
– Повезло, значит. Во всех случаях – три разных района. Я – к тому, что вычислить тебя – ой-ей-ей…
– Кому вычислить?
– Ну, кто у нас – вычисляет?
Он откинулся в кресле и внимательным, цепким взглядом обвел книжные полки, задержался на стопках томов, загромождающих тумбочку, – потянулся, снял сверху одну книгу, затем другую.
Брови у него сильно разъехались. Боэций «Утешение философией», Ганс Георг Гадамер «Семантика и герменевтика», Вальтер Бенджамин «Иллюминации». Сборник «Самосознание европейской культуры ХХ века». Увесистый темно-зеленый том с золотистым тиснением.
– Читаешь, значит, в свободное время?
– Стараюсь…
– И что, помогает?
Я нехотя пожал плечами:
– Разве это можно установить? Когда были написаны «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»?.. Сколько столетий прошло? Что изменилось в мире?.. С другой стороны, как бы мы сейчас жили, если бы не написаны были – «Божественная комедия», «Путешествия Гулливера», «Гаргантюа и Пантагрюэль»… Помнишь, что ответил Ганс Архивариус из «Старого города», когда Ретцингер упрекнул его в том, что тот слишком закопался в архивах? «Я не живу, чтобы читать. Я читаю, чтобы – жить»…
– «Зажги зеленую лампу», – дополнил Валерик странно высоким голосом.
– А это откуда?
– Так, один человек говорил. Теперь его уже нет. – Он аккуратно, точно боясь уронить, положил томик «Самосознания» наверх книжной стопки. Сказал тем же странно высоким голосом, который, казалось, вот-вот лопнет: – Если бы за это еще и платили…
У меня слабо кольнуло в груди.
– Я как раз сегодня собираюсь идти в издательство. Слушай, я им скажу, я им устрою варфоломеевскую вечеринку… В конце концов, у меня – официальный договор на руках. Должны же они в конце концов заплатить! Сколько я тебе сейчас должен? Полторы тысячи? Ну – я отдам…
– Что ты для них перевел?
– Джой Маккефри «Блистающий меч Ориона». Четвертая книга из сериала о «Воинах Ночи». Двадцать два печатных листа, по пятьдесят долларов… Правда, я аванс у них брал, но все равно – сумма приличная.
– Отдашь мне мое – на пару месяцев хватит, – подытожил Валерик.
Считать он умел.
– Ну что – два месяца? Два месяца – это громадный срок. За два месяца я еще два романа переведу. С издательством я уже в принципе договорился. Вот и вот!..
Я бросил на стол почти невесомые, но пухлые книги в карманном формате. На одной был изображен бронзовотелый, перевитый мышцами воин, как шампуром нанизывающий мечом ящера с игольчатой пастью, а на другой – тот же воин, держащий за руку блондинку с почти обнаженной грудью и взирающий вместе с ней на цветущую среди гор долину. На лицах обоих – восторженность, переходящая в идиотизм.
Валерик поколупал ногтем болотную краску на ящере. Лоб его сморщился, а из-под жестких волос выскочила струйка пота.
– Долго ты не продержишься, – сказал он. – Это ведь как? Сорвешься около дома – мигом вычислят. Знаешь, что такое «облава на крупного зверя»? Красные флажки, загонщики в спину тебе орут. Ты через голову от страха когда-нибудь кувыркался?..
– Я «зажгу лампу», – сказал я сквозь зубы.
– На «охоту» все равно выходить придется. Точить – когти, клыки. Мясо пробовать. Иначе – кровь задушит…
– Работу мне хочешь предложить? – спросил я.
– Хочу.
– С криминалом?
– Другой работы сейчас не бывает…
– А если я откажусь?
Пальцы Валерика поднялись – вонзились в пружинистые черные завитки шевелюры и с неприятным звуком поскребли у макушки. Точно пытались содрать с головы скальп.
– Ну, тогда все будет «в красном», – предупредил он.
Ласково так предупредил, почти нежно.
Я вздрогнул. И тоже – как запаршивевшая макака, почесался сразу двумя руками.
Мне было не по себе.
– Кто ты, Валера?..
Валерик выдернул пальцы из шевелюры, изогнулся, потягиваясь, будто належавшийся в норе зверь. Даже под рубашкой почувствовалось, как напряглись мускулы, оплетающие все тело. В глазах высветилась хищная желтизна.
Кожистые веки чуть дрогнули.
– Тебе лучше не знать этого, – сказал он.
«Наташа ехала на первый большой бал в своей жизни. Она в этот день встала в восемь часов утра и целый день находилась в лихорадочной тревоге и деятельности. Все силы ее с самого утра были устремлены на то, чтоб они все: она, мама, Соня – были одеты как нельзя лучше. Соня и графиня поручились ей вполне. На графине должно было быть бархатное платье, на них двух – белые дымковые платья на розовых шелковых чехлах, с розанами в корсаже. Волосы должны были быть причесаны a la grecque.
Все существенное уже было сделано. Соня кончала одеваться, графиня тоже; но Наташа, хлопотавшая за всех, отстала. Она еще сидела перед зеркалом в накинутом на худенькие плечи пеньюаре. Соня стояла посреди комнаты и, нажимая до боли маленьким пальцем, прикалывала последнюю визжавшую под булавкой ленту.
– Не так, не так, Соня! – сказала Наташа, поворачивая голову от прически и хватаясь руками за волоса, которые не поспела отпустить державшая их горничная. – Не так бант, поди сюда.
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла сесть с ними рядом.
– Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, – проговорила она, запинаясь. – Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого… А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей сделать… Она велела просить.
Соня запнулась и замолчала.
Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись… Более всего на свете он ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать его с рассвета. Ему казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
И вновь он услышал голос:
– Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас.
– Ну вот все и кончилось…»
Я захлопнул «Войну и мир», с треском, как будто уже навсегда, закрыл «Преступление и наказание» в темном дерматиновом переплете, захлопнул «Век просвещения», «Смерть Вазир-Мухтара», потрепанных «Комедиантов». И еще пять-шесть книг, читаемых то из середины, то с конца, то, наоборот, ближе к началу. Голова у меня гудела, и тексты разных романов сплетались в причудливом хаосе. Три часа непрерывного чтения подействовали как зарядка с гантелями. Я зверски устал. Хорошо еще, что я не пошел в писатели, как когда-то намеревался. Все время держать в сознании уйму сталкивающихся персонажей, чувствовать отношения между ними, помнить внешность, особенности характера, привычки, манеру себя вести. С ума можно сойти. К счастью, переводчику это не обязательно. Переводчик не придумывает людей, он лишь грамотно перетолковывает придуманное другими. Это гораздо легче. Правда, и платят переводчику – соответственно. Жалкий полтинник за двадцать четыре машинописных страницы. Чтобы как-то прожить, надо делать по полторы сотни страниц в месяц. Полторы сотни страниц – это вам не хухры-мухры. Единственное, что при переводе с английского ощутимо увеличивается объем. Десять страниц английского текста – примерно тринадцать по-русски. Да от себя еще немного добавишь. Совсем чуть-чуть. Только за счет этого и выкручиваемся.
Кажется, я начинал приходить в себя. «Зеленая лампа» зажглась, и я снова чувствовал себя человеком. В самом прямом смысле этого слова. Теперь можно было не опасаться, что меня где-нибудь скрутит. Заряда, полученного от чтения, хватало на весь день. Жаль, конечно, что не на всю жизнь, но тут уж ничего не поделаешь. И тем не менее перед выходом из квартиры я набрал в легкие воздуха, точно готовясь нырнуть в темный омут, а когда увидел покореженные перила первого этажа – смятые от чудовищного удара, со вставшей, как кобра, пластмассовой отслоившейся окантовкой, – сердце у меня на миг замерло, а потом застучало, подстегиваемое тревогой. Все-таки я вчера малость перестарался. Так нельзя, эту звериную силу надо держать под неусыпным контролем. Переламывать ее, душить без всякой пощады. Только как задушить, если она сама рвется наружу?
И еще меня поразило, что край перил был обмотан широкой багровой тряпкой. Цвет матерчатого огня полыхнул прямо в глаза. Лампочка под потолком была тусклой, но виделось хорошо. Я, оглушенный на миг, даже по-идиотски затряс головой. Тело сразу же зачесалось, и мне стоило громадных трудов не разодрать на себе одежду ногтями. Случайность или ловушка? Повесил дворник, чтобы жильцы не поранили руки о страшные заусеницы? Или флажок выставлен специально, стараниями соответствующих служб, и теперь они откуда-то наблюдают, кто из граждан и как отреагирует на него? В таком случае я – уже на заметке. Хотя, возможно, и нет. Секундная пауза у разбитых перил выглядела естественно. Могу я удивиться беспорядку? Могу! Теперь главное – не задерживаться. Я толкнул наружную дверь. Августовский пылающий свет хлынул в парадную. Пыхнул сквозняк, голова у меня кружилась, первые два-три мгновения я ничего не мог различить. Пальцы подергивались, и, чтобы перейти через двор, мне опять потребовалось сделать несколько глубоких вдохов.
В издательстве я сразу же поднялся на третий этаж. Кричали со стен плакаты, рекламирующие очередной сериал, и зазывным глянцем блестели на стеллажах книги, выпущенные за последние месяцы. Драконы, мускулистые ребята с мечами, зловещие мужики – в плащах, в шляпах, с длинноствольными пистолетами. Здесь было и несколько моих переводов.
Я старался на них не смотреть.
– Привет, – сказал я.
Эля мигнула и, не торопясь, опустила на стол какую-то устрашающую бумагу. Легли поверх пальцы, украшенные маникюром. Она была здесь не Элей, а Эльвирой Сергеевной.
Вишневые губы наконец шевельнулись.
– Привет.
– Ты мне вчера даже не позвонила…
Эля вместо ответа выгнула бровь, и сейчас же Буравчик, скорченный над клавиатурой в противоположном углу, вскочил на ноги, торопливо похлопал себя по карманам, как будто что-то искал, сказал, демонстрируя независимость: «Пойти покурить что ли?» – и немедленно испарился, прикрыв за собой дверь.
Тогда Эля откинулась на вертящемся стуле и, проехав коленками туда-сюда, посмотрела на меня снизу вверх.
– Зачем? – спросила она.
– А вдруг со мной что-то случилось?
– Что это за мужчина, если с ним вечно что-то случается?
– Милицию ты тоже вызвать не догадалась?
Эля моргнула.
– Как раз подошел автобус – и я поехала…
В этом была она вся. Свет «зеленой лампы» в моем сознании начал тускнеть. Я протянул руку к луковице волос, каковую сегодня образовывала ее прическа. Однако Эля дернула головой и неприветливо отстранилась.
– Не здесь, – сказала она.
– А где? И когда?
Она пожала плечами:
– Где-нибудь, наверное. И когда-нибудь… – Не вставая, сухо, по-секретарски поинтересовалась: – Ты, собственно, куда направляешься?
– Туда, – я указал на дверь кабинета.
– У него сейчас – человек.
– Я тоже пока – человек. Во всяком случае – в данное время и в данном месте…
И прежде, чем Эля – пардон, Эльвира Сергеевна – успела что-нибудь возразить, я проник в узкий пенал с окном в коленчатый переулок, не спросясь, не поздоровавшись даже, выдвинул стул из стыка приткнутых друг к другу канцелярских столов и уселся напротив Никиты, посапывающего, как всегда, в две дырочки.
Он мне кивнул, нисколько не удивившись. И я тоже – кивнул, с ненавистью обозревая его рыхлые щеки. Выглядел Никита по обыкновению сильно не выспавшимся.
– Ну нет сейчас денег, – объяснял он, меланхолично кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги – конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть…
А сидящий в таком же точно стыке Комар нервно сплетал и расплетал пальцы.
– Уже три месяца, – не слушая, бубнил он. – Ведь уже на целых три месяца мне задерживаете. Я вам работу сделал? Сделал. Претензий нет? Нет. Мне жить надо? Опять же – если брать у вас новый заказ…
– Ну не бери, – с тоской отвечал Никита. – Ну что, Костя, делать, если так получается? Ну – Кулаковой тогда отдадим твоего Джордана. Леночка Кулакова английский знает?
– Английский Леночка знает – у нее с русским трудности…
– Ничего, редактора к ней пристегнем…
– Вы договоры свои выполняете?
– Мы свои договоры выполняем всегда, но, Костя, сейчас в издательстве денег нет.
– Вот, – обращаясь ко мне, пожаловался Комар. – Еще в мае сдал им шестьсот страниц Джордана. Ничего не получил, кроме аванса. Книга, между прочим, лежит на всех лотках…
Ответа от меня он, кажется, и не ждал, выкарабкался из-за стола, мешая себе непропорционально членистыми конечностями, – сгорбившись, волоча за ремень сумку, побрел к выходу из кабинета.
Никита сдержал зевок. Глаза, полные отвращения, обратились уже в мою сторону.
– Ну нет сейчас денег, – объяснил он, снова кивая после каждого слова. – Книга поступила в продажу, но оптовики расчеты задерживают. Они заплатят нам, мы – тебе. Придут деньги – конечно, сразу же выдадим. Ну – звони, телефон издательства у тебя есть…
Он, видимо, неотчетливо понимал, с кем разговаривает. «Зеленая лампа» у меня в голове совсем потускнела. Пальцы правой руки чуть подергивались, и кончик среднего тяжелел, будто наливаясь металлом.
– Вы договоры свои выполняете?
– Мы договоры выполняем всегда, но, Игорь, сейчас в издательстве денег нет…
По-моему, он просто-напросто засыпал. Блеклые, из одних ободков зрачки уплывали под веки.
Тогда я неторопливо вытащил из-под столешницы отяжелевшую руку, воткнул кривоватый, отросший уже, звериный коготь в ореховую полировку и без особых усилий провел им со скрежетом по диагонали.
Во все стороны брызнул вспоротый лак. Страшноватая белая борозда перечеркнула поверхность. Ободочки зрачков у Никиты вернулись в прежнее положение.
– Ну так бы и говорил, – произнес он нисколько не громче обычного. Поднял с телефона трубку, ткнул толстым коротким пальцем в какую-то клавишу. – Эля, выпиши, пожалуйста, гонорар, товарищу переводчику. Да-да, согласно исполнения договора… – Послушал, что ему говорят, вздев брови, вероятно, чтобы не слипались глаза. – Ну вот, завтра можешь получить свои деньги. Сразу бы объяснил мне по-человечески…
– Я и объяснил.
– А стол у меня зачем было портить?
Чувствовалось, что он опять засыпает. Замигал лихорадочный огонек на сером многокнопочном аппарате. Никита послушал трубку, которую так и не положил, и вдруг я впервые узрел на оплывшем лице его нечто вроде недоумения. У него даже глаза округлились. Ободочки расширились и потемнели, как у зрячего человека.
Он оторвал трубку от уха. Сглотнул так, что горло втянулось, а мягкие щеки, наоборот, выперли. Напряженно подумал о чем-то, а потом сглотнул еще раз.
И наконец протянул трубку вперед.
– Это тебя, – несколько удивленно сказал он.
– Ты только не нервничай, – быстро предупредил Валерик. – Не нервничай, просто сиди и смотри, твой номер шестнадцатый. Скорее всего, ничего не будет. Они потолкуют между собой и потом разойдутся. Сейчас не прежние времена. Разборки никому не нужны…
Он говорил слишком много. Так безудержно и торопливо говорит человек, если смертельно боится. Молоток, сидящий рядом с местом водителя, шевельнулся и малость наклонил продолговатую голову:
– Кончай базар!
– А что? – страстно спросил Валерик.
– Засохни! – сказал Молоток.
Валерик увял. А Молоток, все так же с бычьей напряженностью вглядываясь сквозь затененное ветровое стекло, взялся за боковую дверцу – нажал там что-то, потянул вверх, словно собираясь снимать с петель, и в итоге чуть-чуть приоткрыл, наверное, совершенно незаметно для постороннего. Дверца даже не щелкнула. Вероятно, была заранее подготовлена. А потом, опять-таки не сводя глаз с переднего отрезка дороги, вытащил откуда-то из-под ног автомат с очень коротким дулом и беззвучно, будто на вату, положил его к себе на колени.
Валерик увял окончательно. И у меня тоже – твердо, как ледяное, стукнуло сердце. В груди был холод, проступающий через кожу испариной. Плечи неприятно ослабли. Ничего подобного я, конечно, не ждал. Когда Валерик часа два назад предлагал мне принять участие в том, что осторожно названо было термином «деловые переговоры», он особо подчеркивал, что никакой вооруженной разборки там не предвидится, поедут на обычных машинах: шофер, двое охранников, что, собственно, и произошло, причем каждая тачка будет предварительно обыскана «инспектором» с другой стороны. Количество участников ограничено. Непонятно, как Молоток умудрился протащить сюда автомат. И непонятно, что он теперь собирается с ним делать.
Кажется, я попал, как кур в ощип. Разве можно верить Валерику, если речь заходит о деньгах? Нельзя верить Валерику, если речь заходит о деньгах. За деньги Валерик продаст не только меня – друзей, себя самого, весь мир в придачу. Душа у него не дрогнет. В общем, сейчас меня, кажется, зарежут, выпотрошат и сварят. Даже имени моего никто не спросит… Кисловатая звериная вонь заполняла салон машины. Вонь нечищеных клеток, вонь смерти, вонь склизких отбросов. По телу расползалась мелкая дрожь. Правда, я надеялся, что со стороны она не слишком заметна. И вместе с тем этот ужасный запах что-то во мне менял. Именно кисловатая вонь, как ни странно, придавала мне силы: мускулы разворачивались и наливались упругостью, сердце уже не стукало в груди мертвой ледышкой, а лупило гулко и часто, как язык колокола. «Зеленая лампа» в мозгу совершенно погасла, и обостренным чутьем, которому этот предупреждающий свет только мешал, я видел участок проселка, выделенный двумя поворотами, песчаную почву, камешки, чахоточные кусты, опутанные сохлыми травами, сбитое в кочки, болотистое пространство слева, деревеньку на горизонте, как будто приподнятую землей к тусклому небу, хрустальный воздух, пламенные листья одинокой осины и – двух очень похожих друг на друга мужчин, сближающихся как отражения в невидимом зеркале.
Оба они были в серых элегантных костюмах, оба – причесаны волос к волосу, как будто только что из парикмахерской, оба – с массивными, как говорили раньше, «партийными» лицами. Тот, который из нашего жигуля, сжимал в правой руке кожаный дипломат. Более никаких различий между ними не наблюдалось. Сходились они, точно притягиваемые незримым канатом, против воли и вместе с тем удручающе неотвратимо. Вот осталось пятнадцать метров песчаной дороги… вот – десять метров… вот – только пять…
Шея у меня нещадно чесалась, и одновременно, будто трескалась кожа, чесались обе лопатки.
Читать бесплатно другие книги:
