Приходское духовенство и крестьянский мир в начале XX века Белоногова Юлия
Научный редактор и рецензент
канд. ист. н., доцент свящ. Андрей Постернак
Введение
Приходское духовенство в России на протяжении столетий было наиболее близким к крестьянству сословием, связанным с ним самим своим происхождением, общностью быта, религиозными традициями. Православие являлось нравственной опорой трона: государство нуждалось в поддержке и помощи духовенства, единственного образованного сословия, связанного с народом и обязанного на приходах являть пример высокой нравственной жизни. Кроме того, священнослужители стремились оказывать крестьянам деятельную помощь: создавали приюты, общества трезвости, просвещения, помощи бедным, преподавали, открывали в деревнях школы. Именно благодаря значительному влиянию белого духовенства практически на все стороны жизни русского народа его судьба является важной частью истории Церкви и государства. Деятельность приходского духовенства, находившегося в самом тесном и живом общении с народом, составляла живой нерв народной жизни, и неудивительно, что многие любимые народом пастыри начала ХХ века были позднее прославлены в лике новомучеников.
Изучение многовековой истории русского крестьянства свидетельствует о его неразрывной связи с Православием. Однако, по мнению ряда исследователей, именно его позиция – как позиция основной массы населения страны в начале XX в. – стала одним из важнейших факторов победы революции в России. Изучение духовного состояния крестьянства, а также связи его религиозности с социальными факторами может в какой-то мере раскрыть предпосылки трагедии русской деревни и Православной Церкви в 1920-30-е гг., объяснить кажущиеся противоречия в религиозных убеждениях народа.
Общеизвестно, что на рубеже веков приходское духовенство выполняло помимо собственно религиозных еще и важные государственные функции. В соответствии с законом приходские священники вели метрические книги, записи брачных обысков, регистрировали факты смерти, выдавали метрические свидетельства[1]. Можно сказать, через приходское духовенство верховная власть общалась с подданными: в церквах после праздничных богослужений священнослужители были обязаны оглашать официальные документы, например царские указы и манифесты. На основании близости священнослужителей и прихожан с начала XVIII в. был законодательно установлен порядок предупреждения и пресечения возможных волнений и заговоров при непосредственном участии духовенства. Клирикам предписывалось с помощью увещеваний пресекать волнения крестьян, а в случае их начала прилагать максимум усилий для прекращения беспорядков[2]. Естественно, в таких условиях перед правительством вставал довольно остро вопрос обеспечения духовенства, выполняющего функции государственных чиновников. Государство пыталось его решить в период «великих реформ» 1860-70 гг., однако поиск средств на улучшение материального положения причтов проводился в крайне неблагоприятных условиях. Казна, опустошенная Крымской войной 1853–1856 гг. и экономическим кризисом, не могла обеспечить проведение такого рода реформы[3], и решение вопроса о материальном обеспечении приходского духовенства долгое время – фактически десятилетиями – откладывалось.
В начале XX в., несмотря на то что отдельные представители русской литературы, философии, искусства обращались к Церкви, основная масса русской интеллигенции оставалась настроенной политически радикально и зачастую антицерковно. Антиклерикализм проникает и в народную среду, – естественно, что политизация народа сопровождалась его расцерковлением. С другой стороны, приходское служение священников и их взаимоотношения с сельским обществом не предоставляли им возможности активно заниматься воспитанием своих прихожан, и, как следствие, крестьяне постепенно начали прислушиваться к выступлениям различных пропагандистов с леворадикальными политическими и антихристианскими идеями. Для противостояния новой тенденции Церкви было необходимо обновить приходскую жизнь и усилить пастырскую работу священнослужителей. Но, по мнению современников, этому препятствовало отсутствие как прав юридического лица у прихода, так и прав собственности; связанность по рукам и ногам бюрократическими ограничениями, которые не позволяли на уровне прихода решать многие вопросы не только церковно-просветительского, но и социального характера. На епархиальном уровне также многое контролировалось не только консисторской, но и светской бюрократией.
Правительство, сознавая, что при существующем положении материального обеспечения духовенства пастыри плохо справляются со своими обязанностями относительно вверенных им душ пасомых, неоднократно пыталось решать этот вопрос. Можно было перевести духовенство на государственное жалованье, однако материальное положение самого государства не позволяло этого сделать из-за отсутствия необходимых денежных средств. Тем не менее, хотя и с большими сложностями, духовенство постепенно переводилось на государственное обеспечение – к началу ХХ в. доля приходов, получавших государственные дотации, была крайне незначительной, а доля казенных денег в структуре доходов приходских священников составляла лишь малую часть.
В свою очередь Московская губерния являлась одним из экономически развитых регионов России, поэтому для нее был характерен быстрый рост численности рабочего класса: крестьяне-отходники и рабочие, не порывавшие связи с деревней, оказали большое воздействие на изменение массового сознания сельских жителей, перенося в деревню новые формы поведения и общения, коренным образом отличавшиеся от традиционных крестьянских. Рабочие являлись в глазах крестьян носителями передового сознания, кормильцами своих семейств, поэтому имели большой авторитет, к их словам прислушивались, для деревенской молодежи их поведение было образцом для подражания.
Изучение вопроса о материальном положении приходского духовенства начинается уже с эпохи «великих реформ», когда в 1860-х гг. стали появляться публикации, посвященные данной проблеме. Классическими трудами этого времени по истории духовного сословия в России являются две монографии профессора Казанской духовной академии П.В. Знаменского – «Приходское духовенство на Руси» и «Приходское духовенство в России со времен реформ Петра»[4]. Данные работы и доселе остаются наиболее солидным, полным, объективным и систематическим обозрением истории приходского духовенства за период XII–XIX вв. Такие проблемы, как материальное обеспечение священства, основные источники его дохода, положение клирика в приходе, назначение на место, взаимоотношения с землевладельцем были важны и в допетровский период. Эти вопросы освещены книге П.С. Стефановича «Приход и приходское духовенство в России в XVI–XVII веках»[5].
Многие проблемы, волновавшие представителей церковных кругов в начале XX в., активно обсуждались в правление императора Александра II в связи с преобразованиями, затронувшими все области жизни. О церковных реформах 60-х гг. XIX в. повествует богатая фактами монография С.В. Римского «Российская Церковь в эпоху реформ»[6]. Теме реформы прихода в XIX в. был посвящен доклад А.В. Прокофьева, представленный на ежегодной богословской конференции ПСТБИ 1999 г.[7]
Вопросам церковной истории начала XX в. посвящена работа И.К. Смолича «Предсоборное Присутствие 1906 г. К предыстории Московского Поместного Собора 1917/1918 гг.»[8]. Наиболее фундаментальным трудом по истории всего синодального периода является работа И.К. Смолича «История Русской православной церкви (1700–1917)»[9]. Автор впервые проанализировал всю систему церковного устройства в Синодальный период, однако не имел доступа к российским архивам, поэтому анализ приводимых фактов представляется неполным. Нельзя безоговорочно согласиться с суждением И.К. Смолича о том, что Церковь располагала достаточными финансовыми средствами на проведение всех реформ, но не была способна использовать их рационально. Автор считает, что суммы, потраченные в форме пожертвований на деятельность храмов, были «огромными». Ошибочно его суждение о том, что иерархи Церкви не высказывали «никаких реформаторских устремлений»[10].
Фундаментальным исследованием по истории Церкви в начале XX в. является работа прот. Владимира Рожкова «Церковные вопросы в Государственной Думе»[11], впервые опубликованная в Риме Понтификальным Восточным институтом в 1975 г. (за нее автор был удостоен степени доктора канонического права). Проблемы, стоявшие перед Церковью в начале XX в., были столь значительны, что активно обсуждались не только на местном уровне, но и в столице. Среди актуальных для духовенства того времени вопросов, рассмотренных прот. В. Рожковым, были обсуждение Думой финансового состояния Церкви и вопрос о реформе церковного прихода. Прот. Владимир на примере обсуждения вопроса материального обеспечения духовенства показывает разногласия в восприятии этой проблемы различными слоями населения. Интересно, что за ограничение финансовой помощи клирикам выступали крестьянские депутаты – само же рассмотрение церковных вопросов в Государственной Думе позволяет увидеть один из аспектов глубоких расхождений между Церковью и обществом уже не на местном, а общегосударственном уровне.
Если до Поместного Собора 1917–1918 гг. вопрос о приходе был жизненно важным, то в связи с внутриполитическими событиями, обернувшимися трагедией для Русской Церкви, приходская тема закрывается на долгие годы. Исследования советского периода могли касаться темы православного прихода, но только в свете интереса к строю общественному, а не церковному, и рассматривали вопрос о духовенстве и религиозности крестьянства с точки зрения культуры и быта русской деревни. Впрочем, уже в 1990-е гг. рядом авторов (О. Баранова, О. Буховец, Н. Миненко и др.) были опубликованы работы, в которых рассматривалось положение крестьянства различных регионов Российской империи начала века, его экономическое положение, нравственное состояние, культура и быт[12]. В конце ХХ в. историки стремятся переосмыслить исторический опыт России уже почти вековой давности, поэтому часто возвращаются к событиям начала минувшего столетия. Самым глобальным событием церковной истории начала XX в. был готовившийся продолжительное время Поместный Собор. Именно он, по замыслу современников, должен был решить все вопросы, тревожившие Церковь, в том числе вопросы высшего церковного управления, суда, равно как и материального положения духовенства, его образования, статуса в обществе, положения прихода и путей его возрождения.
В недавнее время, в конце ХХ – начале ХХI в., появились обобщающие исследования по истории Русской Церкви XIX – начала XX в. Прежде всего следует отметить монографию С.Л. Фирсова, в которой освещается период, непосредственно предшествовавший революции 1917 г., и подготовка Поместного Собора 1917–1918 гг.[13]Анализу деятельности Предсоборного присутствия посвящено исследование иерея Георгия Ореханова «На пути к Собору. Церковные реформы и первая русская революция»[14]. Работа Е.В. Беляковой «Церковный суд и проблемы церковной жизни»[15] рассматривает церковно-правовые вопросы на Поместном Соборе 1917–1918 гг. Проблеме отношений между духовенством и мирянами русской деревни посвящена работа А.Н. Розова «Священник в духовной жизни русской деревни»[16]. Основное внимание автор уделяет взаимоотношению духовенства и помещиков, приводит обзор православных обрядов, указывает на специфику их совершения в деревне XIX в., анализирует влияние пастыря на деревенскую культуру.
В последние годы стали появляться работы по изучению менталитета и мировоззрения русского народа в начале XX в. Например, О.С. Поршнева анализирует перемены, произошедшие в сознании народа в связи с изменениями условий жизни, в частности насколько Первая мировая война повлияла на ценностные и поведенческие установки крестьянства[17].
Определенный интерес представляют современные исследования по этнической психологии и менталитету русского народа. В них разбираются условия формирования, содержание и специфика различных форм и проявлений традиционного сознания[18]. Сборники «Православная жизнь русских крестьян XIX–XX веков. Итоги этнографических исследований» и «Православная вера и традиции благочестия у русских в XVIII–XX веках. Этнографические исследования и материалы»[19] объединены единой задачей – показать влияние Православия на жизнь и быт крестьянства. В них содержится богатый материал по многим регионам России о крестьянах, их отношении к храму и кругу церковных богослужений и праздников. Авторы стремятся доказать, что Православие освящает все стороны жизни русского человека; анализируют отношение крестьян к духовенству; реконструируют моральный облик человека, жившего в деревне, но не делают различия между верой и обрядом, не стремятся объяснить, почему же народ-«богомолец» так легко отрекся от Бога. Для авторов принципиально важно понять, как вера связана с образом жизни, как она мотивирует повседневное поведение, организует бытовую культуру личности[20].
Источниковый материал о приходском духовенстве в России в начале XX в. необъятен – это и документы Святейшего Синода, епархиальных Духовных Консисторий, хранящиеся в расположенных по всей России архивах, и материалы столичной и провинциальной периодической печати. Одним из главных источников по данной теме можно назвать материалы официального делопроизводства Московской Духовной Консистории (далее – МДК), хранящиеся в архиве Московской Духовной Консистории, теперь в Центральном историческом архиве Москвы (ЦИАМ. Ф. 203). В советское время, в 1928–1936, 1951, 1953 и 1957 гг., была произведена экспертиза ценности и обработка документов фонда МДК: часть их была выделена в макулатуру и уничтожена. Несмотря на это, консисторский фонд остается крупнейшим документальным комплексом по исследованию всех сторон церковной жизни Москвы XVIII–XX вв. Важнейшей его частью являются дела храмов Московской губернии и делопроизводство духовных правлений, подведомственных Московской консистории и осуществлявших непосредственное административное руководство церковной жизнью в уездах. Эти органы церковного управления и суда существовали в начале XX в. в 13 уездах Московской губернии.
В фонде МДК содержатся следующие материалы, важные для исследования заявленной проблемы.
1. Документы Св. Синода: указы Синода и МДК, протоколы и журналы заседаний, отчеты.
2. Документы епархиального управления: донесения духовных правлений, настоятелей монастырей, благочинных, настоятелей крупных храмов, переписка о состоянии церквей, монастырей и архиерейского дома; пожалования церквам и монастырям дворцовых земель и построек, о разрешении на постройку, надстройку, ремонт, освящение храмов и часовен, выдача разрешений на устройство домовых церквей.
3. Документы, касающиеся жизни приходского духовенства: о возведении в сан, монашеских постригах, увольнении за штат, переводе на новое место, а также многочисленные прошения клириков о материальной помощи. Большим блоком изученных материалов, впервые вводимых в научный оборот, являются расследования, заводимые на приходских священников по прошениям прихожан: они отражают характер бытовых отношений между клиром и крестьянством, показывают способы решения конфликтов.
4. Статистические отчеты по отдельным храмам, благочиниям и епархии в целом: отчеты о состоянии Московской епархии, ведомости о церквах, белом духовенстве и лицах православного вероисповедания, клировые ведомости по отдельным храмам и благочиниям Московской епархии. К сожалению, клировые ведомости и послужные списки священнослужителей в архиве отражают жизнь духовенства очень немногих сельских церквей Московской губернии.
Указы по Ведомству Православного исповедания помещены в хронологическом порядке в «Полном собрании законов Российской Империи». В «Своде законов Российской Империи» законы и указы, касающиеся церковной жизни, помещены в 1-м томе; в 3-м томе рассмотрены вопросы о наградах, окладах и пенсиях духовенству; в 4-м томе приведен «устав о повинностях», отдельные статьи которого относятся к духовенству; в 9-м томе изложены законы о сословных правах духовенства; в 13-м – законы о епархиальных попечительствах о бедных духовного звания; в 16-м – о судопроизводстве по делам о преступлениях против Церкви и по гражданским делам церковных учреждений.
Для характеристики официальной деятельности Церкви было использовано ежегодное издание – «Всеподданнейший отчет обер-прокурора Святейшего Синода по ведомству православного исповедания»[21], в котором собрана епархиальная статистика по рождаемости, смертности, заключенных браках и общей численности православного населения, количеству храмов и часовен, подводятся итоги общественной деятельности Церкви, обрисовывается нравственное состояние страны, формулируются основные проблемы, стоящие перед Церковью, публикуются сведения о деятельности и положении учебных заведений Православной Церкви, приводятся данные о состоявшихся канонизациях новых святых.
Опубликованными источниками по истории Церкви данного периода являются «Отчеты епархиальных архиереев по вопросу церковной реформы»[22], которые содержат оценки и суждения составителей. Тревога церковных иерархов и священнослужителей, вызванная положением народной религиозности в рассматриваемый период, определяла общий настрой представителей клира.
В архиерейских отчетах не скрывались негативные тенденции церковной жизни, намечались пути ее преобразования, поскольку русскому епископату, как правило, были известны нужды простых священников. К началу 1905 г. в Русской Православной Церкви было 66 епархиальных епископов, а вместе с викариями – 109. Из них 40 человек (36 %) ранее служили приходскими священниками, впоследствии овдовели и приняли монашеский постриг. Из членов Синода 40 % (11 из 25) были хиротонисаны из вдовых священников. Можно сравнить эти данные с аналогичными за 1897 г.: из 108 архиереев – епархиальных или находившихся на покое – 78 лиц (71 %) состояли ранее в браке, то есть приняли монашество овдовев и были ранее либо приходскими священниками, либо наставниками духовных учебных заведений[23]. Представители высшего духовенства со знанием дела могли писать в «Отзывах» о проблемах Русской Церкви. Эти материалы богаты и интересны глубокими замечаниями именно о епархиальной и приходской жизни. Иерархи пишут о нуждах духовенства, предлагают различные способы улучшения его материального положения, укрепления авторитета пастыря, создания жизнеспособного прихода. Отчеты епархиальных архиереев о настроениях, состоянии религиозности, нравственности народа являются весьма авторитетным источником для анализа восприятия духовенством сложившихся в начале XX в. взаимоотношений прихода и пастырей.
Немаловажным источником служат стенографические отчеты заседаний III и IV Государственных Дум[24], обсуждавших вопрос утверждения сметы расходов Св. Синода, вопрос увеличения кредитования на церковные нужды, в частности на жалованье для священнослужителей. Стенографические отчеты выявляют глубокое расхождение во взглядах на положение Церкви и духовенства между самим духовенством и прогрессивно-либеральной общественностью.
Следующую группу источников представляют воспоминания и дневники современников. Дневники архиепископа Новгородского Арсения (Стадницкого) являются одним из ярких источников по характеристике деятельности Предсоборного присутствия. Дневники хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф. 550. Оп. 1. Д. 507–520) и представляют собой 14 тетрадей объемом около 2000 печатных страниц, охватывающих период с 1880 по ноябрь 1916 г.[25] В настоящее время часть дневника, за 1800–1901 гг., опубликована Православным Свято-Тихоновским гуманитарным университетом[26]. Владыка рассказывает не только о жизни высшего общества и иерархов Церкви, но и делает заметки о приходской жизни, впечатлениях от посещенных им храмов, воссоздает атмосферу учебных заведений, в которых воспитывалось духовенство.
К мемуарным источникам относятся воспоминания митрополита Евлогия (Георгиевского) «Из моего прошлого», впервые опубликованные в 1940-х гг. в издательстве YMCA-Press[27]. Митр. Евлогий придерживался правых взглядов, был монархистом, дважды избирался в Государственную Думу, свои воспоминания о данном периоде спустя много лет после описываемых событий надиктовывал уже за границей. В мемуарах он старался быть предельно аккуратным в оценках лиц и событий минувшего, избегал крайних характеристик. Владыка особенно подробно освещает взаимоотношения Государственной Думы и Русской Православной Церкви, дает яркое представление о состоянии духовных учебных заведений, выпускники которых в дальнейшем становились пастырями.
Ценным источником являются воспоминания митр. Вениамина (Федченкова) «На рубеже двух эпох», впервые изданные лишь в 1994 г.[28], а до этого хранившиеся в Свято-Успенском Псково-Печерском монастыре, где митрополит проживал с 1958 г. Поскольку по своему происхождению владыка был выходцем из крестьян, неудивительно, что он ярко описывает отношение крестьян к духовенству во времена своего детства, их представления об обязанностях и достатке священнослужителей. Митр. Вениамин часть жизни провел за границей, но вернулся в СССР и против советского правительства открыто не выступал: в своем труде он стремится понять и объяснить большевистский переворот, ищет причины революции в ситуации, сложившейся к началу ХХ в. Воспоминания служат материалом для освещения проблемы восприятия клиром взаимоотношений духовенства и крестьянства и по отношению крестьян к священнослужителям в целом, они являют собой психологические зарисовки эпохи, в которых автору удалось рельефно воссоздать атмосферу своего времени. Перу митр. Вениамина принадлежит еще одна книга – «Божьи люди. Мои духовные встречи»[29] – с портретной галереей современных ему подвижников.
К немаловажным источникам данного периода относятся статьи и очерки современных публицистов и церковных деятелей по церковным вопросам, материальному обеспечению духовенства, деятельности по возрождению прихода. Авторы пытаются найти выход из сложившейся ситуации, анализируют проблемы. В частности, к источникам, характеризующим жизнь сельского духовенства, относится цикл рассказов, опубликованных в «Московских церковных ведомостях» за 1905–1907 гг. под заголовком «Из воспоминаний сельского священника». В каком-то смысле они были призваны сформировать у читателя начала XX в. представление о современном ему священнике, его жизни и быте. В литературной форме в них изложены основные, наиболее характерные события жизни сельского пастыря: приезд архиерея, написание отчетов, крестные ходы, служба в праздники, занятие хозяйством, требоисполнение, повествуется о крестьянском быте, отношении прихожан к храму, священнику; описывается бедность крестьян, то есть ярко изображена картина жизни деревни начала прошлого века[30].
По изучаемой проблеме важны публикации в «Новом времени» известного религиозного мыслителя В.В. Розанова[31], который в яркой форме рассказывает о процессах нравственного разложения деревни, пьянстве, грубости нравов. Кроме того, все его работы наполнены желчной критикой христианства и исторического православия, что вполне отражало настроения большей части российской интеллигенции начала XX в.
В период, предшествующий Поместному Собору, количество публикаций, посвященных проблемам прихода и духовенства, значительно возрастает. Каждое епархиальное издание, не говоря о столичной церковной и светской прессе, помещало на своих страницах статьи о возрождении приходской жизни. Многие из церковных периодических изданий имели постоянные рубрики, посвященные приходу, в которых публиковались как официальные документы, так и богословско-исторические работы, касавшиеся приходского вопроса. Гигантского труда потребовало бы одно только составление каталога публикаций о приходе в период с начала XX в. по 1918 г. В этом плане необходимо назвать работы А.А. Папкова (1868–1920) по истории древнерусского прихода и по вопросу о возрождении прихода в современной автору России. Его работы «Древнерусский приход»[32], «Упадок православного прихода»[33] – серьезные опыты оценки приходского вопроса современниками. Автор подробно излагает историю формирования приходской жизни на Руси, называет причины ее упадка, сравнивает современное ему состояние прихода с историческими свидетельствами. Проблеме реформы прихода посвящены работы Папкова «Начало возрождения церковно-приходской жизни в России»[34], «Необходимость обновления православного церковно-приходского строя»[35]. Ссылаясь на Священное Писание, используя исторический и канонический материал, автор предлагает свое видение проблемы возрождения приходской жизни в России. Труды Папкова оказали большое влияние на рассмотрение приходского вопроса, – по сути, они активизировали работу как тех, кто в дальнейшем поддержал его идеи, так и тех, кто не согласился с ним, но представил обществу свое решение приходской проблемы. Стала известной и фактически общепринятой формула А.А. Папкова, определявшая приход как «в составе клира и мирян особую церковную, в зависимости от епископа, общину, с правами юридического лица»[36].
К сторонникам А.А. Папкова относился профессор церковного права МДА Н.А. Заозерский (1851–1919) – активный участник дискуссии вокруг приходского вопроса. В его работах[37] даны глубокие церковно-канонические комментарии по вопросу о православном приходе. Н.А. Заозерский анализирует деятельность Предсоборного присутствия и, в частности, дискуссию об определении прихода[38]. Другим единомышленником Папкова стал известный церковно-общественный деятель Н.Д. Кузнецов (1863 – ок. 1936) – автор нескольких работ, касавшихся преобразований в Российской Церкви[39]. В своем докладе IV отделу Предсоборного присутствия по вопросу о приходе[40] он дал характеристику церковных преобразований в России и очертил перспективу возрождения самостоятельного прихода[41].
В свою очередь оппонентом А.А. Папкова выступил профессор канонического права Казанской духовной академии И.С. Бердников (1839–1915)[42], основной целью его деятельности в отношении приходского вопроса явилась критика «обновителей прихода», изложенная в ряде печатных работ[43]. Он считал, что кардинально изменять сущность любого общественного института можно только после того, как данный институт станет неэффективным. Признавая кризис прихода, Бердников считал его невсеобщим и выступал лишь за оживление церковно-общественной жизни исключительно внутриприходскими методами (активизация пастырской деятельности, улучшение работы братств и др.). В частности, он предлагал «начать оживление пастырства… без предварительной ломки внешних порядков церковной жизни»[44] с обновления прихода снизу, путем практических малых дел, считая, что «обобщение деятельности, организация придет после как плод практики»[45]. Сторонником Бердникова был известный религиозный публицист Л.А. Тихомиров (1852–1923). В докладе перед Приходской комиссией Русского монархического собрания, изданном как отдельная брошюра «Современное положение приходского вопроса»[46], автор анализирует деятельность Предсоборного присутствия, «протестантские» тенденции в работе отдела о приходе, членом которого Тихомиров состоял во время второй сессии заседаний Присутствия. Здесь же автор анализирует определения прихода, рассматривавшиеся Присутствием. Л.А. Тихомиров разделяет точку зрения Бердникова и профессора Новороссийского университета, духовного писателя А.И. Алмазова на приход как «церковное установление»[47]. К числу сторонников Бердникова принадлежал и будущий священномученик митр. Серафим (Чичагов) (1856–1937) – автор работы «О возрождении приходской жизни»[48], составленной специально для духовенства Тверской епархии в бытность его тверским архиереем (1914–1917) с целью дать архипастырское руководство в деле восстановления полноценной жизни прихода. Кроме того, владыка составил свой проект приходского устава, также вошедший в названную работу. Следует заметить, что, хотя основной его деятельностью было практическое архипастырское служение, отчет владыки о деятельности приходских советов в Орловской епархии за 1906 г.[49] явился интересным документом по истории приходского вопроса. Интерес представляют письма митр. Серафима, в которых он делится с адресатами трудностями, стоящими на пути приходского возрождения[50].
Одним из видов источников для работы над темой стали материалы столичных изданий периодической печати, издававшиеся на территории России в начале ХХ в. Оперативность и непосредственный характер реагирования на происходящие события, наличие обратной связи с читателями, публикация информации с мест, материалы по злободневным социальным проблемам, хроника местной жизни делают периодическую печать важнейшим источником изучения общественных настроений, взглядов, массового сознания различных слоев населения. Необходимо учитывать специфику воздействия периодической печати на психологию и общественное настроение людей, поскольку в то время периодическая печать была практически единственным средством массовой информации, формировавшим у читающей публики представления и взгляды на основные общественные проблемы. В частности, газета «Церковные ведомости» (официальный орган Святейшего Синода) являлась еженедельным изданием с «Прибавлениями», издававшимся в 1888–1918 гг. В его основной части публиковались высочайшие повеления, определения Св. Синода, а в «Прибавлениях» – статьи на актуальные церковные темы: о церковно-религиозной жизни в России, проблемах народного досуга, освещалась просветительская деятельность духовенства различных епархий. При Санкт-Петербургской духовной академии печатался «Церковный вестник», бывший до 1888 года официальным органом Святейшего Синода. Редакторами его в 1903–1914 гг. были профессора и доценты духовных академий: проф. А.П. Рождественский, проф. Д.П. Миртов, доц. Б.В. Титлинов. В нем публиковались все постановления и распоряжения Св. Синода, а в дополнениях – рассказы духовного содержания, проповеди, статьи на актуальные церковные темы. «Московские церковные ведомости» – еженедельная газета, издававшаяся с 1871 г. и состоявшая из официальной и неофициальной частей, в которых публиковались списки всех учащихся духовных заведений, распоряжения о назначении и переводе духовенства Московской епархии, отчеты братств и попечительств о бедных, распоряжения Московской Духовной Консистории. В «Прибавлениях» печатались статьи на различные злободневные темы: о социализме, крестьянстве, событиях епархиальной жизни, освещалась работа Государственной Думы по религиозным вопросам и деятельность в ней духовенства. Редакторами официальной части были секретари Московской Духовной Консистории А.И. Проволочин, П.П. Беллавин, И.Н. Барилов. Редакторами неофициальной части были такие знаменитые представители духовенства, как прот. И.И. Восторгов, архимандрит Анастасий (Грибановский), епископ Арсений (Жадановский). В 1906–1910 гг. издавалась газета «Колокол», которая была выразителем мыслей и чувств крайне правой части церковной общественности. Ее издатель чиновник духовного ведомства В.М. Скворцов стремился не противоречить взглядам верхов. На страницах «Колокола» начиная с 1907 г. постоянно публиковались статьи о необходимости созыва Поместного Собора.
В целом основные группы источников позволяют с разных сторон раскрыть тему исследования: положение приходского духовенства и взаимоотношение с крестьянством в восприятии самого клира Московской епархии и духовных властей, материальное положение духовенства и попытки решения проблемы его недостаточного финансового обеспечения, понять, в чем современники видели причины упадка приходской жизни начала ХХ в.
Глава 1
Приходское духовенство Московской епархии
Для понимания положения сельского духовенства необходимо обратить внимание на Московскую епархию в целом, численность ее духовного сословия, правовое положение духовенства, уровень его образования. Все это достойно отдельных исследований, но без общей предварительной характеристики того, какое положение священник занимал в государстве и в сельском обществе, невозможно понять взаимоотношений, сложившихся между священнослужителями и крестьянами, причины их конфликтов и взаимонепонимания.
§ 1. Статистические сведения о духовенстве Московской епархии. Юридический статус духовенства
Свщмч. митрополит Владимир (Богоявленский)
После секуляризации императрицей Екатериной II церковного имущества в 1764 г. Московская епархия относилась к первому классу из трех учрежденных. Московская митрополия была второй по значимости после Санкт-Петербургской и возглавлялась в начале XX в. митрополитом и викариями.
С 1898 г. митрополитом Московским и Коломенским был будущий новомученик высокопреосвященный Владимир (Богоявленский), сын священника, выпускник Тамбовской семинарии и Киевской академии. Митр. Владимир прошел традиционный для большинства епископов
Русской Церкви путь: был преподавателем Тамбовской семинарии, овдовел, постригся в монахи, был настоятелем в монастыре, и уже в 41 год в 1888 г. стал викарным епископом Новгородской епархии, а в 1891 г. – епископом Самарским, в 1892 г. – экзархом Грузии. Будущий митрополит был незаурядной личностью, во всех местах своего служения стяжал любовь своей паствы. В конце своего архипастырского служения митр. Владимир занимал три первых русских кафедры: Московскую, Санкт-Петербургскую и Киевскую. В церковную историю России ХХ в. он вошел как первый в ряду новомучеников, пострадав в Киеве в 1918 г.
Свт. митрополит Макарий (Невский)
После перемещения в ноябре 1912 г. митр. Владимира в Санкт-Петербург митрополитом Московским становится Макарий (Невский), бывший епископ Томский и Алтайский, известный своей широкой миссионерской деятельностью. В 1917 г. он был низложен, а в 1920-м назначен Святейшим Патриархом Тихоном митрополитом Алтайским. В 2000 г. был причислен к лику святых.
Викариями двух московских митрополитов в начале XX в. были епископы Дмитровский (Трифон [Туркестанов], 1901–1916), Можайский (Парфений [Левицкий], 1899–1904; Серафим [Голубятников], 1905–1908; Василий [Преображенский], 1908–1914; Димитрий [Добросердов], 1914–1923), Волоколамский (Арсений [Стадницкий], 1899–1903; Евдоким [Мещерский], 1904–1909; Феодор [Поздеевский], 1909–1923), Серпуховской (Никон [Рождественский], 1904–1906; Анастасий [Грибановский], 1906–1914; Арсений [Жадановский], 1914–1923) и с 1913 г. Верейский (Модест [Никитин], 1913–1917)[51].
Московская епархия охватывала 13 уездов, каждый из которых делился на благочинные округа: Московский (7 округов), Богородский (5 округов), Бронницкий (6 округов), Верейский (3 округа), Волоколамский (3 округа), Дмитровский (7 округов), Звенигородский (6 округов), Клинский (4 округа), Коломенский (6 округов), Можайский (3 округа), Подольский (5 округов), Рузский (3 округа), Серпуховской (5 округов). Город Москва делился на 17 благочиний. В каждом округе назначался благочинным один из заслуженных священников округа. Всего в Московской епархии было 80 благочиний, при каждом по штату полагалось по 1 благочинному и 1 духовному следователю. Функции благочинных состояли в контроле за поведением духовенства, точным исполнением им своих обязанностей, за благосостоянием церквей, правильностью ведения церковного хозяйства и церковных документов, в наблюдении за взаимными отношениями между причтом и прихожанами и в доставлении отчетов и донесений епархиальному начальству о важных случаях и происшествиях. Через благочинного приводились в исполнение распоряжения епархиального начальства, благочинный имел право разрешать священникам отлучаться из прихода на расстояние не далее 25 верст (около 26,7 км)[52]. Благочинные составляли расписание крестных ходов, собирали сведения для различных отчетов, необходимых Св. Синоду и статистическим комиссиям, контролировали выполнение приказов консистории – в целом деятельность благочинных была обременена множеством делопроизводственных обязанностей. Духовные следователи, как и благочинные, назначались из среды духовенства. В их обязанности входило расследование многочисленных жалоб и доносов прихожан на своих клириков. Следователь выезжал на место, проводил допрос заинтересованных сторон, по его представлению духовная консистория выносила решение. Духовным следователям по долгу службы часто приходилось ездить по благочинию, что отрывало их от исполнения священнического служения.
На приходах Московской епархии священники, как правило, служили без диаконов: последние в начале ХХ в. для сельского прихода были роскошью, их служение придавало большую торжественность и великолепие церковным службам, поэтому существенным достоинством диакона считался красивый голос (обычно бас; других достоинств от него, как правило, не требовалось). Псаломщик, хотя над ним и не совершалась хиротония, тем не менее являлся церковнослужителем, по закону принадлежал к духовному сословию и состоял членом клира. Псаломщик помогал при совершении церковных служб, пел на клиросе, читал, просматривал порядок предстоявшего богослужения, следил за правильностью его исполнения, готовил богослужебные книги – без такого помощника совершение богослужения было крайне затруднено, поэтому псаломщики обязательно входили в штат. При храме могли помогать вольнонаемные люди, не входившие в клир: причетники, алтарники, трапезники, но такая ситуация имела место, как правило, в богатых городских приходах. В службе они участия не принимали, наблюдали за церковным имуществом, звонили в колокола, убирали храм, во время богослужения зажигали светильники, приносили воду, просфоры, все необходимое для совершения служб[53]. Если таких помощников не было, их обязанности выполнял псаломщик. Богослужебные же обязанности псаломщика фактически сохранились неизменными до нашего времени. Таким образом, даже при наличии диакона и псаломщика вся полнота церковнослужения ложилась на плечи священника: только он мог крестить, исповедовать, причащать, соборовать, миропомазывать, венчать своих прихожан. Все остальные члены клира и вольнонаемные работники в богослужебной жизни целиком зависели от иерея.
Каждая церковь имела штатное расписание, по которому было определено количество священно– и церковнослужителей. «Церковные причты в приходах, имеющих менее 700 душ мужского пола, состоят из священника и псаломщика, а в приходах, имеющих более 700 душ, – из священника, диакона и псаломщика»[54]. В богатых и многолюдных приходах (обычно городских) позволялось иметь нескольких священников, и, как правило, по их же числу определялось число псаломщиков. Диаконская вакансия даже в богатых приходах, как правило, была одна. Приходы по численности прихожан оказывались очень большими из-за их материальной скудости, приход в 700 душ мужского пола состоял примерно из 1300–1500 человек. В 1913 г. на 1137 церквей Московской епархии без Москвы приходилось по штату 6 протоиереев, 1123 иерея, 379 диаконов, 1190 псаломщиков. В действительности это число колебалось в большую или меньшую сторону. В указанном 1913 г. фактически на службе состояли: 41 протоиерей, 1091 священник, 410 диаконов, 1122 псаломщика. Статистику по каждому уезду благочинный подавал в Московскую консисторию, где она сводилась в таблицы. Вакансии не были тождественны сану, очень часто по недостатку средств на вакансии псаломщика служили диаконы, получавшие соответственно и доходы чтецов. Иногда рукоположенные в священники диаконы оставались на своих прежних диаконских вакансиях и даже иногда псаломщических. Вакансия в данном случае означала лишь материальный статус, данные лица участвовали в богослужении согласно их духовному званию, а не занимаемой вакансии, то есть священник на вакансии псаломщика служил как священник, но получал часть дохода как псаломщик. В архиве Московской Духовной Консистории хранится целый ряд прошений с просьбами о возведении псаломщика в сан диакона при оставлении на прежних доходах из-за бедности храма[55].
В целом процент лиц духовного звания был очень невелик: на 1129 пресвитеров приходилось 1 312 878 жителей православного вероисповедания обоего пола, то есть в среднем на каждые 1163 человека один священник. В городах священнослужителей было больше, чем в сельской местности. В сельских храмах зачастую на одноклирный причт, состоявший из священника и псаломщика, приходилось по 1500–2500 прихожан обоего пола. Всего лица духовного сословия, считая женщин и малолетних детей, составляли 1,8 % (в 1913 г. – 23 998 человек) от числа всех жителей православного вероисповедания Московской епархии[56]. Уже сама малочисленность духовенства была одной из причин возникавших проблем. Крестьяне часто, если была возможность, посещали храм, но очень редко участвовали в Таинствах: исповедовались и причащались, – в силу того что одному священнику было невозможно регулярно и часто совершать Таинства над таким большим количеством народа. Помимо обязанностей пастырских священник был обременен множеством гражданских дел, не относившихся непосредственно к его сану. Таким образом, в силу традиций и обстоятельств крестьяне выпадали из Таинственной, духовной жизни Церкви.
Священство представляло особое сословие, имевшее определенные права и привилегии. Положение духовенства складывалось постепенно и на протяжении истории претерпевало изменения: на их глазах и при их непосредственном участии разворачивалась картина народной жизни: «С незапамятного времени оно (духовенство. – Ю.Б.) успело уже сделаться плотью от плоти, кровью от крови народа – и по своему происхождению, и по своему образованию»[57]. С начала XVIII в. в составе, правах, организации и материальном обеспечении белого духовенства произошли такие значительные изменения, которые сделали синодальный период совершенно особой эпохой в его истории: государственная власть оказывала возраставшее влияние на формирование новых условий жизни приходского духовенства, которое становилось все более замкнутым сословием.
Будущий клирик обычно рождался в семье священно– или церковнослужителя: священника, диакона или псаломщика. Как правило, семьи были многодетными, особенно в деревнях, имели по 5–6, а часто до 10 детей. В Московской губернии, не считая Москвы, в 1913 году числилось 2664 священно– и церковнослужителей, всего на них приходилось 4880 детей, малолетних и учащихся, не считая уже взрослых и устроенных[58]. По закону от 26 мая 1869 г. «дети лиц православного духовенства не принадлежат лично к духовному званию, показываясь только для сведения в послужных списках их отцов». Дети клириков получали особые права, «не принадлежащие к дворянству получили: дети священников и диаконов – права детей личных дворян, а дети дьячков, пономарей и псаломщиков – детей личных почетных граждан»[59]. Официально с этого времени дети духовных лиц могли свободно выбирать род службы, заниматься торговлей или предпринимательством. На практике финансовое положение духовенства при недостатке средств давало только одну-единственную возможность существования его детям – не выходить за пределы духовного сословия. У клириков не было достаточного капитала, земельных владений или средств для предпринимательской деятельности, кроме деятельности на ниве духовной или образовательной. Как следствие, духовенство в начале XX в. оставалось замкнутым в силу своего сословного положения.
Духовенство с древности было освобождено от всех государственных податей. Но белое священство было тяглым относительно своей непосредственной духовной власти – архиерея, которому священник платил пошлины и повинности со дня своего посвящения до конца жизни. Такой порядок сохранился со времен допетровской Руси[60]. Русское духовенство было долгое время тяглым в том смысле, что, как правило, платило подать за землю, на которой жило. С XVIII в. священники хотя сами и не служили в армии, но платили налог лошадьми; периодически избыточных людей из детей духовенства (причетников) отправляли в солдаты. В XVIII в. священнослужители из податного сословия после рукоположения не исключались из податного оклада. Дети их, рожденные до священства, также оставались приписанными к прежнему сословию своих родителей. Только при Екатерине II манифестом 26 февраля 1764 г. и высочайшим указом 18 апреля 1765 г. духовенство освободилось от своего податного состояния[61].
Со времен императора Павла I духовенство в лице священников освобождалось от телесных наказаний. Свод законов 1832 г. обеспечивал белому духовенству следующие основные права: в имущественном отношении лица духовного звания пользовались: а) свободой от всех личных податей и той привилегией, что их дома освобождались от квартирной повинности (постоя); б) личной свободой от таких общественных и государственных повинностей, которые действительно оказывались несовместимыми с обязанностями церковного звания, каковой, например, являлась воинская повинность; впоследствии духовные лица православного вероисповедания не вносились в списки присяжных заседателей.
Кодификация законов при Николае I дала ясный перечень прав и обязанностей духовенства. Свод законов 1832 г., вступивший в силу с января 1835 г., содержал в 9-м томе (Законы о состояниях) во втором его разделе изложение правового положения белого духовенства, епископов и монашества внутри государства. В 10-м томе (Законы гражданские и межевые) были собраны положения о церковной земле, в особенности приходской, и о ее использовании.
В 13, 14 и 16-й тома вошли законы о компетенции светских судов по отношению к духовенству. Последующие издания Свода законов внесли в эти нормы лишь незначительные изменения. Касавшиеся духовенства дополнительные указы 1857–1917 гг. практически не отступали от Свода законов 1832 г.[62] Устав духовных консисторий 1841 г. окончательно разграничил сферы компетенций духовных и светских судов при различных видах правонарушений[63].
Свод законов 1832 г. обеспечивал белому духовенству следующие основные права: освобождение от подушного налога; освобождение от воинской службы; освобождение от телесных наказаний; право приобретения земель в городах и деревнях; освобождение от военных постоев. Духовенство в XIX в. получило, в случае принадлежности к дворянскому сословию, право приобретения заселенных земель в городах и деревнях (до 1861 г.)[64]. В области частного права действовали запреты брать на себя судебные обязательства и поручительства при размещении подрядов и по аналогичным торговым делам, выступать ходатаями других лиц по гражданским делам, производить винокурение на собственных землях, вести торговую деятельность в соответствии с отдельными указами и законами. Но вдовым священникам разрешались как торговля, так и промыслы. Псаломщики освобождались от военной службы лишь уставом 1874 г. по предъявлении свидетельства об окончании духовной школы, семинарии или академии. Однако они призывались на военную службу, если оставляли свою должность до истечения шестилетнего срока[65].
Некоторые изменения в отношениях духовенства с государственной властью, однако не такие радикальные, как в других областях общественной жизни, внесли реформы Александра II. Согласно положению о земских учреждениях 1864 г. на основании своего права распоряжаться церковно-приходскими землями, духовенство получило активное и пассивное избирательное право в отношении этих органов самоуправления в уездах и губерниях. Всеобщая отмена телесных наказаний в 1863 г. избавила церковнослужителей, в частности диаконов и псаломщиков, от этого унижения.
В 60-е гг. XIX в. замкнутость духовного сословия формально была разрушена. Учрежденное в 1862 г. при Святейшем Синоде «Особое присутствие для изыскания способов к обеспечению быта духовенства» имело своей задачей рассмотрение правового положения последнего. В 1867 г. отменяется наследование духовных должностей[66]. Закон от 26 мая 1869 г. ликвидировал замкнутость духовного сословия: дети лиц православного духовенства, не принадлежавшие лично к духовному званию, теперь считались не относившимися к духовенству, с разными правами они отчислялись в светское звание, хотя закон сохранил для них право на льготное обучение в духовных учебных заведениях. Уставы семинарий и духовных академий от 1867 и 1869 гг., Устав гимназий 1864 г. и Устав военных училищ 1866 г. открывали сыновьям духовенства двери светских учебных заведений и освобождали их от обязательного обучения в духовных. Сыновьям священников могло присваиваться личное дворянство, а сыновьям церковнослужителей – личное почетное гражданство[67]. В 1863 г. всем желающим был открыт доступ в университеты – и началось настоящее бегство детей духовенства в светские учебные заведения: университеты, ветеринарные и историко-филологические институты, юридические лицеи[68]. Однако нехватка кандидатов на церковные должности и беспорядки в университетах привели в 1879 г. к отмене этой практики.
Положение о земских учреждениях 1864 г. на основании приходского землевладения предоставляло духовенству право участвовать в сословно-куриальных выборах и быть избранным в земские органы самоуправления. По утвержденному императором Александром II мнению Государственного совета от 26 мая 1869 г. и дополнению к нему от 15 марта 1871 г. все не клирики из числа как священно-, так и церковнослужителей вместе с их потомством исключались из духовного сословия, но по-прежнему пользовались правами на воспитание в духовных учебных заведениях, правом на пособие от духовных попечительств и другие способы призрения по духовному ведомству[69]. В то же время закон открывал перед названным кругом лиц добровольный доступ к церковным должностям. 21 марта 1871 г. было дозволено занимать церковные должности лицам всех сословий[70]. Но все эти права остались в большинстве своем только на бумаге, поскольку в 80-90-е гг. XIX в. не произошло изменений в правовом положении приходского духовенства. Многовековая практика, условия жизни и законодательство привели к тому, что в начале XX в., как это будет показано ниже, наследование церковных должностей сохранялось, а духовенство все равно оставалось достаточно замкнутым сословием.
Манифест 6 августа 1905 г. об учреждении Государственной Думы и законы о выборах предусматривали для духовенства активное и пассивное избирательное право. Избирательные права духовенство получало в качестве: 1) городских жителей, владевших недвижимостью или собственным жилищем; 2) владельцев земельных участков определенного размера; 3) государственных служащих; 4) представителей Церкви с правом распоряжаться землей[71]. III Государственная Дума 1 апреля 1911 г. утвердила законопроект о правоограничениях, связанных с лишением или добровольным снятием сана[72]. Предполагалось исключить из закона ограничения прав бывших священников при поступлении на государственную службу, когда добровольно сложившие с себя сан сохраняли права по происхождению, а также приобретенные путем пожалования, однако император не утвердил законопроект[73].
К преимуществам, предоставленным клиру, относилась особенная привилегированная подсудность: духовенство признавалось подсудным исключительно церковной власти во всех гражданских и уголовных делах. Только в случае особенно тяжкого преступления, за которое в светских законах определялось уголовное наказание, преступник предварительно лишался духовного сана и затем передавался для совершения над ним уголовного наказания в руки светской власти. К началу XX в., как, впрочем, и ранее, полагалось предавать духовных лиц суду своей иерархии только по проступкам и преступлениям против обязанностей их звания, определяемых церковными, а не государственными законами. Почетное положение духовенства в обществе выражалось в том, что оно в различных церковных собраниях занимало перед мирянами первое место и имело право первого голоса. В обыкновенной же жизни обычай предписывал мирянам оказывать своим духовным пастырям особые внешние знаки почтения, состоявшие в принятии от них благословения и в целовании благословляющей руки.
Государственные законы предоставляли духовным лицам различные преимущества чести в сфере государственного права. В России представители духовной иерархии по статусу приравнивались к высшим государственным чиновникам. Духовным лицам всех степеней в России со времен императора Павла I жаловались государственные ордена. В том случае, когда орден предполагал получение личного или потомственного дворянства, эта норма распространялась и на духовенство. В 1872 г. вышло распоряжение, по которому за 12 лет безупречной службы священникам полагался орден Святой Анны III степени. Диаконы получали этот орден за 25 лет служения, но после десятилетней службы они, так же, как и псаломщики, могли награждаться медалью с изображением императора на Александровской ленте[74].
Особенным правам и преимуществам церковно-иерархического служения соответствовали и особые обязанности клира. Духовные лица должны были носить особого покроя и темного цвета длинную одежду, издревле им усвоенную. В этом отношении Духовный регламент предписывал иереям наблюдать, чтобы подчиненные им церковнослужители имели одеяние верхнее, хотя и убогое, но чистое, и одного темного цвета, и не ходили бы простоволосые, то есть с непокрытой головой. Церковные правила запрещали клирикам не только пьянство и азартные игры, но и участие во всех шумных общественных удовольствиях: танцах, спектаклях, публичных играх и так далее. Охота, особенно соединенная с пролитием крови животных, тоже признавалась делом, не совместимым со священным саном. По тем же соображениям церковнослужителям запрещалась врачебная практика, в особенности совершение хирургических операций. Духовное лицо, причинившее своим неумелым лечением смерть пациенту, подлежало извержению из сана как виновное в невольном убийстве[75].
Это были не просто предписания – ставленник перед рукоположением подписывал допрос, в котором обязывался: «Одежду буду носить только присвоенную духовному званию, волос и бороды не стричь, соблюдать установленные Православной Церковью посты, никаких зазорных поступков – нетрезвости, картежных игр, табакокурения, посещения театров, вымогательства и тому подобных – допускать не буду»[76]. Запрещались духовным лицам занятия и промыслы, несовместные с их прямыми служебными обязанностями или ронявшие достоинство их сана. К ним относились: все государственные и общественные должности, и особенно военная служба; поручительство за кого-нибудь в делах гражданских и уголовных; опека, за исключением членов своего семейства и ближайших родственников или же по поручению епископа над сиротами и вдовами; ходатайство по чужим делам в судах, наконец, ростовщичество и торговля, особенно винная.
Вдовым или неженатым клирикам запрещалось иметь в своем доме женщин, за исключением матери, родной сестры или тетки. Даже сожитие с законными женами, обличенными в прелюбодеянии, священнослужителям воспрещалось: они были обязаны или развестись с ними, или оставить священническое служение, если не желали развода, так как порок жены сообщался и мужу, который составляет с ней «плоть едину». Овдовевшим священникам и диаконам воспрещался второй брак, а неженатым не дозволялся и первый – духовный сан сам по себе уже служил абсолютным препятствием к браку. Целибат хотя и имел место, однако не был распространен в Русской Православной Церкви, поэтому кандидат в священнослужители, как правило, должен был быть женатым.
Относительно ответственности духовных лиц, виновных в нанесении кому-либо личного оскорбления словом или действием, следует отметить, что виновный в этом клирик по церковным правилам подлежал наказанию, хотя бы он примирился с обиженным или потерпел от него равную и даже большую обиду[77]. Духовный сан должен был быть неразрывно связан с лицом, которое им облечено. Церковное право допускало сложение духовного сана по прошению и лишение его по суду за такие преступления, которые оскорбляли его святость и достоинство. То и другое обращало клирика в простого мирянина и делало его светским лицом. До XIX в. за сложение сана и второбрачие священства государственные и церковные законы не предусматривали жестких санкций: священнослужителям, оставившим духовный сан, предоставлялась свобода определяться в светские или военные чины, сложение сана не ставилось в пожизненную вину. Но поскольку священство для православных людей являлось не профессией, а Таинством, то оно на всю жизнь было неотделимо связано с личностью человека, носившего сан[78]. В XIX – начале XX в. на основании закона, утвержденного императором Николаем I в 1839 г., клирики, добровольно сложившие с себя сан, не имели права поступать на гражданскую службу: священники – ранее 10 лет, диаконы – ранее 6, монашествующие – никогда. Светские чины, полученные ими до посвящения, не возвращались, и служба их в духовных должностях на выслугу пенсии в расчет не принималась. Лишившиеся сана по суду не имели права поступать на гражданскую службу: священники – 20 лет, диаконы – 12[79]. Святейший Синод в 1858 г. признал за сложившими с себя сан права, присвоенные их ученым степеням. Согласно определению от 25 февраля 1861 г. о лишении при сложении сана орденов и других отличий, приобретенных во время священнослужения, выход из духовного звания был стеснен тем, что духовенство лишалось своих привилегий и должно было переходить в податное сословие[80].
Помимо своих прямых обязанностей по службе православное духовенство выполняло большое число поручений гражданской власти. Оно, наряду с органами полицейского сыска, должно было заниматься духовным надзором и благочинием: наблюдать за раскольниками, бродячими монахами и священнослужителями, за распространителями суеверий. Помимо этого, на духовенство возлагались функции органов государственной власти совершенно для них посторонние: провозглашение и разъяснение царских указов, успокоение народного недовольства. Духовенство составляло метрические записи о рожденных, венчавшихся, умерших, подавало сведения о количестве православных в своей местности, было ответственным за составление обширной отчетности для духовной консистории. Кроме того, к пастырю обращались с требованиями и запросами всевозможные ведомства и учреждения: ученые и учебные, военные, земские, санитарные, статистические, сельскохозяйственные и др. За невыполнение обязанностей или ошибки в подаваемых сведениях и отчетах, связанных с государственной деятельностью, духовенство привлекалось к суду, подвергалось штрафу и наказанию, священник мог быть лишен прихода или отправлен на покаяние в монастырь[81]. Эта деятельность обременяла пастырей, отвлекая их от непосредственных обязанностей. В своих воспоминаниях товарищ обер-прокурора князь Н.Д. Жевахов приводит слова одного из священников: «Нас со всех сторон заваливают предписаниями и отношениями, и не только благочинный, но и губерния, и земство, и полиция… И нас рвут на все части; и бывает, что не только не хватает времени для исполнения треб, иногда срочных, но, прости Господи, иной раз в праздничные дни обедни не отслужишь из-за того, что сразу не поспеешь во все стороны. А ведь нам приходится не только службою заниматься, но часто и хозяйством. И скотину нужно напоить, и лошадке дать корму, да, и что греха таить, и землю иной раз вспахать, за плугом походить.»[82] Несмотря на множество обязанностей, русское духовенство XIX в. приняло деятельное участие в работе научных обществ: Вольного экономического, Русского географического, Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева[83].
В начале XX в. духовное сословие оставалось достаточно замкнутой структурой не только в силу материального положения, но и самого законодательства, затруднявшего в течение ряда веков вхождение в данное сословие и выход, который был ограничен, так как оставлявший духовный сан и духовное ведомство терял все привилегии, приобретенные во время службы. Переход в духовное сословие из дворянского считался унизительным, поскольку прежние привилегии также не сохранялись. Еще в допетровской Руси переход из податного сословия не избавлял от различных повинностей. И, несмотря на многочисленные последующие законы, их упразднявшие, священнослужители по-прежнему платили налоги как владельцы земли, равно как и их дети, не переходившие в духовное сословие. Доля духовенства была завидна только для еще более приниженного и зависимого, чем духовенство, сословия крестьянства. На протяжении синодального периода законодательство, предоставляя определенные привилегии духовенству, способствовало укреплению его сословной замкнутости, отчуждало еще более от остального общества.
К.П. Победоносцев в конце XIX в. писал о духовно-религиозных началах русского народа и его верованиях: «Знаменательное явление нашего времени – борьба церковных начал с государственными»[84]. Эти слова можно отнести и к проблеме отношений духовенства и народа, а также к вопросу о том, какое положение должен занимать священник в обществе и каким должен быть церковный приход, чтобы духовенство имело подлинно нравственное и духовное влияние на народ. Современники же всерьез были обеспокоены той ситуацией, которую могли наблюдать. В частности, как отмечали «Московские церковные ведомости»: «Чем больше вдумываешься в вопрос об оживлении и обновлении церковной жизни, тем сильнее чувствуешь почти полную безысходность из того печального положения, в котором находится русская Церковь… Русская Церковь в параличе… нужно разбудить пастырей и народ»[85].
§ 2. Образование духовенства
С XVIII в. от ставленников, готовившихся к священству, требовались специальные образование и подготовка. «Закон положительно определял не возводить на священнослужительские степени неученых, помимо ученых»[86]. При определении кандидата было правилом учитывать его успехи в образовании. Указом 1808 г. предписывалось зачислять в духовное ведомство всех детей духовенства с 7 лет, и уже через 20 лет учащихся было гораздо больше, чем возможных вакансий на священнослужительские места[87]. Избыток детей духовенства послужил одной из причин замкнутости сословия: с одной стороны, кандидатов из самого священства было очень много, с другой – получить образование в семинарии лицам не духовного сословия в данных условиях было непросто. Все духовные лица были обязаны отдавать своих детей в духовные школы и не могли уготовить им другую участь. Беспрепятственный выход из духовного звания не возбранялся лишь безграмотным, недоучившимся или плохо учившимся детям: если они не попадали на место пономаря, они зачислялись в податное сословие и подлежали воинской повинности[88]. Молодому отпрыску оставался лишь единственный путь – получать образование и идти по стопам родителя-священнослужителя, учительствовать или стать синодальным или консисторским чиновником. По указу 1869 г. определение на службу в церковный клир предусматривалось только для лиц с полным богословским образованием, а в начале XX в. выход из сословия был возможен, но для коммерческих занятий, как уже было сказано выше, у детей духовенства не было соответствующих средств. Единственным верным путем проложить себе дорогу в жизни было получение образования. Характеризуя это время, митрополит Вениамин (Федченков) пишет: «В семинарию шли совсем не для того, чтобы потом служить в Церкви, а потому, что это был более дешевый способ обучения детей духовенства. Школы стали сословными. Но ученики их по окончании семинарии в огромном большинстве уходили по разным мирским дорогам: в университеты, в разные институты, в учителя, в чиновники и только 10–15 процентов шли в пастыри»[89]. Епископ Тамбовский Иннокентий (Молчанов) в своем отзыве также писал о том, что дети духовенства, как правило, поступали в пастырские школы ради общего образования, а лучшие из них выбирали затем светскую карьеру[90]. Из данной ситуации, по словам епископа Енисейского Евфимия (Счастнева), следовало, что «в священники идут не по призванию, не по внутреннему влечению и чувству, а просто потому, что так складываются обстоятельства, просто потому, что иначе некуда деться»[91]. По словам товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н.Д. Жевахова, «за последние 25–30 лет перед революцией служение Церкви в России сделалось как бы привилегией для детей церковных причетчиков, зажиточных крестьян и мещан, потому что даже дети бедного духовенства, в особенности городского, получали обыкновенно образование в светских учебных заведениях и не шли по стопам отцов, а устраивали свою будущность на разных поприщах государственной и общественной деятельности»[92]. Уже к середине XIX в. больше всего чиновников-разночинцев приходилось на выходцев из духовного сословия, которые в московской администрации составляли 22 %[93]. В Москве был относительно высок образовательный уровень представителей бюрократии: 60 % чиновников и 64 % канцелярских служащих имели образование выше начального[94].
В Московской епархии существовало семь духовных училищ: Волоколамское, Дмитровское, Донское, Заиконоспасское, Звенигородское, Коломенское, Перервинское, – по окончании которых выпускники могли поступать в Свято-Троицкую Московскую или Вифанскую духовную семинарии. Для девочек в Московской епархии предусматривались шестиклассное с дополнительным классом Филаретовское училище, в котором обучалось около 600 воспитанниц (в 1904 г. было всего 634 воспитанницы, 598 духовного сословия и 36 иносословных; в 1910 г. – 622, 601 из духовного сословия, 21 иносословных) и в два раза меньшее по численности Мариинское шестиклассное епархиальное женское училище (по епархиальному отчету 1910 г. 290 воспитанниц: 277 духовного звания, 13 иносословных). Годичная оплата в 1904 г. за обучение и пансион для девушек составляла 150 руб., в 1910 г. была незначительно повышена до 156 руб., для духовенства других епархий – 200 руб., светских – 275 и 300 руб. соответственно. В Филаретовском училище К воспитанниц находились на епархиальном обеспечении, некоторые содержались на средства благотворителей[95]. Выпускницы названных училищ получали звание домашних учительниц.
Подавая прошения о переводе на более доходное место или о рукоположении, священнослужители как аргумент в свою пользу часто приводят необходимость дать образование детям. Например, диакон Михаил Зверев в прошении о замещении священнической вакансии при Покровской церкви села Покровского-Засекина Звенигородского уезда мотивирует свою просьбу следующим образом: «В семействе у меня 10 человек детей девочек… Старшие три девочки учатся в Филаретовском епархиальном училище, одна на средства благотворителя, другие две всецело на моем содержании; желательно и в нынешнем году отдать и 4-ю девочку в Филаретовское училище. Весь доход, получаемый мной, уходит почти что на содержание дочерей-учениц, сами же живем впроголодь. В храм Божий моя жена и некоторые дети не имеют возможности ходить, так как не имеют хотя бы сколько-нибудь приличной одежды – весь скудный доход уходит на образование дочерей»[96]. Такое же бедственное положение описывает диакон Никольской церкви села Черленкова Волоколамского уезда Иоанн Яковлевский, прося о месте священника. «Обремененный семейством, которое состоит из жены, двух дочерей и сирот свояченицы и племянницы, и имея бедный приход, я терплю крайнюю нужду. Одной из дочерей 11 лет, нужно образование как средство в будущем иметь кусок хлеба, но я не могу заплатить за ее обучение, получая в год от прихода около 400 рублей»[97]. Диакон объясняет причину необходимости образования: дочери духовенства, если не выходили замуж, должны были зарабатывать своим трудом, получившие образование могли преподавать, иным приходилось работать просфорницами или жить у родственников. Судьба дочерей духовенства, не получивших образования, оборачивалась перспективой замужества за мастеровым либо крестьянином или службы в качестве домашней прислуги[98]. Вдова священника София Парусникова пишет: «Будущее моей дочери безотрадно: по недостатку средств она не получила образования и не может занять какую-либо должность»[99]. Сама Парусникова работала учительницей церковно-приходской школы.
Образование детей было одной из главных статей расхода в семье клирика, оно являлось залогом будущего как детей, так и самих клириков. Священник Христорождественской церкви села Вишнякова Бронницкого уезда Алексей Беляев писал в прошении о переводе на другое место, что из 630 руб. казенного жалования только на обучение детей он тратит 330 руб.[100] Священник Николай Беляев Преображенской церкви села Верзилова Серпуховского уезда просил о переводе на новое место в церковь при фабрике Чернышевых, так как за обучение троих из шести своих детей ему приходилось платить 408 руб., а доход его, кроме обуви и одежды, составлял всего 624 руб. 99 коп.[101] Сходным образом обосновывал просьбу о переводе священник Сергей Успенский села Никольского Московского уезда: «Получаемое мною содержание (около 436 руб. – Ю.Б.) почти все расходуется на образование детей. Одного взноса приходится платить 228 руб., кроме того, дочь, обучающуюся в Мариинском училище, должен обуть, одеть и снабжать книгами, а сыновьям, обучающимся в семинарии, покупать чай с сахаром»[102]. Священник погоста Бобровок Серпуховского уезда Иоанн Смирнов так мотивировал свою просьбу о переводе: «Во-первых, многосемейность (9-ть человек детей), из коих пятеро уже учатся, почти на всем моем содержании»[103]. Священник села Петровского Звенигородского уезда Леонид Голубев просил о переводе, мотивируя также свою просьбу необходимостью обучать шестерых детей: две дочери учатся в Филаретовском училище, два сына в Звенигородской духовной семинарии – все на полном содержании родителей[104]. Точно такая же просьба имелась и у отца Михаила Малинина, священника села Никулина Подольского уезда, – шесть детей, пятеро обучаются, а денег на их содержание у него нет[105]. Диакон села Кудинова Богородского уезда Григорий Никольский ходатайствовал о назначении на священническое место по причине крайней бедности. Ему пришлось воспитывать семерых детей, четверо из которых обучались на собственный счет[106]. Интересны размышления свящ. Евлампия Честнова. Он просил о переводе на более доходное место, мотивируя ходатайство недостатком средств, а особенно отсутствием сбережений на черный день: «Будь дети сыновья, о будущем, конечно, не было бы нужды особенно беспокоиться: дал им образование – и делу конец»[107].
На основании представленного материала можно сказать, что сельское духовенство тратило на обучение детей больше половины своего дохода. Безусловно, в архивах оседали прошения, сконцентрировавшие в себе исключительно негативные черты материального обеспечения приходского духовенства. Например, духовенство городское было более обеспечено, и прошений из его среды не встречается. Но для настоящего исследования важны сам факт наличия подобных ходатайств и то, что ссылки на необходимость образования детей встречаются в большинстве прошений, подтверждавших материальную несостоятельность церковнослужителей. Вышесказанное свидетельствует о важности образования для них и церковного начальства. Духовенство считало себя сельской интеллигенцией, а в своем быте и образе жизни тянулось к чиновничьей среде, к которой было близко и по своему материальному положению, и по осознанию обязательности образования. Для сельского священника учеба детей была очень обременительной, но жизненно важной: примечательно, что наиболее благовидным и распространенным обоснованием для перевода на новое место оказывалась необходимость дать детям возможность учиться. Приход в такой ситуации рассматривался многими священнослужителями как средство обеспечения, и тем, кто оказывался в материальной нужде, приходилось отказываться от своей паствы и просить о переводе на более доходное место, что ставило священников в двусмысленное положение по отношению к прихожанам. Большинство крестьян не имели и начального образования, тем более не понимали стремления священнослужителей дать образование детям.
Большинство клириков Московской епархии имело духовное образование, лишь единицы были выпускниками светских высших учебных заведений. Если попович оканчивал только духовное училище или один-два класса семинарии, он, как правило, мог претендовать только на место псаломщика или диакона. Среди всех кандидатов на священнические места предпочтение отдавалось людям, закончившим семинарию или отчисленным из 4-5-го классов.
Во всех отчетах, сведениях о священниках и претендентах на рукоположение образование указывалось всегда. Например, в консисторских отчетах хранится статистика по уровню образования священнослужителей Московской епархии: «О лицах, рукоположенных в сан священника в 1913, 1914, 1915 гг.»[108]:
Данная таблица наглядно показывает, что церковные власти уделяли важное значение образованию своих клириков, 80 % от числа рукополагавшихся были выпускниками семинарий и академий, единицы имели светское образование.
При рукоположении из нескольких кандидатов предпочтение отдавалось лицам, имевшим образование не ниже семинарского, что было одной из причин желания духовенства дать своим детям не только начальное образование, так как это открывало для них большие перспективы. По ведомостям о храмах и духовенстве Московской епархии (без Москвы) можно привести следующую статистику[109]:
На 1913 г. в Московской епархии семинарское образование имели 100 % протоиереев и 87 % иереев. Среди диаконов и псаломщиков, имевших образование, были люди, которые занимали эту должность и ожидали священнического места. Таким образом, с уверенностью можно сказать, что наиважнейшей задачей для духовенства было образование своих сыновей и дочерей. Только оно давало возможность иметь в дальнейшем какие-нибудь перспективы на духовном и светском поприще. На образование клирики тратили большую часть своих доходов, с ним связывали надежды на более или менее устроенную старость и будущее своих детей. Часто, устраиваясь на место, священнослужитель должен был содержать не только свою семью и родителей, но и неустроенных братьев и сестер, других родственников… Например, об этом пишет диакон Виктор Никольский в прошении о назначении на священническую вакансию при Троицкой церкви села Мушкина Звенигородского уезда[110]. Псаломщик Е. Никольский просит о рукоположении на основании того, что на его попечении находятся семеро братьев и племянников[111]. Содержать своих сестер и братьев приходилось учителю А. Базилевскому[112]. Одновременно обучение в семинарии было связано с определенными обязательствами перед Церковью. По словам митр. Вениамина, многие «учились не для священства, а чтобы получить места преподавателей, иногда – чиновников, и лишь 10 процентов шли в пастырство»[113].
Такое явление было характерно не только для начала XX в. Император Александр I в начале своего царствования в 1801 г. отменил запрет Павла I о выходе из духовного звания, но уже в 1803 г. от этого закона пришлось отказаться: воспитанники семинарий стали покидать духовное звание в таком множестве, что способных людей не хватало даже на важнейшие епархиальные места[114]. Получение духовного образования даже за свой счет было дешевле обучения в светских учебных заведениях. Власти пытались удержать учащихся в духовном ведомстве, предоставляя им льготы и связывая определенными обязательствами: по окончании духовной семинарии выпускник «в случае непоступления на службу по духовному ведомству или на учебную службу в начальных народных школах, согласно § 169 Устава духовных семинарий, обязан возвратить сумму, употребленную на его содержание в семинарии»[115]. Таким образом, духовное образование было практически единственным доступным образованием для духовенства, хотя оно еще крепче привязывало его к духовному сословию, делая практически невозможным выход из него.
Духовенство, живя в деревне и полностью материально завися от крестьянства, было значительно образованнее последнего и имело более высокие социальные требования с соответствующим уровнем расходов. По своему образованию и жизненным потребностям духовенство могло приравниваться к земскому чиновничеству – само оно причисляло себя к интеллигенции.
§ 3. Назначение на место
Согласно церковным канонам, рукополагаться в диаконы мог мужчина, достигший 25 лет, в священники – 30[116], но на практике это правило не соблюдалось. По окончании семинарии молодой человек мог стать священником в возрасте 23–25 лет, иногда – в 21 год, то есть канонически допустимый возраст не имел существенного значения в вопросе о рукоположении – главную роль в начале ХХ в. играли соображения материального порядка, поскольку будущему клирику было необходимо кормить семью, а зачастую и ближайших родственников: родителей, братьев, сестер. Например, в 21 год стал священником в церкви Космы и Дамиана в селе Меткино Подольского уезда будущий священномученик Петр Розанов. Подобная практика была не только в Московской епархии. В 21 год был рукоположен во иереи свщмч. Михаил Розов в селе Архангельское Ярославской губернии[117]. В 25 лет стал священником свщмч. Владимир Хираско в Минской губернии[118]. В 21 год священнический путь начал свщмч. Виктор Европейцев в селе Хлыстовка Пензенской губернии. Во Владимирской губернии в селе Романово свщмч. Павел Успенский в 23 года стал священником. Просителями на священническую вакансию выступали лица и преклонного возраста – 6068 лет, в основном долгое время прослужившие в церкви пожилые псаломщики.
До рукоположения в ожидании или подыскании места будущие священнослужители работали учителями в сельских школах. Например, так начинал свой путь священномученик Александр Соколов, который в 1904 г. закончил Вифанскую духовную семинарию, трудился в качестве учителя, в 1905 г. был рукоположен в диаконы, а в 1907 г. – во священники[119]. В течение пяти лет учительствовал священномученик Василий Архангельский до поступления на диаконское место в село Синьково Дмитровского уезда[120].
Нередко над ставленником на протяжении нескольких дней сразу совершались диаконская и священническая хиротонии. Например, при назначении в Троицкую церковь села Колобеева Бронницкого уезда на место священника был отправлен учитель церковно-приходской школы Стефан Мошков, сын псаломщика, 27 лет, окончивший курс Московской духовной семинарии по второму разряду. Он был рукоположен в диаконы 15 июня 1911 г., а через два дня, 17 июня, – во священники[121]. Об определении на священническое место при Воскресенской села Родинок церкви Богородского уезда просит в 1911 г. 26-летний учитель Александр Цветков: «Я желал бы помочь своему отцу, бедному сельскому псаломщику, обремененному многочисленным семейством, состоящим из 9 человек одних детей… Как учитель имею жалование 300 руб. в год. Содержание на долю священника приходится не более 800 руб.». Александр Цветков, сын псаломщика, окончил курс Перервинского духовного училища, поступил в 1899 г. в Московскую духовную семинарию, окончил ее в мае 1905 г., был причислен к первому разряду воспитанников. Просьба Цветкова была удовлетворена. Он получил разрешение на вступление в брак, который был заключен 9 января 1911 г., 16 января 1911 г. был рукоположен во диакона, а 22 января 1911 г. – в сан священника[122]. Таким же образом был рукоположен в священный сан новомученик Сергий Кедров, который закончил Московскую духовную семинарию в 1901 г. и семь лет проработал учителем в церковно-приходской школе. 5 октября 1908 г. в Троицком храме села Фаустово Сергей Кедров обвенчался с Людмилой Александровной, дочерью настоятеля храма Александра Зверева. 17 октября 1908 г. он был рукоположен во диакона, а через день, 19 октября, хиротонисан во священника к Троицкой церкви села Фаустово Бронницкого уезда Московской губернии[123].
Священник Сергий Кедров с детьми
Государство снисходительно относилось к наследственности церковного служения, так как данная система принципиально не уменьшала числа налогоплательщиков. Церковная власть тоже поощряла наследование служения: попович, наученный грамоте, с детства привычный к церковным службам и порядкам, в старину, даже не имея систематического богословского образования, был лучшим кандидатом в священники. В XVII в. представление о наследовании священнических должностей уже прочно закрепилось в сознании самого духовенства и прихожан[124]. При Петре I система наследования приходов утвердилась официально – даже жениться претендовавший на место в церкви должен был только на девице духовного звания, что стало одной из предпосылок формирования кастовости духовенства, практически не пополнявшегося представителями других сословий. Почти весь XVIII в. действовал закон, фактически запрещавший дворянам переходить в духовный ранг; лицам же податных сословий и в XIX в. это разрешалось лишь при нехватке на вакантные должности лиц духовного звания. С другой стороны, и желавших стать священнослужителями было немного, поскольку духовенство с XVIII в. как сословие теряло свой авторитет: права духовенства охранялись недостаточно, светская власть постоянно вмешивалась в дела духовного ведомства, а священноначалие не могло оградить своих подчиненных от посягательств государственных чиновников[125]. В образованном обществе ругать «попа» стало даже признаком хорошего тона; дворяне, ставшие клириками, лишались части своих привилегий, а телесные наказания были отменены для священнослужителей лишь в 1799 г. императором Павлом I. Естественно, что переход в духовное звание мог быть желанным только в крестьянской среде.
По сложившейся традиции в священники не рукополагали лиц, не состоявших в браке. Например, хиротония в 1860 г. неженатого А.В. Горского вызвала активное обсуждение не только в церковных кругах, но и в светских салонах. А совершение Таинства стало возможным благодаря желанию и огромному авторитету святителя Филарета (Дроздова)[126]. Очевидно, что наследование приходов – как по мужской линии, так и по женской – и замкнутость духовенства помогали хоть отчасти решить вопрос материального обеспечения. Такая ситуация просуществовала официально до 60-х гг. XIX в., а негласно, в силу экономических причин, – до 1917 г. Кроме того, после выхода за штат священники фактически оставались без средств к существованию – их положение изменилось после 3 июня 1902 г., когда был принят новый пенсионный устав, согласно которому пенсия устанавливалась в размере 300 руб. для священников, 200 – для диаконов и 100 – для псаломщиков. Она выплачивалась лицам, безупречно отслужившим не менее 33 лет, не дослужившим до 33 лет полагалось оклада, прослужившим 20–28 лет — пенсии; вдовы и неустроенные дочери получали половину пенсии. Сельские клирики почти всегда жили в церковных домах, поэтому по увольнении за штат лишались не только дохода, но и жилища; пенсионный возраст для них не имел верхних границ: хотя срок службы и высчитывался, но священники старались служить, пока у них были силы, иногда до 80–90 лет, и уходили за штат только в случае тяжелой болезни.
«Московские церковные ведомости» называли вопрос материального обеспечения «насущным в жизни приходского духовенства». Ведь семья, потерявшая отца-священника, часто шла по миру: «У крестьянина хоть есть дом, земля, община – у священника ничего нет»[127]. Поэтому клирики и стремились передать свое место сыновьям. Наряду с потомственным наследованием места служения существовала практика преемства священнического места в форме закрепления прихода за одной из дочерей умершего настоятеля: либо приход переходил к мужу-священнику одной из дочерей, либо последняя выходила замуж за выпускника духовной семинарии, который впоследствии занимал должность покойного тестя. Так, священник Вознесенской церкви Николотешиловского погоста Клинсого уезда обращался к митрополиту Московскому: «На настоящем месте я состою с 1868 г…Ныне меня постигла тяжелая болезнь… Посему покорнейше прошу Ваше Высокопреосвященство уволить меня за штат. При сем осмеливаюсь почтительнейше просить Ваше Высокопреосвященство, как милость, предоставить мое место сыну моему Сергею Мазурову, в текущем 1910 году окончившему курс Московской духовной семинарии. Место это по справедливости можно считать родным для нашей фамилии, так как более ста лет оно преемственно переходило от одного к другому члену нашего же рода и такой долгий период времени делает его как бы колыбелью нашего рода»[128]. Просьба священника Иоанна Мазурова была удовлетворена, его 21-летний сын получил разрешение на вступление в брак, 12 ноября 1910 г. был повенчан, а 21 и 24 ноября уже был рукоположен в сан диакона, а затем – иерея[129]. С подобной же просьбой обратился в 1911 г. священник церкви села Покровского Клинского уезда Павел Строков: «Прошу уволить меня за штат, а место мое предоставить сыну моему, который обязуется содержать меня, жену и двух учащихся сыновей»[130]. Сын его Николай Строков вступил в брак 2 февраля, 12 февраля рукоположен во диаконы, а 13-го – во священники на место своего отца[131].
Иногда, если представлялась возможность, место наследникам готовили заранее. Псаломщик Илья Погожев Крестовоздвиженской церкви села Воздвиженского Дмитровского уезда просил митрополита «переменяться местами с псаломщиком Дмитровского уезда Спасской села Торбеева церкви Матвеем Уваровым, цель перемены места – чтобы впоследствии мне сдать место внучке, дочери сына моего диакона Сергея Погожева, состоящего при Крестовоздвиженской церкви и имеющего шесть дочерей, ни одной не устроенной»[132]. Как видно из прошений, если у клирика не было наследника сына, он передавал свое место в приданое дочери. При материальной скудости духовенства такой способ передачи места был очень удобным средством выдать дочь замуж. Диакон Велико-Васильевской церкви села Васильевского Дмитровского уезда Вениамин Никатов прослужил 38 лет, заболел и обратился в консисторию с просьбой, что «желал бы передать свое место изъявившему желание взять в замужество племянницу мою Анну Богоявленскую… псаломщику… Всеволоду Извекову и, сверх того, готового и меня с женою призрети»[133]. После смерти священника погоста Зеленцина Клинского уезда И. Крутицкого его родным было разрешено приискать его дочери жениха для определения его на вакантное место. Кандидат в скором времени был найден, повенчан и назначен на данное место[134].
Прошение 38-летнего псаломщика московской церкви Святых отцов семи Вселенских соборов Ивана Преображенского показывает основные мотивы наследственности мест. «Милостиво данный Вашим Высокопреосвященством нашей семье после смерти отца нашего – свящ. Погоста Рудни Богородского уезда Матфея Преображенского – месячный срок для приискания достойного быть священником жениха к сестре моей Анне Преображенской истекает 29 января. Отсутствие у нашей семьи денежных средств, отсутствие у невесты образования, которое отец мой по бедности прихода и по своей многосемейности (2 сына и 4 дочери) не мог дать ей, возраст невесты (30 лет), – все это лишило сироту-сестру возможности в нашем родном доме пристроиться на место отца (т. е., женившись, остаться в доме, где жил их отец священник. – Ю.Б.). Чтобы утереть слезы своей больной матери, желающей после сорокапятилетней совместной жизни лечь в могилу рядом с мужем… я осмеливаюсь… просить… определить меня на место моего отца»[135]. Иван Преображенский в 1892 г. окончил МДС со званием студента, работал законоучителем, в 1896 г. был назначен псаломщиком, которым и оставался до 1911 г. Просьба о назначении на место отца была удовлетворена, 12 февраля 1911 г. он был рукоположен во диакона, а 13 февраля – во священника[136].
Как на законный способ своего обеспечения смотрит на вакансию мужа Елена Воскресенская – вдова диакона на псаломщической должности села Казанского Богородского уезда. Она обращается к митрополиту со следующим прошением: «Муж мой диакон Иван Воскресенский служил при вышеназванном храме 22 года, после его смерти, последовавшей 3-го октября 1902 года, осталось семь человек детей. Вашим Высокопреосвященством на место моего мужа был определен со взятием в замужество дочери моей Клавдии учитель Михаил Гусев. В настоящее время он, Гусев, переведен в Московский Никитский женский монастырь, и я с дочерьми Анной 42 лет, не способной к труду, Любовью 26 лет и сыном Иваном 23 лет, находящимся в отпуске по болезни с военной службы, и внучкой Антониной остались без угла и без средств. Посему покорнейше прошу. пожалеть сирот, предоставив освободившееся место после зятя Гусева тому лицу, которое будет согласно взять в замужество дочь мою Любовь»[137]. Наследование прихода оставалось единственным способом для этой и многих других семей не нищенствовать, сохранить свой дом и хозяйство. Священник села Карпова Коломенского уезда Василий Марков подал прошение об увольнении за штат, так как из ценного имущества у него был только новый дом. Отец Василий просил за свою «долголетнюю службу» удостоить его архипастырской милости назначением на освободившуюся вакансию учителя Михаила Успенского, согласного взять в замужество его дочь. Просьба священника была удовлетворена[138].
К наследованию приходов положительно относились и сами прихожане, которые рассматривали данную практику как помощь семьям священнослужителей. София Васильевна Парусникова, учительница Храбровской церковно-приходской школы Дмитровского уезда, обратилась в Московскую Духовную Консисторию с просьбой устроить свою дочь при Скорбященской церкви села Ивановского, найдя ей жениха, кандидата в священники на это место. С.В. Парусникова пишет о желании прихожан помочь ей по любви к ее мужу – диакону этой церкви, и ее родственнику-священнику[139]. Прихожане села Якшина Подольского уезда обратились к митрополиту Московскому Владимиру со следующим прошением: «После покойного (настоятеля. – Ю.Б.) осталась семья, состоящая из девяти человек неустроенных, по большей части малолетних детей без всяких средств к жизни». Прихожане просили приискать жениха для старшей дочери священника при дальнейшем его назначении на данное место. Просьба прихожан была удовлетворена с определением месячного срока для поиска жениха, а на этот короткий срок к церкви села Якшина был назначен новый священник – учитель Петр Косминский. Прихожане и староста обратились с новой просьбой, ссылаясь на распоряжение митрополита и их просьбу, и Косминскому был предложен другой приход, а священником в селе Якшине стал Сергей Гедеонов, женившийся на дочери своего предшественника[140]. Таким образом, идея наследования приходов в сознании духовенства была сильно укоренена и связана с его материальным обеспечением, являясь практически неотъемлемой частью его жизни и даже причиной перемены места служения. Приход рассматривался как своеобразная вотчина, законное средство содержания семейств клириков.
Получение псаломщического или священнического места было, пожалуй, единственным выходом из сложного материального положения, поэтому кандидаты в священный сан мотивировали свои прошения трудностями материального плана. Псаломщик Евгений Любимов просил о назначении себя священником при Успенской церкви села Обухова Клинского уезда, «лишившись жизни отца в июле месяце и жизни тестя в декабре месяце прошлого года, не оставивших после себя никаких средств, приютив у себя семь человек сирот, начиная с трехмесячного возраста, нигде не устроенных, не имея возможности содержать их на 500 рублей»[141]. С подобным же ходатайством обратился в консисторию учитель Александр Базилевский, претендовавший на замещение вакансии священника Покровской церкви погоста Юрьевец Коломенского уезда: кроме жены и сына ему, учителю церковно-приходской школы, было необходимо содержать неустроенную 41-летнюю сестру и душевнобольного брата[142]. В описываемом контексте одной из причин наследования места служили дома духовных лиц: новый клирик, не всегда обладавший достаточными средствами, обязывался покупать их, тогда как семья предшественника оставалась без крова. Например, учитель Петр Косминский был назначен в село Крюково Верейского уезда, но не смог принять это предложение, так как дом священника для него оказался неожиданно дорогим – 3000 руб.[143]
Наследование церковных мест для иерархии, таким образом, стало удобным источником обеспечения призрения бедных лиц духовного звания, не требовавшим от государства дополнительных затрат на содержание заштатного духовенства и их больших, как правило, неустроенных семей.
§ 4. Служба и материальное обеспечение
Среди многочисленных церковных проблем материальное обеспечение духовенства стало одним из главных объектов дискуссий в периодической печати начала века. «Московские церковные ведомости» писали: «Материальное положение нашего духовенства не из завидных. Небогато живут наши сельские священники; только при деревенской простоте жизни и можно сводить концы с концами. Притом и это скудное обеспечение дается со страшною тяготою и постоянными уколами совести: и у народа ничего нет, а священник все же должен с него брать»[144]. Обеспечение духовенства на протяжении всего синодального периода для государства было болезненным вопросом. Во второй половине XIX в. жалованье из казны получала только половина всех клириков. Это были, как правило, самые бедные приходы. В среднем на один причт приходилось 219 руб., которые надо было разделить на священника, диакона и псаломщика[145], поэтому неудивительно, что сельское духовенство было вынуждено обрабатывать землю наравне с крестьянами.
Манифест Николая II от 26 февраля 1903 г. провозгласил необходимость мер по «проведению в жизнь мероприятий, направленных к улучшению имущественного положения православного сельского духовенства»[146]. В 1910 г. при Святейшем Синоде был организован особый отдел по разработке плана мероприятий для материального обеспечения духовенства. Расходы на Церковь постоянно росли: если в 1907 г. они составляли 29 300 213 руб., то в 1917 г. – уже 66 791 837 руб. Максимальная статья расхода приходилась на содержание городского и сельского духовенства, но даже эти увеличения не могли решить все финансовые проблемы Церкви. Выплаты из казны на содержание приходского духовенства были увеличены в 1909 и 1910 гг. на 500 тыс. руб., в 1911 г. – на 580 тыс. руб., а в 1912 г. – на 600 тыс. руб., но и они не могли удовлетворить все церковные потребности. Подсчеты Св. Синода еще в 1896 г. показали, что при выплате в среднем на каждый приход по 400 руб. ежегодно требовалась дополнительная сумма 1 млн 600 тыс. руб. С тех пор число приходов значительно увеличилось. В 1910 г. духовенство получало жалованье в 29 984 приходах, тогда как в 10 996 все еще его не имело, хотя государство выделило на это 13 млн руб. Представленный в 1913 г. в IV Государственную Думу законопроект «Об обеспечении православного духовенства» предусматривал для священников годовое содержание 2400, для диаконов – 1200 и для псаломщиков – 600 руб. (Средняя годовая зарплата рабочего составляла 263 руб. 60 коп.)[147] Основой этих доходов должны были стать государственные «нормальные оклады» 1200, 600 и 300 руб. соответственно; другую половину предполагалось получать за счет постоянного налога на приходы или поступлений с церковных земель, если таковые имелись.
Само сельское духовенство рассматривало свои потребности с более умеренных позиций. Священник Платон Орлов писал, что его приход села Жорова Смоленского уезда «в материальном отношении был средним, и на долю священника приходилось 650600 рублей»[148]. Начало в 1914 г. Первой мировой войны помешало дальнейшему обсуждению этого законопроекта. Бюджет Святейшего Синода на 1916 г. предусматривал на содержание духовенства (включая и миссионерскую деятельность) 18 830 308 руб.; этой суммы едва хватило, чтобы обеспечить чуть более двух третей всех приходов[149]. Все меры, предпринимавшиеся государством, имели в виду исключительно штатное, то есть реально служившее духовенство, и никак не способствовали обеспечению священнослужителей, ушедших на покой, или их вдов и сирот.
В течение всего XIX в. правительство предпринимало, как правило, неэффективные попытки улучшения материального обеспечения сельского духовенства. «Бесправие и материальная необеспеченность – вот два главных зла, боязнь которых отталкивает от службы на церковном поприще», – писала газета «Церковный вестник» в 1910 г.[150] обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев во всеподданнейшем отчете сообщал: «Если принять во внимание возлагаемые на духовенство многоразличные обязанности по долгу службы, те требования, какие предъявляет к духовенству нынешняя жизнь и современное общество, и, наконец, вообще служебное положение духовенства, требующее лиц с известным образовательным цензом и, следовательно, с известными умственными запросами и нравственными убеждениями, то справедливость требует признать, что получаемое духовенством вознаграждение за свои труды действительно далеко не достаточно, а сам способ получения этого вознаграждения и условность его размеров слишком тяжело отзывается на нравственном состоянии духовенства»[151].
Использование местных средств на содержание духовенства вплоть до Поместного Собора 1917–1918 гг. определялось особыми правилами, утвержденными 24 марта 1873 г., раздел этих средств производился на основании определения Святейшего Синода от 16–24 декабря 1887 г. Согласно этим правилам, весь доход делился на шесть частей: священник получал три, диакон – две, псаломщик – одну. Такой передел доходов в начале XX в. не устраивал многих, особенно псаломщиков, и, естественно, данный вопрос был признан настолько важным, что был вынесен на рассмотрение Поместного Собора. Докладчик свящ. Николай Карташев охарактеризовал ситуацию, сложившуюся накануне революции: «Скудость содержания, получаемого псаломщиками, во многих местах была нищенской. Получаемое ими обеспечение далеко ниже самой скромной прожиточной нормы. Нередки случаи, что псаломщики не только не в состоянии дать образование своим детям, но едва могут прокормить их. Они вынуждены, в ущерб своим прямым обязанностям, заниматься самыми трудными и черными работами, нанимаясь в услуги богатым прихожанам и отдавать в наймы своих детей»[152]. Интересно, что улучшить положение псаломщиков Собор предполагал за счет священников, получавших в три раза больше, несмотря на то что Отдел Поместного Собора о правовом и имущественном положении духовенства «вполне соглашался с тем, что священники в очень многих приходах и даже целых епархиях бедствуют»[153]. На Соборе раздавались голоса о том, что духовенство голодает в прямом смысле слова[154].
У православного духовенства существовало несколько источников дохода. В частности, земля, которую клирики сдавали в аренду или обрабатывали самостоятельно. Обязательными земельные наделы стали около 1567 г. – тогда это была единственная всеобщая форма обеспечения низшего клира[155]. По мнению П.В. Знаменского, занятие сельским хозяйством ставило духовенство в один ряд «с рабочим классом; это отвлекало духовное лицо от исполнения его прямых духовных обязанностей и унижало его, делая ничем не отменным от мужика»[156]. В начале XX в. каждому храму полагалось около 33 десятин земли, доход с которых был, как правило, очень небольшим. Земля распределялась между причтом следующим образом: 16 десятины – священнику, 8 – диакону и по 41/8 десятины – псаломщикам. По словам священника В. Востокова, «земля в огромном большинстве случаев эксплуатируется самим духовенством и возделывается нередко, а псаломщиками почти всегда, их личным трудом. Продукты сельского хозяйства обыкновенно и употребляются самим духовенством»[157]. «Сельское духовенство извлекает средства к жизни не от одних приношений за требоисполнение и прочая, совершаемые для прихожан, а ему пособником в сем случае является и надельная земля; умелое занятие последней даже при недостаточных денежных средствах от прихода дает безбедное существование духовенству»[158].
На то, что занятие сельским хозяйством оставалось актуальным, указывала и церковная периодическая печать. Так, священник Николай Лебедев опубликовал в «Московских церковных ведомостях», что уже само по себе необычно, две статьи о пчеловодстве и садоводстве как источниках материального обеспечения духовенства[159]. Он давал советы, как лучше разводить сад: у него самого имелось 30 яблонь, с которых он получал прибыль около 18 рублей с дерева – всего 540 руб. в год. Некий сельский священник писал, что его занятие земледелием принесло «реальные плоды», а он выращивал овес[160]. В 1903 г. жители села Ново-Озерецкого Московского уезда отмечали 35 лет служения у них в сане священника о. Никифора Соловьева. «Московские церковные ведомости» в краткой статье об этом событии отметили, что о. Никифор неустанно занимался пчеловодством и огородничеством, даже получил две медали за участие в различных выставках пчеловодов[161]. Очевидно, не все духовенство могло столь эффективно заниматься хозяйством. Для большинства земля оставалась лишь вспомогательным доходом[162]. Священник Алексей Зверев села Прусс Московского уезда, направляя просьбу о переводе, писал: «К несчастью, занимаемое мною место хотя и имеет надел в 33 десятины 1500 кв. сажень, но обрабатывать его не представляется никакой возможности. Расположена причтовая земля от церкви далеко, разбросана по частям; кроме невозможности с этой стороны производить на ней что-либо, – вся она заросла кустарником… ни пахотной, ни луговой земли среди нее нет»[163]. Священник села Горбасьева Клинского уезда Сергей Успенский, подавая просьбу о переводе в село Дергинево, писал: «Земля дохода причту не дает никакого: покрытая мхом и кочками, – самому ее обрабатывать очень трудно, и в аренду ее никто не берет»[164]. Священник села Никольского Московского уезда Сергий Успенский (однофамилец священника села Горбасьева) писал: «Земля по своей малоплодородности и дороговизне рабочих сил при ее обработке часто вместо дохода приносит убыток»[165]. Священник села Никулина Подольского уезда в 1910 г., подавая прошение с просьбой о переводе, сообщал о «скудости» своего обеспечения: «Нужда беспокоит все более и более, я занимаюсь земледелием, нередко берусь сам за соху и за косу, но неурожаи последних лет за мои труды и заботы, кроме убытка, ничего не принесли»[166]. Несмотря на то что в периодической печати занятие священнослужителей сельским трудом, особенно пчеловодство, пропагандировалось и поощрялось, реально оно не нашло широкого применения среди духовенства Московской епархии.
Служители некоторых храмов получали жалованье, так как приходы их были столь бедны и малочисленны, что не могли их содержать. После реформ 1860-х гг. храмы часть своих доходов начали перечислять в банк для накопления капитала, чтобы существовать на проценты. В начале века некоторые церкви еще получали проценты с этих капиталов, но, как правило, это были очень незначительные суммы. Существовала система сборов и пожертвований по храмам, и в этом случае суммы, пожертвованные на содержание бедных духовного звания, оказывались очень невелики. Например, в 1913 г. на призрение бедных духовного звания было собрано по всем церквам епархии, не считая Москвы, 3884 руб. 30 коп. При численности 1137 церквей, духовенства – 2664 священно– и церковнослужителей и 138 находившихся за штатом, сумма была просто ничтожной[167].
Главным доходом причта оставалось по-прежнему требоисполнение. По словам Знаменского, «этот доход был, вероятно, современен введению в России христианской веры»[168]. По церковным канонам Таинства и обряды не могли служить предметом купли-продажи, поэтому деньги за их исполнение рассматривались как мера благодарности, точный размер которой никогда не устанавливался законодательно: каждый, кто хорошо знал местные обычаи, давал мзду согласно сложившейся традиции. В начале XX в. сам факт добровольности пожертвований и явился одной из причин ухудшения материального положения духовенства и его отношений с прихожанами. Священник не мог отказать прихожанину, тогда как тот мог благодарить по своему усмотрению. Духовенство болезненно осознало свое положение просителя.
Интересно дело 1909–1910 гг. о снятии с себя сана священником Воскресенской церкви села Кондратьева Коломенского уезда Алексия Златоустова, который оставил место своего служения и был запрещен в священстве. Сам он объяснял это «неимением жилища и квартиры», оторванностью от детей, лишенных матери. В сложившейся ситуации иерей просит о сложении сана, так как для пропитания себя и детей желает поступить на частную службу, хотя в душе был и остается священником и со священным саном расставаться не желал бы[169]. На все вразумления он отвечал: «Если епархиальное начальство даст мне место, я откажусь от мысли сложить сан, в противном случае я вынужден искать другое занятие»[170]. Практически для всех священнослужителей приход был единственным способом пропитания, и естественно, что материально они полностью зависели от своих прихожан. Материальное положение клириков зачастую оказывалось столь затруднительным, что вынуждало их искать дополнительный заработок, ради которого, помимо сельского хозяйства, клирики преподавали в школах, занимались письмоводительством в благочинных и волостных правлениях, клали печи, торговали, подрабатывали по найму у крестьян[171]. Такой расклад дел сказывался на их пастырском служении и наносил непоправимый урон их авторитету в глазах прихожан. Для крестьян священник, как правило, являлся исключительно исполнителем церковных треб и был необходим только для того, чтобы крестить, венчать, исповедовать, причащать, отпевать и служить молебны. Обрядность и формировала у крестьян, с одной стороны, благоговение, а с другой – презрение и насмешливое отношение к духовному чину: вне установленного круга треб пастыря можно было не уважать. Отсюда проистекали и финансовые взаимоотношения – священник для крестьян становился наемником: с ним договаривались о плате, как и в других житейских делах, с ним торговались, стремились, не считая зазорным, обмануть. К сожалению, и сами клирики часто рассматривали свое служение как ремесло и исключительный источник доходов. Священники, по словам еписопа Енисейского Евфимия, «совершают требоисполнения, совершают Литургии, исповедуют прихожан, отправляют и иные пастырские обязанности, но делают это довольно часто без участия сердца, хладнокровно – так, как большинство чиновников относится к исполнению обязанностей, возложенных на них службой»[172]. В начале ХХ в., когда народ перестал воспринимать Церковь как неотъемлемую часть своей жизни, особенно остро встал вопрос о невозможности сохранения подобной ситуации.
Одним из источников материального обеспечения духовенства в начале XX в. были сборы и пожертвования по церквам. Сведения о расходах этих пожертвований как по отдельным храмам, так и в целом по Московской епархии можно найти в документах архива Московской духовной консистории. Среди других материалов в нем хранятся ведомости о сборах, пожертвованиях и даже хищениях. Они содержат следующие строки, отражающие структуру сборов и пожертвований по храмам[173]:
1) кружечного и кошелькового сбора; 2) чистой свечной прибыли; 3) за отданные в наем дома и лавки; 4) процентов с церковных капиталов; 5) на призрение бедного духовенства; 6) в пользу соборов, монастырей и церквей; 7) в пользу монашествующих причтов; 8) в пользу богаделен; 9) на православные церкви и школы в западных губерниях; 10) на распространение Православия на Кавказе; 11) на распространение Православия между язычниками Империи; 12) в пользу церкви Св. Гроба Господня; 13) на православных паломников в Палестине; 14) в пользу раненых и больных воинов; 15) в пользу церковно-приходских школ; 16) прочее (название этой строки заполнялось на месте).
В Приложении к данному изданию приводятся сведения о сборах и пожертвованиях, поступивших в монастыри, соборы и церкви Московской епархии в 1903 г.[174] (табл. 1) и 1904 г.[175] (табл. 2).
Основные статьи дохода Московской епархии: в 1903 г. за отданные внаем дома, земли и лавки поступило более 35 %, чистой свечной прибыли – более 21 %, кружечного и кошелькового сборов – более 20 %, поступлений в пользу Гроба Господня – почти 15 % от суммы всех поступлений. В 1904 г. за отданные внаем дома, земли и лавки поступило более 35 %, чистой свечной прибыли – почти 22 %, кружечного и кошелькового сбора – более 20 %, поступлений в пользу Гроба Господня – почти 14 % от суммы всех поступлений.
В сельских благочиниях не было доходов от сдачи в аренду домов. По величине поступлений на первом месте шли поступления в пользу церкви Св. Гроба Господня (почти 53 % в Наро-Фоминском благочинии и более 40 % в Городищенском благочинии), что следует приписать заинтересованности генерал-губернатора Москвы вел. кн. Сергея Александровича в деятельности Императорского Палестинского общества. Далее по величине поступлений в Наро-Фоминском благочинии следуют: чистой свечной прибыли – более 20 %, кружечного и кошелькового сбора – более 19 %. В Городищенском благочинии наоборот: кружечного и кошелькового сборов – почти 27 %, чистой свечной прибыли – более 16 %. В обоих благочиниях, в отличие от столичных городов, мала доля поступлений за сданные внаем дома, земли и лавки.
За рассмотренные годы были невелики пожертвования как на призрение бедного духовенства, так и в пользу монашествующих причтов. На призрение бедного духовенства за рассмотренные годы было получено примерно по 0,6 % в 1903 и 1904 гг. от общих сумм. Суммы, собранные в пользу монашествующих причтов в 1903–1904 гг., составили только по 0,004 % от общей суммы пожертвований.
Естественно, основным источником дохода служителей Церкви по-прежнему оставалась плата за требы и пожертвования. С горечью описывает права и обязанности приходского священника иерей Н. Сокольский, на себе испытавший все тяготы подобной жизни. Его статья в «Церковном вестнике» так и называется «Горькая истина»: «При определении на место священнику ставят такие требования: священнодействуй, совершай множество треб, паси словесное стадо, проповедуй благовременно и безвременно, веди внебогослужебные собеседования в храме и приходе, служи и вечерни с акафистами по воскресеньям, заводи церковно-приходские школы, к открытию которых сам изыскивай и средства, выстрой для нее и здание, попроси у прихожан для школы дров, сторожа и все, что потребно для жизни, законоучительствуй в этих школах и веди ее хозяйство совершенно бесплатно; по церкви веди приходно-расходные книги, пиши метрики, исповедные росписи, обыск, отчетность по церкви и попечительству, в последнем председательствуй и т. д. и все представляй по начальству, за что и получай только выговор при неисполнении без всякого «спасибо» при аккуратности. Затем выдавай всякие выписи, сведения, справки, статистику во всевозможные правительственные учреждения, всем и всякому, кто только имеет право писать за №-ром отношения с присовокуплением представить «немедленно». Посещай и другие школы прихода, и только за это ты получишь, пожалуй что, сносную плату. Что же касается всего вышеперечисленного, то за все эти труды и обязанности, несовместимые званию и непосильные для духовенства вообще, а одному священнику в особенности, – питайся, содержи семью, воспитывай детей в учебных заведениях, на доброхотные подаяния от прихожан, т. е. говоря проще и откровенней – живи чем хочешь и как знаешь, до этого нет никому никакой заботы и дела»[176]. Духовенство начала ХХ в. воспринимало свое положение и внебогослужебные обязанности как настоящую трагедию. «Жизнь бедного клирика сельского с семейством продолжает быть страшной драмой. Сельское духовенство обречено безмолвно терпеть нужду, а когда эта злая беспощадная спутница нашей жизни станет невыносимой, то есть средство из нее выйти – это надоедать начальству просьбами о переводе на другое, более богатое место. Митрополит обращает свое благостное внимание на такие просьбы, переводит на другое место. Но эта мера не исцеляет всего недуга», – писал свящ. В. Лебедев[177]. Необходимо отметить, что клирики, недовольные своим местом, внимательно следили за открывавшимися вакансиями. В делах о назначении количество просителей напрямую зависело от доходности места и его расположения. Практика перехода из одного прихода в другой в поисках лучшего сложилась еще в Древней Руси и прочно укоренилась в сознании священнослужителей. «Старинная свобода перехода с места на место, общая всем чинам Древней Руси, долее всех сохранялась в духовенстве»[178]. Тогда существовал целый класс бродячих «попов».
Несмотря на обширность приходов, само духовенство и прихожане очень редко хотели увеличивать штаты. Напротив, их численность строго соблюдали, а иногда даже стремились сократить: разногласия в разделе дохода чаще всего служили причиной раздоров между клириками. Например, благочинный Дмитровского уезда свящ. Димитрий Березкин подал донесение на своего диакона Лаврова: «Января 6-го дня в алтаре, во время чтения моего после Литургии благодарственных молитв, считал деньги диакон и ругал меня, называя меня бессовестным, скотиною и цыганом за то, что я сам по обычаю объявил брак; января 10 дня во время употребления мною Святых Даров опять диакон ругал меня теми же словами, только вместо слова «цыган» употребил слово «свинья» за то, что я не дал ему денег в счет процентов, как в прошлом году…»[179] Через несколько месяцев свящ. Березкин подает новое прошение об упразднении диаконской вакансии, мотивируя это скудостью содержания. Даже скромные запросы духовенства не позволяли 1000 крестьян в начале века содержать трех клириков с семьями. Диакону же Лаврову приходилось постоянно просить помощи из епархиального попечительства, о чем и писал благочинный Березкин: «Диакон Николай Лавров в феврале месяце сего года (1904. – Ю.Б.) Вашим Высокопреосвященством переведен в другой приход, и его место, за неявкою достойных людей, которые бы пожелали поступить на его место, доселе остается праздным. Это, помимо причта села Баркова, ясно показывает скудость средств содержания его. в приходе села Баркова осталось душ мужского пола 510 и женского 575 из числящихся прихожанами, неизвестно где живущими 75-ю душами мужского пола 585 душ в приходе. для меня, человека несемейного, незнакомого с пышною жизнью дохода, получаемого и от 510 душ мужского пола, достаточно на содержание себя с дочерью;
для меня лично, штатный ли диакон, на псаломнической ли вакансии будет он, все равно, но для других священников, в особенности для семейных, при нынешней дороговизне содержания не все равно, они вовсе не пожелали бы иметь третье лицо в составе причта»[180]. Диакон Димитрий Широгоров и псаломщик Иоанн Успенский села Никольского Богородского уезда подали в феврале 1905 г. прошение о закрытии второй вакансии псаломщика (по штату полагались священник, диакон, два псаломщика). «Такой штат причта для наших прихожан обременителен, и содержание его будет весьма недостаточно, притом и обеспечение в пользу причта нет никакого – на весь причт процентов получается 70 руб. 33 копейки в год. Земли при церкви хотя и имеются законная пропорция 33 десятины, но из них 11 десятин луговой… которую снимают иногда покос рублей за 45, а иногда дешевле; остальная же земля. большая часть болотная и поросшая мелким кустарником, пахотной тоже очень небольшое количество»[181].
Часто крестьяне для полноты богослужения желали иметь диакона, но его материально обеспечить не могли, поэтому просили себе диакона на псаломщической вакансии. С таким прошением обратились крестьяне церкви Покрова Пресвятой Богородицы села Покровское-Давыдково Звенигородского уезда: «Для большей полноты службы Господней нам желалось бы иметь диакона, но средства к содержанию нашего прихода не позволяют нам иметь диакона, так как в нашем приходе всего лишь 590 душ мужского пола, место ненужное, жалования нет, и причт наш содержится лишь доходами да землею 33 десятины, которую сам обрабатывает»[182].
Материальная недостаточность отодвигала на задний план проблемы, связанные с малочисленностью духовенства. Служить одному священнику в приходе на 1000–1500 человек было достаточно сложно. Это была не только служба в выходные, праздники и посты, но исповедь и причащение всех прихожан не реже одного раза в год, отпевания, крестины, венчания. Обычно к одному храму было прикреплено несколько деревень, находившихся на приличном расстоянии друг от друга; клирик должен был ездить на различные требы: соборование тяжелобольных, причащение умирающих, служение молебнов. Помимо прямых богослужебных обязанностей, как выше было сказано, клирики вели множество бумаг и отчетов, подаваемых в Консисторию, метрические книги, должны были выдавать справки о рождении, смерти и венчании, что тоже занимало время. Но из-за скудости содержания увеличение штата было невозможно. Из-за материальной необеспеченности выход из духовного сословия для некоторых был иногда даже желанным, иллюстрацией чему является «Дело об увольнении псаломщика Рождественского за штат в связи с ревматизмом», датированное 1907 г. Псаломщику Рождественскому было всего 29 лет, он состоял под судом по обвинению его с женой в неблагоповедении. Благочинный свящ. Алексей Львов предполагал, что болезнь клирика была лишь предлогом: «Мне думается, у него иной мотив выйти за штат, и, думаю, вот какой: освободиться от настоятелей, благочинных, кои делают ему замечания, внушения, чинят на него донесения… он, действительно, хороший чтец, и еще лучше – певчий, обладает хорошим голосом, а посему он, вероятно, думает, что такую-то копейку, которую он получает в Алферьеве, он заработает и частно, а по крайней мере, будет свободен»[183]. Священное служение было для духовенства не прибыльным и не надежным средством существования, а некой неизбежностью. Псаломщик Вознесенской церкви Теряевой слободы Клинского уезда Александр Ремизов в своем прошении пишет, что поступить на место псаломщика его побудила слабость здоровья, а скудость содержания заставила просить о месте диакона: «Занятия и в школах с большим числом учащихся в течение 11 лет настолько подорвали мое здоровье, что я, пролежавши около двух месяцев в больнице, вынужден был оставить церковно-училищную службу и просить псаломнического места, на какое и был определен 18 ноября 1908 года. Отдавши все свои силы чужим детям, я не имею теперь возможности дать образование своим детям, которых у меня четверо. Получаемое мною псаломническое содержание настолько скудно, что едва хватает на проживание. Поэтому осмеливаюсь просить. дать мне возможность поставить на ноги детей и поддержать старость матери определением меня на вакансию диакона к Петропавловской села Петропавловского Рузского уезда церкви»[184]. Псаломщик Успенской церкви села Козина Волоколамского уезда Иоанн Юрасов подрабатывал постоянно: «Труд мой состоял в продолжении 20 лет в бедных приходах в том, что я, псаломщик Юрасов, по недостатку средств от прихода много работал по найму у крестьян и благодаря тому дал образование старшей своей дочери Анне… но через свои многие труды, я, Юрасов, в настоящее время чувствую некоторый упадок своего здоровья; но кроме земельного труда, перенес два пожара, из которых в последнем погибло не только имущество, но и скотина. Потерявши многое, я, псаломщик, осмеливаюсь просить. разрешить мне, псаломщику, держать экзамен для поступления куда-либо на штатное диаконское место»[185].
Почти всегда основанием для просьбы клирика о назначении или переводе на место в делах фонда Московской консистории служит неудовлетворительное материальное положение. Так, священник Николаевской церкви села Настасьина Рузского уезда Александр Холмогоров в 1911 г. просит о переводе: «Болезнь жены, перенесшей последовательно три тяжелые операции, заставила меня истратить все мои скудные средства и войти в долги, тем самым лишила меня возможности ремонтировать свой дом, требующий капитального ремонта; так как в зимнее время в мороз температура упадает до 4°»[186]. Об определении на место священника в Успенскую церковь села Салтыкова Бронницого уезда в феврале 1911 г. просит диакон села Конобеева Бронницкого уезда Иоанн Смирнов: «Условия жизни в с. Конобееве очень тяжелые, а именно: обеспечения в год до 400 рублей, квартиры нет; жить с семейством с 4 детьми приходится в недостроенной и холодной избе, очень далеко от местного храма, платить за отапливание оного приходится за свой счет, и не только дать образование детям, но даже одеть и обуть их не на что»[187]. Просьба диакона не была удовлетворена, и уже весной 1911 г. он просил о переводе на священническое место в Троицкую церковь села Заворова Бронницкого уезда[188]. Псаломщик села Благовещенского Верейского уезда Николай Беляев обратился в консисторию в 1910 г. с просьбой рукоположить его в диаконы на псаломщическую вакансию: «Я, Беляев, состоял псаломщиком с 1890 от мая 30 дня и вместе с тем состою учителем церковного пения. с 1902 года. и вместе с тем веду непрерывное хоровое пение в нашем храме. Все такое веду бесплатно. Но так как в настоящее время истекает уже 3-й год неурожая во всем, и поэтому стало проживать крайне трудно, а притом еще для меня обременительным является то, что в семействе имею неизлечимо больную жену, страдающую женскими болезнями 16 лет от неправильного деторождения… приходится во всех потребностях домашнего образа жизни обращаться за наймом сторонних людей. а притом в семействе имею дочь Марию, ныне обучающуюся в Филаретовском училище на полном моем содержании. Содержание же мое от прихода с казенным жалованием в настоящие годы не превышает 170 руб.»[189] Скудным материальным положением мотивирует свою просьбу о диаконстве псаломщик Спасо-Преображенской церкви села Дмитровского-Андреевского Звенигородского уезда Дмитрий Лебедев: «Нахожусь на должности псаломщика почти 30 лет, исполняя ее с любовью и усердием. По семейному положению моему и недостаточности средств я несу великое бремя в жизни. Семья моя состоит из жены и 8 человек детей. Средств от прихода 200 рублей. Прошу. удостоить меня диаконского сана и тем самым дать мне облегчение в тяжелом семейном положении»[190]. Диакон Михаил Холин Зосимо-Савватьевской церкви села Гольянова Московского уезда просит о переводе в село Всех-Святское Московского уезда: «Утруждать Вас сею просьбою осмеливаюсь вследствие весьма трудного существования с моим большим семейством за последнее в особенности время. Семья состоит из десяти человек: самого, жены и восьмерых детей, из коих двое: сын и дочь – обучаются на моем содержании, а третий сын на казенном – в духовных училищах; остальные живут при мне. Приход очень мал, в нем 400 душ, только и поддерживают существование получаемые на мою душу проценты – 250 рублей. Дети подрастают, расход все увеличивается, так как за обучение приходится вносить последние, какие только есть, средства, материального улучшения не предвидится, а оставить остальных детей без образования весьма тяжело»[191]. Диакон Никольской церкви села Черленкова Волоколамского уезда также просил о переводе на другое место: «В настоящее время нужда настолько обострилась, что остается надеяться на Ваше архипастырское внимание. Дочь поступила в Филаретовское епархиальное училище – необходим взнос, но где его взять? Я получаю от прихода 300 руб., у самого, жены, детей и домашних нет необходимой одежды. Жена, видя напрасные мои труды в просьбах о переводе меня на лучшее место, подала прошение в Земство с просьбой об определении ее в учительницы или на другую земскую службу…»[192] Подобным же мотивом руководствовался священник Василий Холмогоров села Морозова Дмитровского уезда: «К сему же побуждает меня то, что имеющийся здесь дом для причта настолько стар и холоден, что совершенно не годен для жилья, а привести его в надлежащий вид нет возможности за неимением средств»[193]. Диакона Василия Раевского села Савельевского Рузского уезда просить о переводе заставило также крайне затруднительное положение, к которому добавилась и необходимость дать образование дочерям: «Средств на пропитание не имею, жалования нет, дров также нет. Кроме того, я имею двух дочерей, не окончивших Филаретовское духовное училище по причине недостатка средств»[194].
Материальная скудость делала священнический сан не только наследственным призванием, но и практически единственным способом существования. Многочисленными были переходы из одного прихода в другой, а некоторые священнослужители постоянно находились в поисках нового храма, непрерывно подавая прошения. Такая ситуация негативно сказывалась на приходе и на отношении к клирикам, в которых видели лишь исполнителей треб, не привязанных духовно и душевно к своим прихожанам. Диакон Преображенской церкви села Следнева Рузского уезда Алексей Боголепов просил о переводе в Преображенскую церковь села Гари Дмитровского уезда, мотивируя свое желание следующим: «В Следневе дом мой весьма ветхий; по дороговизне строевого леса и бедности прихода построить новый средств не имею. В селе Гари дом поставлен старцем диаконом Сунгоровым не более пяти лет назад, и купить его по малообширности дома мне доступно»[195]. В 1911 г. на священническое место в Успенскую церковь села Обухова Клинского уезда был назначен 32-летний диакон Иоанн Цветков[196]. Через пять лет он подал прошение о переводе, так как, получая в год 600 руб. и имея шесть человек детей, не смог выкупить дом и жил с семьей в сторожке[197]. Безусловно, были клирики, служившие на одном приходе по нескольку десятков лет, но они не составляли подавляющего большинства священнослужителей Московской епархии.
Если у служащего клирика была хоть какая-то возможность зарабатывать, то заштатным престарелым церковнослужителям приходилось тяжело. Очень часто священник, отслуживший несколько десятков лет, мог бедствовать и просить у вышестоящего начальства единовременного пособия, в чем консистории за неимением средств ему приходилось отказывать. Заштатный священник села Чернева Дмитровского уезда Иоанн Добронравов обращался с подобным прошением в 1913 г. Он прослужил Церкви 42 года: «Хотя все время своего служения я и терпел большую нужду, так как занимал места, удаленные от городов и железных дорог, с болотною, неудобною для обработки землею, имел большое семейство, состоящее, кроме жены, из четырех дочерей и двух сыновей, обучал и содержал детей в разных учебных заведениях на свой счет, несколько лет покоил у себя, а потом и схоронил свою престарелую мать-вдову, несколько раз при своих переездах покупал и ремонтировал дома с их разными надворными пристройками, наконец устроил в замужество трех дочерей»[198]. Выйдя за штат, о. Иоанн Добронравов писал, что у него нет никаких средств к существованию: дети, устроенные на небогатые места, не могли содержать его с женой, пособие из эмеритальной кассы оказалось очень небольшим – в размере трех рублей, – пенсия была назначена лишь с марта 1914 г., а сбережений никаких не было.
Встречаются прошения о переводе со штатного места диакона на псаломщическое в более богатый приход, например диакона Вознесенской церкви села Тархова Клинского уезда Николая Воскресенского: «Прошу обратить Ваше милостивейшее внимание и на мое семейное положение: кроме своей семьи (жены и двоих детей), на моих руках после смерти псаломщика Ильинской церкви осталась вдова – моя сестра – с тремя малолетними детьми… Как мне трудно содержать две семьи на мой скудный доход, равный 400 рублям»[199].
Священники, которые не могли обеспечить себя в старости, были определяемы в богадельню. Свящ. Александр Ильинский прослужил 15 лет диаконом и 16 лет священником. После увольнения за штат и невозможности работать по найму был определен в городскую богадельню им. Геер, а его жена – в богадельню при Лазаревском кладбище[200]. Священнослужители, иногда даже пристроив детей, оканчивали свои дни в приютах, так как дети их были столь бедны и обременены семейством, что не могли содержать престарелых родителей. О назначении пособия просил в 1910 г. заштатный священник села Ламишина Звенигородского уезда Федор Васильев Садиков, служивший диаконом 22 года и священником 4 года. «Уволенный за штат в 1891-м году, я остался без всяких средств к жизни, так как все свое имущество, какое у меня было, движимое и недвижимое, я отдал своей дочери при устройстве ее за священника на свое место». Он проживал в приюте и просил средств для покупки лекарств[201]. Дети церковнослужителей по своей бедности не всегда могли помочь своим престарелым родителям. Диакон Михаило-Архангельской церкви села Поджигорова Клинского уезда Иоанн Васильев Боголепов, проживая с женой в приюте, направил прошение о назначении единовременного пособия: «Прослужив в должности псаломщика и диакона 38 лет… состою в настоящее время за штатом 12 лет. По болезни глаз я был в глазной больнице Набильковой, была мне операция глаза, в настоящее время повторяется заболевание глаз, и следовало бы лечить, а средств не имею, пособия ниоткуда не получаю, я и жена – мы люди старые, около 70 лет, нам, старикам, жить без копейки очень трудно.» У диакона И. Боголепова был сын священник, о котором Московская консистория и запросила сведения, на что благочинный сообщил следующее: «Сын Николай 42 лет, хотя состоит священником в селе Диакове Дмитровского уезда, в бедном приходе и обременен большим семейством – 8 человек детей, из них за троих платит за обучение, при таком положении этого сына. (сам сын. – Ю.Б.) не может помочь»[202]. Для священнослужителей, оставшихся без средств к существованию и не имевших возможности по старости или болезни работать, были организованы различные благотворительные учреждения, но их оказывалось недостаточно. Наилучшей по сравнению с другими организациями помощью бедному духовенству отличалась Московская епархия, в которой в 1823 г. было учреждено попечительство о бедных духовного звания. Законодательную базу епархиальных попечительств составляло положение «О призрении бедных духовного звания». Целью попечительств была помощь обездоленным клирикам. Данные попечительства финансировались за счет епархии – средств из казны они не получали[203], – а полученные средства тратили на различные пособия и содержание благотворительных учреждений, среди которых подведомственными попечительству числились приюты и богадельни.
Приюты: 1) Горихвостовский дом призрения (на 92 семейных вдовы); 2) дом призрения бедных духовного звания в селе Остров (65 муж., 248 жен.); 3) Александровский приют для заштатных и неизлечимо больных священников (27 лиц.); 4) Георгиевский приют для бедного духовенства (14 муж., 10 жен.).
Богадельни: 1) Лазаревская (50 жен.); 2) Даниловская (59 жен.); 3) Пятницкая (17 муж.); 4) Мазуринская (23 жен.); 5) Обыденская (12 жен.); 6) Миусская (10 чел.); 7) Николоявленская (12 жен.); 8) Морозовская (6 жен.); 9) Докучаевская (5 жен.); 10) Тешиловская (3 муж., 16 жен.); 11) Калитниковская (14 жен.); 12) Медведниковская (25 муж., 16 жен.)[204].
Всего, таким образом, обеспечивалось 801 место (626 женских и 175 мужских) – ничтожно малая цифра на 24 тыс. лиц духовного звания. Богадельни предоставляли кров и пропитание, но средств на лечение у них не было – очевидно, что социальное обеспечение духовенства оказывалось недостаточным. В газете «Церковные ведомости» (1 марта 1908 г.) корреспондент писал о необходимости увеличения числа богаделен. «Каждый крестьянин имеет свой земельный надел, имеет свой угол… (Духовенство. – Ю.Б.) лишено возможности прожить спокойно остаток своих дней, если болезни, бедность прихода и другие условия помешали обеспечить свою старость или если до выслуги пенсии болезнь или преждевременная немощь заставила выйти за штат. Всего несчастнее положение вдов и сирот священно-, церковнослужителей. Ничтожной поддержкой для них служат просфорнические места, но и эта поддержка непродолжительна, так как многие причты вынуждены ходатайствовать о закрытии места просфорни, вследствие дробления прихода и недостатка церковных средств на поддержание просфорнических помещений»[205].
Некоторые особенно нуждавшиеся церковнослужители и их родственники получали единовременное пособие из сумм Св. Синода, который в 1903 г. обеспечил его 59 клирикам, их вдовам и детям общей суммой в размере 2075 руб. 70 и 60 руб. получали священники, их вдовы и дети; 50 руб. – диаконы и вдовы; 30 руб. – псаломщики, их родственники. Среди просителей оказались два священника, пять священнических вдов, девять детей, два диакона, две диаконских вдовы, три дочери. Больше всего пособий получили самые малоимущие из клириков – псаломщики (восемь человек), а также 15 диаконских вдов и 13 их дочерей[206].
§ 5. Пенсионное обеспечение приходского духовенства[207]
Государство оказывалось не в состоянии обеспечивать всех отставных служащих, и не только церковно– и священнослужителей, пенсиями. В то же время пенсионное обеспечение было не всегда приемлемо и для самих пенсионеров, так как их влияние во время прохождения службы на размер будущих пенсионных пособий сводилось к минимуму. Поэтому уже в начале второй половины XIX в. в рамках государственных структур создаются и запускаются в действие проекты эмеритуры, суть которой состояла в том, что служащие учреждения, организации или целого ведомства в течение длительного периода (в идеале в продолжение всего срока службы или работы) производили определенные отчисления из своей заработной платы (жалованья, довольствия) в пользу эмеритальной кассы. В начале ее работы основы капитала могли складываться из привлеченных извне финансов, хотя в дальнейшем были возможны и случайные вливания денежной массы. Аппарат кассы осуществлял управление этими средствами с целью их сбережения и получения на них гарантированного (а потому достаточно невысокого) дохода. При достижении участником кассы пенсионного возраста и выходе в отставку ему или членам его семьи начислялось ежегодное пособие из накопленных фондов эмеритуры (при соблюдении условий, оговоренных уставом кассы).
В России пионером в принятии элементов новой пенсионной системы стало военное ведомство. В 1859 г. была учреждена эмеритальная касса военно-сухопутного и морского ведомства. За период с 1865 по 1900 г. начали функционировать также шесть эмеритальных касс «гражданского ведомства». Своя эмеритура открылась у чиновников Министерства юстиции, горных инженеров, инженеров путей сообщения, служащих детских приютов и Санкт-Петербургской Николаевской детской больницы, Санкт-Петербургской пожарной команды. Доходы этих касс складывались по преимуществу из отчислений участников и последующих процентов на капитал. Поскольку обеспечение клириков было явно недостаточным, в Русской Православной Церкви в 1860-е гг. также возникает идея создания института эмеритуры. Причем Московская епархия не была единственной областью, в которой шла речь о создании кассы: подобные учреждения проектировались и в других епархиях. Так, 18 сентября 1885 г. «определением Святейшего Синода утвержден проект учреждения эмеритальной кассы для духовенства и светских лиц духовного ведомства в Самарской епархии»[208].
Ревнителем будущего учреждения эмеритуры выступил свт. Филарет, митр. Московский. В 1867 г. по его инициативе была организована добровольная подписка в пользу будущих пенсионеров духовного звания Московской епархии, которым посчастливится участвовать в эмеритуре: было собрано 25 500 руб., часть из которых пожертвовал и сам святитель[209]. В августе 1868 г. митрополитом Московским Иннокентием (Вениаминовым) был учрежден комитет по составлению проекта устава эмеритальной кассы духовенства Московской епархии. Этим комитетом был выработан и вынесен на рассмотрение духовенства и епархиального начальства расчет, согласно которому от времени открытия кассы до начала выплаты ею пенсионных пособий должно было пройти 10 лет. Данный расчет был принят съездом духовенства Московской епархии 15 декабря 1870 г. и утвержден митрополитом. Были приняты основные положения устава эмеритуры:
– участники кассы должны добровольно вносить в нее ежегодные отчисления по десяти разрядам от 3 до 100 руб.;
– в кассу должны ежегодно поступать взносы от церквей епархии (4 % валового дохода).
Съезд также проголосовал за создание учредительного комитета эмеритальной кассы духовенства Московской епархии. 25 мая 1871 г. произошла передача статистических сведений и протоколов заседаний комитета по составлению проекта устава учредительному комитету. Последний принял в свое распоряжение для дальнейшего управления так называемый филаретовский капитал (уже несколько увеличенный за счет пожертвований и процентов), составивший основную часть средств кассы общей суммой 27 820 руб.[210] В 1874 г. проект получил одобрение и митрополита, о чем имеется соответствующая выписка из консистории[211]. Позднее был оговорен срок формирования правления кассы и открытия учреждения для принятия взносов – 1884–1885 гг.
Между тем капитал будущей кассы продолжал возрастать. На 6 июня 1871 г. – день пятидесятилетия правления святителя Филарета, ревнителя и доброхотного жертвователя эмеритуры – эта сумма увеличилась уже до 31 335 руб. Увеличение капитала происходило за счет начисления процентов и операций с ценными бумагами (государственными облигациями, выигрышными билетами и т. п.), – что давало в среднем около 5 % годовых, – и благодаря дополнительным пожертвованиям от духовенства и других сочувствовавших делу эмеритуры лиц. Расходы из сумм кассы в течение всего периода работы учредительного комитета были весьма незначительными – в основном это была плата банкам за хранение процентных бумаг, оплата страхования билетов и – достаточно небольшое – вознаграждение, выплачиваемое писарям. Каждый случай необходимых трат особо оговаривался в отчетах. Так, например, в документе зафиксировано, что в 1872 г. 100 руб. было выдано двум диаконам «за двухлетние труды по письмоводству»[212]. Аппарат комитета вознаграждения не получал, правления как такового не было, поскольку работа по ведению дел эмеритуры этого еще не требовала. На момент передачи правлению кассы сумма денежных средств возросла до 71,4 тыс. руб.[213]
В 1888 г. император Александр III официально разрешил учреждать в епархиях эмеритальные кассы, тогда как эмеритальная касса духовенства Московской епархии возникла уже в 1886 г., еще до императорского указа.
Проект устава эмеритальной кассы духовенства Московской епархии состоит из общих положений, пяти основных глав и двух приложений[214]. В «общих положениях» право участия в кассе предоставляется «как священно-церковнослужителям Московского епархиального ведомства, так и всем состоящим на действительной службе по духовно-учебному и административному ведомству Московской епархии». Согласно 5-му параграфу, в случае закрытия кассы предписывается возврат взносов «с наросшими на оные процентами» вкладчикам и их семействам, а «остающаяся за сим сумма денег передается по определению епархиального съезда в Московское попечительство о бедных духовного звания». Параграф 6 дозволяет получение законных эмеритальных пенсий лицам, пользующимся одновременно пособиями других ведомств и уреждений, в том числе попечительства. Целью кассы провозглашается «производить пенсии вдовам и сиротам священно-церковнослужителей и вообще лиц, служивших по духовному ведомству в Московской епархии, участвовавших своими взносами в составлении кассы, а равно и самим таким лицам, оставившим службу по исполнении определенного в Уставе числа лет». На первое место здесь ставится выгода наследников, а не самих членов эмеритуры, ведь они и составляли большинство в числе пользователей кассы.
Капитал кассы состоял из основного – собранного по подписке митр. Филарета и возросшего к 1882 г. до 62 635 руб. и «капитала по вкладам», сформированного из выплат участников. В дальнейшем капитал кассы должен был пополняться за счет взносов членов, а также последующих ежегодных пожертвований от церквей и епархиального духовенства.
В течение первого года существования кассы духовенство, причетники и служители духовного ведомства, состоявшие к этому моменту в штате, должны были принять решение о своем вступлении в кассу. Для вступавших в штат впоследствии начало участия в эмеритуре определялось годом начала их службы в духовном ведомстве. Лица, желавшие вступить позже, должны были внести не просто единовременно взносы за пропущенные годы, но также «проценты и рекамбии», т. е. своего рода штраф[215]. В уставе оговаривалась возможность перехода с высших разрядов на низшие – «в стесненных обстоятельствах» и только «по усмотрению правления кассы». В таком случае взносы усреднялись таким образом, чтобы соответствовать в точности какому-либо одному из существующих разрядов, а в случае невозможности полного соответствия – излишки от прежних, больших взносов переходили в собственность кассы. Продолжительность оплаты ограничивалась 35 годами.
Пенсионные выплаты могли назначаться уже через 10 лет после начала принятия взносов (т. е. с 1895 г.). За каждый рубль годовых взносов за 10 платных лет начислялись 2 руб. годовой пенсии, за 15 – 2,5 руб., за 20 – 3 руб., за 25 – 3,5 руб., за 30 – 4 руб. и за 35 – 5 руб. (§ 32)[216].
Правами на получение пенсий обладали только участники, произведшие взносы за 25 лет и более, либо достигшие 60-летнего возраста (§ 49, исключение составляли тяжело больные и увечные), причем начисление пенсий не производилось лицам, продолжавшим или возобновлявшим службу в ведомстве Московской епархии (§ 48, 51). Участники кассы, переходившие на службу в другую епархию или другое ведомство, а также лица, добровольно отказывавшиеся от священного сана, имели право на возврат взносов (§ 54, 52). Наследниками участников кассы, имевшими право на получение пенсий, являлись их вдовы – пожизненно – и несовершеннолетние (до 21 года) дети (§ 55–59). Правда, тут допускалось исключение в случае полной нетрудоспособности достигших совершеннолетия детей умерших членов эмеритуры (§ 59) и при условии наличия достаточных средств в кассе, когда разрешалось продолжение выплат пенсии. Наследники умерших участников имели право на пенсию только за 10 (против 20 для самих членов) платных лет (§ 55)[217].
Ежегодная отчетность кассы обязательно публиковалась, согласно проекту устава, в официальном отделе «Московских церковных ведомостей».
Таковы в общих чертах основные положения и особенности первого устава (1884) эмеритальной кассы духовенства Московской епархии. Предполагавшуюся раскладку размеров пенсий в зависимости от разряда и числа платных лет можно привести в виде следующей таблицы (Приложение 1 к § 33, с учетом дополнительных предписаний § 32 о страховом начале):
На практике в силу недостаточного количества участников и вследствие краткости действия существовавшей расчетной системы до 1906 г. пенсии за все время начислялись следующим образом:
В адрес первого проекта устава началась критика, да и желающих участвовать в эмеритуре на представленных основаниях было немного, поэтому был принят второй устав, изменения в котором коснулись двух основных предметов: условий участия лиц духовного звания в кассе и источников внешних доходов учреждения (поступавших из приходов епархии). Этот устав был принят и опубликован в 1896 г., а важнейшие его пункты[218] вступили в силу частично с 1896 г., частично с 1897 г. Согласно параграфу 4 участие в эмеритуре становилось с 1897 г. обязательным для всех лиц, служивших в Московской епархии по духовному ведомству и состоявших в штате. Допускалось добровольное участие в эмеритуре служащих духовно-учебных заведений, консистории и иных епархиальных учреждений, а также учителей церковно-приходских школ. Прежней осталась сама система расчета выплат и разрядов участников.
По мере работы кассы становилось ясно, что необходимо вновь внести некоторые изменения в действовавший устав, поскольку некоторые важнейшие недостатки не были устранены. Об этом говорили и писали на страницах «Московских епархиальных ведомостей»; было много недовольных существовавшей системой, в том числе среди самих участников кассы. Так, в 1900 г. некий диакон высказывался за уравнение участников эмеритуры и против высших разрядов, по которым наиболее обеспеченные священнослужители получали большие средства, чем беднейшие – не только из дохода на свои накопления, но и из средств, составлявших вспомогательный капитал кассы, созданный из пожертвований, – получалось, что средства, собранные изначально для наименее обеспеченных клириков, способствовали благополучию наиболее состоятельных. Автор статьи предлагал упразднить действовавший разрядный план и ввести всего три разряда: «…псаломщик, диакон, священник, и соответственно им взносы 3, 6, 9 рублей в год. В пропорции 3:2:1 делить и основной, и вспомогательный (благотворительный) фонды»[219]. При этом существовавших пенсионеров он предлагал обеспечивать по-старому, а вкладчиков – пересчитать. Добровольным участникам эмеритальной кассы (учительницам и прочим) следовало, по мнению о. диакона, также предложить выбор между одним из этих трех классов. В таком же духе мыслили и высказывались многие священнослужители и служащие епархиального ведомства.
Однако основным фактором, повлиявшим на изменение устава, оказался выбор подавляющим большинством участников низших разрядов, то есть плативших в год от 3 до 10 руб. Например, в 1905 г. в Московской епархии было всего 3932 священно– и церковнослужителя, взносов в кассу поступило от 3135 плательщиков, распределялись они следующим образом[220]:
Данная таблица показывает, что 84 % всех плательщиков составляли клирики, проходившие по 10 разряду, то есть вносившие по 3 руб. в год, платившие до 10 руб. – 98 % от всех участников. Следовательно, и пенсии большинства духовенства, рассчитываемые из кассы, не могли быть достаточными для существования. Например, в 1905 г. эмеритальная касса выплачивала[221]:
Все пенсионеры 1-7-го разрядов были представителями духовенства г. Москвы (кроме дочери священника Рузского уезда села Лужкова, получавшей пенсию в размере 100 руб. за 20 лет по 5-му разряду). Приведенные данные показывают, что эмеритальная касса хотя и могла быть дополнительной поддержкой для клириков и их семей, однако не оказывала существенного влияния на их финансовое положение, так как материальная нужда не позволяла сельским священникам выделять значительные средства для выплаты членских взносов.
В 1907 г. устав Московской эмеритальной кассы был пересмотрен: были изменены оклады пенсий, упразднены 1-й и 2-й разряды со взносами 100 и 75 руб. в год, устанавливался минимальный разряд взносов для клириков епархии: для московских приходских священников и протоиереев – 4-й разряд, для московских приходских диаконов, сельских уездно-городских священников – 6-й разряд, для московских городских псаломщиков, сельских и уездно-городских диаконов – 7-й разряд, для сельских и уездно-городских псаломщиков – 8-й разряд[222]. Новый устав со временем должен был обеспечить стабильную жизнь престарелому духовенству, избавив его от возможной нищеты в старости или по болезни. Священники выходили за штат, отслужив в среднем 20–30 лет, и от эмеритальной кассы могли получать пенсию в размере 60–90 рублей в год.
Оклады пенсий участников Московской эмеритальной кассы по уставу 1907 г.[223]
Для участников кассы была возможность продолжительности участия в кассе до 50 (!) лет – с соответствующим пропорции увеличением последующей пенсии. Помощь оказывалась и неустроенным совершеннолетним дочерям умерших участников «в случае благоприятного положения средств продолжать пенсию, хотя бы в половинном ее размере»[224].
За 1895 г., через десять лет после начала работы кассы по принятию взносов и в первый год производства выплат пенсий, взносы поступили в общей сложности от около 550 участников, общая их сумма составила около 5500 руб.[225] Это значит, что средняя величина взноса составила около 10 руб. с 1 участника, из чего несомненно следует, что большинство участников уверенно выбирали низший, 10-й разряд, надеясь на пенсии, никак не превышавшие суммы 30 руб. годовых. Для сравнения: в это же время ежегодные взносы, выплачиваемые всеми участниками вспомогательной кассы присяжных поверенных и их помощников округа Московской судебной палаты, составляли 50 руб., не считая внесения 5 руб. «похоронных» единовременно по случаю ухода из жизни любого из ее членов[226].
Вообще, эмеритурных пенсионеров было немного. Так, по сведениям, представленным в отчете обер-прокурора Святейшего Синода за 1914 г., в том году в Московской епархии состояло 64 представителя заштатных служителей Церкви[227] против 33 участников эмеритуры[228], получивших пенсионные выплаты. То есть, несмотря на многолетнюю обязательность для клириков и церковнослужителей участия в кассе, значительная их часть (в том году – 48 %) оказалась вне эмеритальной пенсионной программы. Видимо, все эти лица духовного звания в свое время так или иначе уклонялись от регулярной уплаты кассовых взносов либо не выслужили должного числа лет.
К 1914 г. размеры и количество членских взносов, а следовательно и величина предполагаемых будущих пенсионных выплат, не сильно изменились в лучшую сторону. Средний размер взносов с одного участника даже снизился, притом значительно. Например, сумма членских отчислений за 1914 г. составила лишь 19 348 руб. (с учетом «всех процентов и пени», по данным отчета правления за 1914 г., по расчетам, исходящим из сведений, представленных в более подробном приложении к этому же отчету, – 18 418 руб. без учета штрафов. – А. Костенецкий)[229], внесенных от 3854 участников. Из числа этих участников 2831 (более 73 %) произвели отчисления по 8-му разряду – низшему в системе, принятой уставом 1906 г. Количество членов, участвовавших по 7-му разряду, – 537 человек, тогда как всех участников по шести высшим разрядам лишь 486 (менее 13 %). Это значит, что как минимум 87 % (!) участников эмеритуры на 1914 г. оказались бы по выходе на пенсию на грани черты бедности, получая из кассы учреждения не более 52 руб. 50 коп. годовой пенсии.
К 1904 г. касса 20 лет принимала взносы, уже 10-й год подряд систематически выплачивала пенсии, имелись пенсионеры различных разрядов, были участники уже не только десятилетней, но и пятнадцатилетней программы (по числу лет, в течение которых они производили отчисления). При этом на выплату пенсий было потрачено 1604 руб. На 91 выбывшего участника приходилось 69 пенсионеров эмеритуры и их наследников, получивших причитавшиеся им пособия[230]. В 1914 г. взносы были возвращены 39 участникам, а пенсии выплачивались 79[231]. Динамика, таким образом, оказывалась положительной, что объясняется прежде всего достаточной длительностью существования учреждения и его общеобязательным характером: все больше членов эмеритуры успевало произвести отчисления хотя бы за 10 лет.
В ряде некоторых епархий (Екатеринбургской, Минской, Олонецкой, Омской, Оренбургской, Псковской и Томской) к началу 1900-х гг. существовали эмеритальные кассы при епархиальных «попечительствах призрения бедных духовного звания». Общая сумма денежных средств всех этих касс, взятых вместе, составила на 1 января 1904 г. 160 159 руб. 12 коп., а к началу 1905 г. уже возросла до 227 234 руб.[232], то есть более чем на 40 %. В сравнении с ростом сумм Московской эмеритуры на 9,2 % это кажется внушительным, однако следует учитывать, что здесь увеличение капитала могло происходить за счет роста ассигнований Синода на попечительства о бедных духовного звания и числа пожертвований, а не благодаря умелым действиям аппарата касс. Стоит отметить внушительный размер капитала столичной эмеритальной кассы – более полумиллиона рублей на одну Московскую епархию в сравнении с двумястами тысяч на целых семь областей.
К началу 1914 г. величина активов московской кассы вышла за миллионный порог, составив 1 074 396 руб. 90 коп., и выросла за этот год на 6,6 %, достигнув к 1 января 1915 г. 1 145 900 руб. 73 коп.[233] В том году эмеритура как финансово-кредитное и страховое учреждение представляла собой достаточно серьезный и в своем роде зрелый институт, игравший не последнюю роль и в хозяйственной жизни Московской епархии. Дело в том, что касса стала вести активную деятельность по кредитам и обязательствам (ссудам). По положению дел на 1914 г. ссудой от эмеритальной кассы духовенства Московской епархии пользовались 18 церквей[234] и 10 псаломщиков[235]. Храмам епархии кредиты выдавались «на постройку и ремонт», псаломщикам – на различные нужды, также связанные с их хозяйственной деятельностью по делам прихода. Суммы, предоставленные в кредит церквам (каждой в отдельности), достигали 50 тыс. руб. и более. В числе должников эмеритуры были даже такие серьезные храмы в центре Москвы, как Троицкая церковь на Арбате и Благовещенская на Тверской (по 50 тыс. руб.). Все ссуды предоставлялись кассой, как правило, под 4 % годовых. Всего к 1915 г. приблизительно из 1,1 млн руб. капитала кассы 715 тыс. (около 65 %) приходилось на «билеты по ссудам» (долговые обязательства).
Эти факты свидетельствуют о некоторой оформленности и упорядоченности деятельности учреждения. Сама возможность давать столь значительные кредиты говорит об устойчивом положении кассы и достаточном опыте и профессионализме ее правления: ведь эмеритура теперь являлась не просто резервуаром для накопления денежных средств в пользу бедных пенсионеров, а финансовым институтом, осуществлявшим, помимо постоянной работы по пенсионному обеспечению, обширную кредитную деятельность. Эта деятельность заслуживает весьма позитивной оценки, поскольку помощь нуждавшимся приходам и церковнослужителям всегда была востребована. Так как касса задумывалась как принадлежащая духовенству Московской епархии в целом, а не только пенсионерам, то оказание такой помощи приходам представляется уместным и подтверждает полновесность, солидность статуса эмеритальной кассы. Ссуды под достаточно невысоким процентом должны были оказываться весьма кстати строителям церквей и беднейшим представителям церковнослужителей. Если бы важнейшим назначением эмеритуры и ее приоритетной задачей было кредитование строившихся приходов и их весьма издержавшихся служителей, то, безусловно, эффективность ее деятельности следовало бы расценивать как весьма высокую.
Вообще, само наличие роста капитала в продолжение всего срока существования кассы, и особенно в 1914 г., следует признать показателем ее стабильности и своего рода рентабельности, надежности. Для сравнения: в этом же 1914 г. церковные денежные суммы Московской епархии понесли урон, уменьшившись с 3 868 554,3 руб. до 3 795 428,7 руб.[236], то есть на 1,9 %. То же самое можно сказать и о самой величине оборотных сумм: свыше миллиона рублей, предназначенных для духовных пенсионеров одной епархии, притом более чем четверть от всех церковных капиталов Москвы и области (1,1 млн против 3,7 млн). К сожалению, для выплаты пенсий было потрачено в том же самом году только менее 0,15 % (чуть больше полутора тысяч рублей[237]).
Сколько же получали пенсионеры кассы? В 1895 г. были выплачены пенсии в общей сложности десяти участникам десятилетней программы (так как касса просуществовала на тот момент только 10 лет) различных разрядов, на что было потрачено 290 руб.[238]
Как видно из таблицы, 8 из 10 (80 %) получателей выплат были протарифицированны по двум низшим разрядам, и размер их пенсий не превышал 10 руб. в год. Единственным лицом, получившим выплату по высшему 1-му разряду, был преподаватель Московской духовной семинарии Тимофей Протасов, не являвшийся священнослужителем. Примечательно также то, что все остальные лица, получившие пособия, – это вдовы покойных служителей Церкви. Данный факт косвенно подтверждает мысль о том, что положение престарелого духовенства оказывалось таким, что его представители отнюдь не стремились оставлять службу добровольно, поэтому только в случае их смерти возникала необходимость в эмеритальных суммах уже для их семейств.
Отметим для сопоставления положения пользователей эмеритуры с общей ситуацией в Церкви: в том же 1895 г. и первой половине 1896 г. «Высочайшим повелением» от правительства, по представлению митрополита Московского и Коломенского Сергия, были назначены пенсии нуждавшимся представителям духовенства Московской епархии. Всего было назначено постоянное пенсионное пособие семи заштатным священникам по 130 руб., одиннадцати вдовам священников по 65 руб. и одной вдове диакона 40 руб., о чем есть сведения в заметках в № 11, 19 и 42 «Ведомостей» за 1896 г. Выплаты производились из Московского губернского казначейства. Сверх этого, семи священникам, одиннадцати вдовам и двум «несовершеннолетним детям» умерших священников было отпущено по 70 рублей и трем диаконам и семи вдовам диаконов – по 50 рублей из этого же ведомства в форме единовременных пособий[239].
В 1904 г. мы наблюдаем пенсионеров, пользующихся двумя программами участия в кассе – десятилетней и пятнадцатилетней. Всего в этом году получили выплаты почти семь десятков пенсионеров и членов их семей: 41 за десятилетние взносы и 28 – за пятнадцатилетние[240]:
В том году перворазрядники по-прежнему оставались практически в единственном числе, но теперь это действительно представители приходского сословия: диакон К.В. Лебедев (за 10 лет) и заштатный протоиерей (за 15 лет). Участники по низшим разрядам по-прежнему оказывались в подавляющем большинстве: из 69 получателей пенсий 50 человекам (72 %) были произведены выплаты по 9-му и 10-му разрядам, и 41 (59 %) получил не более 10 (!) руб. При этом 49 из 69 (71 %) составили наследники почивших участников.
Как и ранее, большинство имели маленькие пенсии (особенно если принять во внимание, что, например, уже в 1900–1902 гг. аналогичные пособия прапорщиков имели своим минимумом более 250 руб. годовых, не говоря уже про диаконов и священников, служивших в военном ведомстве), значительный перевес оставался за вдовами и сиротами перед оставшимися в живых участниками. Таким образом, духовенство или не доверяло кассе, не видело в ней своей выгоды, или не имело средств для выплаты более высоких взносов.
Через 10 лет, к 1914 г., во время значительного экономического и промышленного расцвета Российской империи, прошло уже 30 лет с открытия кассы. Эмеритура более 15 лет являлась обязательной для участия всех священно– и церковнослужителей Московской епархии. В этом году на выплату пенсий было отпущено 1537,5 руб. для удовлетворения нужд 79 участников и членов их семейств[241]:
1 [242]
Отсутствуют участники по первым двум разрядам. С 3-го по 7-й – всего лишь по одному или два человека. 70 из 79–88 % (!) лиц, пользовавшихся средствами эмеритуры, получали выплаты по низшему 8-му разряду, размеры их годовых пенсий не превышали 14 руб. Ясно, что прожить на эти деньги не представлялось возможным. Опять возникает вопрос: почему значительное большинство участников эмеритальной кассы по-прежнему выбирало пенсионный план с таким низким уровнем выплат после выхода за штат? Или они все оказывались настолько бедны, что, находясь на грани материального выживания, были совершенно не способны делать сколько-нибудь значительные инвестиции в обеспечение будущей финансовой безопасности для себя и своих семейств, или же не хотели вкладываться в кассу учреждения, участие в котором им было навязано сверху и смысла деятельности которого они так и не уяснили, надеясь обеспечить доход в преклонном возрасте каким-нибудь другим способом? Остается предположить, что отчасти верны обе версии, имела место и некоторая социально-психологическая причина.
Дело в том, что клирики и церковнослужители в Русской Православной Церкви имели основной доход не из штатных окладов или каких-либо иных постоянных и фиксированных поступлений, а из источников достаточно нерегулярных и в известной степени случайных (требы и проч.). Такой способ заработка психологически не способствовал развитию дисциплины в области учета и контроля личных (или семейных) денежных средств и их дальнейшего инвестирования. Следует также учитывать, что значительная часть этих доходов могла поступать даже и вовсе не в денежном, а в продовольственном или ином натуральном эквиваленте, что затрудняло перспективу их дальнейшего вкладывания. Помимо этого, священнослужителям было запрещено заниматься ростовщичеством, они не имели ни права, ни возможности (особенно если говорить о тружениках сельских приходов) заниматься приносящими доход операциями с недвижимостью и торговлей. К тому же у священнослужителей, при широком круге их как церковных, так и государственных обязанностей, не хватало времени и сил на повышение уровня своей финансовой грамотности. Вся эта ситуация приводила совокупно к тому, что клирики и причетники, будучи совершенно загруженными своими обязанностями и зачастую не имея сколько-нибудь достойных средств к безбедному и довольному существованию, были к тому же почти начисто лишены знаний и представлений о капиталовложениях, ценных бумагах и т. п. Им не была присуща способность к нормальному финансовому планированию, к генерации денежных потоков и контролю над ними, в том числе и к пониманию необходимости серьезных инвестиций для своего пенсионного обеспечения. Поэтому они оказались не подготовленными к нормальному и адекватному восприятию возможности воспользоваться механизмом эмеритуры. Ко всему прочему, священнослужители не стремились выйти за штат по достижении 60-летнего возраста, поскольку, покидая приход, они, как правило, должны были лишиться не только дохода и службы, но и дома, в котором жили. Поэтому среди пенсионеров кассы меньше священнослужителей, чем их вдов и детей-сирот.
Вообще, в том, что касается размеров пенсий в Российской империи в целом, не считая пенсий духовенства, то здесь мы также можем наблюдать значительный разброс. В 1880-е гг., например, полная учительская пенсия (за 25 лет стажа) составляла 550 руб. Учителя, прослужившие 20 лет, получали пособие размером всего 275 руб., и этого было недостаточно, люди жаловались на финансовые трудности. «В Москве на эти деньги не прожить!»[243] – сетует один из корреспондентов и высказывает просьбу о предоставлении общежития в приюте, созданном на базе усадьбы, пожертвованной графиней А.Г Толстой в пользу Московского попечительства о бедных духовного звания. В 1913 г., по некоторым данным, пенсии учителей средней школы достигали 1100 руб. и даже (для педагогов с высшим образованием) 1800 руб., а средние из реально выплачиваемых пенсионных окладов учителей начальных школ – 447–528 руб.[244] Минимальные пенсии военных из одной только эмеритальной кассы значительно превосходили 200 руб. в год уже к концу XIX в. Притом для понимания их реальных доходов нужно умножать этот показатель как минимум на два (эмеритальная плюс государственная пенсии). То же можно сказать и о присяжных поверенных, судя хотя бы по размерам их взносов в свою «вспомогательную кассу». Средняя заработная плата такого сравнительно низкооплачиваемого класса, как производственные рабочие, составила в 1913 г. 264 руб.[245]
И на этом фоне среднее годовое пособие пенсионеров эмеритальной кассы духовенства Московской епархии за 1914 г. составляло 19,4 руб. На эти деньги можно было купить[246] чуть более центнера крупчатой пшеничной муки (по 13,93 руб. за пятипудовый мешок) или 430 яиц, или оплатить 18 дней труда поденного рабочего-батрака, не имевшего никакой квалификации, находившегося в самом низу социальной и финансовой иерархии (по 1,05 руб. за день). Эту же сумму представлялось возможным употребить для покупки годового запаса (чуть больше пуда, который стоил 16,63 руб.)[247] сливочного масла. Ясно, что такой уровень обеспечения не был достаточным, особенно если поделить средства пенсионного оклада на несколько человек с учетом тенденции духовенства и причетников иметь более нежели одного ребенка в семье. Очевидно, понимало это и епархиальное начальство, назначавшее периодически пенсии и единовременные пособия заштатным служителям или их вдовам в размере не менее 65 руб.
Можно сделать вывод о том, что на протяжении всего периода работы кассы по выплатам пенсий подавляющее большинство участников выбирало слишком низкий разряд и, как следствие, получало небольшие пенсионные выплаты, так что невозможно серьезно говорить об эмеритуре как основном источнике дохода заштатного духовенства.
Специально для помощи бедному духовенству существовало Московское попечительство о бедных духовного звания. Поступление средств на его счет за 1903 г. приводится в ведомости о состоянии сумм попечительства от 2 марта 1904 г.[248]
Структура поступлений в 1903 г. на счет попечительства следующая[249] (в руб.):
Из ведомости о состоянии сумм попечительства следует, что баланс за 1903 г. был следующий (в руб.):
За 1904 г. баланс Московского попечительства о бедных духовного звания был следующий[253] (в руб.):
Несмотря на всю благодетельность попечительства, из вышеприведенных таблиц можно сделать вывод, что средств его было недостаточно. Попечительные кружки оставались пустыми, штрафных денег было мало. При таком положении попечительство могло обеспечить лишь малые пособия в 10–15 руб., и то далеко не всем просителям, которых подвергали тщательной проверке: насколько бедственно их положение, есть ли у них родственники или земля, причем многим отказывали. Попечительство принципиально не меняло сложившегося порядка вещей: стабильная социальная система помощи духовенству не была создана за все время существования попечительств.
Революция 1905–1907 гг. и дарование свобод неминуемо отразились на материальном обеспечении духовенства. Народ в силу сложившихся традиций очень любил храм, церковное богослужение, с которым связывал свою жизнь, но при этом скептически относился к священнику, воспринимал его, как выше уже было сказано, в качестве некоего исполнителя «духовных услуг», с которым крестьяне стремились поторговаться с целью обмануть или вообще не заплатить, что не считалось предосудительным. А. Бронзов пишет: «Попробуйте попросить у мужика «установленного» чуть не веками определенную «плату за свадьбу», и вы частенько услышите «покажи устав»… «Устава нет – нечего, значит, и платить»[257]. «Недобросовестное отношение самой паствы, прихожан к духовенству, всевозможные обманы и хитрости прихожан при уплате за разного рода требы и вообще услуги духовенства своим прихожанам. В этой области, по крайней мере, простой народ и за грех не считает обмануть своего священника при выплате денег за требы. Если священник по какой-либо причине не сумел взять вознаграждение за свой труд немедленно, то по окончании требы он подчас уже не получает и вовсе ничего»[258], – пишет корреспондент «Церковного вестника». С одной стороны, сфера деятельности священника охватывала духовную жизнь, а с другой – расплачиваться с ним приходилось вполне земным способом, что приземляло значение деятельности Церкви и вызывало недовольство крестьян с потребительской психологией. Безгрешность Церкви приравнивалась к безгрешности ее служителей, и святость, а соответственно и материальная непритязательность рассматривались фактически как их «должностная обязанность». По словам современника: «Гробовщику и могильщику надо дать: они свое дело сделали, им нет дела до моего горя и нужды, до того, что семья потеряла кормильца, что пять человек ребят сидят без хлеба, а «батюшка» должен бы понять это, и все ж он побогаче меня, сироты. Эх, батька, батька! Хорошо ты читаешь проповеди, а лучше было, если поменьше брал»[259], – думает невольно каждый крестьянин, неся свои копейки в храм. Для крестьянина, который не мог зачастую дать своим детям и начального образования, который сам часто читал с трудом, запросы сельского священника были непонятны и считались расточительством. Но духовенство, ставя себя не в один ряд с крестьянством, а подсознательно приравнивая себя к земским деятелям, сельской интеллигенции, считало свои запросы вполне оправданными. Немаловажную роль в данной ситуации сыграла и церковная печать, в которой постоянно подчеркивалась необходимость повышения образовательного уровня сельского духовенства. Сами священники понимали, что крестьяне живут по другим нормам: «Меря жизнь и ее потребности своим собственным аршином и другой меры не признавая, никогда не поймет он (крестьянин. – Ю.Б.) многих нужд, которые поедают большую часть доходов священника, – купить книгу, выписать газету, учить сына или особенно дочь, и всегда будет в душе считать священника мироедом, который зря деньги с крестьянской бедноты берет»[260].
Размеры сумм, взимавшихся за требы, определялись обычаем или желанием прихожан. Крестьяне очень остро реагировали на попытки клириков самим определять размеры пожертвований, которые в свою очередь стремились свести к минимуму. Крестьяне часто ссылались на то, что духовенство получает за свои труды землю и жалованье, хотя на практике плата за землю была ничтожной, а доходы от земли – незначительными, собственно, почему священнослужителям и приходилось взимать деньги за требоисполнение[261]. По прошению прихожан против священников могло быть возбуждено дело за вымогательство, а то и оскорбление прихожан: на место выезжал духовный следователь, крестьяне допрашивались, от священника требовали объяснений. Даже если обвинение снималось как явная клевета, то доказательства невиновности, поиск свидетелей и вообще участие в подобном деле не могли стать делом, повышавшим авторитет сельского батюшки. Часто оправданные обвинения соединялись с откровенно ложными, о чем подробнее будет сказано ниже. Например, священник села Мушкина Звенигородского уезда Александр Постников обвинялся своими крестьянами в вымогательстве и других незаконных деяниях, в частности в продаже церковного леса, которого при данной церкви не было. Следствие показало, что о. Постникову, которому было 53 года, приходилось содержать четырех дочерей и трех внуков. Он установил за требы определенную плату: за крещение и отпевание младенцев – 1 руб. 10 коп., за отпевание взрослого – 4 руб. 50 коп., за венчание – 815 руб. – и всячески стремился эти деньги с крестьян получить, что и вызвало их возмущение[262]. Проф. А. Бронзов в «Церковном вестнике» за 1909 г. в цикле статей, посвященных духовенству, писал о том, что произошло после «разразившейся революции»: «Начался какой-то «кавардак». И прежде плохо оплачивались требы, а теперь и вовсе перестали оплачиваться. А если и оплачиваются труды духовенства, то происходит это часто в форме какого-то издевательства. Священник, диакон, псаломщик совершают требу, для чего теряют время, – иногда, кроме того, принуждены ехать довольно далеко… А в результате гривенник на всех. Делите как знаете и живите как хотите. А если попробуете устыдить столь щедрого прихожанина, то услышите от него: «Не козырься, батя», иначе-де и этого не получишь, «нынче свобода»[263].
Таким образом, основной проблемой приходской жизни начала XX в. являлось недостаточное материальное обеспечение сельского духовенства: клирики благодаря своему образованию и роду деятельности имели более высокие социальные и материальные запросы, чем их паства, и для них среднее богословское образование было жизненно необходимо, что значительно повышало их прожиточный минимум. Образование давало преимущество и при рукоположении, и при занятии должностей в рядах бюрократии. При возможности дети духовенства, получившие образование, становились чиновниками в городах и не стремились к занятию священнических мест. По словам митр. Вениамина, духовенство «скорее можно было отнести к интеллигенции, чем к простонародью»[264]. Если сравнить доходы крестьянина или рабочего с доходами священников или диаконов, то последние были в несколько раз выше, но их половину, а часто и % клирикам приходилось тратить на образование детей. Кроме того, священник покупал газеты и книги, ездил в епархиальный город на съезды духовенства и т. д. – все подобные траты обременяли священнический бюджет. Если же сравнивать доходы священнослужителей с доходами ряда чиновников, то они оказывались значительно ниже. По мнению современников, жалованье в размере 1000 руб. в год для начала ХХ в. было более чем скромным. Например, московский генерал-губернатор В.Ф. Джунковский писал о крайне скудном содержании должностных лиц строительного отделения: «Так, губернский инженер получал всего 2500 руб. в год, из которых на одну квартиру ему приходилось тратить не менее 1200–1500 руб.»[265]
Материально сельское духовенство практически всегда полностью зависело от своей паствы. Государство и церковная власть не могли обеспечить достаточной и надежной социальной защиты своим клирикам, поэтому на протяжении всей жизни они могли рассчитывать только на свои силы, старались обеспечить благополучие детей и свою хотя бы не нищенскую старость. Большинство сельских священников и диаконов жили не лучше крестьян. Псаломщики, которые хотя по своему положению и были мирянами, но тоже принадлежали клиру и «питались от алтаря», вели зачастую еще более скудное существование. Получалось, что обеспечение клириков ложилось на плечи крестьянства, которое в свою очередь не понимало «высоких», на их взгляд, запросов духовенства. Эта ситуация послужила почвой для возникновения конфликтов между духовенством и крестьянством. Материальная зависимость от прихожан ставила клириков в положение, унижавшее их авторитет: крестьянским трудом им приходилось заниматься больше, чем заботой о храме, почему в сельских храмах зачастую не было ни нормального пения, ни колокольного звона. С другой стороны, кандидаты в священный сан, получившие высшее образование, не стремились занимать вакансии церковнослужителей из-за скудости их обеспечения. Само же духовенство в своем служении неизбежно видело не только призвание и службу Церкви, но и способ материального обеспечения, поэтому распространенным явлением оказывались перемещения с одного прихода на другой и практика наследования должностей. Такое положение вещей к началу XX в. стало причиной множества нареканий в адрес Церкви и государства, когда против них был запущен маховик мощной революционной пропаганды. Общее отчуждение духовенства от народа превращало его в замкнутую касту, в которую из других сословий могли попасть лишь единицы. Духовенство, сохраняя за собой обязанности требо-исполнения, постепенно утрачивало определяющее нравственное влияние на общество.
§ 6. Вопрос материального обеспечения приходского духовенства по «Отзывам епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе»
Летом 1905 г. обер-прокурор К.П. Победоносцев предложил епархиальным архиереям высказать свое отношение к церковным реформам, о чем 27 июля 1905 г. был издан соответствующий императорский указ. Важнейшими вопросами, по которым требовались суждения епархиальных преосвященных, были следующие:
– о составе предстоящего Поместного Собора;
– о разделении России на церковные округа;
– о преобразовании церковного управления;
– о реформе церковного суда и пересмотре законов по брачным делам;
– о епархиальных съездах;
– об участии духовенства в общественных учреждениях;