Приходское духовенство и крестьянский мир в начале XX века Белоногова Юлия

§ 1. Нравственно-религиозное состояние русского крестьянства в восприятии духовенства и церковной периодической печати начала XX века

Начало XX в. – время, когда вся Россия говорила о реформах, и для Церкви это период осмысления изменений, произошедших в обществе за истекшие десятилетия. В фокусе пристального внимания общественных и государственных деятелей оказывалось нравственное состояние крестьянства и сельского духовенства.

Современные исследователи высоко оценивают духовно-нравственное состояние народа в начале ХХ в.[302] В программе Этнографического бюро В.Н. Тенишева (90-е гг. XIX в.) стоял вопрос о посещении крестьянами церкви, на который откликнулись почти все, кто писал в него из разных концов страны. По словам М.М. Громыко, «посещение церкви в воскресные и праздничные дни отметили все корреспонденты. В будни же обычно ходили лишь те, кто заказал обедню по конкретному поводу: кончина близкого человека, 9, 20 и 40-й день, сорокоуст (40 Литургий, совершаемых о здравии или упокоении человека. – Ю.Б.), либо же в Великий пост, когда служили в среду, пятницу и субботу»[303]. Это позволило автору исследования о русском крестьянстве написать следующее: «Строгие и немногословные, но единодушные в своей положительной оценке регулярности посещения храма и благоговейного характера присутствия в нем сообщения по программам научных обществ из различных уездов, волостей и селений дополняются живым конкретным материалом из жизнеописаний и воспоминаний отдельных лиц»[304]. Исследователь не уточняет, насколько частым было посещение храма и какая часть крестьян посещала церковь регулярно, она отмечает: «С аккуратным посещением церкви тесно связано было исполнение Исповеди и Причастия, неотъемлемой частью быта является ежедневная молитва. Не меньшее значение придавалось соблюдению постов. Хотя, по данным Бюро, в конце XIX века к их нарушению стали относиться более снисходительною. Широко распространенным было хождение на богомолье»[305]. Но вера определяется не только регулярным посещением церкви, подчас вырождающимся в бездумное исполнение обрядов и не влияющим на повседневную жизнь человека. По материалам Этнографического бюро, большое воздействие на церковность крестьян оказывали внешние факторы. Например, даже в деревне «чаще посещали церковь зимой и осенью, когда крестьяне были свободнее от хозяйственных работ. Летом ходили мало. Если храм был далеко, то посещения прерывались на время снежных заносов и распутицы. Из самых отдаленных от церкви деревень, связанных с селом плохими дорогами, ездили или ходили туда лишь на самые большие праздники – Пасху, Троицу, Рождество…»[306] Христианская вера в ее житейском понимании была сложной и многообразной системой представлений и убеждений, которая соединяла в сознании крестьянства традиции и церковное обрядоверие, архаические представления и народную догматику. Г.Н. Мелехова пишет: «Став сутью внутреннего мира крестьянина, православная вера определила его отношение к людям, оформила характер и уклад жизни»[307].

Вернее всего противоречие между Святой Русью и подлинным духовно-нравственным состоянием русского народа понял и описал русский религиозный философ Николай Бердяев: «Русский народ и истинно русский человек живет святостью не в том смысле, что видит в святости свой путь или считает святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной. Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости, она – свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни»[308]. Отсюда рождалось и постоянное противоречие, с одной стороны, между почитанием храма и праздников, а с другой – пренебрежительным отношением самих крестьян к духовенству, накладывавшимися на достаточно невысокий общий нравственный уровень народа.

Для того чтобы получить представление о русском крестьянстве и отношении к нему в русском обществе начала XX в., необходимо обратиться к периодической печати того времени, активно участвовавшей в формировании общественного сознания, выражавшей взгляды различных слоев и групп. В данной работе использована по преимуществу церковная периодика, отражавшая взгляды церковной власти и общественности; вопросы, затрагиваемые в них, были близки и понятны читателям – в основной своей массе клирикам и церковным людям. Общественно-политическая обстановка 1905–1907 гг. способствовала определенному сгущению красок, но в целом пресса единодушно оценивала благочестие крестьян, неизменно обращая внимание на высокую религиозность народа. «Одну из главных и незыблемых основ жизни русского народа составляет его православная вера», – писал М. Куппетский в очерке «Церковно-религиозная жизнь в России»[309]. По словам одного сельского священника об отношении крестьянина к своему храму: «Каждый может назвать церковь своею, потому что церковь на народные рубли и, больше того, на народные гроши, строена и народом держится»[310]. В конце XIX в. заметки об отрицательных сторонах духовной жизни на страницах газет и журналов были редкими, но начиная с 19041905 гг. церковная периодика ими просто пестрит.

По словам участника Поместного Собора Л.З. Кунцевича, «вся вера народная выражается в постах, обрядах и обычаях»[311]. Митрополит Московский Макарий (Невский) в одной из проповедей в начале ХХ в. говорил о нравственном и духовном состоянии русского народа: «В старину весь русский народ составлял одну семью, у которой одна вера, одни обычаи. Ныне разделился русский народ. Каждое сословие избрало для себя как бы свою особую веру, свои обычаи. Верхние сословия стали стыдиться веры своих отцов и остались совсем без веры или же пошли за изобретениями новых вер, сделались последователями новых лжеучений, образовавших новые секты, новые толки. Средние сословия избрали себе новых богов: торговое стало поклоняться золотому тельцу… ремесленник то занят своим делом, препятствующим ему служить Богу, то отдается греховному отдыху в виде разгула, попоек и разного рода увеселений. И торговцы, и ремесленники живут также без веры и без Церкви. Только низшее сословие пока держится унаследованной от предков верой и обычаями, но и то не все. И среди него образовался злополучный раздел: значительная часть простого народа отпала от Церкви, перешедши в раскол и сектантство с их многочисленными толками и разделениями. Таким образом, как бы весь русский народ пришел в такое состояние, в каком некогда находился Израиль, который, отпавши от Бога, предавался нечестию.»[312] Подобный же взгляд высказывал епископ Волынский Антоний (Храповицкий) в 1905 г.: «Глубокое нравственное растление, полное обмирщение, маловерие и внедряемая ложным воспитанием гордыня – вот те новые качества современного общества, которые отличают его от сынов древней Руси, представлявшей собой как бы один огромный монастырь, преданный почти исключительно церковной жизни»[313]. Часть церковного общества, сталкиваясь с расцерковлением народа, начинала идеализировать прошлое страны, обращалась к представлению о русском народе как «народе-богоносце». Такие представления определяли утопическую программу действий.

Священник Петр Смиренский в статье, посвященной посещению храма крестьянами и поведению в нем, пишет: «Русский мужичок любит свой родной храм, где он крестился, где Бог благословил его на семейную жизнь. побуждаемый этой любовью к родному храму, он в праздничные и воскресные дни охотно посещает его. Но горько, хотя и вполне справедливо, то, что лишь в посещении храма он думает себе найти спасение»[314]. Он заканчивает свою заметку словами архиепископа Херсонского Никанора, написанными еще в 1884 г.: «Поймите, что нашу веру в народе разумеют 5 из 95, да и эти пять стали появляться 30 лет тому назад, со времени повсюдного распространения народных училищ… Долго наш народ нерушимо хранил родную веру по крепкому веянию общенародного духа. Увы! Теперь подули иные ветры со всех сторон. Подули и на народ». Слова владыки Никанора свидетельствуют о том, что проблема непонимания народом основ христианского учения, неучастия его в богослужении из-за трудностей восприятия службы была очень древней и фактически никогда не была решена. В начале ХХ в. изменилась политическая обстановка, поэтому в складывавшихся условиях требовалось не обычное посещение храма, а осознанный выбор: «Если прежде народ в простоте сердца мог стоять в церкви и молиться, не разбирая и не понимая многого из того, что поется и читается, то теперь, при развитии народа, молящиеся пожелают более осмысленного, чем прежде, отношения к богослужению»[315]. Безусловно, и в XIX в. можно было встретить неприглядное и неуважительное отношение к сельским священнослужителям. М. Куппетский – автор ряда очерков о религиозном положении русского народа, как выше было сказано, считал православие «незыблемой основой жизни русского народа», поэтому современная ситуация рассматривалась им как уход от идеализированного прошлого: «Крестьяне не считают грехом ругаться со священником скверными словами, а не подойти под благословение, не поклониться ему, заиграть на гармошке во время шествия священника с иконами и крестом, скрыться от него, чтобы не платить за молебен, не заплатить денег за требу или обмануть его при этом и заставить его ехать с требы на наемных лошадях, – все это явления обыденные»[316]. Рассказ сельского священника из «Московских церковных ведомостей» – ярчайший пример отношения крестьян к своему священнику: «Когда стали распространяться в народе все эти прокламации с обещанием всяческих благ, что начали было поговаривать мужики? Знаете вы? Смотрите: это лучшая моя ряса. Видите! Она вся выцвела, в пятнах. А мужики говорят мне: «Уж больно нарядно. Все из фабрики. Зря шибко барствуете. Собрать бы со всех бар всякие эти наряды, да нам на онучи»[317].

В народе благочестие неразрывно соседствовало с суеверием. Архиепископ Тверской Серафим (Чичагов) в докладе на Поместном Соборе 1917–1918 гг. дал следующую характеристику современному крестьянству: «Русский народ в массе хранит священные традиции и благочестие, он обладает ревностью по вере, благоукрашает храмы, охотно посещает богослужения, утешается монастырскими уставами, паломничеством. Но нельзя сказать, чтобы в религиозно-нравственном отношении он был благополучен. Несомненно, он не имеет еще выработанного христианского и церковного мировоззрения и самосознания, слабо и мало знаком с церковным нравоучением; мало понимает богослужение и всю глубину церковных Таинств. От того в нем много религиозных предрассудков, суеверий, обрядовая набожность уживается с грубыми пороками»[318]. На заседании Отдела о церковной дисциплине Поместного Собора делегат от Симбирской епархии прот. Владимир Садовский с тревогой отзывался о народной вере: «Кто нам поручится, что наша православно-церковная дисциплина… не создает в душе народной того духовного пробела, который в конечном результате дает полное незнание народом самых основных истин христианского учения и полное неумение или нежелание воплощать это учение в свою жизнь»[319]. Современники хорошо понимали эту противоречивую двойственность народного благочестия: с одной стороны, приверженность храму, обряду, с другой – пренебрежение к носителю этой благодати. Таким было их отношение к духовенству, без которого невозможно ни совершение Таинств и обрядов, ни существование самой Церкви, – как к мироеду, живущему за народный счет, и излишней обузе.

В свою очередь Церковь в начале XX в. была серьезно обеспокоена нравственным обликом народа, и в частности крестьянства. В III Государственной Думе в 1908 г. действовала «Комиссия о мерах борьбы с народным пьянством, принявшим размеры, угрожающие вырождением русской нации»[320]. Фактически со второй половины XIX в. пьянство было признано бедой государственного масштаба. В.Ф. Дерюжинский в учебнике полицейского права отмечал, что пьянство в России являлось причиной 40 % психических заболеваний. «Пьянство является одним из значительных факторов смертности. По сведениям за 1879–1884 гг. среднее годичное число умерших от опоя в России составляло 5.603 случая, или около 2 смертей на 1.000 общей годичной смертности. В общем количестве так наз. «случайных смертей» пьянство занимает у нас первенствующее место. Особенно заметно это в центральной и восточной полосах России: в центральной на долю пьянства приходится от 20 % до 34 %, а в восточной – даже до 40 % общего числа случайных смертей»[321]. Расходы населения на водку только в европейской России составляли в конце XIX в. 562 млн руб. в год, а число питейных заведений превышало 100 тыс.[322] Неоднократно в церковной печати обсуждался вопрос о народном пьянстве, и горечью пронизаны слова одного из священников, что «пьянство – бич многих и многих крестьянских семей»[323].

М.Н. Нижегородцев

В 1888 г. трудами известного психиатра Михаила Николаевича Нижегородцева была создана комиссия по вопросу об алкоголизме, мерах борьбы с ним и для выработки нормального устава заведений для алкоголиков[324].

Синод откликнулся на приоритетную для государства борьбу с пьянством постановлением № 4896 от 4–6 июня 1909 г., содержавшим обращение к епископам с указаниями усилить борьбу по искоренению народного пьянства. Было рекомендовано: учреждение обществ трезвости; включение в цели и задачи братств и приходских попечительств борьбы с пьянством; проповедь о вреде пьянства; устройство религиозно-нравственных чтений; личный пример духовенства в воздержании от спиртных напитков[325]. В 1909 г. в Санкт-Петербурге открылся I Всероссийский съезд по борьбе с пьянством. Он проходил 28 декабря – 4 января и был организован комиссией по вопросу об алкоголизме, состоявшей при Обществе охранения народного здоровья. По словам В.Ф. Джунковского, важной задачей съезда было дать возможность почувствовать борцам за народную трезвость, «что они больше не одиноки и что дело их отныне признается государственно важным»[326]. Современник отмечал: «Дело не в том, что русский народ пьет больше всех других народов, а в том, что пьянство растет из года в год в ужасающей прогрессии. При росте населения ежегодно на 1 %, потребление алкоголя увеличивается на 5–6 %, а в последующие годы увеличение это дошло до 13 % (вообще в иных же местах – до 20 %). В среднем каждым жителем выпивается уже 11 бутылок, то есть более полуведра водки в год»[327]. По воспоминаниям В.Ф. Джунковского, даже император Николай II был серьезно обеспокоен данной проблемой: «Во всеподданнейшем моем отчете за минувший год Государю угодно было обратить особое внимание на мои слова, что потребление вина в губернии не уменьшилось и пьянство приобрело характер бедствия народного, захватив своим влиянием даже женщин и девушек в крестьянской семье, причем из недр самого народа раздавались глубоко скорбные, полные отчаяния голоса, указывавшие на разложение семьи, упадок нравственности, на нищету как на прямое следствие пьянства. Государь против этого места в отчете написал: “Необходимо стать на путь действительной и самой решительной борьбы с этим страшным для России злом”»[328]. О данной ситуации заговорила и художественная литература. Во времена первой русской революции писатель И.А. Родионов опубликовал повесть «Наше преступление»: «Народ спился, одичал, озлобился, не умеет и не хочет трудиться»[329]. Несмотря на ее художественный характер, содержание произведения было целиком взято из народной жизни. Автор описал ужасающую картину пьянства, разврата, распущенности молодого поколения крестьян, которым до преступления – убийства, грабежа, богохульства – оставался последний шаг[330]. А за пьянством следовали не только преступления, но и полное материальное разорение. А. Волынец в заметках «О Государственной Думе и духовенстве» писал: «До сих пор русский мужик пропивал то, чем и дорожить-то не стоило, пропивал худую телегу, пропивал одежду, пропивал сапоги. Теперь он пропивает своих собственных детей, теперь он пропивает судьбу своих внуков и судьбу своего отечества… Нельзя было придумать даже тех способов, какими теперь пропивается земля. оказывается, как только крестьянину хочется опохмелиться, он идет к соседу и говорит: «Дай денег, а возьми мою десятину на будущий год за полтора рубля.» Есть уже семьи, где пропита земля на 20 лет, еще не проданная»[331].

С горечью об этом губительном для народа пороке свидетельствовал митрополит Московский Макарий (Невский): «О простом народе с сожалением должно сказать, что он спился и развратился. Он пропивает свое достояние, свои пожитки; он пьет с горя, пьет с радости; все сделки у него завершаются не иначе как с выпивкой. Если он несет в жертву Богу свою трудовую копейку, то в винную лавку отдает полный рубль. Он сам пьет, и дети пьют; пьют и женщины. Пьянство приводит к разврату. Мужья оставляют жен, жены покидают мужей и идут за другими. Развращается и молодежь по примеру старших»[332]. Эти слова находят подтверждение у его современника архиепископа Никона (Рождественского), который пишет по вопросу о просвещении народа: «Нужно сначала отрезвить народ – потом просвещать. Прежде спасти его от алкоголизации, от вырождения, от поголовной гибели. А то «просвещение», которое готовят ему в виде «всеобщего обучения» с учителями нового типа, только ускоряет его гибель. Если есть у вас лишние сто миллионов, то сократите на эту сумму спаивание народа. Если нет никакой возможности обойтись без питейного дохода сразу, следует уничтожить всякое производство и продажу алкоголя во всех его видах, признавая его ядом, наравне с опиумом, гашишем и подобными отравами»[333]. Пьянство в деревне неизменно сопровождалось хулиганством и драками, часто побоями жен. Мировой судья Я. Лудмер писал еще в начале царствования императора Александра III: «Многие наблюдатели современной народной жизни констатируют нам факт ожесточения, подчас и просто озверения народных масс»[334].

В Москве в 1901 г. было организовано Московское столичное попечительство о народной трезвости, возглавлявшееся генералом от инфантерии Цеймерном, а с 1905 г. – В.Ф. Джунковским. Оно распространяло среди населения информацию о вреде употребления алкоголя, изыскивало средства на полезную организацию отдыха и свободного времени простых людей, на содержание лечебницы для страдавших запоем. Попечительство содержало до 15 народных домов: Грузинский (2252 чел.), Сухаревский (2112 чел.), Трубный (2054 чел.), Немецкий (1000 чел.), Спасский (698 чел.), Даниловский (680 чел.), Александровский (1277 чел.), Хитровский (1335 чел.), Бутырский (771 чел.), Садовнический (1002 чел.), Дорогомиловский (930 чел.), Сергиевский (1054 чел.), Алексеевский (2011 чел.), а также Хитровскую чайную (642 чел) и Смоленскую столовую (962 чел.). Народные дома работали без перерыва круглый год с раннего утра и до 9 вечера, вход был бесплатным. В них не допускалось распитие спиртных напитков, а чай, закуски и горячие блюда отпускались по минимальным ценам; посетители могли ознакомиться со свежими газетами и журналами. Ежедневно в начале ХХ в. народные дома посещало около 18 780 человек[335]. Попечительство содержало ночлежный приют, столовую, лечебницу для алкоголиков на Новинском бульваре, 10 бесплатных читален и платных библиотек, воскресные школы для малограмотных; устраивало народные гуляния, спектакли, концерты, народные чтения. За 10 лет Московское попечительство получило от Министерства финансов 5 млн руб., а в период с 1901 по 1911 г. оно само выделило 108 750 руб. обществам и учреждениям, преследовавшим цель борьбы с алкоголизмом. При отдельных церквах создавались приходские общества трезвости. Борьба с пьянством была приоритетной не только для духовенства центральных епархий Российской империи, поскольку общества трезвости организовывались и в других епархиях, например в Оренбургской[336].

В.Ф. Джунковский немало сил приложил к борьбе с пьянством. Его трудами в 1909 г. в Москве был созван первый съезд по борьбе с алкоголизмом и пьянством, а через год организован антиалкогольный музей[337], в котором были собраны статистические материалы и разные препараты и модели, имевшие отношение к борьбе с алкоголизмом. При музее проводились лекции для учителей. В 1906 г. московский губернатор выступил заявлением населению, в котором сообщал, что «потребление вина в губернии (не считая г. Москвы) за первую половину сего года значительно превысило потребление его за то же время прошлого года (на 150 000 ведер)». За это время населением было истрачено лишних 1 млн 200 тыс. руб., в то время как недоимки по всем сборам составляли около 1 млн 70 тыс. руб.[338]

Проблему пьянства не оставил без внимания и митрополит Московский Владимир (Богоявленский). Он был, пожалуй, первым из московских иерархов, кто стал систематически бороться с этим недугом: «При нем на торжественных обедах в монастырях в дни праздников прекращено было подавать не только водку, но и вино… Такое новшество было особенно заметно в Троице-Сергиевой Лавре, где до митрополита Владимира в дни празднования преподобного Сергия 5 июля и 25 сентября на торжественных обедах весь стол был всегда сплошь уставлен разными винами, а закусочный стол – разными водками»[339].

Но и по истечении десяти лет существования попечительства о народной трезвости В.Ф. Джунковский по-прежнему описывал ужасающую картину народного пьянства, приводя данные из доклада А.А. Корнилова, председателя кружка по борьбе со школьным алкоголизмом. «По Московской губернии оказалось, что из 18 334 мальчиков в возрасте от 8 до 13 лет употребляли алкогольные напитки 12 005, или 65 %; из 10 404 девочек – 4994, или 47 %. Кроме того, анкеты по Московской губернии дали возможность заключить, что школьники умели различать вкус различных алкогольных напитков, некоторые предпочитали пиву водку, другие говорили о вкусе вина и т. д. В городских училищах оказалось положение еще менее утешительное, процент пивших был гораздо значительнее»[340]. Приведенные данные свидетельствовали о том, что проблема алкоголизма не была преувеличена, но не была и решена. Проблема пьянства и борьба с ним были актуальными и в других епархиях Русской Церкви. Например, в Тульской создавались не только общества трезвости, но еще проводились беседы с торговцами крепкими напитками. Так как основную причину пьянства усматривали в невежестве и непросвещенности, епархиальное начальство особое внимание стало уделять церковно-приходским школам[341].

Сложившаяся ситуация нашла отражение и в прессе. Только лишь в Московской епархии в 1910–1915 гг. было предпринято несколько попыток издания газет и журналов с антиалкогольной тематикой. Например, в 1910–1912 гг. вышло 37 номеров бесплатного приложения к журналу «Кормчий» – «На борьбу с пьянством». В 1910 г. было опубликовано четыре номера приложений к журналу «Верность» – «Трезвость», редактором которого был известный протоиерей И.И. Восторгов. Газета «Рассвет» издала 19 номеров бесплатного приложения «Трезвый понедельник». С 1911 по 1914 г. Московское епархиальное общество борьбы с народным пьянством публиковало ежемесячный журнал «В борьбе за трезвость», в 1915–1916 гг. это же издание выпускало Московское столичное попечительство о народной трезвости. В 1914 г. вышло шесть номеров приложения к «Кормчему» – «На борьбу с современным хулиганством». В нем читатель узнавал о нравственных причинах связанного, как правило, с пьянством хулиганства, о том, как с ним бороться, о действиях духовенства, о духовных мерах по искоренению хулиганства[342]. К сожалению, последние стали предприниматься уже слишком поздно и оказывались недостаточно продуманными: за много лет пороки уже пустили прочные корни. Однако попытки организации антиалкогольной пропаганды подтверждали тот факт, что современники признавали проблему пьянства, считали ее чрезвычайно важной и не только печатали различные брошюры, но и переходили к реальным мерам.

Надо отметить, что с 1905 г., по причине общественных волнений, хулиганство, связанное с общим упадком нравственности, получило широкое распространение. Протоиерей Клавдий Фоменко писал: «Именно к тому времени (1905 г. – Ю.Б.) относится фраза: «Мы ваши храмы обратим в наши конюшни»[343], относившаяся к участившимся случаям святотатств и кощунств по всей России. «В 1907 г. грабители перевязали всех монахов Крестного Онежского монастыря Архангельской епархии и устроили обыск в кельях. В том же году в Иоанно-Богословском Крыпецком монастыре Псковской епархии было убито трое монахов и трое рабочих. В 1908 г. бандиты совершили налет на Разрытовский Троицко-Покровский женский монастырь Черниговской епархии, вскрыли кружку перед иконой Божией Матери и свечной ящик, обошли все кельи, разбивая шкафы и сундуки и забирая все сколько-нибудь ценное. В 1911 г. на Валаам приехала группа подвыпивших финских рабочих, устроивших дебош в монастырской гостинице. С большим трудом хулиганов удалось выпроводить»[344]. Н.О. Лосский, в свою очередь, считал хулиганство следствием отрыва от строя жизни отцов, утраты религии и проявлением материализма в деревне[345]. В начале века угроза разрушения храмов встречалась нередко, но современники рассматривали ее как проявление бытовых безобразий. Никто в то время, когда писали об оставлении народом древнерусского благочестия и путях возвращения к нему, не мог себе представить, что всего через 20 лет эти фразы из хулиганского выкрика в сторону клирика превратятся в планомерную программу действий и будут с успехом реализованы.

В.В. Розанов резко критиковал современную церковную политику и само духовенство, но во взглядах на народ был с последним вполне солидарен. Он писал в «Новом времени» за 1909 г.: «Расправы ножом, самоутопления и самоотравы наполняют столбцы газет. Мутная волна как будто отплеснулась от политической сцены, пошла по другому направлению, по линии наименьшего сопротивления, и залила грязью нравы частных домов, семей, нравы улицы»[346]. Современники начала XX в. откровенно говорят о разврате, захлестнувшем русскую жизнь: «В настоящее время можно наблюдать тот факт, что одни только женщины, и притом не особенно многие, во всей строгости соблюдают законы брачной жизни»[347]. Наблюдатели отмечали рост незаконных сожительств, что являлось во многом следствием отходничества[348], по всей России росло число подкидышей: по Москве и Санкт-Петербургу они составляли К всех новорожденных, на 1906 г. в Петербурге из 43 153 родившихся – 11 927 незаконнорожденных, в Москве из 43 801 – 13 466[349]. В 1910 г. по всей России было зарегистрировано 106 000 внебрачных детей[350]. Невероятно широкое распространение получили аборты[351]: только в Москве в 1910 г. было совершено около 10 тыс. абортов[352]. Упадок нравственности, подтвержденный многими современниками, придерживавшимися разных взглядов, наглядно свидетельствовал о расцерковлении деревни, что еще больше обостряло отношения между крестьянами и клириками.

Причины сложившейся ситуации были подробно освещены на страницах церковной печати, особенно за 1905–1906 гг., когда общество было охвачено прениями об изменениях государственного строя, открытии Государственной Думы, а Церковь активно готовилась к созыву Поместного Собора и заговорила о назревших проблемах и трудностях. Духовенство с тревогой наблюдало, как народ был охвачен бурной антирелигиозной и революционной пропагандой, которой могла противостоять лишь активная миссионерская проповедь для самого православного народа. В статье «Московских церковных ведомостей», посвященной необходимости оживления церковной жизни и положению духовенства, говорилось: «О народе и говорить-то страшно. Сути службы они (простые люди. – Ю.Б.) не понимают, ибо им мало кто и разъяснит это. Они, бедные, только горят иногда душой и сердцем, рвутся к Богу… Прислушайтесь, что шепчет старушка, стоя на коленях перед иконою Божией Матери, когда, например, читается Апостол, Евангелие, когда говорится проповедь или когда поется Символ веры. Без толку шепчет она свою любимою молитву Иисусову и знать не хочет, что в это время читаются для нее «глаголы вечной жизни», она не чувствует нужды к живому слову пастыря. Бедная старушка, она не знает, что Символ веры есть не молитва, а исповедание веры, что здесь беспрестанное шептание посторонних молитв более чем неуместно»[353]. Для крестьянства вера становится не основой мировоззрения, а лишь частью сельского быта, изменение же бытовой обстановки приводит к легкому отходу от Церкви. По словам пастырей начала ХХ в., их паства – православный по культуре, но по образу жизни религиозно непросвещенный народ. «Церковные ведомости» пишут о религиозном состоянии русского народа: «Наш православный народ в громадном большинстве своем до сих пор не имеет самого элементарного религиозного просвещения. Не говорим уже о целостной системе православного вероучения и нравоучения. пастыри не могут даже поручиться за то, что все их пасомые сознательно молятся Богу, сознательно принимают Таинства и участвуют в богослужениях. Конечно, по своей жизни, по внутреннему настроению души русский народ глубоко проникнут христианскими началами, но отчетливых, сознательных религиозных понятий и представлений у народа нет»[354]. Таким прихожанам оказывалось очень легко, попав в город, влившись в число пролетариев, отойти от Церкви, поверить в проповедь революционной пропаганды. И если сами они оставались в лоне церковном в силу сложившейся привычки, полученного с детства воспитания, то молодое поколение было уже проникнуто антирелигиозной пропагандой. В период 1908–1913 гг. в Московской губернии грамотные крестьяне составляли 41,7 % – самый высокий процент грамотного населения по России[355], – они-то и были потенциальными читателями различной литературы, среди которой могла быть и революционная. Священник Н. Колосов писал о «галерее отрицательных типов русского духовенства», созданной новейшим освободительным движением[356]. Писатель Н. Тришников в рассказе «В доме пастыря» создал портрет благочинного, протоиерея Стигматова, – низкого интригана и деспота, который довел своих дочь и племянницу до самоубийства, а сына – до идиотизма: «Он любит только собственную особу и презирает всех остальных». Священнику, вызывавшему у читателей отвращение, противостоит святой революционер, порядочный, добрый и благородный[357]. «Русское богатство» в январе 1907 г. опубликовало рассказ С. Кондорушкина «В сетях диавола»[358], в котором автор повествует о путешествии русских паломников на Афон – одну из величайших святынь православного мира. Богомольцы представлены грязной толпой, русский афонский монастырь – царством дьявола, смерти, мрака, зла и лицемерия, а монахи – тунеядцами. «Современный мир» в марте 1907 г. опубликовал очерк Богдана Степанца «Богослов», в нем в карикатурном виде изображен семинарский преподаватель Ветхого Завета[359]. В 1905–1907 гг. был опубликован целый ряд рассказов и очерков, посвященных монастырям и монахам, выставленным в самом неприглядном виде. И если в одних произведениях описывались грязь, бедность, пьянство, безразличие ко всему, то в других – довольство, богатство, роскошная жизнь монашества[360]. Свобода печати предполагала резкую критику традиций, сложившихся в церковной среде, под сильное воздействие которой, без сомнения, попадала и читающая публика из среды крестьян. Например, В.В. Розанов негативно оценивал сложившуюся практику женитьбы будущих священнослужителей: «Семинарист должен жениться в несколько недель, длящихся между выходом из духовного учебного заведения и принятием сана. В эти несколько недель он должен приискать невесту среди духовенства же ближайших приходов, и… единственным основанием брака служит гнуснейший и открытый торг о приданом»[361]. Такие отзывы о духовенстве не могли не оказывать отрицательного влияния на авторитет священства среди читающей публики.

«Московские церковные ведомости» приводят размышления священнослужителя о сельской молодежи и о ее поведении во время церковных праздников, в частности во время церковных ходов на Пасху: «По-деревенски модно теперь носить брюки навыпуск, пиджак, фуражку известного фабричного типа – семь углов, одна заклепка; в руке или, вернее, в лапе – по ее размерам – тросточка, вид молодого человека вызывающий. В церкви редко увидишь такого бонвивана, когда застаешь его – при хождении по приходу – дома, он непременно встанет так, чтобы и своей позой выразить протест: прислонится к стене, закинет ногу на ногу, ядовито улыбнется»[362]. Священник села Обухова Клинского уезда писал в Духовную Консисторию о своей пастве, которая «представляет из себя опасно больной организм: маловерие, современное неверие, религиозно-нравственное одичание молодежи, хулиганство, пьянство и другие пороки на почве невежества – вот те главные симптомы ее болезни»[363]. Священник Таврической епархии сообщал: «На так называемых «досвитках» молодежь обоего пола предается таким забавам, какие едва ли известны и дикарям, не имеющим понятия о нравственности. Случается, что под праздники и воскресные дни на досвитках всю ночь идет бесовское веселье, к утрени гуляющие расходятся с пением, песней, свистом. Эта распущенность сильно поддерживается под влиянием чтения безбожных и противохристианских брошюр. Начитавшись такой литературы, стоя в воскресные и праздничные дни на улицах, издеваются над идущими в церковь. А на сельских сходах и в домах верующих они глумятся над святыней.»[364] Один из авторов «Церковного вестника» в 1906 г. в одной из редакционных статей, описывая сложившуюся обстановку, констатировал: «Вся культура, вся жизнь в ее разветвлениях расходятся с христианской религией и отрицают ее… христианство в настоящее время есть только настроение отдельных лиц»[365]. Слова эти в полной мере приложимы к ситуации, сложившейся в деревне в начале ХХ в. В подобных же выражениях пишет корреспондент «Епархиальных ведомостей» и год спустя: «В нашей русской жизни текут две противоположные струи – языческая и христианская. Часто идеи евангельские обречены на одно теоретическое существование, а жизнь действительная к ним не прислушивается. Бесшабашный трактир, неблагоустроенная фабрика и воскресный почти повсеместный рынок – вот бичи народа; они много содействовали в прошлом накоплению того гноя в народной жизни, который в настоящее время так смрадно выливается в грабежах, убийствах, смутах, волнениях»[366]. Очевидно, авторы периодической печати были склонны к сильному пессимизму в отношении современных событий. Но в постоянном возвращении к теме народного пьянства, попытках решить ее на общегосударственном и местном уровне видны определенные тенденции в эволюции вопроса о пастырском служении.

В частности, для духовенства существовала еще одна проблема, затруднявшая духовное воздействие на своих прихожан: число исповедовавшихся и причащавшихся постом было столь велико, что священники не могли справиться со своими обязанностями. На Поместном Соборе свящ. И.А. Ильин говорил: «Современная исповедь утратила свое таинственное целебное значение, потеряла свою силу. У нас исповедуются по 600 человек в течение 5-ти – 6-ти часов, на каждого уделяется менее одной минуты. Утеряв смысл исповеди, мы теряем все, и никакие другие обрядности нашего богослужения не поднимут упавшей церковной дисциплины»[367].

Особенно наглядно процесс расцерковления народа проявлялся в промышленных центрах, где росло число отходников, не утративших связей с деревней, – они-то и оказывали определенное влияние на формирование мировоззрения сельской молодежи[368]. Имущественное и бытовое положение рабочих, пришедших на заработки из деревень, было крайне тяжелым: их проблемы и нужды мало кого интересовали; заработки их в сравнении с оплатой труда квалифицированных рабочих были крайне низкими, что делало их весьма восприимчивыми к социалистической агитации. Рабочие в городе оказывались в чужой им среде, вместо хорошо известного храма и знакомого им с детства священника видели роскошные городские церкви, зажиточное городское духовенство, богатую публику. Священник на фабрике, как правило, имелся, но он в глазах рабочих являлся представителем фабриканта и не вызывал их доверия и расположения. В таких условиях отпадение бывших крестьян от Церкви становилось весьма распространенным: в новых условиях рабочий перечеркивал прежнюю жизнь, а вместе с ней традиционные обычаи и верования, и тогда только целенаправленная деятельность со стороны Церкви могла дать положительный результат, но шансов на это было очень мало. Антицерковная рабочая среда реально становилась «взрывным материалом». В такой неблагоприятной обстановке деятельность отдельных пастырей, таких, например, как отец Иоанн Кронштадтский, можно рассматривать как настоящее чудо.

Изменение духовного облика крестьянства как наиболее традиционной и консервативной части общества происходит в переломные, кризисные эпохи развития государства. Таким, безусловно, стало время первой русской революции, а также начавшийся после отмены крепостного права переход от традиционного аграрного общества к индустриальному. Русские крестьяне сохраняли языческие верования и обряды, уживавшиеся со своеобразным типом христианской религиозности – крестьянская среда была пропитана суевериями и предрассудками. Христианская догматика оставалась неизвестной большинству крестьян, стремившихся с помощью религии дать объяснение событиям своей жизни и социальным явлениям. И тем не менее простая и бесхитростная народная вера служила важнейшим регулятором социальных отношений в среде крестьянства[369].

Проблему упадка авторитета Церкви и потери ею нравственного контроля над крестьянской массой не замалчивали и современники. «Московские церковные ведомости» в 1907 году поставили вопрос: «Отчего крестьянские подростки и молодежь, живущая в городах на заработках, становятся жертвою социалистических и анархических влияний»? Автор статьи видел решение проблемы в непрестанной пастырской работе, оживлении деятельности прихода. Молодые крестьяне-отходники «вышли из-под влияния родного храма, вырвались из мирной приходской среды и от того еще, что и приход наш не успел создать доброй, законченной школы, в которой бы приобреталась ими известная нравственная устойчивость против всяких обольстительных, вредных внешних влияний»[370]. Охлаждение веры крестьян приводило к пренебрежению ими церковными праздниками: «Ныне и по селам стали плохо чтить святость праздников молитвою в храме и святым отдыхом по заповеди, а многие до света, даже по великим праздникам, например, на Преображение, Успение и в простые воскресенья едут в поле за снопами»[371]. Высказывание автора достаточно категорично, но беспокойство его понятно, ведь, по мнению современников, крестьянская вера выражалась во внешних поступках: посещении храмов, служении молебнов. Автор был обеспокоен тем, что уже и это внешнее проявление религиозности уходило в прошлое, поскольку храмы стояли пустыми не только в воскресные дни, но и в двунадесятые и престольные праздники.

Церковным деятелям эта информация была хорошо известна, и они не питали иллюзий относительно религиозного состояния народа. В официальном отчете обер-прокурора Св. Синода говорилось: «Отчетные 1905–1907 гг., особенно их первая половина, отмечены крайне печальным явлением в религиозно-нравственной жизни православного населения – бурной пропагандой социалистических начал, столь враждебных и по своей исходной точке, и по своим целям христианской догматике и этике… До отчетного периода пропаганда социализма была скрытой, и литература ее как нелегальная мало распространялась в народе и среди рабочих! Наступившие смута, волнения, забастовки, мятежи сопровождались обильным выпуском для обращения в народе брошюр, листков и газет социалистически-революционного содержания. Устами своих последователей социализм объявил поход против Православия и явно высказывал тенденцию занять место последнего. Успех проповеди социализма был обеспечен на первых порах отсутствием противосоциалистической литературы и неподготовленностью духовенства для борьбы с ним. Но такой успех социализма в течение отчетных лет обнаружил, с одной стороны, те нужды церковной и общественной жизни, удовлетворение которых лишило бы его почвы, а с другой стороны, показал бы тот путь, которым должна вестись борьба с этим общим врагом Церкви и государства»[372].

Принципы свободы, провозглашенные в 1905 г., были восприняты простым народом порой как безнаказанность, как свобода от общественного порядка, устоев и традиций. Министерству внутренних дел пришлось войти в соглашение со Св. Синодом по вопросу организации вооруженной охраны церквей в связи с участившимися случаями их ограблений[373]. Тут уже была явно не действенна и проповедь духовенства. Священник Вологодской епархии, возмущенный безобразиями вернувшейся с фабрики молодежи, произнес поучение в храме по этому поводу. В следующую же ночь дом священника чуть не сожгли, а его самого пытались убить[374]. Рабочий Мытищинского вагоностроительного завода чуть не задушил после рождественского молебна священника Смирнова – мотивы поступка он объяснить не смог[375]. По сведениям «Московских церковных ведомостей», во время первой революции с февраля 1905 по ноябрь 1906 г. по всей России было убито 53 лица духовного звания[376]. «Ведомости» сообщали статистику всего за две недели февраля 1907 г.: шесть покушений, убийств и ограблений церковно– и священнослужителей, среди них ограбление священника села Пушкино Московского уезда отца Рождественского[377]. Прот. И. Восторгов пишет о двух происшествиях подобного характера, бывших в Московской епархии летом 1907 г. В воспоминания В.Ф. Джунковского один из этих случаев описан следующим образом: 25 мая 1907 г. около г. Звенигорода в храм имения Медведниковых во время богослужения вошли грабители с целью похитить икону в ризе стоимостью 40 тыс. руб. Священника заперли в алтаре, а псаломщика убили. Когда в храм стал стекаться по набату народ, грабители ранили вдову священника и шестерых крестьян и скрылись[378]. В Богородицком уезде, селе Петропавловский Погост, был ограблен местный храм, похищены деньги и священные сосуды на сумму 500 руб., украдена расписка Государственного банка на 17 318 руб.[379] В Пензе нападение на ректора Пензенской духовной семинарии закончилось трагически. 18 мая 1907 г. архимандрит Николай (Орлов) был убит неизвестным молодым человеком, который подкараулил его у входа в семинарский дом и три раза в упор выстрелил. Архимандрит упал замертво, а убийца скрылся[380]. Хулиганские настроения проникали и в стены духовных школ. Во многом ответственность за создавшееся положение возлагалась современниками на само священство, которое, по их мнению, оказывалось недостаточно готовым к несению новых обязанностей. К этому добавлялись обвинения в упадке духовного рвения и элементарной экономической несостоятельности сельских батюшек.

А как смотрели на себя сами пастыри, как оценивали собственное будущее? «Пастыри всегда были ближе всех к народу и больше всех знали его нужды. Они вместе переносили и горе, и радость, счастье и несчастие: там, где костлявые руки могли подать только пятак, довольны были этим, а там, где был преизбыток, и они жили безбедно. Плетями награждались одинаково и пастыри, и пасомые. Они в равной степени пользовались и от щедрот барских», – писал священник Андрей Соколов о большей части сельского духовенства. В статье «Московских церковных ведомостей» так раскрывалось положение сельского священнослужителя: «У нас они пахари.

Но что может породить в наше время пастырь-пахарь, пастырь-нищий, как не пастыря-нищего (в простоте сердца в селах крестьяне, завидев священника, идущего по селу, спрашивали: «Батюшка, чем ноне побираешься?»), ибо в Геннисарете все же можно было достать рыбы – здесь же урожаи не всегда… В итоге беднота родит бедноту, зависимость, подчинение. Отсюда рождается робость, вялость. Нужны особенные силы, чтобы не переродиться нравственно, чтобы не потеряться, но явиться достойным своего сана.»[381] Трудно держаться на высоте своего сана, если все время поглощено заботами о куске хлеба и горькими думами о будущем детей: «Хозяйственные заботы нередко поглощают большую часть свободного времени у сельского священника. Некоторые, в начале своей пастырской деятельности идеально настроенные, потом, под влиянием житейских невзгод и забот о материальном обеспечении, мало-помалу грубеют, заглушают в себе идеальные порывы и теряют интерес к более возвышенным стремлениям. Виноваты в этом меньше всего сами сельские священники, ослабевающие в борьбе с окружающими обстоятельствами, – более же всего виноваты та среда и те материальные условия, в которых им приходится жить»[382].

В начале прошлого века в обществе складывается противоречивая ситуация. Сформировавшийся в городах пролетариат по большей части был безбожен, причиной чему стал изменившийся уклад жизни: появление в деревне рабочих, связанных с городом и утративших традиционные связи с селом, неготовность духовенства вести проповедь в новой обстановке, революционная агитация. Крестьяне в основной массе продолжали посещать храм, отмечать церковные праздники, исполнять требы, но все это сводилось лишь к формальному обрядоверию, за которым не было глубокого понимания православного вероучения. Усиление миграционных процессов, отходничества, промыслов, постепенное распространение образования и революционной агитации приводили к ослаблению влияния на крестьянство патриархальных, религиозных, общинных традиций, способствовали распространению религиозного безразличия[383]. Бытовое православие столкнулось с вызовом, перед которым не смогло устоять, и для сохранения веры в народе требовалось ее сознательное переосмысление. А крестьянская молодежь, наоборот, уходя на фабрики в большие города, стала основным распространителем религиозной индифферентности[384]. На селе происходило противопоставление городской и деревенской культуры, быта. Именно обрядоверие и непонимание основ вероучения, безразличие к приходу и пастырю стали предпосылками той катастрофы, которая постигла страну в 1917 г. Расшатывание патриархальных устоев, негативное влияние города ослабили традиционные нравственные ориентиры, порождая и усиливая такие пороки, как пьянство, безделье, разнузданность поведения, разврат, зависть и ненависть к богатым. Алкоголизация, деморализация и криминализация захватили в начале века население не только столиц и крупные промышленные центры, но и провинции, деревни[385]. Делегаты Поместного Собора 1917–1918 гг. с тревогой говорили, что сами не знают, «сколько с нами и за нас» православных русских людей[386]. Митрополит Арсений (Стадницкий) признавал: «Народ безмолвствует, он не сказал, что он носитель Православия, что оно ему дорого»[387]. Эту же мысль высказал и крестьянин из Олонецкой губернии А.И. Юдин: «Говорим, что за нами 110 миллионов православных. А может быть, только 10?»[388] Потрясения революции принесли церковной общественности понимание того, что русский народ, который в XIX в. рассматривался как неразрывно связанный с Церковью, на самом деле очень далек от Нее.

§ 2. Взаимоотношения духовенства с прихожанами

Приходская жизнь

Впервые в русском церковном праве, как выше было сказано, понятие прихода было разработано только на Соборе 1917–1918 гг., когда было принято определение, отражавшее ситуацию, сложившуюся уже в XVI в.: «Под приходом понимался церковный территориальный округ, в этом округе – община людей, которые регулярно молятся в одном храме»[389]. После Стоглавого Собора приход стал центром религиозной жизни и существовал как религиозная община, вступавшая во взаимодействие с церковной властью, но не выполнявшая никаких светских функций, и в светском законодательстве не фигурировал[390].

В средневековой Руси положение духовенства не способствовало реализации духовных и нравственных задач, стоявших перед пастырем. По словам П.В. Знаменского, «бедное приходское духовенство, от всех зависимое, перед всеми безгласное, проходило через длинный ряд начальств всякого рода и оканчивая миром, приходской общиной. Здесь тоже нужно было всем угождать, чтобы мир не поднялся против своего пастыря, кланяться всякому мужику, потому что этот мужик кормил священника, следовательно, имел право величаться над ним, обращаться с ним как с рабом, а священник говорить против него ничего не смел»[391]. За время, прошедшее с XVII до начала XX в., не изменились способы обеспечения духовенства, не изменилось и отношение к нему прихожан. «Оно было забито в темную среду простонародья, разделяло с этим простонародьем и его невежество, и все нравственные недостатки, и ничем не отличалось, по отзыву публициста того времени Петровского, от пахотных мужиков»[392]. Благодаря Петровским реформам, на духовенство были возложены новые обязанности. В церковной печати начала ХХ в. следующим образом оценивалось положении прихода в XVIII в.: «Жизнедеятельность прихода понижалась по мере того, как под влиянием сурового крепостного режима и возложения на пастыря не соответствующих его сану полицейско-сыскных обязанностей, падал его пастырский авторитет, и порывалась нравственная связь с народом»[393]. Священник превращался в чиновника, выписывавшего справки, заполнявшего метрики, – крестьяне стали относиться к нему как к царскому чиновнику, воспринимая и его священнические обязанности как часть чиновничьих. К сожалению, иногда и сами клирики рассматривали свою деятельность именно так.

До середины XIX в. сельские клирики ограничивались по преимуществу выполнением своих непосредственных обязанностей, активно не вмешиваясь в жизнь прихожан, однако они руководили приходами, даже не проповедуя в храмах. Священник постоянно общался с прихожанами, в бытовой жизни должен был подавать им пример своим благочестием. Авторитет священника был очень высок: духовный сан и нравственное влияние на прихожан давали ему весомый голос в общественных делах. Он участвовал во всех делах общины, скреплял своей подписью общинные акты[394]. В конце XIX в. в новых социальных и экономических условиях ситуация изменилась. Духовенство, по мнению современников, «должно бы сбросить свою неподвижность, устраивать съезды, собрания, обмениваться мыслями, подыскивать лучшие способы и средства воздействия, по возможности завладевать прессой, наводнить страну библиотеками и читальнями известного содержания и т. п., не терять роли руководителя… В новейшее время мы отошли назад, потеряли разом две позиции: оставили общение с народом и через это лишились одного из важнейших средств воздействия на народ»[395]. Очень критично относился к положению и деятельности или, вернее, «бездеятельности» духовенства Василий Розанов. В статье «Вопросы русского труда» он обвинял священнослужителей, как это ни странно, не только в собственной бедности и неустроенности, но и в бедности их прихожан: «Само духовенство, под влиянием идеализма «нищенства», не только не может вызволить народ из слабости и лености, но и само никак не может выкарабкаться из ямы распущенности же, слабости и нерадивости. Так ленивое запавшее духовенство живет бок о бок около ленивого, западающего народа. Эта картина, которой, кажется, доказывать не приходится. И оба они полюбили друг друга. И оба валятся в яму»[396]. О падении авторитета духовенства писали иерархи Церкви начала ХХ в., в частности, митрополит Вениамин: «Мы перестали [быть] “соленой солью” и поэтому не могли осолить и других. А привычки к прежним принципам послушания, подчинения еще более делали наше духовенство элементом малоактивным»[397]. Для владыки этот мотив был основным в определении причин духовного упадка общества начала XX в.: «Нисколько не удивляло меня ни тогда, ни теперь, что мы никого не увлекали за собою: как мы могли зажигать души, когда не горели сами?!» Слова митрополита Вениамина совпадают с мнением Благовещенского епископа Иннокентия: «Вот жалуются, что народ не слушает наших проповедей и уходит из храма, не дожидаясь конца службы. Да ведь чего слушать-то? Мы питаем его манной кашей, а люди хотят уже взрослой твердой пищи. Верно! Было общее охлаждение в нас. И приходится еще дивиться, как верующие держались в храмах и с нами? Но они были просты душой, нетребовательны к нам, а еще важнее, они сами носили в себе живой дух веры и религиозной жизни и им жили, хотя вокруг все уже стыло, деревенело»[398].

В начале XX в. наблюдается повсеместный упадок приходской жизни. Современный приход, по словам митрополита Евлогия (Георгиевского), тогда, в 1905 г., епископа Холмогорского, – «это случайное собрание чуждых друг другу людей, которые изредка сходятся в храме, чтобы сейчас же разойтись из него в разные стороны и совершенно забыть друг друга… И в деревне уже глохнет, замирает церковная жизнь и заменяется фабрично-заводским легкомыслием и равнодушием к Церкви или же совершенным сектантским отчуждением от нее»[399]. Епископ Тамбовский Иннокентий (Беляев) писал о современном ему приходе: «Приход в настоящее время превратился в случайное собрание различных лиц около своего храма, он стал только территориальной единицей, без всякого влияния на жизнь общества. Самым наглядным выражением упадка современного прихода служит весьма заметное разъединение как между пастырем и пасомыми, так и членов прихода между собой»[400]. Отношения между священнослужителями и паствой стали формальными. Архиепископ Литовский Никандр (Молчанов) достаточно точно оценивал характер взаимоотношений, сложившихся к началу ХХ в.: «Пастыри являются только совершителями богослужений и отправителями треб, но не духовными руководителями. пасомые, со своей стороны, равнодушно относятся к делам Церкви, и если обращаются к духовенству, то, большей частью, по побуждениям чисто внешним – за получением метрической выписи, предбрачных сведений или для совершения той или иной требы, необходимой по требованию гражданского закона»[401].

Уже в начале ХХ в. в среде современного духовенства делались различные попытки проанализировать причины слабой связи клириков с паствой и упадка приходской жизни. Например, автор статьи в «Московских церковных ведомостях» после революционных событий 1905 г. так объяснял причины этого недостаточного пастырского воздействия на прихожан: «Одни указывают материальную необеспеченность духовенства, другие – давление светской власти; третьи упадок авторитета духовенства объясняют тем, что епархиальное начальство чересчур строго поступает с духовенством и по малейшему случаю проводит дознания… Мы сами потеряли благочестие, мы остыли, за нами охладел и приход»[402]. В таком же ракурсе рассматривал упадок церковной жизни обер-прокурор Св. Синода К.П. Победоносцев, писавший о духовном упадке в народной среде и о вине пастырей: «Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые передаются от родителей к детям, служат единственным соединяющим звеном между отдельными лицами и Церковью. И еще оказывается в иных глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш», повторяемом нередко с пропусками или прибавками, отнимающими всякий смысл у молитвы»[403]. Подобную же точку зрения высказывал и владыка Вениамин (Федченков), вспоминая в 1950-е гг. события начала века: «На моей памяти мы не могли хвалиться чем-либо особым. “Служили” – так можно сказать. Бывали, правда, поразительные примеры святых людей. Почти в каждой губернии были свои маленькие “кронштадтские”: о. Василий Светлов в Тамбовской губернии, о. Николай – в Пензенской, о. Константин – в Симферополе и т. д. Но большею частью мы становились “требоисполнителями”, а не горящими светильниками. Не помню, чтобы от нас загорелись души… Но не было (за исключением) и дурных типов. Только дух в духовенстве начал угасать. Правда, лучшие христиане не обращали на это внимания, крестились, венчались, хоронились у духовного “отца”, но, пожалуй, отцами-то мы и переставали быть»[404]. Фактически Церковь превращалась в придаток государства, призванный выполнять его земные задачи. К горькому выводу приходил архиепископ Феодор (Поздеевский), рисуя картину русской церковной жизни: «Поражен пастырь: поражен духовно, поражена его внутренняя сила, его внутренние интересы… Бегут от пастырского служения на пути более приятные. Духовно-востязуемая идея пастырства заслоняется плотяной идеей служения мирской общественности. Религия со степени небесности и спасительности сводится в плоскость государственности и чиновничества»[405]. Подобная ситуация наблюдалась не только в приходах Центральной России. Исследователь религиозной жизни Оренбургской епархии О.В. Никифорова пишет о внутренней разобщенности прихода, отсутствии единства между прихожанами и пастырями, «что выражалось со стороны прихожан в неуважительном отношении к священникам, а со стороны пастырей в невнимании к духовным нуждам своих пасомых»[406].

Какое положение занимал священник в деревне? В данном случае социальный статус приходского священнослужителя еще важен с точки зрения самого духовенства и прихожан, преимущественно крестьян. Положение клирика обществом того времени оценивалось по-разному. В частности, митрополит Вениамин, сам выходец из крестьян, писал: «С человеческой точки зрения, положение священника было и высокое, и доходное. Он был ниже лишь помещиков, но выше прочих; разве богатые управители почти равнялись ему, но и те были почтительны пред своим духовником. Таким образом, это служение было высшее, о чем мог мечтать член низшего сословия, включая даже и дьячков»[407]. Мотив «близости к простому народу» был любимой идеей обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева. Русские священники, подчеркивал обер-прокурор, «из народа вышли и от него не отделяются ни в житейском быту, ни в добродетелях, ни в самых недостатках, с народом и стоят и падают… Избави нас Боже дождаться той поры, когда наши пастыри утвердятся в положении чиновников, поставленных над народом, и станут князьями посреди людей своих, в обстановке светского человека, в усложнении потребностей и желаний посреди народной скудости и простоты»[408]. Современники иногда давали совершенно противоположные оценки духовенству, но важно подчеркнуть, что оно, с точки зрения самих клириков и церковной периодики, оказалось как бы чуждо другим сословиям общества. По своему положению оно приближалось к средним слоям, земским служащим, но по материальному обеспечению полностью зависело от крестьянства – часто приходской священник оказывался беднее крестьянского середняка, а диаконы и церковнослужители были близки к самым бедным крестьянским слоям.

Материальное обеспечение духовенства зависело во многом от личных качеств священнослужителя и от местных традиций, поэтому и было нестабильным. В статье «Церковного вестника», посвященной пенсионному обеспечению духовенства, один автор писал: «Наше сельское духовенство живет приходом, на его же попечение оставляет осиротевшие семьи… и если в приходе жива еще память о покойном, если он сумел приобрести любовь и расположение паствы, то эта милостыня, в виде куска праздничного пирога, пары яиц и ложки масла охотно подается тем, у кого еще не успели увести со двора последнюю корову в уплату накопившейся недоимки»[409]. Уже в конце XIX в. появилось много статей о тяжелом положении сельского духовенства, однако на сегодняшний день невозможно представить целостную картину по данной проблеме из-за отсутствия связи по данным разных регионов и их спорностью.

В начале XX в. церковная жизнь превратилась в формальность – она фактически «сводится к ежегодному говению, исповеди и причащению великим постом», – писал «Церковный вестник»[410], отсюда и формальное посещение храма, и восприятие священника лишь как исполнителя треб. Об изменении отношения к духовенству писали и сами священники. В «Церковных ведомостях» приводилась статья священника Н. Доброхольского «Большой вопрос в нашей церковноприходской жизни», в которой он писал об изменившемся отношении прихожан к своим пастырям: «В последнее время под влиянием почувствованной свободы, а больше всего под воздействием разных агитаторов и проходимцев, старавшихся вооружить прихожан против духовенства, добрые, доверчивые и почтительные отношения к своему духовному отцу – священнику сменились совершенно иными; прихожане стали относиться к духовенству недоверчиво, подозрительно, иногда враждебно»[411]. Так представители духовенства начала ХХ в. пытаются объяснить сложившуюся ситуацию. Изменение отношения к клирикам проявилось во всем: как в падении его авторитета и снижении воздействия на общество, так и в ухудшении материального обеспечения духовенства, о чем было сказано выше. По словам священника Н. Доброхольского: «Во многих приходах крестьяне, до сих пор свято и нерушимо хранившие свои стародавние обычаи, теперь начали ломать и изменять их, начали уменьшать плату за требы: одни – объясняя это своей бедностью, другие – прикрываясь тем, что Церковь у них бедная, что нужно поэтому часть причтовых доходов уделять на Церковь»[412]. Наглядным примером таковых отношений служат прошения духовенства и дела, разбиравшиеся Духовной Консисторией, о взаимоотношениях между клириками и прихожанами.

Крестьяне и духовенство имели несколько отличные представления об иерейском служении. Священник Борис Назаров церкви Знаменской села Ильинского Коломенского уезда обратился в 1908 г. с просьбой о переводе на другой приход. Кроме объяснений об отсутствии в приходе дома для священника, о. Назаров приводил следующий мотив: «Прихожане, несмотря на все мои старания и все искреннее желание, относятся ко мне недружелюбно и недовольны мною. Доказательством их нежелания вообще заботиться о своем храме служит церковный староста. Он летом в будни к службе не является и не звонит, ссылаясь на полевые работы, но и осенью он также не звонит. На то, чтобы не звонить, он имеет приговор от сельского общества… Потому служба у нас была без звона. Я завел вечерни по воскресным дням и после оных беседы, но никто не явился. В службу в субботу за обедней и панихидой никого до сих пор не бывало. За праздничной обедней народу также бывало мало. Когда говоришь проповедь, то многие уходят совсем и остаются недовольны, что я говорю проповедь или читаю какой-либо акафист»[413]. Церковное начальство поощряло активную проповедь духовенства, частое совершение церковных служб. Крестьяне руководствовались условиями сельского быта – для них важным было не регулярное совершение Литургии, а только службы в особо почитаемые ими праздники, совершение молебнов и треб.

Через Московскую духовную консисторию за период 19031913 гг. прошли две сотни дел, возбужденных по жалобам и доносам прихожан на своих священников. В Московской епархии было в среднем 1200 священнослужителей, и при учете ушедших за штат и вновь рукопоженных получалось, что примерно на каждого седьмого священнослужителя подавалась жалоба. Данный материал дает уникальную возможность взглянуть на взаимоотношения прихожан и духовенства с разных сторон. В делах сохранились жалобы крестьян на священнослужителей, расследование и отчеты благочинных и духовных следователей, объяснительные клириков. Прихожане доносили властям на духовенство и раньше: в XVII в. жалобы на пьянство, драки, брань, воровство были столь часты, что митрополиты обычно даже не назначали расследование, а доверяли челобитчикам и отстраняли дурно зарекомендовавшего себя клирика[414]. Но в начале ХХ в. приход изменился, и после расследования многие жалобы оказывались ложными. Наиболее распространенными были доносы со ссылками на пьянство, грубость, вымогательство, оскорбление прихожан, буйство священно– и церковнослужителей. Недовольство священником могло вызвать обвинение его в неисполнении своих обязанностей; часто причиной жалоб служили не проступки клирика, а его разногласия со старостой, споры из-за оплаты или просто нерасположение к нему. Важной фигурой в приходе являлся церковный староста, как правило зажиточный и имевший авторитет среди крестьян. Именно он и оказывался инициатором жалоб на клирика. Предметом разногласий служили вопросы управления приходом, строительства, церковного хозяйства, доходов, а иногда личность самого старосты, выбранного прихожанами. Например, церковный староста московской Богородицкой в Марьиной роще церкви написал жалобу на священника по причине того только, что тот к нему нерасположен. Свящ. К. Озерецкий сделал последнему замечание о грубом обращении с детьми в церкви. Староста в свою очередь обвинил священника в грубости и пьянстве[415], поскольку чувствовал себя в храме полноправным хозяином и отрицательно относился к вмешательству священника в свои хозяйственные дела. Староста села Рождествена-Суворова Андрей Лебедев подал жалобу на приходского священника Димитрия Колосова. Последний якобы мешал рабочим ставить новую ограду, предлагал отслужить молебен и обозвал старосту жуликом. Жалоба была оставлена без последствий, так как староста зарекомендовал себя как человек очень грубый, пьющий, затеявший дело с целью отомстить священнику[416]. Иногда конфликт священника со старостой делал жизнь клирика невыносимой. Священник села Колычева Звенигородского уезда Александр Соколов просил о переводе на новое место, мотивируя свой поступок не материальными выгодами, а разногласиями с церковным старостой, который вел себя в церкви как хозяин, не обращал внимания на замечания священника. По словам о. Соколова, староста судился с его предшественниками и собирается, по-видимому, судиться и с ним[417].

Когда крестьян переставала устраивать плата за требы, они могли обвинить священника в вымогательстве. В данном вопросе клирик оказывался наиболее уязвимым, так как формально не имел права требовать плату за совершение Таинств, а мог рассчитывать на добровольную благодарность, размер которой законодательно не определялся. Доходы духовенства состояли больше чем на половину из этой добровольной «благодарности», что в новых условиях не могло не приводить к ссорам. Крестьяне, почувствовавшие дух свободы, стали хуже относиться к своим пастырям, старались платить как можно меньше, и это сказывалось на материальном положении клириков, обостряло их отношения с прихожанами. Преосвященный Петр, епископ Смоленский, писал: «Так называемые доброхотные подаяния в одних местах незаметно переходят в вымогательство и становятся предметом и источником недоразумений и судов между пастырями и пасомыми, а в других – обрекают семью священника на бедность и всевозможные лишения; в обоих же случаях правоспособных лиц, получивших специальное богословское образование, вынуждают искать иного пути в жизни»[418].

Характерным примером жалобы прихожан на вымогательство служит дело свящ. Лихарева. В 1908 г. прихожанин Троицкой церкви села Захарова Клинского уезда некий Никонов подал донос на священника Алексея Лихарева, 69-летнего старика, прослужившего в церкви 38 лет, из них священником – 18. Никонов обвинил его в вымогательстве, несовершении заздравных Литургий по праздникам, в неточном исполнении служб. Расследование показало, что крестьянин возбудил дело из-за обиды на священника, так как тот когда-то отказался подписать его развод и не дал денег на водку[419]. В селе Старая Ситня Серпуховского уезда крестьяне обвинили в вымогательстве священника, который отказался провожать покойницу до кладбища и как будто требовал 3 руб. 50 коп. Расследование показало, что родственники не оплатили отпевание, оставили умершую в храме и ушли, а церковному старосте пришлось нанимать носильщиков и платить им из церковных денег. Обвинение было снято[420]. Отец Чекалов пишет в объяснительной относительно своих прихожан: «А вообще говоря, служа 14 лет в должности священника, приходится убедиться, что служить в Ситне очень трудно. Вероятно, поэтому священники и не жили тут подолгу. Много мне пришлось перенести неприятностей от бывшего церковного старосты… которого с большим усилием мне пришлось удалить от должности по причине его бесполезности для Церкви… я и сам желал бы удалиться из этого кляузного прихода»[421]. Сам же отец Чекалов, согласно доносу 1904 г., обвинялся прихожанами в том, что «вымогает с прихожан деньги за “самые пустячные” труды (например, выдача метрик); жалуется на прихожан то волостному суду, то земскому начальнику… в школе с учениками обращается далеко не гуманно… к церковной службе и обрядам Православной Церкви относится более чем халатно и без всякого уважения к святыне. крестьянку Параскеву Савельеву не стал исповедовать за то, что она дала за исповедь только 3 копейки.» Священник, в свою очередь, жаловался на церковного старосту, «что тот уже 7 лет ведет интриги против него, священника Чекалова, возмущает прихожан. отменяет его, священника, распоряжения, оскорбляет дома и в церкви. за Литургией.», даже был приговорен к штрафу за оскорбление в размере 25 руб. Из всех обвинений на отца Чекалова было подтверждено только то, что тот «в некоторых случаях позволял себе требовать плату за требы, которые обязан был исполнять бесплатно». Священник был за это подвергнут штрафу в размере 25 руб., а староста получил предупреждение[422].

Распространенными оказывались обвинения духовенства в неисполнении «служебных обязанностей», сами по себе очень расплывчатые, подразумевавшие, очевидно, небрежности в службе, такие, как несовершение молебна в праздник, ошибки при совершении богослужения, возможный отказ или ошибку при выдаче и заполнении различных метрических выписок. Расследование показывало и другие причины доносов, когда прихожане и священник, например, не могли договориться об оплате. С жалобой на своего приходского священника Сергия Афанасьевского обратились крестьяне деревни Ширина Можайского уезда: он отказался служить молебны на Светлой неделе. Из допроса выяснилось, что, когда о. Афанасьевский приехал в деревню для молебствования, крестьяне собрались и долго обсуждали в присутствии священника, стоит ли давать ему подводу и сколько платить за требы. Молодой священник, получив за службу 30 коп. вместо 70 и замечание «попам-дармоедам совсем не надо платить за их слепую службу», уехал[423].

Если священник чем-либо не устраивал прихожан, они стремились от него избавиться с помощью постоянных кляуз. Например, крестьяне села Торбеева Дмитровского уезда подали на своего священника жалобу о неисполнении им служебных обязанностей и вымогательстве. Следствие показало, что отец Мячиков ничего не вымогал и обязанности свои исполнял исправно. По словам духовного следователя свящ. Николая Любимова, нерасположение к нему прихожан «возникло вследствие того, что свящ. Мячиков… во всем держится порядка». После окончания расследования крестьяне снова подали прошение: «Священник и поныне наносит нам оскорбления». Тогда отца Мячикова перевели на другое место[424]. Священника могли обвинить в неблагоповедении, пьянстве или грубости. Молодого 34-летнего вдового священника Алексея Погожева (с. Битягово, Подольский уезд) крестьяне обвинили в неблагоповедении: «.не совершает богослужения и сам признает себя больным, а жизнь ведет веселую, в своем доме имеет трех прислуг для увеселения». Священник Погожев не служил по болезни ног, в доме у него жила взятая на воспитание из многодетной семьи девочка, которую навещала ее мать – их недоброжелатели и посчитали прислугой. Дело было затеяно церковным старостой – мельником из-за вражды к священнику: он «за водку и угощение» подговорил крестьян написать жалобу на о. Погожева[425]. Крестьяне села Дмитровского-Александровского Звенигородского уезда в 1911 г. подали жалобу о «неблагоповедении» на своего нового диакона Димитрия Лебедева, прослужившего псаломщиком 30 лет и рукоположенного в диаконы девять месяцев назад. Крестьяне писали следующее: «Диакон Димитрий Лебедев, получил сие место и сан 25 июня 1910 года, до получения сана диакон Лебедев был весьма уважаемый, а получив сие место, стал весьма грубо обращаться с прихожанами… стал до невозможности вынуждать платить за церковные требы. Совершал богослужения, служил один панихиды, молебны, выносил покойников и даже похоронил свою сестру в церковной ограде»[426]. После разбирательства духовный следователь сообщал: «Жалобщики уличили диакона Лебедева в грубом обращении, а при допросе дознания они отказались от своих слов, говоря, что “он, Лебедев, стал только держать себя с достоинством, но оскорбления от него никто не получал”. Очевидно, что жалобщики не умеют различать человека, поддерживающего достоинство сана, с человеком приниженным и безгласным, какими в большинстве бывают всегда псаломщики. Сознание ответственности диакона показалось жалобщикам гордостью… За требы брал столько же, сколько и при перемещении священника. Служил утрени и молебны в подражание своим предшественникам»[427]. Данное обвинение осталось без последствий, ибо было расценено как недоразумение, возникшее между крестьянами и их клириком, что и разъясняет духовный следователь.

Распространенным видом доносов оказывались жалобы на нетрезвое поведение священнослужителей. Прихожане села Рыбалова Бронницкого уезда подали в 1904 г. прошение об удалении от них священника Николая Уклонского «за нетрезвость и немиролюбие». После расследования выяснилось, что отец Уклонский действительно «непокойный», и с него взяли подписку о примирении с клиром. Обвинения в нетрезвости оказались ложными, добавленными, по-видимому, для весомости просьбы[428]. Крестьянин Берлюков села Дятлова Подольского уезда в 1905 г. подал жалобу на своего приходского священника. По его словам, отец Алексей Беляев в пьяном виде таскал материал для ремонта церкви к себе во двор, после замечания дал пощечину Федору Берлюкову, а материал переломал. В деле показательны отношения между крестьянином и его приходским священником. Берлюков неоднократно отбывал наказание за преступления и во время следствия также сидел в тюрьме города Подольска за оскорбление отца Беляева. Священник писал: «От него мне и моему семейству совсем стало жить невозможно: напьется до безумия и, не обращая внимания на время, – в полночь и за полночь – подходит к дому и начинает всячески непечатными словами позорить меня и матушку, доводя матушку всегда до слез… и, выйди только я или матушка к нему, он бросит чем попало». Интересно также и оправдание себя отцом Беляевым: «Что касается моего поведения в храме или при исполнении треб, то пьяным меня никто не видел, да у нас разве можно напиться – сейчас же донесут, у нас народ весь злобный»[429]. Крестьянин Комаров подал жалобу на священника села Вышегорода Верейского уезда Георгия Воздвиженского (1905–1906): «.о. Воздвиженский, будучи в полной своей одежде и при. священническом кресте на шее в нетрезвом виде сшиб меня с ног кулаком и лежачему начал наносить удар за ударом кулаком и ногами, выражаясь площадной бранью»[430]. В объяснительной священника эта история выглядела по-иному: «Маляр Тимофей Комаров, придя за расчетом по окончании работ, не только не был избит, но не получил никакого оскорбления и словом, и я только просил его, пьяного, уйти и не возмущать меня своим нахальством», поскольку Комаров просил еще раз деньги за выполненную работу[431]. Жалобу крестьянина оставили без последствий как неосновательную. В пьянстве и вымогательстве обвиняли крестьяне деревни Каменки Богородского уезда своего священника Василия Крылова. Обвинения были оставлены за недоказуемостью[432]. Прихожане села Воскресенского подали прошение «с жалобой на местного священника Сергея Успенского о неправильном расходовании им церковных денег и о том, что он позволяет себе в пьяном виде играть на гармонике и плясать в домах прихожан»[433]. По словам благочинного, «письменные объяснения священника Сергея Успенского и допросы. прихожан обрисовали дело в следующем виде: жалоба на священника Успенского была вызвана подстрекательством в 1910 г. местного псаломщика (теперь заштатного) Смирнова, весьма неблагонадежного в поведении человека. Находясь всегда почти в пьяном виде, он не мог принимать замечания и выговоры от отца Успенского за свое поведение как нечто заслуженное им, а всегда оскорблялся ими и всегда старался распространять о нем слухи, подрывающие его пастырский авторитет. Усилия псаломщика Смирнова достигли своей цели: ему удалось подговорить трех-четырех прихожан написать кляузу и подписать ее, взваливая на священника свою нетрезвость…» Священник же не только не пил, но даже в 1909 г. открыл приходское общество трезвости[434]. К подобным жалобам могли приводить бытовые ссоры. Крестьянка Балалайкина г. Серпухова подала жалобу на диакона Ивана Соколова, который, по ее словам, находясь в нетрезвом виде, ее избил. На основании донесения благочинного свящ. Сергея Боголепова жалоба была отклонена, так как о. Соколова пьяным никто никогда не видел, истица сама пришла и стала ругаться с диаконом, тот вывел ее из своего дома и запер дверь. Что побудило Балалайкину на такой поступок и из-за чего она ругалась, Консистория не расследовала[435]. Непонятны мотивы прихожан Успенской церкви села Вышегорода, Верейского уезда, жаловавшихся в 1911 г. на священника Алексея Златоустова. В донесении они писали, что отец Алексей Златоустов, 42-летний вдовец, отец пятерых детей, выпускник семинарии, прослуживший священником 20 лет, брал много за требы, пьяный приходил служить, торговался из-за платы за требы, не служил молебны[436]. Допрос показал, что «многие крестьяне подписывались под прошением, его не читая, и не знают, почему подписались»; обвинение в пьянстве, в котором его во время дознания никто не уличил, оказалось клеветой[437].

Обвинения в нетрезвости священнослужителей, как правило, были ложными и оставлялись без последствий, но они оказывались столь распространенными, что в их опровержение «Церковные ведомости» в 1908 г. опубликовали данные по духовенству, обличенному в пьянстве[438].

Приведенные цифры являлись официальной статистикой по всей Российской империи и наглядно демонстрировали, что процент священнослужителей, подверженных этому пороку, был очень невысок и стабилен: он практически не менялся на протяжении начала XX в. Среди прочих сословий духовенство оказывалось на последнем месте по количеству совершаемых преступлений и пьянству[439].

Иногда жалобы могли быть вызваны слишком резким поведением священнослужителей. 18-летний крестьянин Григорий Дементьев обвинил священника В. Счастьева в том, что тот назвал его, Дементьева, мерзавцем и не дал целовать крест после службы. Отец Счастьев объяснил свое поведение тем, что неоднократно и безуспешно просил Григория не разговаривать во время богослужения. Тогда священник был вызван в присутствие, где получил разъяснения, «как нужно поступать в подобных случаях, чтобы не вызывать соблазна»[440]. Крестьяне Московского уезда села Всехсвятского принесли в 1910 г. жалобу на своего священника Сергия Лебедева, которого обвиняли в интригах против клира, давлении на прихожан при выборах церковного старосты, отказе причащать умирающих, частых отлучках. Интересно объяснение крестьянина, почему он это сделал: «Подпись же моя под жалобой на него сделана мною совершенно бессознательно, так как я подписывался, как и другие, не придавая значения»[441]. Следствие прекратили, поскольку обвинения не имели под собой почвы. Староста обратился с телеграммой о прекращении дела, так как прихожане, недавно обвинявшие священника, собирались поднести ему за труды икону.

Разногласия между клиром и прихожанами возникали по земельным вопросам. Священник Иоанн Богоявленский Успенской церкви села Стромыни Богородского уезда обратился к епархиальному начальству с просьбой о переводе. Клир больше 13 лет судился с прихожанами о церковной земле, и дело духовенство выиграло, что привело к нескончаемым оскорблениям и притеснениям его со стороны прихожан. «То скот мой изгоняется из мирского стада, то сено мое, сгребенное на полосах церковной земли, сжигается крестьянами… А в ночь на 3 августа 1915 года от поджога сгорел сарай мой с сеном и сельскохозяйственными принадлежностями, и я терплю убыток на 500 рублей»[442]. Землевладелец Сабинский подал жалобу на диакона Патокина за нанесенные оскорбления. Причины вражды между клириком и прихожанином делом выявлены не были, но среди причиненных ему неприятностей диакон назвал проведение Сабинским на землю причта сливной канавы и запрет пускать в стадо скот, принадлежавший клиру. Диакону Патокину было рекомендовано не общаться с Сабинским, чтобы не продолжать ссору[443].

Крестьяне, иногда ссорясь и враждуя со священником, тем не менее не всегда желали его удаления, а лишь стремились отстоять свои материальные выгоды. Примером может служить дело о замещении вакансии священника в селе Ильинском Коломенского уезда. Для перевода на приход был назначен священник села Нового Коломенского уезда Константин Соколов. Он подал прошение об оставлении на старом месте: «Недоразумение, возникшее между прихожанами и мною по поводу ремонта занимаемого мною церковного дома, заставило меня утруждать Ваше Высокопреосвященство просьбой о переводе меня в село Ильинское, того же уезда, куда и благоугодно было вашему Высокопреосвященству перевести меня. Прихожане села Нового, сознав необходимость ремонта, оштукатурили внутри дом и перестроили двор и просили меня ходатайствовать перед вами об оставлении меня на прежнем месте»[444]. Вместо отца Соколова был переведен священник села Дарны Звенигородского уезда Александр Добронравин, но и он просил епархиальное начальство оставить его на прежнем месте: «В настоящее время, благодарение Богу, прихожане вразумились и, услыхав о моем желании оставить их, выразили сожаление и желание полюбовно сойтись в спорном деле и изъявили согласие платить ругу»[445].

Консистория была поставлена в двойственное положение, поскольку не стремилась прекратить практику тщательного расследования всех поступающих жалоб – для церковных властей добропорядочное поведение священнослужителей было очень важно, и не все донесения оказывались безосновательными. Справедливые жалобы зачастую вразумляли и клириков. Например, прихожане села Сапрунова Серпуховского уезда подали на 62-летнего священника Раевского жалобу на его нетрезвое поведение, грубость и препирательство со старостой. Вразумленный благочинным отец Александр «пить стал меньше и с прихожанами ласковее»[446]. Если сведения, поданные в жалобах, подтверждались, священнослужителя или подвергали штрафу, или отправляли в монастырь на покаяние, а в особо тяжелых случаях запрещали в служении или отстраняли от прихода. На священника Николая Климентова подали донесение прихожане и старший священник в связи с его неисправностями по службе о том, что он уклонялся от совершения треб, молебнов, стриг волосы и небрежно исповедовал по 200 человек за час, лишь читая над ними разрешительную молитву. Иерей Климентов был отстранен от прихода[447]. За пьянство и грубость был отправлен в монастырь на двухмесячное покаяние священник Николай Виноградов, хотя сам он свою вину отрицал[448]. Консистория не стремилась подвергать священнослужителей строгим наказаниям, тогда как благочинные и духовные следователи пытались найти объяснения поступкам клириков: запрет в служении за серьезные проступки мог ввергнуть провинившихся и их семьи в глубокую духовную беду и нищету.

За 1903–1904 гг. в архиве Московской консистории хранится 41 дело по жалобам прихожан сельских храмов на своих клириков, 15 из них остались без последствий за их недоказанностью или из-за уличения истцов в клевете. За 1905–1907 гг. из 61 прошения 31 не нашло подтверждений. Необходимо учитывать, что в советское время из описей было списано на уничтожение несколько сотен дел только по этому периоду, но и сохранившиеся рисуют яркую картину отношений крестьян со своими пастырями. Всего же в архиве Московской Духовной Консистории за период 1904–1913 гг. сохранилось 200 дел по жалобе прихожан на священнослужителей; 109 из них после расследования были признаны ложными. Немаловажно, что несправедливых жалоб на священников было 91, а подтвердившихся – 61. В недостойном поведении, грубости, пьянстве чаще бывали замечены диаконы.

Таким образом, на основании изучения дел архива Московской духовной консистории можно сделать выводы о характере отношений крестьян к приходскому духовенству в рассматриваемый период. Примерно половина всех жалоб на священнослужителей после расследования была снята за недоказанностью. Жалобщики подавали прошения, так как сами почти всегда оставались безнаказанными, но доставляли клирикам неприятности уже самим фактом разбирательства и следствия. Самыми распространенными были доносы на пьянство клириков: они, как правило, дополняли список обвинений в отношении священнослужителей и часто были ложными. Столь же многочисленными оказывались обвинения в вымогательстве, в чем священнослужители всегда были особенно уязвимы, так как вознаграждение за требы не было обязательным и его размеры нигде не фиксировались. Добровольные пожертвования, размеры которых складывались на основе местной традиции, как правило, составляли основной доход большинства клириков. Крестьянину же и в голову не приходила мысль обеспечивать свой причт в целом: он видел в нем лишь представителей чиновничьего мира, а копеечные, но многочисленные платы за мелкие требы создавали представление о том, что духовенство богато. Чтение молитв казалось ему столь легким и быстрым, особенно по сравнению с трудом крестьянским или работой на фабрике, а результаты оказывались настолько неосязаемыми, что платить за них как можно меньше или не платить совсем не считалось зазорным. Складывалась парадоксальная ситуация, когда крестьяне, с одной стороны, еще не мыслили себя вне церковной традиции, но с другой – уже считали себя вправе решать судьбу храма и священника, который, по их представлениям, был обязан совершать все необходимые Таинства и не имел права отказать не только в силу христианской морали, но и государственных законов. И тогда любое разногласие со священником могло вызвать не всегда обоснованные крестьянские жалобы, сам факт которых становится знаменательным для наступающей эпохи. И клирики в свою очередь оказывались зависимыми от сложившейся ситуации: «Духовенству приходится переживать много унижения и страдания от предания суду по самому ничтожному случаю: сплошь и рядом священник подпадает под следствие, навсегда роняющее его авторитет в глазах прихожан по анонимному доносу или простой устной клевете»[449], – говорилось в записке, поданной в 1915 г. обер-прокурору А.Д. Самарину. Церковь уже не могла в полной мере играть роль силы, способной остановить революционную и антигосударственную пропаганду.