Дочь Господня Устименко Татьяна

Глава 8

Погода изменилась ближе к полуночи. На смену обильному снегопаду пришла кристальная чистота и прозрачность воздуха, сопровождавшаяся сильным похолоданием. Небо прояснилось. На чернильно-темном ночном небе засияли крупные звезды, подобострастно окружавшие желтую, похожую на золотую монету луну. Конрад задрал голову, любуясь этой волшебной декорацией. Подходящая ночь для интриг и убийств. Надо признать, резкие температурные перепады уже изрядно ему надоели, как и сыплющийся с неба мокрый снег, поэтому он искренне радовался установившемуся затишью. Однако оно казалось ему слишком умиротворенным, лубочным и совершенно ненатуральным. Но сейчас вервольфа беспокоило еще одно серьезное обстоятельство — зря он все-таки выбросил свои измазанные кровью перчатки. При нынешних минус двадцати — а он и не сомневался в том, что верно оценил температуру, — не очень-то комфортно прикасаться к оружию непослушными замерзшими пальцами. Количество огнестрельных боеприпасов уменьшилось значительно, а запас сюрикенов и вообще почти исчерпался. А на улицах продолжало происходить черт знает что! Стригоев было много, слишком много. Натренированный глаз охотника безошибочно выискивал мерзких кровососов среди бурно веселящейся толпы. Сердце замирало от ужаса и безысходности, выхватывая все новые сцены творящегося в городе беспредела. Вот элегантно одетая парочка уединилась в тени под аркой моста, целуясь жарко и самозабвенно. И наверное, мало кто, кроме вервольфа, заметил, как девица вдруг сильно обхватила руками торс своего спутника и переместила губы ниже — на его шею, выпуская острые клыки. А на другой улице, буквально в двух шагах от злополучного моста, двое светловолосых мужчин одновременно набросились на совсем юную девушку, наигранно подхватывая ее, пьяно хохочущую, и похотливо утаскивая в темноту. Со стороны все это выглядело обычным флиртом. Конрад ощущал, как волоски на его груди встают дыбом, наэлектризованные диким приливом адреналина. Стригои не церемонились. Город вырезался организованно, грамотно и беспощадно.

Голодная ночь — таким эпитетом Конрад охарактеризовал то, невольным свидетелем чего он оказался. Может ли ночь называться голодной? О да, теперь она уже не казалась Майеру такой красивой и безобидной. Черное небо разительно напоминало бездонную глотку, жадно распахнувшуюся в предвкушении новых жертв. А мириады звезд в его взбудораженном воображении все больше становились похожи на маниакально оскаленные зубы, только и ждущие подходящего момента, чтобы вцепляться, рвать, терзать. Лунный диск, иногда заволакиваемый легкой туманной дымкой, издевательски подмигивал, четко давая понять: аппетит приходит во время еды! Ночь безостановочно поглощала человеческие жизни, перемалывая все: кости, судьбы, души — но никак не могла насытиться. Кровь лилась рекой. Алые брызги обильно пятнали истоптанный снег, издали смахивая на лужи расточительно пролитого вина. Время вокруг Конрада то убыстряло, то замедляло ход, становясь тягучим и вязким, будто специально дозволяя ему насладиться мельчайшими подробностями происходящих убийств. «Это все стригойская магия, — четко понимал вервольф. — Она подобно мороку отводит глаза и одурманивает людям головы. И это конец! Конец всему…»

Цвет луны постепенно менялся, из золотисто-желтого перетекая в багрово-красный оттенок сытости и довольства. Ночь продолжала без устали пить человеческую кровь — утробно икая, хлюпая взахлеб, вульгарно срыгивая избытки, каждую секунду досуха опустошая десятки и сотни тел. Мир безудержно скатывался в пучину Тьмы и беззакония. Время стригоев наступило!

Стараясь не поддаться эмоциям, не позволяя ночи затянуть себя в водоворот безумия и желания убивать, Конрад продолжал безостановочно идти вперед, контролируя эмоции и сдерживая себя на каждом шагу. Мерзлая земля горела под его ногами. Несколько раз ему самоуверенно преграждали путь, и тогда вервольф дрался, обреченно понимая, что зря растрачивает силы и время. Минуты убегали в пустоту, замедляя его движение. Словно какие-то незримые силы сконцентрировали на Конраде все свое внимание, пытаясь любым способом не пропустить его на площадь. Туда, куда его направил умирающий брат Бонавентура — видимо, посвященный в высшую тайну, пока недоступную разуму вервольфа. И Конрад непременно должен был дойти до площади, ведь он обязался это сделать!

На всем протяжении пути Майера неотступно преследовал образ загадочной рыжеволосой незнакомки. Она так прочно запала в душу вервольфа, что он даже уже и не пытался подавить эту неожиданно возникшую любовь, быстро превратившуюся во всепожирающий огонь страсти. Все произошло так нелепо и спонтанно, что Конраду только и оставалось, что иронично посмеиваться над самим собой: надо же — спокойно прожил семь сотен лет, и ничего. А тут на тебе — влюбился по-настоящему. Причем — впервые в жизни и всего за какие-то пять минут. Чудеса! И сейчас он внимательно вглядывался в каждый темный угол, в каждую сточную канаву, боясь до нервной дрожи увидеть — не лежит ли там она, обескровленная, с разорванным горлом. Он успокаивал себя тем, что она же экзорцистка, да еще и ангел. Разве такая девушка по зубам стригоям? Но наполненное потребностью защищать и оберегать сердце влюбленного мужчины неугомонно гнало его вперед, подстегивая и выстукивая: найди ее, спаси ее! И эта, ставшая самой важной цель затмила все прочее, наполняя жизнь Конрада прежде не ведомым ему смыслом и значением. В его жизнь вошла истинная любовь!

Переплетение узких переулков закончилось внезапно, открывая настороженному взору вервольфа заснеженную квадратную плошадь. Гордые стены базилик и дворцов имели непривычно жалкий вид, бронзовая отделка пустовавших скамеек покрылась траурным налетом инея, смахивавшим на могильную плесень. Статуи казались мертвыми, оконные стекла вздулись, отливая мерзкой синевой протухших рыбьих тушек. Здесь мрамор рассыпался в сизый прах, а позолота блекла на глазах, печально сползая с колонн и карнизов зданий, будто истлевшее надгробное покрывало. Здесь заканчивалась власть Бога, уступая место Тьме, холоду и смерти. А в центре всего этого ужаса неподвижно стояли двое: рыжеволосая жертва, заказанная Конраду, и сам заказчик — зловещий граф Деверо. Фигуры противников замерли, не двигаясь с места, но весьма красноречиво угрожая друг другу лезвиями обнаженных клинков. Конрад беззвучно выругался и искусно укрылся в тени массивного гранитного постамента, приготовившись смотреть и слушать…

Я раздраженно скрипнула зубами, так сильно сжимая челюсти, что у меня даже скулы свело от напряжения. Этот проклятый кровосос посмел назвать меня кисой! А не много ли он себе позволяет? Граф рассматривал меня насмешливо прищуренными глазами, пижонисто взбивая на груди пышное кружевное жабо. Несмотря на легкий наряд, состоящий из батистовой рубашки и бархатного колета, он, кажется, совсем не страдал от холода. На его губах бродила наглая улыбка. Я почувствовала, как из глубины моей до предела возмущенной души поднимается волна безудержного гнева, смешанного с дикой злостью. Выродку стало весело? Ну, сейчас я ему устрою карнавальную ночь!

— Неуважаемый стригой, ваша нелепая манера коммуникации вызывает во мне синдром конгенитивного диссонанса, смешанный с травматическим постэффектом субъективной депрессивности, — напыщенно заявила я, окидывая графа презрительным взглядом.

Глаза Деверо удивленно округлились.

— Чего? — непонятливо вопросил он. — Это ты о чем?

— Для тупых поясняю: я имела в виду, что ты просто бычара обуревший, и меня от тебя тошнит! — оскорбительно рявкнула я, наслаждаясь оторопью врага. — Я, кстати, уже заметила, что ваша порода не отличается особой сообразительностью и…

И тут граф громко расхохотался прямо мне в лицо. Его красивый рот распахнулся в безобразном оскале, бледные щеки пошли красными пятнами, дыхание сбилось, переходя на хрип. Но стригой все смеялся и смеялся, явно, будучи не в силах остановиться.

Я нахмурилась.

— Это что, истерика?

Деверо умолк, вытащил из кармана украшенный монограммой платок и промокнул выступившие на глазах слезы.

— Дорогая моя дурочка, — почти нежно произнес он, — а в твою очаровательную, но пустую головку ни разу не пришла мысль о том, что мы специально выпускали против вас самых молодых и неопытных членов кланов, усыпляя вашу бдительность и стараясь натолкнуть на идею, что нас можно взять голыми руками? Госпожа Андреа действительно очень умна! Она мудро пожертвовала несколькими для защиты многих. И вот запланированный итог — вы неосторожно разделились, тем самым ослабив свои силы. А ты, хваленая экзорцистка, избранная Дочь Господня, — в голосе графа звучало нескрываемое пренебрежение, — позволила заманить себя в ловушку, явившись под удар моей рапиры, как животное на скотобойню. И кто из нас теперь бычара? — граф провел платком по лезвию своего роскошного клинка, смахивая несколько снежинок, а потом бросил кусок вышитой ткани мне под ноги. — У нас с тобой свои, давние счеты, девчонка! Я ведь обещал тебе, что мы еще встретимся…

Я коротко рассмеялась, не прощая себе собственную глупость. О да, когда фатальная ошибка уже совершена, то остается одно — смеяться, пытаясь скрыть смертельный страх и безнадежное отчаяние. Обычно за подобные ошибки расплачиваются жизнью.

— Ты не выйдешь с этой площади, — спокойно пообещал граф, вращательным движением разминая кисть правой руки. Острие рапиры свистнуло в воздухе, описывая сверкающий круг, — она закрыта нашей магией. Но я могу оказать любезность и убить тебя почти безболезненно. Отдай мне Грааль, и в качестве благодарности я проявлю милосердие.

— А это не хочешь? — невежливо поинтересовалась я, показывая графу оскорбительно оттопыренный средний палец. — Пошел-ка ты, труп смердящий, в э-э-э… пешую эротическую прогулку! — я перебросила Кото из руки в руку, желая поскорее начать поединок.

— Почему ты используешь катану? — полюбопытствовал граф, откровенно любуясь моим клинком. — У вас, экзорцистов, что — пунктик на счет японского оружия? Помнится, тот лихой старик в монастыре тоже нехило махал таким же старинным мечом. Кучу народу моего положил. Пришлось его самолично из автомата шлепнуть…

В глазах у меня помутилось от неконтролируемого гнева. Так это Деверо убил моего обожаемого учителя! Я мгновенно вспомнила свою клятву, данную над телом сенсея Кацуо.

— Молись своему черному богу, сволочь! — с рычанием посоветовала я. — Я тебя сейчас на люля-кебаб порежу!

Уголки губ стригоя печально поползли вниз.

— Люлей мне навешать попытаешься? Ты?! Мне?! Ой, ну почему для гениальности есть границы, а для идиотизма — нет? — в его словах прозвучал упрек. — Сдавайся по-хорошему, экзорцистка!

— Ага, сдамся, когда русалка ноги раздвинет! — самоуверенно нахамила я. — Что же вас всех на словоблудие-то так тянет? Нет, не нужны мне твои подачки, кровосос. Предпочитаю умереть с оружием в руках, не утрачивая уважения к себе!

— Ну, как знаешь, — поморщился граф, — наше дело предложить…

— А наше — отказаться! — выкрикнула я и, не дожидаясь его нападения, первой нанесла удар, целясь в незащищенную грудь врага.

Долы на лезвии моего кэна нетерпеливо запели свою вечную и страшную боевую песню. Кото жаждал крови.

Всевидящий Бог нередко дает людям мудрость, заключающуюся в умении не демонстрировать собственную глупость. Дает, правда, не всем. Развитый ум позволяет достоверно просчитывать последствия любых наших действий, справедливо деля их на рациональные и нерациональные, плохие и хорошие. Если все самое плохое в твоей жизни уже осталось далеко позади, то лучше пореже оглядывайся за спину и смело иди вперед. Ну, а если ты хочешь понять, что значить — жить хорошо, тогда сделай себе плохо, но потом обязательно верни то, что было раньше. Сразу почувствуешь разницу. Все это я осознала в самую ближайшую минуту. Моя ужасающая глупость заключалась в дерзком намерении выступить против бойца, за многие сотни лет своей долгой жизни отточившего приобретенные им воинские навыки до немыслимого, недостижимого для меня совершенства. И мне тут же захотелось вернуться обратно, на улицы Венеции, где так хорошо и тихо — ведь все познается в сравнении. Но отступать оказалось поздно. А я еще считала себя умной! Вот и получается, что горе от ума слишком часто сменяется опасной эйфорией от глупости. А это уже не излечимо!

Рапира графа казалась мне самостоятельным разумным существом, действующим по своим, одной ей понятным законам и правилам. Она будто бы жила и пульсировала, виртуозно танцуя в умелых руках стригоя, легко перепархивая из ладони в ладонь, попутно нанося молниеносные жалящие удары. Мне доводилось слышать о великом фехтовальщике XIX века Чезаре Бленджини, но подозреваю — Рауль Деверо превзошел даже его.

Известный французский драматург Жан-Батист Мольер дал наиболее точное определение искусства фехтования: «Бой на шпагах есть умение наносить удары, не получая их. Необходимость прикоснуться к противнику, избегая его ответных выпадов, делает искусство фехтования чрезвычайно трудным и сложным. Ибо к глазу — который видит и предупреждает, к рассудку — который оценивает и решает, к руке — которая выполняет, необходимо добавить еще точность и быстроту, дабы сообщить оружию необходимую мощь и сформировать безупречный удар».

Всеми этими качествами граф Деверо владел поистине безупречно. Его изумительная рапира являла собой идеальный образец самого совершенного оружия из всего, что создал человек, сочетая сказочную красоту пропорций и высокое качество отковки клинка. Ее длина составляла около метра, включая эфес и гарду в стиле итальянской школы, состоящую из нескольких колец разного диаметра, расположенных одно над другим наподобие корзинки.

С младых ногтей попав под бдительную опеку сенсея Кацуо, я так и не приобрела существенных навыков владения европейским оружием, и мой опыт по части фехтования на рапирах и шпагах исчерпывался минимальными основами, нося чисто теоретический характер. Техника иайдо намного более прямолинейна и тяжеловесна по сравнению с невесомыми, почти танцевальными движениями талантливых фехтовальщиков. Но в нашем случае коса, как говорится, нашла на камень. Граф Деверо демонстрировал безукоризненный «микс» — невероятное смешение различных приемов, заимствованных из французской, испанской и итальянской школ. Его манера ведения боя оказалась совершенно непредсказуемой. Но моя оборона, вымуштрованная старым японцем, тоже стала для стригоя полной неожиданностью.

Почти неуловимым для глаза движением я в воздухе повернула Кото от себя и нанесла графу страшный удар по диагонали, ищущий снизу вверх и призванный рассечь его грудь. Стригой легко уклонился вбок, кончиком рапиры успев перехватить чуть изогнутое лезвие моего кэна и отбросить его в сторону. Я злобно зашипела. Мало кто способен так удачно отбить поступательное движение катаны, в которое я вложила всю свою силу. Соприкосновение клинков породило сноп ярких искр, осыпавшихся в снег под нашими ногами. Граф ответил стремительной контратакой, пытаясь уколоть меня в живот. Я небрежно парировала, искусно уйдя от захватной круговерти, в которую он пытался втянуть мой меч. На лице графа отразилось легкое недоумение. Он явно не ожидал от меня подобного мастерства. После этого мы обменялись еще несколькими скользящими фруассе, прощупывая слабые и сильные стороны в обороне друг друга. Я прочно стояла на всей поверхности ступней, обеими руками сжимая рукоять Кото, и ни на миг не впуская противника в зону допустимого приближения. Внезапно стригой прикусил губу от напряжения и выдал какой-то совершенно немыслимый прием, состоящий из ложного финта и последующего выпада, в ходе коего кончик рапиры скользнул мне под локоть, готовясь нанести смертельную рану в подмышечную впадину. Я всем корпусом отклонилась назад, сменила захват рукояти на одноручный, и ладонью в перчатке поймала смертоносное лезвие. Граф потерял равновесие и начал заваливаться прямо на меня. Я встретила его сокрушительным ударом в лицо, попав цубой по зубам. Стригой покачнулся и отлетел назад, успев по-кошачьи сгруппироваться, перекатиться через плечо и встать на ноги. Из его бешено перекошенных рассеченных губ хлестала кровь. Он выплюнул выбитый клык и криво ощерился. Налет напускного благодушия бесследно исчез с этой изуродованной морды, являя мне истинный лик необузданной озверелой твари.

— Молись, дрянь, — нечетко пригрозил стригой, сглатывая слюну и сукровицу, — сейчас ты умрешь!

— Красота — это же так скучно! — дерзко поддразнивала я. — Скажи мне спасибо, кровосос. Ты у нас теперь просто прелесть, какой интересный стал — кривозубый и толстогубый! — я демонстративно наступила сапогом на выбитый клык. — Жаль только, ты теперь век из стоматологии не вылезешь, и шепелявость у логопеда исправлять будешь!

Я видела, что графа прямо-таки затрясло от злости. Он вновь сменил позицию, крутанул рапирой и затанцевал вокруг меня, изящно перемещаясь на полусогнутых ногах. Двигался он со скоростью ветра. Я банально не успевала за его порхающими подскоками и поворотами, начиная уставать и задыхаться. Мда, вот к чему приводит недосыпание, общее переохлаждение организма и пагубное увлечение крепким кофе. Если переживу эту страшную ночь, то, клянусь локонами святой Марии Магдалины, завтра же займусь физкультурой: прыжками со штангой в бассейн, отжиманиями по-армейски на мизинцах, подтягиваниями, удерживаясь зубами за перекладину турника, вращением покрышки от трактора вместо обруча и… И тут мне стало не до самокритики. Граф замахнулся и чуть не отрубил мне правое ухо, я едва сумела уклониться. Обнаглев до крайности, я попыталась нахально повторить атаку в лицо, но стригой небрежно прикрылся знаменитой защитой «демисеркль», и ответил головокружительным рипостом, вынудив меня дрогнуть и отступить назад. Он намного превосходил меня уровнем реакции и нечеловеческой гибкостью, позволявшей ему крутить контр-батманы из самых невыгодных поз и положений, высоко подскакивать и исполнять выпады любой сложности. Чуть ослабив фиксацию пальцев и лучезапястного сустава, я сделала вид, будто роняю клинок, вскользь ударив стригоя по колену правой ноги и одновременно, проводя грубую подсечку. Я немного промахнулась, попав ниже коленной чашечки. На голени графа вспух длинный кровавый порез. Он грязно выругался, качнулся, ноги его подломились, и он грузно упал на спину.

— Ага! — радостно завопила я, бросаясь вперед и горя желанием добить поверженного противника. Но неожиданно в ладони графа блеснуло лезвие тонкого стилета. Не знаю, каким чудом я умудрилась немного притормозить на скользком снегу, не налетев всем своим весом на холодную сталь кинжала. Я почти выкрутила гуттаперчевым штопором сильно утяжеленный курткой торс, резко уходя вбок. Острие стилета полоснуло меня по левому предплечью, глубоко пропарывая и толстую черную кожу, и подкладку верхней одежды. Плечо обожгло вспышкой чудовищной боли, перешедшей в ноющее онемение. Рука тут же повисла безвольной плетью, пальцы одеревенели. Я ощущала, как кровь скапливается в рукаве и обильно течет вниз, через раструб манжета капая на снег. Но моя кровь не была горячей. Она холодила, будто поцелуй черной вьюги, вызывая странную сонливость и безразличие ко всему на свете — к жизни, к смерти, и даже к любви. Я машинально опустилась на колени, понимая — час моей смерти пробил…

— Ну, вот и все, — ликующе возвестил стригой, прихрамывающей походкой приближаясь ко мне и занося рапиру над моей непокрытой головой. — Не знаю, куда ты попадешь — в Рай или в Ад, но это произойдет прямо сейчас, — он широко размахнулся…

Будто в замедленной съемке, я увидела плавно опускающийся на мою голову клинок… Оцепенелое тело отказывалось повиноваться, превратившись в неподвижную статую. И тогда я обреченно зажмурилась, мысленно вознося молитву своему Создателю, прося или помочь мне, или же придать силу для того, чтобы встретить смерть без страха и сожаления. Моя скорая гибель казалась неминуемой.

Внезапно раздался негромкий звук пистолетного выстрела. Между потрясенно расширенных глаз графа появилась аккуратная дырочка, из которой выплеснулась струйка темной крови. Стригой уронил рапиру, неустойчиво покачался пару мгновений, слепо повел руками и тяжело рухнул в снег. Он был мертв.

Терпение вервольфа закончилось в тот самый критический момент, когда раненый стригой занес рапиру над головой полупарализованной Селестины. Хорошо знакомый с принципами стригойской магии, он сразу понял, что стилет графа, поразивший плечо экзорцистки, нес на себе какое-то сильное и страшное заклинание, сумевшее частично пробить даже защиту Божьего слова. Времени на промедление не оставалось. Конрад поднял пистолет, заряженный пулей — освященной в самом Ватикане, и выстрелил не раздумывая. Так бесславно завершилась многовековая жизнь великого стригойского графа, правой руки и возлюбленного повелительницы Андреа, наследницы духа Дракулы. Спонтанный поступок Конрада в миг поставил под угрозу его дальнейшее существование, сделав из него объявленного вне закона парию, на которого вскоре начнут охотиться представители всех кланов без исключения. Но он не думал об этом.

Я ползла на коленях, натужно ворочая свои непослушные, внезапно ставшие будто бы чужими плечи. Но сразивший меня паралич усиливался, охватывая тело целиком. Я все слышала, все понимала, но была не в силах вымолвить хотя бы словечко, и даже пальцем не могла пошевелить. Я ткнулась носом в снег и осталась лежать на животе, не зная, чего мне ждать дальше? Этот третий воин, неожиданно вмешавшийся в поединок, — кто он, враг или друг?

Возле моей головы проскрипели неторопливые, размеренные шаги. Сильные руки бережно обхватили меня за талию и подняли с промерзшей земли. Совсем близко я увидела губы красивого очерка, раздвинувшиеся в радостной улыбке, и темные, опушенные густыми ресницами карие глаза.

— Ай-яй-яй, — укоризненно произнес мужчина, перехватывая меня поудобнее и прижимая к своей груди. — Сладкая моя, ну что у тебя за дурная привычка попадать в передряги и связываться с извращенцами? — он мотнул головой в сторону бездыханного стригоя. — Ты уж поверь моему опыту, этот тип всем извращенцам извращенец! Причем, с жуткими сексуальными странностями, настоящая находка для Фрейда. И сколько еще раз я должен тебя спасти, чтобы ты угомонилась и перестала рисковать жизнью? — непоследовательно спросил он, заботливо усаживая меня на скамейку. — Что, будем молчать и глазки строить?

Но я вовсе и не думала строить ему глазки, мне плакать хотелось от счастья. Потому что я мгновенно узнала своего нежданного спасителя. Это оказался именно он — мой ночной рыцарь, отдавший свою теплую куртку. Тот, о ком я думала почти непрерывно — мой возлюбленный, мой герой!

— Что-то с тобой не то творится, рыженькая! — обеспокоенно подметил мужчина, наклоняясь и заглядывая мне в глаза. Он деликатно протянул руки и доверху застегнул молнию на моей куртке. Его взгляд на один краткий миг заинтересованно скользнул по туго натянувшемуся на груди свитеру:

— Да-а-а, за добро нужно стоять грудью и ничего с таким бюстом в тылу отсиживаться! — нескромно пошутил он и добавил уже намного серьезнее: — Только не следует при этом забывать, что женская грудь совсем для других, более мирных целей предназначена! Если согласна — пошевели веками…

Я старательно зажмурилась.

— Отлично, реакция есть — значит, и дети будут! — довольно хохотнул мужчина. — Кстати, меня зовут Конрад! — он легонько сжал мою неподвижную кисть. — А про тебя я и так все знаю, ты — Селестина! Ну вот и познакомились, однако!

Я недоумевала, откуда он мог меня знать?

— Ты подожди немного, — попросил Конрад, — я сейчас тут малость приберусь и пойдем домой.

Он вынул из укрепленных на поясе ножен здоровенный тесак и одним мощным ударом отрубил голову мертвого графа.

— Фу-у-у, — он поднял ее за длинные волосы, — прости, Рауль, но друзей из нас не вышло.

Голова, кувыркаясь, полетела в сугроб.

«Друзей? — мысленно ужаснулась я. — Они что, раньше общались?»

Конрад нашел мой кэн, подобрал роскошную рапиру убитого графа и хозяйским жестом повесил ее к себе на плечо.

— А нечего добру пропадать! — буркнул он, снова беря меня на руки и размашисто шагая по площади. — В буржуйском хозяйстве все сгодится. Давай-ка мы с тобой ко мне двинем, будем водку пить и безобразия хулиганить.

Он нес меня легко, будто невесомое перышко. Я слышала, как бьется его могучее сердце — ровно и ритмично, словно мотор. Мое замерзшее лицо согревалось от его теплого дыхания. И мне показалось — ни одна сила в мире не сломит этой железной воли и непоколебимой уверенности в себе, не согнет широких плеч. Рядом с ним мне стало удивительно хорошо и уютно. Конрад источал убаюкивающую ауру безопасности и надежности.

Мы пересекли открытое пространство и приблизились к жилым домам. Площадь Сан-Марко закончилась, далее начинались улицы. И тут я неожиданно вспомнила предупреждение графа Деверо, касающееся темной стригойской магии, не позволяющей мне покинуть пределы очерченной каменным бордюром территории.

— Не бойся, — словно угадав мои испуганные мысли, ласково улыбнулся Конрад. — Я все слышал! Это тебе непросто выйти из защитного поля стригоев, а мне, — мужчина иронично хмыкнул, — раз плюнуть, — и он не раздумывая вступил в ближайший переулок.

Я испытала кратковременную вспышку боли, словно в мой утомленный разум впились сотни добела раскаленных железных крючьев. Вцепились и… не смогли удержать.

— Я ведь и сам — нечисть! — спокойно признался мужчина, сжимая меня в своих спасительных объятиях. — Что мне какие-то паршивые стригои. Вот так-то, милая!

Я в упор встретила испытывающий взгляд его темных глаз.

«Нечисть? — совсем растерялась я. — Так он не человек? Помоги мне, Господи, да кто же он тогда такой на самом деле?»

И до предела вымотанная навалившейся усталостью, переживаниями, смутным страхом за свою дальнейшую судьбу и физическим истощением, я беззвучно лишилась сознания, доверчиво покоясь на руках мужчины, целеустремленно уносящего меня прочь, в запутанное переплетение темных городских улиц…

Конрада обуревали двоякие чувства. С одной стороны, и сам весьма склонный к различным неадекватным выходкам и авантюрам, он безмерно восхитился отчаянной дерзостью рыжеволосой экзорцистки, осмелившейся бросить вызов столь опытному бойцу, коим и являлся граф Деверо. О да, в былую пору их кратковременной псевдодружбы вервольфу довелось провести немало учебных схваток со стригоем, и уж кто-кто, а он-то никогда не питал наивных иллюзий относительно воинских талантов ненавистного кровососа. Но в противовес всему сказанному, Майер сильно недоумевал — неужели и вправду идеалы и убеждения способны оказаться настолько сильнее врожденного инстинкта самосохранения, чтобы толкнуть девушку на стопроцентное самоубийство? Говорят, что цель всегда оправдывает средства. Какие же цели преследовала Селестина? Конраду уже довелось испытать на собственной шкуре такое, что привело бы в трепет и содрогание любого нормального человека. И поэтому он не без основания полагал — выжить можно всегда. В Раю ли, в Аду, под крылом католической церкви и даже под гнетом власти стригоев. Другой вопрос — насколько подобное существование можно считать жизнью? В его изрядно очерствевшей душе давно уже воцарился Ад, хотя довольно-таки удобный и комфортабельный. Но она, она… И будучи пока что не в силах осознать скрытую мотивацию ее отчаянной храбрости, Конрад невольно проникся к Селестине глубоким и искренним уважением. Что, впрочем, ничуть не поуменьшило терзавшего его физического желания.

Но сейчас его раздирали противоречивые эмоции. Он еще там, на площади, лихорадочно наблюдая за поединком, страшно маялся от неопределенности. С одной стороны, он готов был душу отдать за эту загадочную девушку, а с другой — отлично запомнил предсмертные слова брата Бонавентуры, поручившего Майеру отыскать второго эрайю, чтобы верой и правдой послужить Господнему делу. Что же сейчас важнее для Конрада — любовь или задание монаха? По представлению вервольфа, этот второй боец непременно должен обладать могучей статью, недюжинной силой и умом гения. Наверное, по предвидению монаха-госпитальера, встреча с избранным воином и должна была состояться ровно в полночь на площади Сан-Марко, но вместо этого неисповедимые пути Божьего промысла привели в назначенное место неугомонную рыжую девчонку, умудрившуюся влезть в очередные неприятности.

Конрад мысленно усмехнулся. «Вот ведь язва какая! — умильно промелькнуло у него в голове. — И черт ее не берет даже, эту Селестину. То она Андреа дорогу перейти умудряется, то в стужу по городу носится, то Рауля на дуэль вызывает… Прелесть, что за девочка!»

И вот эту-то непредсказуемую девушку Конрад и вожделел больше всего на свете.

И вот, радостно прижимая к груди окровавленный, впавший в беспамятство приз, вервольф торопился домой, готовый до последнего вдоха защищать и укрывать от любопытных взоров ту, которая казалась ему слаще ангельского пения, дороже судьбы всего человечества и спасительнее Божьего прощения. Вервольф обрел любовь и не собирался от нее отступаться. Ведь что еще в этом мире способно успешно противостоять всесокрушающей силе слепого и самозабвенного мужского либидо? Да пожалуй — ничто!

Умей мечтать, но не становись покорным рабом собственной мечты. Но, увы, к Конраду это уже не относилось. Он буквально обезумел, лишился последних крупиц благоразумия, любуясь нежными бледными девичьими устами, ее впалыми щеками, оттененными длинными черными ресницами. Его мужское естество отчаянно бунтовало, требуя немедленного удовлетворения самого сильного природного инстинкта. Эта девушка непременно должна принадлежать Конраду — сейчас, немедленно. И даже если сразу же после желанного акта плотской любви его немедленно упекут в самые жуткие глубины Ада, то пусть так и произойдет! Сейчас даже перспектива подобного жестокого наказания оказалась уже не способна остановить его подчинившееся страсти тело. Наверное, в этот самый миг бессмертная сущность вервольфа окончательно и навсегда отринула сторону Света, погружаясь в пучину его личного Ада.

Сколько сил и времени должен потратить мужчина, для того чтобы воспользоваться минутной слабостью женщины? Конрад внес так и не пришедшую в сознание Селестину в свою венецианскую квартиру. По комнате разливалось тепло работающего калорифера. Вервольф включил ночник и заново растопил камин. Потом он освободил девушку от верхней одежды и перенес на широкий, застеленный пушистым пледом диван. Селестина лежала прямо перед ним, такая хрупкая и беззащитная, желанная и невыразимо прекрасная. Ее раненое плечо еще кровоточило. Конрад разрезал шерстяной свитер и стянул с девушки тонкую трикотажную футболку. На шее у экзорцистки он обнаружил массивное распятие, но, занятый мыслями совсем иного свойства, он бездумно снял крест и, не глядя, отложил его на прикроватную тумбочку. Дрожащими руками он обтер ее стройное тело пропитанной антисептическим лосьоном салфеткой, умело обработал рану и наложил плотную повязку. А затем не удержался и… снял с девушки всю остальную одежду…

Затаив дыхание, едва сдерживая бурно колотящееся и рвущееся из груди сердце, вервольф жадно пожирал расширенными глазами раскинувшееся перед ним девичье тело. Она была худощавой и длинноногой, но при этом обладала упоительно-округлыми бедрами и высокой пышной грудью. Рыжие локоны рассыпались по подушке, завиваясь в причудливые спирали и отливая чистейшей медью в свете полыхающего в камине огня. Сначала он легко, почти невесомо прикоснулся своими обветрившимися на холоде и морозе губами к ее устам, так и оставшимся неподвижными. Потом осмелел, скользнул вспыхнувшей нестерпимым жаром щекой по гибкой шее, кончиками пальцев погладил ключицу и здоровое плечо. Пылко сомкнул губы на розовом бугорке соска. Селестина едва заметно вздрогнула и что-то неразборчиво простонала. И вот этот-то чувственный, почти животный стон страсти и лишил Конрада остатков самоконтроля. Он запрокинул голову и глухо, по-волчьему завыл, сбрасывая иллюзорную оболочку цивилизованности. В окно лился серебристый свет ночного светила, вошедшего в фазу полнолуния. И тогда в Майере проснулся волк — измученный затянувшимся воздержанием, а сейчас почуявший запах желанной самки.

Конрад торопливо сорвал с себя джемпер, рубашку, джинсы, белье. А после этого сразу же лег к Селестине, погружаясь в обволакивающее тепло податливого девичьего тела, целуя его, самозабвенно лаская и покусывая. Мужские пальцы поспешно прошлись по прохладному плоскому животу девушки и спустились ниже, уже не способные остановиться. Своей смуглой ногой он требовательно раздвинул ее слабые колени и с тяжелым вдохом — у ловцов жемчуга обычно предшествующим погружению на неизведанную глубину, одним рывком вошел и овладел ею, испытывая невыразимое счастье обладания, подобное которому еще никогда не случалось в его жизни.

Глава 9

Я пошевелилась и приоткрыла заспанные глаза. Сегодня ночью мне приснился странный сон — будто высокий красивый мужчина принес меня в какую-то хорошо обставленную квартиру, раздел и уложил на диван. А потом он вдруг начал бурно срывать с себя одежду, превращаясь в ужасное чудовище. По спине красавца начала растекаться полоса серой шерсти, лицо удлинилось, становясь похожим на морду животного, зубы заострились. И это чудовище вдруг набросилось на меня, насилуя и лишая девственности… Бр-р-р, приснится же этакий кошмар, так и заикой стать недолго!

Я сладко потянулась, зевнула и наощупь поискала халат, обычно висевший на спинке кровати в моем гостиничном номере. Махровая одежка не обнаружилась. Я озадаченно перевернулась на живот и скосилась вниз, рассчитывая обнаружить халат на полу. Но вместо искомого предмета, мой взгляд неожиданно натолкнулся на замысловатый орнамент дорогущего персидского ковра. Хм, насколько мне помнится, в «Звезде Венеции» подобной роскоши не водилось. Так я что, не в гостинице? И тут мой не до конца проснувшийся мозг прошила шквальная волна воспоминаний, принесшая лавину неприятных картин и образов. Я разом вспомнила все произошедшее. И диск с информацией, и карнавальную ночь, и поединок со стригоем, и непредсказуемую развязку этой битвы. Меня спас мужчина, назвавшийся Конрадом. Он нес меня на руках, а потом, потом… Я негромко застонала от отчаяния и отбросила одеяло…

Одежды на мне не было. Я, полностью обнаженная, лежала на смятой шелковой простыне, испачканной несколькими пятнышками потемневшей крови. Точно такие же давно засохшие потеки обнаружились на моих ногах и бедрах. Мой ужасный сон оказался правдой!

Вторая половина дивана пустовала. Гневно прищуренными глазами я обозрела модную меблировку обширной комнаты. Окно затенено бархатными портьерами, мраморный камин еще чадит сизым дымком прогоревших дров, в углу — огромная панель плазменного телевизора. Пара удобных кресел и антикварный бар из дуба, заставленный множеством винных бутылок. А на столике у изголовья, опираясь на ночник с атласным абажуром, стоит и смотрит прямо на меня моя же фотография, отпечатанная на цветном принтере. Ба-а-а, вот это номер! Да ты, оказывается, не так прост, господин Конрад! Видит Бог, у тебя тоже секретов полно. Вот только где же он сам — мой насильник и погубитель?

Кроме меня в комнате не было никого. Я прислушалась. Из глубины квартиры доносился приглушенный шум льющейся воды и низковатый, но мягкий и богатый на интонации мужской голос, беззаботно напевающий арию герцога из оперы «Риголетто». Я даже разобрала начальные строки бойкой, хвастливой песенки: «Сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая…».

«К перемене, говоришь, — мрачно подумала я. — Ах ты, гад, ублюдок развратный! А я-то тебе доверяла. Ну, сейчас я тебе устрою и измену, и переме…»

Дверь негромко хлопнула, по полу прошлепали босые ступни. Я быстренько приняла сидячую позу и скромненько прикрылась одеялом. В дверном проеме нарисовалась высокая мужская фигура, ниже пояса благопристойно обернутая белым полотенцем. В другой ситуации я, конечно же, залюбовалась бы этим смуглым торсом с рельефной мускулатурой, тонкой талией и литыми плечами. К тому же Конрад оказался выбрит налысо, что шло ему необычайно, подчеркивая высоту умного лба и аристократическую форму черепа. Готова спорить на что угодно, в жилах этого ублюдка течет благородная кровь. Карие глаза лучились счастьем, губы изогнулись в приветливой улыбке. Мужчина картинно оперся на косяк и приосанился, явно наслаждаясь произведенным впечатлением.

— Маленькая моя… — нежно начал он.

Но в этот самый момент я отвлеклась от разглядывания умело выставленного напоказ тела и заметила серебряный крест, висящий на груди Конрада. Я присмотрелась повнимательнее и возмущенно взвыла:

— Ах ты, сволочь! Ты не только насильник, но еще и вор! Отдай немедленно…

— Э-э-э? — недоуменно выдал мужчина, растерянно разводя руками. — Что отдать-то, сладкая моя?

— Мой крест! — еще пуще завопила я, мгновенно забывая про свою наготу и выпрыгивая из кровати. — Крест! — я вцепилась в распятие и сильно дернула. Конечно же, мы не удержались на ногах, потеряли равновесие и упали. Вернее, упала я, спиной вперед обратно на диван, а Конрад удачно обрушился сверху, припечатывая к мятым простыням мое голое, откровенно распластанное тело.

— М-м-м, — восхищенно мурлыкнул он, пытаясь, не меняя выигрышной позы, стянуть мешающее ему полотенце, — вот это темперамент! Недаром я всегда считал, что рыжеволосые женщины самые страстные! Подожди, солнышко, сейчас все будет в шоколаде… — он непонятно закопошился. В мое бедро уперлось что-то большое и твердое. Я возмущенно замолотила кулаками по его плечам, но ясно дело — будучи не в силах столкнуть с себя этакую тяжеленную тушу, разочарованно оскалила зубы и укусила насильника за нижнюю губу. Конрад заорал и отдернулся, с грохотом сваливаясь на пол.

— Да ты что, обалдела? — неразборчиво спросил он, держась за травмированную губу. — Если хочешь есть, то так и скажи. Я тебе завтрак приготовлю, зачем же от меня-то куски откусывать? — в его карих глазах не было злости, лишь ирония и обожание.

Я свесилась с дивана и снова ухватилась за удерживающее распятие цепочку.

— Отдай мою вещь, я вынесла ее из подземной гробницы. И вообще, таким бесчестным тварям, как ты, священные раритеты не идут!

Конрад недогадливо хлопнул пушистыми ресницами.

— Но это мой личный крест, мне его брат Бонавентура подарил!

— Бона… — подавилась знакомым именем я. — Так ведь это один из троих монахов-госпитальеров!

— А ты-то их откуда знаешь? — в свою очередь изумился Конрад.

— Не твое дело, плешивый! — злобно отбрила я. — Перед тем как пойти на карнавал, я надела под футболку крест, причем именно этот самый. Он висел вот здесь! — я указала пальцем на свою обнаженную грудь, впрочем, сейчас совершенно не заморачиваясь по поводу собственной наготы.

— Крест… — нахмурил брови мужчина, видимо, что-то вспоминая. — Вот черт! — он метнулся к тумбочке и через секунду подал мне вторую серебряную реликвию, ничем не отличавшуюся от первой. Мы ошарашенно уставились друг на друга…

Два голых человека сидели на диване (полотенце Конрада спало само) и рассматривали два совершенно идентичных серебряных распятия.

— На твоем отчеканено: «Великий приор Джулио Винченце», — прочитал Конрад. — А на моем: «Великий архиепископ Збышек Мошковецкий, милостью Божьей экзорцист и воин Господень!»

Я громко икнула от неожиданности.

— А ну, рассказывай, что знаешь! — строго приказал мужчина, правильно истолковав мои выпученные от удивления глаза.

И я послушно принялась рассказывать…

— Невероятно! — эмоционально отреагировал Конрад, не пропустивший ни слова. В ходе моего запутанного повествования он благоразумно поддерживал челюсть рукой, справедливо и не без основания опасаясь, что она может отпасть. — Просто невероятно! Мда-а-а… Значит, ты и есть тот небесный воин, в поисках которого я минувшей ночью пришел на площадь Сан-Марко, — и он коротко изложил свою историю.

Я задумчиво прикусила губу.

— Но я-то думал, что второй эрайя непременно окажется здоровенным мужиком вроде меня! — немного виновато закончил вервольф.

— Индюк тоже думал! — язвительно процедила я. — Или, точнее говоря, прошлой ночью ты, может, и думал, но явно не головой…

Конрад слегка покраснел.

— Маленькая, ну не сердись, — принялся успокаивать меня он. — Никакой беды в этом нет. Я свободен, я тебя люблю и готов жениться хоть сегодня!

Я злобно завизжала и шарахнула непутевого женишка крестом прямо в лоб.

Конрад крякнул, помотал головой и на всякий случай отодвинулся от меня на дальний край дивана.

— Если захочешь бить тарелки, то они — на кухне! — любезно предложил он, прикладывая к наливающейся на лбу шишке прохладную плоскость своего креста. — Но умоляю, пощади мою голову, она нам еще пригодится!

— Зачем пригодится? — с издевкой прошипела я. — Такую башку, как твоя, можно смело называть никчемной конечностью!

Конрад обиженно скривился.

— Плевать мне на твою любовь! — продолжала истерично орать я, особо даже и не вдумываясь в смысл произносимых несправедливых слов. — Ты лишил меня невинности, а ее можно отдавать лишь ангелу-хранителю! У меня что, теперь завелся оборотень-хранитель? Да это же нонсенс, курам на смех! Ты вверг меня в грех, оставил без Господней защиты и благосклонности. Да меня теперь любой стригой убить способен…

— Не убьет! — горячо запротестовал вервольф. — Я не позволю!

— Тоже мне, защитничек нашелся! — пренебрежительно фыркнула я. — А то, что все произошло без моего согласия, тебя не беспокоит? Тебя совесть не мучает?

— Ну, со своей совестью я как-нибудь договорюсь! — небрежно отмахнулся Конрад. — Она у меня гибкая.

— Да уж, она у тебя настолько чистая и прозрачная, что ее практически не видно! — я продолжала изощряться в подколах.

— Ты же меня совсем не знаешь! — защищался вервольф.

— Это я-то не знаю? Между прочим, я тебя сразу раскусила, ты — негодяй и сволочь! — брезгливо заклеймила я. — Ты, поди, уже с не одной сотней женщин переспал и немало народу загубил?

— И что? — побледнел Майер. — А ты прибавь к ним еще графа Деверо, который хотел тебя убить.

— А я и не просила меня спасать! — запальчиво выкрикнула я. — Кстати, такой напарник, как ты, мне совсем не нужен, без тебя обойдусь, убирайся…

— Любимая, опомнись! — воззвал к моему благоразумию вервольф. — Мы ведь теперь на всю оставшуюся жизнь связаны. Думается мне, нас с тобой сам Господь друг для друга предназначил!

Но я не могла так быстро простить произведенного надо мной акта насилия. В глубине души я четко осознавала, что и сама страстно влюблена в Конрада — живу лишь им одним и мечтаю только о нем. Но проклятая гордость оказалась сильнее меня!

— Я тебя ненавижу! — холодно отчеканила я, пристально глядя в его печальные глаза. — Ты мне отвратителен. Никакого удовольствия с тобой я не испытала. Да я лягу под кого угодно, лишь бы причинить тебе боль и не принадлежать такому подонку!

По лицу Конрада прошла судорога страдания. Он взбешенно сжал зубы, из последних сил стараясь не вспылить.

— Ой, что-то мне не верится! Я отчетливо слышал сладострастный девичий стон, быстро переходящий в женский крик. Немецкое порно отдыхало! Тебе явно было приятно!

— Я кричала от отвращения к тебе! — заявила я, стараясь, чтобы мое вранье как можно больше походило на правду. — Я — ангел, избранная Дочь Господня. Да я просто звезда по сравнению с тобой. А ты — волчара поганый, зверюга блохастая…

Конрад гневно сжал кулаки. Он спешно поднялся на ноги, прикрываясь полотенцем:

— Да уж, про звезду ты точно подметила. В постели ты настоящая звезда — ляжешь, руки ноги раскинешь и… спишь! Может, ты вообще — фригидная?

Я зашипела и выставила острые ногти. Вервольф обидно заржал.

— Все бабы — неисправимые дуры! — припечатал он. — Черт бы побрал и вас, и эту проклятую любовь!

— Все, ухожу! — я вскочила, стягивая с дивана замурзанную простыню и заворачиваясь в нее наподобие сари. — Глаза бы мои тебя не видели…

— Тебе их выколоть? — мило предложил свою помощь вервольф.

Я высокомерно задрала подбородок, величественно развернулась, демонстрируя полное пренебрежение к его идиотским шуточкам, наступила на край простыни и нелепо шлепнулась на пол.

— Куда ты пойдешь, растяпа? — хмыкнул Конрад. — Уйду я. А ты, — он посмотрел на меня просительно, — не глупи уж совсем-то. На улицах небезопасно. Я схожу, разведаю обстановку, да спокойно подумаю, что нам делать дальше. Нас, наверное, сейчас все стригои ищут. Так что сиди здесь тихо как мышка и даже носа наружу не высовывай!

Вервольф спешно оделся и жалобно взглянул на меня, надеясь, что я успокоюсь и одумаюсь. Но я оставалась непреклонной. Широкие плечи Конрада уныло обвисли. Он бросил в мою сторону прощальный взгляд и вышел из квартиры.

Между тем Конрад и не собирался уходить излишне далеко. Всего-то до ближайшей пиццерии. Он пребывал в самом пасмурном расположении духа. Время обеда уже миновало, и он, справедливо рассудив, что голодный желудок — плохой советчик для разбитого сердца, заказал бутылку темного рома и мясную лазанью. Объективная реальность есть не что иное, как бред, вызванный недостатком алкоголя в крови. Поэтому, дожидаясь горячего, он бессмысленно таращился в окно, опрокидывая в рот рюмку за рюмкой. Доказано, все события в судьбе среднестатистического мужчины закономерно взаимосвязаны между собой: живешь — хочется выпить, выпьешь — хочется жить. Но сегодня этот принцип дал сбой. Или, что более вероятно, Конрад оказался не такой уж стандартной личностью.

Унылая погода полностью соответствовала царящему в душе унынию. Снегопад, изрядно смешанный с дождем, возобновился. Серое, какое-то мокрое небо, сильно смахивающее на куски рыхлого, безнадежно отсыревшего картона, без устали сыпало крупными холодными каплями, ассоциировавшимися в воображении Майера с унизительными плевками проклятых стригоев. «Будто все хляби небесные разверзлись, ополчившись на бренную землю! — выспренно подумал вервольф, скатываясь в пьяную философию. — Или, может, это Бог нас оплакивает…» Залитое в пустой желудок спиртное подействовало на него, точно удар обухом по голове, замечательно прояснив мысли, но полностью обездвижив ноги. Раньше алкоголь влиял на Майера совсем по-другому. Обычно опьянение приносило с собой безудержную тягу к авантюрам и самым разухабистым выходкам, начисто отключая способность к любым, даже примитивным мыслительным процессам. О пикантных подробностях часто затягивающейся на несколько дней гулянки вервольф нередко узнавал лишь после ее окончания, выслушивая воспевающие его безбашенность комментарии друзей, да замечая явную панику в глазах барменов и официантов. Но сегодня все сложилось иначе.

Водка всегда оказывает весьма благотворное воздействие на мужской организм, особенно если выпита она женщиной. Но сейчас Конрад пил один. У спиртных напитков имеется еще одно особо ценное качество — она способна лучше любого визажиста и косметолога повышать женскую привлекательность в глазах мужчины. Но, как назло, произошло обратное: ароматный ром не только не только не повысил рейтинг Селестины в закосевших глазах Конрада, а наоборот, грубо сбросил ее с ранее занимаемого пьедестала. Вервольф разозлился.

«Да что она о себе возомнила? — риторически вопрошал отвергнутый рыцарь, обращаясь к стремительно пустеющей бутылке. — Тоже мне, нашлась цаца, уж и пальцем ее не тронь! А я, между прочим, многих до нее трогал, и ничего — все рады были!» — и он на некоторое время погрузился в путаные воспоминания, пытаясь сосчитать всех своих бывших подружек. В итоге Конрад пришел к выводу, что хоть женщин у него и вправду было много, но такие, как Селестина, ему еще не попадались. Каждому из нас жизнь дает единственный шанс обрести свою настоящую, неповторимую и большую любовь, но мы торопимся и глупо размениваем ее на множество маленьких. Осознавший эту истину вервольф уже отверг свою прошлую привычку мелочиться, постановив с истинно мужской прямолинейностью — отныне все или ничего! Или Селестина или… геройская смерть от стригойских клыков! На меньшее он не согласен. При этом он как воочию увидел душещипательную картину: вон он сам — храбрейший из храбрых и обиженнейший из обиженных возлежит в шикарном гробу, а рядом горестно рыдает строптивая рыжая экзорцистка, лишь после его гибели осознавшая, какого бесподобного рыцаря она лишилась! При этом Селестина заламывает свои белые руки и отчаянно голосит: «Ой, прости меня, дуру безмозглую!» Но тут, конечно, по принципу: «Привезли его домой, оказался он живой», Конрад восстает из гроба — живее и красивее прежнего, благодушно раскрывает объятия и с возгласом: «Я добрый, я всех прощаю!», принимает на свою грудь раскаявшуюся и зареванную возлюбленную… Конрад даже пьяно прослезился от столь умильной картинки. Но мечта оставалась мечтой…

Объевшийся райских яблок ворованного наслаждения, вервольф сейчас испытывал адские муки совести, которая, несмотря на все его бравурные заверения, все же оказалась не настолько гибкой, чтобы сбросить со счетов справедливость упреков Селестины. Конрад был не прав. Ну да, не сдержался — поторопился, накосячил. К тому же его сильно беспокоили вскользь оброненные девушкой слова о снижении ее защиты, вызванной потерей невинности. Но с другой стороны, в пьяной голове Майера прочно засела одна глобальная, невесть где вычитанная фраза, гласящая: «Все, что ни делается — все к лучшему!»

На этой финальной ноте Конрад эффектно упал лицом в давно остывшую лазанью и огласил полупустую пиццерию раскатами громкого, победного храпа.

«Все, что к лучшему, то не делается! — мрачно размышляла я, облачившись в рубашку Конрада и бездеятельно слоняясь по его просторной квартире. — И где этого балбеса черти носят?»

Красивые напольные часы в холле пробили шесть вечера. Я буквально озверела от затянувшегося отсутствия своего любимого насильника и столь же затянувшегося ожидания. Я сварила себе кофейник крепкого мокко и влила в него рюмку коньяка, а в холодильнике нашлись сыр и ветчина. Сидя за круглым кухонным столом, я меланхолично жевала бутерброды, чутко прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь? За истекшее время я так много раз мысленно переходила от самой страстной любви к самой закоренелой ненависти, что уже перестала понимать саму себя и запуталась окончательно. Конрад был не прав. Но, наверное, и я сама тоже излишне перегнула палку, обличая его поступок так яростно и приравнивая его к самому ужасному злодеянию. Ведь если уж быть предельно откровенной с самой собой, то после произошедшего ночью сближения моя любовь к безалаберному вервольфу только усилилась, приобретя характер всепожирающей страсти. Возможно, это странное ощущение дано понять лишь женщине. Это почти животное, инстинктивное чувство принадлежности овладевшему тобой мужчине, ставшему для тебя всем на свете. Истосковавшись по покинувшему меня возлюбленному, я вполне созрела для прощения и самого нежного примирения, невзирая на все пагубные последствия столь явного плотского греха. Греха, от которого — будто предвидя его возможность — меня издевательски предостерегала Андреа. Но Конрад не возвращался.

Женская психика всегда считается явлением непредсказуемым, сумбурным и не подчиняющимся законам обычной, прямолинейной причинно-следственной логики. Этакая неевклидова геометрия ментального пространства. «Что имеем — не храним, потерявши — плачем». Именно эта парадоксальная фраза как нельзя лучше характеризует все странности женского мышления. Обидев Конрада и лишившись его общества, я в полной мере оценила всю силу охватившей меня любви. Да и разве это не самое что ни на есть женское качество — умение любить без оглядки, прощать, утешать и проявлять милосердие? Ибо если ты больше думаешь о предмете своего увлечения до сладостного мига свидания — то это влюбленность, во время свидания — страсть, после свидания — любовь! А я любила Конрада — любила душой и телом…

Но уже через полчаса я вновь пылала негодованием и захлебывалась ненавистью. Да ведь он мной попользовался! Нагло, скабрезно и развратно. Снасильничал в свое удовольствие и ушел, бросил! Значит, не так уж много я для него и значу. Да еще велел — сиди здесь! А кто его знает, что там сейчас на улице творится? Мой телефон разрядился и не работает. Друзья меня наверняка потеряли и пребывают в беспокойстве. Да и живы ли они вообще? Оставляя меня здесь, Конрад не понимал главного: мой удел — отнюдь не любовь! Мое высшее предназначение — служить делу Господа и охранить мир от власти злобных стригоев. Хотя на этой стезе я пока особенно не преуспела. Но именно ради этого преждевременно скончалась моя мать, а отец принял на душу неискупимую тяжесть смертного греха. И как я могла теперь не оправдать их чаяния, предать идеалы и постулаты веры? Допустить воцарение власти Тьмы и гибель всего человечества. О, если плотская земная любовь идет в разрез с моими принципами, то я выжгу эту любовь из своего слабого сердца и предам ее вечному забвению…

Я сбросила рубашку Конрада и метнулась в ванную комнату. Встала под горячий душ, радостно принимая тугие струи воды, ударившие мне в спину и плечи — струи, очищающие тело и врачующие израненную душу. И как я посмела забыть — стригои начали войну, жестокую и кровавую битву за выживание своего рода. Но кто же выступит на стороне людей? Время ли сейчас для любви? Любовь — это грех неискупимый, это Ад и соблазн дьявольский. Гнать ее из сердца нужно, гнать… «Не верь Конраду, Селестина! Он обманщик, лицемер и насильник. Он — оборотень! Какое тебе дело до сумасбродного мужчины с гибкой психикой, более озабоченного личными переживаниями, чем волей Господа, понадеявшегося на него», — внушала я себе. Вода звонко стучала по кафельным плиткам, диктуя ритм и слова:

Я вышла из душевой кабинки и приблизила свое бледное, удрученное раскаянием и терзаниями нечистой совести лицо к зеркалу над белой фаянсовой раковиной. В стекле отразились взволнованно расширенные зрачки и решительно сжатый рот. Я приняла решение. Разве не ради этого я спасала Грааль и шла через ночной, окутанный вьюгой город к госпиталю Святой Анны, разве не ради этого обнажила клинок против графа Деверо? Господь поверил в меня, и я не имела права подвести его, оказаться слабой и трусливой!

— Боже, помоги! — тихонько шепнула я. — Укажи дальнейший путь, даруй подсказку.

Неожиданно на запотевшей поверхности зеркала возникла четкая линия, словно проведенная невидимым пальцем. Я ошеломленно замерла. А линии все прибавлялись и прибавлялись, складываясь в слова и буквы.

«Бог здесь!» — гласила чудесная надпись.

— Спасибо, Господи! — возликовала я, мысленно посмеиваясь: «Ну почему, по версии обывателей, если мы говорим с Богом — то это молитва, а если Бог с нами — шизофрения!»

Внезапно раздавшийся телефонный зуммер вывел меня из состояния религиозного экстаза. Это дребезжал мой сотовый, который я неведомо зачем притащила с собой в ванную комнату. На экранчике появился текст сообщения:

«Иди на кладбище. Поторопись. Доброжелатель».

Адрес отправителя не определялся.

«Кто бы это мог быть? — размышляла я, закрывая раскладушку. — Помнится, подобное сообщение мне присылал Гонтор де Пюи. Но ведь сейчас он мертв. Впрочем, чего я раздумываю? Прошлая эсмээска не причинила мне вреда! А мне сейчас практически неважно, с чего начинать. Своих-то идей у меня нет…»

Даже не задумываясь о том, что стану делать в столь мрачном месте, да еще с учетом надвигающейся ночи, я пулей вылетела из ванной. Собрала разбросанное по квартире оружие, нашла теплую водолазку Конрада, оказавшуюся мне чересчур длинной и широкой. Но, за неимением лучшего, я напялила на себя эту балахонистую одежку, натянула свои заботливо высушенные оборотнем брюки, обулась и застегнула порванную на рукаве куртку. В прихожей мне бросилась в глаза фотография задорно хохочущего вервольфа, снятого на фоне какой-то роскошной машины с хищно-обтекаемыми очертаниями корпуса.

«А ведь он велел сидеть здесь и не высовываться», — запоздало мелькнуло в голове.

— Ага, как же, жди! — язвительно фыркнула я, щелчком пальцев сбивая фотографию на пол. — Еще не хватало слушаться какого-то бобика блохастого! — я злорадно запнула фотографию под шкаф и вышла из квартиры, мстительно захлопнув дверь у себя за спиной.

Даже самые умные и проницательные женщины нередко под влиянием эмоций и обиды склонны совершать неоправданно глупые поступки. Сейчас мной руководило наиважнейшее чувство, затмевающее все и вся — желание отомстить своему легкомысленному обидчику. «Вот пойду да суну голову в пасть к стригоям, и пусть всем будет плохо!» — эгоистично ликовала я, прыгая через ступеньку вниз по лестнице. При этом под многозначительным словом «всем», подразумевался в первую очередь, конечно же, он — Конрад. О возможных плачевных последствиях своей лихой выходки я в тот момент как-то не задумывалась, изрядно подстегнутая так удачно подвернувшейся возможностью досадить любимому, а также открыто высказанной Божьей поддержкой, идеально совпавшей с моим порывом. Увлекшись, я начисто забыла первое правило экзорциста: на Бога надейся, а сам не плошай! Впрочем, большинство мужчин вообще отказывают женскому полу в наличии хотя бы малейших задатков умственных способностей. Но ведь если бы все женщины рождались на свет одинаково уравновешенными, педантичными и предсказуемыми то, наверное, это было бы так скучно!

В мире существует невообразимое множество омерзительнейших хищных тварей, весьма охочих до горячей человеческой крови. Список подобных существ можно продолжать бесконечно — начав с обычных волков и закончив пресловутыми стригоями. Но, пожалуй, самым главным и жестоким охотником за бренной плотью и бессмертной душой человека является сама жизнь. Именно она ненасытно и неразборчиво, ежедневно и еженощно без устали перемалывает груды испуганно трепещущего человеческого материала, поддерживая ровное пламя в бездонной топке бытия. И эта страшная безликая махина не знает передышки, не признает праздников, не соблюдает выходных. В дело идет все: вещественное — кости и мышцы, ногти и волосы, а вместе с ними и невещественное — поступки и помыслы, подвиги и преступления, песни и стихи. Жизнь не брезгует ни молодыми, ни старыми; не делает исключения для красивых или безобразных. Иногда размеренный аппетит Молоха разыгрывается, и в мир приходят эпидемии, войны и катаклизмы, до предела переполняя жерло чудовищной печи. Но, как и при работе любого механизма или организма, в процессе функционирования жизнь исторгает массу плохопереработанных отходов, нуждающихся в быстрой утилизации. И людям пришлось взять на себя скорбную обязанность добровольных уборщиков, предавая земле, воде или огню то, что не смогла переварить прожорливая машина жизни. Так возникли кладбища, существсующие повсюду, где живут и умирают люди.

Венеция, понятно, не стала исключением из этого печального правила. В ней насчитывалось целых пять кладбищ, три из которых, спешно созданные во времена ужасающего разгула бубонной чумы, в настоящее время не использовались, а стояли забытыми и заброшенными. Это считалось обоснованно благоразумным деянием, ведь одному Богу известно, какую страшную заразу можно по неосторожности выкопать в тех мрачных, полуразрушенных склепах. Но самым пышным и обширным в Венеции считалось огромное кладбище Святого Христофора, занимающее один из множества маленьких островков, образующих этт удивительный город, — остров Сан-Микеле.

Водный транспорт не работал, видимо, не доверяя отвратительной погоде, выражающейся в чередовании дождя и снега. На все корки костеря черную стригойскую магию, я дошлепала до ближайшего причала и хмуро уставилась на плавающие в воде льдины. Вечер давно уже вступил в свои законные права, старательно сливая чернильную тьму грозового неба со столь же беспросветной гущей Большого канала. Я приуныла. В условиях ощутимо надвигающегося шторма путешествие по воде превращалось в весьма рискованное предприятие.

Мои ноги, обутые в зимние ботинки на меху, успели замерзнуть, а прищуренные глаза, которыми я напряженно всматривалась вдаль, покраснели и слезились. Я неоднократно пожалела, что не прихватила с собой одну из бутылок со спиртным, во множестве заполняющих бар в квартире вервольфа. Плюс ко всему, я где-то посеяла свои отличные перчатки. Одеревеневшие на ледяном ветру пальцы посинели и утратили чувствительность. И я совсем уже намеревалась засунуть их в рукава куртки, как вдруг заметила бледное пятнышко света, медленно плывущее по беспокойно волнующейся воде. Клянусь слезами Богоматери, это была гондола.

— Эй, там, на борту! — отчаянно закричала я, размахивая руками и подпрыгивая на угрожающе затрещавших досках хлипкого пирса. — Гребите сюда!

Скрип, издаваемый веслом, плавно ходящим в железной уключине, становился все громче, приближаясь к берегу. И вскоре я уже смогла рассмотреть старое, латанное-перелатанное суденышко, кое-где еще сохранившее следы синей, лохмотьями слезающей с бортов краски. На кормовом настиле этого дряхлого раритета стоял не менее изношенный лодочник, сгорбленный и седобородый. Гондола плавно причалила к моим ногам, стукнувшись о пирс.

— И чего же ты тут делаешь, дочка? — на меня глянули выцветшие голубые глаза, лучившиеся приветливостью и оптимизмом. — Что понадобилось такой красивой девушке на этом захудалом причале, да еще в ночь, когда все веселятся на карнавале?

— И тебе доброго здравия отец! — с облегчением рассмеялась я. — Не иначе, мне тебя Иисус послал!

— Да нет, вряд ли! — непонятно хмыкнул старик, опираясь на весло и задумчиво забирая в кулак свою длинную окладистую бороду. — Помнится, его самого ходить по воде учить пришлось…

Я почувствовала, как мои волосы суеверно зашевелились на голове, вздыбленные ужасной догадкой.

— Отец, — испуганно проблеяла я, — а тебя как зовут, не святым ли Павлом случайно?

Старик хитро усмехнулся:

— Ну, святой, не святой — об том не нам с тобой судить, дочка. А родители и впрямь Павлушей кликали…

Я невольно отшатнулась назад:

— Отец, а не ты ли мертвых людей через Огненную пропасть переводишь, которая отделяет Рай и Ад от нашего мира?

— Эко ты, дочка, умно завернула! — неожиданно басовито рассмеялся старик. — Чистилищем ту пропасть называют. Бывает, кого и переведу, а случается, — тут он выразительно похлопал по веслу, — и перевезу.

Я потрясенно сглотнула, не смея вымолвить более ни слова, и окончательно убедившись, что за мной пожаловал сам Великий поводырь умерших душ.

— Ну, решайся же, дочка! — Павел приглашающе протянул раскрытую ладонь, предлагая мне подняться на борт утлого суденышка. — Ночь близится, да и непогода не на шутку разыгралась. Если уж отплывать, то только сейчас, а то глядишь — через несколько минут уже поздно станет. Решайся!

— А Господь мне поможет? — выразила надежду я.

— Хм, — откровенно засомневался Павел, — а не пора ли взрослой да самостоятельной стать? Самой решать — зачем жить и ради чего умирать стоит? На Бога надейся, а сам не плошай.

— Ой, если я с вами поплыву, то, значит, я умру? — робко спросила я, одну ногу несмело занеся на нос гондолы, но другой — продолжая прочно стоять на причале.

Павел сердито всплеснул руками.

— Бог с тобой, дочка! И как это только у тебя язык подобное сказать повернулся? Я ни в Рай, ни Ад никого насильно не заманиваю.

— А как же тогда? — недогадливо вопросила я, все еще колеблясь.

— А вот так! — посерьезнел лодочник. — Это уж как каждому из нас на роду написано. Одним — и на земле Рай, а другие и в Аду достойными людьми остаются. Это уж как ты повернешь, так оно и сложится.

— А потом я смогу вернуться к прежней жизни? — с надеждой спросила я, пристально заглядывая в блеклые глаза собеседника и стараясь почитать в них желанный ответ.

Но Павел торопливо отвернул голову.

— Э, нет, дочка, — печально промолвил он. — Это тебе не детские шалости. Ты сама понимать должна — коли принято решение, то обратного пути уже нет.

— Не жизнь и не смерть? — содрогнулась я.

Старик неопределенно пожал плечами:

— А что есть смерть?

Я молчала.

— А жизнь? — повысил голос Павел.

И опять у меня не нашлось ответа.

Святой лодочник разочарованно всплеснул ладонями и начал отчаливать, оставляя меня на пирсе. Его лицо отражало хмурое разочарование.

— А любовь, отец? — крикнула я с рыданиями в голосе. — Разве любовь ничего не значит?

— О-о-о, — нахмуренное чело Павла мгновенно прояснилось. — Она-то, дочка, посильнее жизни и смерти будет! И уж подавно сильнее проклятых кровососов!