Потерянное одиночество Пушкарева Любовь

– Тетушка, вчера ко мне пришел флерс Белая Лилия. На нем не было печати, и он рассказал, что Руфус сам снял ее.

Тетя Агата поставила чайник и посмотрела в сторону, как будто ничего не слышала, но я знала, что она просто таким образом прячет свои эмоции.

– Флерс просил защиты, он говорил, что Руфус собирался отдать его вампам или волкам.

Тут тетушка презрительно повела плечами.

– Две волчицы пришли в мой ресторан и попытались забрать флерса. После того, как я одну накормила серебром, вторая призналась, что они должны были доставить флерса к вампу Грегори.

Тетушка окаменела, выставив все доступные ей щиты.

– Плюс еще одна неприятная деталь – у Лилии была отключена главная энергофункция, и сам он был в плачевном состоянии. С ним очень-ОЧЕНЬ плохо обращались.

– И? – тетушка с вызовом посмотрела на меня.

Да, флерсам у таких хозяев жилось несладко, тетушка старалась быть белой, хотя, как говорят люди, «генетически» была ориентирована на черную силу. Руфус такой, что чернее тяжело себе представить. Но обоим была нужна зеленая сила, которую им могли дать флерсы, поэтому они их и держали.

– Это вы мне скажите, тетушка, что вы собираетесь делать после всего, что я вам рассказала.

Она опустила глаза и пожала плечами, ей нечего было сказать, какую бы версию она ни попыталась выдать, это было бы ложью.

– Что с Фиалкой? – спросила я.

Тетушка опять пожала плечами, не подымая глаз.

– Тетушка…

Она поморщилась и сдалась.

– Фиалка!

Через полминуты приоткрылась дверь в комнату.

– Зайди!

Худенькая флерса с фиалковыми волосами до плеч просочилась в щель. На нее было жалко смотреть, она затравленно кукожилась, стараясь быть меньше и незаметнее, вся в каких-то синяках и ссадинах, но по крайней мере крылья были целые.

Я укоризненно глянула на тетю Агату, та, передернув плечами, отмахнулась от моего взгляда.

– Она хоть работает? – спросила я. Готова спорить, что нет.

– Подойди.

Флерса боязливо приблизилась и опустилась на колени, тетушка попробовала собрать белой силы в себе и не смогла.

– Нет, – устало сказала она, – Ни она, ни Лилия не дали нам ничего за последнюю луну.

Фиалка испугано забегала глазами то на меня, то на тетушку. Неудивительно, если флерс находится в таком страхе, то, конечно же, не способен умножать силу. Я решила узнать, насколько она плоха, и усилила vis-зрение. Странно, все оказалось не настолько ужасно, как можно было решить, исходя из внешности флерсы – ее сила была собрана в центрах, но либидо, пищевой и сердечный были странным образом соединены в большой кокон. Я попыталась вспомнить, где видела подобное и что это означает.

– Свет и Тень! – вырвалось у меня вслух.

– Что? – тетушка в удивлении смотрела на меня.

– Она беременна! Она ждет ребенка!

– Да ну… не может быть… – и тетушка сосредоточилась, вглядываясь в флерсу.

Через минуту она закрыла глаза и откинулась в кресле.

Да уж, Конвенция обязывает хозяев сотворенных дать им возможность нормально размножаться, а тут… Фиалка в таких условиях на грани смерти, какое уж размножение.

– Дорогая племянница, – мне очень не понравился деловой тон тетушки, – в знак нашей дружбы и крепких семейных уз, – тут я почувствовала, что сейчас тетушка сделает большую пакость, – я ДАРЮ ТЕБЕ эту флерсу по имени Фиалка.

Я могла только хлопать глазами. Тетушка потянулась и, сосредоточившись, попыталась снять рабскую метку, но это требует концентрации, а тетя Агата была взвинчена, она выдернула «шнур» из рацио-центра и сердечного, но дальше он оборвался, оставшись в пищевом и либидо. Флерса тихо скулила, пока тетушка «ловила» оборванную метку-шнур и вытягивала ее.

– Все, – устало сказала тетя, – она твоя. Ставь печать. И забирай ее! – Последнюю фразу она произнесла с неприкрытой злобой.

– Хороший подарок, тетушка, – с сарказмом заметила я.

Замечательно! Тетя молодец, сбросила свою проблему на меня. Теперь я должна нести ответственность за эту флерсу и за то, чтобы она все же родила. Замечательно!

– Тебе давно пора завести пару флерсов, племянница, – как ни в чем не бывало, отозвалась тетя Агата, – Ладно, не буду тебе мешать, как поставишь печать, позови.

Мы с Фиалкой настороженно посмотрели друг на друга. Да, теоретически я могла отказаться от нее, не поставить печать и бросить на произвол судьбы, в сложившихся условиях – бросить умирать. Но есть законы, которые приходится соблюдать, и один из них таков: «Те, кто выбрал белую силу, творят зло лишь по необходимости». Обречь беременную флерсу на смерть – однозначное зло. Необходимость? Я без особых усилий восстановила Лилию, Фиалку и подавно восстановлю, да и прокормлю, пока она будет вынашивать ребенка. Так что деваться мне некуда.

Я расслабилась, вспоминая все о том же луге, травах, ласковом утреннем солнце, душистом теплом ветерке. Из-под полуприкрытых век я увидела, как флерса принюхалась, как голодный к запахам еды, и несмело потянулась ко мне. Я сделала приглашающий жест, она подползла ближе и протянула руку, все же не решаясь коснуться меня первой. Я погладила ее по лицу и подставила ладошку под поцелуй, Фиалка впилась губами безошибочно найдя выход силы и принялась выкачивать ее. Выглядело это так, как будто она пила из моей руки. Это было неприятно, когда из тебя качают – всегда неприятно. Я отгоняла раздражающие мысли, следя за тем, как наполняются вконец опустошенные выниманием метки vis-центры флерсы. Они уже наполнились, но она и не думала останавливаться. Я отняла руку, флерса потянулась за ней, как голодный младенец, отнятый от груди.

– Хватит, – твердо сказала я.

– Госпожа… – вихрь эмоций сменялся на ее лице – надежда, раскаяние, опасение, опять надежда.

– Госпожа, возьмите меня, я буду хорошей.

Свет и Тень, дайте мне терпения. Хорошей она будет… Может, и будет – лет через двадцать, а пока она вообще не понимает, что делает, и что значит «быть хорошей».

Я облизнула указательный палец, и Фиалка скукожилась в ожидании боли, мне стало жаль ее. Я проделала с ней все то же, что и с Лилией, но если его я подавляла, то с Фиалкой все вышло как-то мягче и не так властно, что ли. Флерса удивленно смотрела на меня, она ощущала печать и не понимала, почему все прошло так легко. Я даже засомневалась, поставила ли я нормально метку, но нет – пушистый шнур крепко сидел в рацио-центре и прикрепился к кокону соединенных трех нижних, а на лбу флерсы явственно проступал мой энерговензель.

Что ж, пора убираться отсюда, пока кузен не объявился.

– Тетушка Агата!

Она появилась почти сразу же.

– Рада была вас видеть.

– И я тебя, племянница. И я тебя…

– Дайте хоть что-то накинуть на ваш подарок… – на Фиалке была лишь юбочка-повязка.

– Ах да… Конечно…

Тетя вернулась через минуту со старым тяжелым пальто, вот ведь жадина, нормальной тряпки пожалела. Фиалка безропотно набросила одежду, и мы наконец покинули тетушкину квартиру.

Мне казалось, что я пробыла у нее больше часа, на самом же деле не более двадцати минут. Митх открыл нам дверь, стараясь сделать вид, что девушка-подросток в теплом пальто на голое тело – это нормально.

Фиалка скрючилась, пытаясь выбрать позу, из-за крыльев флерсы могут сидеть только на табуретах, а путешествие в машине для них вообще сущее мучение. В конце концов мне пришлось сесть в угол, а она легла на сиденье положив голову мне на колени.

Перед тем как отпустить Митха, я дала ему поручение купить цветы в горшках, заказанные Лилией, натурального меда и фруктов.

Домой мы зашли через нормальную дверь, и Лилия опять встречал меня, как собака. Нашкодившая собака. Он не мог не знать, что Фиалка беременна, и ничего об этом не сказал. То, что он смолчал про свои повреждения, еще можно простить, госпожой на тот момент я ему еще не была, но в этот раз… Надеюсь, я не сорвусь и не сделаю хуже сама себе, ведь мне же потом его лечить, если уж очень его поврежу.

– Госпожа, я виноват, – сказал флерс, опускаясь на колени, Фиалка затравлено переводила взгляд с него на меня, а потом бросилась и закрыла его собой. Это меня так удивило, что даже злость прошла. Лилия тут же отодвинул ее себе за спину и удерживал, не давая вновь загородить себя.

– Марш в свою комнату, и чтоб я вас не видела, не слышала и не чуяла. Быстро!

Повторять не пришлось, их как ветром сдуло.

Что ж, теперь ясно, откуда взялся ребенок, кто инициатор. Фиалочка, уменьшенное имя шло этой глупышке намного больше, полюбила Лилию настолько, что инициировала ребенка, а он, скажем так, достаточно тепло к ней относился, чтобы инициация превратилась в беременность. Теперь они оба всю свою силу будут вливать будущему ребенку, если смогут вливать много и часто, период беременности будет коротким, если по чуть-чуть и редко – затянется. Если энергии будет не хватать, то флерса станет питать ребенка за счет своих внутренних резервов, пока не родит или пока не умрет. И именно поэтому она так плохо выглядела – не тратилась на восстановление себя.

Для нас всех, не-людей, абсолютно все сводится к силе, ее потреблению, умножению и обмену – и секс, и еда, и рождение ребенка, и смерть – все. Абсолютно все. Нет ни страданий, ни удовольствий, не связанных с ней.

Filii numinis, хотя бы условно выбравшие белую силу, находятся в более выгодном положении, чем остальные. Есть эликсир, сложный и долгий в приготовлении, включающий в себя как магию трав, так и насыщение силой варящего, позволяющий выпившему испытывать чувство самой настоящей любви, а это, в свою очередь, позволяет инициировать ребенка, партнеру достаточно просто лояльно относиться к инициатору. Обычно эликсир готовят и принимают женщины, и очень редко мужчины. Благодаря такому средству появилась и я. Моя мама была очень слабенькой бело-зеленой divinitas, а отец – внук Диониса, в равной степени овладевший белой, зеленой и красной силами. Мама была у него не первой женой, и даже не десятой. Она погибла. Ее загрызли волки, волки-оборотни. Она что-то сделала не так, в чем-то предала интересы отца. Она настолько отвратила его от себя, что это отвращение пало и на меня. Отец не захотел ставить на меня печать принадлежности к семье, он отказался от меня, уехал и думать обо мне забыл. Я росла в пустынном, ветшающем замке неприкаянная, опекаемая лишь старым брюзгливым домовым, все уши мне прожужжавшим о том, что моя мать предала отца. Возможно, я бы выросла во что-то ужасно никчемное, не знающее о себе вообще ничего, но домовой дал мне доступ в библиотеку, а какой-то человек, которого я совершенно не помню, научил латыни. Так я смогла прочесть три книги о нас, не-людях, все, что я знаю, я почерпнула из них. Первая – это история богов, их детей и сотворенных. Вторая – различия между нами, не-людьми, наша классификация. И третья, самая ценная – дневник какого-то divinitas, попытка описания собственного опыта работы с силой, самые первые шаги в ее овладении, самые основы. Мне необычайно повезло, что эта книга вообще существовала и что она попала ко мне. Работа с силой слишком индивидуальна, даже магия трав с трудом поддается унификации, поэтому любой учебник по работе с силой – большая редкость.

Я плохо помню свою жизнь в имении отца, ведь в переводе на человеческий возраст мне было лет пять-шесть, хоть и выглядела я как взрослая девица. Но один день я запомнила четко и навсегда. Домовой, творение моего отца, в очередной раз повторил, что Жулиет Поммера[8] предала монсеньора Винье,[9] и я спросила, как именно она его предала, домовой ответил: «Она оказалась недостойна». Я проявила чудеса логического мышления и спросила: «А как узнали, что она недостойна?» Домовой задумался, почесал себе брюшко всеми четырьмя руками и выдал:

– Флерс. Все случилось из-за флерса. И вы слишком похожи на флерса, глупенькая Пати. Да. Поэтому-то отец и отказался от вас. Но вы не плачьте, – тут он утешающе погладил меня по коленке, выше-то не доставал, – отец вспомнит о вас. Вы еще немного подрастете, и он вспомнит.

И домовой посеменил по своим делам, а я осталась стоять в холодном поту. Мысль о том, что отец вспомнит обо мне, привела меня в ужас, в цепенящий ужас пойманной жертвы. Вспомнит, поставит семейную печать… и я буду безусловно подчиняться тому, кто меня ненавидит… Я поняла, что надо бежать, бежать, пока отец обо мне не вспомнил. Голова у меня хоть и плохо, но все-таки варила, и я сообразила, что, во-первых, мне нужно то, что ценят люди – мне нужна их помощь, а значит, я должна с ними расплачиваться, во-вторых, мне нужна книга-учебник, я еще очень мало поняла и освоила. Но загвоздка была в том, что на книге стояла метка дома, а значит, ее с легкостью найдут и меня вместе с ней.

Я знала, где хранятся драгоценные камни без оправы, для работы с силой, и сгребла все без разбору в какой-то старый ридикюль с вылинявшей вышивкой, а еще пообрывала все блестящие камешки и жемчуг со старой, богато изукрашенной одежды, нашла брошь и подвески – все пошло в ридикюль, все пригодится. И с книгой я нашла решение, временное, но я надеялась, что потом смогу что-нибудь еще придумать.

Я прекрасно знала окрестности замка, и мое любопытство привело меня даже в столь неприятное место, как церковь, я даже сунула палец в чашу со святой водой у входа. Ничего страшного не произошло, но я почувствовала, как слабею, святая вода забирала силу, перерабатывала ее под себя, под силу Единого. Вот на Единого и была моя надежда, если не смыть метку, так ослабить ее, чтоб затруднить поиск.

Не сомкнув глаз, я перемаялась ночь, мне все казалось, что отец скачет в замок, чтоб забрать меня. Наутро я сказала домовому, что пойду в лес и кушать не приду, я часто уходила из замка на целый день, чтоб бродить по лесу или полям, так что мохнатый не удивился, лишь привычно что-то пробурчал.

И я ушла. Не оглядываясь. В церкви я намочила платочек и обтерла книгу, стараясь сама не вымочиться в святой воде, метка потускнела и почти пропала, но было ясно, что со временем она восстановится. Отлично, значит, еще раз протрем святой водой.

Дорогу до Парижа не помню совсем, о самом Париже помню лишь вечернее солнце в маленьком кафе и абсент – его все пили, о нем все говорили… Хорошо помню, как впервые попала к фотографу, это чудо – человек замирает, а потом он на картинке, как живой, так похоже не нарисовать, как ни старайся. Я сразу поняла, чем это чудо может мне помочь – книгу фотографировать легче, чем человека, она не шевелится. Молодой парень, фотограф, которого я попросила об этом, сначала рассмеялся, а потом задумался. Мы сошлись в цене, он несколько дней потренировался на какой-то своей книге, а потом я принесла свою. Вместо одного довольно увесистого тома я получила три тяжеленные стопки, но была счастлива – эти стопки были МОИ и принадлежали мне. Я пошла в общественную библиотеку и оставила там отцовскую книгу на самой пыльной полке.

В Париже я совершенно точно прожила больше одного года, потому что помню, что одна зима была теплая, а следующая за ней – лютая. Довольно легко я перестроилась с зеленой силы на красную и прекрасно себе жила в нескончаемой круговерти пирушек и бурных ночей среди непризнанных художников, танцовщиц кабаре и прочей бедной, но веселой и охочей до любви братии.

До одного вечера, когда в наш довольно нищенский кружок не забрел старый и сильный filius numinis. У меня, несмотря на очень слабые изначальные данные, имелся один большой бонус, полученный при рождении или данный мне сразу после него – не знаю, но я, сколько себя помню, всегда могла ВИДЕТЬ силу, у меня всегда было vis-зрение, и я, опять же не знаю почему, всегда скрывала это свое умение. Когда соседка с восторгом прошептала мне в ухо: «Ты глянь, глянь на него…», я по привычке переключилась на vis-зрение и глянула на богатого красавца лет тридцати пяти. И опять, как тогда в поместье, покрылась холодным потом, он буквально бурлил белым и красным, щедро разбрасывая красные искры девушкам и собирая их «ответы» на себя. Мы встретились глазами, и я сбежала. Он быстро нашел меня, моя комнатушка была над залом.

– Суккуб, а дани не платишь, – зло сказал он, войдя.

– Я не суккуб, – ответила я, стараясь вызвать зеленую силу, мне это удалось, я приготовилась защищаться.

В ответ он расхохотался.

– Да… теперь вижу. А вот почему на тебе нет семейной метки, а, девочка? Ты еще слишком мала и слаба, чтобы жить одной, – говоря это, он обволакивал меня красным, но я не сдавалась, представляя, что мы стоим в моем любимом месте под старым мощным дубом, и дерево питает меня и защищает.

– Хм… – он озадаченно хмыкнул, – В любом случае, малышка, ты промышляешь на моей территории, значит, должна платить так или иначе, – тут он плотоядно улыбнулся.

– Не подходи, – ответила я, четко понимая, что буду драться с ним до смерти. – Я тебе не помеха, я ведь кормлюсь с мужчин, а ты с женщин.

– Ты не поняла, глупышка, я здесь самый сильный, и все, кто слабее, подчиняются мне. И ты будешь подчиняться.

– Я никому не буду подчиняться! – выкрикнула я, наливаясь чернотой, готовая вгрызться ему в глотку. В его глазах мелькнула неуверенность и что-то похожее на испуг.

– Посмотрим, – бросил он и ушел.

А я без сил осела на пол, черная сила выела все мои внутренние резервы, а отчаяние, охватившее меня, не давало восстановиться. «Я никому не буду подчиняться», – эта мысль билась в пустой голове. На мое счастье ко мне в комнату заглянул один из художников; когда он уснул обессиленный, я обрела возможность думать.

– Надо уехать туда, где нет сильных filii numinis, – решила я, – где-то должно быть такое место, и его надо найти.

Очень скоро я узнала про Соединенные Штаты Америки, молодую страну, недавно пережившую гражданскую войну, и теперь опять принимающую всех, кому нет места в Старом Свете. Я решила, что это то, что нужно. Я попытаюсь осесть в Нью-Йорке, но если меня оттуда выдавят, как выдавливают из Парижа, уйду в дикие земли, где нет людей и, говорят, первозданная природа. Да, красная сила достается легко и приятно, но и зеленая имеет свои плюсы.

Какое-то время ушло, чтобы разжиться деньгами, и вот я оказалась на пристани перед трапом корабля. Только тут до меня дошло, что мне предстоит пересечь океан, три недели или месяц я буду болтаться на этой большой посудине посреди абсолютно чуждой стихии. Отступать было некуда.

Первые несколько дней я не выходила из каюты и, закрыв подушками голову, пыталась себя убедить, что я на земле. Получалось плохо. Все думали, что у меня морская болезнь, даже врача прислали, я была настолько слаба, что даже не попыталась что-то «взять с него». Я таяла. Океан меня убивал.

День где-то на седьмой я смирилась с тем, что умру, и вышла посмотреть на своего убийцу, отдать дань его силе перед смертью. Как ни странно, на палубе, после того как я несколько часов любовалась волнами, мне стало намного легче, может быть, в моем плохом самочувствии был виноват не столько океан, сколько мой страх перед ним. Когда я прониклась его красотой и мощью, то перестала таять, хоть и оставалась очень слабой. Я два или три дня провела в одиночестве на палубе, ни с кем не общаясь, когда ко мне подошел молодой человек. Он был высок и тонок, а еще он был очень «белым», кажется, до того дня я не встречала столь «белых» людей. Он заговорил со мной, я отвечала, греясь в его свете, соизволила опереться о его руку, и мы прогулялись по палубе. Все повторилось на следующий день, только в нем уже явственно горел красный огонек. Я, наплевав на все людские обычаи и приличия, пришла к нему ночью, он был мне нужен, просто необходим, чтобы выжить. Он был смущен и озадачен моим нескромным появлением, почти был готов выставить меня за дверь, и я расплакалась, прося, чтоб он защитил меня от страшного и чужого океана, не оставлял одну; сказала, что мне страшно, очень страшно. Тогда он обнял меня и, баюкая, положил рядом с собой на постель, мы оба были одеты, он в пижаму, я в дневное платье. Мы лежали рядышком, я притворилась спящей, а в нем разгорался красный огонь. В конце концов он не выдержал и попытался выскользнуть из моих объятий, чтоб уйти, но я удержала его, прильнула в поцелуе. Он сдался. Он был очень скромен и несмел, и я понимала, что не должна показывать своей опытности и демонстрировать приемчики, которых нахваталась в нашем раскрепощенном, если не сказать развратном кружке. Очень медленно, очень нежно я вынудила его раскрыться и осмелеть; мои старания были вознаграждены. Отдышавшись и отдохнув после первого раза, он очень быстро восстановился и сам проявил инициативу; его руки, его губы заставили меня позабыть обо всем, я вспыхивала красными искрами от его прикосновений, закусив палец, чтоб не шокировать своими стонами. Был и второй раз, и третий, и четвертый, я помогала ему восстанавливаться, частично возвращая то, что он мне дал. На следующий день мы проспали до обеда, и я, воровато оглядываясь, вышмыгнула из его каюты, а он поторопился в столовую, чтоб успеть поесть. После он подошел ко мне на палубе и встал рядышком. Он был грустен, и от его белизны ничего не осталось.

– Почему вы так грустны? Неужели то, что произошло, так ужасно, чтоб ввергать вас в такое уныние? – спросила я.

Он глянул на меня то ли со злостью, то ли с упреком.

– Нет, мадемуазель Пати, это было прекрасно, просто волшебно. Но… Я обручен с очень хорошей девушкой, я даже думал, что люблю ее…

Ах, вот оно что… Я развернулась к нему, глядя в лицо.

– Так это же замечательно! Я тоже обручена, – «тренькнула» я. – Путешествие закончится – и ВСЕ закончится! Как хороший сон. Нам придется проснуться и вернуться к действительности, а пока мы спим. И в нашей власти видеть хорошие сны.

– Я не хочу, чтобы это кончалось. Я не хочу расставаться с вами.

– Это не в нашей власти. Вы же не хотите растоптать чувства той девушки, да и я не могу отказаться от своих обязательств, – как же неприятно «тренькать». – Примите все, как есть, и не просите большего.

Он подумал и принял эту мысль, в его сердце опять загорелся белый огонек, а ниже красный. Я победно улыбнулась.

Оставшиеся дни путешествия пролетели вереницей, абсолютно похожие друг на друга. Безумные ночи в красном огне и блеклые, сонные дни. Увы, я слишком поздно поняла, что беру от него слишком много, в Париже тоже бывало, что всю неделю подряд я проводила ночи с одним и тем же, истощая его, но потом все равно находился кто-то другой, и я не успевала причинить непоправимый вред. А тут за пару дней до Нью-Йорка у меня как будто глаза открылись, мой источник, мой спаситель был бледен до голубизны и неимоверно худ. Я, как смогла, попыталась вернуть ему жизнь, вливала силу, но она таяла в нем, не принося пользы. Когда я расплакалась от бессилия, он как будто прочитал мои мысли.

– Не плачь, Пати, ты должна видеть хороший сон, – нежно сказал он. – А вот я не хочу просыпаться.

Последнюю ночь мы просто лежали в объятиях друг друга, а я пыталась отогнать мысли о том, что совершила тяжкий грех. Никто – ни белые, ни черные, ни даже вампы не смеют платить злом за бескорыстное добро, а я убила человека, спасшего меня, помогшего мне пережить эту ужасную поездку. Это я должна была бы сходить с трапа бледной тенью, полутрупом, а не он. Единственное, что меня хоть немного извиняло, это то, что совершила я этот грех по недомыслию, просто от глупости своей не зная, что творю.

Учитывая, что разум мой тогда был еще детским, я быстро утешилась и постаралась забыть о том, что было. Много позже, когда я повзрослела, память подсунула мне этот случай, заставляя в полной мере осознать, что я совершила. Я убила людей без счету, одних мужей я извела то ли шесть, то ли восемь, но все те смерти были «согласно равновесию». Старые, развратные богачи хотели иметь молоденькую горячую женушку – да пожалуйста, но за все надо платить, и их платой были годы, которые они могли бы прожить, но не прожили, ну и деньги, которые я получала после их смерти.

Но смерть того высокого и худого юноши – это мои боль и позор, наверное, навсегда.

По приезду я как-то сразу нашла человека, взявшего на себя заботу обо мне, так что первые пару лет прошли легко. Я выучила язык и освоилась. Нью-Йорк не обманул моих ожиданий, здесь не было сильных filii numinis, но было полно вампов, причем не только шушеры, а и сильных. Но поскольку я ночью сидела дома, а они днем валялись бездыханными трупами, то мы друг другу не мешали. Однажды сильный вамп наведался ко мне, и мы поговорили через закрытое окно. Я попугала его своей «белизной», он заверил, что местная община не сошла с ума, чтобы пакостить белой filius numinis, а чтобы не было досадных недоразумений, он мне посоветовал ставить метки на слуг, хотя бы временные, дабы моих людей не сожрали ненароком. На том и разошлись, и с вампами я не сталкивалась несколько десятилетий, вплоть до того момента, когда стала изредка посещать собрания Совета, а было это уже после окончания Второй мировой.

Да, первые пару лет прошли безоблачно, но потом человек, заботившийся обо мне, о материальной стороне моей жизни, Джарис, вдруг заболел какой-то инфекцией и умер. Я пыталась ему помочь, делясь силой, но это его не спасло. Так появилась первая задача – научиться лечить людей. Ведь мало того, что хороших людей, готовых заботиться не только о себе, не так уж много, к ним привыкаешь, начинаешь относиться к ним как родственникам, а они… умирают. Ладно бы от старости, но вот так как умер Джарис – такого допускать нельзя.

Над моей нью-йоркской жизнью всегда витала тень – опасение, вернее легкий страх, что может появиться КТО-ТО и заявить «Я здесь самый сильный и все кто слабее подчиняются мне». Именно это опасение не давало мне жить легкой, бездумной жизнью, какой я жила в Париже. Это опасение заставляло меня штудировать мои фотокопии, единственный груз, который я вывезла с собой из Старого Света. Это опасение заставляло меня накапливать деньги, меняя мужей. Замена мужей заставила научиться изменять внешность не только гламором, а по настоящему, на телесном уровне. И так далее одно за другим – страх, что кто-то потребует подчинения, заставил меня расти и взрослеть, заставил идти на рискованные эксперименты и совершать ошибки, такие, как с Руфусом. Но в конце концов за сто с лишним лет я стала одной из самых сильных filius numinis в Нью-Йорке, и по старой въевшейся привычке продолжаю скрывать свою силу, как в детстве скрывала vis-зрение.

Такая скрытность не раз выручала и даже спасала меня, хотя однажды все же случилось то, чего я так опасалась. Сразу после отмены сухого закона в Нью-Йорк приехал Седрик Мэдоу,[10] молодой, амбициозный и довольно сильный divinitas. Он быстро обрел вес в Совете и превратил аморфный номинальный орган в действующее орудие управления. Перед Второй мировой он уже был фактическим главой Совета, более старые и сильные filii numinis уступили ему этот пост и не жалели об этом – Седрик не зарывался и отстаивал не только свои интересы, а интересы filii numinis в целом. Я участвовала в заседаниях Совета крайне редко, только если вопрос напрямую или косвенно затрагивал меня, до остального мне дела не было, впрочем, так к Совету относилось большинство. И вот не знаю, какая муха укусила Седрика, но он начал, что называется, подбивать клинья. Был бы на его месте кто другой, я бы в крайне грубой форме объяснила нежелательность ухаживаний, но портить отношения с главой Совета не хотелось. Я никогда, за исключением одного раза, не занималась, как сейчас говорят, сексом с не-людьми. Хоть filii numinis, хоть сотворенные – это табу. Это слишком опасно. И тогда, в Париже, именно намек на секс меня напугал больше всего и заставил налиться чернотой. Когда ты впускаешь кого-то в себя или сам входишь через поцелуй или иначе, ты напрямую стыкуешься с ним vis-системами, это битва без щитов, закрыться не получится, можно только задавить собственной силой или быть задавленным. Все не-люди используют секс в ритуалах принадлежности и подчинения, мохнатые – принимая кого-то в стаю, вампы – принимая новичка или «птенца» в круг. Даже filii numinis, заключая брачный договор, скрепляют клятву глубоким поцелуем, во время которого ставится взаимная метка-связь. Если меня заинтересовал кто-то из мужчин, то я целую его в губы, при этом оставляя в нем этакий крючок, если мой избранник серьезно любит другую или же истово верует в Единого, то его чувства или вера растворят мою метку, ежели нет – то она притянет его ко мне. Секс позволяет мне раскачать его, заставить генерировать силу и помогает собрать ее всю до капли, когда она выплеснется из него с сексуальной разрядкой. Да, это абсолютно неромантично, это просто процесс питания – он может быть красивым и приятным, а может быть мерзким, как у тех же вампов. Но не все не-люди столь отрицательно относятся к сексу с себе подобными, скорее наоборот, это я исключение. Белые divinitas, выбравшие второй силой зеленую, берут ее, как правило, у флерсов, черные – у мохнатых, и берут ее во время секса, это нормально.

И вот, учитывая подобный расклад, интерес Седрика, черно-зеленого, меня, мягко говоря, не радовал. Ему явно хотелось не секса как такового, ему хотелось подчинить меня, сделать своим источником. Возможно, он хотел начать работать с пока чужой ему красной силой, чтобы овладеть всеми тремя в равной степени, как это и положено сильному filius numinis. Возможно, он не желал мне зла, считая меня почти суккубом, то есть очень слабенькой и нуждающейся в защите и управлении. Возможно, будь на моем месте другая, не свихнутая на собственной независимости особа, для него все сложилось бы наилучшим образом, но… Когда я поняла, что он не намерен отступать, то назначила встречу, он воспринял это как капитуляцию, а я получила пару спокойных дней отсрочки, за время которых я накачалась белой и красной силой просто по маковку.

И вот поздним вечером я впервые попала в его загородный особняк. Меня встретил вышколенный дворецкий-оборотень, а в гостиную провела якобы служанка – развратная хамка, тоже мохнатая. Такой прием я восприняла как дополнительное оскорбление, ведь Руфус и тетушка по приезде всем разболтали, что мою мать загрызли оборотни, и считалось, что я тоже боюсь этих тварей. Но я не боюсь мохнатых, однако не спешу никого разубеждать. Я с полчаса прождала в гостиной, не знаю, чего хотел этим добиться Седрик, но мне это было на руку, я успела привыкнуть к атмосфере дома и духу оборотней, и почувствовала себя вполне уверенно. Когда наконец хозяин дома появился, он буквально давил своей черно-зеленой силой, он был в ней, как в коконе, я немного подивилась такому, потому что сама собрала все внутри себя, а снаружи еще и щитами прикрыла, чтобы, не приведи Свет, он не увидел насколько я полна. Мы повели какой-то пустой разговор, во время которого я всматривалась в Седрика, пытаясь понять, дурит ли он меня или действительно полон лишь наполовину и вывел главный резерв за пределы себя. Очень быстро он перешел к делу, прямо в гостиной… Сочетая грубость и угрозы с обещаниями, что не сделает мне ничего плохого, он придавил меня к дивану, пытаясь поцеловать, я вывернулась – поцелуя мне надо было избежать любой ценой, и он оставил намеки на приличия, решив взять меня силой. Мы оказались на ворсистом ковре, он разорвал мне платье на груди, задрал широкую юбку и завозился, пытаясь сорвать мое белье, я же сопротивлялась для видимости, чтобы он не заподозрил неладного. Я понимала, что он нанесет энергоудар, как только войдет в меня, мне нужно было ударить первой. Успокоенный моим слабым сопротивлением, он чуть отвлекся, чтобы разобраться со своей одеждой, и тут я поднялась к нему и впилась поцелуем, вливая белую и красную силу и вместе с ней пытаясь про себя четко и осознанно произнести фразы подчинения. Первые мгновения он был ошарашен и поддался, но потом начал сопротивляться. Я повалила его навзничь и оказалась сверху, завершив то, что он начал. Атакуя его чуждой силой и сверху и снизу, я все пыталась проговорить формулу для рабской метки, чтобы сила, которую я вливала, не просто бурлила в нем, выгорая, а зафиксировалась и приняла форму. Седрик наконец догадался применить простую физическую силу и попытался отбросить меня, но я намертво вцепилась в него; мы, слившись в единое целое, катались по полу, обрушивая на себя стулья и невысокий столик. Не знаю, с какой попытки, но наконец первая фаза рабской метки была пройдена: «Ты не можешь скрывать свои мысли от меня, ты подчиняешься мне во всем, исполняешь мои приказы и по слову, и по духу», я явственно увидела белый шнур, идущий от меня к его рацио-центру. «Прекратить сопротивление!» – несколько раз крикнула я, конечно же, пока метка не поставлена полностью, она не будет работать, но и этого хватило, чтоб осложнить положение Седрика, кусочек метки дергал его, отвлекал мысли на себя, давая мне секунды для борьбы. Я вбивала в него вместе с движениями моего тела силу, пытаясь пробиться к сердцу, и он обмяк, уйдя в себя, пытаясь переварить чуждую силу и наскрести свою, чтобы швырнуть в меня. Я была на исходе, и он это тоже чувствовал, ему достаточно было просто продержаться еще несколько минут, продержаться и переварить то, что я влила. Воспользовавшись затишьем, я опять поймала его рот в поцелуе и из последних сил рванула шнуром-меткой в сердце, на удивление четко сформулировав приказ: «Мои печали – твои печали, мои радости – твои радости, любая мысль во вред мне отзовется страшной болью». С последней каплей моей силы, влитой в метку, проткнувшую сердечный центр, Седрик выгнулся от боли и взвыл раненым зверем. Я мешком свалилась с него, пытаясь отдышаться и не упасть в обморок от потери сил. Открылась дверь, и вбежали мохнатые – та сука-горничная и молодой волк, которого я не видела раньше. Откуда только силы взялись, я тут же прижалась к Седрику со спины и скомандовала: «Прикажи, чтоб они вышли!». Он опять взвыл, волки дернулись к нам, в ответ я зашипела как кошка.

– Прочь. Пошли прочь, – простонал Седрик, – Живо!

И волки наконец оставили нас, тихо рыча и скаля зубы. Седрика корчило от боли, он никак не мог перебороть себя и перестать желать мне зла. Я лежала чуть в стороне, приходя в себя. Прошло не менее получаса, голова моя уже перестала гудеть и кружиться, я смогла даже подползти к дивану и забраться на него. Седрик наконец начал дышать глубоко и ровно, верный признак того, что он брал под контроль свои мысли и чувства. Я лежала, не в силах пошевелиться, между ног дергала пульсирующая боль, скула ужасно ныла – Седрик ударом в челюсть прервал мою первую атаку в поцелуе. Левая рука почему-то очень болела в локте – может, ударило мебелью. Мне досталось намного больше, чем ему, но все это было неважно, потому что не во мне, а в нем сейчас сидел шнур рабской метки. Я закрыла глаза, концентрируясь на мысли, что я победила, это помогло сгенерировать каплю силы, чтобы унять боль.

– Почему? Почему ты ничего не сказала? Я б не полез к тебе!!! Я думал, ты только красная… – простонал Седрик.

– Не сказала что? Ты что, силы не видишь? Ты не видел, что на мне щиты всегда? – огрызнулась я.

– Не вижу. Не видел, – тихо сказал Седрик и перекатился на другой бок, чтобы видеть меня. Мы лежали – я на диване, он на полу и смотрели друг на друга.

– Я не вижу силы. У меня нет vis-зрения, – горько произнес он.

Я аж приподнялась от удивления, но потом опять свалилась на диван.

Да… Чего только не бывает. Это все равно, что слепой мальчик из бедной семьи смог стать, ну, я не знаю, главарем банды и крупным бизнесменом в одном лице, причем члены банды – такие же слепые, а вот коллеги-бизнесмены – зрячие.

– Но ведь у многих его нет с рождения, и ничего, развивают, – сказала я.

– Пытались. И родители надо мной бились, и старший брат, да только без толку.

– Так какого ж ты, тварь слепая, замахнулся подчинить – и не сотворенного, а такого же, как ты, filius numinis, а? – зло спросила я, отгоняя сочувствие к бывшему врагу.

– Ты всегда пахла только красным и никогда не звенела… И я не хотел… сделать с тобой то, что ты со мной сделала, – пробормотал он.

«Пахла», «звенела» – так воспринимают силу сотворенные: цвет на запах, а мощь на звук. М-да…

– Да? А что ты хотел со мной сделать? – саркастично спросила я.

– Я хотел, чтобы ты стала моим источником.

– Расскажи ВСЕ свои планы относительно меня, – приказала я.

– Хотел, чтоб ты жила у меня, принимала мужчин, а потом делилась со мной, – сказал он, не глядя на меня.

– И как ты думал удерживать меня?

– Да пойми ж ты, я не думал что ты такая… – сказал он, но метка заставила его ответить на вопрос: – Поселить тебя на верхнем этаже под охраной волков.

– Под охраной… – горько повторила я.

Ладно, лежать здесь, конечно же, было неплохо, но выбираться надо.

– Прикажи своей подстилке, чтоб нашла мне платье, и предупреди ВСЕХ волков, чтоб даже не дышали в мою сторону, Седрик. Умрем мы вместе, если что, не забывай.

Он сел, а затем тяжело поднялся и побрел прочь из комнаты, вернулся через четверть часа с какой-то атласной тряпкой, от которой несло волчицей.

– Седрик! – с угрозой сказала я.

– Ну, нет, нет ничего! – немного в панике отозвался он. – Давай я тебе пиджак свой отдам, тебе ж только до машины дойти.

Так и сделали. Я дошла до машины маленькими шагами, опираясь на его руку и стараясь не скрипеть зубами от боли.

– Пати, – обратился он, усадив меня на заднее сиденье, – кто теперь глава Совета? Ты?

Я скривилась, ну нет, только этого мне не хватало.

– Нет! Не я. Ты! – гаркнула в ответ, – Приезжай ко мне дня через два, а до этого времени не попадайся divinitas на глаза. Созвонимся.

– Созвонимся, – задумчиво отозвался он в ответ.

Три дня я «лечилась» со своими мужчинами, а весь четвертый мы вдвоем с Седриком пытались замаскировать нашу связь и метку. Мне удалось ужать шнур нашей связи до тонкой, но прочной, как леска, нити. Седрик же смог эту белую нить накрыть своей черно-зеленой силой, так что стало неясно, кто в связке главный. Шнур-метку мы смогли прикрыть панцирем, похожим на мутное стекло, опытные и сильные, может, и разглядят, в чем дело, а большинство подумает, что это просто защита основных vis-центров. Многие прячут рацио и сердечные центры, чтобы скрыть свою слабость или же силу.

После дня, проведенного вместе, мы несколько лет не виделись – я не посещала заседания Совета и не бывала в местах, где Седрик мог оказаться, не заходила на его территорию, а он не показывался на моей.

Отгремела Вторая мировая, до нас долетали лишь ее тихие отголоски. Поговаривали, что некоторые европейские вампы стали невероятно сильны, многие из них еще во времена французской революции поняли, что надо отказаться от крови и убийства как от основного источника силы и перейти на более тонкую пищу – на человеческие эмоции. Все сильные и старые особи рано или поздно понимали, что настоящую силу они черпают не из крови как таковой – кровь лишь дарит им чувство сытости и иллюзию оживления. Сила, которую они могут накапливать и использовать, когда понадобится, берется в момент убийства, когда жертва испытывает очень сильные эмоции, прощаясь с жизнью или борясь за нее. Так вот, война сама по себе с ее атмосферой ненависти, страха, страданий – праздник для вампов, но создание концлагерей это… это был такой подарок, о котором они даже мечтать не могли. Но все это было за океаном и нас практически не касалось. Мы так думали…

Отгремела война, но, избавившись от «коричневой чумы» фашизма, США и Европа тут же нашли себе нового врага – «красную опасность». Слово «коммунист» стало не просто ругательством, а тяжким обвинением. Моего источника, одного умного и на удивление честного журналиста, обвинили в симпатии к коммунистам и тут же выгнали с работы. От него отвернулись все, кроме меня. Он топил несбывшиеся мечты о карьере и об изменении мира к лучшему в дешевом виски, а я кусала локти – такой мужчина сломался и пропадает.

– Я не коммунист, понимаешь? – выслушивала я в сто тридцатый раз, он надирался каждый день вот уже две недели. – На мой взгляд, то, что красные толкают про равенство и братство – блеф и брехня. Мы все разные, мы не можем быть равны, мы не можем жить в одинаковых домах, получать одинаковую зарплату… Это ужасно, когда у всех всё одинаковое и все равны! Братство… Пф! Братство!!! Да я наслушался на проповедях про братство. Ложь! Каин убил Авеля. Брата своего… Да. Ты знаешь, в какой войне погибла четверть человечества, а?

На этой фразе я четко осознала, что лишилась своего источника, своего мужчины – мое терпение лопнуло. Я молча встала и пошла прочь.

– Пати! Пати!!! И ты тоже… шлюшка.

Меня очень задело это оскорбление.

– Шлюшка? А ты кто? Ты – никто. Не-ет, ты хуже, чем никто. Ты пьяница! И тебе сюда больше хода нет!

– Выведите и посадите его в такси, – скомандовала я охране.

Я сидела в своем кабинете и кисла от досады, теперь нужно искать кого-то нового, а я к этому засранцу успела привязаться. Он был очень мил… раньше, но теперь я буду вспоминать лишь его пьяную самодовольную рожу. У-у… Нет, чтоб оставить его на две недели раньше, бросить, когда бросили все, так нет, надо ж поддержать свой источник в трудную минуту. Доподдерживалась так, что тошнит при воспоминании о нем.

От размышлений меня оторвал телефонный звонок.

– Пати?

– Да, кто это? – я не узнала голос и гадала, кто же так фамильярничает.

– Седрик.

Я чуть не ляпнула: «Какой Седрик?» – да вовремя вспомнила о своей неблагоприобретенной собственности.

– Что ты хочешь? – осторожно спросила я.

– Надо встретиться. Можно я приеду?

Все равно ночь пропадала, так почему бы и нет, раз Седрик чего-то хочет, значит, не оставит меня в покое. Прошло лет пять или шесть после нашей последней встречи…

– Хорошо, приезжай.

Через час охрана завела Седрика ко мне в кабинет. Он немного изменился за эти годы, стал выглядеть старше, теперь ему можно было дать и сорок, благородная седина на висках, но фигура прежняя – невысокого роста, крепкий сгусток мышц без намека на обрюзглость или жир. Серо-зеленые глаза, темно-русые волосы, ямочка на подбородке и аура альфа-самца – самочки всех мастей сходили от него с ума. «А я не самочка, я filius numinis», грустно подумалось мне. Он замялся в дверях, по закону он должен меня поприветствовать, став хотя бы на одно колено, но гордость…

– Проходи, садись, – и я указала на кресло напротив стола. Не нужны мне его унижение и вымученные почести.

Он склонил голову и на доли секунды поклонился, коснувшись одним коленом пола, после прошел и сел. Наши маневры можно было считать подписанием «договора о дружбе и сотрудничестве». Я отказалась от роли господина, а он со своей стороны все же признал, что подчиняется мне. Он сел и поднял на меня расфокусированный взгляд. Я тут же закрылась щитами, такая реакция на vis-взгляд у меня уже автоматическая.

– У тебя появилось vis-зрение? – спросила я.

Он чуть замялся.

– Да… Метка что-то изменила в рацио-центре, и я начал видеть, еще тогда, когда мы с тобой маскировали… Ты не спрашивала, – на всякий случай добавил он.

– Что ж я рада, что у нас теперь такой вот… безупречный глава Совета, – хотела сказать «полноценный», да решила поберечь его чувства. – Зачем ты пришел? – перешла я к делу.

Он подобрался. «Видно, разговор будет не из легких», – мелькнула у меня мысль.

– Пати, ты знаешь, что я, Саббиа,[11] Отамнел[12] – черно-зеленые, Форесталь[13] и Ауэ[14] – лишь условно белые, если выражаться точно, то они зеленые. Пасьон[15] и Эдалтери[16] – черно-красные.

– Я знаю цвета самых сильных членов Совета, – сказала я.

– Да, самых сильных, остальные – шушера. Это я к тому, что ты единственная по-настоящему белая среди нас.

– И что?

Тут он все же не выдержал, встал и заходил от стенки к стенке. Меня подобная нервозность всегда спокойного и выдержанного Седрика слегка напугала.

– Понимаешь… Мы всегда мало интересовались мертвяками. Поскольку они не лезли в наши дела, не перебегали дорогу – мы не лезли в их. Они четко следили за молодыми и слабыми, кормили их по-тихому, не оставляли следов, не высовывались и не подставляли под удар ни себя, ни нас.

– И?

– И нам всегда было все равно, кто у них там главный.

Я попыталась припомнить, кто ж у вампов сейчас за старшего, и не смогла. Мертвяки любили грызться между собой за власть, при этом ухитрялись не убивать поверженного князя, а каким то образом превращать его в союзника, ну или раба, не знаю.

– И? – я не блистала разнообразием вопросов.

– И… С того времени, как я здесь, власть переходила от Генриха к Франсу и обратно раз пять… Все привыкли к ним двоим…

– И? – я уже начала терять терпение.

– А теперь Генрих убит, развеян пеплом на утренней заре.

– Франс? – с неверием спросила я.

– Нет, конечно. Его зовут Абшойлих.

Моих скудных познаний в немецком все же хватило, чтобы перевести это милое прозвище – гнусный и мерзкий. Та-а-ак… Что-то мне все это совсем не нравится.

– И? – настороженно спросила я.

– И этот Абшойлих за неполную луну не только избавился от Генриха, но и подчинил себе Руфуса и Серхио. Он поставил на них рабские метки! Сотворенный сделал своими рабами divinitas! Ладно Руфус, он неполноценен, но Серхио… Серхио не так уж слаб.

– Серхио, это тот почти инкуб?

Седрик кивнул. А я по какой-то прихоти моего рацио-центра, не желавшего думать о вампах, задумалась о Седрике и впервые глянула на него vis-зрением. Так и есть, красная сила хорошо проглядывалась, хоть раньше был лишь намек на нее.

– Какие у тебя отношения с Серхио? – в лоб спросила я. Метка не даст ему уклониться от ответа.

Седрик раздраженно поджал губы, но ответил.

– Он мой источник. Причем стал им по доброй воле. Я пообещал ему защиту, за это он делился со мной.

– Ты пообещал ему защиту и не защитил, – сама себе сказала я.

– Я не смог…

И тут заслон с метки прорвался. Рабская связь дает возможность в любой момент знать, что чувствует другой, но я не хотела ничего знать о нем, и уж точно мне не хотелось, чтобы Седрик знал мое настроение, поэтому и закрылась со своей стороны. И вот, то ли из-за близости Седрика, то ли из-за того, что он стал намного сильнее за эти несколько лет, но заслон прорвало, и я почувствовала его страх. Липкий, скручивающий желудок страх. Такой вот удар страхом был интуитивно воспринят как агрессия, мое тело отреагировало мгновенно, я не успела ничего обдумать и остановиться. Белая сила выхлестнулась из меня сферой, а потом, найдя открытый ход – рабскую связь – ринулась в Седрика. Тот закричал от боли и страха, так кричат, когда понимают, что их калечат или убивают. Этот крик отрезвил меня, я остановила выброс и глянула на Седрика vis-зрением, белые вихри кружились в нем, выедая запасы черного и зеленого, сам же Седрик был слишком дезориентирован и слаб, чтобы собраться и дать отпор, переварить чуждое. Я не придумала ничего лучше, как упорядочить влитую в него силу, и произнесла формулу подчинения, вплетая вихри в метку. Лишь усилив ее, я поняла, насколько Седрик стал сильнее – он почти разъел нашу связь, еще немного, и я лишилась бы раба, приобретя сильного врага.

– Все… Все… Уже все… – шептала я, баюкая, положив его голову себе на колени. – Я не специально… Просто твой страх… Не специально я…

– Ты не тренькаешь… – еле слышно произнес он.

– Ну да, я ж не вру… – удивленно отозвалась я.

– Пати…

Я вопросительно глянула на него.

– Завтра ночью Совет, а я…. Он убьет меня, – как-то спокойно и обреченно сказал Седрик.

– Зачем ты пришел?

– Ты единственная белая и единственная, кто сможет с ним справиться. Когда я обратился к Саббиа за помощью, тот сказал, что не сможет мне помочь, что если ввяжется, то умрет вместе со мной. Сказал: «Не могу разобрать, что у тебя с Росео,[17] но она единственная, кто сможет уничтожить этого вампа и, может быть, остаться в живых», – он говорил с большим трудом, задыхаясь, а сказав, закрыл глаза, проваливаясь в забытье.

Седрик стал сильнее, его vis-центры стали крупнее, артерии и вены шире, но в данный момент, сегодня вечером, он был слаб, очень слаб. Возможно, он потратился, пытаясь защитить Серхио, а страх, который поселился в нем после поражения, не давал восстановиться. Я тоже учудила, в этой дурацкой истерической вспышке я выбросила почти весь свой белый запас. Вздохнув, я поняла, что деваться мне некуда, и стала собирать внутри себя зеленую силу. Собрав все, что было, я влила ее поцелуем. Седрик безотчетно потянулся, желая еще, но я разомкнула связь и отстранилась, он в удивлении уставился на меня.

– Пати…