Страсть гордой княжны Шахразада

© Подольская Е., 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2012

Мир зол и широк – караванная тропка узка.

Пустыня молчит. Как сурово безмолвье песка.

Махтумкули Фраги

Голос его гремел. Лица, поднятые вверх, туда, куда были повернуты его раскрытые ладони, выражали единое желание: слиться с чем-то прекрасным и возвышенным, что в высокой прозрачной голубизне небес.

В душе его клокотали чувства, ибо никогда еще он не был столь близок к желанной цели, никогда еще его душа так легко не поднималась к вершинам. Ему даже показалось на миг, что она коснулась, о! всего лишь коснулась того жаркого и сладкого средоточия жизни, что обитает в выси и питает каждого под небесами его прекрасной родины.

О, этот миг… Никогда еще ощущения его не были столь полны: ни тогда, когда он смог одним лишь усилием разума постичь тайну, что скрывала заветная книга его древнего рода, ни тогда, когда тело его впервые познало сладость женской страсти. Сейчас, лишь сейчас и лишь на миг он стал всем под этими небесами, под землей и в водах и только сейчас смог постичь необыкновенную гармонию и совершенное устройство этого мира…

Люди, собравшиеся вокруг него, были, казалось, околдованы. Или им передалось то, что постиг сейчас он… А быть может, именно слияние их душ и помогло его душе подняться к ранее недостижимым вершинам.

«О боги! Но если все не так, если миг высокого просветления мне дарован перед смертью?.. Что, если сейчас, познав высоты, я паду в самую глубокую пропасть, откуда нет возврата ни моему бренному телу, ни моей жадной до истины душе?»

Время текло медленно, секунды растягивались в часы. Но смертная боль, которой он так опасался, все не приходила. И тогда он раскрыл глаза, поняв, что не перед смертью было даровано ему просветление. Не как последний дар, а как первый из грядущих даров, коих заслуживает Избранный, нашедший путь туда, где нет ни боли, ни радости, где властна лишь Нирвана – освобождение от страданий, прерванный круг рождений и смертей – высшая цель любого мудреца.

«Но как же они? Те, кто сейчас со мной молился и взывал к всесилию богов?»

Эта мысль отрезвила его. Он уже не стремился вновь вернуться туда, в сияющее освобождение, ибо знал, что путь найден. Теперь он трезвыми глазами смотрел на людей, окруживших его.

Лица их, поднятые вверх, омытые слезами счастья, не выражали ни боли, ни страха. Они, предводительствуемые им одним, поднялись так высоко, как только смогли, и были счастливы этим.

«Но как? Почему это удалось мне лишь сейчас? Почему не год назад? Или не в тот день, когда мой учитель передал мне посох Просветленного? Почему долгие годы, наполненные страхом и болью, молчанием ночи и презрением дня, не ощущал я ничего подобного?»

Мысли, менее всего уместные в этот миг торжества, окончательно вернули его к действительности. Он стал оглядываться по сторонам, отыскивая ответ в стенах храма за спиной и одеждах окружающих, в украшениях богачей и в лохмотьях нищих – всех тех, кто присоединился к нему сегодня, дабы объединить свои силы в воззвании к высшим силам.

Но ответа не находил: богачи были разряжены в пестрые шелка, руки их украшали и уродовали перстни с тяжкими самоцветами… Лохмотья нищих были простыми тряпками…

И тогда он обратил взор на самого себя: шафрановая рубаха, простые штаны из грубого льна, четки.

«Быть может, все дело в четках? Но я же не выпускаю их из рук уже много лет… Почему же сейчас?»

Четки и впрямь были самыми обычными каменными бусинами, нанизанными на толстую воловью жилу и украшенными лишь одной кистью из красных ниток. Тяжелые камешки, отливавшие старым серебром, – осколки кровавика, некогда нанизанные учителем и отполированные за годы до почти зеркального состояния. Четки эти и в самом деле сопровождали его во всех странствиях, были с ним и в те ночи, когда он постигал тайные знания в тиши кельи-пещеры в далеких горах полуночи, и в те дни, когда под палящим солнцем шел он через пустыни полудня к прекрасной цели… Но почему четки? Да, слава гематита-кровавика всегда была связана с магией и колдовством. Но камень, как бы силен он ни был, – это всего лишь камень: его можно потерять, разбить… Бусины могут истереть самую прочную нить и рассыпаться, теряя при этом все свое могущество, пусть даже оно и не миф…

«Значит, – подумал он, – было и еще что-то… Что-то столь обыденное, чего я никогда не замечал или чем я всегда был озабочен и потому не мог отказаться и на миг…»

И он начал вспоминать свой день, мгновение за мгновением. Омовение на восходе, завтрак, пресный и сухой, медитация на камнях храмового двора… лучи солнца и первое намасте встреченному монаху… слова молитвы, которые произносил про себя, дабы не осквернить высокого смысла…

Нет, ничего не приходило в голову. Он еще раз, уже трезво и спокойно, оглянулся по сторонам. Ощущение обретенной истины, казалось, поднимало его над толпой, освещало полуденным солнцем самые тайные уголки мира. Однако ответа на вопрос не давало.

«Быть может, молитва? Простые слова, заученные много лет назад, слова, которые произносишь, уже не видя их смысла, не стараясь постичь то, что за ними…»

И тут он вспомнил, как начиналась его молитва вместе со всеми, пришедшими в храм. Он торопился и, споткнувшись о каменную плиту двора, едва не упал, порвав кожаный ремешок сандалии. Боль и гнев не оставили его и в тот миг, когда произнес он первые слова. Боль и гнев – чувства куда более сильные и земные, чем желание подняться в небесные выси и обрести там покой и просветление…

«Но неужели все так просто? Сильные земные чувства могут вознести к самым небесам? Нет, должно быть что-то еще…»

В его воображении возникла вся картина: он, запыхавшийся и досадующий из-за пустяка, начинает молитву… Вот произносит первый стих, принимается за второй…

И тут, как наяву, он услышал свой собственный голос, произносящий слова не второго, а четвертого стиха. Затем – третьего, и лишь потом – второго… И вновь ощутил ни с чем не сравнимое чувство торжества, когда раскрылись перед ним Небесные врата Истины…

Картина была столь явственной, что он едва слышно застонал от досады…

«Не долгие годы послушания, не отречение от себя самого, а просто правильный порядок слов… Превращение молитвы в заклинание…»

Гнев окрасил мир перед ним в черные тона, лишив красок. А потом из этого черного негодования выплыло лицо наставника – высокие скулы, тонкие губы, горящие глаза под седыми кустиками бровей. «Помни, ученик, что каждый день ты должен искать в простой молитве тот высокий смысл, который в ней заложен… Каждое слово, каждый ее стих ты должен ласкать мысленными прикосновениями, как драгоценную жемчужину… Должен вновь и вновь возвращаться к каждому из них. И тайна, сокрытая в словах сих, обязательно раскроется перед тобой, явив и мир во всей его полноте и богатстве, и небеса во всем их великолепии…»

«Надо было всего лишь переставить слова… Почему же ты не сказал мне этого сразу, глупый старик? Почему не стал раскрывать тайну? Сколько лет упущено… Сколько возможностей утрачено…»

Он, все еще во власти гнева, мысленно начал читать стихи молитвы так, как сделал это часом раньше… И вновь ощутил великий порыв, поднимающий его над землей, увидел огонь, вновь зажегшийся в глазах толпы, слезы на лицах молящихся.

Но вслух произнес совсем иное, не возвышенное, а земное, сиюминутное, жадное:

– Золота! Дай нам золота!

Слова его еще звучали, а к ногам уже стали падать тугие кошели и крохотные узелки с последними монетками…

Свиток первый

– Аллах всесильный и всевидящий! За что ты меня казнишь столь немилосердно? Чем провинилась я перед тобой?!

– Бесиме, моя звезда, моя красавица! О чем ты льешь такие горькие слезы? Чему печалишься в этот чудесный день?

– Ты, должно быть, слеп, Рахим… Или от счастья ум твой совсем помутился…

– Моя греза, не следует черными словами омрачать столь радостный день.

– У меня нет других слов…

Рахим пожал плечами.

– Должно быть, любимая, ты утомилась. Да и как тут было не утомиться – мальчишка-то богатырем оказался… Красавец…

– Аллах всесильный и всевидящий! Да ты просто слеп, муж мой! Красавец?! Да он уродливее самого уродливого урода под этим небом!

Рахим выпучил глаза. Что это случилось с его кроткой и нежной Бесиме? Почему она называет малыша, лишь ночью рожденного ею самой, уродом? Из-за родимого пятна? Да и что в нем такого?

Но жена продолжала кричать:

– Не зря же видела я во сне и воду, и мясо, что вдруг покрылось толстым слоем пепла, и горящий сад… А все знают: это весьма плохие сны, ибо предрекают неправильные и бесполезные дела, как сказано: «…дела их подобны пеплу, над которым поднялся вихрь…» Впереди нас ждут испытания, ибо гласит великая Книга: «…Мы напоили бы их водой обильной. Мы этим испытали бы их…» Но хуже всего, поверь мне, ты, глупая ослиная шкура, вкушение свежего мяса, ибо оно, согласно Корану, означает хулу, поклеп. Ведь сказано же: «…Захочет разве кто-нибудь из вас есть мясо умершего брата?»

– Но при чем тут твои сны? Почему ждешь ты худа и бедствий, звезда моих дней?

– Ты что, не видишь, пустой бурдюк, что мальчик отмечен страшной печатью Иблиса?! Ты не чувствуешь, что самые страшные кары ждут его и нас вместе с ним?!

«Ага, значит, все дело в пятне… Но что в нем такого уж ужасного? Светло-красное, от ушка до шеи… Его под волосами и видно не будет».

Однако все это Рахим произнести не решился – он был достаточно мудр и достаточно терпелив, чтобы криком не пытаться умерить крик. Пусть уж жена успокоится, а тогда и поговорим.

– Я увидела пятно и поняла, что смерть наша совсем близка… И потому требую, ты слышишь, рваный кушак, требую, чтобы ты сию же секунду отослал няню с этим страшным уродом в дальнюю деревню – пусть твои убогие родичи или пастухи нянчатся с ним!

– Воистину, жена моя, ты утомлена и раздосадована… Это все скверный полуденный ветер. Он приносит смуту в людские сердца. Успокойся, поспи немного, а потом и поговорим.

– Я требую, чтобы его сию же секунду не стало!

– Любимая, ты заставляешь меня гневаться…

– Да что твой гнев?! Пустая болтовня! Урод… Урод не может быть моим сыном! Спрячь его с глаз моих навсегда!

Рахим и хотел бы сдержаться, но не мог – эта глупая курица, воистину подлинная дочь своей безумной матери, посмела назвать его первенца, долгожданного и такого славного, уродом!

– Так знай же, дочь безмозглой ослицы, что малыш Масуд останется здесь, в отцовском доме! Его будут учить лучшие учителя и вскормит самая добрая кормилица! Он, слышишь ты, порождение гиены, будет наследником и моего дела, и моих сбережений!

Впервые за два года Рахим кричал. Кричал на жену, в которой еще вчера души не чаял, с которой вместе считал мгновения до появления такого долгожданного малыша.

Бесиме замолчала. Должно быть, перемена в ее супруге была более чем разительной – иначе бы она попыталась настоять на своем. Но кричащий Рахим был так не похож на себя обычного, что Бесиме испугалась, испугалась даже больше, чем родимого пятна на шее сына.

Испугалась и замолчала. Замолчал и Рахим. В прозрачной утренней тишине послышался едва слышный призыв к молитве. Рахим встал и, не оборачиваясь, повторил:

– Малыш Масуд будет наследником моего дела. Ты запомнила это, ничтожная?

И Бесиме молча кивнула. Одного тона мужа было довольно, чтобы любые возражения застряли у нее в горле. Значит, это чудовище останется дома. Но она, умница Бесиме, не подойдет к нему ближе пяти локтей, о нет! И матушке своей непременно скажет, чтобы не касалась внука и пальцем.

Малыш же Масуд сладко спал в соседней комнате под присмотром двух теток – младших сестер Рахима. Они, конечно, слышали все от первого до последнего слова. И точно так же, как брат, недоумевали, чем смогло напугать Бесиме родимое пятнышко у новорожденного.

– Воистину, брат прав: малыш вырастет и продолжит отцовское и дедовское дело, – прошептала Алия.

– А мы сделаем так, чтобы его и пальцем не тронула ни эта припадочная дурочка, ни ее крикливая мамаша.

Алия укоризненно покачала головой, дескать, нехорошо так говорить о родственниках, но вслух ничего не сказала. О нет, и она, и Алмас изо всех сил пытались принять Бесиме, показать, что она им теперь как сестра, но чувствовали, что та не принимает их дружбы, как бы ни были медоточивы ее речи.

– И да будет так, Алия! Теперь у малыша две любящие тетушки, отец, не помнящий себя от радости, и одна злая мачеха, вход которой в покои Масуда отныне заказан.

– Да будет так! – согласилась сестра.

Вечером того же дня Алия и Алмас устроили в покоях новорожденного его кормилицу, добрую Зухру. Девушки опасались, что та, подобно глупой Бесиме, тоже испугается «знака Иблиса» и начнет причитать или проситься домой, в деревню. Однако опасения оказались пустыми – Зухра прижала кроху к груди как собственного сына и едва слышно запела какую-то немудреную песенку. Малыш, который полдня не давал теткам покоя, капризничал и плакал, в тот же миг успокоился и уснул.

– Аллах великий, какой славный малыш… – прошептала Зухра.

– Ты не боишься его, красавица?

– А почему я должна его бояться? Он же просто несчастный кроха, от которого отказалась родная мать.

– Но родимое пятно осталось…

– Мне непонятна твоя настойчивость, уважаемая, – гордо выпрямилась толстушка. – У него может быть даже десяток родимых пятен. Угрозы они не таят ни малейшей. А маленького мальчика надо вырастить в любви и заботе. Глупые крики безумных дервишей пусть пугают тех, у кого Аллах великий отнял мозги… Или кому не дал их вовсе.

Алия улыбнулась.

– Не беспокойся, добрейшая. И ты, уважаемая Алмас, не тревожься, я выращу малыша так, словно это мой собственный сын.

Обе молодые тетушки промолчали. Зухра, полная и невысокая, показалась им сейчас и куда красивей прекрасной Бесиме, и куда милее. А еще Алия вспомнила, что Зухра недавно потеряла двухмесячного сына – жестокая лихорадка, свирепствовавшая в городке, откуда была родом кормилица Масуда, не пощадила ни одного ребенка, оставив взрослым лишь печальные воспоминания.

«Может, для Зухры наш малыш и впрямь будет как родной сын…»

Но то было пустое беспокойство: деятельная кормилица уже покрикивала на неповоротливых слуг, которые не укрепили должным образом створки окон, не смазали петли на двери, не устроили во дворе еще одного очага, не сообразили вовремя купить дойную козу…

– Аллах великий, неужели я должна сама таскать уголь для печи и греть воду, чтобы искупать мальчика? Неужели в этом доме все заботятся только о собственном покое и никто не думает о наследнике?

– Воистину, – прошептала Алмас на ухо сестре, – она куда больше похожа на мать, чем…

Алия лишь улыбнулась в ответ – сердце ее было спокойно за племянника.

Быть может, все было и не совсем так, однако такими представали первые дни его, Масуда, жизни по рассказам тетушек. Добрейшая же Зухра и в самом деле воспитывала его как собственного сына. А он… Что ж, для него она была доброй матушкой, заботливой и строгой – именно такой, какой и должна быть мать неугомонного мальчишки.

Свою же мать Масуд не любил, да и не уважал. К тому же видел он ее редко: Бесиме не проявляла к жизни сына никакого интереса. За что в собственном доме и жила изгоем: отец Масуда вскоре после рождения сына взял вторую жену, кормилицу малыша, добрую толстушку Зухру. Она и заменила ребенку глупую мать, которую напугало родимое пятно сына.

То самое, о котором уважаемый имам сказал:

– Это не печать Иблиса Проклятого, сын мой, отнюдь, просто Аллах в своей необыкновенной милости показал, что твоему первенцу суждена долгая, однако не самая простая жизнь.

Свиток второй

Парус хлопнул в последней надежде поймать хоть слабый ветерок и упал – зной уже третий день казнил путников. Не спасала ни близость воды – горькой воды Полуденного океана, ни нетерпение, что снедает путника в нескольких днях пути от родных берегов, ни прохладный ветер, ибо покинул он странников три дня назад.

Самым нетерпеливым из всех пассажиров был Масуд. Желание похвастать перед отцом своей первой удачной сделкой гнало его домой. Однако мудрость, присущая юноше с младых лет, удерживала его и от суетливого хождения по палубе, и от ежеминутного взгляда в морские просторы в ожидании появления берега. Поэтому Масуд, удобно устроившись на бухте толстого пенькового каната в эфемерной тени мачты, выводил букву за буквой, записывая в толстый дневник и свои расчеты, и свои мысли, дабы не забыть ничего по-настоящему важного.

Однако полуденный зной смешал в его разуме и воспоминания детства, и рассказы родственников, и впечатления от первого долгого странствия по торговым делам. Чем больше пытался сосредоточиться на делах Масуд, тем ярче вспоминал дни, когда был совсем крохой. Даже сейчас, в свои двадцать лет, он мог с легкостью оживить перед мысленным взором каждый день своей жизни и каждое по-настоящему важное событие. Хотя, говоря по совести, если тебе три или пять, то любое событие в твоей жизни более чем важно. И дар его, временами тяжкий, как камень, а порой необходимый, как глоток воды в пустыне, был для этого весьма кстати.

И еще вспоминал Масуд сказки – удивительные сказки со всего огромного мира, которые так любила рассказывать его добрая Зухра, кормилица, которую называл он всегда матушкой и которая говорила ему «сыночек» чаще, чем родители… О нет, Аллах всесильный, чаще, чем отец. Именно ей, Зухре, и решился доверить малыш Масуд страшную тайну.

Тогда ему было почти пять – до дня рождения оставался месяц с небольшим. Весеннее тепло согревало сад, в ветвях пели птицы. Зухра, сидя на низенькой скамеечке, рассказывала ему дивную сказку, а руки ее, нежные и заботливые, вышивали ворот праздничной рубашки – добрая кормилица не признавала одежды, шитой посторонними, и потому его, своего «сынишку» Масуда, одевала лишь в то, что сшила сама, как бы сурово ни хмурил брови Рахим.

Масуд сидел на расстеленной кошме в тени мандаринового дерева. У него на коленях уснул котенок, и мальчик боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть теплое чудо. Глаза он прикрыл, дабы ничто не мешало ему рассматривать яркие картины, которые возникали перед ним.

– Жил-был на свете бедный пастух Бикрай, который долго не имел детей. – Так началась та сказка. – На старости лет у него родился сын, назвали его Сараном. Саран вырос и стал помогать отцу пасти стадо.

– Должно быть, любой мальчишка должен продолжить дело, начатое его батюшкой…

– Бывает по-разному, малыш, – ответила кормилица. – Но у мудрых отцов хватает разума, чтобы не препятствовать детям, если имеют те наклонности к иным ремеслам или искусствам.

– А у глупых отцов? – Масуд внимательно посмотрел кормилице в лицо.

«Ах, мальчик… Знал бы ты, сколь глупы бывают отцы… Да и некоторые умные ничуть не лучше», – эти слова, чужие слова, зазвучали в голове мальчишки так, словно пришли в голову ему самому. И лишь мгновение позже Масуд понял, что это были мысли Зухры.

– Думаю, мой хороший, тебе можно не беспокоиться о глупых отцах и их глупости. Ибо твой отец и мудр, и заботлив. Надеюсь, его-то разума хватит, чтобы не препятствовать тебе в выборе собственной судьбы.

Масуд взглянул на Зухру еще раз. Но промолчал. Быть может, он и задал бы еще один вопрос, но что-то удержало мальчика. Должно быть, так впервые проявилась его мудрость.

Зухра же тем временем продолжила сказку.

– Недалеко от пастбища была высокая черная гора, покрытая дремучим лесом. Пастух Бикрай сам никогда не загонял туда стадо, ибо знал, что там жили семь братьев дэвов, и перед смертью завещал сыну своему никогда не гонять на эту гору стада. Но вскоре после смерти отца Саран забыл о завете и в один прекрасный день погнал туда скот. Дэвов он не увидел. Место же ему очень понравилось, и на другой день он опять отправился со своим стадом на черную гору. На этот раз в глухой чаще леса он увидел прекрасный дом с железными воротами, которые с одного его удара распахнулись, и зашел во двор. Здесь был младший из семи дэвов, который присматривал за домом и готовил пищу своим братьям.

– Выходит, детям тоже бывает свойственна глупость, не только их отцам…

– Глупость, мой малыш, свойственна всем. Иногда, думается мне, мудрость и состоит в том, чтобы искусно прятать свою глупость.

Так ответила Зухра. Игла в ее пальцах мелькала быстро-быстро, а сказка лишь начиналась.

– Дэв, заметив Сарана, разгневался страшным гневом и бросился на него. Но Саран, благодаря своей силе и ловкости, одолел его и зашел в дом, где был накрыт великолепный стол. Пообедав, он наполнил свою пастушью сумку едой для матери и со стадом преспокойно вернулся домой.

Никому ничего не говоря, он стал каждый день гонять стадо на черную гору и вскоре победил всех семерых дэвов; шестерых он зарыл в глубокую яму, а седьмого, самого старшего дэва, бросил в близлежащую пропасть. Истребив дэвов, Саран перестал пасти стадо и переселился со своею матерью на черную гору. Много добра было у дэвов, и Саран ни в чем не нуждался. Каждый день он ходил на охоту, добывал птиц и зверей, ловил рыбу.

Однажды, когда Саран был на охоте, его мать подошла к краю пропасти и, услышав стоны дэва, решила помочь ему. Каждый день она приносила дэву хорошую пищу, а сыну ничего об этом не говорила. Через некоторое время дэв выздоровел, выбрался из пропасти и стал мужем матери Сарана. Прошло немного времени, и мать сказала Сарану, что скоро у него будет помощник – младший брат. Вскоре у матери Сарана родился мальчик, которого назвали Мичахом. Сын дэва рос не по дням, а по часам: в семь лет он уже стал ходить с Сараном на охоту.

– А здесь, добрая моя Зухра, кто глупее всех окажется?

– Вот дослушаешь сказку и сам решишь… – Зухра на миг подняла глаза на Масуда и нежно улыбнулась.

«Ах, малыш… Бывает, что глупые поступки заводят человека куда дальше, чем привели бы умные. И глупцы возносят самого хитрого из них куда выше, чем возвели бы мудреца…» И вновь Масуд услышал чужие слова и вновь понял, что то были мысли его кормилицы.

– Однажды Мичах остался дома и случайно услышал разговор матери с дэвом. Так узнал мальчик, что его отец – дэв и, по совету матери, тот должен превратиться в змею и скрыться в нижней части двери, чтобы ужалить до смерти Сарана, когда тот вернется домой. Вечером Мичах вышел навстречу своему брату и стал требовать, чтобы тот сел ему на спину и так зашел в дом, ибо в противном случае им обоим угрожает несчастье. Саран, не зная, в чем дело, сначала отказывался, но потом вынужден был уступить настойчивым просьбам брата; он сел на семилетнего Мичаха и так попал в дом. Дэв не мог ужалить своего родного сына и потому не ужалил и Сарана.

– Совсем как моя мать… – пробормотал Масуд.

«Увы, малыш, совсем как Бесиме, ты прав…»

– В другой раз Мичах подслушал, что его отец превратится в ядовитого скорпиона и скроется в верхней части двери, чтобы укусить Сарана в голову. Узнав об этом, Мичах перед приходом брата опять вышел ему навстречу и стал просить взять теперь его на спину и так зайти в дом, потому что беда угрожала сверху. Усталый Саран сначала отказывался, а потом уступил Мичаху, взял его на спину и так вошел в дом. Дэв и в этот раз не смог укусить Сарана. Саран же, удивленный поступками своего брата, спросил его о причине их; тогда Мичах открыл ему всю тайну, сказал, что дэв стал мужем их матери. Этот дэв, превратившись один раз в змею, а другой раз – в скорпиона, хотел погубить Сарана, но он, Мичах, избавил брата от укусов в ногу и голову.

«Должно быть, глупую курицу Бесиме тоже околдовал какой-то дэв…»

– Нет, моя добрая Зухра, матушку околдовал вовсе не дэв, а ее матушка… Ну, та крикливая старуха, которая приходит раз в месяц, дабы вместе с Бесиме вволю покричать на батюшку.

– Малыш, невместно детям говорить такие вещи о поступках взрослых. – Зухра укоризненно покачала головой.

«А малыш воистину прав: безумная старуха действительно околдовала собственную дочь. Малыш не знает, что это его бабушка. И в этом великое милосердие Аллаха всесильного…»

– Услышав рассказ Мичаха, Саран в тот же миг прогнал и дэва, и мать, и братья стали жить вдвоем. Но скоро надоела им жизнь без хозяйки в доме, и Мичах посоветовал Сарану, как старшему брату, найти себе невесту. Когда Саран собрался в путь, Мичах указал ему на два небесных светила и сказал, что большое принадлежит Сарану, а маленькое – ему и в случае, если одно из них закроют тучи, они должны поспешить на помощь друг другу.

Выслушав своего брата, Саран отправился в дальние страны. Много лет он странствовал, но нигде жены по сердцу не нашел. Но вот на одной горе он заметил стадо овец и направился туда; приблизившись, увидел, что и овцы, и пастух, и собаки – все обращены в камни и стоят неподвижно. Удивился Саран и пошел дальше, но скоро его глазам предстало целое окаменелое государство, в котором и люди, и животные, и птицы, и здания, и деревья, и травы с цветами – все было обращено в камень.

Направился он в царский дворец, но и здесь он увидел ужасное зрелище: стоит царь, окруженный сановниками, – и все каменные. Одним словом, никого живого Саран нигде не встретил. Вышел он из города, присел отдохнуть и вдруг заметил дым, который шел из дома на самой далекой окраине. Саран направился туда узнать, почему все окаменели в этом государстве. Зашел он в дом, где дымила высокая труба, и увидел красавицу; положив голову на ее колени, отдыхал отвратительный дэв.

– Тот самый? Который околдовал матушку Сарана?

– Не думаю, малыш. Разве стал бы тот дэв искать себе новую жену? Скорее всего, тот был занят заботами о матери Сарана и малыша Мичаха.

«Ох, мой маленький… Тебе всего пять, а ты уже знаешь, что мужчина может бросить жену и найти возлюбленную!..»

Вновь печальные мысли зазвучали в голове Масуда. Но сейчас мальчик решил, что не станет пока отвечать кормилице, ведь потом ему будет легче раскрыть ей тайну. Ни о чем не подозревавшая Зухра продолжала сказку.

– Красавица, увидев Сарана, сжалилась над ним и попросила его поскорее удалиться, а не то проснется дэв и превратит его в камень. Но Саран ответил, что никуда не уйдет, пока не убьет дэва и не возьмет ее себе в жены. Долго красавица умоляла его уйти, но он и слушать об этом не захотел, разбудил дэва и грозно потребовал отдать ему красавицу. Трудно было дэву стерпеть такое оскорбление от обычного человека, каких он уничтожил великое множество. Разгоряченный, со сверкающими молниями глазами, с мельничными жерновами и огненным мечом бросился он на Сарана, у которого, кроме лука и пастушеской дубины, ничего в руках не было. Швырнул он в Сарана камень, но тот отпрыгнул, камень пролетел мимо, не повредив его.

Настала очередь Сарана. Пустил он стрелу с такой силой, что она свалила с ног дэва, который тотчас почувствовал, что слабеет. Обливаясь кровью, попросил он прекратить борьбу до следующего дня, и Саран согласился.

– Какой глупый этот Саран… То он убивает дэвов, то соглашается отложить до завтра…

– Быть может, он хотел, чтобы игра была честной?

Масуд рассмеялся:

– Матушка моя Зухра, ну что ты такое говоришь? Честная игра с дэвом? Воистину, твой Саран – настоящий деревенский дурачок…

Зухра лишь улыбнулась в ответ. Она-то знала, что «сказка ложь…», и более всего радовалась умным словам Масуда.

– На другой день, – проговорила она в ответ, – начали они бороться, и дэв понял, что силой не одолеть ему Сарана. Собрал он все оставшиеся силы и так дунул на Сарана, что тот в одно мгновение превратился в камень. Небесное светило Сарана тотчас помрачнело, и его брат Мичах, заметив это, поспешил к нему на помощь. Долго он шел дорогой, по которой странствовал брат, и наконец добрался до окаменелого царства. Не встретив здесь нигде ни людей, ни других живых существ, он зашел в крайний дом, где увидел дэва, прелестную красавицу и своего брата, превращенного в камень. Тотчас потребовал он, чтобы дэв обратил окаменелого брата в человека, и когда дэв отказался, он начал с ним борьбу.

– Еще один дурачок…

– Масуд, достойные юноши никогда не позволяют себе оскорблять незнакомцев.

– О да, уважаемая Зухра, – кивнул пятилетний «достойный юноша» Масуд. – Однако им в любом возрасте можно иметь собственное мнение.

«Воистину, если бы стены этого дома были несколько толще или голос твоей матушки несколько тише, для тебя, мой маленький, было бы только лучше…»

Однако вместо ответа продолжила Зухра древнюю сказку, быть может, не самую мудрую, однако помогающую слушателям чуть иначе посмотреть на привычный мир вокруг.

– Три дня продолжалась эта борьба, ни один из них не мог одолеть другого; тогда дэв решил и Мичаха обратить в камень, подул на него своим дыханием, но ничего не смог с ним поделать – ведь Мичах был дэвом по крови. Юноша собрал последние силы, повалил дэва на землю и своим мечом снес две его головы, а одну оставил; затем взял его за длинные уши и приказал превратить Сарана в человека. Когда Саран ожил, Мичах вывел дэва из дому и велел оживить все, обращенное тем в камень. Что было делать дэву – пришлось ему исполнить требование Мичаха. Скоро город и все царство ожили: люди начали ходить и говорить, птицы запели, деревья и цветы расцвели, послышалось ржание коней, мычание коров, блеяние овец – ожила природа, и жизнь потекла по-прежнему. Когда Мичах убедился, что все приведено в надлежащий вид, он снес и последнюю голову дэва. Стали братья жить в доме у красавицы, на которой Саран вскоре женился.

Но царь узнал, что это Мичах спас его царство от козней злого дэва, призвал его к себе и в знак благодарности выдал за него свою младшую дочь, удивительную красавицу, и устроил обоим братьям семидневную свадьбу. Вскоре после свадьбы Мичах и Саран с огромными богатствами и красивыми женами возвратились в свой дом, где стали жить-поживать да детей наживать.

Свиток третий

– Глупая какая-то сказка, воистину… Царь-безумец отдает свою красавицу дочь замуж за убийцу. Отдает, как драгоценный перстень, каким жалуют за подвиги… Пастухи сражаются с дэвом… Он же их наверняка победит – куда человеку с таким чудищем биться!

– Сказки разные бывают, малыш. Иногда сказка только кажется глупой, ибо описывает глупые поступки для того, чтобы мы не следовали таким примерам, а вели себя хоть самую малость умнее, чем ведут себя, к примеру, сыновья пастуха в этой сказке.

Масуд задумался. Не в первый раз ему пришла в голову мысль о том, что взрослые порой сами не понимают собственных слов. И уж тем более не понимают собственных детей, даже если говорят с ними на одном языке.

«Должно быть, если не разговаривать, а только слушать мысли, будет легче понять друг друга…» Несомненно, пятилетнему малышу так же важно порой бывает найти общий язык с миром, как и вполне взрослым и уважаемым людям.

– Добрая моя Зухра, я хочу поделиться с тобой одним секретом…

Масуд прошептал это едва слышно.

– Я вся внимание, малыш, – серьезно ответила кормилица.

– Скажи мне, правда ли, что люди умеют понимать мысли других людей? Читать эти мысли? Правда ли, что могут разговаривать одними мыслями?

– Одними мыслями, малыш?..

– Ну да… Вот ты мне мысленно рассказала бы сказку, настоящую, а не эту, спрятанную за шелухой глупых слов про глупых людей и их странные поступки.

– Но я не умею только мыслями, Масуд. Я умею рассказывать только так…

– Ну как же не умеешь, уважаемая? – Масуд не на шутку удивился. – Ты же сама всего минуту назад мыслями сказала, что та крикливая вонючая старуха, которая приходит посплетничать с женой моего батюшки, приходится мне бабушкой.

– О Аллах всесильный, – Зухра прикрыла пальцами губы. – Неужели мой лживый язык посмел такое сказать?

– Да нет же! – Масуд сердито махнул рукой. – Не словами сказала, а мыслями. Ты слышишь, мыслями!

– Мыслями?!

Странное выражение ее лица заставило умолкнуть Масуда. «Аллах великий, – подумал мальчик. – Что я наделал? Теперь она, добрая моя Зухра, начнет бояться меня, словно я безумный дервиш».

«Бедный мой малыш… Должно быть, слишком жаркое сегодня солнышко… не стоило нам устраиваться в саду».

– Ну вот! – торжествующе воскликнул Масуд. – Вот ты меня пожалела, подумала, что не стоило устраиваться в саду.

Зухра улыбнулась нежно и чуть печально.

«Вот ты и вырос, мой маленький сыночек… – услышал Масуд чужие, о нет, ее, доброй Зухры, мысли. – Ну почему это произошло так быстро? Куда ты торопишься, малыш?»

– Тороплюсь, прекраснейшая? – переспросил Масуд.

«Постарайся ответить мне мысленно, дитя, – теплое облако любви согрело Масуда. – Подобно тому, как я сейчас обращаюсь к тебе».

«Повинуюсь, добрая наставница», – ответил Масуд. И удивился, сколь легко у него это получилось.

Зухра молчала, однако Масуд слушал ее рассказ об удивительном даре, который некогда был присущ всему семейству почтенного Рахима и передавался от отца к сыну. Дар этот – умение слышать мысли окружающих и мысленно же говорить с теми, кто может ответить, – оказался для уважаемых торговцев и наградой, и проклятием. Ибо они, о да, могли находить надежных партнеров и верных друзей, но также слышали и то, что никогда не должен был бы услышать муж от своей жены или сын от своей матери. И потому ровно за сто лет до его, Масуда, рождения прапрадед Рахима, почтенный Анвар-эфенди, отправился в незримо-далекую страну Сер, дабы там броситься в ноги великому магу и молить его, чтобы уснул этот дар-проклятие в нем и всех его потомках.

– Должно быть, маг оказался шарлатаном… Если это умение у меня все же проснулось.

– О нет, мальчик, – Зухра отрицательно качнула головой. – Маг, вернее, настоящий чародей, исполнил лишь то, о чем его просил почтенный Анвар-эфенди. Дар этот уснул. Но лишь уснул. Как спит он и посейчас у твоего уважаемого отца и спал у твоего мудрого дедушки. Понимаешь, малыш? Он уснул, но не покинул твой благословенный род.

– Понимаю, добрая моя Зухра. Ибо, бросаясь в ноги колдуну, всегда следует осторожно подбирать слова. Дабы получить именно то, за чем и отправился в странствие.

«Воистину так, малыш. Но ты не спросил еще, откуда я, простая кормилица, девушка из небогатого селения, знаю об этом?»

Масуд с недоумением посмотрел на няньку.

«Но разве это такая уж страшная тайна?»

«Мальчик мой, это не просто тайна. Эта самая что ни на есть тайная тайна. Даже мужчины твоего рода не знают об этом. А мне стало это ведомо в самый первый день моей жизни, как и многое другое, ибо был мой прапрадед спутником твоего прапрадеда в том самом странствии».

– И твой уважаемый дедушка рассказал тебе обо всем, да?

«Нет, мой хороший. Мне никто и ничего не рассказывал. Дело все в том, что дар этот столь велик, что, даже спящий, тяготит своего владельца и не дает его разуму свободы и радости. Поэтому маг и разделил дар сей поровну между твоим предком и его слугой, моим прапрадедом. Ведь известно, что половину боли человек всегда может выдержать, как и то, что вдвоем куда легче нести любой груз, даже тайный».

– Ой, понятно…

«В твоей семье и спала половина дара более сотни лет, как того просил почтенный эфенди. А в моем роду дар этот, вернее, его половина, не спал никогда. Однако у моего прапрадеда были только дочери, и потому дар стал передаваться по женской линии. Вот и оставалась вся эта история в тайне, ибо у женщин всегда хватает мудрости не выбалтывать попусту важных вещей, пусть и считаются они безмозглыми болтушками».

Теперь Масуд смотрел на свою добрую нянюшку совсем другими глазами. Воистину, не простая девушка из небогатого селения, а почти колдунья сидела напротив него с шитьем.

– О нет, – глаза Зухры весело смеялись. – Я вовсе не колдунья… даже не «почти колдунья». Просто дар твой, встретившись с моим даром… Он просто проснулся. Как просыпается человек, встретившись поутру с солнышком. Как радуется брат, увидев брата на пороге дома…

Масуд встал и низко-низко поклонился своей кормилице.

– Благодарю тебя, добрая моя Зухра. Ибо день этот стал для меня настоящим праздником.

– Не благодари, малыш. Ведь дар наш воистину и наказание, и щедрый подарок. Ты еще не одну сотню раз почувствуешь это, как почувствовала я в тот самый день, когда приложила тебя впервые к груди.

– Я верю тебе, прекраснейшая. Ведь я тоже с первого дня чувствую, как ненавидит, как боится меня женщина, что произвела на свет, как знаю, сколь много радости доставляю своему отцу, пусть и видит он меня далеко не каждый день, ибо торговые заботы частенько задерживают его допоздна.

– Да, малыш, это так. Испуг и отвращение твоей матери воистину столь громки, что не услышать его могут лишь те, кто от рождения и вовсе глух. Равно как и любовь отца к тебе громогласна и откровенна. Однако сейчас, Масуд, нам следует договориться держать в тайне твое умение. Никто не должен знать, что ты обладаешь каким-то особым даром. Ибо люди завистливы и всегда найдется тот, кто не побрезгует оружием, дабы лишился ты жизни вместе с даром, раз уж он, завистник, не может дар сей купить или украсть.

– Никто-никто не должен знать?

– Никто-никто, – кивнула Зухра.

– Даже отец? Даже отцу я не должен ничего говорить?

– Даже отцу, малыш. Он не поверит тебе. А неверие отца весьма тяжело для его сына.

– Повинуюсь, моя наставница. Но мы можем по секрету упражняться в безмолвной беседе, правда?

– И можем, и должны, мой мальчик. Ибо любое умение – и явное, и тайное – следует упражнять: никогда ведь не знаешь, что тебе понадобится завтра.

Масуд улыбнулся. В этой улыбке на детском личике Зухра с некоторым страхом увидела расчет настоящего купца, могущего во всем найти для себя прибыль.

«И да простит меня Аллах великий за то, что не утаила я этого знания… И ты, мой сыночек, прости меня, если сможешь!» – пронеслось в разуме доброй кормилицы.

Первый порыв ветра лишь слегка качнул полотно тяжелого паруса. Однако это дыхание ветра было столь долгожданным, что спутники Масуда закричали от радости. И крик этот оторвал юношу от размышлений, уведших его по тропе воспоминаний в сладкие и теплые дни его детства. Поистине счастливого, ибо любовью близких согревается душа человека, в любви близких вырастает она сильной, не боящейся невзгод и ценящей каждое мгновение счастья.

Свиток четвертый

Воистину, память человеческая устроена более чем удивительно. Много раз пытался вспомнить позже Масуд первый урок безмолвной беседы, что дала ему Зухра. Пытался и не мог. То ли ничему тогда он не научился, то ли ничего не удивило юного ученика. Быть может, учение шло из рук вон плохо. Как же иначе объяснить, что маленькому своему ученику, не по годам мудрому, кормилица решила рассказывать сказки… молча?

И этот первый сказочный урок Масуд помнил и сейчас так, будто дело происходило вчера. Хотя с тех пор прошло… О Аллах всесильный и всемилостивый, как не хочется считать годы, что незаметно складываются в десятилетия!

Стоял душный летний вечер. Еще несколько минут – и он должен был превратиться в еще более душную ночь, оттого что чернота окутывала старый сад за домом воистину более чем беспросветная. Зухра очень любила сад в эту пору: тишина, не нарушаемая ни людскими голосами, ни пением птиц, ни даже шепотом звезд, рассказывала ей удивительные сказки.

Так, во всяком случае, она всегда отвечала Масуду на вопрос, откуда она, Зухра, знает столько сказок.

– Ночь рассказала, малыш… – И гладила мальчика по голове.