Хасиб и Царица змей Шахразада
Теперь же потолок зала местами обвалился, колонны покосились, некоторые и вовсе упали, а каменные плиты пола искрошились до песка. Песок, увы, покрывал все вокруг, скрипел на полу, серой пеленой окутывал некогда яркие фрески и статуи, закрывал все дыры в стенах и ждал лишь того мига, когда подует свирепый хамсин, чтобы черной пеленой подняться в воздух и унести с собой память о пышной красоте и былой славе этого забытого людьми и богами места.
Никто не помнит, когда именно, но бесконечно давно этот заброшенный зал приглянулся и Повелителю гигантов. Долгие тысячи лет он правил своей безбрежной империей, не отмеченной ни на одной карте, но простирающейся от восхода до заката и от полуночи до полудня.
Его подданными были змеи и слоны, киты и гигантские ящерицы, птицы, которых глупые человечки называли птицами Рухх, и рыбы, обитавшие в глубоких водах и никогда не видевшие солнечного света. О, Повелитель гигантов лучше многих представлял, что значит – править такими разными существами. Что их распри более чем страшны, что их расположение завоевать более чем непросто, а предательства можно ожидать во всякий миг. Но в то же время они, гиганты, признав над собой чье-то главенство и почувствовав сильную руку, становятся послушными и, что куда важнее, безгранично преданными.
Некогда так, с клятвой верности, восходил на трон Повелителя его отец, так из рук отца принимал бразды правления он, Великий Пернатый Змей, Кетсалькоатль. И каждый раз гиганты, все, какие есть – звери и птицы, ящерицы и змеи, чудовища и монстры, – приносили высокую клятву верности, вручая попечение о своих жизнях ему, их Повелителю.
Никто не знает, сколь длинна жизнь Повелителя гигантов, никто не знает, смертен он или бессмертен, никто не может даже представить, сколько сил даровал ему Владыка миров и даровал ли вообще. И точно так же никто не ведает, почему и когда на трон восходит новый Повелитель.
Он, Великий Пернатый Змей, взошел на трон в тот день, когда ему велел принять бразды правления его отец. Сам же отец никогда не рассказывал, почему он стал Повелителем и кто передал ему власть. Кетсалькоатль благоговел перед отцом – и потому, не колеблясь ни секунды, исполнил повеление.
Теперь подходило его время передать трон и власть над гигантами. О, у него еще хватало сил на то, чтобы защищать своих подданных, беспокоиться о них и наслаждаться их опекой. Но следовало все же подумать и о наследнике. Или, быть может, наследнице. Ибо среди Повелителей никогда не было пренебрежения дочерьми – их обучали столь же усердно, как и сыновей, а колдуньи их них получались даже лучшие, чем колдуны из их братьев. Ибо девичье усердие зачастую значит куда больше, чем даже самый светлый юношеский разум.
Сейчас все они сидели здесь – девять дочерей и восемь сыновей Кетсалькоатля. Они точно так же, как и он в свое время, были полны почтения к отцу. Удивительным было бы их непочтение или неповиновение (хотя он, Пернатый Змей, знал, что многие властители ждут подлостей в первую очередь именно от детей).
– Дети мои, – прогремел голос Повелителя в тишине древнего зала. И этот громоподобный глас отразили каменные стены и колонны. – Должно быть, вы удивились, услышав мой призыв. Но еще более вы можете удивиться сейчас, узнав, зачем именно я собрал вас в этом поистине прекрасном месте.
– Что же в нем прекрасного? – вполголоса сказал Метчтли своей сестре Анаис. – Просто руины, которые были старыми еще тогда, когда наш старший брат лишь научился ходить. Здесь столько песка, что можно засыпать и Великое Серединное море.
– О нет, братец, здесь воистину прекрасно, – ответила она. – Здесь живет магия столь древняя, сколь и могучая. А отец лучше всех нас знает, что же нужно нашему семейству, дабы мы и далее были столь сильны, как сильны сейчас.
– О да, – согласилась с Анаис еще одна сестра, Ананке. – И зачем тратить силы, чтобы укрыться от взоров смертных, если можно просто окунуться в магические потоки и спрятаться за ними?
– Дети… – Голос Повелителя был мощен, но нежен. – Думаю, вы сможете побеседовать и после того, как договорю я.
– Прости, отец, – склонила голову Анаис. Она была самой младшей из детей Кетсалькоатля, самой любимой и балованной, но не могла позволить себе быть непочтительной и непослушной.
Отец улыбнулся дочери. «О, малышке суждено большое будущее. И пусть я не могу пронзить своим взором грядущее, дабы понять, что кому предначертано, но вижу, что ее дух, сильный, но гибкий, будет охранять ее не хуже сотни отчаянных гигантов-телохранителей!»
Увы, это была правда – никому из этого воистину великого рода не было присуще умение предвидеть судьбу. И потому они научились жить так, чтобы удары этой самой судьбы лишь укрепляли их род и удлиняли их жизни, и без того воистину бесконечные.
– Сегодня я вижу здесь всех своих детей и всех своих жен. Это зрелище столь отрадно, что наполняет мое сердце великой надеждой: род наш продлится в веках бесконечно, все вы, мои любимые, будете и дальше жить большой и дружной семьей, радуясь так же сильно, как радуюсь сегодня я.
– Прости мне этот вопрос, добрейший из отцов, но почему ты говоришь так, будто предвидишь скорое расставание со всеми нами?
– К счастью, мальчик мой, я ничего не предвижу. Я лишь высказал надежду на это. Более того, я рассчитываю править гигантами еще множество лет, а быть может, и столетий. И сегодня лишь хочу рассказать всем вам, как буду избирать своего наследника, или, быть может, наследницу.
Вздох облегчения невольно вырвался их уст Анаис. О да, она была младшей, воистину обожаемой дочерью. И к тому же она больше всех любила своего сурового и сильного отца, радуясь каждому мигу, который могла провести у его ног. Именно у отца училась она мудрости властелина и заботливости родителя, именно таким, как отец, мечтала видеть и своего избранника. И потому ее более всех прочих детей Кетсалькоатля тревожило желание отца собрать всю семью в этом древнем дворце.
– Знайте же, дети мои, что я намерен избрать наследника, будущего Повелителя гигантов… Или Повелительницу. Запомните, дети мои, – не указать на кого-то из вас, а избрать того, кто более других, как мне покажется, будет достоин этого высокого имени и этого безжалостного к слабым трона. Им станет тот из моих детей, кто сможет принести на древнем камне нашей семьи жертву. Но это должна быть жертва не обычная, более того, эта жертва должна быть добровольной…
– Добровольной, отец? – Старший из сыновей Повелителя, Вицлипуцли, невольно перебил его.
И Кетсалькоатль кивнул:
– Да, мой друг. Будет это зверь на четырех ногах или на двух, мне все равно. Важно лишь, что он должен быть готов отдать свою жизнь без трепета и страха, без сожаления, гнева или корысти.
– Но это же так просто… – пробормотал другой из сыновей Великого Змея. – Многие из наших близких, да и из врагов, согласятся взойти на этот древний камень без трепета и страха, движимые одной лишь любовью к нам. Или, быть может, желающие отдать свою жизнь подороже. Это совсем просто…
– О нет, мой юный друг, это вовсе не просто – ибо уговорить отдать свою жизнь ты можешь того, кто готов ради тебя на многое, в том числе и на смерть. Но за миг до того, как острое лезвие прольет кровь этого верного друга, его не может не обуять страх. И в этот миг он обязательно спросит себя, стоишь ли ты, отбирающий у него жизнь, этого прекрасного и к тому же не тобой дарованного чуда. А если спросит, то сразу поймет, что ты этого не стоишь – как не стоит этого никто из вас, да и никто в целом мире. Ибо жизнь волшебна и, короткая она или долгая, дается лишь один раз.
– Но ведь это может быть и смертельно больной. Тот, кто только и мечтает о миге избавления от постоянной боли.
– О да, такая смерть добровольна – но это есть бегство от боли и страдания. А потому такая смерть не бескорыстна.
Зал поглотило молчание. О да, подобную жертву принести может не каждый… Это прекрасно понимал сам Повелитель гигантов, равно как и его дети.
– Помните, без трепета и страха, без сожаления, гнева или корысти.
– Какое счастье, отец, – прошептала Анаис, Царица змей. – Какое счастье, что ты избрал такой способ, дабы найти своего наследника. Я полагаю, что ты будешь царствовать вечно. И столь же вечно гиганты и чудовища будут повиноваться тебе так же, как сейчас повинуемся мы, твои дети, не желающие воссесть на твой трон и отобрать у тебя твою власть.
– Да будет так, – склонил голову и третий сын, Аколмистли, Повелитель чудовищ подземного мира.
Должно быть, и он, и его братья и сестры прикидывали, как может быть принесена подобная жертва. Хотя, быть может, они взвешивали на внутренних весах, стоит ли суеты власть Повелителя гигантов и его трон.
– Да будет так… – соглашались дети Кетсалькоатля, Великого Пернатого Змея.
Постепенно их слова утихали, и вскоре лишь песчинки шуршали в древнем зале с колоннами, и шуршание это все так же складывалось в слова: «Да будет так…»
Макама одиннадцатая
День сменялся днем, месяц месяцем, а год – годом. Приятели уже не дразнили Хасиба девчонкой и занудой, привыкнув к тому, что он готовится стать великим кузнецом, мастером литья и знатоком всего, что связано с этим нелегким, воистину магическим ремеслом. Хотя, говоря по чести, в последние месяцы юному ученику уже было маловато знаний об одних лишь металлах – он стремился познать все, что хранят книги из немалого собрания учителя Саддама.
Саддам же никогда не запрещал брать книги с полки. Он следил за успехами своего ученика и радовался им точно так же, как радовался тому, что не только кузнечное ремесло привлекает юного Хасиба.
Быть может, все началось с появления в доме Саддама удивительного клинка – чуть искривленного, необыкновенно острого и столь же необыкновенно хорошо уравновешенного. Черная деревянная рукоять выглядела совсем простой, а желобки казались даже грубыми. Но как только юноша взял это чудо в руку, он почувствовал, что эта рукоять и этот клинок неотделимы друг от друга. Что они составляют одно смертельно прекрасное целое.
– Но как? – Хасиб недоуменно поднял глаза на учителя. – Как это могло быть сделано? Быть может, в этом клинке живет какая-то магия?
Саддам лишь усмехнулся.
– Мальчик мой, запомни, нет магии сильнее, чем великие умения человеческих рук и великие знания, добытые человеком за сотни и тысячи лет! Рассмотри получше этот меч, а завтра на заре мы с тобой, получив разрешение у твоего отца, попытаемся выковать точно такой же клинок.
– Ты знаешь, как его сделать? – Теперь уже в глазах Хасиба жила жадность, которая полностью вытеснила простое любопытство. – Ты знаешь это, учитель? Ты научишь меня?
– О да, мой мальчик. Думаю, что я знаю, как это делается. Полагаю, завтра нам покорится металл и мы сможем создать такой же или, быть может, весьма похожий меч…
– О какое счастье! Но что это за клинок, учитель?
– Ну что ж, мой мальчик… Далеко-далеко, там, где восходит солнце, греется под первыми лучами светила прекрасная как сон страна Канагава. Ее история столь долгая и столь непростая, что о ней следует вести отдельный рассказ. С историей этой удивительной страны неразрывно связана и история ее ремесел, в том числе и история оружейников. Тысячелетия мастера своего дела ковали и отливали, закаляли и вытягивали металл, дабы добиться необыкновенных результатов, подобных тому, что ты сейчас держишь перед собой. Разглашение же тайны сплава и закалки клинка карается смертью и поныне. Поэтому для мастеров всего мира любой из мечей страны Канагава становится настоящим вызовом – они пытаются воспроизвести приемы, которыми кузнецы добиваются воистину удивительных, необыкновенных результатов. Те же из оружейников, кто мудро следует советам ученых, куда ближе других подошли к разгадке удивительной силы и вечной молодости такого клинка, который называют катаной. Ибо это меч, который не подведет в самой жаркой схватке, но, кроме этого, может стать высшей наградой или желанным призом тому, кто будет достоин оружия с тысячелетней историей.
– Понимаю, учитель…
Хасиб разглядывал меч, подносил его к свету, любуясь волнистым узором вдоль широкого лезвия. И потом спросил, не отрывая взгляда от удивительного изделия мастеров далекой страны:
– Скажи мне, мудрый мой наставник, а почему ты не учишь меня магии?
Почтенный Саддам слегка оторопел. Ибо переход темы разговора был более чем неожиданным. Но уважение к ученику взяло верх, и он ответил:
– В первую очередь потому, что твой отец желал бы сделать из тебя кузнеца, а вовсе не мага.
– Но разве ты не мечтаешь об ученике, который продолжит твое дело?
– Это, мальчик мой, весьма трудный вопрос. – Наставник ответил ученику честным и открытым взглядом.
– Но все же, ответь мне, прошу!
– Ну что ж, тогда выйдем во двор и присядем в беседке – долгий и трудный разговор следует вести в покое.
Хасиб помог учителю поудобнее устроиться на груде подушек и опустился рядом с ним.
– Да, мой юный друг. Было бы неразумно утверждать, что я не мечтаю о преемнике. Более того – это было бы откровенной ложью. Конечно, я хочу дождаться того дня и того юноши, кому смогу передать все, что знаю и помню. Того, кому смогу поведать, где найти ответы на вопросы, которые беспокоят любого мага. Того, кто точно так же, как и я, изберет для себя более чем высокую цель – избавить мир от порождений Иблиса Проклятого.
– О Аллах всесильный и всемилостивый, – прошептал потрясенный Хасиб, только сейчас поняв, что не утолением простого любопытства живет почтенный Саддам, что его устремления сколь высоки, столь и благородны.
– Да, мальчик мой. Всегда помни, что магу, да и не только ему, любому человеку мудро ставить перед собой цели высокие, порой кажущиеся воистину невыполнимыми. Да, ясно, что твое заветнейшее желание исполнится не завтра – но это и прекрасно. Ибо ты в попытках добиться желаемого познаешь еще множество необходимых, просто нужных или сейчас кажущихся ненужными истин, которые придутся к месту именно тогда, когда будет необходимо.
– Это понятно, учитель. Ты повторяешь это мне по триста раз на дню. И, поверь, я понимаю, что так оно и есть. Но ведь можно поступить и иначе. Не ты ли только вчера цитировал мне удивительную фразу: если долго сидеть на берегу реки, то мимо обязательно проплывет труп твоего врага?
– Увы, мой друг. Я не принадлежу к последователям этого учения. Тебе я рассказал о нем для того, чтобы ты понимал, что под рукой повелителя правоверных множество взглядов на мир и школ, которые эти взгляды считают краеугольным камнем своего учения.
– Но какого взгляда придерживаешься ты, учитель?
– Я считаю, мой друг, что надо избрать себе более чем высокую цель и изучить ее столь полно, сколь это в принципе возможно. И когда твои знания станут достаточно обширными, когда о своем враге ты будешь знать почти все, он сам обратит на тебя свое внимание, вызывая на бой. И, поверь мне, этот бой будет единственным, но смертельным – ибо выжить в нем сможет только один.
– Так и произошло с тобой?
– О нет, друг мой. Так произошло бы со мной, если бы моя прекрасная жена, добрая Мадина, не отправилась в пески на прогулку. Ибо я в том бою был побежден. И без сомнения, погиб бы, если бы не доброе сердце и умелые руки этой удивительной женщины. Но ты, должно быть, прекрасно знаешь эту историю.
– О да, учитель. Хотя ты сам ее мне никогда не рассказывал.
– Ну что ж, тогда я слегка дополню твои знания. Я избрал себе врага много лет назад – врага сильного, бессмертного и бесконечно опасного. Ею стала Царица змей. Долгие годы посвятил я изучению змеиного языка – ибо таковой существует, и с его помощью подданные этой ужасной владычицы могут общаться между собой. Кроме того, я изучал свойства ядов, строение тел этих подданных. Я собрал все мифы о ней, дабы найти в них зерно истины. И найдя – о, конечно, разве могло быть иначе – я стал готовиться к битве с Царицей, изобретая оружие, которое могло бы уничтожить ее сразу и навсегда. Я был весьма близок к успеху (вернее, я думал, что готов к любой битве) в тот день, когда получил от Царицы вызов на смертельный поединок.
Хасиб кивал. О да, он уже знал эту историю – должно быть, в их уютном городке лишь сам Саддам не ведал, что его почитают не только за ум и знания, но и за удивительное мужество – ибо избрать такого врага может лишь человек воистину бесстрашный и решительный. Меж тем учитель завершал свой рассказ.
– Сколько длилось наше сражение, сказать я затрудняюсь. Ибо подданных Царицы оказалось необыкновенно много, а коварство ее – более чем необозримо. Сотням и сотням смертельных укусов мог я противостоять, ибо создал и ежедневно принимал универсальное противоядие. Сотням и сотням бросков я противостоял с клинком, подобным тому, что ты держишь на коленях. Сколько подданных Царицы полегло в день той схватки, я не знаю. Думаю, что это исчислялось тысячами. Но, увы, я мог противостоять всему, кроме коварства. Ибо именно коварным смертельным укусом в затылок сразила меня сама Царица. И лишь женское упрямство оказалось сильнее ее яда, до того мига считавшегося непобедимым. Вот такая история, мой мальчик. И теперь, вновь возвращаясь к твоему вопросу, я могу честно ответить – увы, я не уверен, что желаю подобной участи любому из своих учеников.
– И потому ты не учишь своих учеников тому, что знаешь лучше всего?
– Скорее, мой мальчик, я знаю достаточно много для того, чтобы выучить своих учеников, сделав их достойными и сильными людьми, и при этом не погрузить их в мир бесконечных сражений с заведомо более сильными врагами.
– А если твои ученики… твой ученик изберет такую же высокую цель?
– Что ж, если это случится, я постараюсь дать ему столь много, сколько будет в моих силах.
– Но, наверное, проще было бы отговорить?
– Мальчик мой, быть может, я не самый умный в мире человек. Но я уже давно понял, что отговаривать кого-либо от чего-либо так же бессмысленно, как избавляться от пустыни, складывая песчинки в мешок. Если человек что-то для себя решил, – учитель сделал ударение на последнем слове, – то решение это куда тверже скал. И потому, конечно, я не стал бы отговаривать, как не отговаривал в свое время отец и меня, когда узнал о моей решении.
– Но если я тоже принял такое решение? Если я тоже мечтаю стать великим колдуном? Ты научишь меня?
Почтенный Саддам рассмеялся.
– Ох, Хасиб, это не то решение, о котором мы с тобой только что говорили. Но если ты твердо решил, что твой удел – магия, а не помощь отцу, я буду учить тебя вещам, о которых мы не говорили прежде. И не потому, что ты хочешь быть великим колдуном. А потому, что ты хочешь быть кем-то. Подобный выбор я тоже уважаю.
– Тогда, учитель, я прошу тебя, сделай меня магом – ибо я хочу этого.
– Да будет так, – склонил почтенный Саддам черную чалму. И пески вокруг повторили: «Да будет так».
Макама двенадцатая
Услышала эти слова и Царица змей, прекрасная Анаис. О да, она знала, что ее враг остался жив – об этом ей многократно доносили соглядатаи, которых она оставила у места решительного и последнего, как ей казалось, сражения. Но знала она и то, что он лишен всякой магической силы. А знания, которые остались при нем, должны, подобно раскаленным клещам, жечь его душу, раз за разом напоминая о том, что он мог и чего лишился. Увы, как бы ни были мудры дети Повелителя гигантов, но им не дано было понять, что человек учится всегда, что мудрость, обретенная даже в результате поражения, оборачивается в оружие против того, кто такого человека поверг наземь.
О, юноша был куда мудрее наставника. Он не кричал на всех углах, что избрал врага, он не говорил, что хочет отомстить за учителя, он лишь еще более усердно учился, теперь не разделяя знания на простые и магические, безусловно нужные и почти ненужные. Он поглощал сведения как губка, накапливая их столь же ретиво, как иной богатей копит золото или драгоценные камни.
Учитель радовался его несомненным успехам и поражался тому, сколь быстро знания покоряются юноше. Но Хасиб все время был недоволен – ему казалось, что учитель кривит душой, когда хвалит его, что никаких успехов нет.
Да и как ему было понять, стал он уже чародеем или еще не стал? Ведь флейта по-прежнему отказывалась сама петь в его руках, книги не летали по душной комнате, как не летали, сколько мальчишка ни пытался их заколдовать, даже обыкновенные лягушки, зачастую первые жертвы и неопытного лекаря, и начинающего мага.
И чем больше старался Хасиб, тем меньшими были его успехи (во всяком случае, так думал он сам). От этого юноша становился все раздражительнее, все меньше верил он словам учителя, все чаще проверял то, что можно было бы смело принять на веру. И все больше замыкался в себе и своем свирепом желании стать великим колдуном.
Саддам, конечно, видел это, но не пытался что-либо изменить. Ибо прекрасно понимал, что любые слова будут восприняты в штыки, а любая похвала тут же будет осмеяна. И потому он лишь задавал Хасибу все более трудные уроки, придирчиво проверяя их исполнение. Быть может, он был даже избыточно усерден в этом.
Так, в тяжких трудах и почти полном молчании, миновал еще один год. Потом пролетел и еще один. Хасиб из милого мальчишки превратился сначала в неуклюжего подростка, а потом и в привлекательного юношу. Ростом он уже превосходил своего отца, силой почти сравнялся с ним, но по-прежнему считал себя плохим и нерадивым учеником, достойным лишь окрика, но никак не похвалы.
Все изменил один дождливый день. О да, даже в городках, что стоят у самого края пустыни, порой случаются дожди. А дождь, что в этот весенний день упал на город, смело можно было бы назвать настоящим водопадом.
Потоки воды проникали во все щели, насыщали землю, умывали растения и поглощались всем живым. Не радовались этому лишь обитали нор – ибо потоп лишил их крова и выгнал из уютных глубоких подземелий. Десятки и сотни пауков, змей, земляных мышей и сусликов метались под непрекращающимися потоками воды в поисках сухого островка и, быть может, спасения от неминуемой смерти.
Конечно, люди вовсе не радовались, видя, что медянка или пустынная гадюка норовят заползти в дом. Конечно, они всеми силами пытались избавиться от мышей или пауков. И конечно, им это удавалось.
Подданные Царицы змей и подданные других царей и цариц гибли тысячами. Но возрождались, казалось, десятками тысяч, заставляя людей все более вооружаться и все более ожесточаться против некогда вполне терпимых соседей.
Недолгий, но сильный дождь натворил множество бед. Люди, конечно, пришли в себя быстрее всех прочих обитателей городка. Они отстроили рухнувшие жилища, отремонтировали покосившиеся стены, залатали протекшие крыши. Когда же вода ушла из глубоких нор, нашли новое жилье мыши и пауки, а потом и змеи. Но еще достаточно долго перед глазами почтенных жителей городка вставало поистине ужасное зрелище – кишащие гадами дома и полные пауков кувшины со снедью.
Вскоре все успокоилось. Во всяком случае, почти вошло в прежнюю колею. Люди пекли лепешки и ковали металлы, шили одежду и торговали на базаре. Новые дома стали казаться их обитателям куда лучше прежних.
Плохо было лишь одному Хасибу. Ибо теперь его страшный сон возвращался к нему почти каждую ночь, заставляя вновь просыпаться с криком и успокаиваться до самого рассвета.
Матушка Хасиба уже готова была заставить мужа пойти к уважаемому учителю, чтобы Асад выведал, чем же таким занимается мальчик, что с криком вскакивает в полночь, а потом почти до утра читает при чадящем фитильке какие-то огромные книги.
Хасиб смог убедить ее, что дело вовсе не в занятиях. Асад-кузнец, улыбаясь, приобнял сына за плечи и проговорил:
– Мальчик мой, тебе давно уже пора сменить занятия у почтенного Саддама на встречи с девушками.
Но Хасиб посмотрел на отца с таким ужасом, что тот замолчал. «Ну как они не понимают, – с отчаянием думал юноша, – что сейчас даже на день прервать занятия просто невозможно?! Я ведь не узнал и тысячной доли того, что знает учитель! И сейчас я могу лишь стать обыкновенным кузнецом, чтобы помогать отцу. Но я же хочу куда большего!»
– О нет, отец, – все же решился ответить Асаду сын, – неразумно менять наставника – ведь мир столь огромен, а я столь мало знаю… Позволь мне по-прежнему посещать занятия у Саддама.
Асад кивнул.
– Пусть будет так, сын. Наше ремесло, ты прекрасно знаешь это, будет жить всегда. И значит, лишь от того, как долго я смогу стоять у горна, зависит тот миг, когда тебе придется превратиться из школяра в мастера. Сил же моих пока довольно…
– Благодарю тебя, отец! Благодарю!
И юноша поспешил покинуть дом. Родители с некоторым недоумением смотрели ему вслед.
– Как странно, – наконец проговорил Асад, – раньше наш мальчик был самым обыкновенным проказником и с удовольствием отказался бы от любых занятий ради того, чтобы побегать с мальчишками. Сейчас же я его просто не узнаю…
– Что поделать, – ответила его жена, – мальчик вырос. И меня, поверь, беспокоят эти странные занятия Хасиба. Но учитель его хвалит, называет самым усердным из воспитанников.
– Ну что ж, мать, тогда просто наберемся терпения и дождемся того дня, когда наш малыш вернется к нам самым образованным юношей в нашем тихом городке.
Предмет же беспокойства родителей, юный Хасиб, торопился к наставнику. О да, сегодняшняя ночь была куда тяжелее прошлых, и сон был куда более ярким и куда более изматывающим. Он словно поглотил все силы, оставив лишь малость, достаточную, чтобы раскрыть глаза.
– Жаль, что я не рассказал учителю о своем сне… Как жаль. Наверняка он бы мне его растолковал. И тогда бы я мог понять, что же такое со мной происходит.
Увы, в его разуме давно уже видения сна смешались с тем ужасом, который он испытал, откинув кошму и увидев на собственном ложе клубок змей. К счастью, вовремя подоспел отец. Но этот миг ужаса поселился с самом сердце юноши. Должно быть, и сон теперь приходил к нему только один – ибо лишь одного опасался Хасиб и днем и ночью.
Юноша нашел наставника в той самой прохладной беседке, где не так давно попросил его о магических уроках. Сейчас почтенный Саддам рассматривал через увеличительное стекло картину на каком-то развернутом свитке. Хасиб вдруг с удивлением подумал, что его учитель ничуть не изменился за эти годы. Что шевелюра его роскошна, пусть и совершенно бела, что стан Саддама по-прежнему прям, и пусть морщины избороздили его лицо, но взгляд силен и остер. И что лупа нужна ему лишь для того, чтобы рассмотреть совсем уж мелкие детали.
– Да сохранит тебя своей милостью Аллах всесильный! – поклонился наставнику Хасиб.
– Здравствуй, мой друг, здравствуй, – покивал Саддам, не отрываясь от созерцания рисунка. – Ты сегодня столь взволнован… Что случилось, мой мальчик?
– К счастью, учитель, пока ничего не случилось. Родители беспокоятся, что плата за обучение слишком низка, а времени я забираю у тебя чересчур много.
– Мальчик мой, кланяйся родителям. Да не забудь сказать им, что я доволен и платой, и твоим прилежанием, и тем, что ты проводишь за книгами много времени. Скажу тебе по секрету, друг мой: вместе с тобой я открываю для себя истины, которые забыл уже давным-давно. И радость этих открытий удивительно велика.
– Обязательно передам, – отвечал Хасиб, присаживаясь на подушки.
Почтенный Саддам, оторвавшись наконец от созерцания свитка, пристально взглянул в глаза Хасибу.
– Но ты, друг мой, слишком взволнован. И родители твои тут ни при чем. Какие-то иные и, как мне кажется, куда более серьезные мысли тревожат твою душу.
– Увы, учитель, ты, как всегда, прав. И беспокоят меня мысли, что не дают мне спокойно спать. О нет, не столько и не только мысли. Еще меня тревожит мой сон… Впрочем, не столько сон, сколько…
– Остановись, мой друг. Расскажи мне все по порядку, не стараясь ничего анализировать. Только то, что ты чувствуешь, и то, что видишь. Но как можно более подробно. А потом мы с тобой вместе подумаем о том, что же вызвало твой сон, который столь сильно тревожит тебя, и какими путями вернуть тебе здравое мышление и уравновешенный взгляд на мир.
Макама тринадцатая (о Аллах великий, в тринадцатой истории…)
– Этот сон я вижу с тех пор, как помню себя…
– Постой, мой мальчик, начни не со сна, а с того, что предшествует ему.
– Повинуюсь, учитель.
– Итак, ты ложишься спать с какими-то мыслями. О чем ты думаешь в тот миг, когда откидываешь кошму?
– Ох, учитель, этого мгновения я боюсь более всего. Мне кажется, что все будет так, как было после грозы, когда я откинул кошму и увидел целый клубок змей, которых потоки дождя изгнали из нор.
– Аллах всесильный и всемилостивый, – пробормотал Саддам, опасавшийся того же самого, но по другим, впрочем, причинам.
– О да, учитель. И пусть тогда рядом оказался отец, и больше никогда ничего подобного не случалось. Но этот ужас… этот миг… Прости мне такие слова, учитель, но меня едва не стошнило.
– Друг мой, я понимаю тебя… И вовсе не удивляюсь. Итак, чего ты боишься в момент отхода ко сну, мы узнали. Теперь представим, что ты откинул кошму, ложе твое уже ждет тебя. Вот ты опускаешься, расслабляешь члены, закрываешь глаза. Что же происходит дальше?
– Еще довольно долго, как мне кажется, я лежу просто с закрытыми глазами. Слушаю разговор родителей за стеной, скрипы и шорохи дома, остывающего после дневной жары. Слушаю эти привычные звуки, но все равно опасаюсь, что это они, мои гостьи из сна, приходят ко мне, чтобы убедиться, уснул я уже или только жду прихода самого зловещего из сновидений.
– Значит, ты ждешь… И что же это за сновидение, что столь пугает тебя?
Хасиб понял, что избежать подробного рассказа не получится. «О, – подумал юноша, – но это и к лучшему. Ибо если я все расскажу учителю, быть может, мне повезет отделаться от этого кошмара навсегда?»
И Хасиб, не скрывая, начал описывать звуки неведомого языка, танцы чудовищных змей-лент и переливы цвета в извивах прекрасно-отвратительных тел. Он говорил, полузакрыв веки, и потому далеко не сразу увидел, каким ужасом наполнились глаза его собеседника.
– Аллах всесильный, – пробормотал почтенный Саддам и очертил вокруг себя в воздухе какой-то странный знак, без сомнения, имеющий отношение к самой что ни на есть черной магии.
– Вот такой сон, учитель… Но сильнее всего меня беспокоят слова… Будто они что-то значат… Что-то очень важное… И в то же время очень страшное. Ибо это всегда одни и те же слова. Они никогда не меняются, как не меняется голос, который их произносит.
– Ох, мальчик мой, как хорошо, что ты мне рассказал о своем сне. И как плохо, что ты сделал это только сейчас!
– Хорошо, учитель? Плохо?
– О да, конечно. Плохо потому, что, знай я об этом раньше, я давно бы избавил тебя от такого навязчивого кошмара. А хорошо потому, что я единственный могу попытаться истолковать этот сон.
– Но я уже пытался растолковать его по соннику великого ибн Абу Талиба аль-Мурада. И у меня ничего не вышло. Когда же я решил взять в руки другие толкования сновидений, даже туманные слова этого, первого разъяснения показались мне более чем понятными. Но все равно я ничего не понял.
– Меня радует твоя попытка в одиночку добраться до истины. Но, увы, мальчик мой, твой сон не относится к сновидениям, которые сможет растолковать даже самый мудрый из мудрейших сонников. Хотя… Начнем сначала. Что же ты прочел?
– Великий ибн Абу Талиб говорит, что видеть во сне змею – это значит ожидать рождения ребенка. А видеть во сне множество змей – это, увы, не значит, что Аллах одарит тебя многими любимыми детьми. Скорее это значит, что твои враги столь близки, что им уже ничего не стоит сговориться против тебя.
– Ну что ж… Насчет детей – это, конечно, глупости. А о врагах сказано достаточно разумно. Ибо не зря многие животные опасаются змеиного племени. А человек ведь тоже в чем-то животное. И потому нет ничего удивительного в ощущении змей как своих врагов. Но что сии мудрые книги сказали тебе о словах, что ты слышишь в этом сне? И что эти страницы говорят по поводу того, что ты свой сон видишь с раннего детства и посейчас?
– Увы, ни одна из книг ни разу не упомянула ни о словах из моего сна, ни о том, что они сопутствуют мне уже годы и годы…
– Я так и думал, – печально кивнул почтенный Саддам. – Да и где мудрым книгам взять ответы на вопросы, которые никогда не волновали их авторов? Ведь, думаю, столь страшного сна не видел никто в этом мире. Не видел и не увидит более…
– А я, учитель? Я увижу его еще раз?
– Увы, мой друг, у меня нет ответа на твой вопрос. Не ведаю я, почему этот сон пришел к тебе и когда он тебя покинет…
И тут какая-то неведомая сила словно подбросила Хасиба. Он выпрямился, а потом и единым движением вскочил на ноги.
– Да что же ты в таком случае знаешь, глупый старик? – вскричал он. – Что тебе «ведомо», кроме тех глупостей, которыми полны твои глупые толстые книги?
– Мальчик мой, что случилось? Почему ты кричишь, словно торговец на базаре?
– Да потому, что твоя мудрость оказалась насквозь фальшивой, как полированные бронзовые скульптуры, которые бестолковые невежественные людишки могут принять за скульптуры золотые! Потому, что ты ничего не знаешь, не понимаешь, и ответа ни на один по-настоящему важный вопрос у тебя нет! Потому, что я не желаю более называться твоим учеником, ибо это значит называться глупцом, учеником глупца!
Саддам лишь молча смотрел в лицо Хасиба. Он видел, как наливается краской его чело, и прекрасно различал, как черная лютая злоба заливает его разум. Увы, учитель понимал, что его честность с учениками, которой он гордился всегда, сейчас сыграла с ним злую шутку, и его «не понимаю» отвратили от него, старого бессильного мага, самого лучшего из его воспитанников.
Хасиб же принял молчание наставника за выражение бессилия и потому умолк. Он ожидал каких-то возражений, быть может, оправданий… Да все равно чего, только не этого спокойного, пусть и наполненного глубоким смыслом, но молчания.
«Мальчику надо выкричаться. Она, Царица, оказывается, уже давно добралась до него. А я так ничего и не знал. Утешает лишь, что Хасиб сам не понимает, что с ним происходит. Значит, свидания с владычицей еще не было. И значит, живет еще надежда, что оно не произойдет вовсе. Надо лишь удержать его подле себя, дать ему столько знаний, чтобы искушения Царицы были неинтересны для него…»
– Ну что ты молчишь, старик? Почему не ответишь ни словом? Почему даже глаза прячешь от меня? Должно быть, это потому, что сказать-то тебе и вовсе нечего, что твоя «великая мудрость» оказалась пустым звуком, похожим на звук старой погремушки…
Саддам молчал. Гнев ученика пугал его, но он понимал, что любые слова, сказанные сейчас в ответ на полубезумные выкрики Хасиба, будут истолкованы неверно, а то и вовсе полностью извращены.
– Ну что ж! – Гнев Хасиба воистину волшебным образом угас. Или просто силы, чтобы ссориться, закончились. – Сказать тебе, глупцу, и вовсе нечего. Так что же, в таком случае, я делаю здесь, в доме глупости?
– Постой, друг мой, – негромко проговорил Саддам. – Думаю, что здесь, в моем доме, ты изучаешь основы наук, которые в будущем смогут стать для тебя хлебом насущным. И изучение это столь же бесконечно, как бесконечна и сама жизнь.
– Да вот только учитель мне уже не нужен, старый ты глупец! Если ты не смог найти ответ сейчас, зная, сколь я в нем нуждаюсь, то, думаю, более не станешь искать ни одного ответа на любой из моих вопросов. Увы, я понял, что все эти годы был ведом по мудрости человеком, который столь же далек от знаний и понимания мира, как наш прекрасный городок под рукой повелителя всех правоверных от прекрасного Багдада. А потому я просто покину этот убогий домишко и этого убогого человечишку и буду далее идти по жизни в одиночку, справляясь с бедами и самостоятельно находя ответы на собственные вопросы, равно легки они будут или тяжелы.
Саддам лишь пожал плечами. Он был уверен, что это пустая сиюминутная блажь, увы, свойственная всем юным душам. Да, Хасибу показалось, что он разуверился в учителе. Но наступит завтра, и он поймет, что это было просто заблуждение, которое вызвали, быть может, черные пятна на далеком солнце или, быть может, пыльная буря, которая в этот час случилась на просторах далекой страны Кемет…
– Прощай, учитель! Годы, проведенные здесь, многому меня научили. Но сейчас я понял, что уже перерос твою младенческую науку, что более ничего она мне дать не может, а будет лишь красть мое время и иссушать душу.
– Ты уходишь, мальчик? Чем же ты станешь заниматься? Пойдешь к отцу в подмастерья?
Почтенный Саддам думал, что сможет этим простым вопросом удержать юношу. Что тот, задумавшись о будущем, поймет, что не готов еще в одиночку соперничать с судьбой. Но, увы, в этот раз мудрость изменила ему. А ответ Хасиба столь удивил его, что он просто лишился всех слов.
– О нет, бессильный старик. Зачем мне быть подмастерьем у какого-то глупого кузнеца, пусть он даже и мой родной отец? Зачем запирать себя в четырех стенах с клокочущим горном посредине, если мне открыт весь мир?
Почтенный Саддам поднял на юношу удивленный взгляд. «Увы, – подумал он. – Должно быть, я слишком давно живу на свете, чтобы понимать, что движет юными умами. Должно быть, моя мудрость и впрямь истончилась как бумага и прорвалась во многих местах, явив миру лишь отрепья глупости…»
– Я стану магом, мой глупый учитель. Я умею уже так много, что смогу этим ремеслом добыть себе и кров и пропитание. Отцу, конечно, будет неприятно узнать, что я не считаю его ремесло своим, но… Но, думаю, он раньше или позже меня поймет. В этом унылом городке мне тесно и душно. А свобода, которую я избрал, станет для меня законной наградой за все годы, которые провел я в этих пыльных комнатах.
Увы, Саддам мог многое сказать и о свободе бродяги, и о глупости мага-полузнайки, и о том, какие беды может принести юному человеку решение, принятое второпях… Но он, почтенный учитель, промолчал.
Молчал он, разглядывая спину удалявшегося ученика, молчал, когда тот скрылся за поворотом улицы, молчал и тогда, когда собирал книги, разложенные в беседке для сегодняшнего урока. Урока, который немало дал бы магу и врагу Царицы змей, но оказался ненужным бродячему фокуснику, в которого превратился Хасиб всего за один миг.
И лишь об одном жалел Саддам. О том, что не успел растолковать ученику значения слов, которые тот слышал в своем кошмаре. Слов из змеиного языка; слов, понятных каждому подданному Царицы; слов, которые (о, это несомненно) станут переломными в судьбе его любимого, но потерянного ученика. Ибо слова эти на языке человеческом звучали бы так:
– Я тот, кто тебе нужен! Приди же, я жду!
Макама четырнадцатая
Далеко не сразу решился Хасиб выйти на рыночную площадь со своими фокусами! Более того, далеко не сразу он понял, какими должны быть эти фокусы для того, чтобы в его кошеле зазвенел хоть один медный фельс. Говоря по чести, минул почти год с того разговора, когда Хасиб объявил наставнику, что покидает его.
Но все проходит, как прошли и материнские слезы. О, она была уверена, что мальчик вот-вот войдет в кузницу и станет верным помощником отца. И потому решение сына оросила слезами столь обильно, что практически утопила его. Да, Хасиб не раз был готов поддаться на уговоры отца и матери, сменить пергамент и калам на тяжкий молот и кожаный передник, но стоило ему в сновидении увидеть разноцветное мелькание змеиных тел, как он вновь менял свое решение.
В конце концов Асад сдался.
– Да делай что хочешь, глупец! Хочешь быть шутом – будь им! Хочешь навсегда втоптать в грязь имя твоей семьи – отныне я тебе мешать не буду, ибо более не желаю называть тебя своим сыном. Ты будешь таким же безвестным балаганным дурачком, как любой циркач или фокусник. И пусть имя твое по-прежнему будет именем моего сына, но только сына у меня уже не будет.
– Это жестоко, отец. – Хасиб гордо поднял голову. – Ведь я хочу прославить и себя, и свою семью!
– Прославить? Фокусами на ярмарочной площади?! Ты, должно быть, мальчик, хотел сказать – унизить… Иди прочь! Ты сменил тепло родного очага и спокойную жизнь на балаган – так пусть он отныне и станет твоим домом! Идем, мать, у нас еще много дел.
Перед Хасибом захлопнулась калитка, ведущая во дворик, который он еще минуту назад считал двориком своего дома.
– Ну что ж, жестокосердный человек, еще вчера бывший моим отцом, так знай же – я не сдамся и не сломаюсь. Со мной мои знания и мои книги! А на кров и еду я смогу заработать. И плата эта, клянусь, будет куда выше платы за твой огненный труд.
Как бы то ни было, но сейчас, через месяц, Хасиб чувствовал себя настоящим фокусником. Да, он не распиливал женщин, забывая потом их склеить и удивляясь, как же они выжили, да, не вытаскивал из тюрбана котенка, а из кармана – щенка; он показывал то, что его полубезумный учитель Саддам называл научными фокусами. От движения правой его руки вода в сосуде превращалась в кровь, а потом, после нескольких пассов его левой руки, кровь вновь обращалась в воду. Железные опилки, повинуясь магическим движениям и магическим же словам, составляли разные фигуры, а трость летала сама по себе, не касаясь пальцев.
Время от времени Хасиб вновь обращался к книгам, которые составляли почти все его пожитки. И тогда зрители могли лицезреть что-то совсем новое и рассказывать об этом своим соседям с придыханием и блеском в глазах.
Дни шли за днями, городки сменялись деревушками, а те – вновь городками. И везде сразу после гимнастов на потертый ковер под выцветшим куполом выходил фокусник Хасиб, даря людям маленькие, но такие нужные чудеса. Не сразу его полюбили в труппе. Более того, его довольно долго опасались. Но юноша столь много трудился, что со временем опаска переросла в уважение. А тогда, когда балаган закрывался и циркачи оставались одни, Хасиб вновь показывал фокусы – куда более умные и интересные, фокусы, для которых требовалась не только ловкость рук, но и игра ума, не только умение вовремя отвлечь внимание, но и неплохие знания химии и физики, науки о живом и науки о неживом, но живущем. И постепенно он, Хасиб, стал забывать о том, что некогда собирался стать кузнецом, что долго и усердно изучал истинную магию, а не то жалкое подобие, которое показывал зрителям балагана.
Он подружился с гимнастами – четверкой веселых парней, умеющих выходить победителями из сколь угодно трудной ситуации. Вместе со всеми он складывал тяжеленные шесты, которые поддерживали купол балагана, натягивал веревки для канатоходцев и присматривал за детишками, когда их родители выходили со своим номером к зрителю. Теперь Хасиб чувствовал себя здесь своим. А мгновение, когда два уда начинали затейливую мелодию, предшествующую его выступлению, юноша просто обожал.
Блеск горящих глаз детишек и взрослых окрылял его, простые пассы руками частенько казались движениями крыльев, которые поднимали Хасиба над обыденностью и тяжким трудом. И даже слова-враги, слова из сна, которые столь пугали его когда-то, смог он сделать своими надежными союзниками. Ибо они теперь заменяли ему заклинания. И каждое, пусть недолгое, но достаточно яркое выступление Хасиб заканчивал точно так же, как всегда заканчивался его сон-проклятие. В тот миг, когда трость делала вокруг головы последние круги, юноша повторял:
– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…
Конечно, ничего вокруг не происходило. Да и что могло бы произойти от этих непонятных слов, которые приходили лишь в снах?..
Приходили когда-то раньше, давно. Ибо сейчас Хасиб уставал за день так, что не видел снов вовсе. Он падал в своем закутке возле сундука и мгновенно засыпал. Его не тревожили шорохи или запахи, шепот или музыка. И юноша считал это благословением – ибо просыпался полным сил, бодрым и готовым в трудах провести новый день.
Удивительно, но Хасиб, привлекательный юноша, вовсе не стремился обзаводиться возлюбленной. Должно быть, он считал, что еще успеет. Но, быть может, все было и иначе. Так или нет, но сердце Хасиба было свободным.
Но девушки (а в какой цирковой труппе нет цыганки-плясуньи, или гадалки, или певицы?) сразу разглядели и длинные пушистые ресницы вокруг темных глаз Хасиба, и его немалый рост, и его удивительную силу. И конечно, не могли они не плениться тем удивительным обилием знаний и умений, которые, сам того не ожидая, демонстрировал Хасиб.
В цирковой труппе не было веселой девчонки-цыганки, которая предсказывает по руке всем желающим задолго до начала представления. Гадалка была морщинистой старухой, но ее силе и мудрости мог бы позавидовать и Хасиб, и любой из силачей, которые подбрасывали огромные каменные плиты и, словно пушинки, носили на плечах чудовищные бревна. Она давным-давно разглядела, что с юным фокусником что-то не так, но молчала, спокойно ожидая, когда он сам обратится к ней с вопросом.
Но Хасиб сначала так долго и старательно завоевывал себе место в труппе, а потом столь же старательно придумывал фокусы, что она поневоле задумалась, права ли была в своих первых оценках.
– Ну ничего, мальчик, – как-то пробурчала себе под нос старуха Кара, – я дождусь своего часа. Ну а если мне это просто померещилось… Ну что ж – гадать по руке я еще могу. А гадать по поведению… Теперь уж буду осторожнее.
Внучка же Кары, юная Малика[3], вовсе не была ангелом; скорее уж ее можно было принять за порождение самого Иблиса Проклятого, столь темны были ее волосы и столь черны огромные очи. Вместе с братом они показывали удивительное умение обращаться с лошадьми, с бешеной скоростью скакавшими по кругу. Девушка была легка и стройна, и вся труппа любила ее словно собственную сестренку или дочь.
Малика далеко не сразу обратила внимание на «долговязого колдуна», как она сначала нарекла Хасиба. Но его усердие открыло дорогу к ее сердцу, ибо превыше всего Малика ценила тех, кто мог из ремесла сотворить высокое искусство. Следует заметить, что циркачи пусть и не были безумно богаты, но вовсе не бедствовали, как не бедствовали и их звери – соратники и верные помощники на каждом представлении. Но все они – и двуногие и четвероногие – уважали то, что через сотни лет люди назовут профессионализмом, а они сами называли просто – искусством цирка.
Одним словом, малышка-цыганка влюбилась в Хасиба. Она была уже достаточно умна, чтобы не бросаться сразу ему на шею. О нет, она спокойно ждала того мига, когда он обратит на нее внимание, все равно – на представлении или просто в теплый осенний вечер. Мудро рассудив, что соперниц у нее не очень много, она, подобно охотнику, притаилась в засаде. И конечно, выиграла, ибо в один из тихих вечеров Хасиб заметил тоненькую красавицу, которая в одиночку любовалась зажигающимися в вечернем небе светилами.
– О чем задумалась, малышка? – спросил юноша, присаживаясь рядом на теплый от дневного жара камень.
– О нет, я не задумалась. Я любуюсь звездами. Они столь прекрасны, столь холодны и столь далеки, что, думаю, не хватит и сотни жизней, чтобы познать их удивительную жизнь и гармонию.
– О да, жизнь звезд удивительна. А гармония небесных сфер воистину непостижима. Но человеку не подобает так говорить. Ибо Аллах всесильный и всемилостивый затем и дал ему пытливый ум, чтобы он мог прикоснуться к великому замыслу сотворения мира и восхититься им, пусть и не пытаясь постичь во всей полноте.
– Ты расскажешь мне о звездах, Хасиб?
– О да, малышка, конечно. Все, что знаю.
Макама пятнадцатая
Читать бесплатно другие книги:
