Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели Мельниченко Николай

Отнюдь не принимай почетных гостей

в разорванном халате!

(К. П. N25)

Эстакада для слива воды из водовозок вскоре обрастает ледяными наростами и становится похожей на айсберг. Так же обрастают льдом грузовики с открытыми баками в кузове, которые доставляют воду с недалекой насосной. Взвод стройбатовцев скалывает лед и посыпает песочком въезд на эстакаду, оббивает лед с автомашин. День и ночь горят костры на трассе водовода, там работает в две смены целая рота. За сутки каторжного труда, который и не снился каторжанам-рудокопам недалекого Нерчинска, выполняется всего метра полтора проходки. И оголенная труба в траншее по-прежнему цела. Дефект – где-то выше по течению…

Надежда обнаружить поврежденную трубу тает вместе с понижением температуры. Забегая вперед, скажу, что разбитая труба находилась метрах в двухстах выше фонтана. Чтобы добраться до нее понадобился целый эшелон дров и несколько месяцев каторжного труда десятков людей.

Героическая работа "водовозов" дает плоды. Котел локомобиля, наконец, ожил и даже выдал на-гора гудок, но какой-то хилый и неуверенный. Зато громко и нагло заревел паровоз, подавая на эстакаду пяток цистерн с мазутом, остальные стояли рядом в очереди. Морозовские кадры, давно не работавшие и очень привыкшие к "расслабленному состоянию", без всякого понятия толкутся возле цистерн. Начальник приемки, капитан, с трудом взбирается на цистерну и не может открыть люк. Люк открывает мой Пронин: он все-таки очень ловкий и сильный парень. Капитан сует в люк термометр полностью, затем вытаскивает его и обиженно заявляет:

– А он черный… и ничего не видно!

Отыскивают и подают ему тряпку. Температура мазута оказывается минус 20⁰С. При таком "градусе" сливать мазут невозможно. Его надо сначала разогреть прямо в цистерне. В толщу мазута должны быть погружены специальные перфорированные трубки-иглы, в которые через резиновые рукава подается острый (очень горячий) пар. Пар нагревает мазут, но, конденсируясь, добавляет в него воду, что не очень хорошо. Поэтому – греть надо быстро. Морозовские орлы неумело и долго начинают выяснять, что и куда надо опускать, и где и что крутить. Чернопятов, сначала молча наблюдавший всю эту бестолковщину, берет штурвал на себя, и неумехи начинают бегать быстрее и совершать некие осмысленные действия. Иглы погружаются в цистерну. Открывается пар.

А дальше начинается непонятное. Ничего не происходит, пар почему-то не проходит, резиновый шланг быстро остывает. Вытаскивают иглу из мазута, – из нее ничего не истекает, как ни крути вентиль пара. Игла просто замерзла в холодном мазуте, и лед закупорил все отверстия… Слабенький котел локомобиля дает мало пара. К иглам доходит уже почти конденсат, который там сразу же и замерзает…

"Созидательный труд" замирает. Все офицеры эксплуатации смотрят на Чернопятова, ожидая распоряжений не от своего обленившегося начальства, а только от него. ДН минуту размышляет, переспрашивает марку мазута. Мазут – флотский, достаточно жидкий при низких температурах. Чернопятов принимает решение: сливать мазут без подогрева. Под нижними люками цистерн открывают "мои" щиты, – вот почему они должны быть легкими! Из открытых люков цистерн в канал лениво выползают струи мазута и неспешно движутся к сливной горловине нулевой емкости, зарытой внизу под землей. На дне емкости (резервуара) смонтированы паровые калориферы. Они разогреют мазут до жидкого состояния, и мощные центробежные насосы почти мгновенно "выплюнут" несчастные 500 кубометров мазута в резервуары хранения…

Пока все происходит по задуманному, несмотря на осложнения. Цистерны, хоть медленно, но опорожняются, нулевая емкость спустя несколько часов наполняется до горловины. По требованию ДН на котле максимально поднимают давление-температуру, проверяется и дополнительно утепляется канал паропровода к емкости. Открываем пар и контрольный краник на обратной трубе, чтобы увидеть, когда кончится конденсат и начнет идти пар. Ожидаем сначала 5, затем – 10 минут. Ничего не происходит, из открытого крана не выходит ничего…

Дмитрий Николаевич требует чертежи нулевой емкости. Ужасная истина открывается сразу. На выходе батареи калориферов отводящая конденсат трубка сначала поднимается вверх, затем выходит в канал. Это значит, что образующийся конденсат не мог стекать свободно, пока им не заполнятся все калориферы до верхней точки обратной трубы. И времени этого заполнения вполне хватило, чтобы первые порции конденсата успели замерзнуть, перекрыв трубу; затем без движения замерзло уже все…

– Какой идиот это проектировал? – снимая очки, устало спрашивает сам себя Чернопятов. Но Иван, посмотрев на чертеж, четко докладывает:

– ГИП (главный инженер проекта) – Шумаков, Дальвоенморпроект, город Владивосток.

– Немедленно этого ГИПа надо высвистать сюда, пусть расхлебывает, что натворил! – свирепеет Чернопятов. – А вы, – обращается он к Маклакову и ко мне, – думайте, что можно сделать!

Думать есть о чем, расхлебывать – тоже есть что. Под землей находится 500 кубометров застывшего мазута. Чтобы его откачать – надо разогреть. Чтобы разогреть, надо переделать систему подогрева. А чтобы переделать систему – надо откачать мазут…

Время близится к 23 часам. Понурив головы, мы отправляемся пить "100 чаев": привычка, знаете ли, – вторая натура…

Мой наган семизарядный,

В реку брошу я тебя.

Ты зачем осечку делал,

Когда резали меня?

(детская песенка)

Мы с Иваном напряженно думаем. Лучшее из придуманного – вычерпать "нулевку" ведрами. Неясно – куда сливать и как доставить в резервуар. На стройке все напряженно работают головой или руками. Стоит неподвижно только дело: нет воды и пара, но полно неподвижного холодного мазута, не крутятся насосы, простаивают неразгруженные цистерны…

Приезжает Шумаков из Дальвоенморпроекта. Во главе с ДН наша делегация приходит к нему в местную гостиницу. "Маститый ГИП" встречает нас высокомерно, он очень недоволен, что его потревожили и заставили выехать в такую дыру:

– Ну что вы тут еще натворили? В чем не можете разобраться?

Через полчаса разговора на тему "кто виноват" спесь с него начисто слетает: злополучная "загогулина" с контруклоном, разрушившая систему нагрева нулевой емкости, красуется на подписанных им чертежах. Он будет вынужден подписать акт о "техническом ляпе" Дальвоенморпроекта вообще и собственном – в частности, который привел к тяжелым последствиям на базе.

Начинаем второй раунд переговоров уже на тему "что делать". Нам, чтобы исправить положение, немедленно нужны чертежи новой работоспособной системы подогрева нулевого резервуара. Я уже сформулировал общие требования к ней: а) никаких обратных уклонов (контруклонов); б) увеличить число калориферов в 1,5-2 раза; в) греть не все 500 кубов мазута и стены емкости, а только ту часть, которая идет к насосам.

При обсуждении моей эскизной схемы размещения калориферов обнаруживаем, что "маститый Главный Инженер Проекта" не понимает простейших вещей. Долго доказываю ему, что один калорифер имеет такое же сопротивление для пара, как четыре, но соединенных параллельно – последовательно…

Ликбез затягивается. Шумаков, наконец, заявляет, что ему для создания такого проекта нужно 3 месяца и штат сотрудников, которые могут работать только дома – во Владивостоке… Мы настаиваем на немедленной выдаче проектных решений, хотя бы в черновом, эскизном виде. За нами стоит бездействующая база и полковник Васильев, который может в Москве весьма испортить жизнь Дальвоенморпроекту и лично – ГИПу. Понимая это, Шумаков невнятно блеет, что он изучит вопрос и будет думать… Удивительные ГИПы "произрастают" в Морпроектах!

Чернопятов уже понимает, что наше светило проектной мысли ничего не соображает и ничего не решит. После ухода от Шумакова, он задумчиво говорит мне:

– Давай, Николай Трофимович, рисуй. Тебе же и делать…

Я давно уже подозревал, что такая фраза будет произнесена. В голове крутятся совершенно несовместимые мысли. Что, дурак несусветный, опять выпендрился? Тебе больше всех надо? Опять стаешь "любимчиком командира", который будет тебя бросать во все "горячие" места, как было на сахарном заводе? Зачем пренебрег мудрой морской заповедью "не давай умных советов начальству, а то тебя же заставят их исполнять"? Вот теперь и вертись, идиот одержимый, вкалывай, – хочешь – не хочешь! Давай, груздь, полезай в кузовок!

А вот и противоположные мысли. "Если не ты, то кто"? Ты же не глупый пингвин, который "робко прячет тело жирное в утесы", когда надо выложиться? Не только Горького, – Карла Маркса вспоминаю, который нам поведал, что только тот достигает сияющих вершин чего-то там, "кто без устали карабкается" туда по очень неудобным и очень каменистым тропам…

Наверное, все проще: я близко узнал и очень "зауважал" своего командира – Дмитрия Николаевича Чернопятова и мне не хочется валять дурака. Да уже и "не можется"…

Продолжаю работать. Рисовать чертежи – негде и некогда. Если я также и "исполнитель", то достаточно будет только эскизов. Размещаю максимум калориферов в два этажа в двух дугах, расходящихся от всасывающего отверстия насоса. Никаких контруклонов: самая низшая точка системы лежит выше уровня обратной трубы. Это означает, что калориферы (регистры) надо поднять, чтобы конденсат свободно вытекал, не заполняя все сечение трубы. Дальше. Нельзя сразу нагревать весь мазут. Нагретый мазут сразу поднимается вверх, а трубы калориферов непрерывно охлаждаются поступающим снизу холодным. Насос откачивает мазут снизу, поэтому его нельзя запустить, пока не нагреется весь объем. Это долго и неразумно: горячий мазут вверху тоже быстро отдает тепло крыше емкости. Надо одеть всю систему калориферов в непроницаемый кожух, открытый только по двум торцам. Только туда будет заходить холодный мазут. Он будет нагреваться все сильнее, по мере продвижения к всасывающему входу насоса.

Четко сформулировать идеи – это гораздо больше, чем половина дела. Регистров у нас заготовлено достаточно, их размеры известны. Размеры кожуха, где это возможно, выбираю такими, чтобы меньше резать имеющиеся на складе листы.

Со всеми подходами-отходами все проектирование укладывается в два дня, не считая ночных размышлений. Все чертежи от руки, но почти в масштабе, – выполнены на нескольких листах школьной тетради "в клеточку". Детали – только самые важные.

Обсуждаем проект с Иваном. Общую концепцию мы формировали вместе, а вот по деталям он вносит ряд замечаний. Кое-что изменяю, упрощаю: свежий взгляд всегда полезен.

Уже вместе идем к ДН. Он задает короткие вопросы, остается доволен ответами, и выносит короткое решение:

– Действуйте.

Судьба – индейка, жизнь – копейка

(что-то народное).

Основное решение уже есть. Будет ли оно успешным – не знает никто, даже автор, который всего лишь "надеется". А вот до "действий" – еще далековато: надо сначала удалить из "нулевика" – нулевого резервуара – полтысячи тонн застывшего мазута.

Я не помню сейчас, кому принадлежит идея – попробовать откачать нулевую емкость зачистным насосом, не нагревая мазут. О маленьком плунжерном насосе в большой насосной под землей все забыли. Его обнаружили случайно; он был подключен к трубам и энергопитанию. Насос этот предназначен для откачки в резервуар остатков мазута из больших трубопроводов.

Включаем насос. Крутится двигатель, зубчатая передача, плунжер начинает бегать туда – сюда. Приоткрываем вентиль на входе. Насос засасывает мазут, слышно как напрягается электродвигатель. Насос качает мазут, ура! Мы с Иваном чуть не пускаемся в пляс, пожимаем друг другу руки. Очевидно, испугавшись наших воплей, насос заклинивает. Двигатель гудит, не в силах преодолеть сопротивление плунжера. Радость слетает с нас мгновенно. Теперь, даже при закрытом вентиле впуска, двигатель не может провернуть насос. Ломиком проворачиваем шестерни в такое положение, когда усилие минимально. При закрытом вентиле насос запускается. Беда состоит в том, что так он ничего не качает. Приоткрываем входной вентиль. Двигатель опять напрягается и через пару минут опять ревет в заторможенном состоянии. Уясняем: если впускать мазут понемножку, только слегка приоткрыв вентиль, то насос качать может. Часа два подбираем это "слегка", чтобы насос работал. Вот насос работает уже пять минут, десять… Мы уже снова готовы радоваться: качает, хоть и "чайной ложечкой"! И тут насос просто отключается, уже без всякого гудения. Двигатель и провода горячие, напряжение отключил тепловой автомат. Иван электричества не любит и с ужасом смотрит, как я снимаю крышку щита и включаю пускатель доской, валявшейся на полу. Все работает опять: двигатель натужно гудит, но вертит насос. Все же приходится чуть-чуть зажать вентиль впуска: пожар на насосной, находящейся почти под нулевой емкостью, заполненной мазутом, нас бы сильно огорчил…

Спустя несколько часов мы с Иваном приобретаем драгоценный опыт общения с насосом. Только мы понимаем, чего он хочет, – по звуку и температуре двигателя, по особенностям урчания плунжера и даже по миганию лампочки под потолком. Таких уникальных специалистов заменять нельзя: последствия будут не очень веселыми! Мы с Иваном, сменяя друг друга, стоим двухсуточную непрерывную вахту.

Это просто чудо: мы не сожгли ни двигатель, ни насосную, не сломали насос и перекачали в большой резервуар 500 кубометров совершенно холодного мазута!

Я теперь получаю возможность в темном подземелье, покрытом мазутом и снабженным единственным маленьким люком в потолке, реализовать свой эпохальный проект. Дмитрий Николаевич и Иван стоят на нулевике, но не суетятся и не мешают: все, что можно уже сделано. Со мной бригада матросов и куча техники, кабелей, шлангов. Работают на малых оборотах два САКа, в стороне лежат кислородные баллоны. Сварена прочная стальная лестница. Рядом лежат новые калориферы и стальные листы для кожуха…

Луч фонарика высвечивает в пятиметровой черной глубине такой же черный скелет размороженных регистров, черные стены и тускло поблескивающие мазутные лужи на черном же днище… Мы уже готовы десантироваться в преисподнюю, но ДН, заглянув туда, вдруг требует официального признания безопасных условий работы: мазут ведь выделяет пары легких фракций, даже бензина. Пусть пожарник базы проверит наш железобетонный мешок, и выдаст допуск – разрешение на работы. Иван приводит пожарника – молодого лейтенанта из части Морозова. Он с опаской заглядывает в черную дыру: видно, что он не знает, как можно проверить объект на взрывобезопасность. Под нашими нетерпеливыми взглядами он зажигает спичку и, сожалея, что длина его руки не достигает хотя бы нескольких метров, отклонив голову, приближает огонек к краю черной дыры люка. Догорающую спичку он заботливо отбрасывает подальше от люка…

– Объект не взрывоопасный, – заключает лейтенант. – Можно работать!

Смеются даже матросы. Я сообщаю лейтенанту, что температура сварочной дуги – шесть тысяч градусов, а нефтепродукты при контакте с кислородом образуют взрывчатые смеси. Глаза его удивленно округляются: если они это и проходили в училище, то данную лекцию он просто проспал. Но продолжать эксперименты по взрывобезопасности он явно не желает и подтверждает свое заключение. Тогда я провожу свое испытание: отогнав всех, – направляю факел зажженного резака прямо в горловину.

Преисподняя не взрывается. Мы тут же наполняем ее собой, кабелями, металлом и освещением. С пожарного лейтенанта берем обещание: немедленно доставить нам несколько пенных огнетушителей из помещений.

– Лучше – углекислотных, – советует лейтенант с остатками прежнего апломба.

– А чем мы будем дышать, когда потушим пожар? – простой этот вопрос заставляет его вспомнить, что вытесненный углекислотным огнетушителем кислород поддерживает не только вредное горение, но и саму жизнь…

Работать мы начинаем с опаской. Особенно страшно резать кислородом промазученные, разорванные льдом, трубы. Вентиляция – только через люк в потолке, на треть заполненный кабелями и шлангами. Резчикам приказываю очень экономно расходовать кислород: его избыток в нашем бетонно-мазутном мешке более чем вреден.

Вскоре мы забываем о всякой опасности, тем более – когда начинаем работать с чистым металлом. Наше черное пространство теперь заполнено дымом и копотью. Зато – постепенно согревается, и работать стает легче. Хуже тем, кто наверху: там мороз под 40 градусов. "Верхними" командует Иван. Они вытаскивают через люк вырезанные конструкции, подают новые, поддерживают работу САКов, меняют кислородные баллоны…

… Штурм продолжается непрерывно, днем и ночью, двое суток. Матросы по очереди ходят в столовую. Там Квасов договорился, что они будут питаться не переодеваясь: некогда. Некоторых матросов отправляю на отдых, их сменяют другие. Не меняются только два сварщика: Богомолов и Кудра. Они теперь лучшие друзья и заботливо помогают друг другу. Кудра – маленький, поэтому он варит все стыки у самого днища и в узких местах, куда тяжелей добраться более крупному Богомолову. Дмитрия Николаевича мы с Иваном просто прогоняем: в единственной шинели ему, очень крупному мужику, в "банку" от мазута забираться нельзя, а наверху – очень холодно…

Я из этой "банки" практически не вылезаю. Термос с чаем, какие-то бутерброды и даже котлеты мне опускают периодически Иван и Квасов.

Система калориферов готова. Тщательно проверяем все уклоны: "контриков" – нет. Делаем временную врезку и испытываем систему воздухом. Ни единой течи. Я показываю своим ребятам большой палец: они горды своей работой, а я горжусь своими мастерами. Быстро закрываем листами оставшиеся для контроля проемы в кожухе, завариваем их. Здесь можно расслабиться: герметичность не нужна, мазут будет со всех сторон. Убираем все из нулевой емкости, я прошу открыть пар. Через минуту из контрольного краника сливной трубы вне нулевика начинает хлестать конденсат, затем – пар. Мне радостно об этом кричит Маклаков. Калориферы уже раскалены, но в нулевике температура почти не меняется: тепло удерживает кожух вокруг калориферов. Ради этого и старались…

Матросы убирают освещение. Предпоследним из теплого нулевика вылезаю я, последней – вытаскивают лестницу. Люк закрывают: не лето. Меня слегка пошатывает. Ослепляет яркое солнце, тридцатиградусный мороз почти не чувствуется. Замерзший "в сосульку" Иван сообщает, что сегодня, пятого декабря, праздник – День Сталинской конституции, и что ради этого великого праздника он погнал свой грузовик без номеров за спиртным. Водки там, конечно, нет, годовые лимиты на "сучок" магазин выбрал еще в начале года. Но Иван выделил "средствА" на закупку дорогущих ликеров "Шартрез" или "Бенедиктин", которые уже давно пылятся на полке магазина из-за неплатежеспособности аборигенов. У нас текут слюнки от предвкушения божественной продукции средневековых монахов…

Обескураженный гонец сообщает, что все раритеты уже раскуплены, и он на свой страх и риск взял две бутылки мятного ликера, – больше ничего не было. Мы, обрадованные ростом покупательной способности советского народа, начинаем наливать в стаканы доставленную зеленую жидкость. Увы, она уже совсем не жидкость, и не хочет вылезать из насиженного места. Проволочным крючком вытягиваем из бутылки нечто тягучее и зеленое. Пить это тоже нельзя, ложек у нас нет. Кое-как слизываем со стакана "нечто", затем дружно начинаем плеваться невыразимо мерзким концентратом мяты…

Согревает нас одна единственная мысль: Дальвоенморпроект, в лице своего ГИПа товарища Шумакова, усиленно трудится над проектом переделки нулевой емкости!

Если хочешь быть счастливым,

– будь им.

(К. П. N80)

Приближается Новый 1956 год. Дел у нас и после "нулевой эпопеи" – выше макушки. Надо ехать в Читу за деньгами, но времени на обычную поездку нет: поезда отнимают целый день. К нашему счастью Иван узнает, что в Читу идет автомашина с грузом, едет строительный бухгалтер, есть одно место. Иван решается ехать, чтобы сэкономить время. Я говорю, что поеду с ним в кузове, Иван меня отговаривает, но я уже решил. Уже давно и очень хочется пообедать…

Для посещения забайкальской столицы мы должны одеваться по полной форме: там полно патрулей и свирепствует твердолобый комендант. Нас уже прихватывали в Чите за белые шарфики под шинелью, – черные тогда почему-то не предусматривались формой одежды. В комендатуре дежурный нам долго доказывал, что шарфики должны быть как у всех – серые. Спасла нас не логика: "серый шарфик не может быть на черной шинели", а толстенная книга с формами одежды, в которой, к счастью оказались и морские формы одежды, в том числе – с белым шарфиком. Хуже было с обувью. Единственный вид обуви для морских офицеров – ботинки. В этих ботинках надо продеть шнурки в два десятка дырочек. Это очень удобно: пока зашнуруешь по тревоге ботинки, война может уже и кончиться. Подошвы у ботинок, как теперь говорят, – "экологически чистые", то есть натуральные, кожаные. Носочки – тоненькие х/б. На морозе 30-40 градусов создается впечатление, что ходишь босиком по горячей сковородке. Впрочем, это длится недолго: скоро ноги перестают что-либо чувствовать… Немного спасает "разрешенное" ношение галош, хотя "видок" человека в военно-морской форме и в галошах при сухой погоде навевает воспоминания о чеховском "человеке в футляре"…

Экипированный, как надо коменданту, я подбегаю к машине. Ее кузов доверху наполнен кислородными баллонами, даже за кабину спрятаться не удастся. Отступать поздно, и я, под философские пассажи Ивана о некоторых упрямых хохлах, забираюсь в кузов. Машина выезжает на шоссе, построенное трудолюбивыми японцами в плену. Серпантин шоссе кружит по склонам заснеженных сопок. Иногда, глядя на какой-нибудь поселок, кажется, что смотришь на него с самолета. Смотреть вперед я не могу: встречный "ласковый ветерок" действует на лицо подобно рашпилю, которым сапожники обдирают лишнюю резину каблуков. Мою тяжелую шинель этот ветерок превращает в легкое ситцевое платьице, защищающее только от солнца. Ноги в ботинках задубели уже давно, перчатки висят пустыми пальчиками на сжатых кулаках. Надежно утеплена только голова: кожаная шапка, если завязать веревочки не сверху, а снизу – отличная штука. И почему это великий Суворов призывал охлаждать голову?… Я ложусь на баллоны, чтобы не создавать машине дополнительное сопротивление: пусть бежит быстрее… Через пару минут температура баллонов достигает моих печенок: баллоны оказываются холоднее воздуха. Тогда я начинаю танцевать, если можно назвать танцем движения еще живого карася на горячей сковородке. В отличие от молчаливого карася, я громко ору в такт что-то лирическое, типа "Лоц, тоц, первертоц…"

Эти мероприятия несколько скрашивают мой досуг. Мы уже преодолели больше половины пути, когда мотор замолкает, машина останавливается. Обеспокоенный Иван выскакивает из кабины и стаскивает меня с баллонов. Водитель, пожилой мужик, произносит несколько русских слов и поднимает капот. Там – дизель, который я знаю только в теории. Пытаюсь ему помочь отвернуть топливную трубку, но у меня руки стали такие же деревянные, как и у него. В кабине так же "жарко", как на улице. Бухгалтерша там уже совсем окоченела и только заиндевевшее лобовое стекло говорит, что она жива и даже дышит. Мы с Иваном пытаемся толкать друг друга кулаками, чтобы согреться, но замерзшими ногами толкаться неприлично. Танцы типа чечетки тоже помогают мало: нужен внешний источник тепла.

На дороге других машин нет, – ни встречных, ни поперечных – слишком рано. Взошедшее солнце еле просматривается сквозь серую изморось, накрывшую сопки… Мы просто-напросто замерзаем. Замерзаем среди бела дня, прямо на японской дороге "союзного значения". Японский бог равнодушно смотрит на нас из морозного тумана…

Однако наш водитель не сдается. Он сует тряпки в топливный бак и с трудом разжигает несколько коптящих черным дымом факелов. Два из них он ставит под двигатель, в огонь остальных сует свои руки. Мы с Иваном поочередно суем в пламя то руки, то ноги, все же стараясь уберечь от дыма наши белые шарфики.

Несколько раз водитель переносит руки из пламени факела в двигатель. Из нас уходят последние остатки тепла, вместе с ними – надежда, – все в машине тоже уже застыло…

Внезапно двигатель, уныло чихнув два раза, начинает вдруг уверенно реветь!

Боже, какое большое счастье, какое наслаждение – слышать этот рев, обонять и вдыхать гарь и копоть работающего двигателя!!!

Всю остальную дорогу я уже не чувствовал ничего, кроме тревоги за работающий двигатель. Только его – то натужный, то неравномерный рев я и слышал…

В Чите заскакиваем на вокзал и немного приводим себя в порядок. Затем спешим в банк. Тут нас огорчают: наши деньги еще не пришли. Других денег у нас нет, даже на обратную дорогу. А как хочется есть, – не описать словами! Глубокая депрессия очень голодного человека при сильном холоде – не приведи, Господи!

А вот приходит и счастье: вспоминаю, что у меня за обложкой удостоверения когда-то была спрятана 100-рублевая облигация. Проверяю: есть!!! Эта бумага свободно продается и покупается!

Летим, спешим в ближайшую сберкассу. Там мы получаем удар с совсем неожиданной стороны: касса принять облигацию не может, так как сегодня производится очередной тираж выигрышей, и наша облигация может выиграть.

– Ну, вот и выиграйте, – советую кассирше я. – Разбогатеете, мы будем рады.

Но работница рубля твердо стоит на своем: запрещено, "низзя". Мы ругаемся, доказываем, – все бесполезно. Наконец, вызванная заведующая сообщает нам, что сегодня нашу облигацию можно продать только в Центральной сберкассе Читы, но там скоро начинается обед. Несемся аллюром "три креста" в Центральную. В кассе очередь из трех человек, до начала обеда еще 15 минут – в зале стоят большие часы. Почти счастливы: успели, добежали. В проходе появляется некая молодая красотка и грозно заявляет:

– Не занимайте очередь: у нас скоро обед!

Объясняем даме, что у нас – секундная операция и времени еще много. Она исчезает, мы, без пяти минут до обеда, подходим к заветному окошку. Однако, наша красотка, уже там. Она захлопывает окошко непосредственно перед нашими носами. Мы просим, уговариваем, – бесполезно. Злобное выражение лица сразу превращает красотку в обыкновенную мымру типа "грымза":

– Я сказала – не занимать! – твердит она одно и тоже.

Пока уговариваем, минутная стрелка переползает через 12 часов, и тогда мымра (она оказывается руководит этой конторой) показывает на часы и торжествующе заявляет:

– Вы отнимаете у меня время обеда!

"Баба на должности – грозное оружие в руках сатаны!" – вспоминаем мы мудрую народную примету. Решаем ждать конца обеда здесь: деваться нам некуда. Стоим в "предбаннике"… Через полуоткрытую дверь слышим разговор:

– Это комендатура? Пришлите патруль, тут два морских офицера, комсомольцы(?!), – пьяные, дебоширят, не хотят уходить…

Капитан с красной повязкой "Патруль" и два бойца выводят нас к зеленому козлику с зарешеченными окнами. Через считанные минуты – центр Читы небольшой – мы предстаем перед глазами самого Коменданта с погонами полковника. Тяжелым взглядом исподлобья он осматривает нашу морскую внешность.

– Документы.

Выкладываем свои военные "ксивы". Он просматривает их и пододвигает дежурному офицеру, который тут же раскрывает толстенную "Книгу задержанных" и начинает заносить на ее скрижали данные из наших удостоверений.

– Ну, – рассказывайте, как пили, как хулиганили, – полковник сверлит нас взглядом. – Вы, – он тычет пальцем в Маклакова.

Иван начинает подробно объяснять, что мы не пили и не хулиганили, а просили выплатить деньги по облигации, – за 10 минут до перерыва. А заведующая – закрыла окно перед нашими носами еще в рабочее время, после чего мы тихо ожидали конца "еённого" обеда в предбаннике сберкассы: на улице очень холодно…

– Что вы мне сказки рассказываете?! Ягнята какие у нас вдруг объявились! Да еще в морской форме! Не дебоширили, не пьяные! Зря мне заведующая сообщила о ваших художествах?! Отвечайте вы! – его палец направлен на меня.

В книгу задержанных мы уже занесены, – теперь я могу спокойно орать полковнику:

– Почему Вы верите всяким б…м, а не верите своим офицерам??? Мы – не хулиганы!!! Мы – не пьяные, мы – голодные!!! Только в этой гнусной сберкассе мы могли получить деньги по вот этой облигации, чтобы пообедать!!!

Совершенно неожиданно сверлящие глаза полковника стают почти человеческими, и он еще раз осматривает нас. Недолго размышляет. Затем забирает у дежурного наши удостоверения и отдает их нам с неким подобием улыбки:

– Приятного аппетита! – Потом добавляет, почти по-отечески: – Не нарывайтесь…

… Да, – это великое счастье: вместо губы, получить пожелание приятного аппетита от самого грозного читинского коменданта! "Счастье – когда тебя понимают!" – скажет позже юный герой популярного кинофильма…

Мы возвращаемся в ту же сберкассу за пять минут до конца перерыва. Прямо язык чешется: рассказать подлой мымре, что мы о ней думаем. Нас удерживает отеческое "не нарывайтесь". Впрочем, уже само наше появление приводит мымру в ступор. Мы подходим к кассе и через 10 секунд (!!!) получаем свои 100 рублей.

"Забайкалец" – совсем недалеко. В меню там есть всякие заливные языки, икра, крабы, шницеля, отбивные, эскалопы, ростбифы, бифштексы, мясо по-всякому и еще уйма вкуснейших вещей, к которым тебе дадут поджаренную картошечку с зеленью. Коньячок – "до того" и "во время"; "после того" – можно черного кофейку, а можно – и источающего пузырьки газа боржоми… Сто рублей – огромные деньги, у нас еще останется…

Это ли не счастье?

Еще раз мы испытываем счастливые минуты через неделю, когда я проверяю таблицу выигрышей. Радость – неописуемая: номер моей облигации даже близко не находится от выигравших номеров. Это – тоже счастье! Было бы очень обидно если бы выигрыш был тысяч сто: подлая мымра возможно придержала нашу облигацию до объявления таблицы…

Где начало того конца, которым

оканчивается начало?

(К. П. N78)

Новый 1956 год мы встречаем на "боевых постах". Топливная база флота, которую мы почти соорудили, работать в полную силу не может. Нет воды, значит – нет тепла. Мазут больше не присылают, теперь база понемногу принимает солярку, бензин, масла.

Как ни странно, – работы у нас не убавляется. Это всевозможные недоделки и переделки. Кроме того, морозовцам очень понравился кожух вокруг регистров "нулевика". Они требуют соорудить такие же кожухи в больших резервуарах хранения: там мазут перед выдачей тоже надо греть, а это намного трудней, чем в маленьком и закрытом "нулевике". Но это большая работа: нужно решение "на Олимпе", корректировка планов и смет, обеспечение уймой металла. Пока ничего этого нет; мы можем готовиться только по мелочам, для которых есть металл.

День уже заметно увеличился. Ночами стоят морозы до 40 градусов. Ветра нет, и дым из домов вертикально поднимается кудрявой свечкой. Днем ярко светит солнце. Из крыш даже появляется капель, хотя термометр показывает еще 20-25 градусов мороза. Весна – близко.

Моя личная весна начинается прямо в январе. В письме от Тамилы – киевский адрес моей малявки. После расставания летом 1954 года наша переписка практически заглохла: за полтора года было всего два – три письма. Эмма меня просила добыть лекарство для матери, когда я еще был в Ленинграде. Я отвечал сдержанно тогда; просто делал, что мог. С моим "убытием" в забайкальские сопки наша связь естественно прекратилась. Да и что может быть общего между дитем, только начавшим яркую студенческую жизнь в столице цветущих каштанов, и закопченным обитателем мазутных емкостей в несусветной холодной дали? Нет места лирике в нашем суровом бытие.

И вот я получаю некую весточку, которая, оказывается, была ожидаемой в подсознании. К Тамиле в Киеве пришла ее подруга Ира Стрелецкая, родственница Эммы и старшая сестра "второй малявки". Эмма при общей встрече расспрашивает обо мне, беспокоится, почему я молчу уже почти год? Тем более, что в последнем послании я обещал написать большое письмо…

Господи, я же ее люблю! И никогда не переставал любить, оказывается. Люблю это юное дитя, то доверчивое, то взбалмошное, с такими прекрасными глазами…

По присланному Тамилой адресу я пишу письмо – 13 января 1956 года. Еще инстинктивно сопротивляюсь, притворяюсь: обращаюсь "Эмма, здравствуй!", подписываюсь "Николай". Но в письме уже непроизвольно возникает: "…пиши, очень-очень жду".

Я смог дождаться письма. Там – тоска разлуки, мечты о встрече. Снятся плохие сны: здоров ли я? Бабушка гадала на картах "на меня" – мы скоро должны встретиться…

Ну что же, что так долго молчали: мы никогда не расставались… В следующем письме, боясь еще себе поверить я обращаюсь "Эмма, милая", а оканчиваю – "целую тебя крепко-крепко".

И планы, в которых как вопль о воде, погибающего от жажды в пустыне: встретиться, встретиться, встретиться…

Вставка из будущего. Сейчас, спустя почти полвека, накануне 2005 года, мы, двое стариков, измученных болезнями и потерями всех близких, подняли свой архив. Моя дорогая жена заботливо сохранила все мои письма, записки, телеграммы… На них стоят даты и обозначены "места на глобусе", позволяющие всю нашу жизнь привязать к бегущему времени и пространству. А вот первые свои, драгоценные для меня письма, моя любовь и жена – не сохранила, скромно считая их пустыми и ничего не значащими: об их содержании можно узнать только из моих ответов… Мы читали свои письма и снова были молодыми…

Планы на будущее, мечты о встрече, сначала выглядели вполне реально и пристойно. Из Забайкалья я приезжаю в Ленинград и ухожу в отпуск. Больше месяца я – свободная птица. Мы можем встретиться везде: в Киеве, Ленинграде, Виннице, Деребчине, Брацлаве…

Суровая военная реальность возвращает меня из мечтательных облаков на грешную землю. Как говорится, – я успел себя "зарекомендовать". Такая же огромная топливная база строится флотом где-то под Ульяновском, и руководство считает, что я уже созрел для принятия на свои плечи этой нагрузки. Для меня есть и другой вариант: остаться в Чите, заменив Ивана Маклакова. Дело в том, что Иван всеми силами стремится уйти из армии. Тем более – сейчас: у него в Москве отец заболел раком, мать и младшая сестра настойчиво подают "SOS". Иван "засыпает Шапиро телеграммами"…

Вскоре читинский вариант, по-видимому, отпадает: здесь основные работы практически уже закончены. Ульяновск становится близкой реальностью. Туда меня усиленно прочит главный инженер Главка полковник Васильев, у которого, увы, я тоже успел стать "любимчиком командира". Во всех этих раскладках мой скорый отпуск и желанная встреча, – ну никак не просматриваются…

В начале марта мы с Иваном выезжаем в Ленинград. Несколько дней похищаем у державы и проводим их в Москве у Ивана. Целыми днями мотаемся на метро по городу, – Иван знакомит меня со столицей и своими друзьями. Правда, Людочку Зыкину опасливо обходит стороной: родители сказали, что она приходила несколько раз.

Ранним утром возвращаюсь в ставший родным Ленинград. На Московском вокзале привычно, как в Москве, сажусь в метро и еду в Автово в свое общежитие. На полпути спохватываюсь: я же первый раз еду в ленинградском метро!!! Я уезжал, когда метро еще только строилось. Его пуск был очень долгожданным особенно для жителей окраинного Автово. Мы ходили тогда по всем строящимся наземным вестибюлям – от Автово до Площади Восстания, удивлялись толщине бетона куполов, важно рассуждали, что этот купол должен выдержать почти прямое попадание атомной бомбы… Начиная примерно с Технологического института жадно рассматриваю станции под землей. Серо-голубой Балтийский вокзал, нарядная Нарвская, металлический Кировский завод… Поражает смешением стилей и стеклянной вычурностью Автово; но метро в целом – не хуже чем в Москве. Как же быстро теперь можно проехать по знакомым маршрутам! Это подумать только: далекое Автово стало в 20-ти минутах от Невского!

А зря я ехал в общежитие: нельзя войти в одну реку дважды… Сюда меня уже не пускают, а в нашей комнате живут совсем другие люди. Валера – на целине доит коров (или верблюдов), Павка несет боевую вахту на крейсере, Попов подался в Латвию под крыло папы-директора…

Наша в/ч тоже изгнана из Экипажа в центре, и я долго и нудно добираюсь к ней куда-то на Петровские острова. Мой должник и командир Афонин куда-то послан. Радушно встречает заботливый замполит подполковник Баженов. Для ночлега он может предложить мне только стол в канцелярии: кубрики переполнены матросами. Зато Баженов обещает быстро обновить гардероб: на моем – неистребимые следы читинских штурмов…

Много ударов мне наносит родной Строймонтаж-11, располагавшийся тогда на територии 122-го завода на Магнитогорской (сейчас там офисы завода Лепсе, – это рядом с большим спортивным магазином). В финотделе мне заявили, что за мной числится большой долг. Я поднял все свои записи о посланных авансовых отчетах, – по ним я был чист, как ангел. Оказывается, финотдел не учитывал мои затраты на личный состав. Например: в круглую копеечку обошлась державе отправка из Забайкалья в Ленинград большого ящика с изношенными матросскими носками и трусами. Это интимное обмундирование выслужило свой срок и превращалось в ветошь, но, по написанным в некоем "Наставлении" правилам, – только после проверки каким-то лицом, которое было в Ленинграде…

Всякими рапортами и квитанциями я довел свой долг до нуля, подтвердив верность постулата "никто не даст нам избавленья". После этого я задал руководству вопрос: "А почему мне не платят прогрессивку, как, например, Павлюкову, если я так же работаю на монтаже?". После вмешательства Чернопятова историческая несправедливость была устранена за предыдущие полгода. Через несколько часов бумажной работы, вместо долга, – у меня появилась кругленькая сумма. Везде должен быть порядок и обилие, особенно – в личных финансах…

Следующий удар был мощным и неотразимым. Столь желанный отпуск "накрывался" полностью, и отодвигался в неопределенное будущее. Правда, одновременно отодвигалась и моя длинная командировка в Ульяновск. Командование Строймонтажа-11 мне приказало немедленно начать подготовку к совершенно секретной командировке – экспедиции, в совершенно секретное место, с совершенно секретным правительственным заданием. Сидящие рядом Шапиро и Чернопятов смогли только рассказать, что работы будут на одном из арктических островов, что работать там можно только полностью автономно, не рассчитывая на какую-либо помощь с Большой земли. Все необходимое для работ надо подготовить и увезти с собой: любой просчет может обернуться провалом. В качестве успокоительной таблетки Шапиро сказал, что в группу мне дают лучших из лучших матросов, среди которых – Житков, работавший на монтаже домны в Череповце…

Информация из будущего. Гораздо позже я узнал, что между Чернопятовым (главный инженер) и Шапиро (командир) возникли большие разногласия по кандидатуре командира группы в эту экспедицию. Задачи были в ней настолько важными, что в случае неудачи полетели бы головы многих начальников. Победила кандидатура Шапиро: начальником был назначен мой приятель Василий Васильевич Марусенев. Василий окончил институт водного транспорта (ЛИИВТ), и до "тотального призыва" уже работал на монтаже на "гражданке". Марусенев был включен во все списки, которые проверялись по линии госбезопасности и утверждались в Москве. Однако в последний момент Васе удалось отвертеться от почетного задания: он положил на стол руководства медицинские справки о болезнях – собственной и жены, которой требовался уход и лечение. Марусенева пришлось срочно менять. Вот тут ДН и настоял на моей кандидатуре, заверив осторожного Шапиро, что я справлюсь с поставленными задачами. Вот что значит – быть "любимчиком командира"!

Я взвыл пред ликом отцов-командиров. Напомнил им, что последний раз был в отпуске еще весной 1954 года, когда окончил институт, и что с того благословенного времени прошло почти два года, как я непрерывно "трублю", от чего наблюдается некоторая усталость организма. Тезис об усталости не произвел на отцов-командиров ни малейшего впечатления. Оглядев с ног до головы подчиненного ему лейтенанта, Шапиро уверенно заявил, что на мне еще лет пять без отпуска можно возить воду в отдаленные поселки в пустыне…

– Да я свою невесту в Киеве не видел уже два года, – без всякой надежды уныло произнес я.

Совершенно неожиданно этот довод для начальства оказался неотразимым. Шапиро заколебался. Поставленные ему задачи требовали, чтобы я начал немедленно работать. Но встреча с невестой – тоже святое дело.

– Деньги есть? За свой счет полетишь туда и обратно?

– Конечно, – без всяких колебаний отвечаю я.

Шапиро несколько ошарашен моим расточительным ответом и удивленно поднимает брови. Он размышляет недолго, затем принимает решение:

– Хорошо. Мотай в свой Киев. Даю тебе одни сутки: туда и обратно, одним и тем же самолетом…

– Можно ему выписать командировку в Институт Патона для консультаций, – размышляет вслух ДН, который знает мои незавидные финансовые дела. – Сможешь там ее отметить?

– Конечно, но тогда мне нужен будет еще один день, – "борзею" я.

– Ну – наглец! – восхищается Шапиро, и распоряжается выписать мне командировку в ИЭС на два дня. За время до отлета я должен изучить в секретной части проекты сооружений, которые надо соорудить, продумать и написать заявку на оборудование и материалы, необходимые для экспедиции.

Мои командиры пришли к единодушному мнению по моим каникулам, но двигали ими совершенно разные мотивы. ДН (Чернопятов) хотел это сделать как гуманист, АМ (Шапиро) – как рачительный хозяин, не забывающий доливать масло в работающий двигатель, чтобы он и дальше работал…

Впрочем, для "двигателя", каковым я был тогда, важен был только результат, и "объект заботы" просто увеличил обороты. С этого часа на многие месяцы мое время начало измеряться по минутам; а жизнь завертелась в еще более бодром, чтобы не сказать – бешеном, темпе…

Моменты свидания и разлуки

суть для многих самые великие

моменты в жизни.

(К. П. N85)

Старенький ИЛ-14 взревел всеми своими двумя моторами и, разбежавшись, оторвался от полосы в Пулково. Я сижу у окна, разглядываю незнакомые с воздуха поселки и городки, покрытые снегом. В голове – полный сумбур, сквозь который прорывается залихватская мелодия: "Еду, еду, еду к ней, еду к любушке своей…".

Самолет – самый быстроходный транспорт. Сейчас полет до Киева занимает чуть больше часа. Если бы можно было знать об этом тогда, то путешествие на винтовом ИЛе показалось бы мукой. Поэт Мартынов сказал:

Это почти неподвижности мука:

Мчаться куда-то со скоростью звука,

Зная наверно, что есть уже где-то

Некто летящий со скоростью света…

Не зная этого, темп движения кажется вполне приемлемым. Часа через два "с гаком" мы садимся в Минске. Народ выходит размяться и купить знаменитых минских конфет с разными ликерами в шоколадных бутылочках. Увы, я не могу этого сделать. Меня "обули", точнее я сам совершил эту глупость с обувью. Чтобы быть неотразимым во всех аспектах (по Чехову), я надел новенькие ботинки. После всех переходов я почувствовал, что они начали немилосердно жать. Чтобы не портить себе настроение, я снял их в самолете, благо носки тоже были новыми. В Минске я уже не смог коварную обутку напялить на нижние конечности в обратный зад. Сейчас я давно уже знаю, что надо делать в таких случаях: просто залить стакан спирта или водки в каждый ботинок. А тогда за незнание пришлось платить: оставшиеся до Киева несколько часов я работал "Кожемякой", – пальцами и подручными средствами разминал жесткие верх и подошву ботинок. К прилету в Киев ботинки стали очень похожими на выброшенные накануне читинские, но вести себя начали почти пристойно.

Самолет сел на знакомой Соломенке, – "реактивный" Борисполь был тогда чисто военным. Такси по знакомым улицам, в которых я ревниво высматриваю изменения, подвозит меня к Институту Патона. В вестибюле сразу же ловлю знакомую физиономию кого-то из младших курсов. Через пять минут вокруг собирается куча друзей: Юры – Яворский, Скульский, Вахнин, Серега Кучук-Яценко, Витя Каленский, Жорка Олифер, Кока Загребенюк и еще несколько. Охрана удивленно зрит, как столпы сварочной науки радостно тискают незнакомого офицера в морской форме…

Однако надо торопиться. Объясняю ребятам цель прибытия: для общения с ними времени нет. Прошу собрать для меня к завтрашнему дню какую-нибудь информацию о новинках в печатном виде, чтобы оправдать цель командировки. На командировочное предписание в графах "прибыл" и "убыл" к концу братания уже были поставлены две гербовых печати Института.

Лечу на такси по заветному адресу. Это длинный одноэтажный дом, стоящий прямо за тротуаром поднимающейся вверх улицы. Вход со двора. Вижу нужный номер, Звоню. На пороге возникает старая толстая женщина с необъятным бюстом и начинает задавать мне вопросы – "интересоваться". Я машинально говорю ей "Здравствуйте", и отодвигаю плечом в сторону: в темноте жилища я увидел ее глаза.

Мы не бросаемся в объятия друг другу: между нами ледяная стена последнего расставания и двух долгих лет разлуки. Я беру ее за руки и погружаюсь целиком в эти глаза – тревожные, ожидающие, почти забытые – и такие знакомые и до боли родные…

В квартире появляются и ходят какие-то люди, задает вопросы неугомонная "тетя Лиза" – квартирная хозяйка. Кажется, я что-то даже отвечаю: так можно реагировать на досадное жужжание мухи. Эмма одевается, и мы уходим в город: только там, в безразличной толпе, можно побыть вдвоем.

Мы бродим по разным улицам, держась за руки. Сообщаем друг другу какие-то отрывочные, совершенно не главные, сведения из наших жизней. Эмма рассказывает о Нине Фоминой, которую она вынуждена была пригласить к себе на одну кровать, когда Нину выгнала их прежняя хозяйка, о причудах этой хозяйки – "тети Нюси". Как "пасет" своих девочек новая хозяйка – "тетя Лиза". За Эммой ухаживают некто Бебех и аспирант: они ведут долгие беседы с тетей Лизой. А я – грубиян, и уже нажил себе врага в лице этой самой "тети".

Я рассказываю Эмме о молоке в мешках, про Ивана, о Чернопятове и Шапиро. Впрочем, сообщаю и о "существенном факте", как теперь пишут в газетах о делах во всяких ОАО и ЗАО. Скоро я уезжаю (улетаю? отплываю?) в Арктику. Связи со мной не будет какое-то неопределенное время. А вот после этого – мы непременно встретимся…

Наше витание в заоблачных высях земля прерывает очень грубо. Из-за киоска на тротуаре Крещатика (недалеко от современного "майдана Незалежності" – бывшей площади Калинина) выскакивают два курсанта и капитан с красной повязкой "Патруль". Капитан проверяет мои документы и сообщает, что я совершил воинское преступление – "неотдание чести" какому-то старшему офицеру, который следовал на встречном курсе. Капитан заносит мои данные в свой "гроссбух" и выписывает мне предписание: завтра в 9-00 явиться на железнодорожный вокзал для прохождения в течение одного часа строевых занятий. В случае неявки, – в часть уйдет сообщение с требованием наказать меня там…

Моя подруга издали с ужасом наблюдает за процедурой задержания. Потом, узнав о его причинах и последствиях, возмущается:

– За такой пустяк – такое наказание? Наказать человека, у которого так мало времени?

После размышления добавляет:

– А я, глупая трусишка, – испугалась, убежала… Надо было отбить тебя у этих крокодилов! (Должен заметить, что эти выводы моя подруга запомнила, и потом не один раз отбивала меня и нашу семью у разных "крокодилов").

Обнаруживаем, что мы голодны, как верблюды после похода через пустыню. Во всех "пищеварительных" точках, куда мы заглядываем – страшные очереди. Можно подумать, что все киевляне одновременно и жутко проголодались… Тогда мы закупаем в магазине студенческий харч: толстую вареную колбасу, батон, кефир и еще какие-то припасы. По пути на Сталинку есть холм, покрытый недавно освободившейся от снега травой, и не изобилующий освещением. Забираемся туда, устраиваемся на камнях, и приступаем к своей "тайной вечере". Далеко внизу сверкает огнями и шумит город, над нами только необъятное звездное небо…

Военная гостиница приютила меня всего на несколько часов. В 9-00 на вокзале я вливаюсь в дружную команду – человек двадцать задержанных офицеров; среди них есть даже два майора и один подполковник. Занимаемся мы в отдалении от вокзала, на асфальтовом плацу между рельсами. Отметив всех прибывших, комендантский капитан строит группу. Пару раз мы делаем "ать-два" по плацу. Капитану неловко командовать старшими офицерами: он передает бразды правления подполковнику и уходит. С этого момента унылые строевые занятия превращаются в спектакль, после которого у всех болели скулы от смеха. Наш новый командир оказался потрясающим режиссером и шутником, а в представлении участвовали все задержанные. Командир был серьезен и свиреп. Опоздавшему старлею был учинен грозный разнос: за отсутствие строевой лихости, которая объявлена непременной уже месяц назад в приказе Министра. Старлей с перепугу сознался во вчерашней пьянке, в которой он участвовал "по принуждению". Ему пришлось выслушать: а) библейские советы о вреде пьянства; б) советы интенданта – младшего лейтенанта из строя о требуемых для такого питья закусках. Указано на несоответствие Уставу цвета носков и блеска обуви. Объявлено взыскание – десять суток строгого ареста на кухне. В конце концов, за понесенный моральный ущерб, подполковник объявил ошалевшему старшему лейтенанту о досрочном присвоении ему звания "майор". Новоиспеченный майор уже участвовал в розыгрыше следующего опоздавшего лейтенанта…

Полчаса провожу опять в Институте Патона: знакомлюсь с добытыми материалами и прощаюсь с добытчиками. Опять по-быстрому отодвигаю "тетю" Лизу, забираю Эмму: мы несемся в аэропорт. До вылета еще пару часов, процедуры посадки тогда были просты, как репа. И мы движемся в настоящий ресторан. Там заказываем всякую всячину, в том числе котлеты – то ли "пожарские", то ли "киевские". Название забылось, а вот сама котлета прямо стоит перед глазами: толстый огурец, внизу – баранья косточка, вверху – розочка. Кусать надо осторожно: может вылиться жир. Рассказываю Эмме, что в "Забайкальце" обнаружил на такой косточке надпись: "Вася + Маруся = любовь, 1939 год". Сидевший за соседним столом морской летчик, уже немножко теплый, в ответ приводит еще более убедительную историю из жизни крабов, на панцире которого была наколота надпись "Не забуду мать родную!" и десяток имен знакомых крабих. Мы ахаем, разговор становится общим, моряк восхищенно смотрит на Эмму. Узнав, что улетаю я один, он прямо в ужасе:

– Как?! Ты оставляешь такую девушку одну? Да ее же тут немедленно схавают волки! Забирай ее с собой, обязательно!

Докладываю новому приятелю, что стол в канцелярии части, где я ночую, – "сугубо" односпальный. В ответ он грустно сообщает, что приютил бы нас в Питере, но сам живет на птичьих правах у очень-очень вредной тетки. Что он только не делал, чтобы извести ее – не помогает. Однажды даже положил ей в суп муху. Тетка муху проглотила. Тетке – хоть бы хны, а ее истязатель – упал в обморок от избытка чувств…

В самолете достаю толстую книгу – новеллы О. Генри, которую мы с Эммой купили прямо в лотке на Крещатике. Когда-то давно Юра Яворский, узнав, что я не знаю этого писателя, страшно возмутился и обрадовался одновременно. А затем притащил мне книгу новелл из отцовской библиотеки. Он же мне открыл "Золотого теленка" и "Двенадцать стульев". Раньше такие книги не продавались. Теперь – оттепель…

На странице после обложки надпись моей любимой:

Коленьке

Читать только

при северном сиянии

в часы досуга.

26. III. 56 г.

г. Киев

Глупая, маленькая девочка! Северное сияние бывает только зимой! А я очень хотел бы тебя увидеть раньше, хотя бы осенью…

Самолет опять прыгает по кочкам, набирая скорость для взлета. Смешными оказались киевские каникулы весной 1956 года…

15. НОВАЯ ЗЕМЛЯ

Говорят что пуп земли – Европа,

Только в этом смысл еще не весь:

Если шар земной имеет ж…у,

То, конечно, это место – здесь.

…………………………………………..

Блин, да что там толковать о лете,

Всякую хреновину меля,

Если нам для жизни на Планете

Выделена Новая Земля…

Дальше – не пропечатывается)

(Из поэмы неизвестного автора.

После киевских каникул у меня начинается страда, почище деревенской. За считанные дни надо продумать и составить все заявки на все, получить на разных складах, упаковать так, чтобы груз выдержал множество перевалок. Сотни наименований: сварочные агрегаты, кабели, маски, электроды, бензорезы, редукторы, запчасти ко всему, что может поломаться, тросы, сотни позиций инструмента, спецодежда, рукавицы и т. д. и т. п.

Снабженцы по "высочайшему приказу" выворачивают для меня все "специальные хранилища" и тайные "загашники". Проблема в том, что всегда из заказа выпадает какая нибудь мелочь, которая оказывается главной. Ведомость-заявка после каждого просмотра пополняется:

– Из чего заправлять САКи? – Тут же добавляем канистры, воронки, ведра, рукава…

– Чем размечать металл для резки? – Добавляются мелки, шпагат, угольник … Вспоминаем, что надо подметать: берем швабры, веники, ветошь.

Кстати, реальный анекдот – радиограмма из Москвы на НЗ: "Запрашиваемые вами мётлы поставлены не будут тчк организуйте заготовку зпт изготовление на месте тчк" (Самая "рослая" флора НЗ – нежные однодневные цветки без запаха).

Все немедленно выделяется и укладывается в прочные ящики. Складские ящики – гладкие; я настаиваю, чтобы на них обязательно были ручки для переноски. Эта "мелочь" потом нам здорово облегчит жизнь. На каждый ящик наносим номер и большой красный треугольник. Содержимое каждого ящика – в отдельной ведомости.

Мне выделена группа из 25 человек, в том числе – 10 солдат, которыми командует техник-лейтенант Козлов Олег Сергеевич. Олежку я вижу впервые. Это высокий вальяжный почти брюнет с вьющимися волосами и "волоокими" почти серыми глазами – красавЕц и любимец женщин. По слухам – за ним тянется череда скандалов по этому поводу. К чести Олежки, – он никогда об этом не распространяется и не хвастает, возможно – только при мне. Меня, своего командира, он воспринимает без всякого пиетета: обращается ко мне "Никола", сразу на "ты". Я сначала, было, пытался ему давать поручения, чтобы немного разгрузиться, но вскоре понял, что на Олежку "где сядешь, там и слезешь": он блистательно все перепутывал, прикрываясь невинным возражением: "А зачем это надо?". Кроме того, Олежка – большой любитель поспать. При всем при том, – Олежка неплохой человек, если воспринимать его с некоторым юмором. Я махнул на него рукой и делал все сам. Любопытно, что его солдаты из в/ч 51310, подчиненной Строймонтажу, тоже не воспринимали его всерьез как начальника и обращались только ко мне. Старшины мне не дали, и все вопросы с личным составом приходилось решать единолично.

Матросы и солдаты – уже опытные монтажники, сварщики, мотористы, резчики, – сняты с других объектов. Выделяется среди них старшина 1-й статьи Николай Житков. Он старше многих по возрасту, уже работал монтажником домны в Череповце. Вокруг него всегда толпятся и ржут матросы: Житков очень серьезно "вещает" на "вологодском" языке, в котором главная буква – "О".

– А не надо тебе, сын мой, на дембель итить, ой – не надо… Пропадешь ты тама, на гражданке. Опять на соломе спать-то будешь, да кушать макароны непродутые. А просыпаться поутру как будешь-то? Старшины уже вить не будет! Небось, и умываться перестанешь! – это Житков "разводит" матроса, считающего дни до "дембеля".

Выделенная группа солдат и матросов экипируется отдельно: им выдают и меняют "положенное" несколько наперед. У матросов набирается повседневной и выходной одежды на огромный рюкзак и пару чемоданов. Единственное, о чем мы не заботимся, – о камбузе и посуде: питание личного состава – обязанность КЭЧ (квартирно-эксплуатационной части) экспедиции. Впрочем, у матросов всегда с собой есть незабываемая часть алфавита: "КЛМН" – "кружка-ложка-миска-нож" – минимальный джентльменский набор людей, привыкших надеяться не только на начальство…

Грузы отправлены большой скоростью. Вслед за ними в начале апреля 1956 года мы загружаемся в поезд Ленинград – Мурманск. Вперед – на Север!

Люби ближнего, но не давайся

ему в обман!

(К. П. N63)

В Мурманске нас встречает майор В. И. Прудко. Всю команду автобусами через КПП отвозят на мыс Шавор. Здесь у нас большой кубрик, поэтому сюда также поселяют команду в/ч 15107 – это электрики и связисты. Работ у них очень много, поэтому в команде несколько офицеров и старшин сверхсрочников, в том числе мой знакомый по Чите мичман Воропаев.