Еще вчера. Часть вторая. В черной шинели Мельниченко Николай

ЕЩЕ ВЧЕРА…

– Чей это портрет?

– Это мой портрет.

– Чего-то не похоже.

– А чего не похоже? Это мой портрет, а не меня.

(Буквицы сии зело многочисленны,

при том тяжек труд разбирать).

(неизвестные гении из WWW)

01. НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Что скажут о тебе другие, коли

ты сам о себе ничего сказать

не можешь?

(К. П. N8)

Я решил написать автобиографию. Вообще в жизни мне пришлось написать уйму автобиографий. Обычно это было более-менее литературное приложение к анкете – опросному листку с многочисленными нумерованными вопросами относительно службы в белых армиях, участия в троцкистско-зиновьевских оппозициях и о других интересных и щекотливых темах. На эти вопросы полагалось отвечать кратко и недвусмысленно: " не был", "не участвовал" – в пределах отведенной строчки. Все знали, что дальше эти ответы тщательно проверялись "где надо". И только в автобиографии, прилагаемой к холодной анкете, можно было разгуляться и показать себя во всей красе и с живописными подробностями.

Самая длинная автобиография у меня получилась после окончания седьмого класса в 1945 году. Я подробно и детально описывал, где и когда был, чем занимались мама, я и младшая сестра Тамила. Во время "дранг нах остен" в 1941 году, прежде чем попасть в Казахстан, мы с надеждой, что немцев дальше не пустят, останавливались в пути три раза на 3-4 недели. Так вот в моей автобиографии были приведены подробные адреса всех этих мест, и сведения о наших занятиях с точными датами прибытия-убытия. Очень мне хотелось облегчить жизнь людям с горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками, которые неусыпно сверяли мою анкету с суровой действительностью, чтобы определить: не матерый ли диверсант и по совместительству шпион прячется за личиной 14-летнего пацана?

С годами, по мере увеличения числа событий в моей личной и общественной жизни, текст моих автобиографий удивительным образом стал сокращаться. В недалеком будущем вся автобиография поместится в черточку между двумя датами, одна из которых известна уже сейчас. Конечно, есть люди, удлиняющие эту черту так называемым "правильным образом жизни". Это и специальное питание, и упражнения, и лечение, и сон, прогулки, режим и т. п. и т. д. Но бытие этих людей так сурово и перегружено, что не каждому по плечу, тем более работающему пенсионеру, задумавшему написать Автобиографию и не имеющему времени и сил для дополнительной работы. Написание этих страниц – попытка сделать черточку хотя бы более толстой, если удлинения не получается.

Сейчас мне идет 72-й год от рождения. Жизнь уже более чем на излете. Она была всегда трудной и интересной, редко – прекрасной, иногда казалась безвыходной, но никогда не была скучной и однообразной. Наверное, время было такое. А судьба каждого поколения связана всегда с судьбами страны. Тем более что история не перестает нас удивлять своими "загогулинами". В каком кошмарном сне могло присниться, что могучий Советский Союз перестанет существовать, что я буду жить в Санктъ-Петербурге, а родная Украина станет заграницей? Что мне придется 33 лучших года носить военную морскую форму, участвовать в испытаниях оружия, способного разрушить планету, строить старты для средств его доставки куда надо, – и к концу жизни увидеть разрушение великой Родины и бесполезность сделанного?

В жизни моего поколения самое главное событие, которое разделило всю жизнь на два периода "до" и "после", была ВОЙНА. И война наложила свой неизгладимый отпечаток на всю жизнь "после", – для всех и на всё

Зачем я пишу эти записки? Я старый больной человек, понимающий, что существует неисчислимое множество книг, фильмов, музыки, картин, мемуаров и т. п. и т. д., где это время отражено неизмеримо сильнее и талантливее. Не льщу себя также надеждой, что эти записки с волнением и восторгом будут читать мои немногочисленные потомки. Например, я вспоминаю свое восприятие рассказов родителей о гражданской войне, которая тогда закончилась всего-то 8-10(!) лет назад. Все это казалось таким далеким и несущественным, как сейчас для большинства Куликовская битва.

Тогда зачем? Вот несколько причин. Просматривая свои наивные школьные дневники, нашел в них мечту(!): написать хорошую книгу(!). Потом я понял, что уже был "писателем", о чем расскажу далее. Второе: после смерти матери я почувствовал, что мы плоть от плоти происходим от своих родителей и то, что происходило с ними, касается непосредственно нас. Я горько пожалел, что невнимательно слушал и не записывал рассказы своей матери – дорогой Бабули, когда стало необратимо поздно… На все мои вопросы по истории нашего рода уже никогда и никто не получит ответа. Возможно, эти записки смогут ответить на будущие гипотетические вопросы по прошлому, которому я свидетель…

Очень также хочется побывать в прошлом, вспомнить дорогих людей, которых уже нет…

И вспоминая молодость былую,

Я покидаю должность старика.

И юности румяная щека

Опять передо мной для поцелуя, – как сказал М. Светлов.

Немалое значение имеют возможности компьютера, к которому меня на старости лет приобщил сын. Дело в том, что я уже написал техническую книгу, и знаю, насколько мучителен процесс доводки даже готовой рукописи, чтобы и мысль и написанное стали логичными, точными, короткими и ясными. Нужны бесконечные правки, вставки и переписывания рукописи. А затем неграмотная машинистка может свести "на нет" все написанное, и приходится начинать почти сначала. Когда все кажется уже готовым,? наступает не менее трудоемкая верстка для типографии, вставка различных таблиц, и рисунков, разметка шрифтов и т. п. Еще есть корректирование по сигнальному экземпляру… В этом плане возможности компьютера, от которых я "балдею" и "торчу" как младенец, – безграничны. Правда – не остается черновиков, на которых сможет кормиться, как на пушкинских, не одно поколение литературоведов. Да ведь это – частные, написанные для узкого круга гипотетических читателей, мемуары…

И, наконец, – для себя. Я всегда чувствовал себя хорошо только тогда, когда удавалось что-то путное сделать. Если сил хватает только на нажатие кнопок, то надо их нажимать, чтобы себя вообще как-то чувствовать, то есть – жить. Вот как об этом сказал человек-легенда Дуглас Энгельбарт, ученый, придумавший современные компьютерные технологии:

"Время жизни человека прямо пропорционально трудностям, которые он может себе позволить преодолевать".

Смотри вдаль? увидишь даль; смотри в небо?

увидишь небо;? взглянув в маленькое зеркальце,

увидишь только себя.

(Козьма Прутков, N77)

В последнее время, уже при работе над этой рукописью, появилась еще одна причина, о которой надо рассказать подробнее. Я с младых ногтей интересовался физикой, устройством мироздания и научной фантастикой, в которой самые "продвинутые" писатели обсуждали всякие бредовые идеи. Любил почитывать книги типа "ЖЗИдей", "Атомы у нас дома", журналы "Знание – сила", и даже "высокотехнические" "Юный техник" и "Мурзилку". Библию впервые начал читать уже после войны, воспринимая ее как колоссальный литературный памятник и путеводитель по картинам на библейские сюжеты. Для своего внутреннего употребления придумал модель мира, похожей на ленту кольца Мебиуса, в которой космос и микромир – две поверхности ленты – фактически являются одной поверхностью, "где бесконечности вселенной перетекают плавно в микромир". Поражало огромное количество открытых в микромире частиц и весомое подкрепление их реальности ирреальной мощью атомной бомбы. Последний десяток лет я почти ничего не читал по физике. (Хотелось бы с гордостью сообщить, что занимался лирикой, но – увы! – это была презренная проза добычи хлеба насущного). И вот недавно вдова моего друга подарила мне книжечку в мягком переплете "Физика веры", которая меня слегка "опрокинула".

Оказывается, за истекший период, не глядя на нашу "перестройку", физики столько "наковыряли", что картина мира сильно изменилась. Исходные предпосылки такие. Наш реальный мир пронизывает "Тонкий Мир", он же – физический вакуум, в котором разгулялись закрученные (торсионные) поля, распространяющиеся в миллиарды раз быстрее света. Поля – сгустки информации обо всем сущем – существуют в тонком мире как состояние материи. Спор между материалистами и идеалистами: что первично – материя или сознание – теряет смысл, так как это одно и то же. Торсионные поля – океан информации – делятся по иерархии. На самой высшей ступеньке – Творец, Абсолют, Бог, – принципиально непознаваемый. Материальный (наш) мир возникает из физического вакуума силой Мысли – сгущением торсионных полей, которые генерируют любые частицы. Созданные частицы дальше могут составить любой предмет – от спички до новой планеты. Существует и обратный переход Вещества в Мысль, которая в виде торсионных полей вливается в Тонкий Мир. Если мысль добрая, то вращение (спин) у нее правый, если злая – левый. "Левые" мысли искажают и частично уничтожают информационное поле Тонкого Мира в своей области.

Душа человека – бессмертна и, после смерти физического тела, через 40 земных дней отрывается от него и со своим, наработанным в течение жизни, опытом вливается в Тонкий Мир, в меру своих сил пополняя опыт и знания всего Человечества. Души убийц, людей творящих зло имеют рваные, изувеченные формы: это жертвы наносят душам убийц непоправимый вред во время своей гибели. Иногда (всегда?) души б/у вселяются в новорожденных.

Наш мозг отнюдь не вместилище памяти и разума: ему просто нечем это делать с быстродействием, нужным даже в быту (вспомним скорость и сложность вопросов на всевозможных интеллектуальных играх на телевидении). Поэтому мозг работает как приемник-передатчик для обмена информацией с Тонким миром и является всего лишь "командоаппаратом" для управления физическим телом человека. (Мне кажется, что авторы теории здесь перегнули палку. Надо было хоть немного мозгов оставить: нельзя же по каждому пустяку обращаться к Руководству).

Однако общение человека с Тонким Миром сейчас происходит только по мелочам. Более глубокое приобщение к необъятным знаниям Тонкого Мира бывает только у святых, провидцев, экстрасенсов, поэтов и т. п. Иногда к людям, усиленно и безуспешно решающим какую-либо проблему, как бы во сне приходит готовое решение: это тоже Тонкий Мир приходит на помощь труженику.

В принципе это можно объяснить даже на бытовом, что ли, уровне. Эфир вокруг нас сейчас забит до отказа информацией: на разных частотах вещают тысячи телевизионных и радио каналов, по миллионам телефонов ведутся разговоры, работают локаторы и излучают бог весть что, бог весть какие устройства. Ну, чем не картина торсионных полей Тонкого мира? Сейчас в этот мир можно проникнуть только при помощи приборов, приемные устройства которых настроены на определенную частоту, и не воспринимают великого множества сигналов на остальных частотах. Почему бы не представить себе человека, видящего излучения и радиоволны в более широком диапазоне частот, чем узенькое окошко частот видимого света, без дополнительных приборов? Такой человек (?) даже в полной темноте видел бы: и другого человека, и биение его сердца, и его мысли, и даже сообщения на мобильник, спрятанный в кармане. И тогда настройка на нужную частоту для получения информации получалась бы сама собой, а владелец такого зрения и слуха (звуки ведь тоже колебания) увидел бы суть вещей и стал бы провидцем, волшебником или святым!

Но эта бледная аналогия относится к нашему, обычному миру. Можно представить себе могущество существа (человека?) непосредственно связанного с Тонким Миром! Такие люди раньше были, точнее? все люди раньше были такими, считают авторы книги. Было это так.

Создание человека у Творца шло не так гладко, как это описано в Библии. Сначала были созданы огромные и рыхлые мешкообразные существа, размножающиеся делением и полностью управляемые Тонким Миром. Вторая раса уже немного уплотнилась и стала двуполой, но была весьма глупой. Творец разделил вторую расу на мужчин и женщин, сотворил наследственный аппарат ДНК, уплотнил физическое тело, добавил мозгов и получил третью расу людей – лемурийцев. Каждый лемуриец был природным магом и мог использовать энергию и необъятные знания Тонкого Мира. Поздние лемуро-атланты достигли высокого развития, построили огромные города, создали первоклассную науку о материальном мире, создали Стоунхедж, Сфинксов, сооружения Южной Америки. Лемурийцы жили по тысяче лет, а их Золотой век согласия с природой длился многие тысячелетия. Появились ранние Атланты, огромные люди, которые все же выглядели пигмеями рядом с гигантами-лемурами.

Однако лемуры перессорились и начали войны. Вскоре им в наказание на планете произошел взрыв, после которого она изменила свою орбиту, а на небе показалась планета, движущаяся к Земле. Лемуры в ужасе покинули Землю. После столкновения уцелевшие представители четвертой расы – атланты – смогли выжить на разрушенной Земле, на которой из-за изменения орбиты началось резкое похолодание. Высший Разум сначала оставил атлантов без связи с Тонким Миром, затем, глядя на их трудолюбие, снял запрет. Атланты создали высокую цивилизацию, потом, как водится, начали морально разлагаться и воевать за власть. Абсолют снова лишил атлантов доступа к информации Тонкого Мира. Жрецы атлантов предупреждали их о грядущей катастрофе. Чтобы сохранить свою цивилизацию и добытые Знания, жрецы спрятали в пещерах Тибета и Гималаев некоторых атлантов, погруженных в "сомати", когда душа отделена от тела, пребывающего в состоянии глубокого анабиоза. Там же спрятаны золотые пластины с записью Знаний. Доступ туда имеют только особо посвященные священнослужители буддизма(?).

Катастрофа для атлантов грянула 850 тысяч лет назад. Это был описанный в Библии Великий Потоп. Большинство атлантов погибло. Оставшиеся в живых? одичали, и только часть цивилизации атлантов сохранилась на острове Атлантида, которая позже (всего 12 тысяч лет назад) тоже погибла, погрузившись на дно океана. Ну а пятая раса, арийская – начала свое медленное развитие с пещер и лесов. Терпя невзгоды и лишения, в неустанных трудах, человечество закалялось, и приобретало Волю, похожую на Волю Творца. Развитие привело к созданию современного мира. (На мой непросвещенный взгляд, этот мир накрутил уже столько вредных? левых? торсионных полей, что Творец его скоро гробанет, как и предыдущие).

Теория Тонкого Мира красива и включает в себя как частные случаи большинство известных физических, теологических и даже фантазийных теорий. Например, С. Лем открыл мыслящий океан на далекой планете Солярис. Зачем было так далеко ходить, если наша родная Земля окружена по самую макушку Разумом на многих уровнях? А люди Амбера из "фентези" писателя Желязны, силой воображения переходящие из одного мира в другой, вовсе не вымышленные, а реальные люди, владеющие прямой связью с Тонким Миром. Телепортации, левитации, ведьмы, черти, летающие тарелки и прочее и прочее? становятся очень возможным и простым делом? по тем же причинам.

Конечно, есть и нестыковки. По теории Тонкий Мир не имеет Времени, поэтому в нем хранится прошлое, настоящее и будущее всего сущего и каждого человека. Если там уже записано и существует мое будущее, то зачем я трепыхаюсь в настоящем??? Дальше. Узнав о бессмертии души, я очень обрадовался встрече Там с дорогими ушедшими людьми. И вдруг узнаю, что они могут быть помещены в чьи-то другие, совершенно чуждые мне, тела на неопределенный срок… Неудобно получается, понимаешь: встреча может не состояться. А если состоится попозже, то когда? Времени-то там уже нет. Впрочем, как говорится, – поживем – умрем – увидим.

Сейчас стимулом для написания этих записок принимаю следующее свойство Тонкого Мира: как и в голограмме, каждая точка Тонкого Мира (в том числе чья-нибудь душа) имеет полную мгновенную информацию обо всем, происходящем в материальном (нашем) Мире. Если не сможем встретиться, то пусть хоть почитают эти строки дорогие мне души…

Чтобы не кончать столь длинное предисловие на трагической ноте, приходится еще раз удлинить его превентивными реверансами автора придирчивым читателям из будущего.

… Не знаю за что, но прости…

(из песен Ю. Богатикова)

Я показывал отдельные главы друзьям – своим ровесникам. Им эти записки интересны: они были участниками или свидетелями описываемых событий. Друзей-ровесников остается все меньше, автор – тоже торопится: "успеть бы допеть"… Не знаю, будет ли кто-нибудь читать мои записки потом. Тем не менее, автор заранее хочет извиниться перед гипотетическими читателями, предугадывая их вопросы.

– Что за странное название – "Еще вчера" (сокр. – ЕВ)?

Молодым кажется, что к будущему идти очень далеко. Только к старости понимаешь, что жизнь – коротка, и все главное в ней было совсем недавно – еще вчера…

– Какой жанр "ЕВ"? Мемуары, роман, документальная проза?

Автор сам не до конца понимает, что он написал и в каком жанре. Известно только одно: это не роман типа "Война и мир". Там много разных героев, судьбы которых изменяются согласно воле Великого Автора, Боже сохрани меня сравнивать себя с Ним. Эти записки – всего лишь длинная биография одного человека, написанная им самим.

– И это все написано только "о себе, любимом"???

Для начала ответа – анекдот. Некий рационализатор предложил заменить медные провода линий электропередач (ЛЭП) полиэтиленовыми. Мероприятие сулило огромную экономию: полиэтиленовые провода дешевле, не ржавеют, намного легче медных, что позволяет резко облегчить опоры и т. д. "Правда,? самокритично заметил изобретатель,? провода не проводят электрический ток. Но таково уж свойство материала".

В 2002 году я поздравлял внучку с двадцатилетием, оформив ей шутливый фотоальбомчик с ее детскими фото. В разделе "Общение с предками", я поместил фото (единственное), где вместе с юбиляршей был и я, наивно считая себя одним из ее предков. Немедленно мне учинен был разнос мамашей юбилярши с воплями и придыханиями за то, что я поместил "себя, любимого" и не поместил ее предков по материнской линии, которые несравненно лучше меня и имеют больше неоспоримых прав на размещение в печатной продукции (моей!). Слова "себя, любимого" произносились с таким глубоким сарказмом, что сразу ставало понятно: кроме меня самого, меня никто и никогда не может любить. Так вот, предвосхищая стенания будущих читателей своей автобиографии, сообщаю, что в ней я пишу о себе, любимом. Таково уж свойство материала.

Что касается других людей, упоминаемых в ЕВ, автор заранее просит прощения за невольные, возможно – неприятные, искажения их облика: так их увидел и запомнил несовершенный автор. Ведь даже собственный голос в записи кажется незнакомым. С пониманием приму любой свой образ в их воспоминаниях.

– Очень большое место в ЕВ занимают "техницизмы"!

Нет адъютантов без аксельбантов. Отними аксельбанты, и кто поймет, что перед тобой находится адъютант? И чем он будет заниматься без своих аксельбантов? Тем более будут недовольны некоторые мои друзья, сами увешанные аксельбантами и знающие в них толк. Может также пострадать "наработанный" имидж автора, обозначенный в подарке сына к его 75-летию (см. фото). Там железный человек с металлическим шарфом левой штангой (как бы – рукой) работает на кульмане, правой – жмет клавиатуру компьютера. Щепотку гуманизма в свой символ я добавил уже сам: просверлил нечто(?) стальное у кульмана и вставил туда живой цветок.

Чтобы не травмировать моих друзей-гуманитариев бесконечными описаниями "железяк", отдельные главы типа "В штопоре" – целиком написаны для них. Остальное им можно и не читать: сквозной нумерации страниц ведь нет.

– Автор, случайно, не злобный графоман? Налил тут воды, понимаешь!

Возможность такого варианта пугает и самого автора до сих пор. Если диагноз подтвердится, то графоманам можно только посочувствовать. Вот какие отношения связывали автора с его созданием (файлом):

…………………………………………………………

.

…………………………………………………………

………………………………………………………………

А что касаемо "воды" – ее очень легко отжимать при каждом чтении на мониторе компа, что и пытался много раз делать "трудолюбиМый" автор. Конечно, "граммы – добыча, годы – труды", как требовал поэт, – идеал недостижимый "для среднего ума", как говаривал мой друг матрос-электрик Гена Степанов. Впрочем, уже сейчас можно представить этот труд сжатым до двух глав, без какой-либо воды. Глава первая:

МЕЛЬНИЧЕНКО НИКОЛАЙ ТРОФИМОВИЧ

22. 07. 1931 – дд. мм. гггг

Все поместилось в одну лишь черточку. А вот глава вторая, вспомогательная, нужная только один раз для "озвучивания" при заполнении цифр "дд. мм. гггг" в главе первой:

Инженер-механик. Полковник. Изобретатель СССР,

Заслуженный рационализатор РСФСР.

Награжден орденами Красной Звезды и Мужества.

Это – все. А теперь автор от обороны переходит в наступление, приводя многозначительный анекдот для негодующих читателей всяческих мемуаров:

Профессор (недовольно, с экспрессией): У вас не память, а сплошная пустыня!

Студент (задумчиво): – В каждой пустыне есть оазисы… Правда, не каждый верблюд найдет туда дорогу…

02. ПЕРЕД ВОЙНОЙ

А на том берегу незабудки цветут…

Мои родители – учителя, выходцы из крестьян. Тогда вся страна, от мала до велика, училась, и на учителей был большой спрос. Учителей на скорую руку готовили различные школы, техникумы, чтобы закрыть дефицит. Учеба на более высокий уровень продолжалась обычно самообразованием и сдачей курсовых сессий в пединститутах. Наверное, академических знаний учителям этого поколения всегда не хватало, зато они хорошо знали и понимали тех, кого учили, поэтому пользовались огромным авторитетом у селян (украинское "селянин" сочетает в себе обозначение не только жителя села, но и русского крестьянина).

Мой отец преподавал в школе русский и украинский языки и литературу, был умельцем на все руки, прекрасно пел и играл на скрипке, рисовал. При всех этих гуманитарных наклонностях был человеком сдержанным и даже суровым. Мать – человек увлекающийся и эмоциональный, а преподавала математику и алгебру; составление уравнений с неизвестными иксом и игреком было просто ее любовью.

Родители поженились в начале 1930 года, когда отцу было около 29 лет, а матери – 20. Я – их первенец – родился 22 июля 1931 года. На Украине в 1932-1933 годах был страшный голод и, по рассказам матери, родителям стоило больших усилий сохранить жизнь себе и мне.

Историческое отступление. Позже, в 1947 году нам пришлось пережить еще один голод на Украине, когда погибло много людей. Это как надо было хозяйничать на этой благодатной земле, чтобы "обеспечить" смертельный голод! Впрочем, какое дело Фараону до судеб людей, строящих ему Пирамиду? Недавно я прочитал убийственную цитату из У. Черчилля: "Я всегда думал, что умру от старости. Но, когда Россия, кормившая всю Европу хлебом, стала закупать зерно, я понял, что умру от смеха". Остается добавить, что это закупаемое зерно никаким образом не попадало в "зерносеющие" районы, и никому не было дела, что эти районы вовсе не были "зерноимеющими". Те крохи, которые удавалось собрать, немедленно отнимались до последнего зернышка, оседая в безвестных и бездонных "закромах Родины". Позже я был свидетелем и, пожалуй, участником этого процесса, о чем, даст Бог, еще напишу…

Родители мои родом из сел Озаринцы и Кукавка вблизи Могилева Подольского. Учительская судьба бросала их по разным селам Подолья. Где- то в году 1935 они осели в Деребчине, т. к. кроме меня появились еще Тамила, затем – Жорик, и былая мобильность, наверное, была утрачена.

На селе было много кружков ликбеза, несколько из которых вел мой отец по вечерам. Слово ликбез, неведомое теперь, означало ликвидацию безграмотности. Что бы ни говорили теперь восхвалители дореволюционной России, большинство селян вместо подписи ставили крестики и не умели читать. Отец, сам выходец из этой среды, учил взрослых натруженных людей алфавиту и искусству буквы складывать в слоги, слоги – в слова. Можно представить себе восторг человека, сложившего Слово и Смысл из хаоса ранее непонятных крючков!

Естественно, что вместе с селянами проходил курс обучения и я. Начиная лет с четырех – пяти, я уже бегло читал и получал в подарок книги. До сих пор помню восхитительный типографский запах Новой Книги. Среди них потрясли "Украинские народные сказки", фантастические рассказы об огромных металлических роботах (!) и "Повести Белкина" Пушкина (я долго выяснял: кто же написал повести – Белкин или Пушкин?). Иногда отец брал меня на свои уроки литературы в 5-7 классах. Чтобы посрамить весьма великовозрастных учеников, которые еще не очень твердо лепили из слогов слова, отец вызывал для чтения меня. Я, как молодой задорный щенок перед взрослыми собаками, упивался собственным быстрочтением, не особенно вникая в смысл. Сейчас, когда, не снимая памперсов, молодой народ начинает изучать английский язык (предполагается, что русским он уже овладел в совершенстве), эти стародавние картинки выглядят забавно. Однако в то время дети начинали первое знакомство с алфавитом с 8-ми лет в первом классе, и мои родители затратили много сил и здоровья, чтобы добиться разрешения направить меня в 1-й класс в 7 лет. Считалось, что ранние нагрузки могут подорвать здоровье детей. То, что эти дети уже давно освоили нелегкий крестьянский труд, ничего не меняло. (Возможно, в столицах и тогда все было по-другому, но я пишу о глухой украинской глубинке). Кстати, эта глубинка была не такой уже и глухой. В селе Деребчин на Винничине до войны было 5 колхозов, совхоз, сахарный завод, церковь, клуб, больница, общественные бани, большая "ярмарка" (базар), школы: средняя, семилетка и несколько начальных. Большой детсад располагался в старинном парке с вековыми деревьями, прекрасным садом и остатками барской усадьбы. Центральная дорога вдоль всего села была вымощена серым булыжником и называлась "бурковка". Для Деребчина эта бурковка была как Невский для Петербурга, и Бродвей для Нью-Йорка.

Лингвистическое отступление. На Винничине (возможно – на Подолье) местный диалект по словам и интонациям значительно отличается от общеукраинского. "Криниця" (колодец), например, называется "кирниця". "Бурковка" означает брукованную, т. е. вымощенную камнями, дорогу. Неповторимо применение артиклей "та", "той", "то" (вместо "те") "То дитя взяло ту тарiлку i налляло в ню того борщу" – так могут сказать только там. Неповторимы интонации. "Де ти бачила?" – вопрос, начинающийся с высоких нот и заканчивающийся низкими, эквивалентно утверждению "этого не может быть никогда". Говор в некоторых селах вообще экзотический: "Ви то нам казались-ти, а ми не дуже слухались-мо: пiддерла-м димку, тай пiшла-м по вулицьов!". В языковедении я меньше чем дилетант, но почему-то люблю и помню эти такие далекие от меня мелочи. Помню даже усвоенные гораздо позже фрагменты говоров вологодского, волжского… Очень интересен акцент, интонации и искажения слов у довоенных местечковых евреев, живших на Украине, говоривших на потрясающей смеси украинского, русского, идиша и еще бог знает каких языков и наречий. Но это уже другая, не моя, песня…

Весной и осенью "бурковка" покрывалась тонким слоем жидкой грязи, но была вполне проходимой. Все остальные транспортные артерии состояли из глубокого слоя, хорошо размешанного с атмосферными осадками, украинского чернозема с вязкостью и липучестью достойными книги Гиннеса. В нескольких километрах от села проходило шоссе ("битий шлях") Могилев-Подольский (на Днестре) – Винница. Вдоль шоссе росли огромные старые липы, по преданию посаженные еще при Екатерине. Около 8 км было до железной дороги Киев – Одесса, а к сахарному заводу подходила железнодорожная ветка. Наша станция Рахны находится на полпути между всемирно известными Жмеринкой и Вапняркой.

Своя хата оставалась для родителей несбыточной мечтой, и они обычно снимали одну – две комнаты у "хозяев", кочуя по разным углам Деребчина, соединенным с местом их работы – школой черноземными "магистралями".

К нашей семье привязалась душевно бабка Фрасина, добрейшей души человек, которая постоянно помогала родителям, и на попечение которой родители часто оставляли нас – детей. Бабушка нам во всем потакала, говорила ласковые слова и гладила по головкам. Сын бабки Фрасины Степан Серветник был трактористом в колхозе. Для меня не было большего счастья и наслаждения, чем прокатиться со Степой на его грохочущем чуде (трактора того времени были без всяких рессор на стальных колесах с огромными стальными шипами). А еще Степан мастерил из соломы замечательные мельницы: если подуть в соломку, то на ее конце бешено вращалась маленькая турбинка.

Наконец мы осели в "центре" Деребчина – на бурковке, в полукилометре от школы, трехстах метрах от базара и сельсовета и 1 км от завода. У наших хозяев Смычковских был большой дом "пiд бляхою", большой сарай со свинками, коровой и сеновалом. Обширный огород и сад спускались к речушке, вытекающей из пруда сахарного завода. На пойменном берегу речушки – нашей Амазонки – крупными кустами росли лозы, – наши джунгли, сельва и тайга в одном флаконе.

У меня проявился здесь первый настоящий Друг – младший сын Смычковских, Ваня. Он был старше меня на целых пять классов: в 1938 году, когда я окончил первый класс, Ваня уже прошел шесть. Рослый и крепкий, знающий все тонкости и тяготы крестьянского труда, парень и я, в общем, слегка развитОй (или, как теперь говорят, – продвинутый) недоросль, как-то сразу понравились друг другу, и в течение нескольких лет до самой войны не могли долго существовать один без другого. Ваня просто и естественно установил свою опеку надо мной от посягательств "внешних" врагов, жадно проглотил всю имеющуюся у меня литературу. Вдвоем мы начали вплотную подбираться к отцовской библиотеке. Надо заметить, что в те времена я был благовоспитанным учительским сынком, что несколько затрудняло мое общение с местной хулиганистой элитой моего возраста. Мама меня летом одевала в шортики из черного бархата; манжет каждой штанины украшали две белые перламутровые пуговички, что особенно подчеркивало мой нездешний статус. Стремясь влиться в пролетарские массы, я при первом удобном случае обрывал эти символы высокого происхождения. Мама удивлялась непрочности ниток, и пришивала перламутровые знаки отличия еще крепче…

Помогая Ване выполнять задания по хозяйству, я развивал ему свои "идеи" о прочитанном. Добрый и незлобивый по натуре Ваня не вступал в спор, но его суждения были здравыми и основательными, и мне приходилось с ним соглашаться. Наверное, и у Ивана тоже как-то расширялись пределы видимого мира. От литературных разговоров мы переходили к повседневной жизни. Отец Вани был прекрасным сапожником, сам Ваня тоже многое умел делать. Я с упоением участвовал в изготовлении и применении березовых колышков-гвоздей для крепления подметок и набоек. В дырочку, проколотую шилом эти гвозди надо было забивать одним ударом молотка. Особенно мне нравилось приготовление дратвы и пришивание деталей обуви. Суровые нитки протягивались через березовую смолу – вар с восхитительным запахом, затем – через воск. Вместо иголки в конец нити заправлялась щетинка. В проколотую дырочку щетинки направлялись навстречу, и шов получался двусторонним, очень прочным и красивым. Глядя на мои упражнения, отец, посмеиваясь, говорил, что я на старости буду иметь хороший кусок хлеба с маслом. Разве мог он тогда предположить, что через короткое время я буду вынужден применять эти знания, а хлеб – даже без масла, – станет несбыточной мечтой…

С Ваней у нас возникали различные "проекты", как сказали бы теперь, претворение в жизнь которых не всегда оканчивалось безоблачно.

В сарае у Смычковских стояла "сiчкарня", в которой различные лопухи, крапива и солома превращались в мелко нарубленный салат для свиней и коровы. Зелень накладывалась в лоток. На маховике – колесе были закреплены кривые ножи, которые при вращении колеса и рубили поступающую массу. Все было видно, просто и понятно. Непонятным оставался вопрос: как и чем зелень сжималась и подавалась из лотка под ножи? Когда мы окончательно выяснили, как это происходит, то "сiчкарнi" положен был основательный ремонт, а нам – не менее основательная трепка (Ивану досталось несправедливо больше).

Следующее наше начинание касалось виноделия. Мы задумали осчастливить человечество новыми, небывало вкусными сортами вина из доступных продуктов. Натерли на терке различные сорта яблок и груш, отжали сок и разлили его в подручную тару, добавив туда по конфетке различных сортов. Промаркированные бутылочки были спрятаны на сеновале для созревания и последующих испытаний, чтобы определить "Чемпиона". К испытаниям мы приступили уже на следующий день. Вскоре материалы для дегустации иссякли, а вместе с ними – угасли надежды Человечества на получение достойного напитка.

На сахарных заводах известь необходима по технологии и производится в больших количествах. Поэтому живущее вблизи население охотно использует ее для строительства и ремонта жилья. Негашеную известь закладывают в заранее выкопанную яму и заливают водой – гасят. После гашения яму засыпают землей на несколько лет, чтобы песок и камни опустились на дно. Готовая для строительства известь – ярко белая пластичная масса. Однако из всей этой благородной технологии нас заинтересовал только процесс гашения с разогревом и бурным выделением газов, которому мы придумали адскую роль динамита. В прочную бутылку из-под шампанского мы натолкали негашеной извести, залили ее водой и быстренько закупорили, предусмотрительно отбежав подальше, чтобы не попасть в зону предполагаемого взрыва. Однако, как теперь говорят, – процесс вышел из-под контроля. То ли бутылка оказалась слишком прочной, то ли пробка слабой, но вместо эффектного взрыва мы получили свистящую струю жидкой горячей извести, устремленную в небо. При возвращении обратно к земле эта струя распалась на тучу мелких брызг, которые обильно оросили свежеокрашенную крышу дома… Неприятности были выше средних, но мы теперь знали все: о прочности сосудов, о расширении газов, даже о том, что горячая известь намертво прилипает к свежей краске и не смывается дождем! А крыша долго радовала глаза своей небывало веселенькой раскраской (белый горошек и бобы на темно-зеленом поле). Так что в целом результаты опыта следует считать положительными.

Более печальным (для меня, во всяком случае) стал опыт ледового плавания под парусами. В тот год была очень ранняя весна, наша Амазонка разлилась и затопила лозы. Затем неожиданно грянули жестокие морозы, и вся пойма речки оказалась ледовым катком. Прилетевшие аисты десятками погибали, если их не успевали подобрать и отогреть люди. Весна все же взяла свое, и каток в лозах покрылся слоем воды в 10-15 сантиметров. Мы с Ваней быстро соорудили мачту и парус на санки и пустились в плаванье. Вскоре поняли, что ветра и паруса "маловато будет" и плаванье продолжили, отталкиваясь палками ото льда. Плаванье было восхитительным! Но когда палки выскользнули и уплыли, до берега надо было добираться пешком по воде и скользкому льду под водой… В результате – воспаление легких и пара недель в больнице. Ваню дома разогрели так, что он, к счастью, остался на плаву.

Наше участие в озеленении планеты привело к неожиданным результатам. Мы нашли в лесу, выкопали и посадили возле дома прелестную елочку. Чтобы охранить ее от повреждений, вокруг соорудили оградку из кольев лозы. Несмотря на заботливый уход и почти ежедневные поливы, – елочка засохла. Зато принялась и начала буйно развиваться оградка елочки.

Один наш проект имел оглушительный успех и получил "общественный резонанс" в лице соседских мальчишек. При помощи Коли, старшего брата Вани, мы соорудили велосипед – голубую мечту довоенных ребят. Наша машина не имела передачи, педалей и тормозов. Но она имела три больших железных колеса и руль! Если ее выкатить на горку, то вниз она катилась сама, перевозя при этом нескольких добровольцев, которым в порядке подарка разрешалось поднимать наше чудо техники обратно на горку. Рулили, естественно, творцы чуда.

Все наши подвиги происходили в напряженной атмосфере последних предвоенных лет. Взрослые закрывались в комнатах и обсуждали шепотом, кого уже забрали и кто на очереди. Аршинные заголовки газет клеймили врагов народа и предателей. Наши песни: "Если завтра война", "…и станет танкистом любой тракторист..", "…когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!" – были популярнее сегодняшних суперхитов. В школьных учебниках мы закрашивали чернилами лики бывших героев гражданской войны, а теперь – предателей и агентов иностранных разведок. На различных собраниях все, от мала до велика, клеймили шпионов, предателей и агрессивный империализм, их разоблачению посвящались кинофильмы и газетные статьи. Народным героем стал пограничник Карацупа, который с овчаркой Индусом задержал несколько десятков шпионов, пытавшихся нарушить нашу границу. Кинофильм с пограничной собакой Джульбарс с восторгом смотрели по много раз тысячи и тысячи зрителей нашего возраста. В книгах для внеклассного чтения (читанках) печатались рассказы о юных героях. Однажды пионер увидел рельс, поврежденный диверсантами, и приближающийся поезд. У пионера в наличии была только белая (чистая!) рубашка, которую он быстренько превратил в красную, разрезав себе руку и смочив рубашку собственной кровью. Крушение важного военного поезда, конечно, было предотвращено. Все юные пионеры восхищались этим подвигом, и каждый был готов его повторить. (Гораздо позже я понял, что автор, как и мы, никогда не видел темно-бурый цвет крови на тканях и бинтах и слабо представлял, сколько ее надо, чтобы окрасить рубашку). Другой юный патриот еще во время гражданской войны случайно нашел немецкий полевой телефон, и, как опытный артиллерийский офицер, направил огонь немецких батарей на немцев же, так как "недаром у немца я был пастухом: немецкий язык хорошо мне знаком"

В республиканской пионерской газете "На змiну" тоже печатались душераздирающие рассказы о подвигах юных героев, которые мы с восторгом читали. И вот у нас созрела и окрепла незрелая мысль – внести свою лепту во всенародную ловлю шпионов и диверсантов: написать повесть об этом и напечатать ее в газете для всеобщего восхищения и взятия примера. Мы ни минуты не сомневались, что наше творение будет лучше того, что печаталось. Задуманный сюжет был прост как столб и незатейлив как грабли. Два друга (мы) находим в лозах (не в джунглях же!) погибающего щенка, выращиваем из него здоровенного пса неизвестной породы и очень умного (под стать воспитателям). С такой собакой задержать вражеского шпиона и диверсанта (в одном лице, конечно, поскольку разница между ними нам была не совсем понятна) было парой пустяков. Неясно было, как назвать нашего главного героя. Жук, Бобик и т. п. – несолидно, лучшие имена Джульбарс и Индус уже были захвачены другими авторами. После длительных прений мы назвали его Джус, слив две известности (брэнда) в один флакон, получив звучное и короткое как выстрел имя. Все основные вопросы были решены, и дальше оставалась чисто техническая работа по написанию текста повести, которую мы провели в рекордно короткие сроки. В описании главного героя Джуса и процесса его воспитания для живости были увековечены некоторые подробности из жизни знакомой дворняги (от Ивана), и команды товарища Карацупы своему Индусу (от меня). Отец выправил несколько грамматических ошибок, оставив нетронутыми для правдоподобия все остальные ошибки и слова. Произведение, занимающее целую тетрадь в клеточку, было заказным письмом отправлено в Киев в редакцию.

На следующий день, раскрыв газету и просмотрев ее до последней запятой, мы с негодованием поняли, что наш шедевр не напечатан! Немного остыв, мы догадались, что письмо еще в пути, и дали бедной редакции еще три дня. Три-четыре месяца мы с нетерпением ожидали каждый номер газеты – тщетно! Наиболее вероятная версия неудачи: повесть выкрали шпионы. Правда, была еще версия: хищение ценной повести самой редакцией, чтобы, изменив имена, опубликовать повесть как свое произведение. Копии текста у нас не было, и надежда на всенародную известность таяла с каждым номером газеты.

Когда боль утраты уже почти утихла, мы получили Письмо Из Киева. Неизвестный референт писал, что повесть не может быть помещена в газете из-за ее большого объема (еще бы: пес то у нас был здоровенный!). Еще нам советовали побольше читать Горького, Бальзака и кого-то еще. Так прозаически провалилась наша блистательная попытка приобщения к сонму бессмертных.

Где- то в начале 1940 года исполнилась заветная мечта родителей, и мы получили Свою Хату, – обычную, покосившуюся от старости и невзгод, на треть вошедшую в землю мазанку под соломенной крышей, ранее принадлежавшую кому-то из раскулаченных или выехавших в поисках лучшей доли бедняг. Хата сдавалась сельсоветом нашей семье на правах аренды, но все равно – это был Наш Дом. Одна половина дома предназначалась для свиней или коз (корова, очевидно, не смогла бы пройти через общий вход – сени). Другая половина – жилая – состояла из проходной кухни с большой русской печью и теплой лежанкой и комнаты с тремя маленькими окнами. Двор возле дома густо зарос травкой с мелкими листочками и съедобными плодами – "калачиками". Посреди обширного огорода располагался небольшой садик с несколькими сливами, вишнями и огромной черешней. Прямо под окнами родители разбили цветники, которые по вечерам благоухали несказанно прекрасным запахом белого невзрачного цветка – метиолы(?).

Отец где-то добыл досок, – это был огромный дефицит, и соорудил за домом настоящее отхожее место – "нужник". Надо заметить, что аборигены по причине недостатка материалов строят эти необходимые сооружения из плетеной лозы, из-за чего они (необходимые сооружения) просвечиваются насквозь, создавая дискомфорт особо утонченным натурам. Через дорогу от нас снимала комнату молодая красивая учительница Нила Родионовна, которая по вышеуказанным причинам предпочитала наше сооружение хозяйскому. Идиллия продолжалась до тех пор, пока не подросли выращиваемые мамой белые инкубаторские цыплята. Среди них выделялся размерами, особо гордой статью и буйным характером петух, который почему-то (возможно – из-за красного пальто) очень невзлюбил бедную Нилу Родионовну. Я первый услышал жалобные крики бедной учительницы, атакуемой яростным пернатым, который ей не позволял даже с честью отступить. Твердой рукой я обуздал хулигана, открыв путь спасенной к заветному сооружению. В дальнейшем, по робким призывам с другой стороны калитки, кто-нибудь из мужиков (отец или я) выходил и нейтрализовал неуемную птицу. Когда это попробовала сделать Тамила, петух обратил свою ярость на нее, вскочил ей на плечи и начал клевать темечко; и даже я еле справился с ним. Вот и толкуй после этого об условных рефлексах наших братьев меньших…

В этом доме нашей семье пришлось пережить большое горе, когда заболел наш младшенький Жорик. Отец ездил с ним на облучение в Киев, сделали несколько операций, которые только продлили его мучения. Он умер на наших глазах и похоронен на Новом кладбище Деребчина. Кладбище, наверное, уже стало Старым, как и то, на котором уже тогда все могилы сравнялись с землей, а разбитые каменные кресты растащены безбожными мальчишками по разным надобностям. На старом кладбище тогда сохранился только благодаря своей неподъемности обелиск из черного гранита Пелагее Грабовой (это была местная помещица), да на площади возле разрушенной церкви огромный куб из серого песчаника с надписью, над которой мы, неразумные, потешались: "Здесь покоится раба Божия Екатерина, жена ротмистра Пуциллы. Ты не умрешь незабвенная для сердец мужа и десяти детей твоих". Дай Бог здоровья потомкам Грабовой, Пуциллы и тех безвестных, чьи кресты разрушены… А мы почти не виноваты, ибо не ведали, что творили… Да и с нашими крестами время поступит так же просто.

В любом уважающем себя повествовании должна быть любовь. Я полюбил ее еще до школы, на детском утреннике по поводу Нового года. Она танцевала танец с бубном, была грациозна и невыразимо прекрасна. Ее имя Светлана звучало в моей душе как музыка на фоне небесного цвета. Мы с ней оказались в одном первом классе и нас посадили за одну парту. Я был безмерно счастлив. "Семейные" неприятности грянули неожиданно и на политической основе. (Это не шутка. За похожие ошибки расплачивались жизнями и более взрослые люди). Высунув от старательности языки, мы работали по вечной теме "палочки должны быть параллельны и перпендикулярны", выводя имена дорогих вождей – Ленина и Сталина. Моя любовь вместо "Ленин" написала "Менин". Светлана обвинила во всем меня, якобы я сбил ее с верного ленинского пути своим гнусным шепотом. Разразился скандал. Моя пассия была дочерью директора школы Мильмана, поэтому дело завертелось. Отец имел неприятности (слава Богу – этим и закончилось). Нас рассадили по разным партам. С женским коварством я, незрелый глупец, стал бороться язвительностью (!) и заработал от нее титул "ехидины". С предмета моего восхищения в моих глазах слетали белые одежды и нимбы. ("Слетали… одежды" наводит на мысли о стриптизе, – наверное, надо написать, что одежды просто темнели, без предварительного "слетания"). Очевидно, и я не соответствовал ее представлению о принце. К третьему классу, когда палочки стали натурально параллельны и перпендикулярны, мы были совсем чужие.

Историческо-лирическое отступление – взгляд из будущего. Судьбе угодно было соединить наши пути совсем близко. В 1941 долгие месяцы наши семьи "путешествовали" вместе: сначала на телеге, затем в тесных теплушках. В Казахстане почти год наши две семьи (две мамы и четверо детей) жили в одной маленькой комнатушке, а мы со Светланой учились в одном классе. Она, наверное, не была "мымрой", как я себе ее представлял: в 5 классе у нее был бурный роман с моим товарищем Васей Харченко – с побегами, слезами и т. п. Расстались мы в 1944 году и встретились спустя лет 5 (осенью 1949) уже студентами в Киеве (она нашла меня сама). Наш разговор состоял из взаимных колкостей. Больше мы не встречались. Подчеркнутую фразу я написал по воспоминаниям. Однако, перечитывая свой дневник, я с удивлением обнаружил, что мы встречались несколько раз, ходили в кино и проводили философские диспуты до двух часов ночи. В том числе, спорили, – стоит ли писать дневник. Я убедил Светлану, что стоит. Она обещала писать, затем показать мне (! – это был бы дневник для меня?) Это я написал сейчас. А тогда в дневник записал чрезвычайно умную мыслишку: "оригинально, вот это будет дневник, если знаешь, что кто-то его будет читать!". Она – студентка мединститута; почему-то настойчиво хотела затащить меня в анатомку. А вот еще цитата из дневника: "К моему удивлению, мы с ней нашли общий язык, хотя бы в том, что спорили о разных возвышенных и отвлеченных понятиях. Она – умная и оригинальная девушка, имеет наклонность к наставничеству, но это ей идет". Все так. Однако, прозрение в подчеркнутой фразе, если отвлечься от частных подробностей, – верно. Я никогда не понимал женщин, по крайней мере, – сразу. Более позднее понимание "сути вещей" – остается "вещью в себе" и уже никому не нужно…

После присоединения к СССР Западной Украины в 1939 году у мамы дома появились два ученика по математике "с той стороны", которая дико угнеталась панами "до тоГо". Мы с интересом приглядывались к угнетенным. Это были два рослых парня. Будучи "до тоГо" угнетенными, они весьма скептически отзывались о наших, лучших в мире, порядках и жизни, что заставляло приседать от страха пользователей оными.

Кое в чем мне в жизни не везло сызмалу. После первого класса меня премировали путевкой в какой-то республиканский пионерский лагерь, где по слухам было очень хорошо. Однако пришлось ложиться на операцию и удалять грыжу (удушливый запах довоенного наркоза – хлороформа я помню до сих пор). В следующем году я (наверное, с помощью родителей – теперь этого никто не подтвердит) был премирован путевкой в знаменитый Артек! Отцу надо было сдавать сессию в Бердичевском пединституте, где он был заочником. Отец решил взять меня с собой, и затем отвезти в Артек. В поезде я как "свиня до мила" припал к мороженому, и целый месяц вместо Артека провалялся в больнице в Бердичеве. Маленький штрих: в больнице впервые я попал под напряжение – поднял голый провод с земли. Потом меня много раз "било током", но то первое прикосновение – ужас и бессилие – помню до сих пор.

После моего третьего класса, мама, глядя на мою невезучесть, решила взять власть в свои руки. С большим трудом она добыла путевку на двоих, себя и меня, в Одессу, в некий санаторий с замысловатым названием. Кажется, Лютцдорф, или что-то очень похожее. Готовиться начали заранее и очень основательно. Обновили, насколько это тогда было возможно, наши с мамой гардеробы. Был подготовлен баульчик из гнутой фанеры с кожаными петлями и ручкой. Чтобы было надежнее, отец заменил дохленькую ремешковую ручку баула металлической, надев на нее для удобства деревянную трубку из обожженной бузины. Разбойный петух был превращен в жареного, запасена и другая снедь. Папе были отданы исчерпывающие инструкции, как и чем кормить Тамилу. Нанята бричка до Рахнов. Выезд был назначен на понедельник. Все было уже готово, и наша семья просто наслаждалась погожим летним днем. Вдруг на улице показался бегущий человек – учитель физики. Он добежал до отца и выдохнул одно слово: "ВОЙНА!"

Учитель, один из немногих, имел радиоприемник и случайно услышал выступление Молотова. Кстати: одним из первых распоряжений советской власти после начала войны был приказ о сдаче всех радиоприемников. Учитель запомнил только такие подробности выступления Молотова: "вероломное нападение", бомбежка Киева, Севастополя и других городов, переход границы СССР во многих местах, отпор Красной Армии…

Это была середина дня, воскресенье, 22 июня 1941 года. Через считанные минуты по всему селу разносились крики: "Война!", "Война!"

Лицо отца потемнело и как-то заострилось. Мама всплеснула руками и сказала: "Ну и что – война? С таким трудом удалось добыть эту путевку! Все равно поедем!". Отец только грустно посмотрел на нее, как на маленького несмышленыша. Вообще-то, незадолго до этого мы благополучно пережили несколько войн, из которых всегда выходили победителями: Халхин-Гол, озеро Хасан, финская война, захват (т. е. добровольное присоединение) Западных Украины и Белоруссии, Бесарабии. До сих пор подтверждались слова "первого маршала", что Красная Армия будет воевать на чужой территории и малой кровью (пиррову победу в финской войне тщательно скрывали). Еще очень многие верили, что при нападении империалистов на СССР, их рабочие из солидарности не пойдут воевать и поднимут восстание. Большинство, конечно, понимало, что это будет другая, тяжелая война, но об истинных размерах постигшего страну бедствия подозревали лишь немногие.

Первая военная короткая летняя ночь прошла тревожно. Над нами на восток на большой высоте пролетали самолеты с незнакомым завывающим звуком. (Гораздо позже я узнал, что на немецких Юнкерсах было два не синхронизированных двигателя. Сложение близких по частоте звуков давали биения).

Следующий день был наполнен ожиданием. За селом ночью трактор выкашивал огромное поле неспелой ржи, якобы под аэродром. На свет фар немецкий самолет сбросил несколько бомб, которые не взорвались. Говорили, что там была записка с выражением солидарности от немецких рабочих. Бомбы выкопали. Я с ребятами помчался туда. Метрах в трехстах от бомб, уложенных на телегу, в вырытой яме прятался деревенский портной Фавель, которому, оказывается, поручили охранять эти игрушки. Великолепно проигнорировав мольбы Фавеля не приближаться к телеге, мы подошли туда и начали жадно разглядывать этих первых посланцев с той стороны. Три бомбы были темно-красные, сытые, с черными выступающими кольцами в носовой части и непонятными надписями. Вместо отвалившегося стабилизатора бомба оканчивалась толстым кольцом. Мне захотелось узнать длину бомбы "в попугаях". Лечь рядом с бомбами было некуда. Пришлось вырвать стебель небывало высокой в тот год ржи, измерить им бомбу, затем – себя. Длина бомбы точно соответствовала моему росту в возрасте 9 лет и 11 месяцев…

На следующую ночь меня и Тамилу разбудила мама и торопливо одела. Оказывается, метров за 150-200 от нашей хаты немец бросил две бомбы. Я спал под окном со стороны взрывов и даже не проснулся – хорошо спится в детстве! Окно не вылетело, т. к. было плотно закрыто одеялом. Догорали какие-то постройки… Мы с мамой побежали к другу отца, Павлу Михайловичу Бондарчуку, и вместе с его семьей спрятались в глубоком погребе. Отец в это время дежурил в сельсовете, видел взрывы возле нашей хаты, но не мог бросить пост, чтобы узнать, что с нами. Тревожный остаток ночи мы слушали в хлебах, начинающихся за огородом, крики то ли перепелов, то ли – немецких диверсантов. Утром поползли слухи, что немцы выбросили десант, перерезали железную дорогу…

Уже при свете дня мы рассмотрели, что же произошло у нашего дома. Одна бомба попала в хлев с коровой нашего соседа Жоги. Несчастное животное было размазано по стенкам, отброшенная соломенная кровля сгорела во дворе, чудом не загорелся дом. По другую сторону дороги вторая бомба разнесла дом, принадлежавший трем старым девам – бабушкам. Их кровати взрывом были далеко отброшены. Бабушки, к счастью, остались живы. Разнесена в клочки была также общественная баня. С нашей красавицы черешни осколок как ножом срезал ветку, размером с хорошее дерево. Соломенная крыша нашей хаты бесследно проглотила вражеские гостинцы, а вот железная крыша следующего дома зияла десятком рваных дырок.

Скупые строки газетных известий были противоречивы, слухи – все более тревожны. Со стороны Могилева от старой границы уже прослушивались звуки то ли артиллерийского огня, то ли бомбежки. Отец все более был занят организацией самообороны, возможно – партизанского(!) подполья. Да и приказ о мобилизации его года – 1901-го – мог поступить со дня на день. Надежды (детские) на то, что война будет на чужой территории и с малой кровью, таяли… Война стремительно приближалась непосредственно к нам. Совет самых авторитетных учителей средней школы принял решение: отправить детей и женщин на восток. Единственно доступный тогда транспорт – телега (вiз), влекомый парой школьных, не самых резвых и молодых, лошадок. Народу набралось достаточно: П. И. Степанковская (жена С. М. Мильмана) с двумя детьми, жена завуча И. А. Редько, тоже с двумя детьми, мама, Тамила и я, и две девушки, чьи-то родственницы, – для помощи. Совет решил старшим и ездовым отправить Ивана Ананьевича Редько, который был моложе всех, и которому в первую очередь предстояла мобилизация.

Тащить телегу, двенадцать человек и их пожитки для двух ущербных лошадиных сил была задача непосильная, поэтому на забираемое имущество, в том числе одежду, обувь, необходимую посуду и т. п. были наложены жесткие ограничения. Да и зачем нужно это имущество: было лето, а

уж к осени мы непременно вернемся… Отец настоял, чтобы всем детям на шею под одежду были надеты специально пошитые из клеенки конверты с документами, фото родителей и адресами родственников. Всем взрослым и старшим детям (Светлана, я и Виля Редько) предстояло передвигаться пешком. Мы знали в теории, что делать в случае бомбежки, обстрела, отставания от своих… Подозреваю, что обучающие тоже смутно представляли себе предмет обучения, поэтому главное в обучении было: не поддаваться панике и принимать правильные решения. Детство, когда родители вместо тебя принимали очень правильные и хорошие решения, – кончилось.

Ранним утром в первых числах июля мы двинулись в неизведанное. С отцом расстались на опушке леса возле вековых лип на шоссе. Уже взошло солнце, и тысячи росинок сверкали как алмазы. Мы с Тамилой повисли на шее отце, он обнимал и ласкал нас. Впервые увидел в его глазах слезы. Он уже знал, что больше никогда не увидит своих детей и жену…

Послесловие. Взгляд из будущего. Мама, Тамила и я – выжили и вернулись в свою хату только осенью 1944-го – через долгих три с лишним года. Мой дорогой папа погиб в Иране в начале 1943 года. Обстоятельств его смерти ни мама, ни я не смогли узнать, несмотря на все усилия. "Архивы не сохранились" – последний ответ "родного" Министерства Обороны на запрос полковника Мельниченко Н. Т. о судьбе рядового Мельниченко Трофима Ивановича…

Винницкую область освободили весной 1944 года, Ваню Смычковского сразу мобилизовали. Он был убит в первом же бою.

Со слезами на глазах нас встретила бабушка Фрасина и показала полустертую вырезку из дивизионной газеты, где описывалась смерть ее сына Степана. Возле озера Балатон немцы начали наступление. Подразделение отступило, а пулеметчик Степан Серветник, оставшись один, яростно отстреливался до последних патрона и дыхания, сдерживая натиск врагов. Посмертно был представлен к званию Героя Советского Союза. Не знаю, состоялось ли это награждение. Бабушка Ефросиния Серветник и ее дочь, сестра Героя, умерли от голода на Украине в 1947 году.

Не знаю, хватит ли мне сил и отпущенного времени на продолжение этих записок. Да и нужны ли они кому-нибудь, в самом деле, кроме меня?

, СПб, 19 января 2003 года.

03. ВОЙНА. DRANGNACHOSTEN

"Ехать, так ехать", – сказал попугай, когда

кошка тащила его за хвост из клетки.

По надписи отца на фотографии для матери (ей тоже пришлось надеть на шею пакет с документами и адресами) я уже теперь установил, что наше бегство началось 8 или 9 июля 1941 года (фотография подписана 08. 07. 1941 г.).

К нашей телеге на выезде присоединилась еще одна: знакомый председатель колхоза отправлял на восток семью с тремя детьми, младший из которых был грудным. Все же им было легче: людей меньше, лошадки – помоложе, поэтому у них никто не шел пешком.

Первые километры пути по знакомым местам прошли в угрюмом молчании старших, и радостных возгласах малых детей, обрадованных поездкой на телеге. Перед Рахнами съехали с шоссе на извилистые проселочные дороги, мимо лесов и полей с созревающими, обильными в тот год, хлебами. Небольшие села с белыми мазанками, утопающими в садах, проезжали без остановки; две лошадки не самого юного возраста передвигали телегу довольно резво, и нам идущим сзади приходилось шагать тоже довольно широко. По мере подъема светила, наша прыть и ширина шага стали заметно снижаться. Да и лошадям пора было отдохнуть и перекусить. Вот на краю клеверного поля с колодцем наш табор и сделал привал. Оказалось, что мы не совсем готовы к цыганской жизни. Чайников взяли много, а ведра – ни одного, запасенные продукты, например – жареные цыплята, стали быстро портиться. Не было посуды для приготовления горячей пищи, требовавшейся малым детям. Никто не знал своего "маневру" и много времени уходило на бестолковую суету… В дальнейшем все, конечно, образовалось, и наш табор быстро разворачивался и снимался. Кстати, настоящие цыгане нас часто обгоняли. На огромных, но легких арбах, влекомых такими же как у нас двумя лошадками, с гиком и воплями в два – три десятка глоток, проносились цыганские семьи. Почему-то их лошади были резвее и мощнее наших, – вот что значит специалисты по лошадям!

За день мы проезжали – проходили около 25 километров. Ночевали в основном на покинутых усадьбах колхозов или совхозов, иногда – в крестьянских дворах на окраинах, где можно было вблизи пасти лошадей. Погода пока нас баловала. Обычно прямо на земле настилали соломы или сена, застилали ковриками и все укладывались "по кланам". Дежурная вахта, в которую входили и "взрослые" дети (мы), обеспечивала кормежку и сохранность лошадей.

На ночном небе сверкали миллиарды звезд, как всегда, как тысячу лет назад. Казалось, – Земля и Вселенная – вечны и неизменны. Только надрывный звук проходящих на большой высоте немецких самолетов, зарево пожаров на западе и неясный гул дальних разрывов напоминали нам о войне.

Наш табор перемещался по цветущей земле Украины в основном по проселочным дорогам. Война, однако, ощущалась и здесь. Стада коров передвигались параллельно дороге. Управляли ими по несколько выбивающихся из сил женщин и подростков, чуть старше нас. На просьбу дать молока для детей женщины отреагировали необычно: "Идите, доите, сколько хотите!". Оказывается, сами они не в состоянии были доить множество коров, и те страшно страдали от сгорающего в вымени молока. Коровы, увидев женщин с ведром, хором двинулись к ним. Наши женщины доили, сколько смогли. Все пили молоко "от пуза", набрали полную 5-литровую бутыль. Через какое-то время молоко из бутыли пришлось выковыривать: из всплывших сливок сбилось масло и закупорило горловину.

Вскоре в движущихся стадах началась эпидемия ящура. Лечить было некому и нечем, и крестьянские кормилицы своими трупами устилали придорожные луга, снабжая пищей воронье. Надвигающуюся сзади войну уже можно было ощущать по многим приметам: обезлюдевшим селам, брошенной посреди дороги сельхозтехнике, потоку пеших беженцев, рядом с которыми мы чувствовали себя буржуями. Многие просто шли пешком с рюкзаками за спиной. В руках некоторые вели детей, коров, собак. Самые "обеспеченные" толкали впереди себя тачки с нехитрым скарбом и малыми детьми. Иногда мы завидовали, когда нас обгонял трактор с вагончиком на колесах. Однако у тракторов кончалось горючее или они ломались и тогда счастливые пассажиры вагончика пополняли ряды пешеходов. Мы чувствовали себя малой каплей в этом океане всенародного бедствия. Скупые известия с фронтов добывались случайными газетами и дополнялись невероятными слухами. Немцы, по слухам, высаживали десанты, перерезали железные и шоссейные дороги… Однако во всей массе народа, двигавшегося на восток, было одно твердое убеждение: дальше Днепра немца не пустят, скоро все пойдет в обратном направлении. Это была идея, помогающая жить и двигаться, преодолевать свои слабость и усталость.

Однажды утром, когда наш табор сворачивал ночевку для движения, над близким лесом мы услышали незнакомый звук авиационного мотора – высокий и напряженный. Из-за деревьев, на бреющем полете над нами с разворотом пронесся истребитель с чужими крестами. Никто не успел даже шелохнуться. Я разглядел хмурое лицо немецкого летчика в шлеме, смотрящего на наш табор. К счастью для нас, оргвыводов не последовало, и мы тронулись в путь. Впервые так близко мы видели реальное лицо врага.

Среди движущегося на восток народа были только женщины, дети и старики. Наш главный водитель, восседающий на телеге И.А. Редько, мужчина в расцвете сил, чувствовал себя весьма неуютно под взглядами измученных женщин. Их взгляды молчаливо спрашивали: "А почему ты, такой здоровый, здесь, а не там, где воюют и гибнут наши мужья?". Очевидно, поэтому мы старались двигаться проселками, выбираясь на широкую дорогу только при крайней необходимости. Когда большой населенный пункт нельзя было миновать, и было предположение, что там стоит заградительная комендатура для ловли дезертиров, Редько передавал вожжи одной из женщин, воссоединяясь с нами уже за городком в условленном месте. Хотя Редько был злым гением нашей семьи, я не могу его обвинять за эти действия. В конце концов, он нес ответственность перед отцом и за наши жизни…

Однако по мере приближения к Днепру мы вынуждены были влиться в основные потоки беженцев: переправ было считанное количество, и немцы тоже понимали их значение. Днепр решили перейти в Черкассах: после войны это областной центр, а в 1941 году районный город. В Черкассах работали три моста: железнодорожный, понтонный и деревянный шоссейные. Когда до Днепра оставалось около 10 километров, совет табора выработал такое решение: выехать с ночевки в 5 утра, чтобы без остановок проскочить мост около 10 утра, когда по слухам немцы еще не бомбят.

Сначала все шло по намеченному плану. Ночевку начали раньше, чтобы лошади хорошо подкормились и отдохнули. Всю короткую ночь были слышны дальние взрывы. На юге и сзади виднелись зарева огромных пожаров – это горели склады горючего в городках Шпола и Смела…

Двигаться к Днепру мы начали даже на полчаса раньше. Не завтракая, быстро свернулись в холодном утреннем тумане еще до восхода солнца. Все были напряжены. Даже маленькая Торочка на руках у П. И. Степанковской не капризничала, как обычно. Через час мы подъехали по своему проселку к магистральному шоссе, ведущему прямо в Черкассы.

Увы, мы опоздали! По шоссе уже медленно полз к Днепру сплошной плотный поток, которому не было конца. Женщины, дети, старики брели плотной толпой, таща на плечах или в тачках свой скарб и малышей. Некоторые вели на поводу домашнюю живность: корову, козу, собаку. В этом потоке были такие же, как мы "пароконные" и даже тракторные вагончики, которые тянули трактора со снятыми с металлических колес шипами. Однако все они двигались со скоростью самого медленного пешехода или коровы: обгонять было невозможно и бесполезно. Вся ширина дороги, в том числе встречная полоса были заняты этим нескончаемым потоком…

Кое-как наша телега втиснулась в поток и начала движение "как все": медленно и обреченно. Час проходил за часом, давно взошедшее солнце беспощадно припекало, а желанные Черкассы и переправа через Днепр оставались такими же недосягаемыми. К полудню стало ясно, что наши усталые "лошадиные силы" не смогут без отдыха совершить бросок через Днепр. Да и детям, почти не спавшим прошлой ночью надо было поесть и передохнуть. В километре от шоссе, среди желтеющих хлебов, виднелся небольшой хуторок с деревьями, обещающими защиту от солнца и водопой для людей и лошадей. Туда и решили свернуть, с некоторым сожалением вырываясь из ставшего привычным потока.

Окраина хуторка из двух домов и глубокого колодца под раскидистыми дубами уже была обжита: в тени отдыхало отделение военных, среди которых оказался один знакомый земляк. Распрягли и напоили лошадей, затем сами приникли к холодной воде из колодца. Женщины начали готовить небогатую снедь, расстелив кусок брезента на траве, одновременно засыпая вопросами знакомого. Восемь вчерашних мирных хлебопашцев, учителей, бухгалтеров были мобилизованы, переодеты в военную форму и безоружные и необученные направлялись на некий сборный пункт для дальнейшего прохождения службы и защиты Отечества. Вести с фронтов – скудные и противоречивые. Слухи – наоборот: красочные и страшные. Где-то немцы выбросили десант, перерезали пути сообщения и, не встречая организованного сопротивления, ходят с оружием по нашей земле, разрушая ЛЭП, линии связи, взрывая мосты и склады горючего. Огромные столбы черного дыма, поднимающиеся над местом ночных пожарищ, подтверждали самые худшие опасения.

Среди разговоров не сразу поняли, что в окружающем пространстве уже появился и непрерывно усиливается некий тяжелый и вместе с тем звенящий гул. Запоздалый крик "Воздух!" был излишним: все уже и так видели, что над дорогой, с которой мы недавно свернули, в сторону Черкасс быстро пролетает волна за волной несколько десятков немецких самолетов. Над дорогой начали вспухать султаны взрывов. Несколько секунд спустя доходили звуки взрывов, и начинал беспорядочно "толкаться" воздух.

Пролетевшие самолеты устроили гигантскую карусель над невидимой нам, но очень близкой целью. По очереди каждый из самолетов клевал носом на короткое время, затем выравнивался и опять занимал место в карусели. Отдельные взрывы почти слились в один непрерывный гул. Воздух двигался толчками, земля ощутимо вздрагивала. Внезапно среди самолетов появились белые круглые шарики, и кто-то выдохнул: "Десант!". Это была искра, которая подожгла пожар паники. Наше случайное сообщество мгновенно разрушилось и каждый начал спасаться по своему разумению, – куда-то бежать, прятаться… Мама схватила нас с Тамилой за руки, и мы понеслись в поле уже желтеющей пшеницы или ржи. Запутавшись в высоких стеблях, мы метров через 50 остановились и присели. Самолеты выходили из карусели и возвращались на запад уже точно над нашими головами. Наше укрытие с воздуха им было, наверное, видно как на блюдечке. Когда это стало понятно, то наши ощущения можно было сравнить с чувствами голого, оказавшегося на большой пустой площади, окруженной вооруженными врагами…

Позже, на "разборе полетов", я упрекал маму за то, что мы так нерасчетливо подставились под немецкие бомбы. А еще позже, стоя на крыле самолета и прицеливаясь для очередного прыжка с парашютом, я понял, что решение "спрятаться на виду" было единственно правильным. Ведь с высоты 600-800 метров летчик видел в первую очередь зеленый оазис хуторка среди желтого поля. Только там могла прятаться угроза для самолета. И если у летчика оставались неизрасходованными 2-3 бомбы, то кинуть их на хуторок – святое дело…

К исходу налета все уже поняли, что белые облачка возле самолетов вовсе не парашюты десанта, а разрывы зениток. С надеждой мы ожидали прямого попадания в гадов, но, увы, – все самолеты возвратились назад…

Спустя часа два мы опять выехали на шоссе для движения к Днепру. Поток оставался почти таким же плотным, осторожно огибающим свежие воронки на шоссе и людей на обочине, голосящими над убитыми, перевязывающими раненых. Трупы животных, разбитые повозки и домашний скарб, упавшие на дорогу телеграфные столбы и провода уже были сброшены на обочину. Поток безостановочно двигался к Днепру. Это был заветный последний рубеж, дальше которого немцы просто не могли пойти…

Только к вечеру мы как-то незаметно оказались в Черкассах и остановились под высоким глухим забором городской больницы. Вскоре там начались душераздирающие крики: привезли раненых и убитых рабочих, непрерывно восстанавливающих переправы через Днепр, – даже во время бомбежек. Война показывала свое истинное лицо, не такое как в кино…

Ночевали мы в Черкассах в брошенной городской квартире. Всю ночь стреляли зенитки, слышались взрывы. Но мы были уже "обстрелянные" и настолько устали, что не обращали на это внимания.

Рано утром с высокого правого берега Днепра мы скатились к деревянному мосту, длина которого составляла 2 или 3 километра: мост проходил также через озерца и плавни левого берега. Весь берег вокруг моста был изрыт воронками от авиабомб. На дороге воронки были засыпаны свежей щебенкой. На самом мосту выделялись пятна свежих досок, которыми лечили раны моста.

Надо заметить, что крутой спуск для лошадей был так же труден, как и подъем: тяжелая телега напирала сзади. Поэтому все такие подъемы и спуски взрослые обычно преодолевали в пешем строю. Перед спуском к мосту с телеги сошли только мама и две девушки. На мосту нельзя было двигаться сплошным потоком, поэтому следующую повозку выпускали только спустя некоторое время. Редько сразу же погнал лошадей. Наши женщины побежали вдогонку, но начали отставать. Я закричал: "Мама осталась!". Редько пробормотал что-то типа: "Ничего с твоей мамой не случится". Тогда я дико заорал "Стой, …….!!!" и вцепился в нашего доблестного возницу сзади. Кажется, говорил непотребные слова, малую толику которых знал уже тогда. Тамила тоже во весь голос начала верещать. Наконец наша руководящая дама Полина Ивановна выдавила из себя: "Зупинiться, Iван Ананьевич". Лошади остановились, вскоре обессиленные девушки и мама водрузились на телегу, и мы вскачь, не жалея лошадей, понеслись по мосту.

Только теперь, пропустив главный фарватер Днепра, я начал видеть окружающее. Мост узкой лентой пересекал необозримые заросшие камышом плавни Днепра. Стена зелени прерывалась небольшими чистыми озерами и протоками с песчаными отмелями. Но даже на этом ландшафте были видны следы беспощадных бомбежек: круглые озерца воронок, плеши в зарослях тростника. На самом мосту повреждений было сравнительно немного: видно не так легко, к счастью, попасть с высоты в тонкую черточку моста, а опуститься ниже летчикам не позволял огонь зениток, так разочаровавший нас накануне. На самом мосту мы объехали два или три брошенных трактора ХТЗ с колесами без стальных шипов. Очередной налет, по-видимому, помешал механикам разобраться в тайнах переставшего работать магнето или захандрившего

карбюратора. Вагончиков с людьми и скарбом на мосту не было: их могли под бомбежкой выкатить даже вручную, если там находились малыши… Встречного движения на мосту не было. Метров через 200-300 возле перил стояли суровые дядьки в военной форме с винтовками за плечами.

Мост наконец кончился, и мы поехали почти по таким же плавням, но уже по высоко насыпанной и мощеной серым булыжником дороге. Все самое страшное осталось позади. Мы были в полной безопасности. Мы забыли все невзгоды и неувязки, все смеялись, шутили и любили друг друга. Съехали с дороги вблизи конопляного поля, которое под жарким солнцем одуряюще пахло. Наши славные лошадиные силы были освобождены от сбруи и пут, напоены, обласканы и отправлены на выпас и отдых. Ярко светило и грело солнце. Женщины вспомнили, что детей и одежду давно не стирали и занялись этим увлекательным делом в небольшом чистом озерце с песчаными берегами. Выстиранные платки и одежду повесили сушить на ветлах, росших вдоль дороги. На небольшом костре уже булькала в котле и приятно пахла похлебка. Старшие дети купались и носились друг за другом на зеленой лужайке. Видя наш веселый табор, к нам присоединилось человек 5 красноармейцев во главе с офицером (виноват: с красным командиром; тогда к слову "офицер" обязательно добавлялось прилагательное – "белогвардейский").

В эту идиллию постепенно начал вплетаться некий посторонний звук. "Воздух!" – первым крикнул красный командир.

– Убрать белое, всем укрыться!

Все бросились снимать невысохшее белье с ветел, затем прятаться под ними. Не очень высоко, параллельно Днепру по НАШЕЙ стороне, прямо над нашими головами, пролетал немец.

– Парашютист! – истошно завопил один из бойцов, спрятавшийся по другую сторону насыпи дороги. Преодолевая страх, я выполз на уровень полотна дороги. Метров за 300, в кукурузе высотой в полтора роста человека, медленно угасал белый купол парашюта. Все выскочили не таясь на дорогу, показывая пальцами на след парашютиста, заметный по колеблющимся верхушкам кукурузы. Бойцы с надеждой смотрели на единственного вооруженного человека – своего командира. Тот внимательно осмотрел свой пистолет, проверил патроны, и вдруг сел на полотно дороги и начал… снимать сапоги. "Чтобы сподручнее догнать фашиста!" – так все поняли его действия. В это время вой моторов стал усиливаться: самолет возвращался назад. Все опять залегли под придорожными ветлами. Диверсант тем временем растворился в маисовых, то-бишь – кукурузных плантациях…

Статистическое отступление. По статистике, приведенной К. Симоновым, жизнь младшего офицера на фронте длится около одной недели. Спасибо тебе, находчивый красный командир, что ты не полез сгоряча под автоматную очередь немецкого диверсанта и сохранил свою молодую жизнь для целой недели боев с захватчиками…

Наш табор быстро собрался, и молча и угрюмо двинулся дальше обычным способом. Война двигалась следом и наступала на пятки…

Еще неделю – полторы мы передвигались по благодатной земле левобережной Украины. Чистые глубокие реки – Сула, Хорол, Псел, Ворскла. Тучные поля с желтеющими хлебами. Белые хаты, утопающие в садах. Приветливый, трудолюбивый народ… И на все это уже ложилась печать огромного народного горя – всепожирающего Молоха войны. И мы, беженцы, были невольными вестниками и частицами этого, уже двигающегося по нашей земле, огненного вала всенародной беды. Однако, тогда в 1941-м, вряд ли кто мог представить себе всю тяжесть, длительность и глубину этой беды, истинную величину горя и потерь. Сожженные города и села, голод, холод, десятки миллионов загубленных жизней и исковерканных судеб слышны в траурных и торжественных мелодиях Дня Победы…

Остановились мы в небольшом селе с неблагозвучным именем Портянки (нового названия Куйбышевка народ почему-то не принял). Но само село было на удивление хорошо. Утопающее в фруктовых садах село стояло на высоком берегу реки Псел. На низком берегу вдали просматривались Сорочинцы, где-то рядом были Миргород, Диканька, – знаменитые гоголевские места. Я впервые в жизни увидел вблизи настоящую реку: глубокую, чистую с мягкой немного коричневатой водой, с песчаными отмелями и скалистыми кручами на изгибах. Я совершенно не умел плавать. Со страхом садился с местными мальчишками в легкий, выдолбленный из целого ствола дерева, човен, а затем с восторгом наблюдал, как сноровисто они добывали из реки настоящую рыбу. Иногда после захода солнца (мне кажется из-за отсутствия – как модных, так и вообще каких либо купальников) на купание приходил весь наш табор. Купание (и помывка!) при свете звезд – это такой кайф, как сказали бы теперь!

Вести с фронтов были неутешительны. Немец неудержимо двигался по нашей стране. Многие начали понимать, что Днепр не станет для немцев непреодолимой преградой. И нам надо было двигаться дальше. И. А. Редько призвали в армию. Его семья не захотела ехать дальше и переехала куда-то к родственникам. Мы, оставшиеся, забрали из колхоза своих лошадок и двинулись на Восток. Лошадей запрягали и по очереди правили ими все набравшиеся опыта женщины и я. Наш экипаж сократился на четырех человек с пожитками, поэтому мы теперь почти всегда едем на телеге, скорость нашего движения возрастает.

Я не могу сейчас назвать точных дат нашего отъезда; думаю, что это было около 20 августа, когда немцы уже вплотную подошли к Днепру и Киеву. Из книги С. М. Штеменко "Генеральный штаб в годы войны" я выяснил, что танковые армии Гудериана и Клейста, форсировав Днепр, обошли упорно обороняющийся Киев с севера и юга. 15 сентября немецкие клещи соединились в районе Лохвицы, окружив в котле восточнее Киева наши значительные силы. В этом котле наши войска понесли огромные потери. Погибло почти все командование Юго-Западного фронта во главе с героем Гражданской и Финской войн генералом М. П. Кирпоносом. Маршал Жуков в книге "Воспоминания и размышления" пространно пишет, что он предупреждал Сталина о будущей катастрофе, советовал сдать Киев и строить оборону по реке Псел. Город Лохвица, где замкнулись клещи немецких танковых армий, находится в 50-60 километрах севернее места наших "гоголевских каникул". Значит, по ним прокатился огненный каток войны всего лишь через полторы – две недели после нашего бегства.

Ничего этого, конечно, тогда никто не предвидел. Мы просто упрямо передвигались на восток в потоках себе подобных, чувствуя за спиной горячее дыхание войны. В Белгороде остановились возле больницы, превращенной в госпиталь. На машинах с поездов туда непрерывно привозили тяжело раненых. В воздухе висел стойкий запах медикаментов и гниющей человеческой плоти…

У меня случилось и личное несчастье. Пытаясь добыть свежее сено для лошадей из высокой скирды, я оттуда свалился. Левая рука неестественно загнулась в локтевом суставе. Прибежала мама и с силой дернула руку, после чего она как будто стала на место. Однако опухоль на суставе не проходила, рука перестала изгибаться в локте. Посещение врача не принесло радости: сустав установлен неправильно и окостенел в таком положении. Исправить можно только сложной операцией в стационарных условиях. Когда горит вся страна, гибнут миллионы, и хирурги на вес золота – кто может заниматься больным суставом мальчишки? Мы смирились, привязали руку к телу, я учился управляться одной – благо – правой.

Остановились мы в сентябре (наверное, по разнарядке власти) в деревне Мельгуны Тамбовской области. Лошадей и телегу сдали на нужды обороны. Странное впечатление производила на нас эта деревня. На ровном чистом поле стояли голые избы, вокруг которых не росло абсолютно ничего. Не было ни грядок, ни сараев, ни каких либо заборов. Самое большое здание – школа из серых досок, куда мы стали ходить как ученики, а мама и Полина Ивановна – как учителя. Народ питался сахарной свеклой, сшибая ее с машин на недалекой дороге, ведущей к сахарному заводу. Топили соломой, оставшейся на близлежащих полях. Мы с ужасом думали, чем будем кормиться и обогреваться приближающейся зимой… Случайно узнали, что совсем недалеко, в поселке Грибановка Воронежской области, находится эвакуированный туда Деребчинский сахарный завод, и стали просить разрешения на выезд в Грибановку: знакомые земляки не дадут пропасть женщинам с детьми…

Пока ходили бумаги, по совету нашей хозяйки, мама повела меня к столетней слепой старушке, которая в деревне слыла костоправом. Мы вошли в незакрытую, чисто убранную, избу. За столом сидела опрятно одетая, – нет, не старуха – просто пожилая женщина со светлыми невидящими глазами. Мама представилась, без всякой надежды рассказала о нашей беде. Бабушка молча легкими чуткими пальцами ощупала мой раздувшийся локоть. Попросила согреть воду, поставить тазик и мыло, объяснив, где что находится.

– Держи его, голубушка, покрепче, – потребовала бабушка у матери. Намылила мне руку, и с силой выпрямляя ее, другой рукой охватила локтевой сустав. Если бы я не видел, что это были просто пальцы, я бы подумал, что руку мне сжали стальными клещами. Медленно "клещи" поползли вниз по намыленному суставу. Я взвыл полным голосом и задергался, но мама, хоть и со слезами, смогла удержать меня. После пятого – шестого прохода я охрип и подумал, что неприлично орать, когда тебя лечат, и только молча корчился от боли.

– А ты молодец, терпеливый, – незаслуженно похвалила меня бабушка и велела и впредь не бояться боли и разрабатывать руку. После третьего – четвертого сеанса "стальной протяжки" опухоль спала, подвижность сустава увеличивалась, и я уже самостоятельно начал мордовать и разрабатывать руку, поверив, что не стану инвалидом. От всякой платы бабушка категорически отказалась, хотя мама на радостях настойчиво предлагала ей что-то из нашего скудного имущества. Спасибо тебе, бедное село Мельгуны, где живут такие бабушки…

Вскоре мы переехали в Грибановку. Это было окруженное лесами большое село с "градообразующим", как теперь говорят, сахарным заводом. Все дворы здесь – с садами и огородами, с запасом дров на зиму. А приближение зимы уже весьма ощутимо: было начало

октября, и ночью лужицы замерзали.

На постой нас определили к высокой женщине, на руках которой было трое детей, а муж воевал. Хозяйка встретила нас сурово и неприветливо. Сразу немногословно объяснила нам, где жить, где ходить, что можно брать, что нельзя, что мы обязаны делать и чего нельзя делать. Обескураженные неласковым приемом, мы начали обживаться в выделенном нам углу избы. Вскоре мы поняли, что наша хозяйка, – просто замученная тяжелой постоянной работой женщина. Кроме работы на заводе ей одной приходилось управляться с тремя малыми детьми и сравнительно большим хозяйством с коровой, поросятами, курами, огородом, готовиться к предстоящей зиме – запасаться продуктами и топливом. До нас у нее на постое уже была какая-то семейка, требовавшая от хозяйки чуть ли не гостиничного сервиса, как сказали бы теперь. Мы начали ей всемерно помогать. Мама занялась детьми и приготовлением пищи, я – дровами. Даже маленькая Тамила важно работала веником или помогала мне складывать поленницу. В школу я не пошел: стало понятно, что и здесь мы задержимся не надолго.

Недели через две – три наша хозяйка со слезами, как близких и родных, снабдила нас едой, посадила на телегу для отправки в эвакопункт Борисоглебск. Еще через несколько дней в Поворино был сформирован состав из товарных вагонов – "теплушек", который вне всяких расписаний и графиков начал рывками, но неуклонно, продвигаться на восток. В одной из теплушек, среди великого множества похожего народа, на одной из дощатых полок, вместе с нехитрым скарбом, ехали две женщины и четверо детей. Старшему из них (мне) исполнилось уже целых десять лет, а самой младшей – Торочке Мильман (Степанковской) едва минуло два года.

Для людей, требующих билеты "возле окошка" в самолет или на поезд, товарная двухосная теплушка, едущая холодной осенью вне расписания, не очень подходит. Высоко расположенные четыре стальных окошка при открытии пропускают не только свет, но и поток холодного воздуха, насыщенного паровозной гарью. То же самое можно сказать о широких откатных дверях. Любители чтения детективов под стук колес, боюсь, тоже будут разочарованы: в теплушках не предусмотрено местное освещение, как впрочем, и общее. Желающие размяться на привокзальных перронах должны иметь в виду, что перроны для товарных вагонов – это земля, чуть ниже головки рельса, и лестница к полу теплушки, находящегося на высоте около полутора метров тоже не предусмотрена. Но самое главное ограничение, касающееся всех, – отсутствие каких-либо "удобств" для совершения естественных отправлений. При остановке на станциях из теплушек вываливалась или, в зависимости от высоты перрона, – спрыгивала, высыпала толпа с квадратными глазами с единственной целью – облегчиться. Особо воспитанные пытались забраться под вагоны, чтобы хоть как-то уединиться. Но после того как нескольких стыдливых разрезали колеса внезапно тронувшегося поезда, порочная практика прятанья была прекращена. Прямо вдоль вагонов выстраивались шеренги сидящих женщин, стариков, детей постарше. Проходящие железнодорожники стыдливо ничего не замечали. Все станционные пути заплывали продуктами жизнедеятельности человека, с соответствующими запахами.

Всем едущим в теплушках при формировании поезда на эвакопунктах выдавали продуктовые карточки. Однако отоварить их при нерегулярном движении поезда было весьма проблематично. Помню, кажется в Саратове, маме удалось получить на карточки пирожки с повидлом. Это был хотя и очень короткий, но настоящий праздник! В лучшем случае по карточкам удавалось получить крупы, иногда – печеный хлеб. Народ начал приспосабливаться: на остановках быстро устанавливались два кирпича, на них – кастрюля с водой и крупой, разжигались заранее запасенные щепки. Сколько будет стоять поезд на глухом полустанке, пропуская срочные попутные и встречные поезда, – никто не знал. При первом гудке нашего паровоза, недоваренные каши вместе с кашеварами влетали в теплушку. Иногда каша варилась "понемножко" в течение двух суток. Еще один источник теплой пищи – кипяток (даже если в кипяток нечего было положить, то и в чистом виде он представлял некую калорийную ценность). На всех станциях большими буквами с указывающими направление стрелками были надписи "Кипяток", куда всегда устремлялись бегущие с чайниками толпы с подошедшего поезда. Анекдот того времени: иностранец удивляется, почему в СССР все станции называются "Кипяток"?

Была еще одна проблема, которая не могла не возникнуть в скученной массе людей, неделями не мывшихся и не меняющих белья и одежды. Это большая проблема, создаваемая маленькими паразитами – вшами. Вездесущие и неистребимые насекомые разных оттенков и размеров и их яйца – гниды – были везде: в волосах, складках белья и верхней одежды, свободно переходя от одного "донора" к другому. Впрочем, теперь уже понятно, что дело не только в гигиене и чистоте. Вши нападают на людей голодных и обездоленных, ослабленных духовно и физически. Женщины, как могли, защищали прежде всего детей. То, что современный зритель расценил бы как любовное и бессмысленное перебирание волос ребенка, – в действительности было поиском и уничтожением паразитов. Сейчас уже мало кто понимает всенародный жест, означающий полное уничтожение – сближение двух ногтей больших пальцев. В большой цене были мелкозубые (частые) гребни, которых теперь не делают. Чем меньше зазор между зубьями, тем меньших размеров паразитов "берет" такой гребень.

Одна картина врезалась мне в память так, как будто это было вчера, а не более 60-ти лет назад. В нашей теплушке ехал одинокий старик еврей из Белоруссии. Его семья попала под бомбежку и погибла, все имущество тоже пропало. Несчастный был одет в рваную телогрейку, а почерневшие от грязи кальсоны служили ему также брюками. На одной из станций мы оказались рядом на низком перроне возле нашей теплушки. Стыдливо отвернувшись лицом к вагону, старик расстегнул пояс кальсон и ребром ладони начал сгребать изнутри на землю сплошную серую шевелящуюся массу вшей…

Если бы в вагоне вспыхнул, например, брюшной тиф, – мы были бы обречены. Конечно, на эвакопунктах и больших станциях, где проходила огромная масса людей, предпринимались кое-какие санитарные меры. Допускали в залы и регистрировали документы только после прохождения санобработки. Там людей раздевали до нитки и отправляли под более-менее теплый душ, а всю одежду до носков включительно пропаривали в автоклавах. Однако, как заметил кто-то из умных: "Нельзя жить в обществе и быть независимым от него". Содержащиеся остальным обществом паразиты тоже знали эту чеканную формулу, и через пару часов заменяли собой павших на поле брани единоплеменников. Кроме того, строгость правил "смягчалась" человеческой жалостью контролеров: разве можно не пустить в теплый вокзал выбившуюся из сил женщину, увешанную сопливыми детьми и немудреными пожитками? Конечно, они пройдут санобработку, но немножко после, когда обогреются, чего нибудь поедят и чуть-чуть отдохнут…

Реплика из светлого будущего. Когда современные дети, посмотрев кино типа "Четыре танкиста и собака", представляют войну в виде веселых и увлекательных приключений с красавицей Марусей и умной собакой, я вижу старика, сгребающего вшей, и измученную женщину с голодными детьми. Это – один из главных ликов войны. Впрочем, современным бомжам и беспризорным детям, наверное, так видится и лицо "перестройки"…

В нашей холодной теплушке состоялось чудо: появилась настоящая круглая чугунная "буржуйка" – отрада обездоленного и замерзающего пролетариата. Теперь каждый вылезающий в свет абориген теплушки считал своей главной задачей добыть гостинец для выделяющей живительное тепло представительницы враждебного сословия: кусок угля, полено, щепку. "Представительница" поедала все с неизменным аппетитом, румянясь от удовольствия. Если бы до этого не кончились все запасы круп, то на ней можно было бы даже варить кашу. Тем не менее – поближе к живому теплу сползалось большинство населения теплушки, и под стук колес каждый молчал о своем, наслаждаясь неслыханным комфортом.

За нашей теплушкой была прицеплена открытая платформа с огромным зачехленным станком. Два – три пацана, в том числе я, проводили на свободном краю платформы многие часы, постигая "нутром" огромные просторы Родины и язык железной дороги. Мы знали в лицо все паровозы: маленький писклявый маневровый "Ов" (овечка), "ИС" (Иосиф Сталин) с огромными красными колесами. Больше всего мы уважали "ФД" (Феликс Дзержинский). В этом длинном чудовище с короткой овальной трубой все было прекрасно и ладно, начиная с низкого мощного гудка. Во всем его облике чувствовалась огромная мощь и стремительность. Мне кажется, что создатели этого паровоза были не только отличные инженеры, но и поэты и художники. Когда усталый паровоз хотел пить, он подходил к поворотному гусаку, который через раструб низвергал в чрево паровоза толстенную струю воды. Блаженно рявкнув, паровоз благодарил "гусака", тот закрывал струю и отворачивался. Довольный паровоз выпускал струю пара и величаво удалялся. Вместе с паровозом мы испытывали жажду и чувство ее утоления… Мы любили "тормоз Матросова" и "тормоз Казанцева", – которыми согласно надписям были снабжены теплушки и платформы, и люто ненавидели "тормоз Вестингауза", который обычно стоял на пассажирских вагонах. Вагоны были, конечно, буржуинские, а Вестингауз – иностранец и наш личный враг. Вместо слов "замолчи", "перестань" мы говорили: "закрой поддувало, не сифонь", – такие надписи стояли перед железнодорожными мостами. "Не толкать!", "С горок не спускать!", "Не кантовать!", – только такими словами реагировал сонный мальчишка на всякие беспокоящие его действия. Сидя на платформе, проносящейся по бескрайним степям после Челябинска, мы самостоятельно постигли тайну автоблокировки. Поезд, проезжая зеленый светофор, включал на нем красный сигнал, на предыдущем светофоре зажигался желтый, а на еще более раннем – зеленый. Таким образом, без людей поезд сам создавал за собой зону безопасности длиной в два светофорных пролета. Иногда наш поезд часами стоял на неизвестных станциях: у нас отнимали Паровоз! И не было лучшего звука, чем гудок паровоза и лязг буферов, бегущий от головы до хвоста поезда. Это означало, что мертвая гусеница поезда соединялась для движения с Живым Паровозом!

Вести с фронтов, выхваченные второпях на станциях, были отрывочными и не радостными. "После тяжелых боев оставлен город N". Только тот, кто знал, где находится этот город, мог представить себе, как далеко забрались немцы. Пал Киев, под немцем уже была почти вся Левобережная Украина, где мы, наивные, полагали отсидеться… Немцы окружили Ленинград, подошли к Москве и Волге…

Нас обгоняли пассажирские и товарные поезда. Навстречу один за другим неслись такие же товарные поезда. Часто в таких же теплушках на фронт ехали, одетые в серые шинели и полушубки, молодые ребята; на платформах стояли зеленые танки, автомобили и зачехленные пушки, цистерны с надписями: "Огнеопасно", "С горок не толкать!". Мы постигали воочию необъятность и мощь Родины. Уже погибли миллионы людей, сгорели тысячи городов и сел… Но огромная страна СССР только начинала по настоящему разворачиваться и воевать, бросая в прожорливую топку войны новые неисчислимые ресурсы и своих сыновей… "Наше дело правое, мы победим! Будет и на нашей улице праздник!", – сказал Вождь, и мы ему верили, больше чем себе, как позже скажет К. Симонов…

Вместе с нашим движением на восток двигалось и время, – стояла уже глубокая осень, наступали холода. Наши аварийные летние пожитки не были на это рассчитаны, и мама прилагала все усилия, чтобы нас с Тамилой как-то утеплить. Мы в своих нарядах стали напоминать кочан капусты, в котором листьями были все запасенные на лето смены одежды. Популярен был анекдот: " Шо это за климАт?". – говорил одессит в Архангельске. "Двадцать маек надел, – все равно прошибает!". На крупных станциях наш поезд ставили далеко от вокзалов. Вдали в голубом тумане нам виделись города Курган, Петропавловск, Омск, Новосибирск, Барнаул. Менялся облик аборигенов: "глаз стал узкий, нос – плуский".

Морозным днем мы высадились, наконец, в Семипалатинске. Как морякам, давно не бывшим на суше, нам было непривычно не ощущать под ногами дрожь вагона и стук колес. В городе свирепый ветер заносил снегом и песком (!) узкие полоски асфальта. После санпропускника и эвакопункта на второй или третий день нас "сформировали" в переполненный, уже пассажирский вагон, и уже через сутки мы высадились на станции Аягуз.

Во время этого броска, а может и раньше – заболела Тамила. Высокая температура, трудное дыхание… Мама побежала на руках с ней в Аягузе в больницу. Там женщина – главврач (все врачи, как и железнодорожники, считались мобилизованными) осмотрела Тамилу, покачала головой. "Крупозное воспаление легких", был ее неутешительный вывод. Надежд на выздоровление – мало. Мама была в отчаянии. Нас отправляли дальше. Остаться с Тамилой без жилья и карточек было невозможно. Больница была переполнена тяжелоранеными, доставленными с фронта, и вся медицина выбивалась из сил. Плача, мама просила врачей и медсестер поухаживать за Тамилой, и это было единственное, что можно было для нее сделать…

Холодным, по настоящему зимним днем, человек 15 эвакуированных (таков был наш официальный статус), в том числе семья Мильмана, одна из деребчинских девушек и мы с мамой, погрузились в кузов полуторки; нас любовно накрыли тяжелым брезентом, чтобы не замерзли, и двинулись дальше на восток. Около 200 километров тряской извилистой дороги, которая называлась шоссе, мы преодолевали почти сутки. Наше физическое состояние колебалось от почти полного замораживания, до частичного оттаивания в прокуренных самосадом пунктах обогрева и питания водителей. Но это была райская атмосфера, в сравнении с нашей "подбрезентовой": один из стариков страдал расстройством желудка и за неимением других возможностей удалял его содержимое в одежду и окружающее, увы, тесное пространство…

Наконец мы выгрузились в районном центре Урджар – небольшом селе с несколькими домами покрупнее, где находились: власть, образование (школа), культура (клуб) и торговля (магазин). Здесь нас еще раз "сосчитали" и рассортировали. Мильманы, девушка и мы с мамой были посажены на сани с пахучим сеном. Женщина-ездовая рассадила нас по одной ей ведомым правилам, что-то сказала двум небольшим лошадкам, и мы бодро двинулись санной дорогой по холмистому заснеженному пространству – опять на восток. Слева на севере возвышалась громада гор, которые так отчетливо я видел впервые в жизни. Через несколько часов пути показалось большое село. Из труб домиков, очень похожих на украинские хаты, уютно поднимались вертикально вверх дымки от печек. Дым от печек имел непередаваемый, довольно приятный запах. Это был неведомый нам ранее запах горящего кизяка… Маму, девушку и меня высадили возле четвертой от края села хате. Нас встречала хозяйка с двумя дочками и рвущийся с привязи здоровенный пес… Здесь была конечная точка нашего бегства от войны. Дальше на восток, километров через сто была уже граница с Китаем.

04. ВОСТОЧНАЯ ЖИЗНЬ

Восток – дело тонкое.

Наша хозяйка Зоя Барабаш была типичной казачкой: веселой и трудолюбивой, несмотря на свою болезнь – Базедову. Раздутый "зоб", как я узнал позже, свидетельствовал о недостатке йода, или об облучении радиоактивным йодом. Старшая ее дочь Нина – не очень складная и высокая, – человек замечательной доброты, участливая ко всем несчастным. Младшая Лида – чертик в юбке: неугомонная, смешливая, способная на неожиданные выдумки и поступки. Старшую сестру она называла "няня". Мы сначала не могли понять, "кто есть кто", затем узнали, что няней здесь всегда называют старших сестер. К сожалению, впоследствии Лида повредила ногу, и после "умелого" лечения стала инвалидом, что резко изменило ее характер. (Не было здесь тамбовской бабушки…). Еще у наших хозяек была огромная и свирепая среднеазиатская овчарка Разбой, с которой я вскоре подружился, – наверное, она скучала по своему хозяину, ушедшему на войну, и видела во мне некий эрзац отсутствующего хозяина. К весне мы с Разбоем достигли полного взаимопонимания. О наших совместных предприятиях я еще расскажу. Была у хозяек еще маленькая бурая коровка, дававшая молоко замечательной жирности и вкуса. И, наконец: трогательная неразлучная парочка: теленок и поросенок. Эти ребята не могли жить друг без друга: когда один из них куда-нибудь отлучался, другой как потерянный носился по двору. Когда они опять встречались, то радовались несказанно и занимали "штатное" положение: ложились рядом, клали друг на друга головы и блаженно закрывали глаза.

Наше село имело вполне славянское название: Ириновка. Его жители – переселенцы 20-х годов со Ставрополья, с Кубани. Как известно, кубанские казаки иногда считают себя русскими, иногда – украинцами. Например, родной брат русского губернатора и генерала Лебедя – украинец. Язык кубанцев – русский, специальный, что ли, – с большими включениями украинских слов и оборотов. Во всяком случае, сплав двух народов получился веселым, работящим, жизнестойким. Каждый двор и огород возле него был ухожен, в добротных сараях было место для скота и сена. Перед самой войной здесь поселились также переселенцы с Тамбовской области. Дома этих семейств и участки выглядели как временные: грянула война. Все мужчины ушли, не успев толком обустроиться.

Практически все дома в Ириновке были построены из самана – самодельных глиняных кирпичей огромных размеров. Материал для изготовления самана был под ногами. Снимался поверхностный слой дерна и взрыхлялся слой глины. В образовавшуюся круглую яму отводилась вода из ближайшего арыка (об арыках надо рассказать подробнее), затем солома и полова. Аборигены с участием крупного рогатого и безрогого скота месят ногами эту субстанцию, пока не получают однородную пластичную массу. Формуется саман в деревянных разъемных прямоугольниках определенного, раз навсегда заданного, размера. После предварительного схватывания саман выкладывают в воздухопроницаемые пирамиды, в которых он высушивается и приобретает прочность, то есть готовность для строительства. В сухом климате толстые – около полуметра – самановые стены замечательно удерживают прохладу жарким летом и тепло очень холодной зимой. Ямы возле строящихся домов непрерывно углубляются, затем заполняются водой из арыка, заменяя туземцам плавательные бассейны. В одном из таких бассейнов учился плавать и я. Надо заметить, что фильтрация и замена воды там не предусмотрена, купающиеся там дети доводят воду до состояния глиняной болтушки, и начинающие пловцы должны быть готовы к дегустации этого напитка…

Градообразующее предприятие Ириновки – колхоз имени кого-то, который разделен на 6 бригад, имеющих отдельные дворы и хозяйства. Дом нашей хозяйки располагался напротив двора 6-й бригады, мы автоматически ставали ее членами и работниками, а бригадир – хромой инвалид лет 50 – нашим прямым начальником. Это, казалось, малозначительное обстоятельство создало потом маме сильную головную боль. Дело в том, что одна из "деребчинских" девушек, Лида, добровольно "примкнула" к нашей семье и поселилась вместе с нами. Чтобы не объяснять каждому, что и как, мама объявила ее своей племянницей. Лида была довольно смазливой и упитанной девушкой, хотя качество ее органа мышления было не столь выдающимся… Бригадир-6 начал выделять ее из всех своих работников, что ей сначала понравилось. Когда, спустя некоторое время, по непонятным мне тогда причинам, что-то не заладилось, бригадир все претензии стал направлять "тетушке". Дело приобрело размах. Маме с большим трудом и нервотрепкой пришлось отказываться от родства и отправлять Лиду в автономное плавание…

Но это было потом. Стоит рассказать о том мире, в который нам предстояло вживаться, теперь стало понятно, – надолго. Наша Ириновка располагалась в двухстах километрах от железной дороги, без нормальных автомобильных дорог к ней, с единственным телефоном в сельсовете, работающем от случая к случаю, и это накладывало отпечаток автономности на всю здешнюю жизнь. По украинским меркам ириновский колхоз был богатейшим. Колхозники недостаток коммуникаций вполне заменяли высоким жизненным уровнем. Например, до войны средняя семья получала на трудодни около 10 тонн (!) пшеницы, которую даже сейчас с руками оторвали бы итальянцы для своих спагетти. (Когда мы с голодухи начинали жевать почти прозрачные зерна пшеницы, то в остатке оставался большой ком нерастворимого белка, подобный жевательной резинке). Мука для хлеба – очень вкусного, исключительно домашней выпечки, – просеивалась на шелковых (!) ситах, затворялась на самодельных дрожжах из хмеля и отрубей. Достаточно было и других злаков: кукурузы, гречихи, овса, проса. В горах колхоз содержал 17 пасек по 150-200 ульев, и колхозники зарабатывали по 200-300 килограммов целебного горного меда, который, кроме чаепития и выпечки всяких сластей, применялся аборигенами для изготовления непередаваемой прелести и крепости медовухи – благо хмель выращивался здесь же. При каждом дворе был поливной огород размером около 100 соток, что составляет целый гектар (эти сведения интересны несчастным владельцам несчастных 6 соток). Обычно половина огорода отводилась под бахчу, то есть под арбузы и дыни. Огромные сладкие арбузы и непередаваемо прекрасного запаха и вкуса дыни аборигены ели почти все лето и осень. Арбузы помельче осенью солили в огромных бочках и потребляли их до следующего урожая. Дыни – целые дирижабли – разрезали на ломтики и вялили на солнце, затем заплетали в косички по три. По вкусу и запаху эти косички далеко оставили бы позади любые Сникерсы и Баунти. Картошка, огурцы, помидоры, огромные, серые снаружи и ярко оранжевые внутри, тыквы, – любые овощи – на хорошо унавоженных поливных землях под жарким солнцем давали сказочные урожаи. Поскольку рынки сбыта были почти недоступны, то, например, три-четыре куста помидор запросто покрывали потребности средней семьи. Возле каждого дома росли фруктовые деревья: яблони, абрикосы, сливы, тутовые деревья. В сараях возле дома у каждой семьи стояли по одной-две коровы, телята, свиньи и овцы или козы. Кроме того, в колхозных отарах колхозники содержали по 20-30 своих овец и коз, которых стригли или забивали на мясо по мере необходимости.

Коренных проблем у местных жителей было две: вода для полива и топливо. Эти проблемы, конечно, успешно решались, пока не ушли на войну все работоспособные мужики. Оставшиеся старики, женщины и дети справлялись с извечными заботами хуже. Воду надо было брать в горах. Свободно текущая горная река, широкая и свирепая весной, когда в горах таяли ледники, к середине лета почти пересыхала, испаряясь на раскаленных камнях. Но дело даже не только в этом. Река безумно растрачивала свою энергию, падая с многочисленных водопадов, и возле села проходила уже в глубокой долине, откуда поднять воду на полив можно было только мощными насосами. Ни насосов, ни энергии для их вращения, конечно, не было. Поэтому высоко в горах часть воды отводили в специальный канал. Этот канал петлял по холмам предгорья с минимальным уклоном и подходил к селу на достаточной высоте. Вдоль главной улицы села был прорыт основной арык – канава с отлогими берегами, по которой протекала живительная вода. Перегородив основной арык, каждый мог направить поток воды на свой огород. Естественно, к живущим ниже по течению уже ничего бы не дошло. Поэтому власть и сами жители составляли жесткий круглосуточный график водопользования, который неукоснительно соблюдался. Если ты проспал свой час ночного полива, никто тебе не позволит брать воду из арыка, кроме как ведром, когда ты проснешься. Как говорили древние: "Dura lex, sed dura". И канал с гор, и система арыков требовали непрерывного ухода и восстановления, без которых они ветшали и переставали работать.

Вторая головная боль – топливо, тоже требовала немалых усилий. Основное топливо – кизяк, это изготовленные по саманной технологии кирпичи, в которых вместо глины использовался навоз. Особенно за свою теплотворную способность ценились овечьи шарики. Навоз нужен был также для огорода. Но скота ставало все меньше: некому было косить траву весной, некому пасти отары и охранять их от волков. Сокращались и топливные ресурсы. Еще один вид топлива вырастал в степи в виде кустов дикого миндаля – карагая и кустиков таволожника с тоненькими как бы лакированными стебельками, тонущими в воде. В пойме реки еще можно было нарубить лоз. Но вблизи села все уже было вырублено, а доставка с удаленных мест упиралась в транспорт: много ли дотащишь на своих плечах?

Однако, все это стало известно потом. Сейчас нас встретил незнакомый мир, засыпанный снегом, с сильными морозами, в котором надо было устраиваться надолго, – никто не думал, что так надолго. Хозяйка и дочки нас встретили радушно и участливо, накормили, обогрели, сводили в баню. Жить нам предстояло в гостевой половине избы, с отдельным входом из сеней и глинобитным полом. Большую часть комнаты занимала огромная русская печь с пристроенной лежанкой. Место для меня нашлось сразу: на вершине печки под близким потолком. Все равно туда больше никто не помещался, – Тамила ведь осталась в Аягузе. Через несколько дней мы определились: мама пошла работать в школу учителем математики, которого здесь не было вообще. Оказывается, именно поэтому мы были распределены в Ириновку. Нас "поставили на довольствие": эвакуированным полагался хлеб, некоторые овощи, и, главное, топливо в виде кизяка и керосин для освещения. Это очень обрадовало нашу хозяйку, которая с тоской взирала на уменьшение своих запасов. Хлеб мы получили в виде огромного белого каравая, набросились на него, с благодарностью Советской власти за проявленную заботу о нас сирых. Правда, из всего остального "положенного" маме удалось "выбить" немного керосина. Выдача хлеба тоже вскоре прекратилась: его просто не было вообще. Хлебом должен был обеспечивать колхоз, но учителя не были его работниками, да и вообще весь хлеб подчистую был вывезен: во время войны хлеб – материал стратегический, и все это понимали. У нас появилась новая учительница Шейнман Сара Самуиловна, студентка последнего курса пединститута, вывезенная из блокадного Ленинграда. После ее рассказов о буднях жителей блокированного Ленинграда, мы казались себе обожравшимися обывателями, а наше недоедание – плод воображения, пресыщенного чревоугодием. Забегая вперед, скажу, что печеный нормальный хлеб я попробовал вживую только весной 1944 года. (Слово "нормальный" станет понятным после описания моего собственного опыта хлебопечения весной 1943 года). Правда, кое у кого из аборигенов оставались какие-то запасы, и они выдавали своим детям "тормозок" в школу в виде кусочка белого(!) хлеба. На вопрос: "Если муки мало, то почему вы печете такой белый хлеб?", ответ был: "Мы не можем портить остатки муки, выпекая серый хлеб". Гастрономическую тему не так легко окончить, рассказывая о тех голодных днях, и я буду к ней постоянно возвращаться.

Мне надо было ходить в школу. Расстояние до школы было около двух километров санной, она же – главная, дороги. Морозы уже стояли приличные, и наше обмундирование не соответствовало "текущему моменту". Каким-то чудом мама сохранила отцовское зимнее пальто: очевидно, его в пути должны были использовать вместо матраца. Теперь ему наполовину отрезали полы, частично – рукава – и для меня получился очень миленький и теплый "верхний наряд". Хуже обстояли дела с обувью: ботиночки на резиновой подошве черпали снег бортами и ноги ужасно мерзли. При этом остатки резиновой подошвы сохранили зачем-то свои скользящие свойства, что делало мое перемещение к светочу знаний похожей на пляски шамана. Глядя на мои антраше, наша хозяйка сжалилась и обула меня в "пимы", оставшиеся от мужа, наполовину обрезав голенища. Хотя валенки-пимы были на несколько номеров больше требуемого размера, нельзя было словами передать "чувство глубокого удовлетворения", когда ногам стало тепло, и они перестали разъезжаться в разные стороны на скользкой дороге.

Надо заметить, что к тому времени у меня появился очень важный и нужный статус "хранителя огня". Спички кончились у всех почти одновременно, новых поставок не намечалось. Утром, практически еще темной ночью, аборигены выходили из изб и искали глазами или носом дом, из трубы которого поднимался дымок. Туда устремлялись дальние и близкие соседи с горшками, в которых были запасенные заранее угли. Добытый в первоисточнике огонь разносили по своим домам. Иногда приходилось ходить очень далеко. Я как-то незаметно освоил добычу огня, используя кремень и кресало – обломок старого напильника. Искры должны были попасть на благодатную почву – специально обработанную вату. Для этой обработки использовалась зола от шляпок подсолнуха. Но тлеющая вата – еще не огонь. К тлеющему фитилю надо было прикоснуться лучиной, на одном конце которой была головка, образованная окунанием лучины в расплавленную желтую серу. Сера загоралась голубым, стреляющим во все стороны огнем, выделяя при этом дымок, весьма продирающий органы дыхания. Лучина разгоралась, вслед за ней лампы и печи, давая людям свет и тепло. Мама обычно будила меня ни свет, ни заря. Спросонок в темноте я нащупывал свои орудия производства, и, часто попадая по пальцам, добывал огонь по описанной технологии. Хозяйка и ближайшие соседи были избавлены от походов за огнем, что частично оправдывало щедрый дар – валенки.