Теория притягательности Дэвис Джим

Введение

На первом курсе магистратуры я устроился на работу, и со мной в офисе работала женщина, на которую я пытался произвести впечатление. Как-то мы заговорили о танцевальной музыке. Ей нравилась клубная музыка и техно; я отдавал предпочтение рэпу. Я включил ей компакт-диск с записью эйсид-джаза.

– Как под такое можно танцевать? – сказала она.

– Как под такое можно не танцевать? – в свою очередь удивился я и продемонстрировал ей притягательность этой музыки. (Простите меня, Джон Денвер, но я люблю только такую музыку, под которую хочется танцевать.)

В детстве меня очень интересовала тема экстрасенсорных способностей человека. Я перечитал все книги, какие мог найти на эту тематику в школьной библиотеке, и был убежден, что разум человека обладает колоссальными способностями, из которых используется лишь очень малая часть. Из этих книг, которые в библиотеке относились к категории научно-популярных, явствовало, что есть люди, способные передвигать предметы силой мысли, гадать при помощи магического кристалла и предсказывать будущее. И если мы используем свой мозг всего на 10 процентов, тогда на что способны оставшиеся 90 процентов?

Эта идея полностью захватила меня, и я не сомневался в ней ни на секунду, пока в колледже мне не попалась отрезвляющая книга Сьюзан Блэкмор «В поисках света. Приключения парапсихолога» («In Search of the Light: Adventures of a Parapsychologist»). Это была первая встретившаяся мне скептическая книга, и она стала первой ложкой дегтя в бочке меда моей веры в паранормальное. Сначала Санта-Клаус, а теперь еще и это? Когда идеи кажутся прекрасными, нам очень не хочется отворачиваться от них, даже когда мы знаем, что это неправда.

Некоторые вещи находят глубокий отклик в нашей душе. Мы тянемся к ним. Они удерживают наше внимание. Они ощущаются нами как правильные. Мне нравится танцевать под музыку хип-хоп. Меня трогают печальные, душещипательные истории. Я хочу верить, что человек способен передвигать предметы силой мысли.

Вас приводят в восторг восхитительные горные пейзажи. Вы отовсюду слышите, что есть жизнь после смерти, – ведь об этом говорят люди, думающие, что побывали по ту сторону смерти. Эта идея настолько восхитительна и кажется вам такой правильной и справедливой, что вы не можете сдержать улыбку, когда она приходит вам в голову. Вы слышите о несчастье, случившемся с каким-то ребенком, и эта история так трогает вас, что вы не можете спать несколько ночей. Когда по телевизору показывают баскетбольный матч, вы не можете оторвать взгляд от экрана. Вам рассказывают анекдот, и вы не можете дождаться случая, чтобы пересказать его друзьям.

Существует огромное множество вещей, которые мы находим захватывающими, и, казалось бы, резонно предположить, что существует не меньшее количество качеств, которые делают эти вещи такими привлекательными. Популярная песня, которую мы постоянно слышим по радио, и рассказы об околосмертных переживаниях мы находим в одинаковой степени притягательными, но разве между ними может быть что-то общее?

Да, может. Как это ни странно, у притягательных вещей много общего. Цель данной книги – связать воедино научные данные, относящиеся к различным дисциплинам. Я сделаю то, чего никто не делал раньше, – покажу, что существует фундаментальное свойство притягательности, присущее всем этим вещам. Я докажу, что, так же как в искусстве, убедительность аргументов и объяснений зависит от эстетической составляющей. Одни и те же качества снова и снова проявляются в самых разнообразных вещах, которые мы находим интересными и захватывающими, будь то анекдоты, картины, цитаты, паранормальные явления, религия, спорт, видеоигры, новости, музыка или сплетни. Общие для всех этих вещей качества являются ключами, отпирающими замки наших психологических наклонностей. Я называю это теорией притягательности.

* * *

Понимание факторов притягательности требует от нас некоторых знаний в области того, как устроен наш мозг и как он формировался в процессе эволюции. Человеческий мозг представляет собой комбинацию древних и сравнительно новых процессов, которые развивались в разные времена. Порой между ними возникают «разногласия» в понимании смысла, важности и ценности тех или иных явлений, и зачастую мы сами не понимаем, отчего у нас складывается то или иное мнение по определенным вопросам. Часто нас к чему-то тянет и от чего-то воротит, а мы не понимаем почему и выдумываем причины, которые представляют собой не более чем фантазии, догадки в отношении психологических основ происходящего.

Более древняя в эволюционном смысле часть мозга располагается вблизи верхушки ствола головного мозга в затылочной области. Анатомия «старого» человеческого мозга во многом схожа с анатомией мозга других животных. Эдакая хитроумная машина Голдберга, работающая по своим особым правилам, позволяющим ей делать одно, запрещающим делать другое и нацеленным на то, чтобы помочь нам жить и размножаться. Она представляет собой сложный комплекс узкоспециализированных систем.

В лобной части головы расположен новый мозг – многоцелевой механизм, позволяющий нам учиться и рассуждать, а также система, пытающаяся контролировать импульсы древнего мозга. Новый мозг – методичный и неторопливый планировщик и фантазер. Джазовым импровизаторам приходится заглушать голос этой части мозга перед своими выступлениями. Новый мозг не предназначен для выполнения каких-то конкретных задач; его задача, скорее, в том, чтобы помогать нам учиться что-либо делать – неважно что. Если древний мозг по-разному выглядит в зависимости от угла зрения, то новый мозг выглядит совершенно одинаково, под каким углом ни смотри. Древний мозг нужен нам затем же, зачем нужен мозг животному. Новый же мозг сформировался у нас вследствие гонки интеллектуальных вооружений, которую устроили между собой наши далекие предки.

Поскольку древний мозг и новый мозг мыслят по разным правилам, думают каждый о своем и, возможно, даже пользуются каждый своей базой знаний, неудивительно, что зачастую они по-разному оценивают одни и те же события и ситуации. Для примера рассмотрим мысленный эксперимент, называемый проблемой вагонетки, где ставится вопрос о том, приемлемо ли с нравственной точки зрения перевести железнодорожную стрелку так, чтобы вагонетка задавила одного человека вместо пяти. (Такая постановка вопроса была впервые предложена Филиппой Фут в 1967 году.) Большинство людей отвечают на этот вопрос утвердительно, считая перевод стрелки морально оправданным, что указывает на относительно высокий уровень активизации более новых в эволюционном смысле лобных долей мозга. Более острые в эмоциональном плане проблемы, такие как разновидность той же проблемы вагонетки, где требуется столкнуть с моста одного человека ради спасения пятерых, активизируют эмоциональные, более древние участки мозга. В таких условиях, требующих непосредственного физического контакта с потенциальной жертвой, люди часто находят подобный вариант морально неприемлемым.

Когда пути нового и древнего мозга расходятся, ваша точка зрения на конкретный предмет в буквальном смысле раздваивается. Например, новый мозг знает о том, что пирожные вредны для здоровья, но древний настаивает на том, чтобы продолжать ими лакомиться. И побольше. И с холодным молоком, пожалуйста. Древний мозг знает, что сахар и жиры всегда в дефиците и ни в коем случае нельзя упускать возможность пополнить их запасы. Его приучили к этому тысячи лет эволюции. Ему не известно о том, что жиры, сахар и соль уже давно в изобилии и что в современном мире они являются главными факторами ожирения. А вот новый мозг о вреде сахара знает очень хорошо. Вопрос в том, к какому мнению вы прислушаетесь. (И одновременно возникает вопрос о том, кто в этом сценарии «вы».)

Новый мозг постоянно узнает много нового, поскольку постоянно учится – в том числе тому, что идет вразрез со всеми эволюционными знаниями древнего мозга. Именно в этом заключается источник многих внутренних психологических конфликтов. Древний и новый мозг увлекаются перетягиванием каната. Новый мозг мыслит логически, шаг за шагом, в то время как древний опирается не на рассудок, а на интуицию. Иногда у нас откуда ни возьмись возникает твердая убежденность в том, что так поступать нельзя, что это аморально. Это влияние древнего мозга. Затем, когда появляется потребность обосновать возникшее чувство, в работу включается новый мозг, который пытается, зачастую безуспешно, для обоснования применить то, во что мы верим в моральном плане. Это то, что психолог морали Джонатан Хайдт назвал нравственным потрясением.

Аналогичным образом, когда стоит выбор между немедленным и отсроченным вознаграждением, древняя, эмоциональная часть мозга активизируется, когда вы думаете о немедленном вознаграждении, тогда как новая, фронтальная часть мозга более активна, когда вы думаете об отсроченном вознаграждении. Благодаря тому что мы обладаем определенным контролем над лобной частью мозга, порой нам удается усилием воли преодолевать влияние эмоциональной части мозга – «противиться искушению».

Поскольку древний мозг лучше понимает контекст, а новый мозг лучше понимает правила, есть факты, указывающие на то, что люди со слабой рабочей памятью (неспособные, к примеру, запоминать длинные цепочки чисел) лучше проявляют себя при выполнении тех задач, которые требуют активизации древнего мозга, в частности сложных задач, связанных с классификацией предметов. Об этом, например, свидетельствует исследование, проведенное психологом Мейси Декаро. Новый мозг обладает способностью фокусировать внимание на нескольких важнейших аспектах ситуации, в то время как древний мозг отличается большей рассредоточенностью внимания и собирает огромное количество более или менее важной и уместной информации.

Зачастую мы уверенно идентифицируем себя со своим новым мозгом. Видя на киноэкране страшное чудовище, мы утверждаем, что не «верим» в то, что оно действительно существует. Однако, как указывает философ Тамар Сабо Гендлер, какая-то часть мозга должна все-таки верить в его существование, иначе он не казался бы нам страшным.

Как это все связано с темой притягательности вещей? Зачастую мы отдаем предпочтение каким-то идеям и переживаниям именно в силу оценок, выносимых нашим древним мозгом. Как правило, происходящее в его недрах представляет собой таинственное явление, недоступное пониманию.

Интуиция может восприниматься как вспышки озарения, возникающие из ниоткуда. На самом же деле все происходит иначе: подспудные бессознательные процессы приводят к рождению суждений и чувств, которые поднимаются в сознание уже вполне сформировавшимися. Например, вы интуитивно чувствуете, что одного человека надо опасаться, а другому можно доверять. Вы осознаете эти чувства, но не знаете, каким образом, на каких основаниях они сформировались в глубинах вашего подсознания. Если разум уподобить океану, то сознание – это поверхность воды. И если вы не знаете, из каких глубин в вашу голову приходят некие чувства, то начинаете видеть в этом божественное вмешательство или проявление экстрасенсорных способностей.

Вот эти бессознательные убеждения и чувства и принято называть интуицией.

Следует ли доверять интуиции? Дело в том, что бессознательные мыслительные процессы основаны на знаниях, приобретенных вами в ходе эволюции или посредством учебы, и зачастую невозможно сходу сказать, применимы ли они к данной ситуации. Если вы станете пытаться обосновать интуитивные чувства с помощью рассудка, то эти обоснования будут представлять собой не более чем выдумки.

Какова связь между верой в интуицию и верой в паранормальное или в теорию заговора, неясно, однако исследование, проведенное психологом Мэттью Боденом, показало, что люди, прислушивающиеся к своим предчувствиям, с большей готовностью верят в так называемые идеи отношения, заключающиеся в том, что все в мире имеет самую непосредственную связь с вашим существованием, что случайных совпадений не бывает и что, к примеру, капли дождя пытаются передать вам какое-то сообщение. Идеи отношения – обычные симптомы таких психических расстройств, как мания и шизофрения.

* * *

Людям свойственно вполне объяснимое желание познавать окружающий мир. Выпуски новостей призваны держать людей и разного рода организации в курсе событий и доносить до них важную информацию. В худших своих проявлениях новости играют на наших страхах и надеждах, запугивая и травмируя нас. Психологи Хэнк Дэвис и Линдси Маклид провели масштабное исследование, в котором испытуемых просили рассортировать новости, опубликованные в печати в разные годы XVIII, XIX и XX веков, по категориям согласно их собственному выбору. Участникам эксперимента было предложено двенадцать категорий, и все они соответствовали тем приоритетам, важности которых нас научила сама эволюция: репутация, отношения с детьми, благотворительность, насилие, включая сексуальное, и т. д. Новости во все времена тяготели к сенсациям. Как говорит эксперт по вопросам терроризма Скотт Атран, «средства массовой информации и публичность для террористов – это то же самое, что кислород. Без них терроризм бы тихо скончался». Результаты исследования, проведенного Элис Хили, свидетельствуют о том, что сообщения об актах террора нагнетают страх и озлобленность в обществе, делая людей менее склонными прощать друг друга. Документальные фильмы заставляют людей думать, что уровень преступности в общенациональном масштабе неуклонно возрастает, тем самым подрывая доверие к системе юстиции. Люди же, которые меньше смотрят телевизор, оценивают риски гораздо более спокойно. К сожалению, нам лучше всего запоминаются наименее вероятные события.

Каким образом желание лучше узнать окружающий мир и людей связано с нашей страстью к выдумкам и фантазиям?

«В поисках Немо» – анимационный фильм, главный герой которого, рыба-клоун по имени Марлин, ищет своего пропавшего сына. Помню, меня потряс тот факт, что этот мультфильм довел меня до слез в считанные минуты. Давайте задумаемся над тем, насколько это разные вещи – смотреть трагический фильм и наблюдать трагедию в реальной жизни. Во-первых, вы видите не реальных людей, а их изображение на экране. Во-вторых, речь идет даже не о людях, а о рыбах. В-третьих, эти рыбы не настоящие, а созданные средствами компьютерной анимации. В-четвертых, речь идет не о реально существующих, а о вымышленных рыбах.

Только задумайтесь, насколько это абсурдно, чтобы взрослый человек (я в данном случае) оплакивал судьбу кем-то придуманной и созданной средствами компьютерной графики рыбы.

В давние времена нашим предкам очень редко доводилось видеть то, чего не было на самом деле. Исключения составляли миражи, отражения предметов в воде, сновидения, эхо и палка, которая кажется сломанной, если наполовину опустить ее в воду. большую часть времени, однако, если вы видели человека, то могли быть уверены, что это реальный человек, а не фикция. Эволюционная область восприятия органов чувств – это то, что нам назначено чувствовать ходом эволюции. Однако в реальности органы чувств активизируются теми стимулами, которые относятся к реальной области восприятия. А в современном мире нам постоянно приходится воспринимать образы и звуки, отображающие вещи, которых в реальности нет (нет перед нами или нет вообще). Нам случается видеть перед собой не только реальных людей, но и их образы. Видя, как кто-то по телевизору говорит, что любит мороженое, мы верим, что мороженое любит реальный человек, скрывающийся за этим образом, а не его телевизионное изображение. Мы слышим голоса людей, которых нет рядом с нами, по радио или по телефону. Мы видим, как на экране разворачиваются события, двигаются люди, видим фотографии в журналах и на рекламных щитах. Да, конечно, фотография реально существует, но вот образ человека на ней – это не сам человек. Можно допустить, что эволюция в долгосрочной перспективе наделила бы нас способностью воспринимать эти нереальные образы как то, чем они являются в реальности (например, портрет женщины – как холст с нанесенными на него красками). Это можно уподобить автоматически открывающимся дверям в магазине, которые, по идее, должны открываться перед людьми (надлежащая область восприятия), но открываются также и перед собаками (часть реальной области восприятия). Если конструктору дверей поставить такую задачу и дать достаточно времени, он наверняка сможет сделать так, чтобы двери открывались перед людьми, но не открывались перед собаками. Однако окружающая нас среда – культурная, технологическая, природная, – бывает, меняется так быстро, что эволюция попросту не поспевает за этими переменами. Фотография была изобретена довольно недавно, и у эволюции еще не было времени, чтобы научить древнюю часть мозга отличать реальных людей от их фотографий.

Аналогичным образом проявляется контраст между тем, что вы знаете, и тем, что видите, в оптических иллюзиях. Мы видим одно, но знаем: того, что мы видим, в реальности не существует. Задумайтесь над этим феноменом, потому что смысл его глубок, а последствия весьма далеко идущие. Хотя нам всем доводилось сталкиваться с оптическими иллюзиями, важно обратить внимание на то обстоятельство, что нам не под силу управлять воздействием, оказываемым на нас этими иллюзиями. Мы «знаем», что линии одинаковой длины, но все равно видим их так, как будто они разные. Оптические иллюзии призваны сбивать с толку наш мозг. Когда мы что-то видим глазами, то никакая логика, никакие рациональные объяснения не заставят зрительный центр мозга интерпретировать наблюдаемое как-то иначе.

Схожее воздействие оказывают на нас произведения изобразительного искусства и литературы. Древний мозг (и мозговые центры восприятия) верит, что все переживаемое и наблюдаемое нами реально существует, тогда как новый мозг понимает, что это не так.

Кино как мультимедийная форма искусства хотя бы призвано изображать реальных людей такими, какими они выглядят в реальности, – в том смысле, что световые узоры, возникающие на сетчатке глаз при просмотре фильма, очень похожи на узоры, возникающие на сетчатке, когда мы видим реально существующий мир. Но вот литература в этом плане куда более загадочна. Ведь мы видим перед собой всего лишь напечатанные слова, а нам кажется, будто мы погружены в описываемый этими буквами реальный мир. Литература способна завладевать нашим вниманием даже в большей мере, чем изобразительное искусство, потому что речь гораздо эффективнее передает нюансы социальных перемен, психических состояний и межличностных отношений. Хемингуэю приписывают самый короткий рассказ, состоящий всего из шести слов и способный растрогать очень многих читателей: «Продаются детские ботиночки. Никогда не использовались». Каким образом эти шесть слов производят такое сильное впечатление? Нашу реакцию на придуманные истории философы называют парадоксом вымысла. Отчего та часть мозга, которая желает постичь окружающий мир, так возбуждается, когда вы читаете книгу или разглядываете статичную картину?

Чтобы в этом разобраться, сначала надо понять, что так увлекало людей, которые слушали устные истории, бывшие предтечей литературы. Одно из сказочных свойств речи заключается в том, что она позволяет передавать из уст в уста усвоенные нами уроки и приобретенные знания. Если бы не общение, учиться чему бы то ни было мы могли бы лишь на собственном опыте или путем непосредственного наблюдения за другими. К сожалению, некоторые знания, например насколько опасно вторгаться в чужие владения или какую опасность таит в себе снежная лавина, обходились бы слишком дорого, если получать их исключительно путем проб и ошибок, поскольку ученики в большинстве своем погибали бы сразу или вскоре после такого урока. Однако при помощи речи один человек, владеющий важной информацией, может передать ее многим другим людям. Причем это необязательно должен быть человек, который усвоил опасный урок на собственном опыте и выжил. Он сам мог узнать этот урок из третьих рук. Таким образом важная информация и уроки могут распространяться в масштабе всего народа и переходить из поколения в поколение. Весьма вероятно, что именно в этом заключалась первоочередная функция странствующих поэтов и рассказчиков. Как выразился философ Деннис Даттон, «такие истории представляют собой дешевый и безопасный суррогат жизненного опыта».

Современные люди наряду с правдивыми историями зачастую рассказывают и с удовольствием слушают истории вымышленные, будь то художественные произведения, сочиненные ради развлечения слушателей, или просто ложь. И мы пытаемся извлекать для себя уроки из вымышленных историй, даже если не осознаем этого, потому что приучены к такому поведению всем ходом эволюции. Психологи Элизабет Марш и Лайза Фазио провели специальное исследование и выяснили, что люди, слушая истории, в большинстве своем не делают попыток выявлять в них фальшь.

Если мы не знаем, правдива ли история, которую нам рассказывают, часть нашего мозга предпочитает верить в эту историю – просто на тот случай, если она содержит в себе полезную информацию. Например, если кто-то рассказывает, что на него напал медведь, эта история может послужить для нас предостережением и уроком на тот случай, если нам самим когда-нибудь повстречается медведь, даже если все рассказанное выдумано от начала до конца. А как насчет историй, про которые мы знаем, что они выдуманы, – либо потому, что нам прямо сказали об этом, либо потому, что они слишком фантастические, чтобы быть правдой? Хотя каждый из нас ощущает себя мыслящим существом, скрывающиеся под покровом сознания разные части мозга ведут непрерывную междоусобную войну, словно члены парламента от разных партий. Древний мозг склонен верить в вымысел даже тогда, когда новый мозг убежден в лживости истории.

* * *

В данной книге я представляю вниманию читателей единое объяснение концепции притягательности. Те вещи, которые кажутся нам интересными, завораживают нас, опираются в этом на основы притягательности. Вот о каких основах идет речь:

1. Человек вызывает у нас интерес. Нам нравится встречаться с людьми и узнавать о них как можно больше. Мы любим такие объяснения происходящих событий, которые так или иначе ссылаются на желания, пристрастия и конфликты других людей. Мы предпочитаем картины с изображениями людей и религиозные мифы с персонифицированными богами и духами.

2. Мы обращаем особое внимание на те вещи, на которые надеемся или которых боимся. Надежда приносит радость, а страх, хоть и радует нас, требует внимания. Вот почему мы охотно верим в чудодейственные лекарства и схемы быстрого обогащения, поддаваясь влиянию ловких торговцев. Этим же объясняется боязнь преисподней, а также то обстоятельство, что мы с такой охотой смотрим фильмы ужасов и телевизионные выпуски новостей.

3. Мы любим отыскивать закономерности и паттерны. Замечая их в окружающем мире, а также их определенную регулярность, мы начинаем лучше понимать его, и, благодаря эволюции, нас вознаграждает всплеск радости. Притягательные вещи всегда содержат в себе определенный паттерн, будь то повторяющийся припев в песне или религиозный ритуал. Однако постоянное повторение одного и того же паттерна может наскучить. Нам интересно узнавать что-то новое и открывать новые закономерности.

4. Нас привлекают неконгруэнтность, кажущиеся несоответствия и противоречия, новизна и головоломки. Когда мы наталкиваемся на что-то загадочное, непонятное, это нас интригует, и мы стараемся разобраться. Искусство и религия играют на нашей любви к неконгруэнтности и закономерностям, предлагая нам что-то загадочное, после чего позволяют ощутить большую радость, подводя к обнаружению разгадки.

5. Сама наша физическая природа, в том числе природа зрения и других органов чувств, влияет на то, к каким вещам нас влечет.

6. Мы обладаем определенными чертами характера, многие из которых формировались эволюционным путем и от которых во многом зависит, что нам нравится, а что нет, во что мы верим, а во что нет.

Так как же эти основы объясняют, что именно мы находим завораживающим?

* * *

Начнем с искусства. Я сосредоточусь преимущественно на народном искусстве и поп-арте, поскольку считаю, что именно эти формы искусства отражают человеческую природу лучше, чем высокое изящное искусство, которое в процессе чрезмерной интеллектуализации слишком далеко ушло от наших природных и культурных корней и наклонностей.

Почему люди так любят искусство (и искусственность) и каким образом искусство воздействует на нас?

Искусство привлекает нас тем, что рождает определенные переживания в сердцах и головах зрителей и слушателей. Дэвид Бирн рассуждал о музыке следующим образом: «Сочинять музыку – это как конструировать машину, призванную встряхивать эмоции в душе исполнителя и слушателя… Я начинаю думать об артисте как о человеке, умеющем создавать устройства, которые способны проникать в нашу психологическую природу и активизировать наши глубинные эмоции». Самое главное здесь то, что зрители и слушатели, реагируя на артиста, переживают искусство внутри себя.

Кто-то скажет, что невозможно объяснить, почему людям нравятся те или иные произведения искусства, поскольку каждый понимает красоту по-своему. Но Эллен Виннер, специализирующаяся на психологии искусства, указывает, что в эстетических предпочтениях людей очень много общего, независимо от пола, уровня интеллектуального развития, черт характера и национальной принадлежности. Различия, разумеется, имеют место, но и совпадения тоже неоспоримы.

Мы склонны находить красоту в тех образах, где мир показан таким, в каком нам жилось бы лучше, если бы мы там оказались. Даже абстрактные, казалось бы, не отображающие ничего определенного картины кажутся нам притягательными, когда мы наблюдаем в них намеки на те вещи из реального мира, рядом с которыми нам хотелось бы жить. И это выходит за пределы искусства. Красивые виды, прекрасный закат могут вызывать в нас ту же самую реакцию и по тем же самым причинам. У народа динка, живущего в Восточной Африке, изобразительного искусства практически нет, но они умеют находить красоту в клейме для скота.

В области пейзажей наши предпочтения предопределяются стремлением к безопасности, информации и наличию ресурсов. Как мы увидим ниже, некоторые цвета вызывают у людей первобытные реакции вне зависимости от национальной или культурной принадлежности. Будучи существами общественными, мы предпочитаем видеть на картинах других людей, а будучи существами не бесполыми, мы предпочитаем видеть людей сексуально привлекательных.

Как правило, мы не можем оторвать глаз от тревожащих душу образов, поскольку склонны предполагать, что там содержится важная для нашего выживания информация. Даже когда картина повергает нас в ужас, мы не можем отвести взгляд – как водитель не может не притормозить и не обратить внимание на дорожную аварию. Мы любим разглядывать образы либо того мира, в котором нам хотелось бы жить, либо того мира, которого мы очень хотели бы избежать. Все, что находится посредине между надеждой и страхом, кажется нам скучным и неинтересным.

Наблюдая визуальные паттерны, мы радуемся, потому что это подразумевает предсказуемую правильность мира, которую мы могли бы использовать в своих интересах. Закономерности – это разрывы в сплошном хаосе. Визуальные ритмы, повторяющиеся цвета, симметрия, чередование символов на картине или в серии фотографий – все это нас притягивает.

Если мы видим что-то слишком часто или если паттерны кажутся нам слишком знакомыми, нам становится скучно. Чтобы поддерживать в нас интерес, должно существовать какое-то напряжение, какая-то загадка – таинственная улыбка Моны Лизы, неисследованная территория или какая-то иная неконгруэнтность. Образ кажется нам скучным, если он слишком прост или слишком сложен.

Точное расположение золотой середины зависит от человека и даже от текущего настроения. Чем лучше вы знакомы с рассматриваемой формой или стилем искусства, тем больше неконгруэнтности дозволяется. Произведения Нормана Роквелла понятны каждому, но чтобы по достоинству оценить китайскую каллиграфию или абстрактные картины Джексона Поллока, нужно иметь некоторую подготовку. Некоторые картины имеют лежащие на поверхности и бросающиеся в глаза паттерны, но дополнительное их изучение обнажает глубинные несоответствия, в которых предлагается разобраться зрителям. По мере приобретения опыта зрители обнаруживают в таких картинах все новые особенности и детали, что позволяет в большей мере оценить произведение.

* * *

Исполнительское искусство и кино занимают переходное положение между литературой и изобразительным искусством, поскольку визуальные образы в них сочетаются с речью. Кроме того, они очеловечены даже в большей мере, чем живопись и фотография. Почти в каждом фильме и эстрадном концерте мы видим людей (или похожих на людей персонажей), потворствующих нашему желанию наблюдать их в любой ситуации.

Подобно картинам и фотографиям, фильмы и концерты включают в себя визуальные мотивы, которые обыгрываются во времени и пространстве, апеллируя к основам притягательности, связанным с нашим стремлением находить во всем закономерности. Например, мы видим, как танцоры одновременно выполняют одинаковые движения или повторяют схожие движения в разное время. Балет вообще представляет собой целый словарь движений. Если цветовая палитра фильма ограничена, это усиливает чувство близости и знакомости.

Наша любовь к неконгруэнтности влияет также на то, насколько нам нравится фильм или выступление. Диапазон неконгруэнтности может варьироваться от простого до непостижимо сложного – для разных аудиторий, разного настроения, разных ситуаций. Крайние степени неконгруэнтности мы способны выдерживать лишь короткое время, поэтому мы готовы смотреть авангардистские музыкальные клипы, но вот любителей смотреть полные абсурда полнометражные фильмы гораздо меньше.

* * *

Нарративными называют такие формы искусства, которые включают в себя повествовательный элемент, рассказывают какую-то историю. Это различные формы театрального искусства, литература, кино, современные легенды, ролевые игры и многочисленные компьютерные игры. Кроме того, многие люди находят смысл жизни в том, что ведут хронику своей жизни.

Наше одержимое желание всюду видеть людей в наибольшей мере проявляет себя в литературных произведениях, где изобилуют конфликты между персонажами. Когда мы узнаем обстоятельства жизни героев, наш древний мозг реагирует так, словно эти персонажи являются реальными людьми, и мы пытаемся извлечь из их опыта полезные для себя уроки. Более того, при чтении художественной литературы мы принимаем вымысел за действительность тем с большей вероятностью, чем сильнее сопереживаем героям. У белых детей, которые читают книги с чернокожими персонажами, отношение к этой расе меняется в лучшую сторону – и это улучшение достигается не только по сравнению с детьми, читающими истории только о белых, но даже по сравнению с теми, кто активно взаимодействует с реальными чернокожими одноклассниками, выполняя совместные задания!

Согласно результатам одного исследования дети, читающие истории, в которых не описывается психологическое состояние персонажей (типа «Джим был счастлив»), при дальнейшем тестировании определяют психологическое состояние других людей лучше, чем дети, читающие истории, где есть описание психологического состояния персонажей. Одно из объяснений в данном случае заключается в том, что, когда мы вынуждены своим умом постигать психологическое состояние других людей, а не просто принимать готовые выводы как данность, это помогает нам лучше разбираться в людях.

Истории, которые мы читаем или слышим, оказывают на нас влияние, хотим мы того или нет. Нереалистичные отношения между персонажами этих историй приводят к тому, что мы хуже понимаем реальных людей. Например, любители любовных романов чересчур романтичны, и это может мешать им в реальной жизни. Психологи Марш и Фазио обнаружили, что такие люди негативно относятся к использованию презервативов. Как мы следим за тем, какие продукты питания потребляем, так же нужно следить и за тем, какие истории мы читаем и слушаем.

* * *

Нет человеческого общества, где не было бы хоть каких-то музыкальных традиций. Музыка используется в ритуалах почти всех религий. Наша реакция на музыку может отличаться в зависимости от того, к какой культурной среде мы принадлежим, но есть и много общего, в частности восприятие эмоциональной тональности. Метафорические ассоциации (например, высокий тон ассоциируется с радостным настроением) тоже могут быть общими для разных культур и народов.

Наше стремление к пониманию и желание выявлять закономерности и паттерны в музыке проявляются особенно ярко там, где повторяющиеся темы играют критически важную роль. Повторения в музыкальном произведении происходят на нескольких уровнях – от постоянного барабанного боя до узнаваемых элементов, характерных для данного музыкального стиля или жанра. Если произведение живописи нам сразу нравится или не нравится, то музыкальное произведение нужно прослушать несколько раз прежде, чем мы сможем решить, нравится нам оно или нет. Музыка по самой своей природе подразумевает, что ее нужно слушать снова и снова. Если вы прочитали книгу и она вам понравилась, считается совершенно нормальным, что больше вы никогда не возьмете ее в руки. Однако если вы, один раз услышав музыку, говорите, что она вам понравилась, но второй раз слушать ее вы не хотите, то окружающих это наверняка удивит.

* * *

Хотя спорт не считается искусством, нет никаких сомнений в том, что мы любим спорт во многом из-за эстетической составляющей. Некоторые его виды, такие как акробатика, фигурное катание, чарлидинг, синхронное плавание, боевые искусства, паркур и спортивные танцы, вообще представляют собой нечто среднее между спортом и искусством. Но и игровые виды спорта, такие как баскетбол и футбол, имеют сходство с выступлениями артистов: они играют перед аудиторией, для успеха требуются серьезные профессиональные навыки, игра вызывает сильную эмоциональную реакцию, а по ее окончании работа каждого члена команды подвергается разбору со стороны критиков.

В спорте, как и в литературе, много места занимает конфликт, соперничество. Спортсмены (например, теннисисты) соперничают между собой, и зрителями это воспринимается как межличностный конфликт. В тех видах спорта, где спортсмен выступает в одиночку (например, тяжелая атлетика или стрельба из лука), в сюжетном плане это воспринимается как противостояние человека и природы.

Командные виды спорта пробуждают у болельщиков чувство верности, являющееся одной из основ психологии морали. Болельщики в глубине души ассоциируют себя со своей командой и испытывают большую радость, когда их команда побеждает, и расстраиваются, когда команда проигрывает. Верность в равной степени важна для мужчин и для женщин, но мужчины большее значение придают верности своей группе, тогда как женщины – верности в отношениях между двумя людьми. В этом заключается одна из причин того, что мужчины отдают предпочтение командным видам спорта чаще, чем женщины.

Наша любовь к повторениям и паттернам удовлетворяется за счет ритуального аспекта правил игры, таких как вбрасывание шайбы в хоккее или штрафные броски в баскетболе. Кроме того, спорт всегда предполагает некоторую степень неконгруэнтности, принимающую форму неопределенности: даже когда одни и те же две команды играют между собой снова и снова, двух одинаковых игр не бывает. Бесконечное разнообразие вариаций в жестких рамках правил поддерживает в нас интерес к этим играм. Разным видам спорта свойствен разный уровень стратегического мышления. В американском футболе, к примеру, стратегия занимает значительно больше места, чем, скажем, в баскетболе или в гонках. Каждый игрок знает свое место на поле и свое амплуа, тщательно тренируется и доводит необходимые действия до автоматизма. Во многих других видах спорта важны только тактика и умение принимать мгновенные решения в хаотической обстановке. Впрочем, тактики американскому футболу тоже не занимать.

Причины, побуждающие нас заниматься спортом, являются зеркальным отражением мотивов, по которым мы с таким увлечением наблюдаем за спортивными состязаниями (например, страсть к соперничеству). Кроме того, заниматься игровыми видами спорта нас побуждают те же эволюционные мотивы, которые побуждают нас к играм вообще. Мы развиваемся, имитируя в игровой форме те самые навыки, которые затем используем в реальной жизни: умение бороться, прятаться, избегать опасности.

В прежние времена люди больше сами занимались спортом, чем наблюдали за спортивными соревнованиями, но с развитием средств массовой информации многие превратились в болельщиков. Предполагаю, что нечто подобное случится и с компьютерными играми. Может, такого и не будет, чтобы люди больше времени тратили, наблюдая за компьютерными играми, а не играя в них непосредственно, но зрелищность этих игр возрастает, и публичные соревнования между геймерами привлекают все больше болельщиков.

* * *

Пожалуй, самым важным аспектом нашего понимания качеств притягательности является понимание их влияния на наши убеждения. Мы постоянно слышим от людей разные идеи, постоянно оцениваем их и затем решаем – осознанно или бессознательно, – в какой мере они заслуживают доверия. В большинстве случаев наша вера опирается на объективные наблюдения (например, вы уверены, что в данный момент читаете книгу), рациональные рассуждения (вы логически в чем-то разобрались), свидетельства экспертов (консенсус между учеными внушает вам доверие) и т. д. Изучение этих рациональных оснований веры – тема других книг. Однако, к сожалению, существует еще и множество иррациональных факторов, укрепляющих или подрывающих нашу веру. Все, чему вы научились на протяжении жизни, все, что вы находите в ней интересного, вносит свою лепту в эстетические качества исследуемого предмета и влияет на степень доверия к идеям.

Возьмем для примера теорию заговора. Мы пытаемся найти объяснения наблюдаемых явлений (потому что из любви к неконгруэнтности нас постоянно тянет разгадывать), и нам нравится, что теория заговора такое объяснение предлагает (удовлетворяя наше стремление к паттернам и разрешению неконгруэнтности). Некоторые из конспирологических теорий оказываются правдой, например Уотергейтский скандал с Никсоном. Я не хочу сказать, что теория заговора – это сплошная выдумка, а лишь хочу отметить, что у каждой из принадлежащих к ней гипотез есть качества притягательности, заставляющие относиться к ним с особой осторожностью.

У всех людей есть тенденция отдавать предпочтение той информации, которая подкрепляет уже существующие у них убеждения. Конспирологи считают, что им удалось узнать и понять то, что для остальных остается тайной, и это наделяет их чувством превосходства над людьми. Любая угроза нашим убеждениям – будь то вера в заговор или религиозная вера – побуждает нас стать евангелистами и проповедовать то, во что мы верим. Если другие люди соглашаются с нами, дискомфорт, вызванный ощущением угрозы, ослабевает. Евангелические старания конспирологов приводят к повышению внимания к ним со стороны средств массовой информации и возникновению каскада доступной информации: когда мы снова и снова слышим какую-то идею, она становится знакомой и близкой нам и мы с большей готовностью в нее верим.

Современные мифы о похищениях людей инопланетянами представляют собой, по существу, теорию заговора с научно-фантастическим уклоном. Более того, рука об руку с мифом о посещении Земли пришельцами часто идет вера в сокрытие государственными органами важнейшей информации.

Пришельцы, как правило, антропоморфны, поскольку мы хотим, чтобы они так или иначе были очеловечены. В частности, очеловеченным инопланетянам не чужды секс и насилие. Кроме того, миф о пришельцах, с точки зрения его приверженцев, обладает тем достоинством, что в нем нет ничего сверхъестественного. В результате многие из тех, кто охотно верит в инопланетян, высмеивают как нелепицу веру в демонов, духов и вообще всякие религиозные убеждения. Они считают, будто их система убеждений в большей мере согласуется с научным мировоззрением (и в определенном смысле так оно и есть).

Так называемые жертвы похищений (абдукции) формируют группы поддержки, способствующие рециркуляции их идей подобно движению застойного воздуха в герметически закрытом здании.

Вера в паранормальные явления идет вразрез с фундаментальными, научно обоснованными принципами природы. В этом она отличается от просто ошибочных убеждений: когда вы думаете, что собаку выгуливали, в то время как на самом деле нет, или когда вы думаете, что мужчины и женщины имеют неодинаковый средний уровень IQ.

Во многих случаях вера в сверхъестественное возникает вследствие упоминавшихся выше различий в образе мышления между древним и новым мозгом. Как правило, люди, в большей мере опирающиеся на интуицию древнего мозга, более суеверны, более религиозны и более склонны верить в паранормальные явления.

Астрология, суеверия, миф о похищении людей инопланетянами и большинство религий посвящены людям и персонифицированным силам и немало на этом выигрывают. Люди, которые сопереживают другим, в большей мере склоняются к этим верованиям.

Когда убеждениям недостает научной основы, они играют на наших надеждах и страхах. Они могут обещать нам более справедливое мироустройство, счастливую жизнь после смерти или чудодейственное исцеление наших болезней и одновременно запугивать нас скрытыми во Вселенной опасностями, от которых мы слишком боимся отмахнуться, что может иметь вполне конкретные последствия. Например, страх перед прививками в настоящее время представляет собой немалую угрозу для общественного здравоохранения.

Находясь в хаотической, непредсказуемой среде, мы тщимся понять мир, полагаясь на суеверия и ложные объяснения. Как только идея утверждается в голове, мы просто перестаем замечать информацию, которая идет с ней вразрез, зато повсюду наблюдаем подтверждения нашим суевериям.

Существует огромное количество данных, свидетельствующих о том, что религия обладает свойством притягательности – хорошо это или плохо. И дело здесь не просто в том, что любая необычная идея заразна. По-настоящему привлекательных религиозных идей не так уж много, и каталог, который можно из них составить, весьма невелик. На вопрос, почему это так, как раз и пытаются ответить собранные в данной книге гипотезы. Я покажу, как коррелируют с религиозностью некоторые психические расстройства (особенно характерна гиперрелигиозность для таких заболеваний, как маниакальный синдром, обсессивно-компульсивное расстройство, шизофрения и височная эпилепсия). Вполне возможно также, что душевные расстройства и заболевания мозга способствовали формированию религий. Однако тот факт, что без религии не обходится ни одна культура, указывает, что фактор психических расстройств не является необходимой предпосылкой развития религиозности. Знаменитое Миннесотское исследование близнецов показало, что на 47 процентов религиозность обусловлена… генетически! От воспитания уровень религиозности зависит лишь на 11 процентов. Да-да, перечитайте предыдущие две фразы еще раз – как пришлось мне, когда я впервые об этом узнал.

Я мог бы еще долго обсуждать здесь различные религиозные воззрения и переживания, но не хочу отпугнуть верующих читателей. К какой бы религии вы ни относились сами, существуют тысячи других религий с многочисленными адептами, в воззрения которых вы не верите. Я гарантирую, что в мире наверняка найдутся религии, которые покажутся вам странными и нелепыми, так что вы вполне искренне удивитесь: «Как люди могут верить в такую чушь?» Даже религиозные люди зачастую с недоумением относятся к убеждениям других религиозных людей.

* * *

Некоторые считают, что изучать такие вещи, как искусство (или религия), нет никакого смысла. Одни – из числа «серьезных» ученых – считают, что обсуждать эти легкомысленные предметы ниже их достоинства. Другие возражают против серьезного изучения искусства из опасения, что это отнимет хлеб у художников. Третьи утверждают, что, если разложить искусство по полочкам, это лишит его всякой красоты. Четвертые считают, что мы попросту не способны понять, в чем именно состоит притягательность искусства. Здесь я постараюсь ответить на все эти возражения.

Религия и искусство – предметы легкомысленные и маловажные. Изучать их – значит понапрасну тратить время. Художественное творчество и любование произведениями искусства занимают немалое место в нашей жизни. Американские школьники ежедневно тратят на это до семи с половиной часов в сутки. Художественное творчество является важным средством самовыражения, психотерапии, а также привлечения особ противоположного пола. Сорок минут созерцания произведений искусства снижают уровень стресса настолько, насколько пять часов релаксации после работы. Кроме того, доказано, что очень хорошо снимает стресс музыка.

Разве то, на что мы тратим столько времени и внимания, не заслуживает самого пристального изучения?

Если говорить о религиях и других системах убеждений, то надо иметь в виду, что идеи (как хорошие, так и плохие) распространяются среди людей подобно вирусной инфекции. Хотя системы убеждений, связанные с паранормальными явлениями и шарлатанской медициной, легко разоблачаются наукой, они продолжают владеть умами поразительно большого числа людей. Более 40 процентов американцев верят в привидения, чертей и духовную медицину. Религиозные воззрения обнаруживаются в каждой культуре, и в этом смысле с религией могут сравниться только речь, изготовление орудий труда и искусство (включая музыку). Религиозные идеи являются важным фактором воздействия на убеждения и поведение людей во всем мире.

Развитие технологий лишит художников работы. Научно-технический прогресс привел к замене ручного труда машинным. Как правило, это приводит к тому, что работники переквалифицируются из сферы физического труда в сферу умственного труда. Теперь мы достигли такого уровня прогресса, что машины – компьютеры – начинают брать на себя даже умственный труд. Эта тенденция будет продолжаться и приведет к тому, что постепенно люди будут повышать уровень своей подготовки, чтобы управлять компьютерами, выполняющими менее квалифицированную работу.

Я прогнозирую, что по мере развития технологий компьютеры постепенно будут вытеснять и некоторые творческие профессии (например, подменять покадровую целлулоидную анимацию компьютерной графикой). Но это не значит, что в искусстве не останется места для человека. Люди будут заниматься искусством ради собственного удовольствия, как сегодня ради этого занимаются поэзией.

Смогут ли компьютерные программы будущего делать все то, на что способны сегодня люди, и даже лучше? Думаю, да, но, скорее всего, к тому времени отношения человека и компьютера изменятся настолько, что просто не будет смысла пытаться их разделять. Возможно также, что к тому времени, когда компьютеры научатся работать лучше нас, нам вообще не будет нужды работать. Должен отметить, что эта тема сейчас обсуждается куда более светлыми умами (с обеих сторон), и не мне с ними спорить. Время покажет.

Если компьютерные программы способны создавать достойные упоминания произведения искусства быстро и дешево, потребителям (то есть всем людям) это только на пользу. Может быть, даже фильмы будут модифицироваться по нашему желанию в зависимости от нашего текущего настроения.

Осознав принципы действия искусства, вы только все испортите, лишив его всякой красоты. Поэт Джон Китс жаловался, что Исаак Ньютон своими исследованиями и теориями «расплел радугу» и погубил очарование цвета и света. Китс умер в 1821 году, но, на мой (совершенно ненаучный) взгляд, художники и дизайнеры (что в искусстве, что в рекламе) продолжают весьма эффективно пользоваться цветом. Понимая, как и что работает, начинаешь видеть внутреннюю красоту предмета или явления. Например, некоторым нравятся пейзажные сцены, которые видны как будто из укрытия (частично перекрываются ветвями дерева). Думаю, это связано с тем, что ветки порождают в нас чувство безопасности (а это ощущение прекрасно само по себе) и тем самым позволяют нам глубже оценить красоту картины или фотографии. Доставляет ли секс нам меньше удовольствия от того, что мы знаем тонкости эволюции репродуктивного процесса? Становится ли пирожное менее вкусным от того, что любовь к сладостям привита нам самой эволюцией, что сладкие продукты питательны и редко встречаются в природе? Едва ли. Начиная писать данную книгу, я был уверен, что это объяснение все объясняет.

Однако главное достоинство научного мировоззрения в том и состоит, что приверженность науке зачастую помогает нам увидеть свои ошибки и заблуждения. Исследование, проведенное профессором Сарой Мур, показало, что, когда мы знаем, отчего любим пирожные, наша любовь к ним начинает ослабевать. А когда мы узнаем причины случившейся с нами неприятности, воспоминания о ней перестают быть такими мучительными. Еще одно исследование, проводившееся под руководством психолога Дэниела Гилберта, показало, что полное понимание причин позитивного переживания снижает степень и продолжительность испытываемого нами удовольствия. Так, например, если кто-то спрашивает, чем вам понравился фильм, сами попытки объяснить это приводят к тому, что фильм нравится вам уже несколько меньше. По-видимому, понимание снижает эмоциональный накал переживания, что хорошо в случае негативных переживаний (вы быстрее избавляетесь от психологической травмы), но мешает наслаждаться позитивными переживаниями (как в случае с пирожными).

Я оказался не прав и теперь не знаю, как сбить спесь со своего критика. Лучшее, что я могу сказать, – это то, что даже в тех случаях, когда понимание вредит получаемому удовольствию, есть надежда, что само объяснение наблюдаемого явления может оказаться достаточно интересным, чтобы компенсировать потерянное.

Существует как минимум одна форма искусства, где понимание определенно не дает получить удовольствие, – фокусы. Фокусники никогда не объясняют, что они делают, поскольку это погубит весь эффект. Именно неудовлетворенное желание понять делает фокусы такими интересным.

А теперь сравните это с тем, насколько интереснее становятся для нас некоторые вещи, когда мы узнаем, как они устроены: какую радость мы испытываем, когда разгадываем загадку, раскрываем тайну или узнаем, что рыбы сребробрюшки подсвечивают свое брюшко, чтобы быть невидимыми для плавающих под ними хищников.

Наконец, есть люди, которые думают, что понять такие вещи, как искусство или религия, просто невозможно. Что ж, поживем – увидим.

1. Запрограммированные на общение

Для всех животных жить – значит убивать.

Люди, как и оцелоты, олени и все прочие животные, должны питаться еще живыми или уже погибшими клетками. В далеком прошлом для нас было важно уметь определять наличие живых существ поблизости от себя. Что это такое перед нами? Разум человека обладает сложным пониманием базовых типов вещей. Сталкиваясь с чем-то новым, мы пытаемся классифицировать это, относя либо к живым, либо к неживым. Это может быть растение, другой человек, друг или враг, либо это может быть животное, на которое мы можем охотиться или которое может охотиться на нас.

Заметить животное в его естественной среде обитания бывает весьма непросто. Когда наши предки замечали неясную тень, которая могла оказаться упавшим деревом, а могла оказаться и львом, те из них, кто больше осторожничал, имели больше шансов выжить и завести детей, которые унаследовали, в генетическом и культурном смысле, привычку осторожничать. Если убегать от упавшего дерева, думая, что это лев, не умрешь, зато легко можно умереть, если наступить на волка, приняв его за кучу опавших листьев. Вследствие этого мы довольно часто ошибаемся, принимая неодушевленные вещи за одушевленные – просто потому, что считать любую непонятную вещь одушевленной безопаснее для жизни.

Люди, как и многие наши родственники-приматы, живут в сложной иерархической социальной среде, и это тянется едва ли не с тех времен, когда зародилось земледелие. Процветание индивида зависит от того, насколько тщательно он ухаживает за своим социальным садом, где у него есть и союзники, и враги, и соперники, и любовники, и начальники. Понимать структуру социального окружения и свое место в нем критически важно для счастья, воспроизводства и даже выживания.

Понимание своих личных отношений – это простейшая форма социальных рассуждений. Даже собаки знают, кто их друзья. Куда сложнее понимать отношения между двумя другими людьми, например между вашим другом и его женой, не говоря уже о том, чтобы понимать, кто еще знает об истинных отношениях между ними в вашем социальном окружении. Только подумайте, сколько всяких подробностей нужно знать человеку, чтобы следить за жизнью своих родных и друзей.

Чтобы отслеживать все сложные социальные переплетения в окружающем вас мире, необходимы немалые умственные способности. Те, кто не смог разобраться в этих сложных социальных связях и успешно ими манипулировать, наверняка были вытеснены в процессе естественного отбора теми, кто смог. Победили и выжили люди с высокоразвитым социальным интеллектом. Весьма вероятно, что из-за важности понимания социальной структуры в процессе эволюции в нас глубоко утвердилось первобытное желание уделять внимание людям и отношениям между ними. Так же, как людей манят запах жареного мяса и безопасные места, привлекают их и отношения между людьми.

Тезисом этой главы является социальная теория притягательности: наша склонность повсюду замечать людей и интересоваться ими означает, что информация о них и их взаимоотношениях делает все, что с ней связано, более интересным для нас.

Эта теория двояка. Во-первых, люди склонны верить в те паттерны, которые так или иначе связаны с социальным смыслом, намерением и посредничеством. Например, когда вы видите человеческое лицо на фотографии марсианской горы или думаете, что молнии швыряет на землю рассерженный бог. Это иногда называют агентицизмом, гипертрофированным социальным самосознанием, гиперактивной моделью психического состояния, гиперчувствительным / гиперактивным обнаружением разумной силы или антропоморфизмом.

Когда вы замечаете нечто такое, что в потенциале может оказаться очень хорошим или очень плохим для вас, например льва или другого человека, в вашем мозге происходит целый ряд процессов. Ваше внимание приковано к тому, что вы видите, поэтому вы меньше думаете о других вещах. Вы стараетесь собрать еще больше информации, двигая глазами или выбирая другую точку обзора. У вас может возникнуть эмоциональная реакция: страх, злость или желание. Возможно, вы начинаете строить планы – на всякий случай.

Но у человека этот инстинкт выходит за рамки просто анимизма, то есть одушевления неодушевленных предметов, например когда он принимает бревно за льва. Мы гиперчувствительны к присутствию не только животных, но и других людей – существ, наделенных разумом.

Во-вторых, социальные объяснения, которые мы слышим от других людей, кажутся нам более убедительными. Иными словами, объяснения, опирающиеся на поступки людей и отношения между ними, кажутся нам наиболее достоверными. Рассказы о характерах и желаниях находят резонанс в нашей душе. Например, когда в экономическом спаде обвиняют горстку людей, мы доверяем такому объяснению с большей готовностью, чем ссылкам на хаотические флуктуации рынка, – ведь для нас естественно думать, что все происходящее является результатом человеческой деятельности. Когда солдаты подвергают пыткам мирных жителей, мы охотнее верим утверждениям, что в семье не без урода, чем попыткам отыскать системные проблемы, поощряющие такое поведение военнослужащих.

Согласно социальной теории притягательности, мы видим людей даже там, где ими и не пахнет, и предпочитаем социальные объяснения. Каким же образом социальная притягательность влияет на нашу любовь к изобразительному искусству?

Мой друг Дэниел Томпсон позирует художникам. В последнее время он приводит с собой Фиби, свою собаку. Дэниел говорит, что художникам это нравится. Иногда они рисуют Фиби (чтобы «почистить палитру») перед тем, как начать работать с Дэниелом, или по окончании сеанса. Но еще не было случая, чтобы они захотели рисовать только собаку.

Один историк искусства как-то объяснял мне, что, если рассматривать искусство в разрезе эпох и культур, характеристик, которые были бы общими для всех времен и народов, отыскать не удается. Я возразил, что во всех присутствует изображение людей, особенно человеческих лиц. Достаточно прийти в любой художественный музей, чтобы увидеть, сколь велика там доля картин, на которых изображены люди. Почему людей художники рисуют гораздо чаще, чем собак? Социальная теория притягательности объясняет: потому что люди и отношения между ними нам чрезвычайно интересны. Нам нравятся изображения людей, и мы находим их наиболее запоминающимися. В изобразительном искусстве эта любовь проявляется в многочисленных живописных и скульптурных портретах. Животные портретов не заказывают и тем более не платят за них. В противном случае это был бы совсем другой мир.

В какой мере изображения людей доминируют в искусстве? Я дал студентке Ребекке Фреротте, изучающей историю искусства в Карлтонском университете, задание посчитать, на скольких картинах из числа произведений искусства, представленных в огромном художественном альбоме «Искусство прошлого и настоящего» («Art Past, Art Present»), изображены люди. Хотя речь там идет не только о живописи, но и о других средствах художественного творчества, я все эти произведения для краткости буду называть картинами. Так вот, из 420 представленных картин на 333 изображен хотя бы один человек. Иными словами, произведений изобразительного искусства с людьми втрое больше, чем без людей. По крайней мере, это касается наиболее знаменитых произведений, удостоенных включения в альбом, посвященный истории искусства.

Однако можно дать и более глубокий прогноз. Картин с небольшим числом изображенных людей должно быть больше, чем картин, где людей изображено много. Одна из причин этого состоит в том, что одного человека нарисовать легче, чем многих. Это касается также и кинематографа, где услуги актеров обходятся весьма дорого. Другая причина заключается в том, что, когда людей много, им труднее вести осмысленный диалог. Как вы могли сами заметить на званых обедах, максимальное число людей, поддерживающих общий разговор лицом к лицу, не превышает пяти. Если исходить из предположения, что люди тяготеют к группам, способным поддерживать осмысленный разговор, можно предсказать, что наибольшую популярность имеют произведения искусства, где изображены от одного до четырех человек (четверо плюс сам зритель – как раз и получается пять).

Третья причина связана с так называемой субитизацией – способностью быстро, почти мгновенно определять количество находящихся перед нами объектов, не считая их. Максимальное число объектов, поддающихся субитизации, для большинства людей составляет четыре. Легче всего поддаются обработке те объекты, которые нам больше всего нравятся, и об этом мы подробнее поговорим в главе 3. Если говорить о картинах, то зрители предпочитают любоваться такими произведениями, где число изображенных людей укладывается в рамки субитизации.

По всем этим причинам я и предсказывал, что наибольшей популярностью пользуются картины, где изображен один человек, и кривая распределения произведений искусства в зависимости от количества изображенных на них людей на уровне четырех-пяти человек резко идет вниз. Расчеты подтвердили мой прогноз: на 116 картинах изображен один человек, на 48 – два человека, на 26 – три, а дальше работы уже единичные.

Когда вы в следующий раз окажетесь в художественном музее, обратите внимание на то, как искусство служит человеку. Музей – это место, где множество людей любуются другими людьми.

Групповые танцы представляют собой почти вселенский культурный феномен. Люди собираются и танцуют вместе, достигая экстаза. Весьма вероятно, что в эволюционном смысле групповые танцы (в армии заменяемые на синхронную маршировку и муштру) представляют собой первобытный механизм укрепления чувства коллективизма. В книге Дэвида Бирна «Как работает музыка» («How Music Works») описывается схожий эффект участия в большом оркестре:

Оркестр превратился в более абстрактный организм, сообщество. И каким бы виртуозом ни был сам по себе каждый музыкант, его индивидуальность растворяется в коллективе. Может показаться, что это парадокс, но более цельная личность больше готова поступиться своей индивидуальностью ради музыки… Это не просто музыкальная трансформация. Это настоящее духовное преображение. Этому способствует, конечно же, сама природа музыки, но еще и масштаб оркестра позволяет мне, даже в моем статусе ведущего солиста, раствориться в музыке и пережить своего рода экстатическое освобождение.

Социальная теория притягательности предсказывает, что нарративные формы искусства также преимущественно посвящены людям и отношениям между ними. Да, существуют абстрактные картины, где люди не изображаются, но трудно представить себе литературу, где не было бы ни одного персонажа или хотя бы упоминания о нем. Интерес людей к художественной литературе и кино коренится в нашем интересе к реальной жизни. Например, значительная часть произведений этих видов искусства посвящена вопросам любви и дружбы, поскольку данные темы столько же места занимают и в реальной жизни. Вопросы любви и межличностных конфликтов поднимаются в литературе всех времен и народов.

То, что нас волнуют реальные люди, – это понятно, но почему нас заботит судьба вымышленных персонажей? Жители стран Запада проводят огромную часть своего досуга перед телевизором, в кино, за книгами или компьютерными играми, увлекаясь приключениями преимущественно вымышленных персонажей.

Кроме того, люди готовы тратить на заведомо вымышленный текст больше времени, чем на заведомо правдивый. Это означает, что судьба вымышленных персонажей волнует нас больше, чем судьба реально существующих людей!

Художественная литература и кино не только интересны, но и трогают нас до слез. Разные жанры этих видов искусства, от порнографических до душещипательных, вызывают у людей широчайший диапазон самых реальных эмоций и ощущений.

Древний и новый мозг переживают произведения художественной литературы совсем по-разному. Как мы уже обсуждали во введении, у человека, условно говоря, два мозга и два знания. Одна часть мозга говорит, что это вымысел, а другая и слышать об этом не хочет. Эмоциональные центры напрямую связаны с древними участками мозга, чем и объясняется наша порой чрезмерно бурная реакция на книги и фильмы. Мы вбираем в себя информацию, а ее критическое оценивание (в результате чего мы решаем, идет ли речь о реальных событиях) и эмоциональная реакция на нее происходят параллельно. Вот почему сознание, твердя, что «это всего лишь кино», может только приглушать, но не устранять страх, испытываемый при просмотре фильмов ужасов.

По этим же причинам мы эмоционально привязываемся к персонажам фильмов и книг. Мы ощущаем себя частью мира, о котором читаем, даже если это мир вампиров или волшебников. Когда нас покидают полюбившиеся герои телесериала, то мы переживаем чувства, аналогичные тем, которые мы испытываем, когда из нашей жизни уходят дорогие нам реальные люди.

Выясняется, что тенденция верить в то, что нам говорят, обеспечивается наиболее старой и фундаментальной частью нашего разума. Слыша какое-то утверждение, мы по умолчанию принимаем его на веру. Когда кто-то говорит нам, что ему удалили толстую кишку, почему бы не поверить? Пока у нас не появляются основания сомневаться в сказанном, мы склонны предполагать, что нам говорят правду. Даже когда мы знаем, что нас вводят в заблуждение, неправдивая информация, которую мы слышим, все равно влияет на наши рассуждения, и мы ведем себя так, словно верим в заведомую чушь. Возможно, способность скептически смотреть на вещи, критически оценивать ситуацию и не верить всему, что нам говорят, появилась у нас на поздних стадиях эволюции. Недоверие требует умственных усилий, прикладывать которые нам зачастую недосуг.

Эволюция приучила нас верить людям, поэтому часть нашего мозга трактует любую услышанную историю как реально происшедшую. Так происходит из-за того, что мы стараемся собрать как можно больше информации об окружающем мире, и наша эмоциональная реакция на услышанные истории делает их более значимыми в наших глазах. Вот почему мы плачем, когда смотрим «Дневник памяти».

Если наша любовь к различным историям объясняется стремлением собирать информацию, которая может пригодиться, следовательно, самыми привлекательными должны быть такие сюжеты, которые в глазах наших предков имели самое непосредственное отношение к преуспеванию и воспроизводству. Например, истории о людях должны представлять для нас наибольший интерес, поскольку именно с людьми связаны наши основные чаяния и надежды. Более того, когда читатель или зритель идентифицирует себя с главным героем, его эмоциональные переживания при чтении книги или просмотре фильма резко обостряются.

Чему же могут научить нас эти истории?

Большинство литературных произведений и фильмов описывают конфликты между людьми, похожие на те, которые мы наблюдаем в повседневной жизни. Понимание характера и образа мышления персонажей художественного произведения – как и реальных людей – требует от нас имитации, обыгрывания той сложной социальной информации, которую автор предоставляет о них или они сами предоставляют о себе. Мир, описываемый в художественных произведениях, можно воспринимать как форму виртуальной реальности, заставляющую нас полностью отрешиться от физического окружения. Мы словно переносимся в мир, описываемый в книге, фильме или компьютерной игре.

Если вы сомневаетесь в том, что историй, где бы не шла речь о взаимодействии персонажей, практически не бывает, я бросаю вам вызов: попробуйте придумать захватывающий рассказ о камнях и других неодушевленных предметах, не очеловечивая их. В сказках и фантастических историях героями могут быть животные или неодушевленные предметы, но все они очеловечены – имеют свойственные людям цели, намерения и характеры. Физически персонажи могут отличаться от нас, но по своему внутреннему складу они безусловно люди, и зрители их именно таким образом и интерпретируют. В ходе одного эксперимента, проводимого психологом Ютой Фрит, испытуемым демонстрируют прямоугольники и круги, повернутые определенным образом, и люди интерпретируют взаимоотношения между этими геометрическими фигурами так, будто кто-то от кого-то прячется, кто-то за кем-то охотится, кто-то с кем-то борется и т. д. Когда человек смотрит на эти фигуры, в его мозге активизируются те же самые зоны, которые включаются, когда мы пытаемся понять мысли и мотивации других людей. Тем не менее мы предпочитаем иметь дело с реально существующими людьми, а не с их имитацией. (Выше я, правда, упоминал о том, что нам больше нравится читать вымышленные, а не документальные истории о людях, но имейте в виду, что персонажи даже документальных историй – лишь имитации людей. Да, прототипом героя произведения может быть самый настоящий человек из плоти и крови, но читатель имеет дело лишь с его словесным описанием в книге.) Сколь бы дикими и несуразными ни казались нам миры, придумываемые фантастами и сказочниками, почти все персонажи их произведений являются психологически достоверными и реалистичными.

Некоторые авторы, такие как Станислав Лем, сознательно стараются противостоять этой тенденции и вводят персонажей, психология которых совершенно чужда нашей, человеческой. В романе «Солярис» описывается внеземное существо, совершенно непостижимое для читателей. Однако описываются в нем и человеческие персонажи, благодаря которым легче оценить, насколько чужда нам эта сущность, глядя на нее их не менее изумленными, чем наши, глазами. Религия, как и фантастика, наделяет своих персонажей, в том числе богов, человеческим сознанием. Перед наукой, особенно перед научным образованием, стоит сложная задача – убедить людей в ценности рассказываемых ею историй, касающихся происхождения мира, генетики, естественной и геологической истории. Субъекты этих историй, например тектонические плиты, на людей никоим образом не похожи. Работникам системы просвещения часто приходится объяснять учащимся процессы и цепочки событий, которые внешне напоминают истории, но лишены персонажей. Один из способов решения этой проблемы – очеловечить неодушевленные персонажи этих историй, наделяя их желаниями и убеждениями.

Даже общаясь между собой, ученые часто прибегают к антропоморфным метафорам. В книге Стюарта Гатри «Лица в облаках» («Faces in the Clouds») этому посвящена целая глава. Он даже объясняет успех теории дарвинизма отчасти тем антропоморфным языком, который Дарвин использовал в свое время (например, термин «отбор») и который позволил христианам увидеть в его теории вмешательство разумного создателя, который «отбирает».

В отсутствие персонажей эти научные объяснения, возможно, не стоило бы вообще именовать историями. Однако на рынке идей этим объяснениям приходится соперничать с другими объяснениями, которые историями, безусловно, являются. Подозреваю, что именно недостаток драматизма в научной картине мира является одной из причин того, что религиозные объяснения с гораздо большей эффективностью трогают человеческие сердца. Сверхъестественные объяснения опираются на персонифицированных богов, богинь и духов, у каждого из которых есть свои желания, верования и свой характер.

Вам наверняка нетрудно представить себе человека из давних времен, который скептически относится к научному объяснению возникновения и развития болезней. Представьте, как вы пытаетесь убедить такого человека в том, что болезнь его сестры вызвана микробами, которые нельзя увидеть глазами, поскольку они очень малы, и что болезни возникают не как ниспосланное духом наказание за плохое поведение и не в результате злых чар, наведенных на нее соперницей, а просто так, не из-за чего.

В общинах и племенах охотников-собирателей колдовством объясняли все бедствия и неприятности, если их невозможно было объяснить очевидной физической причиной. И, странное дело, даже когда люди знали о существовании такой физической причины и не сомневались в ней, сверхъестественное объяснение сохраняло свою силу. Они с готовностью верили в то и другое одновременно. Какие бы убедительные научные объяснения так называемых случайных совпадений вы ни приводили, их все равно не бывает достаточно. В «духовных» объяснениях есть что-то такое, что находит резонанс в нашей душе, поэтому сопротивляться им бывает очень трудно. Такими притягательными их делает отчасти то обстоятельство, что они, по существу, являются объяснениями социальными. Нам хочется знать не только причины, но и смысл происходящего. Эволюция приучила нас всегда задумываться о целях и намерениях, особенно когда речь идет о происхождении каких-то вещей. Например, вы можете знать о болезнетворных свойствах микробов, но при этом верить в то, что в возникновении данной конкретной болезни без колдовства не обошлось.

Интересно, что люди готовы поверить в невидимую силу колдовства, но скептически относиться к способности столь же невидимых микробов вызывать болезни. Возможно, это связано с тем, что, по нашему мнению, физические объекты должны быть видимыми, а вот от сверхъестественного мы такого не ждем.

Чтобы найти человека, который всерьез задумывается о злых чарах, нет необходимости ехать к дикарям. Психологи Эмили Пронин и Дэниел Вегнер обнаружили, что очень многие люди искренне полагают, что когда они плохо о ком-то думают, то тем самым причиняют тому человеку головную боль. Эффект особенно силен, если человек, о котором они плохо думают, заслуживает этого своим безобразным поведением. Создается впечатление, что наш мозг от природы тяготеет к сверхъестественным объяснениям. С религией легко. А гранит науки тверд.

Возможно, вы заметили, что во многих случаях вера в сверхъестественное тесно связана с моралью. Почему так? По мнению психологов Курта Грея и Дэниела Вегнера, дело может быть в том, что наш мозг, пытаясь объяснить те неприятности, которые с нами происходят, не ограничивается рассмотрением нормальных, естественных причин. Когда кто-то причиняет вам зло, вы видите в нем причину своих бед и возлагаете на него моральную ответственность. Но когда неприятности возникают вследствие случайных событий (например, вас ударила молния или вы заболели), ваш гиперактивный детектор действующих сил просыпается и вводит в рассмотрение какую-то сверхъестественную разумную силу (например, бога) или наделяет обычного человека сверхъестественной способностью вредить вам (например, черной магией).

Другая теория, раскрытая Джонатаном Хайдтом в «Праведном разуме» («The Righteous Mind») и Джесси Берингом в «Инстинкте веры» («The Belief Instinet»), гласит, что тенденция к религиозности развилась у людей с тем, чтобы помогать членам группы лучше себя вести. Как вы менее склонны плохо себя вести, когда знаете, что на вас смотрят, точно так же вы воздерживаетесь от плохих поступков, когда знаете, что за вами наблюдает божество или дух. Это удерживает вас от эгоистического поведения, что идет на пользу группе. В результате со временем вытесняются нерелигиозные группы религиозными как более сплоченными и эффективными. Данная теория представляется достаточно спорной.

Майкла Кричтона, автора технотриллеров, постоянно критикуют за весьма поверхностную, бедную прорисовку персонажей. Они безлики, у них могут быть разные способности и разные роли в сюжете, но как личность, обладающая собственным, уникальным характером, никто из них себя не проявляет. Научная фантастика и фэнтези часто грешат таким недостатком. И здесь мы сталкиваемся с головоломкой. Чем же объясняется огромная популярность фантастики у читателей, если этому жанру явно недостает психологической глубины? Почему люди смотрят «Звездные войны» вместо «Делай как надо»?

Эти произведения интересны тем, что создают новые миры, которые нравятся читателям и зрителям. Часто события разворачиваются в иных мирах (либо в иных вариациях нашего мира, либо совсем в других мирах), где совсем другие законы мироздания и правила игры. Для любителей научной фантастики и фэнтези важно, чтобы эти истории соответствовали законам и правилам игры тех миров, в которых они происходят. В других жанрах литературы характер персонажей, как правило, играет более существенную роль, глубже проработаны психологические мотивы поступков героев и от читателей требуется больше интеллектуальных усилий, чтобы разобраться в личностных качествах каждого героя. Впрочем, исключений из этого правила предостаточно.

В тех историях, где сюжетная линия не требует глубокой проработки характера персонажей, это зачастую компенсируется наличием приключений, загадок, двойного дна. Вспомните хотя бы детективы, шпионские истории и разного рода триллеры. Чтобы следить за перипетиями сюжета, читателю приходится разбираться, кто из героев что знает, кто во что верит, кто лжет, кто подозрителен и т. д.

Чтобы понять, что так притягивает нас в фэнтези и научной фантастике, необходимо обратиться к целому спектру психических расстройств, которые называют аутизмом. Эти расстройства характеризуются проблемами общения с окружающими, а также склонностью к более простым, основанным на строгих сводах правил системам знаний, таким как шахматы, музыка и компьютерное программирование. Интересно отметить, что некоторые из симптомов аутизма схожи с характеристиками людей, которых в западной поп-культуре принято называть «ботаниками». Исследования показывают, что представители профессий, наиболее часто ассоциируемых со стереотипом «ботаника», имеют повышенный коэффициент аутизма (КА). Самый высокий КА наблюдается среди компьютерщиков, математиков и ученых.

Рискну высказать предположение, что люди с повышенным уровнем КА чаще других отдают предпочтение историям, где больше внимания уделяется устройству мира и развитию сюжета, а меньше – разбору личностных качеств персонажей, поскольку в первых двух случаях от них требуется меньше усилий для понимания людей. Тяга же к изучению характера персонажей фильмов и книг должна быть присуща в большей мере людям с низким коэффициентом аутизма.

Аутизм можно рассматривать как проблему доведенного до крайности мужского начала. Данный вид расстройств чаще встречается у мужчин. Это вполне согласуется с тем фактом, что именно на женщин (которым, как правило, интереснее люди, нежели физические системы) приходится 80 процентов продаваемой художественной литературы. Возможно, причина этого кроется в разной социальной организации мужчин и женщин, однако исследование, проведенное Саймоном Бароном-Коэном, показало, что даже у младенцев заметны различия в том, на чем они чаще сосредоточивают взгляд: мальчики предпочитают смотреть на неодушевленные предметы, а девочки – наблюдать за мимикой человеческого лица. Согласно результатам недавних исследований, есть также основания полагать, что, если ребенок избегать смотреть на лица, это может быть ранним признаком аутизма.

Мы видели, что нарративным формам искусства присуще наличие человеческих персонажей, и я предположил, что произведениям с глубокой проработкой характеров предпочтение отдают люди с пониженным уровнем КА. Антропология также подсказывает нам оптимальное число персонажей в нарративах. Когда персонажей слишком много, за ними очень трудно уследить.

Если художественные произведения базируются на реальных событиях, то каждый персонаж, как правило, представляет собой собирательный образ, в котором присутствуют черты нескольких реальных людей. Интересно отметить, что лежащие в основе реальные истории кажутся не столь увлекательными по сравнению с их художественной обработкой в значительной мере из-за обилия действующих лиц.

Театральная импровизация является плодом коллективного творчества актеров, создаваемым на лету, без сценария и репетиций. Импровизированная сцена почти всегда представляет собой нарратив, в котором отражены взаимоотношения персонажей. Я занимаюсь театральными импровизациями почти двадцать лет. В театральном кружке Джозефа Лимбо меня научили множеству приемов, позволяющих сделать сцену максимально увлекательной. Особый интерес вызывает концепция повышения статуса, когда персонаж с более низким социальным статусом по ходу действия приобретает главенство над персонажем с изначально более высоким статусом. Такие изменения представляют собой наиболее важные события в социальной иерархии, поскольку предполагают потенциальное перераспределение власти и авторитета. Мой опыт в качестве импровизатора свидетельствует о том, что тема изменения статуса является выигрышной для любого выступления. Нам нравится наблюдать, как ученик превосходит учителя или как подчиненный поднимается выше своего начальника.

Нарративы в большинстве своем не интерактивны, но есть и важные исключения. Нарративные компьютерные игры интерактивны в том смысле, что игрок не просто наблюдает за действием, а принимает в нем участие, играя роль одного из персонажей – обычно главного героя. Аналогичным образом в ролевых играх (настольных или живого действия) участники изображают персонажей, причем имеют даже больше свободы. Они фактически вживаются в историю в качестве героев и на собственном опыте узнают, каковы последствия принимаемых ими решений. Хотя ролевые игры (особенно компьютерные) обычно не рассматриваются как разновидность искусства, я уверен, что в будущем они затмят другие формы исполнительского искусства.

С финансовой точки зрения компьютерные игры уже являются доминирующей формой искусства. Несмотря на любовь к кино, компьютерным играм американцы уделяют больше времени, чем просмотру фильмов. Созданием многих компьютерных игр занимаются целые коллективы художников, дизайнеров, сценаристов, озвучивающих актеров и т. д. По своей сложности создание компьютерной игры не уступает постановке оперного спектакля. Если фильм длится больше трех часов, зрители начинают уставать и скучать. А вот если полное время прохождения игры занимает менее сорока часов, эту игру критикуют за то, что она слишком короткая!

Но даже с учетом всего сказанного нынешние компьютерные игры представляют собой лишь примитивную версию того, во что они превратятся в будущем. Если вам трудно представить, что все люди будут играть в компьютерные игры, на помощь может прийти научная фантастика. Особенно меня вдохновляет будущее интерактивное кино, каким его видит фантаст Нил Стивенсон в романе «Алмазный век, или Букварь для благородных девиц». В этих «рактивных играх» зрители принимают непосредственное участие наряду с второстепенными персонажами, представленными графическими аватарами, которые дистанционно управляются актерами. В книге есть эпизод, когда в театре пытаются ставить традиционную пьесу и умоляют зрителей не лезть на сцену и не мешать актерам.

Чтобы понять, почему интерактивный вымысел (интерактивная литература, кино и т. д.) в потенциале еще более привлекателен, чем статичный, нужно разобраться, а чем, собственно, интересен нам вымысел как таковой. Согласно теории притягательности, вымышленные истории завораживают нас тем, что служат заменителем реальных переживаний. Мы любим новые переживания, потому что они всегда нас чему-нибудь учат. Но реальный опыт, как правило, интереснее и занимательнее, чем его эрзац. Интерактивный нарратив возвращает нам реальные ощущения, чего трудно добиться с помощью статичного нарратива. Услышать рассказ о верховой езде совсем не так увлекательно, как самому проехаться верхом. Хотя одна часть мозга верит в правдивость вымысла, другая его часть понимает, что это фикция, а потому никакой заменитель не способен адекватно компенсировать настоящие переживания.

Имитации, игры и книги из серии «Выбери себе приключение» предлагают различные направления движения, тогда как обычные книги и фильмы предлагают только один путь. Один из важнейших аспектов этих игр – возможность вернуться к началу и посмотреть, что было бы, если бы вы сделали другой выбор. Специалист по компьютерным играм Ян Богост называет это «процедурной риторикой».

Настольные ролевые игры (такие как «Dungeons & Dragons») имеют захватывающий сюжет и занимают промежуточное место между художественной литературой и театральной импровизацией. Типичная настольная ролевая игра (RPG) предполагает участие двух или более игроков, которые сидят за столом. Один из них – ведущий (мастер игры), а у каждого из остальных – свой собственный персонаж. Каждый игрок описывает действия своего героя, а мастер игры определяет результаты, вытекающие из этих действий. Результаты касаются не только персонажей, управляемых игроками, но также природных элементов игрового мира и всех персонажей, не находящихся под управлением игроков (неигровых персонажей). В отличие от многих других игр, здесь, как правило, не бывает победителей и проигравших. Ведущий подготавливает сюжетную канву, приключения, и игроки разыгрывают эти сценки по ролям. Вопрос о победителях в сражениях или о том, какой из навыков применить, решается бросанием костей. Например, мастер игры может известить игрока, что перед его персонажем стена. Тогда игрок объявляет, что его персонаж попытается вскарабкаться на стену, а правила игры обычно диктуют, какие именно кости следует бросить в этом случае, чтобы решить, насколько удачной была попытка. Компьютерные ролевые игры организованы примерно так же, за тем исключением, что функции мастера игры выполняет компьютерная программа. В книгах серии «Выбери себе приключение» роль мастера игры выполняет сама книга.

При всей увлекательности и популярности настольных ролевых игр они все-таки недостаточно изучены по сравнению с другими нарративными формами искусства. Тем не менее то погружение, которое люди испытывают, играя в эти игры, сродни погружению в мир искусства. Хотя ученые проводят исследования интерактивных арт-инсталляций, до настольных ролевых игр руки у них не доходят.

В одном аспекте настольные ролевые игры имеют даже больший потенциал погружения, чем другие нарративные формы искусства: события разворачивающейся истории кажутся читателю (зрителю, игроку) более значимыми и интересными, когда они описываются как происходящие с ним самим. Это как повествование от второго лица.

Когда повествование ведется от первого или от третьего лица, от читателя требуется представлять себя на месте персонажей, но повествование от второго лица делает это за вас. Некоторые схоласты от литературы утверждают, что это не так, что повествование от второго лица только сбивает с толку, притягивая внимание к словам, а не к их смыслу. Если они правы, то это может объясняться тем, что повествование от второго лица используется очень редко и потому само обращает на себя внимание. Определиться с тем, обеспечивает ли оно большую полноту погружения в сюжет по сравнению с повествованием от первого или третьего лица, можно, лишь тестируя людей, достаточно свыкшихся с этой формой повествования. Я не знаю никаких эмпирических исследований литературы, которые изучали бы относительную степень погружения, обеспечиваемую повествованием от какого-либо лица. Однако некоторое представление об этом можно получить, обратившись к результатам исследований в другой области.

Когда люди представляют, что они что-то делают, воображение от первого лица переживается совсем не так, как воображение от третьего лица. Когда вы воображаете от первого лица, что открываете дверь, это ощущается так, словно вы действительно ее открываете. Когда же вы мысленно видите себя открывающим дверь с точки зрения третьего лица, это ощущается так, словно вы смотрите видеозапись, на которой показано, как вы открываете дверь. Когда в ходе исследования психолог Лайза Либби просила участников представить нечто подобное от первого лица, они сообщали о чувственных переживаниях низкого уровня, таких как «Я ощущаю ручку двери в своей руке». Когда же они воображали то же самое от третьего лица, их переживания больше относились к смыслу происходящего: «Я пытаюсь выбраться из комнаты».

Чувство вины – одно из тех, которые возникают у участников ролевых игр гораздо легче, чем у людей, читающих книгу или смотрящих кино. Ведь они не просто наблюдают за последствиями неудачных решений; участники ролевых игр – настольных или компьютерных – вынуждены выбирать действия своих персонажей, и в результате у них есть все основания гордиться результатом или стыдиться его. В компьютерной ролевой игре «Grand Theft Auto 3» вы можете сделать своего персонажа сутенером и таким образом зарабатывать деньги. Философ Грант Тэвинор отмечал, что он испытывал вполне реальное чувство вины из-за того, как его персонаж поступал по отношению к вымышленным проституткам.

Как в настольных ролевых играх, литературе и воображении есть возможность рассматривать одни и те же события от разных лиц, так же это возможно и в трехмерных компьютерных играх. В игре, ведущейся от первого лица, ваш персонаж невидим. Вы видите лишь дуло своего пистолета внизу экрана (как, например, в играх «Doom» или «Quake»). Эти игры часто называют «стрелялками от первого лица», потому что все внимание игрока в этой игре сосредоточено на прицеле оружия.

В других играх игрок видит своего персонажа на экране. Экранный образ часто называют аватаром, особенно если персонаж в каком-то смысле олицетворяет самого игрока (как, например, в игре «Tomb Raider»). А игроки действительно склонны проецировать себя на этих персонажей. Когда человек смотрит на своего персонажа, включаются те же самые части мозга, которые активизируются, когда вы думаете о себе. Когда вы смотрите на фотографии своих друзей, к примеру, этого не происходит.

* * *

Наше желание больше узнавать о людях является очевидной причиной притягательности сплетен. По данным антрополога и эволюционного психолога Робина Данбара, около 80 процентов всех обыденных разговоров между людьми посвящены различным социальным темам. Хотя бы изредка сплетничает каждый человек. Несмотря на свою плохую репутацию, сплетни приносят немалую пользу: в 70–90 процентах случаев они справедливы, они укрепляют социальные связи между людьми и служат средством профилактики эгоистического, антиобщественного поведения. Но содержание сплетен раскрывает еще одно их предназначение. Сплетни притягательны во многом по тем же самым причинам, по которым притягательны другие формы нарратива. Зачастую они содержат секретную информацию, которой сплетник делится со своими конфидентами. Чаще всего он не хочет, чтобы те, о ком идет речь, знали об этих разговорах.

Почему люди так любят секреты? В социальной среде знание секретов дает вам преимущество перед другими. Например, когда вы знаете о тайной любовной связи двух лиц, это дает вам немалую власть над ними. Знание содержания сплетен помогает предугадывать грядущие изменения в социальной иерархии. Как выясняется, хранить секреты люди совсем не умеют. Психолог Анита Келли провела опрос, и 60 процентов опрошенных признались, что выдали доверенные им тайны своим лучшим друзьям. Достаточно сказать человеку, что информация, которую вы ему сообщаете, секретная, чтобы повысить вероятность того, что он передаст ее другим, поскольку «секретность» информации подразумевает в его глазах ее важность!

Этим объясняется тот факт, что многие завораживающие людей истории связаны с неверностью и что в пьесах Шекспира, например, так много всяких тайн – людей, которые увидели то, что им видеть не положено, тайных сделок, шпионажа… Зрителей все это очень занимает, потому что сама эволюция сделала наш мозг особенно падким на такую информацию.

Если сплетни настолько ценны и интересны, тогда почему на сплетников так косо смотрят, причем это касается практически всех культур и народов. Хотя сами мы зачастую любим послушать сплетни, распространяющих их людей считаем не вполне надежными. Мы понимаем, что доверять им свои секреты небезопасно. Кроме того, демонстрация вами неодобрительного отношения к сплетням может сигнализировать другим о том, что вы не станете сплетничать, а значит, вам можно смело доверять информацию, достойную сплетен.

* * *

Социальная теория притягательности утверждает, что наш интерес к людям коренится в необходимости понимать тот мир, в котором мы живем. Следовательно, нас больше всего должна интересовать информация, касающаяся людей, которые играют значимую роль в нашей жизни: любимых, соперников, врагов, начальников, партнеров.

Если нам важно лучше знать тех, кто находится ниже и выше нас на социальной лестнице, тогда нас больше всего должна интересовать информация, связанная с потенциальными изменениями в нашем социальном статусе. Исследование психолога Фрэнсиса Макэндрю показало, что студентам не очень интересно, какие заслуги и награды у их преподавателей, зато их очень интересуют заслуги и награды их друзей и романтических партнеров; к тому же они охотно делятся такой же информацией о себе. Нас очень интересуют негативные новости о тех, кто стоит на социальной лестнице выше нас, о тех, кто может быть низвергнут со своих высот, и позитивные новости о тех, кто стоит ниже нас и может обойти.

Наше отношение к людям зависит от того, какое место на социальной лестнице они занимают – выше или ниже нас. Я называю это гипотезой об относительном социальном статусе.

К тем, кто находится значительно ниже нас, мы склонны относиться с вниманием и заботой. Они настолько ниже нас, что мы не чувствуем угрозы для себя с их стороны. Мы их начальники и ощущаем свою ответственность за них. Возможно, одной из причин этого является наше бессознательное стремление собрать вокруг себя союзников.

К тем, кто находится чуть ниже нас, мы проявляем некоторую заботу, но и присматриваемся к ним как к потенциальным конкурентам. Они у нас в подчинении (по крайней мере, мы так думаем), но при этом являются нашими соперниками. В любом признаке их возвышения мы видим угрозу для своего нынешнего статуса.

С теми, кто примерно равен нам, отношения у нас складываются неустойчивые, потому что мы можем видеть друг в друге и друзей, и потенциальных союзников, и потенциальных соперников. Любые новости, хорошие и плохие, об этих людях нам чрезвычайно интересны, потому что любые изменения в их статусе автоматически отражаются на нашем относительном статусе. Гипотеза об относительном социальном статусе предсказывает, что больше всего нам должны быть интересны сплетни о людях, которые примерно равны нам по своему социальному статусу.

По отношению к тем, кто стоит несколько выше нас, мы проявляем агрессию. Мы не оставляем надежд и попыток обойти их в социальной иерархии. Мы радуемся их падениям, поскольку это может позволить нам выйти вперед. Более того, мы стараемся сделать все от нас зависящее, чтобы это падение ускорить и приблизить.

Те, кто стоит значительно выше нас на социальной лестнице, служат для нас ролевыми моделями или героями, и мы испытываем по отношению к ним чувство благоговения и не чураемся подхалимства. Они стоят настолько высоко, что мы и не надеемся когда-либо обойти их. Угрозы с их стороны мы также не ожидаем, потому что они сами считают себя по отношению к нам защитниками и покровителями. Наилучшая стратегия для нас – уважать этих людей и стараться дружить с ними.

В общем и целом, мы в наибольшей степени соперничаем с людьми одного с нами пола и возраста, поэтому в такой ситуации упомянутые выше реакции будут наиболее сильными.

Разумеется, эта гипотеза касается обобщенных усредненных реакций. В реальной жизни в игру вступает множество дополнительных факторов. Возможно, ваша агрессия по отношению к человеку, который стоит несколько выше вас на социальной лестнице, будет проявляться в меньшей степени, если вы с детских лет дружите с ним. Однако я осмелюсь утверждать, что и в этом случае ваше отношение к этому доброму другу будет более агрессивным, чем если бы он находился несколько ниже вас.

Сплетни имеют еще одну общественную функцию, и состоит она в профилактике недостойного поведения. Большую часть своей эволюционной истории люди жили группами примерно по 150 человек, и доброе имя являлось необходимой предпосылкой сотрудничества и формирования альянсов. Если вы причиняли вред своей группе, то одновременно наносили ущерб и своей репутации. Учитывая то, что люди – существа общественные и наделенные даром речи, достаточно, чтобы кто-то один заметил ваш проступок, и вскоре о вашем прегрешении узнает все племя. Психолог Джесси Беринг видит в этом одну из причин культурной эволюции идеи бога. Чтобы продуктивно существовать в обществе, нужно подавлять в себе эгоистичные инстинкты. В этом нам помогает осознание того, что на нас смотрят. Но, помимо присмотра со стороны соплеменников, наши предки нуждались в дополнительном контроле. Идея всезнающего и всевидящего бога, который постоянно наблюдает за нами, как раз и служит дополнительной мотивацией. Без этой идеи люди сами, своими силами, не смогли бы обеспечить такой тотальный контроль за каждым, чтобы не допускать эгоистического, антиобщественного поведения.

В отсутствие речи, обеспечивающей возможности общения между индивидами, о вашем недостойном поведении могли бы знать только те, кому случайно довелось вас увидеть. Способность же к речи привела к тому, что для того, чтобы на годы опорочить свое доброе имя в глазах всех, до кого дойдет слух о вас, достаточно совершить один плохой поступок.

Люди склонны думать, что сверхъестественные разумные силы (агенты) обладают стратегически важной информацией, которой хотелось бы обладать и им. По словам социолога Диего Гамбетты, нас больше интересует секретная информация, касающаяся других людей, особенно их социального статуса, сексуальной жизни и материального положения. Согласно исследованиям, проведенным Бенджамином Пужицки, даже когда теологическая доктрина стоит на том, что бог знает все, люди все-таки склонны считать более естественными и достоверными утверждения, содержащие стратегически важную информацию (типа «Бог знает, что ты жульничал»), нежели фразы типа «Богу известно, сколько раз в день ты кормишь собаку».

На протяжении десятков тысяч лет сплетни и слухи были средством передачи информации о других людях. Современные технологии позволяют нам сплетничать более эффективно. Я имею в виду выпуски новостей.

Многие люди жаждут как можно больше знать о положении дел в мире. В большинстве случаев это подразумевает как минимум внимательное слежение за выпусками новостей. Большинство людей исходят из предпосылки, что разнообразные новостные источники снабжают нас важной информацией, которую необходимо знать всем.

Однако организации, предоставляющие нам новости, в большинстве своем отнюдь не заинтересованы в том, чтобы мы получали именно самую важную информацию. Коммерческие, заинтересованные исключительно в получении прибыли СМИ в конечном счете хотят иметь как можно больше подписчиков и получать доходы от рекламы, и новости – лишь средство для достижения главной цели, а не самоцель. Даже некоммерческие информационные службы заинтересованы в максимальном финансировании, а значит, им нужна как можно большая аудитория. Чем больше у организации читателей, зрителей или слушателей, тем лучше для нее.

В этом не было бы никакой проблемы, если бы для нас, аудитории средств массовой информации, наибольший интерес представляла именно самая важная информация. К сожалению, однако, самое интересное и самое важное пересекаются лишь частично. Для большинства СМИ интересная информация предпочтительнее важной. Если они хотят выжить в конкурентной борьбе на рынке идей, то просто не могут позволить себе поступать иначе. С появлением кабельного телевидения новостным программам приходится конкурировать не только с другими новостными программами, но и с программами развлекательными. Как телевизионным журналистам сделать свои выпуски новостей настолько интересными, чтобы зрители согласились ради них пожертвовать очередным ситкомом? Превращая новости в полные драматизма истории – настолько, насколько позволяет им чувство профессиональной ответственности. Природа новостных историй – одно из ярчайших проявлений социальной теории притягательности на практике.

Я называю новости «историями» не случайно: люди находят эти нарративы с увлекательным сюжетом и персонажами действительно интересными. Газетные статьи с фотографиями людей оказывают более сильное воздействие даже на фондовые рынки. Однако результаты исследований показали, что если речь идет о реальных событиях, то люди проявляют больше сопереживания, когда слышат о неприятностях с одним человеком, чем когда слышат о массовых трагедиях. На этот счет есть известная фраза, ошибочно приписываемая Сталину: «Смерть одного человека – трагедия; смерть миллионов – статистика».

В следующий раз, читая газету, вы можете задуматься над тем, каким образом ее содержание перекликается с вашим глубинным желанием знать, что происходит с людьми. Нам нравится узнавать о вполне конкретных, материальных успехах и неудачах, но и символические победы и поражения (например, спортивные) нам тоже интересны.

Социальная теория притягательности объясняет завораживающее воздействие спорта наличием конфликта между людьми во время соревнований. Наблюдать за соревнованиями интересно по тем же причинам, по каким интересно читать книги и смотреть кино: мы хотим знать, кто победит.

Можно с уверенностью утверждать, что сама эволюция приучила нас уделять внимание соперничеству за ресурсы – за женщину, за еду, за власть. Но откуда этот интерес к соперничеству искусственному – как в баскетболе или шахматах? Наблюдая за боем боксеров, мы прекрасно понимаем, что его участники не имеют намерения убить друг друга. И еще с большей очевидностью мы понимаем это, когда наблюдаем соревнования по настольному теннису. Однако я не думаю, что спортивные соревнования кажутся нам такими увлекательными только из-за того, что напоминают нам реальный конфликт.

В природе можно найти немало примеров символического соперничества. Самцы птиц-шалашников не сражаются за самку, а стараются превзойти друг друга в красоте шалашей для спаривания, чтобы снискать ее расположение. Многие другие животные больше кричат и суетятся, чем ведут настоящую борьбу, используют сигналы, свидетельствующие об их силе или способности собрать необходимые ресурсы. Такое поведение животных вполне эквивалентно спортивным и иным соревнованиям среди людей.

Что касается людей, то у разных народов существуют свои формы символического соперничества за ресурсы. Политики сражаются за власть, собирая голоса избирателей. Успех в состязаниях любого рода, включая спортивные, подразумевает ваше превосходство не только в навыках, необходимых для победы в самом соревновании, но и в каких-то более важных качествах – силе, уме, связях, чувстве юмора или чем-то еще. В конечном счете спортивные и другие соревнования свидетельствуют о том, что мы приучены ценить превыше всего – культурой или эволюцией.

Почему нам нравится наблюдать за людьми, которые делают какие-то сложные вещи или которые выполняют что-то исключительно хорошо? Часть нашего мозга полагает, что каждый человек, которого мы видим – даже по телевизору, в цирке или в интернете, – принадлежит к нашему роду-племени. Нам интересно наблюдать за ними, потому что мы подсознательно надеемся перенять у них их исключительные способности или получить от них информацию, которая может оказаться полезной.

Именно этим объясняется то, что мы не можем оторваться от экрана, когда там устанавливается очередной рекорд, даже если спортсмен превосходит свои собственные достижения. Да, существуют виды спорта, где нет прямого состязания между спортсменами, но заметим, что они гораздо менее популярны. Зрителям интересен именно конфликт.

Но как насчет музыки? Социальная теория притягательности предсказывает, что нам больше нравится такая музыка, которая так или иначе связана с людьми. Например, песни пользуются большей популярностью, нежели инструментальная музыка, потому что в них используется человеческий голос.

О содержании инструментальных музыкальных произведений можно спорить сколько угодно, но слова песен чаще затрагивают наиболее волнующую слушателей сексуально-романтическую тематику. В ходе исследования, проведенного психологами Доном Хобсом и Гордоном Гэллапом, выяснилось, что тема продолжения рода так или иначе раскрывается в 92 процентах наиболее популярных (с 2009 года) песен. И эта же тема является господствующей в песнях четырехвековой давности!

* * *

Наша склонность думать о людях приводит к тому, что мы отдаем предпочтение социальным объяснениям различных явлений. Например, людям хочется знать не просто причины болезни, но и ее смысл – моральное или социальное обоснование. Эту страсть к социальным объяснениям, как ничто другое, удовлетворяет теория заговора. Я заметил, что для того, чтобы убедить людей в виновности той или иной стороны, достаточно объяснить движущие ею мотивы. (Например, в 1960-е годы американцы хотели напугать СССР, и конспирологи увидели в этом достаточную мотивацию для фальсификации высадки на Луну.) Почему конспирология так нас завораживает? Ей свойственны две особенности, которые нравятся людям: в ней полно тайн, и она о людях.

Предрасположенность к социальным объяснениям побуждает нас верить в такие вещи, которые идут вразрез с научным мировоззрением. Практически все теории, обобщенно относящиеся к категории псевдонаучных, так или иначе связаны с людьми – с современными или с древними. Астрологи, например, предполагают, что положение звезд в момент рождения человека влияет на его характер и судьбу. Каким образом положение звезд может быть связано с личностью человека? Просто нам нравятся теории, где человек находится в центре внимания. Как говорит сценаристка Дженнифер Маллиген, «астрология – это способ драматизировать небо». Популярность гороскопов служит превосходным примером нашего человекоцентризма. Когда речь заходит о каких-то сверхъестественных разумных силах, они почти всегда рассматриваются во взаимодействии с людьми: они наводят на кого-то порчу, исцеляют, приносят дождь и т. д. Наши представления о взаимности в человеческих отношениях, принцип «ты мне – я тебе» переносятся с людей на духов и богов.

Исключение из правила, что вера в сверхъестественные разумные силы всегда привязана к человеческим проблемам, характерно для народов, лишенных письменности и сложной социальной иерархии. Зачастую у них есть верховный бог или сонм богов, которые якобы сотворили мир, но они практически не вмешиваются в людские дела и не являются объектом богослужения. Однако, даже если эти верховные боги не вторгаются в наши дела, они в любом случае уподобляются людям или, по крайней мере, животным.

Все это указывает на то, что более убедительными мы находим объяснения, связанные с людьми или с существами, наделенными желаниями и убеждениями, нежели объяснения, которые можно было бы назвать «механистическими». Один из аспектов этого заключается в том, что мы предпочитаем те силы, которые действуют не стихийно, а целенаправленно. Когда курс акций устойчиво движется в определенном направлении, репортеры не преминут намекнуть, что за этим кто-то стоит. По наблюдению исследователя Майкла Морриса, люди воспринимают это как указание на то, что сложившийся тренд сохранится на ближайшее будущее. Дополнительные подтверждения этой идеи обнаружила в ходе своих исследований психолог Дебора Келемен. Она выяснила, что дети, как правило, предпочитают телеологические (сосредоточенные на целях) и функциональные (сосредоточенные на мотивах) объяснения нефункциональным – независимо от того, насколько религиозны их родители. Например, дети могут объяснять, что солнце светит затем, чтобы было тепло. Одушевленные объекты в концептуальном плане доступнее и понятнее, поэтому легче внушают доверие. Подробнее мы поговорим об этом в главе 3.

Когнитолог Джесси Беринг отмечал, что креационисты, вероятно, всегда будут численно превосходить сторонников теории эволюции, потому что сама эволюция приучила людей рассуждать на языке замысла и цели, особенно когда мы видим перед собой то, что кажется нам упорядоченным. Иными словами, сама эволюция не дает нам верить в эволюцию!

Идея о предпочтительности социальных объяснений была проверена в моей лаборатории. Мы придумывали физические феномены, связанные с вымышленными концепциями, и предлагали объяснения двух типов: механистическое, объясняющее феномен с точки зрения действующих физических сил, и антропоморфное, объясняющее происходящее на языке желаний и устремлений действующих сил. Мы предсказывали, что антропоморфному объяснению будут верить больше, чем механистическому. Как честный ученый, должен признаться, что мы ошибались. Во всяком случае, студенты-психологи, которых мы опрашивали, предпочитают объяснения механистические. Когда я показал результаты своего исследования экспертам, они были ошарашены не меньше, чем я.

* * *

Поскольку мы предпочитаем социальное мышление, нас привлекают такие объяснения, которые делают людей главной силой во Вселенной. Современная космология утверждает, что это не так, но некоторые считают, что такой силой, возможно, являются инопланетяне. Бытует широко распространенное мнение, что разумные пришельцы похищают людей и проводят с ними медицинские исследования. Существуют социальные группы так называемых жертв абдукции, где они делятся своими историями. Сложилась целая субкультура со своей мифологией, где разные типы пришельцев исполняют разные роли. Образ, который мы считаем прототипом инопланетянина (безволосые, с большой головой, большими раскосыми глазами, маленьким ртом и маленьким, или вообще отсутствующим, носом), в субкультуре жертв абдукции именуется серой расой (греями). Живо обсуждаются природа серых, их мотивация и анатомия.

Страницы:

Читать бесплатно другие книги:

Специальная физическая подготовка в велотуризме

Махов Станислав

Учебно-методическое пособие раскрывает основные вопросы формирования специальных физических качеств ...

Штурмовой бой ГРОМ. Выявление эффективной методики обеспечения личной безопасности: опытно-экспериментальная работа

Махов Станислав

Не поддающиеся сегодня никакому учету множество спортивных единоборств и боевых искусств, претендующ...

Болезни органов дыхания. Учебное пособие

Викторова Инна

В пособии отражены современные взгляды на этиологию, патогенез, классификации основных заболеваний о...

Штурмовой бой ГРОМ. Методика многофунционального тренинга

Махов Станислав

На основе эффективных силовых технологий была разработана система многофункционального тренинга (МФТ...

Основы экологии

Васильева Оксана

Учебник по экологии составлен в соответствии с учебными программами по биологии и экологии для студе...

Адвокатура в России. Учебник

Коллектив авторов

Освещаются проблемы адвокатской деятельности и адвокатуры в России, их историческое развитие, принци...