Теория притягательности Дэвис Джим

2. Первое правило волшебника

От страха к надежде

Первое правило волшебника, изложенное в одноименном романе-фэнтези Терри Гудкайнда, гласит: люди склонны верить в то, на что они надеются, и в то, чего они боятся. Герои романа используют это правило для того, чтобы понимать других и манипулировать ими. В реальной жизни надежда и страх являются фундаментом притягательности. Давайте сначала обратимся к страху.

Пить из стеклянной посуды опасно, потому что крошечные кусочки стекла, естественным образом откалывающиеся от посуды, попадают в кишечник и постепенно разрушают клетки пищеварительного тракта.

Если вы не знаток в области материаловедения, то можете поверить в только что сказанное. Даже если вы не поверите, у вас может возникнуть тяга, искушение принять эти слова всерьез. Но прежде, чем я объясню вам причины такой доверчивости, хочу сказать, что опасность эта выдумана мною и что, насколько мне известно, стеклянная посуда относится к числу наиболее безопасных.

Страх побуждает нас обращать внимание на происходящее и заставляет поверить в то, во что в иных условиях мы не поверили бы. Страх – это не просто эмоция; все наше психологическое состояние меняется, подготавливаясь к отражению угрозы. Внимание смещается, восприятие обостряется, цели пересматриваются, происходит настройка организма на определенные действия – бороться или бежать. В таком состоянии мы сосредоточиваем внимание преимущественно на негативной информации и больше склонны верить в плохое, нежели в хорошее. Это называют эффектом негативности.

Почему так происходит? Как уже говорилось в предыдущей главе, одно из полезнейших качеств речи – это то, что нам нет нужды самим переживать какие-то вещи: нам могут о них рассказать, а мы можем поверить или не поверить сказанному. В эпистемологии передаваемую таким образом информацию называют «доверием к свидетелям». Если вы не верите в то, что вам говорят, чужие свидетельства не помогут вам в этом разобраться. Мы все знаем, что не следует принимать на веру все, что нам говорят, но так получается, что мы все равно верим, если только у нас нет особых оснований сомневаться в прочитанном или услышанном. Это называют доверием по умолчанию.

Способность людей к общению оказывается наиболее полезной, когда передается информация о грозящей опасности. Если вам говорят, что на таком-то холме полно ядовитых змей, вы можете просто держаться от него подальше. Такие свидетельства могут спасти вам жизнь. Разумеется, вместе со способностью сообщать важную информацию у людей развивалась и способность обманывать друг друга. Вполне возможно, что человек, сообщивший о змеях, просто не хочет, чтобы вы обнаружили на том холме какие-то ценные ресурсы. Тем не менее совсем не трудно представить себе, что люди, прислушавшиеся к тому совету, выжили, а проигнорировавшие предостережение погибли.

Похоже, принцип «лучше перебдеть, чем недобдеть» изначально встроен в нашу когнитивную архитектуру. У нас в мозге сидит гиперактивный детектор опасностей. Психолог Маха Насралла обнаружила доказательства существования весьма чувствительного детектора опасностей в том факте, что мы быстрее замечаем негативные слова (такие как «война»), нежели позитивные. Согласно исследованию, проведенному психологом Андреем Симпяном, люди охотнее верят теоретическим обобщениям, если они касаются каких-то опасных вещей. Это эволюционистское объяснение нашей склонности бояться, похоже, подкрепляется тем обстоятельством, что мы словно природой запрограммированы бояться некоторых вещей. Точнее сказать, в силу какой-то особой предрасположенности мы приучаемся бояться одних вещей больше, чем других. Фобии, например, могут развиваться после однократного контакта с источником страха, а избавиться от них потом чрезвычайно трудно. Чаще всего такие состояния возникают по отношению к первобытным опасностям: страх замкнутого пространства, боязнь высоты, страх перед змеями или пауками. Как ни странно, но наиболее опасные вещи в нашей современной жизни, такие как автомобили и ножи, очень редко оказываются объектами фобий.

Боязнь змей представляет собой особенно интересный пример, потому что этот страх свойствен некоторым животным, которые в жизни ни одной змеи не встречали. Например, в Новой Зеландии змеи не водятся и никогда не водились, но местные голуби испытывают страх перед резиновыми игрушечными змеями; видимо, этот страх передался им от предков, которые жили в тех местах, где змеи водятся, еще до переселения на новозеландские острова.

Психолог Сюзан Минека изучала реакции обезьян на змей. В ее лаборатории воспитывались обезьяны, которые никогда не имели контактов с сородичами из внешнего мира. Поначалу лабораторные обезьяны не боялись змей и даже пытались играть с ними. Однако оказалось, что привить им страх перед змеями можно очень быстро. Достаточно было показать фильм, где такие же обезьяны со страхом реагируют на змею. Интересно отметить, что исследовательнице так и не удалось привить обезьянам страх перед цветами даже путем искусственной подмены змеи цветком в той же видеозаписи.

Какие выводы из этого можно сделать? Похоже, существуют некие интуитивные концепции, которые мы очень быстро заучиваем, даже когда условия для учебы далеки от идеальных. А вот неинтуитивные концепции усваиваются с большим трудом, даже в идеальных для обучения условиях. По-видимому, так проявляется вызывающий массу кривотолков эффект Болдуина, названный по имени психолога Джеймса Марка Болдуина, автора этой теории. Речь идет о теоретическом эволюционном процессе, в ходе которого от поколения к поколению передается не какая-то конкретная психологическая предрасположенность, а особое ментальное состояние, в котором человек очень легко научается этой предрасположенности. В нашем примере обезьяны изначально не боятся змей, но запрограммированы научиться бояться их.

Данные примеры показывают, что страх может иметь эволюционные последствия и влиять на наши верования. А то, во что и почему верят люди, самым серьезным образом сказывается на условиях их жизни. Склонность к страху мешает мыслить критически, поэтому люди склонны принимать на веру любые слухи. К примеру, люди очень часто доверяют слухам в отношении различных заболеваний.

Страх влияет и на политические пристрастия. Консерваторы – большие чистюли. Как показывают эксперименты политолога Джона Хиббинга, их взгляд дольше, чем у либералов, задерживается на разного рода отталкивающих картинках, таких как изображения экскрементов или фотография автомобильной катастрофы. Кроме того, исследования, проведенные психологами Иэном Макгрегором и Полом Нейлом, показали, что напуганные люди на время становятся более консервативными в своих взглядах и что люди стали более консервативными после теракта 11 сентября 2001 года. Почему? Возможно, из-за страха они становятся менее склонными к риску и в большей мере отдают предпочтение проверенным временем решениям и способам действия.

Обратная сторона страха – надежда. Такой образ мышления может показаться несколько странным, но одна из главных причин, побуждающих нас что-либо предпринимать, – это желание приобрести веру, которая бы сделала нас счастливыми, например когда у вас есть хорошая работа, вы счастливы, поскольку верите, что это правда. К такой вере и, соответственно, к счастью мы обычно приходим, когда достигаем поставленных целей. Предположим, наша цель – прогуляться на природе. И вот мы гуляем по лесу, и наша система восприятия фиксирует, что мы действительно на природе. И мы счастливы, потому что у нас была цель и она достигнута. Таким образом, строго говоря, мы счастливы не от того, что гуляем на природе; чувство счастья доставляет нам вера в то, что мы находимся на природе. Люди с манией величия счастливы, веря, что они богаты, даже если на самом деле это не так. Вместе с тем есть люди, которые, если смотреть объективно, живут хорошо, но по каким-то причинам не верят в это и потому не испытывают того счастья и удовлетворения, которое, казалось бы, должны испытывать.

Мощным источником удовлетворения является хорошо сделанное дело. Но такой же прилив радости можно получить, ничего не делая, – с помощью наркотиков. Наркотики обманывают ту часть мозга, которая зовет к великим свершениям.

Люди от природы любят сладкое. Это доставляет удовольствие. Но мы можем обмануть свои вкусовые почки с помощью искусственных подсластителей, в которых вообще нет сахара. Искусственный подсластитель обманывает мозг, заставляя его поверить, что вы едите сахар, тогда как никакой пищевой ценности, в отличие от сахара, он не имеет. Аналогичным образом, мозг может быть падким на некоторые идеи, в которые нам очень хочется верить, даже если для этого не хватает доказательств.

Предположим, врач говорит пациенту, что тот очень болен. Пациент отчаянно хочет выздороветь, и это желание не может быть удовлетворено, пока он не сможет поверить в то, что здоров. Каким образом он в это поверит, значения не имеет; главное – поверить, и тогда его желание исполнится. Может быть, существует лекарство или метод лечения, который позволит пациенту почувствовать себя лучше и выздороветь. Однако процесс исцеления может быть болезненным, дорогостоящим, поглощающим много времени или попросту невозможным, и это мешает человеку достичь своей цели – стать здоровым.

Теперь представьте себе исполненного благих намерений друга (или жадного шарлатана), который говорит этому пациенту, что врач, по его мнению, ошибается и что для полного исцеления вместо рекомендованного лечения ему нужно-то всего лишь искупаться в реке Нил. И вот пациент должен сделать выбор: поверить врачу, который считает необходимым болезненное лечение, либо не имеющему медицинского образования другу, который советует ему искупаться в Ниле. Кого он выберет? Давайте попробуем от имени этого гипотетического пациента взвесить все за и против.

Что будет, если он поверит врачу? Пациент получит удовлетворение, решив поверить человеку, знающему толк в медицине, поскольку считает себя рационально мыслящим человеком, который придерживается правильного или, по крайней мере, наиболее информированного взгляда на вещи. Но есть и обратная сторона: поверить врачу – значит поверить в то, что он серьезно болен, а это пугает и повергает в депрессию. Таким образом, цель почувствовать себя здоровым необязательно будет достигнута, а людям не нравится терпеть поражение.

Если же он поверит другу, то, с одной стороны, его будет мучать осознание того, что он поверил человеку, который ничего не смыслит в медицине, и что эта вера иррациональна. С другой стороны, он сможет поверить в свое выздоровление, и эта вера принесет ему большую радость. Страх перед болезнью улетучится, с души упадет тяжелый камень. Цель выздороветь будет достигнута, пусть и нетрадиционным способом. Кроме того, это позволит избежать болезненного и дорогостоящего лечения.

Если пациент поверит своему другу, то те из нас, кто предан научному мировоззрению, скажут, наверное, что он пытается отрицать очевидное. Но иногда приятные чувства, порождаемые верой, сильнее, чем дискомфорт, порождаемый осознанием необоснованности нашей веры. Превосходный пример этого – выступающее в качестве защитного механизма отрицание истинных, но болезненных мыслей. Веря в то, во что нам хочется верить, мы испытываем радость без необходимости прикладывать усилия к достижению поставленных целей или страдать от последствий альтернативных верований, причиняющих боль. Люди склонны не верить в то, что угрожает подорвать основы их мировоззрения, даже если налицо неопровержимые факты. Поэтому у вас есть мотив всегда верить в то, во что вам хочется: просто поверьте, что лучшей жены, чем ваша, нет, и тогда вы будете куда более довольны своей супружеской жизнью!

К сожалению для всех, кто способен страдать, топливом эволюции является не удовольствие, а воспроизводство. Верить во что-то только потому, что надеешься на то, что это может быть правдой, – значит обманывать себя, и эволюция, вероятно, призвана обеспечить наличие в мозге функций, которые не позволяют этому случиться: правдивый взгляд на вещи, какие бы страдания он ни причинял, обладает бесспорным преимуществом с той точки зрения, что позволяет лучше приспосабливаться к существующим реалиям.

Тем не менее эта система не идеальна: людям все равно удается не замечать в себе качества, которые окружающие находят неприемлемыми. Люди хотят быть успешными, здоровыми, счастливыми, привлекательными, умными, нравиться другим. Завышенная самооценка – настолько распространенное явление, что в психологии существует не менее 15 различных терминов, обозначающих эти «позитивные иллюзии». Такие иллюзии существуют вопреки отчаянным попыткам другой части мозга сохранять объективный взгляд на вещи.

Одна категория этих самых позитивных иллюзий заставляет нас поверить в то, что мы в чем-то лучше других. Происходящие с нами события – как хорошие, так и плохие – обусловлены множеством факторов. Когда мы преуспеваем, то приписываем успех своим лучшим личностным качествам («Я умный») или образу поведения («Я получил это повышение благодаря своему трудолюбию»). Когда с нами происходит что-то плохое, мы виним в этом обстоятельства («Меня уволили, потому что мои криворукие коллеги запороли проект»). Это называется смещением в свою пользу. Данное когнитивное искажение подробно исследовалось в 1975 году психологами Дейлом Миллером и Майклом Россом. Иллюзорное превосходство над другими проявляется в тенденции людей переоценивать свои положительные качества и недооценивать отрицательные относительно соответствующих качеств других людей. В общем и целом, основная масса людей считает, что уровень развития большинства их качеств и навыков выше среднего (при этом интересно отметить, что, когда речь идет об обладании особо сложными навыками, например об умении ездить на одном колесе, люди, как правило, считают, что уровень развития их навыков ниже среднего). Чем сильнее проявляется у вас это смещение в свою пользу, тем труднее вам увидеть ошибку в своих действиях или признать свою вину за что-либо. Вы абсолютно уверены в своей точке зрения, и никакие аргументы не могут поколебать вашу уверенность.

Мы предпочитаем иметь дело с информацией, которая подтверждает те взгляды на мир, которые у нас уже сформировались. Наталкиваясь на такую информацию, мы уделяем ей больше внимания, лучше ее запоминаем и используем для дальнейшего закрепления уже сложившейся системы убеждений. Читая в научных журналах статьи, где высказывается точка зрения, идущая вразрез с нашей, мы отметаем эту информацию (и вообще перестаем меньше доверять науке, утверждает психолог Джеффри Манро). Классический пример этого – стойкая вера в эффект полнолуния: что в полнолуние люди ведут себя как безумцы и более склонны к насилию. Многие сотрудники полиции и скорой помощи готовы поклясться, что это действительно так, но тщательные исследования опровергают какое бы то ни было влияние Луны на поведение людей. На самом деле происходит вот что: зная об этом эффекте, мы склонны вспоминать о нем именно в полнолуние и когда люди ведут себя как безумцы – именно тогда, когда присутствуют оба фактора. И когда потом мы вспоминаем, что нам приходилось видеть в связи с эффектом полнолуния, на ум приходит только та информация, которая подтверждает этот эффект.

Данное когнитивное искажение называется эффектом подтверждения. Вы будете находить его повсюду, как только начнете искать (то, что вы повсюду наблюдаете эффект подтверждения, отчасти вызывается самим этим эффектом).

Родственным искажением является систематическая ошибка согласованности, отличающаяся от эффекта подтверждения только тем, что вы активно ищете подтверждающую вашу точку зрения информацию, а не просто пассивно ее получаете.

Психолог Дина Кун исследовала то, как присяжные выносят вердикты о виновности или невиновности подсудимых. Участникам эксперимента представили определенные свидетельства и попросили вынести вердикт. Если вы надеетесь, что присяжные принимают во внимание всю доступную информацию, прежде чем принять решение, вынужден вас разочаровать. Участники эксперимента придумывали собственные версии случившегося, после чего фильтровали свидетельские показания и факты, выискивая среди них те, что подтверждали их теорию.

Например, если вы считаете, что люди, владеющие оружием, более склонны к совершению убийства, чем люди, оружием не обладающие, то в силу систематической ошибки согласованности сосредоточиваете внимание на количестве людей, которые владели оружием и совершили убийство, игнорируя количество людей, которые владеют оружием, но убийств не совершали, и число убийц, не владеющих оружием.

Отличается ли эффект подтверждения от эффекта систематической ошибки согласованности на психологическом уровне? На мой взгляд, эти когнитивные искажения могут представлять собой две разные формы поведения, проистекающие из одного и того же внутреннего психологического механизма. Каждому ученому хочется прославиться, поэтому они придумывают разные термины, чтобы все выглядело так, будто они открыли что-то новое, тогда как в реальности речь идет о простом переименовании уже существующих понятий.

Я утверждаю, что людей в равной мере завораживает то, на что они надеются, и то, чего они боятся, но эти эмоции противоположны друг другу. Нам не может быть интересно все. Нейтральное нам не интересно. Если рассматривать надежду и страх как противоположные концы спектра, то, согласно моей теории, людей интересует только то, что находится на концах, а середина им безразлична.

Два противоположно направленных влечения – страх и надежда – исходят из разных психологических потребностей. Потребность переживать страх коренится в необходимости научиться избегать опасностей. Надежда порой помогает нам приступить к осуществлению трудоемких, пугающего масштаба задач, но вместе с тем она может быть тесно связана и с потребностью быть счастливым.

Произведения искусства нравятся нам, в частности, потому, что напоминают, в том числе на бессознательном уровне, о реальных вещах, которые нам интересны. Те же творения, которые внушают нам страх или надежду, притягивают нас в наибольшей степени.

Особенно нам нравятся образы объектов, которые находим полезными в эволюционном смысле. Это с наибольшей очевидностью проявляется в том, что мы не можем оторвать глаз от пейзажа – как на картине, так и в реальности.

При всей популярности абстракционизма люди, которые не особо увлекаются искусством, как правило, отдают предпочтение простым пейзажам и натюрмортам. В своем отнюдь не научном, но от этого не менее интересном проекте художники Виталий Комар и Александр Меламид создали серию картин под общим названием «Выбор народа», созданных на основе социологического опроса представителей разных народов, где их спрашивали, что они хотели бы видеть на картине. Самым удивительным оказалось постоянство выбора. Жители разных стран отдавали предпочтение красивым пейзажам (но для многих было желательно, чтобы там присутствовали и люди).

Оказывается, многое из того, что нам хочется видеть в пейзаже, восходит к нашим фундаментальным потребностям. Психолог Джон Боллинг и педагог Джон Фолк провели исследование и выяснили, что дети младше восьми лет предпочитают изображения африканской саванны любым другим пейзажам. Став старше, они уже предпочитают изображения той местности, в которой росли. В африканской саванне прошла большая часть эволюционной истории человечества, поэтому у нас есть генетическая предрасположенность к ней, со временем преодолеваемая реальным жизненным опытом.

Пейзажи, которые нам нравятся, реальные или нарисованные, обладают следующими элементами: вода, фауна и разнообразная флора, особенно цветущие и плодоносящие растения. Такой пейзаж обладает явным преимуществом с точки зрения возможности выживания: ведь ясно, что там не умрешь от голода и жажды.

Нам также нравится, когда видна линия горизонта, вероятно, для того, чтобы вовремя узнать, что нас ждет. Мы любим деревья с низкими ветвями, вероятно, потому, что на них легче залезть. Нам нравится выглядывать из безопасного убежища, где мы все видим, но укрыты от стихий и недоброжелательных глаз. Балконы и веранды нравятся нам потому, что служат хорошим наблюдательным пунктом и одновременно убежищем. В части интерьера наши предпочтения диктуются соображениями безопасности. Психологи Матиас Спёрле и Дженнифер Стич провели эксперимент, в ходе которого предлагалось расставить мебель на плане спальни. Выяснилось, что люди предпочитают ставить кровать так, чтобы видеть дверь, но чтобы их из двери видно не было.

Пожалуй, самое любопытное то, что нам больше всего нравятся открытые пространства с низкой травой и немногочисленными деревьями. Хотя некоторым кажется, что в короткой траве есть что-то искусственное, исследования показывают, что наши представления о природе в ее диком состоянии полны заблуждений. Природные заповедники в современном мире отнюдь не служат образцом дикой природы: они изменены человеком; люди вносят изменения с таким расчетом, чтобы помочь выжить определенным видам животных (а остальные пусть позаботятся о себе сами). Правда, в Нидерландах есть заповедник, идущий вразрез с этой тенденцией; там стараются как можно меньше вмешиваться в естественный ход событий. В этом заповеднике пасутся стада оленей и других травоядных, и каждую зиму примерно 20 процентов поголовья погибает от голода. Трава съедена там настолько, что кажется коротко подстриженным газоном. Деревья тоже сравнительно немногочисленны, потому что животные съедают побеги, не давая им вырасти. У нас дикая природа ассоциируется с темным лесом, а там, скорее, городской парк. Этим объясняется наша любовь к паркам и подстриженным лужайкам: они отражают ту естественную среду, в которой эволюционировали наши предки. Мы стрижем газоны, имитируя то, что делали за нас стада травоядных, на которых мы охотились.

То, что мы отдаем предпочтение тем пейзажам, в которых можем жить припеваючи, кажется разумным и естественным. Более того, глядя на различия между группами людей, можно предсказать, какой пейзаж они предпочитают. Например, есть теория, что в обществе охотников-собирателей мужчины специализировались на охоте и изучении окружающего мира, а женщины – на собирательстве (хотя отчасти все они занимались тем и другим). Следует отметить, что данная теория вызывает горячие споры и ее никак нельзя назвать общепринятой. Как бы то ни было, она предсказывает, что женщинам больше, чем мужчинам, нравятся картины с растительностью, а мужчинам больше, чем женщинам, нравятся картины с изображением открытого пространства. Предпочтениям, кстати, можно научиться. Ботаник Элизабет Лайонс, изучая художественные предпочтения людей, выяснила, что современным фермерам удалось перебороть в себе врожденную эстетическую предрасположенность и отдавать предпочтение не тем пейзажам, которые радуют глаз, а тем, которые обещают хороший урожай. Антропологи Эрих Синек и Карл Граммер выяснили, что чем старше дети, тем более пересеченную местность они предпочитают – вероятно, потому, что с возрастом они ощущают себя более способными такой маршрут преодолеть.

Природа до сих пор очень сильно манит нас, даже если мы не вполне это осознаем. Доказано, что прогулки на природе улучшают мозговую деятельность и, согласно исследованиям психолога Джона Зеленски, делают нас счастливее, тогда как прогулки по городу в этом смысле бесполезны.

Теория, согласно которой люди смотрят в первую очередь на то, что хорошо для них, предсказывает, что им должно нравиться смотреть на изображение еды. Однако на первый взгляд это не соответствует действительности. Люди не украшают стены картинами, изображающими их обычный рацион питания. Но если задуматься о плодовых деревьях и животных как об источниках питания, тогда мы действительно любим смотреть на еду, пусть и в ее натуральном состоянии. Возможно, все дело в том, что приготовленная еда – слишком недавнее наше изобретение, и генетическая предрасположенность к ее лицезрению еще не успела выработаться. Видимо, этим объясняется то, что мы любим смотреть на фотографии оленей, а не на фотографии отбивных. Есть, кстати, разновидность натюрморта, где изображаются охотничьи трофеи. Возможно, это промежуточное звено между рисунками живых животных и гамбургеров.

Общую тенденцию отдавать предпочтение пейзажной живописи можно интерпретировать как неосознаваемое желание обмануть себя, внушить себе, что мы находимся в красивом, природном, безопасном месте. Это соответствует теории надежды из данной главы.

А каким образом на выборе произведений искусства сказывается свойственная нам тяга к вещам, которых мы боимся? Большинство людей не развешивают на стенах своих квартир страшные картины. Однако когда такие зрелища попадаются нам на глаза, будь то пожар или автомобильная авария, мы не можем оторвать от них взгляд – это для нас как страшное и одновременно захватывающее кино.

Тот же эффект наблюдается и в наших музыкальных предпочтениях. Проведенное психологами Терри Петтиджоном и Дональдом Сакко исследование популярной музыки, создававшейся в период с 1955 по 2003 год, показало, что в особенно сложные и пугающие периоды социально-экономического развития песни отличаются большей продолжительностью, содержательностью текстов, романтичностью, неторопливостью и успокаивающим характером.

Почему людям нравятся печальные истории? В частности, потому, что они помогают людям лучше осознать собственное благополучие и почувствовать себя счастливее. Сильвия Кноблох-Вестервик экспериментальным путем выяснила, что после просмотра грустных фильмов люди ощущают большее удовлетворение от своей жизни. Чужие страдания помогают осознать, как им повезло.

Но почему некоторые люди любят смотреть фильмы ужасов, в которых, казалось бы, нет никакого позитива? Отчасти они нравятся нам по той же причине, по какой мы любим играть: это как опасности понарошку, помогающие нам научиться правильно вести себя в случае реальных опасностей. В процессе просмотра фильма ужасов мы сидим напуганные, но, когда фильм заканчивается и мы успокаиваемся, в глубине души остается впечатление, что увиденное содержит в себе важный урок, связанный с реальной опасностью; по этой же причине мы не можем оторвать взгляд от автомобильной аварии или уличной драки. Доказательство этому можно найти в наших сновидениях.

Одна из существующих теорий сновидений, гипотеза активации-синтеза, гласит, что сновидения представляют собой случайную активацию воспоминаний или их интерпретаций. Однако сновидения мы видим в фазе быстрого сна, когда происходит кодирование хранящейся в кратковременной памяти информации и ее перенос в долговременную память. В контексте нашей дискуссии наиболее уместной является теория имитации угрозы, согласно которой главная функция сновидений – дать нам возможность виртуально попрактиковаться в переживании опасностей (две трети сновидений содержат в себе угрозу). Более того, людям, перенесшим психологические травмы, кошмары снятся чаще. Если эта теория верна и если верно то, что часть нашего мозга безоговорочно принимает за чистую монету все, что мы читаем и видим в СМИ, то фильмы ужасов должны провоцировать ночные кошмары так же, как и реальные угрожающие жизни события. И они действительно провоцируют. После того как я посмотрел пять сезонов сериала «Клан Сопрано», меня долго мучили кошмары, где меня преследовали кровожадные мафиози. Страшные ночные сны, спровоцированные фильмами ужасов, иногда называют бессмысленными кошмарами, потому что они учат нас справляться с опасностями, которые никак не могут угрожать нам в реальной жизни, например как пережить зомби-апокалипсис.

Интересно, что переживать зомби-апокалипсис учат и многие компьютерные игры. С точки зрения многих частей нашего мозга, такие игры являются реальной тренировкой выживания. Более того, исследование, проведенное психологами Джейн Гакенбах и Биной Курувиллой, показало, что высококлассным геймерам реже снятся страшные сны. Согласно теории сновидений, им хватает игровой практики, чтобы научиться адекватно реагировать на угрозы.

Мы знаем, что часть нашего мозга считает страшные истории важными, иначе бы они нам не снились. И если страшные истории так важны, мозг то и дело напоминает нам: «Пожалуйста, пересмотри „Терминатора“ еще раз. Надо же знать, как справиться с роботами-киллерами, засланными из будущего».

В то же время многие из этих историй, даже самые душераздирающие, заканчиваются хеппи-эндом. Наблюдать за угрозами полезнее, если вам показывают, как этих угроз избежать. Кстати, концовки таких историй у разных народов отличаются. Американские пьесы, например, чаще заканчиваются счастливо, нежели немецкие (таким, по крайней мере, положение было в 1927 году). Однако, несмотря на некоторые региональные различия, моя теория предсказывает, что в среднем по всему миру историй со счастливым концом численно должно быть больше, чем с несчастливым.

Одни из притягивающих наше внимание вещей пробуждают в нас страсть или доставляют удовольствие, другие вызывают зависимость в том смысле, что они не то чтобы доставляют много удовольствия, но и отказаться от них мы не можем. Эксперты спорят о том, можно ли говорить здесь о зависимости в медицинском смысле, но я использую этот термин в обыденном смысле – как мы привыкаем к картофельным чипсам, телевизионному сериалу или игре в «Тетрис» – вещам, которые нельзя назвать полезными, но от которых мы почему-то никак не можем или не хотим отказаться.

Мне не известны научные исследования, которые задавались бы вопросом о том, какие именно аспекты и свойства компьютерных игр вызывают привыкание, но позволю себе предположить, что игры и головоломки привлекают нас тем, что позволяют ощутить себя сильнее и лучше хоть в чем-нибудь. Это повышает нашу самооценку и вполне соответствует линии надежды – одной из двух главных линий данной главы.

Во многих компьютерных играх нужно постоянно повторять одни и те же действия (для этого есть специальный термин – «гринд»). Например, ваш персонаж должен снова и снова убивать каких-то монстров, чтобы зарабатывать очки или силу либо чтобы перейти на следующий уровень. В некоторых играх гринд необходим, иначе она бы слишком быстро заканчивалась и создатели не успевали бы предлагать потребителям новую продукцию. Эти повторяющиеся действия трудно назвать интересными или доставляющими удовольствие, но разработчики нашли умные способы вызывать у игроков зависимость от гринда, например понемногу вознаграждать их за повторение действий. В играх серии Lego Star Wars игрок получает небольшую награду почти за каждое такое действие. При этом у него возникает ощущение, что он постоянно прогрессирует, пусть и понемногу. Зачастую «материальная» награда (баллы опыта или виртуальные золотые монеты) дополняется повышающим самооценку моральным поощрением (приятный звук и яркая иконка).

По принципу гринда работает слот-машина, иначе называемая «одноруким бандитом». Игрок выполняет простые однообразные движения – дергает за рычаг – в надежде получить финансовую награду. Однако, в отличие от Lego Star Wars, игральный автомат не вознаграждает вас после каждого действия. Казалось бы, он не должен вызывать привыкания, однако на самом деле вызывает. Оказывается, эпизодическое, получаемое непредсказуемым образом вознаграждение «цепляет» игрока сильнее, чем стабильное и гарантированное. Разработчики некоторых видеоигр используют это обстоятельство, вознаграждая игроков через случайно выбираемые интервалы времени. Во многих компьютерных играх (например, в «X-Men: Legends») игрок разрушает блоки, потенциально содержащие награду, но приз оказывается лишь в некоторых блоках. Это побуждает его уничтожать все встречающиеся на пути блоки.

Слот-машины имеют еще один коварный аспект: человеку кажется, что со временем игра у него идет все лучше и лучше. Чтобы разобраться в этом феномене, давайте обратимся к примеру ребенка, который швыряет камень, пытаясь попасть в дерево. После удачной попытки он испытывает приятное чувство. Это внутренняя система вознаграждения, управляемая мозгом. Все мышцы, выполнявшие бросок, запоминают движение, удостоенное награды, благодаря чему следующее попадание становится более вероятным. Однако если ребенок промахивается, но камень пролетает ближе к цели, то внутреннюю награду он тоже получает, хоть и не такую большую. Ребенок замечает, что камень пролетает все ближе к цели, а значит, его броски каждый раз оказываются более удачными. «Значит, надо продолжать в том же духе», – поощряет его мозг. В итоге, не попадая, но почти попадая, ребенок остается вполне доволен собой.

То же самое происходит со взрослым игроком, пытающимся выиграть у «однорукого бандита», хотя в этом случае (в отличие от мальчика, бросающего камень в дерево) его поведение является совершенно иррациональным. Когда выпадают два «золотых слитка» из трех, игроку кажется (на подсознательном уровне, конечно), что он ближе к желанному результату. Мозг полагает, что задача решается все лучше и лучше, и сам себя вознаграждает. Это подтверждается исследованиями, проведенными Катарин Уинстэнли. Мозг испытывает удовлетворение от того, что очередная попытка оказалась ближе к успеху, хотя на самом деле думать так нет никаких оснований, поскольку получение двух одинаковых символов в слот-машине ничуть не приближает к успеху и результат никоим образом не зависит от того, как игрок дергает за рычаг. То есть ситуация здесь принципиально отличается от ситуации с мальчиком, бросающим камень в дерево, но мозг игрока разницы между этими двумя ситуациями не осознает.

Подавляющее число людей, посещающих собрания «Анонимных игроков», не страдает зависимостью от зеленого сукна карточных столов или колеса рулетки; зависимость формируется именно к слот-машинам. Слот-машины и видеопокер высасывают из людей деньги быстрее, чем любые компьютерные игры. Ситуация усугубляется тем, что, в отличие от большинства компьютерных игр, «однорукие бандиты» постоянно собирают информацию о том, как дизайн той или иной слот-машины влияет на ее доходность. Это позволяет постепенно усиливать зависимость игроков от «одноруких бандитов».

Но настоящими мировыми экспертами по потаканию нашим страхам и надеждам являются новостные медиа, которые не понаслышке знают, чем приманить зрителей. Им известно, что потоки крови и леденящие кровь истории притягивают внимание, а потому всего этого в выпусках новостей предостаточно.

Иногда авторы новостных выпусков очень умно играют на наших надеждах и страхах поочередно, используя заголовки и анонсы типа «С вашим ребенком плохо обращаются в детском саду? Узнайте все, что вам нужно знать». Как и религия, они сначала пугают вас, а затем обещают решение.

А иногда новости апеллируют только к надежде. Многие читатели наверняка слышали о том, что наличие домашних животных делает людей счастливее и здоровее. Но мало кто знает об исследованиях, согласно которым никакого благотворного эффекта от содержания домашних питомцев нет. Просто никто не хочет знать про эти результаты. Они никому не интересны. Они не пробуждают ни страха, ни надежды. Это скучная мертвая зона. Поэтому нам сообщают только о тех исследованиях, которые обнаруживают положительный результат.

Современные «городские легенды», как правило, страшные. Дело в том, что, как показывают эксперименты психологов Джин Фокс Три и Мэри Сюзан Уэлдон, только у вызывающих страх историй есть шанс, что их будут передавать из уст в уста. Согласно моей теории, такие предостерегающие истории возбуждают страх и надежду и потому столь притягательны.

Во время поездки в Китай у меня возникли проблемы с пищеварением, и я обратился в салон акупунктуры. После терапии мне стало только хуже. Я недостаточно разбираюсь в иглоукалывании, чтобы осмелиться утверждать, оказал ли этот сеанс вообще какое бы то ни было воздействие на мой организм – хорошее или плохое. Специалистка же, которая проводила сеанс, не имела на этот счет ни малейших сомнений: она принялась утверждать, что «западные» лекарства, которые я принимал (по поводу той же самой проблемы), помешали действию акупунктуры и что она настоятельно рекомендует мне их выбросить. Больше я к ней не обращался.

Желание верить в то, чего мы боимся или во что верим, нигде не проявляется с такой силой, как в области медицины и лженаук. Господствующие в обществе суеверия показывают, как легко напугать людей. Эта склонность всего бояться приводит к тому, что люди принимают на веру самые нелепые слухи, особенно в ситуациях, где необходим здоровый скептицизм.

Например, люди часто верят слухам насчет причин возникновения болезней. Полиомиелит – ужасная болезнь, которую можно было бы победить раз и навсегда, если бы не склонность людей бояться. Но кампании по вакцинированию наталкиваются на ожесточенное сопротивление; распространяется слух, что вакцины вызывают полиомиелит, и это парадоксальным образом приводит к росту смертности от данного заболевания. Причем вера в опасность этих вакцин отнюдь не ограничивается странами третьего мира, где эта болезнь особенно распространена.

На Западе есть немало людей, в том числе весьма известных и во всех отношениях замечательных (не буду называть имен, чтобы не подставлять Дженни Маккарти), которые верят, что вакцинирование приводит к развитию аутизма. Подобная убежденность не подтверждается научными данными, но люди продолжают в это верить – отчасти потому, что данное утверждение вызывает у них страх. Как и в ситуации с полиомиелитом, истинную угрозу здоровью представляют не вакцины, а страх перед ними. Если в обществе распространен страх перед прививками, их делает все меньше людей, а значит, все большее число людей рискует подхватить инфекцию, причем риску подвергаются не только те, кто не привился. Когда группа людей отказывается вакцинироваться, то угрозе подвергается каждый из них. Но, как выразился известный поборник вакцинирования, педиатр Пол Офит, «напугать людей легко, зато отучить их бояться гораздо труднее».

Наверняка не будет преувеличением сказать, что лучшей подпиткой для медицинского шарлатанства служит наше желание верить в то, на что мы надеемся и чего боимся. Эффект подтверждения позволяет нам замечать те случаи, когда чудодейственное лечение срабатывает, и игнорировать куда более многочисленные случаи, когда оно не работает или когда от него становится только хуже.

Воду на мельницу шарлатанов от медицины льет и всем известный эффект плацебо. Этот эффект возникает, когда сама вера человека в то, что он получает адекватное лечение, позитивно сказывается на его здоровье и самочувствии. Если дать пациенту сахарную таблетку (не содержащую действующих веществ), он, думая, что получает настоящее лекарство, с большой вероятностью почувствует себя лучше. А в тех случаях, когда речь идет о психосоматических заболеваниях, ипохондрии или психологических расстройствах (например, когда плохое самочувствие вызвано стрессом), плацебо реально способно помочь человеку выздороветь.

Заметим, что эффект плацебо сохраняется и при использовании настоящих лекарств, поскольку действующее вещество лекарства и вера в его силу оказывают воздействие независимо друг от друга и фактически усиливают друг друга. Эффект плацебо настолько силен (а с годами он становится только сильнее), что в сравнении с ним проводятся испытания любых лекарств. Теперь это абсолютное требование всех фармацевтических исследований. Однако, когда люди оценивают эффективность лекарств и методов лечения в повседневной жизни (например, простуда у меня проходит, когда я принимаю эхинацею) или в ненаучных исследованиях (например, у 70 процентов людей, принимавших змеиный яд, симптомы простуды отступили), эффект плацебо в сочетании с эффектом подтверждения заставляет людей верить в препараты, которые не лечат, тратить на них деньги и, что хуже всего, пренебрегать более эффективными методами лечения. Учитывая очень серьезные потенциальные последствия, весьма неразумно доверять слухам и голословным утверждениям, когда речь идет о лекарствах и медицине. Если вы слышите что-то такое, на что надеетесь или чего боитесь, относитесь к этому скептически, потому что внутри вас есть силы, которые заглушают сомнения.

Религия, как и медицинское шарлатанство, тоже полна надежд и страхов. Христианство, индуизм и ислам, в частности, много говорят о том, какому риску подвергается человек, не следующий их установкам, и какая благодать ждет каждого, кто им следует, – в этой и следующей жизни.

Мысль о неминуемой смерти способна привести в ужас любого человека. Некоторые религии играют на этом страхе, продвигая идею жизни после смерти. Более того, как показали исследования, проведенные психологом Яном Хансеном, тонко напоминая людям о смерти, можно повысить их уровень религиозного рвения и укрепить веру в бога. Исследователи Крис Джексон и Лесли Френсис обнаружили, что обеспокоенные люди более склонны придавать значение религии, нежели люди, которые ни о чем не тревожатся.

Боязнь смерти – не единственный страх, влияющий на наши религиозные убеждения. Психологические исследования показывают, что люди скорее приходят к религии, если ощущают свое одиночество, стали жертвой террористов или испытывают финансовые и физические проблемы. Достаточно как следует разволновать человека, чтобы укрепить в нем религиозную веру.

Необходимость в ней усиливается, как правило, тогда, когда жизнь становится трудной. Религиозные верования более распространены в странах с относительно низким уровнем жизни (который оценивается по таким параметрам, как уровень разводов, расходы на общественное здравоохранение, число врачей по отношению к числу жителей, ВВП на душу населения, уровень грамотности среди взрослых и доступность безопасных источников питьевой воды), значительным расслоением населения по уровню доходов, низким уровнем доверия и отсутствием демократии. В странах, где преобладают атеисты, как правило, меньше случаев младенческой смертности, ниже уровень убийств, число больных СПИДом, количество абортов и уровень коррупции. Люди, которым не пришлось пережить войну, которые пребывают в добром здравии, не испытывают угрозы со стороны террористов и имеют хорошее образование, относятся к числу наименее религиозных. Ведь они меньше других нуждаются в успокоении. Наконец, уровень религиозной веры коррелируется с надеждой. Кстати, многие люди считают, что способность религии доставлять людям фальшивое утешение является самодостаточным объяснением существования религии.

Однако надо принять во внимание, что в некоторых религиях вообще нет добрых богов. Такой, в частности, была религия майя в доколумбовой Мексике. Хотя приведенные выше данные указывают на то, что наиболее религиозными должны быть те народы, которым живется хуже всего, это не всегда означает, что их религия принадлежит к категории утешающих, хотя такой вывод напрашивается. Одна из самых утешающих религий, мистицизм нью-эйдж, родилась в самой богатой и благополучной стране мира. Если бы исполнение желаний было единственной функцией религии, наиболее высокий уровень религиозности мы должны были бы наблюдать в самых бедных странах. Однако, как утверждает антрополог Паскаль Буайе, верно как раз обратное. Возможно, люди, живущие в неблагополучной среде, жаждут понимания или ощущения того, что ситуацией, раз это не удается людям, хоть как-то управляют боги. Пытаясь разобраться в негативных и непредсказуемых событиях, люди объясняют их действием сверхъестественных сил, а не чистой случайностью. Страх заставляет их обратиться в религиозную веру.

Психолог Николас Эпли провел исследование, где люди, которым внушали, что они закончат свою жизнь в одиночестве, стали проявлять больше веры в существование сверхъестественных сил, чем те, кому говорили, что они обязательно встретят любимого человека. Люди, которым кажется, что они не контролируют свою жизнь, более склонны поверить в будущее, предсказываемое сверхъестественным образом. Достаточно экспериментальным путем заставить человека почувствовать, что он не контролирует ситуацию, чтобы он начал обнаруживать какие-то закономерности в случайном шуме, причинно-следственные связи между случайными событиями и разного рода заговоры. Психолог Аарон Кей обнаружил, что обеспокоенные люди становятся более религиозными.

Когнитолог Джесси Беринг обоснованно указывает, что далеко не каждая приятная идея может стать объектом веры. Есть много вещей, в которые мы рады были бы поверить, но не верим, поскольку они представляются нам совершенно абсурдными. Например, рады ли бы вы были поверить в то, что все отжившие свой срок батарейки в вашем доме со временем превращаются в деньги? Разумеется, но ведь это полная чушь, верно? Если бы не свойственная нам от природы вера в психологическую преемственность, сама идея того, что душа может существовать отдельно от тела – а ведь именно в этом состоит смысл жизни после смерти, – рассматривалась бы нами как совершенно абсурдная.

Но есть еще один фактор, который надо учитывать, воспринимая религию как способ попрания смерти: далеко не все видения загробной жизни рисуются в светлых тонах. Приверженцы ряда религий, включая некоторые христианские деноминации, верят в ад (или его аналоги), то есть плохую жизнь после смерти, уготованную людям, которые неправильно живут в этом мире. Идея ада может звучать утешительно, когда вы думаете о негодяе, который довел до слез вашего ребенка. Это распространенный взгляд на религию как на исполнение желаний. Однако идея ада далеко не так утешает, когда вы боитесь попасть туда сами. Тем не менее вам кажется важным как можно больше знать о том, чего вы боитесь, поэтому идея ада оказывается весьма интригующей. Особенно интересует эта идея людей, привыкших тревожиться по любому поводу. Политолог Дэниел Трайсмен выяснил, что тем, кто верит в ад, свойственно беспокоиться и о многих других вещах. Современные христиане в большинстве своем не думают, что им может быть уготован ад, а вот современные мусульмане, напротив, такую вероятность для себя отнюдь не исключают. Вследствие этого, как утверждает антрополог Ли Эллис, мусульмане боятся смерти даже сильнее, чем атеисты!

Религиям есть чем пугать людей и помимо идеи загробной жизни. Антрополог Паскаль Буайе сообщает, что многие жители Меланезии живут в постоянном страхе перед колдовством. Разумеется, существуют ритуалы, помогающие отвести от себя эту угрозу и таким образом снизить уровень тревоги. Иногда религия доставляет утешение, позволяя снизить тревожность, которая самой же религией и порождается. Такие примеры, как вера мусульман в ад, опровергают упрощенный взгляд на религию как на источник утешения и метод исполнения желаний. Это не значит, что ее притягательность не зиждется на надежде и утешении, просто помимо них присутствуют и другие факторы.

Многие читатели, вероятно, принимают как данность то, что вера в загробную жизнь занимает важное место в любой религии. Но это не так. Многие религии имеют весьма расплывчатое представление о том, что происходит после смерти и в какой мере характер загробной жизни (если она вообще есть) предопределяется жизнью нынешней. Тем не менее в большинстве наиболее распространенных религий вера в загробную жизнь присутствует. Почему?

Паскаль Буайе утверждает, что по мере распространения религии ее догмы постепенно приукрашиваются и истолковываются по-новому. Наличие священных писаний и доктрин, утверждает Буайе, помогает религии сохранить свою цельность и не раздробиться на секты. Чтобы оставаться единой, религия должна быть достаточно универсальной, чтобы подходить всем и каждому, и ее постулаты должны быть зафиксированы письменно, чтобы каждый народ не истолковывал ее по-своему. Мы называем такие религии доктринальными, потому что они основываются на определенной доктрине. Религии, лишенные стержневой доктрины, раскалываются гораздо чаще.

Вместе с тем у каждого народа могут быть свои представления о богах и духах, которых доктринальные религии стараются максимально принизить. Отношения с местными божествами складываются у религиозных лидеров доктринальных религий не более удачно, чем у местных шаманов, поэтому доктринальные религии в своем развитии уделяют гораздо меньше внимания (по сравнению с местными верованиями) решению текущих проблем и больше внимания следующему этапу – загробной жизни.

Итак, религии, лишенные стержня в виде господствующей доктрины, имеют тенденцию раскалываться и уходить в небытие. Крупные религии, пытающиеся доминировать над локальными божествами, со временем обречены терять верующих. Не умея толком подчинить себе богов, занимающихся текущими жизненными вопросами, и ничего не зная о загробной жизни, они неизбежно будут восприниматься как бесполезные. В результате наиболее популярными оказываются доктринальные религии, фокусирующие свое внимание на той или иной форме загробной жизни. Именно поэтому многие уверены, что загробная жизнь находится в центре внимания каждой религии: просто мы чаще всего слышим именно о наиболее популярных из них. Пропагандируя веру в загробную жизнь, религии попросту подстраиваются под чаяния большинства!

Интересная вещь происходит, когда мы начинаем сомневаться в своих взглядах. Сомнения вызывают когнитивный диссонанс, то есть внутренний дискомфорт, порождаемый взаимоисключающими мыслями и чувствами. Когда человек верит, скажем, в силу молитвы и наталкивается на свидетельства (научные или из личного опыта) того, что на самом деле она неэффективна, у него возникает диссонанс. И реакции на него могут быть самые разные, в том числе совершенно иррациональные.

Исследование психологов Дэвида Гэла и Дерека Рукера показало, что люди, чьи твердые убеждения подвергаются испытанию, всем своим поведением стараются показать незыблемость своей веры. А как иначе? Когда окружающие нас люди верят в то же, во что и мы, мы считаем это достаточной причиной для веры. Поэтому, чтобы избавиться от диссонанса, мы стараемся убедить окружающих в необходимости продолжать верить, несмотря ни на что.

Эффект подтверждения оказывает большое укрепляющее влияние на религиозную веру и на теорию заговора. Поверив в доброго бога, люди начинают иначе интерпретировать происходящие вокруг них события. Они приписывают богу все хорошее, а все плохое объявляют противоречащим его воле. Например, они считают, что людей, спасшихся во время стихийного бедствия, спас бог, но что само бедствие могло произойти по божьей воле, им даже в голову не приходит. Если бы не эффект подтверждения, отношение людей к богу было бы куда более сложным. Но поскольку за плохие события (или хорошие события, происходящие с плохими людьми) бог не отвечает, то любое хорошее событие, происходящее с хорошими людьми, лишь укрепляет нашу веру в доброго бога.

Если же вера в бога предполагает концепцию наказания за грехи, тогда ему приписываются и плохие события. Например, когда в 2004 году на Таиланд обрушилось цунами, нашлись религиозные люди, утверждавшие, что бог таким образом покарал жителей Таиланда за их грехи. Так же многими объясняется эпидемия СПИДа, ниспосланная безбожным гомосексуалистам.

Страх перед божьей карой тесно связан с социальной теорией притягательности. Вспомним идею Джонатана Хайдта и Джесси Беринга о том, что религия развивалась как средство поддержания общественного порядка. Чтобы следить за порядком на земле, боги должны хорошо знать нас и наши поступки. В ходе масштабного исследования различных религий историк Рафаэле Петтазони пришел к выводу, что центральные боги многих религий подобны Санта-Клаусу в том смысле, что хорошо осведомлены о чаяниях и поступках людей. По мере роста общества уследить за поведением каждого его члена становится все сложнее; многие люди незнакомы друг с другом, и репутация играет все меньшую роль. Поэтому крупные общества нуждаются в богах, которые следили бы за общественной моралью. На это указывают результаты исследований, проведенных Франсом Рёсом и Мишелем Реймоном. Если присматривать за вами сограждане не в состоянии, это делают боги.

Таким образом люди избавляются от необходимости решать вопрос о том, как такой добрый и всемогущий бог допускает всякого рода несчастья. Все хорошее – результат доброты бога, а все плохое – результат аморального поведения людей. Например, Паскаль Буайе сообщает, что в религиях всего мира инцест считается причиной стихийных бедствий. В силу эффекта подтверждения люди постоянно видят вокруг себя доказательства такого взгляда на вещи. Более того, избирательное восприятие и избирательная память истолковываются как объективные наблюдения.

Естественно, доброта бога подразумевает, что он согласен со всем, во что верите вы. Когда вы меняете свою точку зрения на что-либо, то одновременно предполагаете, что либо бог изменил свою точку зрения вместе с вами, либо вас посетило озарение и вы только теперь поняли его точку зрения. Психолог Николас Эпли изменил взгляды людей своими убедительными эссе и обнаружил, что свои новые убеждения люди приписывали также и богу.

Буайе рассказывает о народе квайо и о том, как его представители общаются с невидимыми духами, адало. Его описание очень хорошо иллюстрирует эффект подтверждения в применении к религиозным идеям. Когда происходит что-то плохое, например возникает эпидемия, квайо гадают на корнях, чтобы получить от адало ответ «да» или «нет». Они пытаются понять, что духи хотят получить в жертву. Часто в жертву приносят свинью. Если это не помогает, причину видят в том, что обращались не к тому духу, который создал проблему. И тогда весь цикл повторяется, пока проблема не решится. Если она решается, то, по мнению квайо, принесенная жертва сделала свое дело. Сколько бы «промахов» ни было сделано, народ продолжает верить в эту систему. Если вы не принадлежите к народу квайо, вам все это вполне может показаться глупостью. Но я надеюсь, что вы можете посмотреть на ситуацию с точки зрения человека, который находит все это разумным.

Нечто подобное может происходить и с христианами, и с приверженцами других монотеистических религий. Если вы получаете хорошую работу, то можете благодарить за это бога. Если начальник на новой работе оказывается негодяем, вы можете решить, что бог послал вам эту работу как испытание, чтобы сделать вас сильнее. Короче говоря, что бы с вами ни происходило, вы можете объяснить это исходя из своей системы убеждений. Тревожит во всем этом лишь то, что вы обнаруживаете все новые и новые подтверждения справедливости данной системы убеждений.

Эффект подтверждения особенно ярко проявляется в конспирологии. Сторонники теории заговора не только активно фильтруют информацию, которая поддерживает их теории (систематическая ошибка согласованности), но и интерпретируют опровергающие их теории свидетельства таким образом, что они якобы подтверждают попытки сокрытия правды. В этом важное отличие теории заговора от лженаук, таких как астрология или рейки: конспирология не просто игнорирует противоречащие ей свидетельства, но и обращает их в свою пользу, используя как доказательство попыток скрыть правду.

Возможно, притягательность теории заговора состоит в том, что она помогает усмотреть порядок в хаотическом, пугающем мире. Эта идея поддерживается исследованием, проведенным психологом Мариной Абалакиной-Паап, которая обнаружила, что приверженцы теории заговора ощущают враждебность по отношению к себе со стороны общества.

Вещи, которых мы боимся, притягивают нас потому, что часть нашего мозга трактует пугающую информацию как важную – независимо от того, правда это, полуправда или ложь. Вещи, которые внушают нам надежду, притягивают нас потому, что надежда делает нас счастливыми и позволяет лучше подготовиться к будущим трудностям.

3. Радость обнаружения паттернов

Мы любим закономерности и повторения. Их приятно переживать, когда они очевидны, и не менее приятно их обнаруживать, когда они поначалу скрыты. Замечая закономерность или паттерн, мы испытываем удовольствие, которое психолог Элисон Гопник сравнивает с оргазмом. Паттерны в пространстве, такие как текстура стен, важны, поскольку зачастую обозначают смежные поверхности.

Временные паттерны, которые мы наблюдаем в музыке и причинно-следственных связях, тоже важны. Замечая, что одно регулярно следует за другим, мы можем делать точные предсказания, а это, в частности, важно для выживания. В отсутствие наставника или какой-то внешней системы наказания/поощрения мы входим в режим самообразования, то есть познаем закономерности и паттерны мира практически без обратной связи. Во многих случаях наши предсказания оказываются правильными. Я говорю здесь о приземленных, мирских предсказаниях, например что ваша нога не провалится сквозь пол, когда вы переступите порог спальни, или что то, что вы принимаете за облако в небе, действительно является облаком. Всякий раз, когда вы видите что-то знакомое, речь идет о выявлении паттернов, будь то звук собачьего дыхания, улыбка друга или вкус молока.

В процессе эволюции у нас в мозге выработались гиперчувствительные детекторы паттернов, потому что цена ошибки, когда вы их (например, тигра) не замечаете, куда выше цены ошибки, когда вы видите то, чего нет. Редактор журнала «Skeptic» Майкл Шермер называет это паттерноманией. Наша гиперчувствительность проявляется во множестве когнитивных искажений с такими причудливыми названиями, как иллюзия кластеринга (когда мы объединяем в единую группу случайный набор объектов), парейдолия/апофения (когда мы придаем структурный смысл случайному или неопределенному набору сигналов, например видим портрет Иисуса на жареном тосте) и иллюзорная корреляция (когда мы наблюдаем ожидаемую взаимосвязь, даже когда ее нет). Мы говорили, что страх перед аутизмом побуждает людей верить в то, что вакцины могут вызывать аутизм, но здесь играет роль еще один фактор – иллюзорная корреляция. Так уж случилось, что у детей аутизм диагностируется примерно в том же возрасте, когда им делают много прививок. Сначала их вакцинируют, а затем они становятся аутистами. Это превосходный пример того, как люди видят причинно-следственную связь там, где имеет место лишь корреляция.

Однажды я слышал историю о преподавателе Питере Ревеше, который очень интересным образом учит студентов понятию случайной величины. Половину студентов он просит 100 раз подбросить монетку и записать результат (орел или решка). Другую половину он просит просто записать последовательность из ста (в общей сложности) орлов и решек, как им взбредет в голову, но так, чтобы она выглядела случайной. Затем они должны написать обе последовательности орлов и решек на доске. После этого он войдет в класс и попытается угадать, какая из них действительно случайная. Чтобы угадать случайную последовательность, ему достаточно одного взгляда: это та последовательность, где встречаются длинные цепочки из сплошных орлов или решек.

Люди склонны недооценивать вероятность повторения одного и того же исхода несколько раз подряд, а ведь в длинных цепочках случайных событий это происходит практически неизбежно. Когда это происходит, люди склонны думать, что это не может быть случайно, что за этим должна скрываться какая-то закономерность. И тогда они начинают строить догадки на предмет того, какие механизмы могут скрываться за этими, как им кажется, неслучайными процессами.

Ближе знакомясь с изучаемым предметом, например, выучив язык или разобравшись в музыкальном стиле, мы начинаем замечать в нем все больше и больше паттернов. Это можно рассматривать как накопление «словарного запаса» паттернов. Когда мы в первый раз слышим речь на незнакомом языке, то ничего не понимаем, а воспринимаем ее как непрерывный поток звуков. Звуки могут отличаться друг от друга, но в главном они для нас неразличимы: мы не знаем, каково принципиальное отличие одного звука от другого. Мы не можем сказать, где заканчивается одно слово и начинается следующее. Часто бывает так, что, когда дождь только начинается, на окне можно увидеть определенное расположение капель. Когда он пойдет в следующий раз, расположение будет несколько иное, но казаться оно нам будет таким же, потому что мы не можем усмотреть в этом никаких закономерностей. Когда мы смотрим на людей другой расы, их лица порой кажутся нам совершенно одинаковыми, тогда как на самом деле внутри каждой расы существует огромное разнообразие черт. Эксперименты показывают, что люди гораздо точнее идентифицируют представителей своей собственной этнической группы, нежели «чужаков».

Но в любом языке есть свои закономерности. Если много раз слушать иностранную речь, разные звуки и их комбинации становятся узнаваемыми. Раньше я не мог уловить разницу между китайским и японским языками, а сейчас, начав изучать китайский, могу отличить мандаринский диалект от кантонского.

Аналогичным образом и музыка может звучать для нас одинаково, пока мы не накопим музыкальный «словарный запас», чтобы уметь отличать один музыкальный жанр от другого. Мой дед в свое время пришел к выводу, что современная поп-музыка нравится молодежи из-за слов, ведь, дескать, разные песни отличаются друг от друга только словами, но не музыкой. Сколь бы ни казалась мне невероятной его неспособность отличить музыку Duran Duran от Beastie Boys, для него это все действительно звучало одинаково. Разумеется, даже фанаты поп-музыки зачастую не могут провести различие между разными жанрами электронной танцевальной музыки, пока не вникнут в предмет. А вы можете отличить музыкальный стиль хаус от стиля транс? А джангл от дабстепа? А вот для фанатов этих направлений разница очевидна.

Паттерны также обеспечивают эффективность человеческой памяти. Например, запомнить последовательность из девяти букв «нрцфдумсд» может быть трудно. Однако она намного упростится, если перегруппировать те же буквы следующим образом: «ЦРУ МДФ НДС». Если человек знает, какие словосочетания скрываются за этими устойчивыми аббревиатурами, тогда ему нужно будет запомнить лишь три единицы информации вместо девяти. Когда вы открываете для себя возможности облегченного запоминания, это наполняет вас радостью – об этом, видимо, позаботилась эволюция, – ведь это требует с нашей стороны меньше усилий. Запоминание паттернов – это своего рода хранение информации в памяти в сжатом виде. Когда вы замечаете какой-то паттерн, то вам нужно запомнить лишь его символ, а не все то множество элементов, из которых он состоит. Глядя на буквы, мы знаем, какие линии важны, а какие второстепенны. Это позволяет нам легко читать одни и те же слова, написанные разным шрифтом. Человеку же, незнакомому с нашим алфавитом, это может доставлять трудности, если он еще не научился толком отличать одну букву от другой по каким-то характерным чертам.

Возможно, удовольствие, которое мы испытываем, обнаруживая паттерны, и есть то, что принято называть красотой. Исследователь искусственного интеллекта Юрген Шмидхубер является автором теории красоты, которая гласит, что нам кажутся более красивыми те вещи, которые в силу своей простоты задействуют меньший объем памяти. Эксперты замечают больше закономерностей, чем неэксперты. В итоге экспертам простые вещи быстрее наскучивают и они отдают предпочтение чему-то более оригинальному. Этим объясняется то, что специалистам в области искусства больше нравятся абстрактные и концептуальные произведения. Знатоки автомобилей предпочитают машины с необычным дизайном. Этот эффект изучен экспериментальным путем психологами Клаусом-Кристианом Карбоном и Гельмутом Ледером: когда людям показывают один за другим новаторские прототипы автомобилей, они становятся в некотором смысле экспертами и отдают предпочтение все более инновационным конструкциям.

Симметрия, особенно билатеральная, – одно из качеств фигур и форм, которые большинство людей признает красивыми. Нашу страсть к билатеральной симметрии можно объяснить тем фактом, что в мире природы она, как правило, указывает на присутствие живого существа. То, что у обитающих на суше живых существ симметричны именно левая и правая, а не верхняя и нижняя стороны, диктуется гравитацией. Кроме того, когда мы видим, что животное обладает билатеральной симметрией, это означает, что оно повернуто к нам лицом или спиной, поскольку вид сбоку у большинства животных не симметричен.

Обнаружение симметрии – это выявление чего-то такого, что с обеих сторон одинаково. Это требует от нас умения игнорировать незначительные различия, существующие между сторонами. Дислексия – это специфическое расстройство, характеризующееся тем, что человек путает буквы, которые могут превращаться одна в другую путем переворачивания, например «b» и «d». Люди, страдающие дислексией, воспринимают эти буквы как симметричные, а потому практически одинаковые. С другими людьми такого не происходит, и проведенное психологами Лахманом и ван Лейвеном исследование показало, что дислектикам эта их особенность может быть на руку, в частности им гораздо легче научиться читать перевернутый текст.

Вообще в процессе развития ребенок прилагает немалые усилия, чтобы научиться различать левую и правую части симметричных предметов. В некотором смысле все дети изначально дислектики. С точки зрения нашей эволюционной адаптации к миру, в котором мы живем, эта способность различать левое и правое не так уж важна. Чтобы правильно читать, мы частично отучиваемся обнаруживать симметрию (чтобы не путать буквы «b» и «d», например). Это указывает на то, что дислектики (в большей степени, чем другие люди) находят симметрию притягательной.

Одно из невероятных открытий психологии – то, что больше симпатии и доверия вызывают у нас те вещи, которые мы легко понимаем. Прежде чем разобраться в том, почему это так, я хочу продемонстрировать вам, что это действительно так (то есть что гипотеза о легкости восприятия, как ее называют, действительно верна).

То, что легко понять, требует от нас меньших умственных усилий, а это влияет на нашу оценку. Если какие-то идеи или переживания требуют от нас меньше усилий с точки зрения их обработки, они воспринимаются нами как более знакомые, наглядные, приятные, громкие, продолжительные, свежие, предпочтительные, привлекательные, достоверные и менее рискованные.

Когда известные слова произносятся с незнакомым акцентом, их труднее осмыслить, а потому мы меньше им доверяем. Это доказывают эксперименты, проведенные психологами Шири Лев-Ари и Боазом Кейзаром. Эксперименты Джесси Ли Престон показывают, что трудные для понимания тексты можно уподобить выбоинам на ментальной автостраде, которые вынуждают нас тормозить и вчитываться. Например, когда участники эксперимента читают аргументы в пользу смертной казни, доминирование какого-то из полушарий резко сходит на нет, если шрифт затрудняет чтение. А если в тексте описываются преступления, которые очень трудно представить зрительно, беспристрастность еще больше усиливается.

Людям нравятся простые объяснения и простые решения проблем. Если идеи слишком сложные, вероятность того, что они будут отвергнуты, возрастает. Психолог Дин Кит Саймонтон, изучавший биографии американских президентов и британских премьер-министров, пришел к выводу, что для того, чтобы быть избранным на такой высокий пост, кандидат должен отвечать определенным интеллектуальным критериям. Он не должен быть ни слишком умен, ни слишком глуп, главное – соответствовать уровню интеллекта большинства избирателей. В Америке, где президент избирается всенародным голосованием, идеальная величина IQ для кандидата в президенты – 119. В Великобритании премьер-министр избирается палатой общин, и, поскольку члены парламента в среднем имеют более высокий коэффициент интеллекта, чем рядовые граждане, требования к интеллекту кандидата в руководители страны несколько иные, нежели в США. Этим объясняется то, что IQ у британских премьеров примерно на 15 пунктов выше, чем у американских президентов.

Какие качества делают вещь легкой для понимания? Она является легкой для понимания, в частности, тогда, когда кажется нам знакомой. Чем чаще мы с этой вещью встречаемся, тем лучше ее узнаем и тем легче нам обрабатывать относящуюся к ней информацию, когда она встречается нам в следующий раз. Вспомните, что, когда нам удается обнаруживать паттерны, они очень эффективно сохраняются у нас в памяти. Этот эффект начинает проявляться даже после единственной встречи с объектом: достаточно увидеть вещь один раз, чтобы в другой раз она показалась вам более предпочтительной и привлекательной по сравнению с теми вещами, которые вы видите впервые. Многократное же знакомство с вещью делает ее в вашем восприятии прототипичным образцом. Прототипичными являются те образцы, которые в наибольшей степени ассоциируются с тем словом, которым они обозначаются. Например, равносторонний треугольник является более прототипичным образцом треугольника, чем треугольник в два дюйма шириной и в километр высотой. Предсказуемым образом прототипичные образцы кажутся нам более привлекательными. Ведь прототипичный образец требует значительно меньше умственных усилий для восприятия и классификации.

То, насколько часто встречается нам вещь и насколько она нам знакома, влияет и на нашу веру. Эксперименты психолога Иэна Мейнарда Бега показывают, что, когда люди снова и снова встречают в тексте определенную фразу, они с большей вероятностью трактуют ее как истину, даже если, услышав ее впервые, были склонны отнести ее к категории ложных.

Разумеется, тому, в какой мере новые встречи с объектом способны усиливать наши позитивные чувства по отношению к нему, есть предел. Рано или поздно наступает момент, когда одни и те же идеи и переживания нам наскучивают. Сначала мы любим вещь, потом она нам надоедает, но не исключено, что еще через какое-то время нам захочется к ней вернуться.

Непосредственной причиной этого эффекта представляется то, что знакомые вещи легче подвергаются интеллектуальной обработке. Но какова глубинная причина? Создается впечатление, что само переживание уже знакомых вещей автоматически вызывает позитивные ассоциации.

Умение выявлять паттерны – критически важный для выживания навык. Уметь отыскивать паттерны необходимо для классификации вещей, для понимания причин и следствий, для понимания того, как вести себя в определенных ситуациях. Неудивительно, что мы испытываем удовольствие, когда обнаруживаем паттерн: это выработавшийся в процессе эволюции способ наградить нас за умение обнаруживать закономерности.

Эволюционный смысл умения обнаруживать паттерны – способность предсказывать события – находит проявление в различных формах искусства, заставляя нас верить, что мы открываем что-то важное в мироустройстве, и испытывать при этом чувство удовлетворения. Простейшим примером этого является, пожалуй, цвет. Когда мы снова и снова видим одно и то же сочетание цветов, оно начинает нравиться нам все больше и больше, будь то цветовое решение веб-сайта или сочетание цвета блузки с цветом глаз.

Буквы в нашей системе письма визуально различаются между собой и кажутся нам естественными. Их начертание во многом соответствует пейзажным сценам, которые мы наблюдаем вокруг себя. Как показывает исследование, проведенное неврологом Марком Чангизи, вероятнее всего, не наш мозг эволюционировал, приспосабливаясь к системе письма, а наоборот, система письма эволюционировала, приспосабливаясь к мозгу. Формы букв часто встречаются в мире природы, поэтому нам легче их усваивать и приятнее на них смотреть. Мы находим форму букв красивой, о чем свидетельствует популярность каллиграфии у многих народов.

Возможная причина притягательности нарративов заключается в то, что они осмысливаются в соответствии с теми структурами, которые мы используем для постижения мира. Возьмем, к примеру, фразу «Король умер, и королева умерла» и сравним ее с фразой «Король умер, а потом королева умерла от тоски». Хотя вторая фраза сложнее в том смысле, что в ней больше слов и информации, в другом смысле она проще. События, упоминаемые во второй фразе, существуют не сами по себе, а связаны между собой понятным для нас образом. Поскольку эта фраза вполне соответствует нашим представлениям о людях, мы практически можем предсказать второе событие, отталкиваясь от первого, отчего вся фраза легче запоминается. Разумеется, вторая причина хорошей запоминаемости второй части фразы состоит в том, что она содержит важный социальный смысл.

Писатели знают, что повторяющиеся символы привлекают читателей. В мире театральной импровизации концовка зачастую заново использует элементы из начала сцены.

Предвосхищение – это способ так использовать повторения, чтобы заинтересовать аудиторию. Иногда этот прием очевиден. В литературе его иногда называют «чеховским ружьем». Чехов писал, что «если в начале пьесы на стене висит ружье, то оно должно выстрелить». Повторения играют свою роль и в символизме. Когда в романе Джорджа Оруэлла «1984» мы впервые наталкиваемся на стеклянное пресс-папье, то не придаем этому значения. Но когда Уинстон Смит попадает в руки полиции мыслей, это пресс-папье разбивают о пол. Важность этого символа мы осознаем, вспоминая о том, какую роль сыграло пресс-папье в романе ранее.

Люди разговаривают целыми днями, но некоторые сказанные ими слова запоминаются и превращаются в цитаты и идиомы, тогда как все прочее забывается. Почему так?

Некоторые цитаты и идиомы буквально вгрызаются в нашу память. Те же самые эстетические принципы, на основе которых мы судим о красоте произведений искусства, применимы и к цитатам. Нам нравится симметрия («люби так, как хочешь, чтобы любили тебя»), неконгруэнтность («держи друзей при себе, а врагов еще ближе», «чем выше ты поднимаешься, тем больнее падать»), повторы, включая рифмы («супер-пупер»), аллитерацию («мели, Емеля, твоя неделя») и словесные структуры («ходить вокруг да около»).

Шокирующе большое число высказываний, которые считаются цитатами, на самом деле таковыми не являются. Такое случается, когда кто-то – обычно знаменитость – произносит что-то интересное, но его слова видоизменяются, порой до неузнаваемости, чтобы высказывание стало более лаконичным, запоминающимся. Например, Альберту Эйнштейну приписываются слова «Бог не играет в кости». Но его истинные слова были несколько другими: «Заглянуть богу в карты непросто. Но в то, что он бросает кости или использует телепатические методы, я не поверю ни на секунду». Не то же самое, верно?

В наше время и названия книг стали короче. Краткость названий коррелирует с ростом издательской индустрии. Возможно, это связано с тем, что книги с короткими названиями легче рекламировать и продавать. К такому выводу подталкивают результаты проведенного литературоведом Франко Моретти исследования названий 7 тысяч книг, изданных на протяжении XVIII и XIX веков. Короткие заголовки легче запоминаются, а длинные нынче настолько редки, что воспринимаются как юмористические (например, книга Уильяма Блая, которую мы называем «Мятеж на „Баунти“», в оригинале имела название «Путешествие в южные моря, предпринятое по приказу Его Величества с целью доставки хлебного дерева в Вест-Индию, на корабле Его Величества „Баунти“ под командованием лейтенанта Уильяма Блая»). А то, что мы кратко называем «Происхождением видов», полностью называется «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь». Мы сокращаем заголовки книг так же, как и цитаты. Почему? Да потому, что легкость восприятия зачастую делает восприятие более позитивным, а более короткие заголовки легче усваиваются.

Ценность повторяющихся элементов особенно очевидна в музыке. Музыковед Дэвид Гурон провел исследование и обнаружил, что 94 процента пассажей в музыкальных произведениях повторяются. Повторения в музыке происходят на шести уровнях абстрагирования. Простейшим уровнем является использование одних и тех же инструментов на протяжении музыкального произведения.

Ритм вообще не может существовать без повторения ударов, а при устойчивом ритме повторяется время между ударами. Даже постепенно ускоряющийся ритм имеет свою закономерность, линейную или какую-то иную.

Другой уровень – музыкальные мотивы, повторяющиеся мелодичные элементы. Рихард Вагнер в каждой своей опере использовал определенный мотив, повторяющийся снова и снова. Тот же эффект используется в музыке к фильмам.

В песнях используются те же элементы, что и в поэзии, к тому же слова в них согласуются с музыкальным ритмом. Более того, люди подсознательно подбирают слова, которые ритмически соответствуют смыслу текста, даже в обыденной речи.

Куплеты и припевы тоже повторяются, становясь все более знакомыми нам по мере развертывания произведения. Ну и, разумеется, любое произведение нравится нам тем больше, чем чаще нам доводится его слышать.

Как музыка создает паттерны, которые, повторяясь, притягивают наше внимание, так и в тексте, даже самом маленьком, повторения способствуют усвоению и запоминанию. Во многих идиомах, поговорках и афоризмах, так же как и в песнях, для привлекательности и лучшего запоминания часто используется рифма, например «держи ушки на макушке».

Рифмованные обороты не просто звучат приятнее, они еще и воспринимаются как более убедительные. Например, результаты исследования, проведенного психологами Мэтью Макглоном и Джессикой Тофигбакш, показывают, что люди более склонны соглашаться с рифмованными максимами, нежели с их нерифмованными аналогами, поскольку рифма облегчает умственную обработку утверждения. Авторы политических лозунгов иногда используют те же фонетические приемы, что и поэты: «Пока мы едины, мы непобедимы!» Это очень удачно называют эффектом рифмы. Почему удачно? Потому, что мы охотнее верим в действенность эффекта, когда у него броское название. Оба слова содержат одинаковое количество слогов и букву «ф» посредине. В этом словосочетании чувствуется что-то загадочное, возбуждающее интерес.

Повторениями также отчасти объясняется наша любовь к спорту. Правила задают жесткую структуру, которая включает в себя много повторов. В хоккее в различных ситуациях применяется вбрасывание шайбы. В футболе мяч вбрасывается руками на поле, если пересечет боковую линию. В баскетболе четыре штрафных броска. Эти события постоянно происходят по ходу игры. Подобные повторяющиеся действия хорошо знакомы болельщикам, которым нравится и сам ритуал, и различные его нюансы.

Из-за такой важности отыскания паттернов и закономерностей в окружающем нас мире эволюция позаботилась о том, чтобы в процессе их обнаружения мы испытывали удовольствие. Это стратегическое объяснение. Но каким образом это осуществляется тактически, непосредственно? Мозг использует особое химическое вещество – дофамин. Это нейротрансмиттер, то есть вещество, используемое для передачи сигналов между нейронами в мозге. И одной из его функций является распознавание паттернов.

Когда дофаминовая система распознавания паттернов вступает в игру, мы непременно верим тому, что видим. Нам всем случается замечать паттерны там, где их нет (фигуру в темноте, лицо в облаках), – это дофамин помечает все наши наблюдения как значимые и побуждает нас выискивать в них смысл.

Весьма вероятно, что чувствительность нашего детектора паттернов отчасти предопределяется уровнем дофамина. Когда уровень этого нейротрансмиттера высок, нам все кажется значимым. У шизофреников дофамин вырабатывается в избыточных количествах, и они склонны видеть закономерности даже в случайном шуме и улавливать даже самые неуловимые связи между идеями. Психиатр Шитидж Капур предполагает, что, когда мы считаем что-то важным, наш мозг пытается найти объяснение всему наблюдаемому. Он называет это «искаженной индуктивной логикой». Мы пытаемся объяснить, почему наблюдаемые явления так важны. В результате наши объяснения обусловлены конкретной культурной средой, в которой мы пребываем (это дело рук ФБР, это меня та ведьма прокляла и т. д.). Это происходит в глубине сознания. Убежденность шизофреника в том, что ФБР управляет его сознанием, основана не на логичных рассуждениях, за которыми следуют соответствующие ощущения, а на первичности чувств, бессознательно поддерживаемых приливом дофамина. И только затем наступает очередь рационального сознания, которое пытается найти объяснение чувствам.

Но совсем не нужно быть шизофреником, чтобы видеть закономерности, которых нет. Людям, у которых от природы повышен уровень дофамина, в большей мере свойственно наблюдать человеческие лица в облаках и вообще там, где их нет и быть не может.

Люди, верящие в паранормальные явления, как правило, слабы в теории вероятности. Предположим, вы три раза бросаете кубик и выпадают цифры 5, 1 и 3. Теперь представим, что кто-то другой три раза бросает кубик и у него выпадают цифры 2, 2 и 2. Оба варианта (в указанном порядке) равновероятны, потому что результат каждого броска не зависит от других бросков. Однако исследование, проведенное психологом Питером Брюггером, показало, что люди, верящие в паранормальные явления, весьма скептично относятся к возможности выпадения трех двоек подряд.

Как узнать, чем является повышенный уровень дофамина – причиной или следствием обнаружения закономерностей? В ходе другого своего исследования Брюггер обнаружил, что у скептиков уровень дофамина, как правило, понижен, а у тех, кто верит в паранормальные явления, повышен. Более того, искусственное повышение уровня дофамина у скептиков (с помощью таблеток) приводит к тому, что они начинают чаще замечать паттерны, в том числе несуществующие. Таким образом, можно утверждать, что уровень дофамина является причиной, а не следствием.

Психологи-бихевиористы обнаружили эффект суеверного научения. Можно научить крыс или голубей нажимать на кнопку, чтобы получить еду. Это называется подкреплением. Но если давать им корм через случайным образом выбираемые промежутки времени, происходит очень интересная вещь: животные начинают вести себя очень странным, идиосинкразическим образом, чтобы получить еду. Вот как это происходит. Предположим, голодной крысе случилось почесать правое ухо как раз перед тем, как ей дали поесть. Мозг животного отчаянно пытается привнести в процесс раздачи корма какую-то закономерность. И он предполагает (вероятно, на бессознательном уровне), что, когда чешешь ухо, это каким-то образом влечет за собой поступление корма. И крыса продолжает чесаться. Она ведет себя так, словно уверена в том, что поступление еды зависит от какой-то определенной комбинации ее поступков. На самом деле речь идет о неверном понимании причинно-следственной связи. Если провести испытания с десятком крыс, каждая будет вести себя по-своему – в зависимости от того, какое действие предшествовало появлению еды.

В обычных условиях механизм обнаружения паттернов привязан к реалиям жизни. Иными словами, мы обычно обнаруживаем закономерности, которые реально существуют, какой бы смысл мы ни придавали понятию «реально существуют». Но в тех обстоятельствах, когда связи с реальностью нарушаются (например, когда человек пьяный или накачан наркотиками, переживает сильный стресс или сенсорную депривацию), система начинает давать сбои и воспринимать случайные события как закономерные и взаимосвязанные. Стоит нарушить работу каналов, по которым поступает информация для детектора паттернов, как он начинает пытаться придавать смысл случайной или неполной информации. Представьте, например, человека, который смотрит на экран телевизора, где сплошная рябь, и пытается воссоздать изображение, которое должно там быть, или человека в темноте, который, образно говоря, делает из мухи слона, неверно интерпретируя случайные отблески, попадающие на сетчатку глаз.

Число нейронов в гиппокампе у каждого человека индивидуальное, и оно может быть связано с нашей способностью замечать паттерны. Наша способность обнаруживать паттерны и уровень нашей религиозности зависят от уровня дофамина и размера гиппокампа.

Из этого я делаю вывод, что у верующих людей выше вероятность развития шизофрении, одной из характерных черт которой является избыток дофамина, а скептикам в большей мере угрожает болезнь Паркинсона, для которой характерен недостаток дофамина.

Шизофрения имеет генетический компонент. Относительно слабое проявление этих генов может привести к развитию шизотипии, для которого характерны социальная отрешенность, странности в поведении и мышлении, магическое мышление и эпизодические квазипсихотические приступы, сопровождаемые галлюцинациями и бредовыми идеями. Галлюцинации достаточно умеренные; они больше похожи на необычные перцептуальные переживания, например видения духов на лугу.

Почему эти гены не исчезли в процессе эволюции? Репликация генов, отвечающих за расстройства шизофренического спектра, возможно, обусловлена тем фактом, что во многих традиционных обществах люди, страдающие шизотипией или эпилепсией, являются колдунами и шаманами или воспринимаются окружающими как блаженные; иными словами, они задают религиозный градус в обществе. Шизотипия больше распространена у приверженцев различных религиозных культов, нежели среди населения в целом, хотя стоит отметить результаты некоторых исследований, указывающих на то, что психотики в целом менее религиозны по сравнению с другими людьми (шизофрения представляет собой разновидность психоза). Исследование психологов Рейчел Печи и Питера Халлигена показывает, что люди, страдающие бредовыми расстройствами, больше склонны верить в паранормальные явления. Антрополог Альфред Крёбер пишет: «Шаман демонстрирует свою одержимость духами, публично разыгрывая свои внутренние переживания – переживания человека, страдающего определенным психическим расстройством. Его проекции, галлюцинации, его путь через пространство и время становятся драматическим ритуалом и служат прототипом всех будущих концепций религиозного пути к совершенству». Людям, страдающим шизотипией, как правило, свойственны вполне конкретные религиозные верования. Большинство шаманов не придерживаются целибата, и это способствует распространению их генов. Это может означать не только то, что сохранению религиозной веры в мире способствуют расстройства шизофренического спектра, но и то, что предтечами многих нынешних религиозных верований могут быть люди, страдавшие шизотипией. Родственники шизофреников – люди, как правило, творческие и религиозные, поскольку несут соответствующие гены, но симптомов полноценной шизофрении не проявляют.

Шизотипическими расстройствами страдает около 3 процентов населения, но проблема восприятия несуществующих паттернов распространена настолько широко, что является объектом исследования разных научных дисциплин. В статистике обнаружение несуществующих паттернов называют ошибкой первого рода. В литературе, посвященной психологическим отклонениям, обнаружение ложных закономерностей в цепочках случайных событий, таких как броски баскетбольного мяча или монеты, называют иллюзией кластеризации или иллюзорной корреляцией. Схожий эффект имеет ошибка субъективного подтверждения, склонность видеть связь между двумя событиями только на том основании, что эта связь представляется важной. Из того, что специалисты разного профиля используют разную терминологию, вовсе не следует, что речь идет о разных эффектах. Вполне возможно, что все эти явления вызываются одним и тем же психическим механизмом. Если это действительно так, то весьма вероятными кандидатами на роль такого механизма являются уровень дофамина и размер гиппокампа (какими бы факторами их величина ни обусловливалась).

Могут ли вера в паранормальные явления и различные религиозные верования быть связаны с чувствительностью обнаружения паттернов? Весьма вероятно. Это доказывают не только приведенные выше сведения насчет людей, страдающих шизотипическими расстройствами, но и открытия, сделанные психологом Полом Роджерсом, который установил, что люди, верящие в сверхъестественное, в большей мере подвержены ошибкам конъюнкции (когда человек ошибочно полагает, что совместное появление двух событий более вероятно, чем появление этих событий по отдельности, например он считает более вероятным, что видит перед собой банкира-республиканца, чем просто банкира), слабы в теории вероятности и ошибочно истолковывают понятие случайности. Иными словами, люди, которые верят в подобные вещи, имеют проблемы с восприятием и логической интерпретацией других, более приземленных аспектов мироздания.

Скептики с большей вероятностью упускают из виду существующие паттерны, тогда как верующие видят паттерны даже там, где их нет.

Проблемы с чрезмерной активностью детектора паттернов могут воздействовать на религиозные убеждения человека, но паттерны сами по себе играют большую и совершенно очевидную роль в сохранении религии как таковой – через повторение ритуалов, доводящих до верующих фундаментальные религиозные постулаты. Во многих религиях предусмотрено еженедельное, а то и ежедневное чтение священных писаний или присутствие на проповедях. Верующие снова и снова слышат постулаты их религии. Повторения облегчают понимание и запоминание, что способствует укреплению веры.

Люди ищут объяснений необычным или неожиданным событиям, особенно несчастьям. Как отмечалось выше, религии всего мира объясняют несчастья карой или местью со стороны богов или колдунов. Такие объяснения кажутся еще более вероятными, если несколько бед приходит одновременно. Поскольку случайных событий мы не признаем и ищем закономерности там, где их нет, наш разум жаждет объяснений.

Есть все основания думать, что психологические факторы влияют на то, в какой мере мы верим (или не верим) в конспирологию. Благодаря исследованию, проведенному Виреном Свами, выяснилось, что люди, увлекающиеся теорией заговора, доверчивы. Из этого следует, что в вас должна быть какая-то черта, из-за которой вас так притягивает (или отталкивает) конспирология.

Люди с пониженным социальным статусом склонны больше доверять теории заговора, и тому есть две причины. Во-первых, они слабее разбираются в том, как в реальности организована власть в мире. Эту прореху в знаниях разум отчаянно пытается заполнить, но из-за нее создается впечатление хаотичности мироустройства, что поощряет суеверия. Не будем забывать о том, что люди, которым кажется, будто внешние обстоятельства им неподвластны, больше склонны видеть паттерны в случайном наборе фактов.

Тайным знаниям об истинном мироустройстве эти люди, жаждущие подняться по социальной лестнице успеха, придают больше значения, чем люди, уже поднявшиеся высоко. Более того, поклонниками теории заговора являются по преимуществу люди озлобленные, недоверчивые, враждебно настроенные по отношению к обществу и склонные думать, будто их жизнью управляют внешние силы, а не они сами.

Сторонники теории заговора также отличаются тем, что никакие свидетельства обратного не способны сбить их с пути. Наталкиваясь на свидетельства, казалось бы, опровергающие теорию, в которую они верят, эти люди воспринимают их лишь как доказательства того, что кто-то что-то пытается скрыть. Проявляя недюжинную изобретательность, они придумывают, как вплести эти свидетельства в канву теории, чтобы они не опровергали, а поддерживали ее. И вот ирония: чем человек умнее, тем ловчее это у него получается! Например, конспиролог верит в то, что пришельцы посещали Землю и что правительство США пытается скрыть этот факт. Если правительство рассекречивает информацию о том, что такие-то наблюдения НЛО на самом деле являлись наблюдениями испытаний секретного самолета, конспирологи считают это попыткой обмануть общественность и замести следы. В результате приверженцам конспирологии кажется, что эти заявления лишь подкрепляют теорию, а не опровергают ее. (Аналогичным образом верующие подкрепляют свою веру в бога, интерпретируя многие обыденные явления как божественное вмешательство.) Когда и свидетельства «за», и свидетельства «против» в глазах поклонника теории оборачиваются сплошь свидетельствами «за», они укрепляют его веру в то, во что он и так уже верит. В таких условиях спорить с конспирологом – это все равно что играть в пинг-понг в комнате с включенным вентилятором. Только один совет на этот счет: разговаривая с поклонником теории заговора, не пытайтесь оспаривать свидетельства, потому что у него найдется ответ на все ваши возражения. Спор лучше вести вокруг эпистемологии: попытайтесь показать ему, что его образ мышления в принципе не приемлет каких бы то ни было возражений, что он попал в порочный круг, из которого трудно выбраться.

По мере накопления свидетельств против теории заговора сама теория, реагируя на выдвинутые возражения, постепенно меняется и все более усложняется. Когда научную теорию приходится постоянно отягощать дополнениями, чтобы она учитывала любые мыслимые ситуации, это воспринимается как проблема. Становясь излишне громоздкой, теория постепенно уступает место другим, более простым теориям, способным объяснить наблюдаемые явления. Но вот с отягощаемой дополнениями теорией заговора ничего подобного не происходит.

Становясь все более сложной, теория заговора становится еще более притягательной. Эту притягательность чувствуют даже те, кто не верит в конспирологию. Для многих дичайшая, совершенно неправдоподобная теория о том, что ВИЧ был разработан по заказу правительства, чтобы уничтожить негров и гомосексуалистов, гораздо увлекательнее, чем реальная история. Чем более громоздкой и запутанной кажется теория заговора, тем больше значимости ей придают.

Недоверие к властям (то, что Майкл Шермер называет «еретической личностью») является характерной чертой конспиролога. Это недоверие такое глубокое, что многие готовы поверить в сущую чепуху, лишь бы это отличалось от того, что говорят людям власти. Интересное исследование, проведенное психологом Майклом Вудом, показало, что если человек верит в то, что принцесса Диана сымитировала свою смерть, то ему гораздо легче поверить и в то, что ее убили. Если люди готовы терпеть противоречия в своих теориях, есть ли у свидетельств, противоречащих их взглядам, хоть один шанс переубедить их?

Это один из аспектов, где верующие и конспирологи расходятся: верующие больше склонны доверять властям, чем неверующие. В эксперименте, проведенном психологом Дэниелом Виснески, верующие участники демонстрировали большую готовность верить в способность Верховного суда принимать правильные решения, тогда как участники неверующие, но с твердыми моральными принципами в большей мере проявляли недоверие к суду.

Идеи, которые поначалу мы воспринимаем как абсурдные, в дальнейшем кажутся нам все более и более правдоподобными – если нам продолжают их внушать. Когда какую-то идею то и дело повторяют средства массовой информации, церковь или люди, с которыми мы регулярно общаемся, то со временем мы начинаем в нее верить. Этот эффект называют каскадом доступности. Почему так происходит? Подозреваю, что за этим скрываются два процесса. Первый – эффект повального увлечения: люди делают то и верят в то, что делают и во что верят другие люди. Причина же, имеющая отношение к данной главе, заключается, разумеется, в том, что повторение рождает паттерн, облегчает понимание, а значит, повышает вероятность благоприятной оценки. Идея начинает нравиться нам все больше и больше. Когда человек со всех сторон слышит некую идею, на него, по существу, оказывается как социальное давление, чтобы он эту идею принял (ведь окружающие не глупее его), так и когнитивное (идеи, которые кажутся общепринятыми, автоматически всплывают в сознании). То, что поначалу кажется странным и необычным, постепенно становится знакомым, и наше отношение к идее смягчается.

Каскад доступности может повлечь за собой как благоприятные, так и неблагоприятные последствия – в зависимости от качества идеи. Примером неблагоприятных последствий может служить тот страх, который испытывают родители в связи с имевшими место случаями сексуального домогательства по отношению к детям со стороны воспитателей детских садов. Основанием для этих страхов, особенно усилившихся в 1980-е и в начале 1990-х годов, было несколько такого рода случаев, которые получили широкую огласку, вследствие чего проблема начала казаться намного более серьезной и распространенной, чем это было на самом деле. Согласно данным исследований, у себя дома дети подвергаются значительно большей опасности, чем в детском саду. Но этот страх засел в людях так крепко, что в определенной степени сохранился и по сей день.

Согласно данным исследования, проведенного в Великобритании, мужчины составляют лишь 2 процента воспитателей, занимающихся с детьми младше пяти лет. Существующие страхи по поводу того, что воспитатели могут оказаться насильниками, приводят к тому, что мужчин на эту работу практически не берут. Плохо ли это? Вполне возможно. Есть такой гормон – окситоцин, который отвечает за возникновение чувства привязанности между людьми. Когда мама нянчится со своим ребенком, оба они испытывают мощный прилив окситоцина. Мужчины же, в отличие от женщин, прилив окситоцина испытывают в ходе подвижных игр. Существует предположение, что сама эволюция позаботилась о том, чтобы отцы давали своим чадам то, чего не может дать им мать. Если в детском саду работают только женщины, общество неизбежно подводится к мысли, что для воспитания детей вне дома мужчины не нужны. Пришло время задаться вопросом, действительно ли это так.

По мере того как теория заговора и истории с похищением людей инопланетянами набирают популярность, эти идеи все легче прокладывают себе путь в человеческие умы. И когда люди слышат новые истории или получают новые свидетельства на ту же тему, новая информация удобно ложится на уже подготовленную почву.

Давайте проанализируем распространенную точку зрения насчет абдукции. Идея о том, что пришельцы посещают наш мир и похищают людей, поднимается в нашей культурной среде снова и снова. Когда вы в очередной раз слышите об инопланетянах, похищающих людей, часть вашего мозга начинает думать, что в этом что-то есть. В СМИ, как и в слухах, существует цикл самоподтверждения. По мере роста числа людей, утверждающих, будто они были похищены инопланетянами, возникает целая субкультура, где каскад доступности становится все более интенсивным, поскольку круговорот этой идеи ускоряется, а сопротивляемость ей снижается.

Очевидную роль каскад доступности играет и в религии. Когда человек воспитывается в обществе, где никто не ставит под сомнение факт бытия богов и духов, ему, как правило, тоже не приходит в голову усомниться в их существовании. Это относится не только к религиозным догматам, но и к интерпретации вполне обыденных мирских событий (беременности, смерти, приступов головной боли) как событий, имеющих религиозное значение.

Однажды утром, проснувшись и еще лежа в постели, я краем глаза заметил движение какой-то крошечной тени около окна. Повернув туда голову, я ничего не увидел. Я не верю в существование духов, способных являться в наш мир. Но я верю в то, что периферические зоны глаз чувствительны к любому движению и что восприятие порой подвергается случайным флуктуациям, следствием чего могут быть ошибки восприятия. Именно так я интерпретировал ту ситуацию. Когда мне почудилось какое-то движение, это был сбой в моей системе зрения, а никакой не дух.

Однако люди, убежденные в том, что мы окружены духами, которых иногда можно увидеть, интерпретировали бы это событие совсем иначе.

Я знавал ученого, который верил в магию. Когда я спросил его о причинах этого, он удивленно покачал головой и сказал: «Да вы глаза раскройте». Он-то видел магию вокруг себя каждый день. Однако глаза одинаково широко открыты как у верующих, так и у неверующих. Разница в том, как те и другие понимают увиденное. Каждый из нас интерпретирует свои переживания в соответствии с собственным мировоззрением. Для него и для меня собственное истолкование того, что мы видим, лишь подтверждает ту систему убеждений, которая и привела нас к тому или иному истолкованию. Таким образом, проблема в обоих случаях в том, что мы не получаем подтверждения правильности нашей интерпретации извне. В результате два человека, которые видят и слышат одно и то же, воспринимают и запоминают увиденное и услышанное как подтверждение своей собственной точки зрения – хотя эти точки зрения совершенно разные. Неудивительно, что люди, будь то верующие или скептики, с таким трудом меняют свои взгляды.

С годами понимание становится бессознательным. Оно ощущается как непосредственное восприятие. Например, у некоторых народов есть практика впадения в транс. Людям, наблюдающим за этим ритуалом, в буквальном смысле кажется, что они «видят», как в человека вселяется дух. Для них это так же очевидно, как мы «видим», что человек голодный, наблюдая за тем, как жадно он ест, или «видим», что ребенок реально обожает мороженое. Эти наши предположения на бессознательном уровне интерпретируются как обычное восприятие.

Часто паттерны трудно увидеть, и мы замечаем их только тогда, когда непосредственно смотрим на них. Мы можем сознательно менять свою чувствительность к паттернам. Об этом хорошо пишет когнитолог Джесси Беринг:

Люди просят бога подать им знак обычно в тех случаях, когда находятся на распутье, переживают критический момент и не знают, что предпринять. В таких случаях все органы чувств максимально обострены, а в голове роятся мысли, касающиеся мучающей нас проблемы. Бог передает нам свои ответы, разумеется, не напрямую. Он не кивает нам, не подталкивает локтем, не шепчет на ухо. Нет, в наших представлениях бог (и подобные ему сущности) кодирует стратегически важную информацию в форме всевозможных естественных событий. Это могут быть остановившиеся в определенный момент часы; внезапный крик совы; неприглядный прыщ, вскочивший на носу как раз перед важным собеседованием; неожиданно освободившееся прямо перед вами место на забитой машинами стоянке торгового центра; интересная незнакомка, севшая рядом в самолете. Эти возможности можно перечислять до бесконечности. В условиях подходящего эмоционального климата едва ли существуют события или формы, в которые нельзя было бы облачить «доказательства». Наш разум придает смысл бессмысленному.

В тех обществах, где существуют разные взгляды на вопросы религии, имеет место конкуренция информационных каскадов. Как показывают результаты исследования, проведенного Джерри Заем, общественное мнение стремительно меняется, если хотя бы 10 процентов населения активно занимается прозелитизмом. Обычная стратегия культов – запрещать своим членам общение с людьми, имеющими иные взгляды. Это превращает каскад доступности в интеллектуальную тюрьму. Вполне возможно, что религиозные лидеры отчетливо осознают, что табуирование общения за рамками культа помогает культу выжить, поскольку общение с инакомыслящими способно подорвать веру. Рядовые члены культа могут понимать это опосредованно – в том смысле, что они могут не осознавать истинной роли существующих запретов, но продолжать им следовать, поскольку это отличительная черта их культа, помогавшая ему конкурировать с другими культами в процессе эволюции. Однако многие религии успешно развиваются и в отсутствие такого табу, вследствие чего возникает вопрос, почему оно успешно используется в одних культах, но не прижилось в других.