Пушкин. Тайные страсти сукина сына Баганова Мария
Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой болотной северной ягодой. Он с большим нетерпение ее ожидал и несколько раз повторял:
– Морошки, морошки…
Наконец привезли морошку.
– Позовите жену, – сказал Пушкин, пусть она меня кормит.
Он съел две-три ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно и отослал жену. Лице его выражало спокойствие.
Это обмануло несчастную его супругу, выходя, она сказала мне с трогательной надеждой:
– Вот увидите, что он будет жив, он не умрет.
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил, – Жизнь кончена!
– Да, кончено, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили,
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло несколько мгновений, как вновь заговорил:
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положение на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало.
В комнате воцарилась тишина. Потом доктор Арендт, сверив время, констатировал смерть. Совершив все необходимые процедуры, мы повернули тело поэта на спину и, закрыв ему глаза, скрестили на груди руки. Арендт и Даль посмотрели на меня, как бы прося пригласить для прощания супругу. Молча кивнув, я вышел из кабинета.
Глава 11
Я прошел в комнаты к Наталье Николаевне.
Вместе с ней в комнате была княгиня Вяземская, бледная, но спокойная. Наталья Николаевна с безумным видом переводила взгляд, смотря то на нее, то на меня.
– Пушкин умер? Скажите, скажите правду! – спрашивала она.
Княгиня, быстро поняв все, решительно подошла к ней и крепко сжала несчастную в объятиях. Она не могла произнести ни слова.
– Умер ли Пушкин? Все ли кончено? – высвобождаясь из ее цепких объятий, проговорила Наталья Николаевна, глядя на меня.
Я склонил голову в знак согласия.
– Умер.
Она закрыла глаза, призывала своего мужа, говорила с ним громко; говорила, что он жив; потом кричала:
– Бедный Пушкин! Бедный Пушкин! Это жестоко! Это ужасно! Нет, нет! Это не может быть правдой! Я пойду посмотреть на него!
Теперь ничто не могло ее удержать. Она через весь дом побежала к нему, распахнув дверь кабинета, бросилась на колени, то склонялась лбом к оледеневшему лбу мужа, то к его груди, называла его самыми нежными именами, просила у него прощения, трясла его, чтобы получить от него ответ. Княгиня прошептала мне, что опасается за ее рассудок и здоровье.
Страдание придавало романтический окрас наружности молодой красавицы, делая эту женщину похожей на святую кисти Риберы или Бернини… Мучения душевные перешли в нервное расстройство, и у Натальи Николаевны вновь сделались судороги, столь сильные, что тело ее выгибало колесом, а ноги ее подтягивало к голове. Мне стало ясно, что опасения княгини были не беспочвенны.
– Нужно уложить ее, – прошептал я.
Доктор Даль кивнул в ответ. Вдвоем мы подняли молодую женщину и почти что на руках отнесли ее в спальню. Затем Даль вышел, а княгиня Вяземская и я остались с Натальей Николаевной.
– Я была ему верна, – в который раз проговорила молодая вдова. – А вот Саша мне – нет. Он изменял мне, изменил первый раз перед самой свадьбой, думал, мне не передадут. А мне передали! И с кем?! С крестьянкой, с крепостной девкой, от которой у него уже был сын.
Госпожа Вяземская осуждающе покачала головой.
– Наталья Николаевна, к чему теперь думать об этом? Негоже мне пачкать ваш слух такими подробностями, но большинство светских дам подобное и за измену бы не сочли, – произнес я.
– Ах! Я не так наивна, как вы думаете! Пусть, то не в счет, но ведь повторилось и после! И уже не с крестьянкой… С замужней женщиной… И эта дама позволяла себя смеяться над моей ограниченностью. По ее мнению, нет у меня ни ума, ни воображения… Да, я не умна, я знаю. Возможно, я чрезмерно кокетлива, Саша часто упрекал меня в этом. Твердил после балов, что я кокетничаю не путем, напоминал, что кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона и в нем мало толку… Ах, он мне писал такие грубости!
Она вдруг вскочила и кинулась с бюро. Порывшись в ящике, выхватила листок и протянула его мне.
«Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства, – прочел я – Принимать… – ах, я забыл, что за фамилия там была! – тебе не следовало, во-первых, потому, что при мне он у нас ни разу не был, а во-вторых, хоть я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало».
Но за этим достаточно невинным письмецом следовало другое: «Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой… К чему тебе принимать мужчин, которые за тобой ухаживают? Не знаешь, на кого попадешь…» – успел заметить я строчки и тут же отложил письмо, сообразив, что оно слишком интимное, чтобы я мог читать его.
– Натали, что вы делаете! – воскликнула княгиня.
– Наталья Николаевна, не нужно давать мне читать партикулярные письма, эти слова, что бы они ни значили, предназначались только вам.
– Ах, простите меня… Я глупо веду себя и бестактно, – опомнилась она, бросив письмо на пол. Княгиня немедленно подобрала его и не читая положила назад в ящик. – Я так говорю об Александре Сергеевиче, словно он был мне плохим мужем. А это неправда, – продолжала твердить Наталья Николаевна. – Он был ревнив, но любовь его ко мне была безгранична. – Она страдальчески улыбнулась, не переставая плакать. – Мне передавали, что получая мои письма, он целовал эти листочки бумаги. А один раз в моем письме откуда-то оказалась булавка, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука.
Это воспоминание причинило ей боль. Наталья Николаевна воздела руки, потом прижала кончики пальцев к вискам. Она находилась в крайнем возбуждении и продолжала все время что-то говорить. По большей части это были бессвязные фразы, но иногда она пересказывала какие-то эпизоды из своей супружеской жизни.
– Однажды он воротился из Москвы, а я тот вечер была на балу у Карамзиных, – рассказала она. – Саше хотелось видеть меня и своим неожиданным появлением сделать мне сюрприз. Он поехал к квартире Карамзиных, отыскал мою карету, сел в нее и послал лакея сказать, чтобы я ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать мне, что он в карете. Тогда я как раз танцевала мазурку с князем Вяземским и ехать не хотела. Но лакей явился во второй раз, твердя, что мне надо домой безотлагательно… Не зная, что и подумать, я попрощалась, спустилась вниз, вошла в карету… и прямо попала в объятия мужа. На мне было розовое платье… Саша, сказал, что я была чрезвычайно авантажна. То ведь было очень красивое платье? – обратилась она к княгине.
– Изумительное платье, – подтвердила та. – И очень вам к лицу было.
Наталья Николаевна вновь зарыдала, губы и щека ее стали судорожно подергиваться, и я забеспокоился, что ужасный приступ повторится.
– Саша любил легкомысленных, свободных болтуний, – говорила она. – А я болтать не умею. Ему веселые нравились, а я печальна… Но если я веселилась – он тут же принимался ревновать, упрекал, что я искокетничалась. Он говорил мне, что чувствует себя близким к сумасшествию, когда видит меня разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми. Но не могла же я всех сторониться и все время молчать? Ах, он не переносил, когда меня брали за руку… Но в танцах всегда держатся за руки… Все танцуют…
Но я никогда не позволяла никому ничего сверх разрешенного приличиями. Ах, Саша твердил мне о любви… Называл меня своим богом, которому он поклоняется, которому верит всем сердцем. А была ли я достойна этой любви? Но его ужасная ревность!.. Сам государь предупреждал меня о том, как он невероятно, отчаянно ревнив… Если не было повода, то он придумывал его. Жорж Дантес – он для меня ничего не значил!
Княгиня Вяземская стала успокаивать Наталью Николаевну, подтверждая ее невиновность.
– Я чувствовала к Дантесу не более чем род признательности за то, что он постоянно занимал меня и старался быть мне приятным. Сашина фантазия, его фантазия поэта обернулась для меня проклятием. Ведь я не виновата!.. – И она снова закричала и зарыдала как раненое животное.
Я накапал Наталье Николаевне опия. Слушать ее горестные сетования больше не было сил.
– Он так мало делился со мной своими мыслями, – продолжала говорить Наталия Николаевна уже успокаиваясь. – Я так мало знала о том, что творилось у него в душе. Да, я много его моложе, я необразованна, у меня нет опыта, я не умна… Ольга, сестра его, однажды с чего-то вдруг сказала, что боится, что он и до срока лет не доживет. Не дожил… Но я его супруга, жена! А я ничего не знала про дуэль, он мне не сказал…
– Наталья Николаевна, это свидетельствует о его любви и заботе, а не о недоверии. Ведь вы ничего бы уже не могли изменить.
– Не могла… Ах, как тяжело! – воскликнула она.
Опий начинал действовать. Прекрасные глаза ее туманились, она засыпала. Княгиня осталась сидеть рядом с ней, заботливо поглаживая молодую вдову по волосам.
В течение трех дней, в которые тело поэта оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрой толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести.
Что касается петербургского общества, то там мнения разнились. Встречал я тех, кто искренне сожалел о краткости блестящего поприща поэта. Но слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга. Порой утверждали, что Пушкин был уже давно потерян для поэзии, близкие знакомые возражали, находя среди последних его творений мелкие стихотворения и поэму прекрасные донельзя.
– В его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений, в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает, и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения, – говорил седой благообразный старик, заливаясь слезами. – Плачь, мое бедное Отечество! Не скоро родишь ты такого сына!
Находились и те, кто вставал на сторону второго дуэлянта, Дантеса, гнусного обольстителя, называя его поведение «рыцарским». Впрочем, этот француз действительно был очень хорош собою, красота внешняя для глупцов значимее красоты души. К тому же Пушкин вел себя столь опрометчиво, что сам дал врагам своим оружие против себя.
Отпевали поэта на Конюшенной. Стечение было многочисленное по улицам, ведущим к церкви, и на Конюшенной площади; но народ в церковь не пускали. Едва достало места и для блестящей публики, коей прибыло с избытком. Тут и там слышал я знаменитые фамилии и громкие титулы, показали мне послов испанского, австрийского, саксонского… Были там и чины двора, министры некоторые, даже и те, которые при жизни поэта считались его недоброжелателями. Были на отпевании актеры, журналисты, авторы… Юные дарования, надеявшиеся печататься в «Современнике», плакали о крушении своих мечтаний. Все товарищи поэта по Лицею явились. Друзья на руках вынесли гроб; но желавших так много, что теснотою у одного из них разорвали фрак. Я узнал, что после его смертные останки повезут в монастырь около псковского имения, где погребены все Ганнибалы: Пушкин хотел непременно лежать там же.
Пришлось мне тут лично увидеть и Егора Антоновича Энгельгардта, директора Лицея, с которым до этого печального события довелось мне лишь раз раскланяться. Старик плакал:
– Восемнадцатый умирает, – имея в виду, что из первого выпуска Лицея восемнадцати уж не стало.
Площадь вся покрыта народом, в домах и набережных Мойки тоже. Говорили много речей и возле церкви, и потом, когда друзья и знакомые, а среди них и ваш скромный слуга, отправились помянуть покойного.
– Отличительною чертою Пушкина была память сердца, – задумчиво произнес один из знавших его близко. – он любил старых знакомых и был благодарен за оказанную ему дружбу – особенно тем, которые любили в нем его личность, а не его знаменитость; он ценил добрые советы, данные ему вовремя, не в перекор первым порывам горячности, проведенные рассудительно и основанные не на общих местах, а сообразно с светскими мнениями о том, что есть честь, и о том, что называется честью.
Князь Вяземский, коему я решился представиться, произнес подобие речи:
– Пуля, сразившая Пушкина, нанесла ужасный удар умственной России. Только однажды дается стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества. Пушкин, коего талант поэтический удивлял читателей, увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений. Он нажил себе много врагов эпиграммами и колкими насмешками. Они мстили ему клеветою. Я довольно близко и довольно долго знал русского поэта; находил я в нем характер слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям. Погрешности его казались плодами обстоятельств, среди которых он жил: все, что было в нем хорошего, вытекало из сердца.
Увы, странности характера поэта, противоречия его признавали даже те, кто любил его всей душою.
– Пылкость его души и слияние с ясностью ума образовали из него это необыкновенное, даже странное существо, в котором все качества приняли вид крайностей, – произнес тихо один из поминавших в ответ на слова Вяземского. – Эти крайности не только вызывали неприязнь его врагов, но и мягкое осуждение друзей.
Князя Вяземского в тот день мне пришлось проводить домой: от расстройства он заболел и тем же вечером я ставил ему пиявки.
Наталья Николаевна ужасно страдала несколько дней, и я даже опасался горячки. Но болезнь прошла, оставив только слабость и угнетенное состояние. На вынос тела из дому в церковь Наталья Николаевна не явилась от истомления и оттого, что не хотела показываться жандармам. Впрочем успокоилась она довольно скоро и спустя неполный месяц уже жила, как и прежде: подолгу занимаясь укладкой своих чудных волос, выбирая траурные платья… Она не казалась особенно огорченной, прощаясь с Жуковским, Данзасом и Далем – с тремя ангелами-хранителями, которые окружали смертный одр ее мужа и так много сделали, чтобы облегчить его последние минуты.
Госпожа Пушкина была рада, что уезжает из столицы. Она мечтала иметь свой угол и всецело посвятить себя воспитанию детей.
– Я совсем не жалею о Петербурге; меня огорчает только разлука с Карамзиными и Вяземскими, но что до самого Петербурга, балов, праздников – это мне безразлично! – сказала она мне в тот день.
Помнится, я заговорил с ней о книгах ее мужа, о его необычайной силы сочинениях и о романе «Ибрагим», который он начал, но не закончил, повествуя о своем прадеде, знаменитом арапе. Беседа эта оставила Наталью Николаевну равнодушной.
– Я не читала и никогда не слышала от мужа о романе «Ибрагим», – удивилась она, – возможно, впрочем, что я его знаю под другим названием. Что касается других его сочинений, – призналась она, – то я пыталась их читать, но у меня не хватило мужества: слишком сильно и мучительно они волнуют, читать его – все равно что слышать его голос, а это так тяжело!
Она виделась с сестрой, чтобы попрощаться, вероятно, навсегда. Екатерина Николаевна немного поплакала, но до этой минуты была спокойна, весела, смеялась и всем, кто бывал у нее, говорила только о своем счастье. Дантес был разжалован в солдаты, а затем выслан из России. Супруга его последовала за ним.
Его приемный отец барон Геккерн распродал всю свою мебель, фарфор и серебро и тоже покинул Россию. Сумеют ли эти люди осознать то зло, что они причинили? Бог знает…
Слышал я потом, что Наталья Николаевна блюла траур намного дольше, чем завещал ей муж. Что в деревне они принялась читать и прочла-таки все произведения своего покойного супруга, оценив их по-достоинству. Недавно, слышал, вышла она замуж. Говорят, что новый муж ее…
***
На этом месте повествование обрывается. Конец рукописи утрачен.
Эпилог
Перейдем теперь к рассмотрению всего, что было поведано моим прадедом в его записках.
Прежде всего отметим те наследственные данные, из которых сложилась личность поэта. Изучая родословную Пушкина, мы можем отметить, с одной стороны, целый ряд душевнобольных и резко патологических типов, с другой – лиц творчески одаренных, поэтов и писателей.
Прадед поэта по отцу, Александр Петрович Пушкин, умер весьма молодым, в припадке сумасшествия зарезав свою беременную жену; сын его, Лев Александрович, представлял собой ярко патологическую личность: пылкий и жестокий, он из ревности замучил свою жену, заключив ее в домашнюю тюрьму, где она умерла на соломе.
Отец поэта Сергей Львович был известен во всей аристократической Москве своими каламбурами, остротами и стихами; стихотворство было его страстью. Но в то же время он был раздражителен и очень тяжел в домашней жизни; нрава был непостоянного, мелочного, попеременно то мотал деньгами, то бывал неимоверно скуп. Барон Корф называл Сергея Львовича человеком пустым, бестолковым и безмолвным рабом своей жены. От отца своего Пушкин унаследовал, с одной стороны, одаренность, поэтический талант, с другой – много психопатических черт.
Василий Львович, дядя поэта, пользовался славой хорошего стихотворца, но так же как и прочие Пушкины, был склонен к эпатажу и замешан во многих скандалах. Младший брат Лев Сергеевич Пушкин был алкоголиком. Сестра шокировала свет дерзкой выходкой: сбежала из родительского дома с любимым человеком. В те времена такое поведение считалось непристойным.
Мать поэта происходила из рода Ганнибалов, родоначальником которого был известный Абрам Петрович Ганнибал, африканский негр, подаренный Петру Великому турецким султаном. У всех потомков Ганнибала мы можем отметить резко выраженные психопатические черты характера: Абрам Петрович был очень сварлив и неуживчив и постоянно ссорился со своими сослуживцами; будучи необузданно ревнив, он отличался в семейной жизни своеволием и скупостью. Сын его Петр был алкоголиком, другой сын Осип, умерший от «невоздержанной жизни», отличался «пылкой страстью» и «легкомыслием». Он бросил жену скоро после свадьбы с младенцем-дочерью на руках.
Надежда Осиповна была женщиной вспыльчивой, эксцентричной, взбалмошной и рассеянной до крайности. Периоды возбуждения и хорошего настроения чередовались у нее с депрессиями, когда она днями не выходила из своих комнат. Все эти черты характера поэт унаследовал от матери.
Таким образом, из этих данных мы видим, что Пушкин был отягчен как по материнской, так и по отцовской линии.
Характер у самого Пушкина был страстный, вспыльчивый, порывистый и очень неровный. Современники отмечали его холерический темперамент, для которого характерна циклическая смена настроений. Эта ярко выраженная цикличность наблюдаются в поведении поэта уже с самого его детства.
Так, по описанию матери, в раннем детстве поэт был толстым, неповоротливым, угрюмым и сосредоточенным ребенком, предпочитавшим уединение всем играм и шалостям. Даже гулять его водили насильно. Замкнутость мальчика усугубляло и то, что тщеславная красавица-мать считала своего сына крайне некрасивым и даже стеснялась его внешности. Таким образом, взгляд на самого себя, как на «безобразного потомка негров» был привит ему с детства.
Вдруг в возрасте семи лет в Пушкине произошла резкая перемена: он стал резвым и шаловливым; родители пришли в ужас от внезапно проявившейся необузданности. В этот период проявилось и его злое остроумие: несколько раз маленький Саша довольно резко отвечал людям, подтрунивавшим над ним и над его внешностью.
Позднее он сохранил все те же качества. Бросается в глаза резкая неустойчивость его психики. Он любил карточную игру, был азартен, не умел вовремя остановиться и часто проигрывался, искал сильных ощущений, особенно в молодости. Все знавшие Пушкина, говорят о том, что он был то шумно весел, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. К тому же Пушкин не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно, порой шокируя окружающих.
Великий российский психиатр Петр Борисович Ганнушкин описывает тип личностей с многократной волнообразной сменой состояний возбуждения и депрессии. Он говорит о том, что эти колебания обыкновенно берут начало в возрасте полового созревания, и до того вялый, неуклюжий и застенчивый ребенок вдруг развертывается в блестящего, энергичного, остроумного и находчивого юношу, обнаруживающего массу ранее скрытых талантов, кружащего головы женщинам и полного самых розовых надежд и широких планов. Далее начинается периодическая смена одних состояний другими, иногда связанная как будто с определенными временами года, чаще всего – с весной или осенью. Именно это мы наблюдаем у Пушкина: он сам называет своей любимой порой года, связанной с творческой активностью, осень.
И действительно, одновременно с фазой возбуждения проявился и поэтический талант Пушкина. Hа восьмом году он стал сочинять комедии и эпиграммы на своих учителей, чем их немало раздражал.
В двенадцать лет поэт поступил в Лицей. Учился Пушкин очень небрежно и только благодаря хорошей памяти смог сдать хорошо большинство экзаменов; он не любил математики и немецкого языка, то есть предметов, требующих прилежания и усердия.
Он поразил всех товарищей ранним развитием, раздражительностью и необузданностью. Ф.О. Пешель отмечал, что характер его был неровный. Мальчик мог то расшалиться без удержу, то вдруг задуматься и долго сидеть неподвижно. Он был то шумливо весел, то грустен, то робок, то дерзок. Выходки его далеко выходили за рамки приличий, они поражали окружающих и часто выходили боком для него самого.
В Лицее он впервые близко столкнулся со смертью: его слугой был серийный убийца Константин Сазонов. Это страшное происшествие не могло не повлиять на восприимчивую психику поэта. «Ходил уж смерти под косою», – написал Пушкин. Возможно, будущий гедонизм поэта, его страстное желание получить от жизни максимум удовольствий связан с этим ощущением близости смерти.
Лицейский врач отметил и суицидальную попытку – Пушкин рассек себе руку ножом при угрозе наказания, видимо физического. Покушался он на самоубийство или думал о нем, когда по Петербургу о нем ходили сплетни подобного рода. Это говорит о болезненной гордости поэта, его чрезвычайно развитом самолюбии: дворянские понятия о чести он ставил выше своей жизни.
Поэт окончил лицей в 18 лет. С этого периода он жил в Петербурге, где поступил на службу. Это время характеризуется резкими приступами возбуждения, повышенного тонуса всех жизненных отправлений, далеко выходящего за пределы нормального повышения психического тонуса, свойственного юношам такого возраста. Его беспутный образ жизни отмечают даже друзья. Поэт проводил дни и ночи в кутежах, посещал женщин легкого поведения, проигрывал в карты все имеющиеся у него деньги, а порой ставил на кон свои стихи. Он уже приобрел популярность и всегда был в центре внимания.
Его африканская кровь, необузданный темперамент приводил и к невероятному обилию любовных романов со светскими дамами, так называемыми «порядочными женщинами», и это демонстрирует нам вопиющую безнравственность русского общества времен царизма.
«Я нравлюсь юной красоте / Бесстыдным бешенством желаний», – писал о себе поэт, переживавший из-за своей внешней некрасивости. Здесь можно увидеть желание взять реванш у судьбы, не одарившей его красотой. Таковое желание получило в западной психиатрической литературе название комплекса Квазимодо.
Упомянутое «бешенство желаний» носило патологический характер похотливости, о чем ярко свидетельствуют его современники. «Пушкин представлял тип самого грязного разврата», – прямо говорил о нем барон Корф. Рассказчик доносит до нас сплетни о гомосексуальной связи Пушкина в подростковом возрасте, что, безусловно, говорит о чрезмерной сексуальности и неистовом темпераменте.
Даже известная содержательница публичного дома в Петербурге, Софья Астафьевна, жаловалась полиции на «безнравственность» Пушкина, который «развращает ее овечек». Циничные высказывания поэта шокировали даже видавших виды проституток.
В этот период Пушкин часто заражается венерическими болезнями, которые в то время лечили ртутью – более ядом, нежели лекарством. Известно, что ртуть накапливается в организме и разрушает тело и рассудок исподволь. Не избег этих симптомов и поэт, о чем мы еще вспомним.
Тяжелая горячка обрывает этот период и вызывает фазу депрессии. Пушкин оказывается на грани жизни и смерти. Сам Пушкин говорит о полной апатии, об омертвелости духа, об утрате поэтического вдохновения.
Но вскоре наступает снова фаза возбуждения, настолько сильного и неконтролируемого, что происходит конфликт с властями. Пушкина высылают административно из Петербурга в распоряжение генерала Инзова, в Екатеринослав. Там он снова заболевает, простудившись после купания. «По обыкновению схватил горячку», – объясняет это сам поэт, то есть приступ не был первым. Возможно, простуда разбудила дремавшую в организме инфекцию.
Рассказчик, доктор Спасский, считает, что в качестве диагноза следует назвать малярию, но, возможно, и не только: не будем забывать о недолеченных венерических болезнях, угнездившихся в организме поэта.
Доктор Рудыковский лечит поэта хиной и этим оказывает ему немалую услугу, предвосхищая способ лечения сифилиса, вошедший в медицинскую практику лишь полвека спустя. Во второй половине XIX столетия медики нарочно заражали пациентов малярией, дабы резкие приступы лихорадки истребили бы сифилис или перевели его в латентную стадию. По всей видимости, именно это и произошло тогда в Екатеринославле, и поэт либо выздоровел от венерической болезни, либо болезнь перешла в стадию ремиссии. С тех пор горячка не повторялась, но цикличность «возбуждение – депрессия» сохранилась.
Профессор Ганнушкин отмечает, что у циклотимиков состоянии возбуждения обыкновенно субъективно воспринимаются как периоды полного здоровья и расцвета сил, тогда как приступы депрессии, даже если они слабо выражены, переживаются тяжело и болезненно.
Депрессии сопровождаются соматическими расстройствами и снижением работоспособности. Именно это мы видим в случае с Пушкиным. «Я мнителен и хандрлив», – признавался он. И действительно, его болезненная мнительность, усугублявшаяся при депрессивных состояниях, выражалась в суевериях: Пушкин верил в вещие сны, в гадания, во всевозможные приметы вроде перебежавшего дорогу зайца или пролитого на скатерть вина.
Другой характерной чертой Пушкина, как мы уже отмечали, было его болезненное самолюбие: он ни в чем не хотел отставать от других. «Во всем обнаруживалась африканская кровь его» – так говорил о нем современник.
Как многие циклотимики, Пушкин любил красоваться, быть в центре внимания. Он гордился своим шестисотлетним дворянством и обижался на тех людей, которые не признавали в нем светского человека. Стоило кому-нибудь задеть поэта, посмеяться над ним или просто не обратить на него достаточного внимания, как Пушкин резко менялся: на прогневившего его бедолагу обрушивались язвительные эпиграммы, а мог последовать и вызов на дуэль. Начальник его в Кишиневе получал бесконечное число жалоб на «шалости и проказы» Пушкина: драки, адюльтер и тому подобные похождения служили темой постоянных толков.
При этом насмешек над собой Пушкин не выносил, и в этом случае дело обыкновенно заканчивалось дуэлью. Обилие этим дуэлей отмечал и он сам, и его знакомые. Дуэли сопровождали Пушкина всю жизнь. При невозможности решить дело поединком, как в случае с графом Воронцовым, поэта настигала затяжная депрессия.
Кроме того, как все патологические эротоманы, Пушкин был фетишист: образ женской ноги всего ярче зажигал его эротическую фантазию. Это общеизвестно, об этом свидетельствуют многочисленные стихи и рисунки, набросанные в черновых его рукописях.
Говоря терминами психоанализа, у Пушкина было мощнейшее «либидо», т. е. огромное количество подсознательной сексуальной энергии. Эта энергия, с одной стороны, проявлялась в постоянном поиске сексуального удовлетворения, а с другой стороны, сублимировалась в творческом процессе, воплощаясь в дивных пушкинских стихах.
Но к серьезной и глубокой любви Пушкин не был способен, вся его натура была поверхностна в отношении любви, и в этом выражалась его классовая ограниченность. Циничное потребительское отношение к женщине было вполне в духе николаевской России. Как и большинству дворян того времени, Пушкину нужно было легкое отношение к женщинам – пустым свободным болтуньям. Пушкин, видя в женщине предмет чувственного обожания, в то же самое время ее очень и очень низко ставил: он считал женщин существами низшего порядка, лживыми, злыми, коварными и душевно грубыми. «Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин», – признается он. С этой постоянной влюбленностью соседствовала крайняя мизогиния – презрение к женщинам. Пушкин видел в женщинах лишь внешнюю красоту, женский ум его раздражал. Он не уважал женщин и считал их всех склонными к адюльтеру. Мог писать избраннице стихи и ругать ее непристойными словами в письме к приятелю – как в случае с Анной Керн.
Из этой свойственной Пушкину мизогинии, логично проистекала и еще одна патологическая черта, выходящая за рамки нормы: патологическая ревность. К любви, к страсти всегда примешивалось это чувство, пожиравшее его и ухудшавшее его самочувствие все сильнее и сильнее, несмотря на то что приступы возбуждения как будто и ослабли. Пушкин признавался, что чуть было не задушил одесскую прелестницу, которая предпочла ему другого.
Снова обратимся к Ганнушкину, писавшему о том, что у циклотимиков в конце концов, и состояния подъема теряют свою безоблачно радостную окраску: частые нарушения душевного равновесия утомляют, вызывая чувство внутреннего напряжения. Именно таким внутренним напряжением и была патологическая ревность поэта.
Именно у циклотимиков нередко удается наблюдать одновременное сосуществование элементов противоположных настроений; так, например, во время состояния возбуждения в настроении бального можно открыть несомненную примесь грусти. Именно это отмечают современники у Пушкина: когда он смеялся, создавалось впечатление, что на самом деле ему грустно на душе, а Анна Керн (рассказчик упоминает ее, не называя, однако, фамилии) говорит о том, что Пушкин предавался любви со всею ее задумчивостью, со всем ее унынием. Это уныние становилось более очевидно в период депрессий, когда поэтическое воображение, воплощалось не в стихах, а в болезненных фантазиях и в патологической ревности, омрачавшей его любовные увлечения.
Неправильный образ жизни, разнообразные излишества, злоупотребление алкоголем, болезни привели к тому, что к тридцати годам поэт выглядел уже пожилым человеком. Именно в этот период своей жизни он женился. Сам Пушкин говорит о том, что законная супруга стала его сто тринадцатой любовью. Наталья Николаевна была его моложе на пятнадцать лет – большая разница, но, впрочем, обычная для того времени.
Но могла ли понять поэта юная неопытная девушка? Вряд ли. Тем более что даже в супруге своей Пушкин ценил лишь одну только внешнюю прелесть – не более. Молодая женщина, выросшая под опекой тираничной матери-алкоголички, мечтала о светской жизни и удовольствиях. Она не была умна, мало читала и отличалась легкомыслием. Рассказ доктора Спасского не дает никаких оснований полагать, что Наталья Николаевна плохо относилась к своему супругу или была ему неверна, к тому же доктор прямо говорит о том, что она была хорошей матерью. Но очевидно, дальше этого ее интересы не распространялись, и супруга поэта была женщиной крайне ограниченной и чуждой его прогрессивных взглядов.
Юная ветреница легко могла позволить себе невинный флирт с партнером по танцам. Возможно, в этом не было ничего дурного, не будь ее супруг так патологически ревнив. Ревность омрачала его супружество, лишала покоя.
Пушкин признавался, что чувствует себя самым несчастным существом – существом близким к сумасшествию, когда видит свою жену разговаривающей и танцующей на балах с красивыми молодыми людьми; уже одно прикосновение чужих мужских рук к ее руке причиняет ему приливы крови к голове. Даже уверения в том, что жена ему верна, не успокаивали эту болезненную патологическую ревность: Пушкин, сознавая свою некрасивость, страдал от того, жена может изменять ему в мыслях, даже оставаясь ему верной физически.
Да, надо признать, что здесь ревность уже превращается в нечто бредовое. Пушкин становится желчным, обозленным, подозрительным; все окружающие кажутся ему врагами; в каждом слове ему чудится намек или оскорбление. С каждым годом приступы меланхолии делаются чаще и чаще, но и в то же время теряют тот характер чисто эмоциональных депрессий, а, скорей, принимают характер патологической скуки и замкнутости. Усугубило депрессию и то, что осенью 1836 года к нему не пришло обычное для этого времени года вдохновение. Даже почитатели поэта считали, что его последние стихотворения некрасивы, и он вынужден был довольствоваться мякиной прозы и ненавистной ему журналистикой.
В 1837 году все стали замечать, что Пушкин сделался почти что ненормальным. Он очень плохо выглядел – много старше своих тридцати семи лет. Прежде курчавые волосы его лысели, лицо покрылось морщинами. Причиной этого мог быть недолеченный сифилис и застарелое ртутное отравление: ведь ртуть накапливается в человеческом организме и выводится очень медленно. А одним из симптомов такого отравления являются и изменения в психике больного: мрачность, подозрительность, нервозность… Все это наблюдаем мы у Пушкина.
Поведение его в этот период явно выходило за рамки психологической нормы и даже обычной человеческой этики: одержимый патологической ревностью Пушкин нарочно посещал те же бордели, что и Жорж Дантес, нарочно выбирал тех же проституток, но не с целью соития, а лишь для того, чтобы выспрашивать у них интимные подробности о сексуальных пристрастиях Дантеса, а потом распространять о нем сплетни самого гнусного толка. Нет никакого сомнения, что, находясь в здравом рассудке, поэт бы осудил сам себя. Здесь движущей силой его поступков была болезнь.
Находясь в состоянии тяжелой затяжной депрессии, страдая от патологической ревности, он фактически сам добивался той роковой дуэли, во время которой смертельная рана подсекла его жизнь.
Таким образом, в случае Александра Сергеевича Пушкина мы можем наблюдать циклотимический тип личности. Наследственная отягощенность обратилась в гениальность – не в безумие. Но в то же время наличествуют сексуальные комплексы – фетишизм, комплекс Квазимодо, а также ярко выраженная классовая ограниченность человека, выросшего и воспитанного в обстановке крепостничества.
Длительное время его эмотивно-лабильная натура почти полностью компенсируется активным плодотворным творчеством. Но в то же время в его биографии наблюдается кривая: маниакальные состояния, необычный подъем, взлет мысли чередуется с депрессиями. Опасность для его душевного здоровья возникает во время депрессий, когда исчезает способность творить. Именно такой была последняя осень и зима! Тогда обостряется мнительность, ревнивость, разум поэта деградирует, появляются болезненные фантазии и все это в конце концов приводит к трагическому концу.
С уважением,
Спасский Н.Н.
Русское евгеническое общество прекратило свою деятельность в 1929 году, примерно в то же самое время, когда было получено это письмо, оставшееся без ответа и без рассмотрения.