Россия и Запад на качелях истории. От Павла I до Александра II Романов Петр

Вопросы власти. Иван Грозный, Бомелий и Макиавелли

Вторая после богословия тема, особо интересовавшая Ивана Грозного, это вопрос о власти. Он искренне полагал, что является единственным в полном смысле этого слова государем в Европе. Все остальные государи, с его точки зрения, так или иначе зависели либо от своих вассалов, либо от церковных иерархов, либо от какого-то сословия, например от нарождавшегося купечества, либо от каких-либо иных обстоятельств, ограничивавших их власть. В этом Иван IV был прав: такой абсолютной властью, как он сам, в то время не обладал ни один европейских монарх.

Тот же Поссевино 8 своих воспоминаниях пишет:

С детства русских приучают думать о царе как о Боге и всецело ему подчиняться. На сложные вопросы московиты отвечают присказкой: «Это знают только Бог и царь».

Сам Иван о своих подданных также имел вполне определенное мнение. Однажды в разговоре с иноземцем он заметил, что не надо судить его строго за жестокость: на Западе «государи повелевают людям, а он — скотам».

Любой намек на ущемление его государевых прав и достоинства Иван Грозный воспринимал яростно и не спускал в этом случае никому. Так произошло, например, когда английская королева Елизавета на предложение Ивана о военном союзе и дружбе дала уклончивый ответ, что

...не будет позволять, чтоб какое-нибудь лицо или государь вредили Иоанну или его владениям, не будет позволять этого в той мере, как по возможности или справедливости ей можно будет благоразумно этому воспрепятствовать

Отповедь королеве последовала немедленно и была выдержана с точки зрения современного дипломатического протокола в абсолютно неприемлемом тоне. Иван доказывал Елизавете, что та ведет себя не как положено настоящей государыне, что королева на самом деле не самостоятельна в решениях:

...Мимо тебя люди владеют... А ты пребываешь в своем девическом чину, как есть пошлая [то есть обыкновенная] девица.

Столь откровенная грубость объяснялась, правда, еще одним важным обстоятельством. Среди прочего Иван Грозный в величайшей тайне настоятельно предлагал Елизавете взять на себя взаимное обязательство предоставить друг другу в случае необходимости политическое убежище. Формулировка звучала так:

...если бы кто-нибудь из них по несчастию принужден был оставить свою землю, то имеет право приехать в сторону другого для спасения своей жизни, будет принят с почетом и может жить там без страха и опасности, пока беда минует и Бог переменит дела.

Иван Грозный, развязавший войну против тогдашней политической элиты — старого боярства, предпочитал подстраховаться. В Вологде по царскому распоряжению даже строили суда, чтобы было на чем отплыть в Англию.

Елизавета, подумав, согласилась удовлетворить пожелание Ивана Грозного, но не сочла необходимым оговорить такие же условия для себя. Чем необычайно уязвила самолюбивого царя.

Внезапное осложнение в отношениях между Москвой и Лондоном удалось, впрочем, быстро уладить. Обиды были заглажены любезностями королевы, подарками, новыми торговыми договоренностями, поставками в Москву оружия и даже переговорами о возможной женитьбе (между прочим, уже женатого) Ивана Грозного на родственнице английской королевы.

В качестве кандидатуры на роль русской царицы всерьез рассматривалась Мария Гастингс, племянница королевы по матери. Что касается досадной помехи, то есть тогдашней жены Ивана Грозного Марии Нагой, то московская дипломатия разъясняла ситуацию Лондону следующим образом:

Государь наш по многим государствам посылал, чтоб по себе приискать невесту, да не случилось, и государь взял за себя в своем государстве боярскую дочь не по себе; и если коро-левнина племянница дородна и такого великого дела достойна, то государь наш, свою отставя, сговорит за королевнину племянницу.

Любопытно, что в этих переговорах о сватовстве царь заставил участвовать даже Афанасия Нагого, брата своей жены.

Переговоры о женитьбе шли долго: англичане, зная характер жениха, вопрос затягивали. Сначала русским не разрешали сделать портрет невесты, потому что она якобы переболела оспой. Елизавета писала русскому послу:

Любя брата своего, вашего государя, я рада быть с ним в свойстве; но я слышала, что государь ваш любит красивых девиц, а моя племянница некрасива... да и больна, лежала в оспе.

Посол Писемский, не соглашаясь, отвечал:

Мне показалось, что племянница твоя красива...

Затем в ход пошла другая аргументация. Англичане убеждали царя:

Эта племянница королевне всех племянниц дальше в родстве... а есть у королевны девиц с десять ближе ее в родстве.

В конце концов вопрос о женитьбе заглох.

Многие русские историки убеждены, что западное влияние на Ивана Грозного было значительным. Сергей Платонов, автор известной книги «Москва и Запад», утверждая, что «сам Грозный, с его острым умом и нервною впечатлительностью, подпал под обаяние любопытных пришельцев», приводит немало конкретных свидетельств тесного и неформального общения царя с иностранцами.

Сами иностранцы также любили вспоминать об этом неформальном общении, отмечая при этом не только любезность царя, но

и широту обсуждаемых тем: свободно дискутировались не только вопросы политические или торговые, но и философские, богословские, исторические, бытовые. Английский посол Боус, например, вспоминал, как царь, закончив деловую беседу, демонстрировал вещи, привезенные ему голландцами. Снял с руки перстень, чтобы показать гостю, затем хвалился перед Боусом большим изумрудом на шапке, в шутку и всерьез укоряя дипломата за то, что англичане таких хороших товаров ему не возят.

Другой английский посол, Томас Рандольф, сообщает о ночном свидании с царем в феврале 1569 года. Иван Грозный пожелал говорить с ним секретно и вызвал его к себе поздним вечером через доверенного боярина. Рандольф вспоминал:

...Место свидания было далеко, ночь холодная, и я, переменив свое платье на русское, испытывал от этого большое неудобство. Я говорил с царем около трех часов, к утру я был отпущен и возвратился домой...

Столь тесные контакты с англичанами стали причиной появления среди русских множества кривотолков. Особенную ненависть в народе вызвал прибывший из Англии медик и астролог Елисей Бомелий, человек действительно ловкий, с задатками большого интригана. По общему мнению, Бомелий, гадая Ивану как звездочет, втерся к нему в доверие и стал всерьез влиять на решение многих вопросов при московском дворе. В том числе, судя по всему, на решения, что называется, кардинальные. Современники считали, что именно он изготавливал яды, с помощью которых царь Иван избавлялся от неугодных бояр. Ему же приписывалась и на какое-то время овладевшая царем идея жениться на самой английской королеве Елизавете.

Кончил Бомелий, правда, плохо,- он сам стал жертвой придворной интриги. В перехваченной почте медика и астролога нашли текст, напоминавший шифровку. Бомелия пытали, и под пыткой он, судя по некоторым данным, сказал все, что только от него хотели услышать. Сведения о его смерти разнятся. По некоторым из них, его казнили в 1580 году, по другим он умер несколько позже. Впрочем, для российской истории это уже не имело значения. Она просто вычеркнула Елисея Бомелия из своих книг.

Десять лет пребывания Бомелия около Ивана Грозного можно считать первым документально зафиксированным случаем «распутин-щины» при царском дворе. Платонов пишет:

Известность Бомелия была настолько широка и слава о его могуществе так шумела, что даже глухая провинциальная летопись того времени повествовала о нем в эпически сказочном тоне.

Согласно летописи, враги Москвы хитростью подослали к царю Ивану Бомелия — «немчина, лютого волхва». Далее летописец подробно повествует о всевозможных злодействах, совершенных Грозным не по своей воле, а под воздействием чужеземных колдовских чар. Писатель той эпохи дьяк Иван Тимофеев, резюмируя всю эту историю, констатирует: царь поддался слабости и отдал душу варвару.

То, что тогдашние русские объясняли колдовством, современная история пытается объяснить либо психическим нездоровьем Ивана Грозного, либо его особым представлением о роли государя, своеобразным пониманием того, что есть польза и вред в политике. Недаром некоторые ученые упорно пытаются найти документальные доказательства знакомства Ивана Грозного с творчеством Макиавелли. Действительно, очень многое в мировоззрении и поступках Грозного совпадает с рекомендациями знаменитого флорентийца. Прямых свидетельств, что царь штудировал работы Макиавелли, до сих пор не найдено, но «косвенных улик» хватает.

Любопытно, что московским государям в разные времена и очень разные люди неоднократно приписывали склонность к макиавеллизму. Карл Маркс в «Хронологических записках», говоря о Софье Палеолог, называет ее мужа, то есть деда Ивана Грозного — Ивана III, «великим макиавеллистом».

Естественно, влияние идей Макиавелли на Ивана Грозного могло быть и не прямым, а опосредованным. Следует учитывать, что Макиавелли приписывали множество идей и афоризмов, к которым он никакого отношения на самом деле не имел.

В действительности основная мысль флорентийца сводилась лишь к тому, что в реальной жизни нравственным часто оказывается вовсе не тот государь, что слепо почитает десять заповедей, а тот, кто на деле обеспечивает подданным мир и процветание. Аморальным правителем может оказаться, таким образом, как раз тот, кто, спасая собственную душу, губит — во имя своего личного покоя — души и судьбы других. Политика и нравственность, по Макиавелли, не противоречат друг другу, но и не находятся в прямой зависимости.

Этот сложнейший вопрос, только обозначенный самим Макиавелли, его последователи и критики без особых колебаний решили за него, заменив осторожный пунктир жирной линией. Сомнение со знаком вопроса было преобразовано в утверждение с восклицательным знаком. В результате вышло, что политика (якобы по Макиавелли) может быть лишь безнравственной и коварной, государь жестоким, а цель всегда оправдывает средства.

Характерно, что незадолго до воцарения Ивана Грозного на Русь проникло своеобразное сказание о «праведном тиране» — «Повесть о Дракуле», где влияние идей Макиавелли (или, вернее, мифического Макиавелли) просматривается легко. Создателем повести считается дьяк Федор Курицын, дипломат, побывавший в Венгрии и Молдавии. В этой повести Дракула изображен государем, который добивается установления совершенного и справедливого порядка путем устрашения своих подданных невиданной жестокостью, что в конце концов приносит добрые плоды:

В пустынном месте, где протекал горный источник с прекрасной ключевой водой, Дракула велел оставить золотую чашу, и никто не смел ее унести. Иноземный купец мог спокойно ночью оставлять свои товары посреди улицы — Дракула ручался за безопасность его имущества, —

и т. д.

Труд Курицына — очевидная подсказка власти не стесняться в средствах для искоренения зла.

Любопытен в связи с этим комментарий историка Якова Лурье, считавшего Ивана Грозного воплощением Дракулы в XVI столетии. Он пишет: «Дьяволом можно грозить, но вызывать его не следует».

Не вполне прояснена степень влияния на Ивана Грозного еще одного «макиавеллиста» того времени — публициста и профессионального наемника, русского дворянина Ивана Пересветова, служившего многим государям в Западной Европе. Он подал царю челобитную с подробным изложением государственных реформ, где также легко найти отголоски различных мыслей о политике, высказанных когда-то флорентийцем.

Исследователи отмечают сходство предложенных Пересветовым реформ с тем, что на деле осуществило потом правительство Ивана Грозного. Есть даже любопытная версия о том, что подлинным автором проекта реформ являлся сам царь, он лишь воспользовался именем реального дворянина, подавшего ему челобитную.

Как бы то ни было, очевидно, что и в мыслях, и в политической практике московского государя прослеживается определенная связь с Макиавелли. Эту связь можно увидеть даже в читательских предпочтениях (царь Иван, как и Макиавелли, особенно любил Тита Ливия).

Похоже, речь здесь действительно идет о влиянии (прямом или, скорее, опосредованном) флорентийца. Если же нет, значит, это как раз тот случай в истории, когда на Руси с некоторым хронологическим отставанием от Запада был самостоятельно изобретен свой собственный, в данном случае политический «велосипед» системы Ивана Грозного, весьма напоминающий «велосипед» Макиавелли. Кстати, этим «велосипедом» системы Грозного, судя по заметкам в книгах, очень интересовался еще один российский правитель — Иосиф Сталин.

Был ли по-азиатски жестокий Иван Грозный первым русским «западником»? Современники Грозного, осуждавшие царя за слишком тесные, с их точки зрения, контакты с иноземцами, безусловно, считали государя таковым.

Если же следовать логике Николая Бердяева, то Ивана Грозного следует считать, скорее, Одним из первых русских патриотов-«европейцев»: царь, хотя и увлекался Западом, относился к иноземцам критически и сам решал, что стоит у них брать, а что нет.

«Разум самовластен, стесняет его вера!»

То, что было позволено московским государям, естественно, не могло быть позволено низам. Их мнение, каким бы оно ни было, априори почиталось греховным — достаточно того, что «всё знают Бог и царь».

Самодержавие, при котором все подданные царя только рабы, плюс вера, проникнутая средневековым формализмом и начетничеством, создавали атмосферу, где мог задохнуться любой мало-мальски думающий человек. Царь и православная церковь - два священных табу, не подлежащих ни критике, ни сомнению, к XV веку довели Русь до состояния оцепенения. Душная атмосфера того времени, как пишет один из историков, предвещала грозу.

Черная туча и пришла с Запада через Новгород: это была чума, круто сломавшая весь привычный ход жизни, заставившая людей в ужасе содрогнуться и задуматься. Прежде всего, естественно, о душе. Неслучайно, что вслед за «черной смертью» с того же Запада приходит на Русь и первая ересь — движение так называемых стригольников. Как пишет историк Михаил Сперанский,

...движение по форме, естественно, религиозное, но по сущности — экономическое и умственное, идейное; в основе его лежит первая попытка подавленного и осужденного на бездействие ума заявить о своих правах на участие в жизни общества.

Новгородский стригольник, по мнению Сперанского, по направлению мыслей весьма похож на своего западного «крестового брата», гейслера, флагелланта-самобичевателя. Он не признает иерархии, священства, ибо они «на мзде поставлены», то есть ищут материальной выгоды, а не духовного очищения.

Стригольники прямо обвиняли церковь в лихоимстве и считали, что настоящий храм должен быть в душе каждого истинного христианина. Отсюда вывод: не надо духовенства, не надо церквей, воздвигаемых человеческими руками. Часть еретиков идет еще дальше и высказывает сомнение в существовании не только рая и загробных мук, но и вообще загробной жизни.

Влияние западноевропейского рационализма на движение стригольников по крайней мере вероятно. Информация об этой первой русской ереси весьма скудная, поэтому что-либо определенно утверждать трудно. Если же это не влияние Запада, следовательно, мы вновь имеем дело с изобретением очередного русского теперь уже религиозного «велосипеда».

Движение стригольников, докатившееся до Москвы, если судить по летописям, довольно быстро подавили. По выражению патриарха Антония, еретики «мнили себя головой, будучи ногою, мнили себя пастырями, будучи овцами». То есть церковь твердо указала народу на его место и объяснила, чего он стоит.

И все же первое табу — непререкаемость авторитета православной церкви — еретикам удалось поколебать. Уже в XVI веке в том же Новгороде возникает новая ересь, по своим идейным установкам очень похожая на стригольников. Эта ересь, получившая название «жидовской», поскольку первоначально среди ее сторонников были литовско-еврейские выходцы с Запада, проповедовала все тот же рационализм и критиковала старые порядки. Ничего от иудаизма ересь не имела, так что само название «жидовствующие» сути движения не отражает.

В самом начале ересь охватила наиболее просвещенных духовных лиц того времени. Самыми активными пропагандистами ереси стали два священника, Алексей и Денис, а затем целый ряд новгородских священников и дьяконов во главе с Гавриилом, протопопом главного новгородского храма — Святой Софии.

Михаил Сперанский пишет:

Уже это одно обращает на себя внимание: критиками и отрицателями-рационалистами были люди наиболее развитые, более других чувствовавшие мертвящую тяготу режима, а затем новгородцы, уже раньше вкусившие соблазна рационализма, легче доступные западному в своей основе рационализму и наиболее самостоятельно относившиеся к московской правительственной и духовной опеке.

Новые еретики-западники, как в прошлом и стригольники, отрицали иерархию и лишь для облегчения пропагандистской работы рекомендовали своим священникам-прозелитам не снимать с себя сан. Как и их предшественники, новые еретики отрицали монашество, церковную обрядность («можно молиться и дома») и загробную жизнь («умер человек, по те места и был»). Так же резко критиковали официальную церковь за взяточничество и приверженность к материальным благам.

Характерен афоризм, бытовавший в среде новых еретиков: «Разум самовластен, стесняет его вера». Как быстро и далеко ушли извечные бунтари новгородцы от вчера еще, казалось, незыблемого на Руси постулата — мнение уже есть грех.

Интересно, что высшее московское духовенство довольно долго, лет десять, игнорировало тайное учение, хотя ересь уже давно обосновалась в Москве и, более того, проникла в царские палаты. Как указывает историк Сперанский,

Иван III в 1480 году, прельщенный образованностью и умом Алексея и Дениса, берет их в Москву, где они, близко стоя к князю и высшим, сравнительно более культурным сферам, быстро прививают свое учение, опять-таки среди лучших людей того времени.

Среди приверженцев ереси автор «Повести о Дракуле» Федор Курицын, дьяк Зосима, занявший вскоре митрополичий престол, известный в те времена книжник купец Кленов и многие другие влиятельные на Руси люди.

Распространению ереси способствовало и еще одно обстоятельство: приближался 7000 год от сотворения мира (1492 год), считавшийся роковым. С ним связывали конец света и ждали второго пришествия Христа. Если учесть ряд предшествующих событий: падение Царьграда, голодный мор и чуму, ряд мистических видений, посетивших известных на Руси «святых старцев» (все это истолковывалось как страшное предзнаменование), наконец, существование готовой пасхалии только на семь тысяч лет, т. е. до 1492 года, легко понять средневековый апокалиптический ужас, охвативший людей в связи с наступлением круглой даты.

Единственные, кто проявлял в этот момент выдержку и сохранял присутствие духа, были как раз еретики, говорившие о ненадежности самого источника страха — эсхатологических писаний, на которые опиралась старая школа православия. Когда наступил 1492 год и небо при этом, как и предсказывали еретики, на людей не обрушилось, многие еще больше поверили словам новых проповедников.

Крупнейший русский исследователь вопроса о ереси жидовству-ющих Сперанский делает следующий вывод:

Новое направление — рационалистическое — выводило жизнь на новый путь, путь западноевропейской культуры. Путь этот пройден был шагом медленным и привел к цели, приобщению русского общества к общей с Западом жизни, лишь в XVIII веке; в XVIII веке стало уже ясно, что другого пути в нашем развитии и быть не может, в XVII это чувствовалось, но ясно не сознавалось еще, а в XVI еще ставился вопрос о самом пути, о правильности его, о самом его существовании для Московской Руси. Проследить постепенное водворение западных начал в нашей жизни и значит проследить историю этого идейного движения.

Принцип слепой веры каждой букве старинных писаний, почитавшихся божественными, получил трещину и начал разваливаться. Один из самых крупных церковных авторитетов того времени Нил Сорский, принципиальный противник ереси, сам встал отчасти на путь рационализма, заявив, что «писаний много, но не все они божественны». Он первым из представителей традиционного православия вслух заговорил о необходимости разумного подхода к изучению писаний.

Ересь как двигатель прогресса

Ересь стригольников заключала в себе некоторые внешние черты, роднившие ее с западным рационализмом. Последующее движение уже отчетливо несет на себе следы связи с Западом.

Если не прямо с Западом эпохи Возрождения, то с ее отзвуками, хотя, может быть, не лучшими, не передовыми, -

пишет Сперанский.

Уже первые идейные столкновения между еретиками и традиционалистами показали абсолютную неподготовленность ортодоксов к серьезному разговору. Именно «жидовствующие», как это ни парадоксально, способствовали появлению на Руси полной Библии. К моменту появления ереси у православных не оказалось даже полного перевода Библии на славянский язык, пять веков они прожили лишь с отрывками из Ветхого Завета, гордо претендуя при этом на право быть Третьим Римом!

В поисках надлежащего инструментария для борьбы с еретиками иерархам православной церкви пришлось обратиться к западноевропейской культуре: первая полная русская так называемая Генна-диевская Библия 1499 года появилась на свет благодаря выходцам с Запада и была подготовлена на основе западных источников. Вообще все основное идеологическое оружие, использованное в борьбе с ересью, почерпнуто православными иерархами в Европе и переведено с латыни. Толмач Дмитрий Герасимов переводит, например, книгу западного богослова Николая Делира «Прекраснейшее состязание, иудейское безверие похуляющее», трактат «Учителя Самуила евреянина слово обличительное» и Псалтырь в толковании Брунона Вюрцбургского.

Благодаря ереси и новым росткам рационализма на Руси у русских появилась возможность познакомиться не только с богословскими, но и с некоторыми научными произведениями западных авторов. Среди переводов, сделанных рационалистами, можно найти «Логику» и ряд астрологических сочинений. Пусть все это были труды не самого высокого уровня, но и они значительно расширяли кругозор русского человека. Без преувеличения можно утверждать, что именно с этого времени в Московском государстве появляются первые зачатки научной мысли, во всяком случае, русские люди делают первые попытки взглянуть на мир по-новому, а не в русле старой церковной догмы.

С этого же времени Русь распадается на прогрессистов — сторонников реформ и сближения с Западом, и на консерваторов, всеми силами стремящихся загнать «джинна рационализма» назад, в старую, замшелую бутылку дедовских традиций.

Первые ведут огромную черновую работу, постепенно увеличивая число переводных книг, как научных, так и книг для чтения. Весь этот поначалу малый ручеек, а затем поток капля за каплей начинает постепенно разбивать твердокаменный русский догматизм.

Консерваторы в отчаянии делают все, чтобы защитить старину, доказать вредоносность западных идей и убедить людей в том, что причины всех бед не от закостенелости прежних воззрений, а, наоборот, от пренебрежения ими. Митрополит Макарий собирает, пересматривает московскую святыню, чтобы она, как пишет Сперанский, «стройная и внушительная по объему, убедила всякого сомневающегося, насколько Русь оправдала и заслужила свое великое назначение».

Соборы 1547 и 1549 г. канонизируют в массовом порядке новых святых угодников, ревизуют старые, более ранние канонизации. В противовес изданиям рационалистов появляется созданный митрополитом Макарием свод книг, разрешенных для чтения, «все книги святые, на Руси чтомые». Этот манифест консерватизма — «Великую Минею четью» — в России запомнят надолго, так же как и появившийся в то же время «Домострой» — угрюмый свод средневековых правил, согласно которому русскому человеку предписывалось строить повседневную жизнь.

Усилия консерваторов активно поддерживает власть, сообразившая, что вслед за одним табу, церковным, может пасть и другое табу — слепая вера в монарха. Сам Иван Грозный («английский царь» и «первый европеец» на Руси) решительно борется против ереси и рационализма в православии. Не пытаясь даже обосновать зловредность книг рационалистов, власть издает один за другим списки запрещенных изданий. И все равно проигрывает. Несмотря на гонения, рационализм уже пустил очень живучие корни.

Медленно, очень медленно, но западное влияние начинает сказываться в самых разных областях жизни русских. Спор идет уже не о том, нужна или не нужна наука, а о том, какой в своей основе она должна быть: западно-католической или восточно-греческой. О том, какое из двух западных направлений предпочтительнее, спорят сторонники латинизма и эллинизма.

И те и другие, как отмечают многие историки, борются в принципе за одно и то же — за просвещение, обе стороны мечтают организовать наконец в Москве настоящую, «правильную» школу. Не церковную школу, что готовит кадры для своих же нужд, а светскую, которая стала бы очагом научных знаний на Руси. Для большинства эллинизм в силу традиции пока еще кажется предпочтительнее.

Впечатляют перемены в литературе. Несмотря ни на какие запреты, она быстро пополняется западной продукцией. В библиотеке тогдашнего книжника можно было встретить поучительные повести вроде «Великого зерцала» и «Римских деяний», польские «хроники», расширявшие представление русских о мировой истории до европейского объема, рыцарские и любовные романы, различные учебники, например по военному и горному делу.

В сроки, вполне сопоставимые с общеевропейскими, в России издали и «Космографию» фламандца Герхарда (Герарда) Меркатора — лучшую на тот момент книгу подобного рода, содержавшую элементы политической и экономической географии. На этом примере можно увидеть, что русские переводчики уже критически подходят к ряду изданий, над которыми трудятся, внося существенные дополнения от своего имени. Переводчик, работавший над «Космографией», делает в книге ряд исправлений и дополнений, касающихся Англии. Образованные русские люди к тому моменту уже неплохо знали эту страну.

Ересь породила русское просвещение и новых русских людей, оказавшихся способными создать предпосылки для решительного прорыва к настоящей европейской цивилизации.

О них известно гораздо меньше, чем о Петре Великом, но именно они, эти новые люди в старой России, и взнуздали коня, на котором гордо гарцует в Санкт-Петербурге «Медный всадник».

«Ах, герцог Ганс, утешение мое!»

После смерти Ивана Грозного и восшествия на русский престол слабого Федора, посвящавшего весь свой досуг молитвам, реальным правителем России стал шурин нового царя Борис Годунов.

Годунов, во многом воспитанник Грозного, оставив в прошлом тиранический характер правления своего предшественника, унаследовал от него огромный интерес к иностранцам и откровенную расположенность к Западу. Буквально все воспоминания того периода свидетельствуют о необычайной любезности Годунова по отношению к иностранцам. Сначала в качестве премьера правительства, а затем, после смерти Федора, с которой прервалась династия Рюриков, в качестве законно избранного собором царя.

В прошлое ушли все запреты на выезд из страны прибывавших на службу в Россию иноземцев. Для иностранной торговли власть создала режим наибольшего благоприятствования. При этом, строго ограждая русские интересы, Годунов сумел удовлетворить всех непримиримых конкурентов, в частности англичан и голландцев.

Он, так же как и Грозный, не дал англичанам эксклюзивного права на пользование северными гаванями, о чем они снова просили, но при этом оказал им такую массу второстепенных услуг, что те были от нового русского правителя в восторге.

Точно такая же политика проводилась и по отношению к другим иностранным купцам. Всем русским послам поручили разъяснять, что торговать на Руси теперь можно свободно, без каких-либо притеснений, «по своей воле» и что теперь, при Годунове, «всем добро на Москве». Ни при одном русском царе так спокойно и благополучно не жила и Немецкая слобода.

С эпохи Годунова можно отсчитывать, пожалуй, и появление в России первого иностранного туриста. Именно при нем зачастили в Москву иностранцы без особого дела, просто посмотреть на загадочную страну. Русский посол в Англии Григорий Микулин о таких гостях писал, что они «ездили по разным государствам для науки и посмотреть в государствах обычаев, своею вольностью».

Борис не только продолжил практику приглашения в страну иноземных специалистов, но и всерьез прорабатывал вопрос об открытии в Москве университета. При нем же была предпринята первая, правда неудачная, попытка отправить группу молодых русских дворян за рубеж на учебу. Точно известно о посылке в Любек пяти человек и в Англию — четырех. По другим источникам, при Годунове направили учиться «накрепко грамоте и языку» восемнадцать человек, по шести в Англию, Францию и Германию.

Ни один из уехавших пользы России не принес: кто-то умер, кто-то оказался бездельником, а кто-то, наоборот, блестяще закончив обучение, был востребован на Западе и не захотел возвращаться на родину. Несмотря на предпринятые дипломатические усилия, вернуть отступников домой не удалось.

Борис-царь, в отличие Бориса-премьера, вообще оказался неудачником, будто злой рок начал преследовать его после восшествия на престол. Неудачи сопутствовали ему и во внутренней, и во внешней политике.

Безуспешно, например, закончилась его попытка сыграть на возникших в тот момент противоречиях между Польшей и Швецией. Москва вела переговоры и с той и с другой стороной, пытаясь блефовать и шантажировать партнеров по переговорам: полякам говорили о скорой договоренности со шведами, а шведам — о неизбежной договоренности с поляками.

Целью дипломатической игры являлось возвращение Московскому государству хотя бы части старинных русских земель, в частности Ливонии, что открывало выход к Балтийскому морю.

У партнеров по переговорам были, однако, свои планы. Вместо условий вечного мира, на чем настаивали русские, польский посол Лев Сапега предложил Москве план такого союза, который фактически вел дело к слиянию двух государств в одно. Причем Польша, как и прежде, главной своей задачей считала унию церквей. Согласно этому плану, предусматривались разрешение на свободный въезд католических священников на русские земли, строительство католических храмов и другие меры, способные открыть Ватикану дорогу на Русь.

Все эти пункты польского плана, как, впрочем, и вопрос о Ливонии, вызывали в ходе переговоров столь бурные дебаты, что они чуть не доходили до драк. Вот лишь один фрагмент из записи переговоров. Думный дворянин Татищев говорил польскому послу: «Ты, Лев, еще очень молод, ты говоришь все неправду, ты лжешь». В ответ разъяренный Сапега отвечал: «Ты сам лжешь, холоп, а я все время говорил правду, не с знаменитыми бы послами тебе говорить, а с кучерами в конюшне, да и те говорят приличнее, чем ты». И так далее, и тому подобное. Ясно, что столь непродуктивный дипломатический диалог к успеху привести не мог.

Сам царь Борис очень хотел укрепить свои связи с Западом, породнившись с европейской династией, и предпринял немало усилий, чтобы выгодно выдать замуж свою дочь Ксению. И здесь, однако, его преследовали неудачи. Шведский королевич Густав, приглашенный в Москву в качестве потенциального промосковского правителя Ливонии, оказался человеком легкого поведения, привез с собой любовницу и не желал с ней расставаться, несмотря на предстоящую свадьбу. В результате получил отказ и отправился домой.

Датский королевич герцог Голштинский Ганс, наоборот, чрезвычайно понравился Годунову, но через полтора месяца по прибытии в Москву заболел и умер. Датский посол свидетельствовал о необычайно ласковом отношении Бориса к посольству и его искренней печали в связи с кончиной жениха.

По словам посла, у гроба герцога Борис Годунов плакал и причитал: «Ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! По грехам нашим не могли мы сохранить его!»

Смута. Гости в роли хозяев

«По грехам нашим», — говорил Борис и, может быть, не зря. Правление Годунова омрачалось страшным пятном — загадочной смертью царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного от пятого брака.

Официальное заключение — о том, что царевич убил себя сам: во время игры с ножом у него якобы случился приступ падучей, и он в конвульсиях нанес себе удар в горло — мало кого убедило. На гребне самых разнообразных слухов и возник самозванец, заявивший, что он и есть настоящий царевич Дмитрий, чудом уцелевший после покушения.

История того трагического времени, последовавшая после смерти Годунова и занятия Москвы самозванцем и получившая в летописях название Смуты, достаточно известна. Ниже речь пойдет лишь о роли, сыгранной в этой трагедии иностранцами, и о том, как Смута повлияла на отношение русских к Западу.

Самую видимую и активную роль в деле Лжедмитрия играла Польша, старый противник Московского государства, а главным мотивом, двигавшим поляками (помимо очевидных экспансионистских интересов), было стремление с помощью Лжедмитрия осуществить давнюю мечту Ватикана — насадить на Руси католицизм.

Сам Лжедмитрий - по наиболее распространенной версии, некто Григорий Отрепьев, бывший православный монах, отчего и получил в народе прозвище Расстрига — бежал в Польшу, перешел в католичество и там, провозгласив себя царевичем, начал формировать отряд для похода на Москву. Эту версию подтверждают и иезуиты, известные своей осведомленностью. В «Историческом исследовании Литовского общества иезуитов» в 1603 году утверждалось:

Некто Дмитрий, настоящее имя Гришка, то есть Григорий, присвоил себе имя Дмитрий. Под чужой личиной он бежал из Московии к полякам.

Факт подлога иезуитов ничуть не смутил, слишком большим оказался соблазн воспользоваться ситуацией, а потому они стали помощниками Лжедмитрия во время его похода на Москву. Граф Дмитрий Толстой писал:

При нем находились два иезуита, Николай Черницкий и Андрей Лавицкий, но он употреблял их для дипломатических сношений, а вовсе не для распространения в России римско-католической веры.

Это верно, но дело объяснялось не отсутствием религиозного пыла у пана Черницкого и пана Лавицкого. Организаторов похода изрядно разочаровал и подвел Лжедмитрий. Как выяснилось, самозванец-расстрига к вопросам веры относился легковесно, питая равнодушие как к православным, так и к католическим традициям. В результате, когда он уже сидел на московском троне, русские пеняли ему за то, что он «ополячился» и не соблюдает православных обычаев, а поляки сетовали, что «царь» снова начал жить не как католик, а как православный.

В его дворцовой страже легко уживались представители разных национальностей, стран и религий. Элиту телохранителей составляли три отборные сотни наемников. Первой командовал француз Маржерет, типичный авантюрист, служивший до того Генриху IV во Франции, германскому императору, польскому королю и царю Борису. Две другие сотни возглавляли немец Кнутсен и шотландец Вандеман. Самозванец одинаково жаловал и поляков-папистов, и немцев-протестантов.

Так же легко проскользнув между православием и католицизмом, Лжедмитрий организовал и свою свадьбу с полячкой Мариной Мнишек, не пожелавшей, несмотря на русские традиции, при вступлении в брак с «русским царем» принять православие.

Как свидетельствуют очевидцы, Лжедмитрий вышел из затруднительного положения, устроив перед церковным венчанием особый чин обручения во дворце, а затем в Успенском соборе совершил невиданный прежде на Руси обряд коронования царицы с миропомазанием, что и должно было заменить акт присоединения Марины к православию. За коронованием последовала обедня, а за обедней свадебный обряд, причем оба, и жених, и невеста, уклонились от причастия, и, таким образом, невеста оказалась не воссоединенной с православной церковью.

Простые русские люди всей этой запутанной мошеннической операции, естественно, не поняли, и, если бы не подробные объяснения специально посланных в народ слуг князя Василия Шуйского (тот готовил заговор против самозванца, чтобы самому сесть на престол), большинство осталось бы в уверенности, что все прошло как и положено.

Впервые в русской истории западные иноземцы явились в Москву не по приглашению и не как люди зависимые, а как главные действующие лица. Впервые Москва заполнилась католиками, впервые московский двор начал жить не по русским, а по западным, точнее польским, законам. Впервые иностранцы стали помыкать русскими, как своими холопами, демонстративно показывая им, что они люди второго сорта.

История пребывания поляков в Москве — а самозванец привез с собой огромную свиту, оккупировавшую весь центр города, - полна издевательств незваных гостей над хозяевами дома. Это зафиксировано не только русскими источниками, но подтверждено и многими свидетельствами иностранцев, в том числе поляками. Один из них, некто Мартын Стадницкий, бывший все это время в Москве, откровенно пишет:

Московитам сильно надоело распутство поляков, которые стали обращаться с ними как со своими подданными, нападали на них, ссорились с ними, оскорбляли, били, напившись допьяна, обижали женщин и девушек.

К этому следует добавить, что поляки беспрерывно и целенаправленно оскорбляли религиозные чувства русских.

Пожалуй, только сотрудники польского посольства, постоянно проживавшие в Москве и хорошо знавшие русский характер, понимали, чем все это может кончиться, а потому не раз пытались предупредить самозванца и бесчинствующих гостей о возможном народном взрыве. Предупреждения не помогли. К тому же не сидел без дела и князь Василий Шуйский. 17 мая 1606 года горожане, подстрекаемые людьми Шуйского, начали в центре Москвы погром. В ходе беспорядков разъяренная толпа убила Лжедмитрия и сотни непрошеных гостей — поляков.

Характерно, однако, что, несмотря на бушевавшую народную стихию, москвичи не тронули своих давних знакомых: Немецкая слобода ничуть не пострадала, вся ненависть москвичей была направлена лишь на свиту Лжедмитрия. Из других иностранцев плохо пришлось только тем, кто, на свою беду, случайно оказался 17 мая в эпицентре народной бури.

То, что никому из москвичей в тот судный день не пришло в голову громить Немецкую слободу, не случайность. Точно так же дело обстояло и в других местах. Естественная ненависть русских к интервентам на иностранных купцов и специалистов не распространялась. Более того, известны случаи сотрудничества между русскими и иностранцами-старожилами, уже не ощущавшими себя в России чужаками. В Вологде иноземные купцы вошли в местный совет обороны края, чтобы действовать против самозванца «с головами и ратными людьми в думе заодно».

В1609 году, когда дорога на север до Белого моря на время стала безопасной и многие иностранные купцы смогли наконец добраться до торговой базы в Архангельске, они застали там свое добро в полной целости и сохранности. Как указывают свидетели, купцы «нашли свои английские и голландские суда, которые они никогда уже не надеялись видеть».

С воцарением на троне заговорщика Василия Шуйского Смута не прекратилась, а вступила в еще более сложную фазу. В отличие от Лжедмитрия Шуйский не мог выдать себя за потомка Рюриков и апеллировать к наследственному праву на престол. В отличие от Годунова заговорщик не был законно избран собором, а значит, не мог, как царь Борис, претендовать на легитимность своей власти. Он опирался лишь на узкий круг сторонников и не мог сопротивляться той стихии, что уже бушевала в стране.

Скоро объявился второй Лжедмитрий, «реанимированный» все той же Польшей; он двинулся на Москву и встал лагерем у ее стен в селе Тушино. Этот самозванец получил в русской истории прозвище Тушинского вора. В лагере вора, как на барахолке, был перемешан совершенно разный человеческий материал. Поляки и разномастные европейские наемники. Лихие русские казаки-разбойники, служившие еще первому самозванцу. Бояре и дворяне — принципиальные политические противники Шуйского, убежденные в том, что он незаконно узурпировал власть. И, конечно, в большом количестве откровенные мародеры, воронье без роду и племени, слетевшееся на падаль.

Пытаясь спасти положение, Шуйский пошел по тому же пути, что и оба самозванца: призвал на помощь наемников. Все стороны действовали в значительной степени под контролем иностранцев. В войсках у Шуйского служило до 15 тысяч шведов. У второго самозванца было до 20 тысяч разноязыкого сброда. Вся эта масса рыскала по русской земле и вела себя так, как обычно и ведут себя оккупанты, то есть грабила, убивала и насиловала.

Смута продолжилась и после падения Шуйского. Казалось, Московское государство навсегда перестало существовать. Польский король, воспользовавшись хаосом, завоевал западные и юго-восточные области Московского государства и считал себя государем всея Руси. Поляки снова сидели в Москве, опираясь на военный гарнизон.

В то время многие русские соглашались признать любого государя, только бы в измученной стране наступил наконец покой. Одни готовы были смириться с правлением польского короля Сигизмунда и вели с ним переговоры, выторговывая лишь режим конституционной монархии и гарантии для православных. Другие приглашали на русский престол Максимилиана Габсбургского. А новгородцы позвали к себе шведского принца и активно рекомендовали его остальным русским.

В Англии, в свою очередь, всерьез рассматривался проект английского протектората не только над северными территориями Руси, где главным образом располагались их торговые фактории, но и над всей русской землей, еще не занятой поляками и шведами. Как сообщают документы, король английский Иаков I «был увлечен планом послать армию в Россию, чтобы управлять ею через своего уполномоченного».

Автором этого проекта считается Джон Меррик. Этот талантливый англичанин хорошо знал русских, работал на севере, в Холмогорах, еще во времена Грозного и Годунова. Меррик сообщал в те времена в Лондон, что сами русские начали переговоры с английскими агентами о возможности протектората, и гарантировал, что среди местного населения найдутся те, кто поможет войскам его величества занять стратегически важные города. Версия выглядит достоверно, учитывая, например, позицию новгородцев. Чем англичане в такой безвыходной ситуации были хуже шведов?

В начале 1613 года английская власть приняла решение направить в Москву своих уполномоченных для окончательного решения вопроса о протекторате, но, когда они прибыли к месту назначения, ситуация уже коренным образом изменилась — у русских снова появился законный царь. Земским собором при участии всех чинов и сословий на престол был избран представитель древнего и уважаемого на Руси боярского рода, дальний родственник предыдущей царской династии Михаил Романов.

На краю пропасти русские смогли все же найти в себе силы изгнать из Москвы поляков, а затем в условиях разрухи и хаоса достойно и по тем временам максимально демократично избрать нового царя.

Иностранные кандидатуры на Земском соборе уже не обсуждались. Первая резолюция собора гласила:

Ни польского, ни шведского королевича, ни иных немецких вер и ни из каких неправославных государств на Московское государство не выбирать.

Посттравматический синдром. Крушение старых иллюзий и сотворение новых

Из Смутного времени русские вынесли немалый политический и общественный опыт. В этот опыт следует включить и то, что вслед за первым табу — безоговорочным авторитетом церкви — рухнула и слепая вера в справедливого, безгрешного, всегда и при любых обстоятельствах во всем правого самодержца. Слишком серьезным испытаниям подверглась вера русских в «помазанника Божия».

Смутному времени предшествовало воцарение Бориса Годунова, а он, хотя и стал государем вполне легитимно, все же не был освящен родословной, восходящей к Рюрику-Прусу-Августу. Не говоря уже о том, насколько подорвала монарший авторитет история с царевичем Дмитрием. Затем люди пережили дикую расправу уже над детьми самого Годунова, учиненную его политическими противниками.

Еще позже народ мог наблюдать за преступлениями нескольких подряд царей-самозванцев (кроме двух наиболее известных фигур в некоторых районах страны действовали и другие Лжедмитрии, «царьки» калибром поменьше). Свою лепту в разрушение мифа о непогрешимости царской власти внес и царь-интриган Василий Шуйский. Закончился же этот смутный период беспрецедентными для Руси всеобщими выборами нового государя. Другой формы правления, кроме монархии, русские (за исключением новгородцев) просто не знали. У России снова появился царь, но это уже был другой монарх — севший на престол в результате общественного договора.

Россия довольно долго, триста с лишним лет, оставалась царской, многие поколения русских людей еще будут жить, искренне обожая очередного государя только за то, что он монарх. И тем не менее покров сакральности с царских плеч уже упал. Табу перестало действовать. Пройдет не так уж много времени, и значительная часть русского народа, отвергая реформы Петра, сочтет государя антихристом. В эпоху Ивана Грозного народ мог испытывать перед царской короной ужас, но сомнение — никогда. Императора

Павла благородные дворяне уже будут бить табакеркой в висок. Еще позже, под влиянием Великой французской революции, декабристы всерьез задумаются, следует ли для установления в России республики уничтожить всю царскую семью, включая детей? В конце XIX — начале XX века террористы начнут охотиться на монарха с бомбой. В 1917 году Февральская буржуазная революция царя свергнет, а Октябрьская пролетарская расстреляет. Цикл завершится.

Было и еще несколько уроков, извлеченных русскими из Смутного времени, они напрямую касались их отношений с Западом.

Русским надолго запомнились Москва, оккупированная поляками, и издевательства над их верой. Настороженность по отношению к Римско-католической церкви, издавна присущая русским, у большинства из них переросла в убежденность, что это не просто оппонент, а коварный противник. Дверь на католический Запад русские не закрыли, но теперь, после Смуты, все, что приходило оттуда, просеивалось сквозь частое сито: светские знания могли быть восприняты и востребованы, а вот религиозные воззрения, за редким исключением, нет.

К тому же за время Смуты значительно укрепился авторитет православной церкви, поколебленный было ересью. Именно православные монастыри оставались среди океана хаоса и насилия последними островками русской культуры, единственным прибежищем для обездоленных. Отсюда по всей стране рассылалисьграмоты с призывом к объединению народа и изгнанию из страны интервентов. Одна из таких грамот послужила толчком для организации в Нижнем Новгороде народного ополчения, что и помогло освободить Москву от поляков.

В целом же отношение к Западу принципиально не изменилось. Русские, конечно, видели, как ряд западных стран попытался воспользоваться их бедой, но в то же время прекрасно понимали, что причиной Смуты были не иностранцы, а они сами.

Смута не отвратила Русь от Запада, хотя русские тогда столкнулись далеко не с лучшими его представителями. Иноземцы не стали ни врагами, ни друзьями, просто пришло наконец понимание очевидного факта: партнерство с Западом не только желательно, но и неизбежно. Навсегда.

Огромное географическое пространство, когда-то разделявшее древнюю московскую Русь и Западную Европу, сузилось. Запад превратился в близкого соседа. Иностранцы не стали для русских приятнее, но понятнее стали. Скорее по нужде, чем по доброй воле русские еще шире, чем раньше, открыли дверь на Запад, без западных идей и денег восстановить страну оказалось невозможно.

Василий Ключевский заметил:

Когда царь Михаил, сев на разоренное царство, через посредство Земского собора обратился к земле за помощью, он встретил в избравших его земских представителях преданных и покорных подданных, но не нашел в них ни пригодных сотрудников, ни состоятельных плательщиков. Тогда пробудилась мысль о необходимости и средствах подготовки тех и других, о том, как добываются и дельцы и деньги там, где того и другого много; тогда московские купцы заговорили перед правительством о пользе иноземцев, которые могут доставить «кормление», заработок бедным русским людям, научив их своим мастерствам и промыслам.

Жить дальше в изоляции не получалось, да и жить многим русским, как замечают некоторые историки, хотелось теперь иначе, чем прежде. Выходя из Смутного времени, русские мечтали не только о порядке и стабильности, по которым истосковались, но и вообще о новой жизни. Для любого трезвомыслящего человека, хорошо за время Смуты присмотревшегося к иноземцам, было очевидным, что на тот момент они не только знали и умели больше русских, не только были богаче их материально, но и жили в сравнении с домостроевскими порядками русских гораздо свободнее.

В те времена русские переживали типичный посттравматический синдром: это была нескончаемая череда внутренних противоречий и сомнений. На естественные вопросы - кто виноват? и что делать? -в обществе звучали два разных ответа. Греческое и западное влияние вновь сошлись в жесткой схватке за душу и разум русского человека.

Одни объясняли все беды Смутного времени тем, что русские пренебрегли заветами отцов и дедов, а потому предлагали идти назад, к истокам православия, к аскетизму и самоотречению. Другие убеждали в необходимости учиться у тех, кто знает больше, и, набирая постепенно силу и опыт, догонять ушедших вперед. Только это, с их точки зрения, гарантировало стране в будущем процветание и безопасность.

Ключевский замечает:

...греческое влияние было церковное, западное государственное. Греческое влияние захватывало все общество, не захватывая всего человека; западное захватывало всего человека, не захватывая всего общества.

От этого дикого раздвоения и впрямь можно было сойти с ума.

Как результат Смутного времени русское общество раскололось на две части: одни с надеждой стали смотреть на Восток и в прошлое, другие — на Запад и в будущее.

Зарождение этого раскола самым первым, кажется, подметил дьяк Иван Тимофеев, историк, написавший во времена царствования Михаила Романова некий «Временник». Именно он чутко уловил, что русские после Смуты перестали верить друг другу, отвернулись друг от друга: «овии [одни] к востоку зрят, овии же [другие же] к западу».

Как считает Василий Ключевский, только с этого момента и следует говорить всерьез о начале западного влияния на Россию:

Обращаясь к началу западного влияния в России, необходимо наперед точнее определить самое понятие влияния. И прежде, в XV-XVI веках, Россия была знакома с Западной Европой, вела с ней кое-какие дела, дипломатические и торговые, заимствовала плоды ее просвещения, призывала ее художников, мастеров, врачей, военных людей. Это было общение, а не влияние. Влияние наступает, когда общество, его воспринимающее, начинает сознавать превосходство среды и культуры влияющей и необходимость у нее учиться, нравственно ей подчиняться, заимствуя у нее не одни только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения. Такие признаки появляются у нас в отношениях к Западной Европе только с XVII века.

Полностью и во всем соглашаться даже с таким авторитетом, как Ключевский, тем не менее не обязательно. Во-первых, влияние людей и стран друг на друга, как известно, далеко не всегда продиктовано чьим-то осознанным или неосознанным комплексом неполноценности, влиянию подвержены все, даже самые сильные и вполне благополучные. Можно поспорить и о сроках. Выше уже шла речь о существенном и принципиальном влиянии западных идей на Русь, например рационализма, пришедшего с ересью сначала в Новгород, а потом и в Москву. Конечно же, это было не простое «общение».

Но в главном Ключевский прав: именно после Смуты, наглядно показавшей слабости бывшего прежде общественного и духовного устройства общества, многие русские теряют прежнее национальное самодовольство, начинают критически смотреть на себя, свою страну, историю, общественное устройство, отвергают старинные московские претензии быть пупом земли.

Необходимая и спасительная самокритика при этом зачастую переходила в крайность. Это резкое движение маятника, качнувшегося в результате потрясения, вызванного Смутой, от излишней самоуверенности к откровенному унынию и неверию в собственные силы, конечно, также способствовало тому, что в поисках новых истин взгляд многих русских с надеждой обратился на Запад.

Далеко не всегда этот взгляд можно назвать объективным и взвешенным: в сознании многих на смену одним мифам и иллюзиям пришли другие, но уже западного толка.

Требовалось время, чтобы маятник остановился и крайности в людском сознании были преодолены.

Импортное лекарство для больной России

Иностранный капитал, торговые люди и разнообразные заграничные специалисты потоком потекли в Россию сразу же, как только там наметились первые признаки стабилизации.

Другие и не покидали страны. Иностранцы, пережидая Смутные времена на севере, в Архангельске, без дела не сидели — подрабатывали контрабандой. Ловкие голландцы в эпоху всеобщего хаоса вывозили через северные ворота «многие тысячи мехов в бочках под именем сала или рыбьего жира».

Точно так же вели себя и англичане, вовсю пользуясь в те времена отсутствием государственного надзора. Операции английских компаний, действовавших на Беломорском побережье и реке Печоре в 1611-1612 годах, давали им 90 процентов дивиденда. Впрочем, все эти контрабандные прибыли не могли, конечно, идти в сравнение с теми доходами, что западные коммерсанты получали от нормальной торговли на всей территории страны.

Новый русский царь еще не успел добраться из Костромы, где укрывался во время польской интервенции, до столицы, как его настигли на пути голландские коммерсанты с поздравлениями и просьбами о жалованных грамотах и пропуске в Москву. Голландцы получили от Михаила все что хотели и без промедления начали налаживать в России свою торговлю. Причем в еще больших масштабах, чем до Смуты.

Голландские источники утверждают, что торговля с Московией в те времена была «столь же прибыльна, как и плавание в Испанию». Под Испанией здесь подразумевается испанская Америка.

Не менее активно начали снова действовать в России и англичане. Здесь блестяще проявил себя в качестве посла уже известный нам Джон Меррик. Он был одним из первых иностранцев, кто мог по праву сказать, что знает и понимает русских. Последовательно защищая английские интересы в России, Меррик одновременно стал одним из тех, кто внес немалый вклад в приобщение русских к западной цивилизации.

Торговать с русскими начал еще его отец, Уильям, поэтому Джон не только хорошо изучил русский язык и русские обычаи, но и в деталях местный рынок. К тому же он лично знал несколько поколений тогдашней русской правящей элиты. Его солидный послужной список включал в себя работу в качестве агента и директора английской торговой компании, посланника королевы Елизаветы во времена Годунова, официального английского лица при первом Лжедмитрии и, наконец, посла при Михаиле Романове. Умелая работа посла Мерри-ка помогла англичанам вернуться на русский рынок, не потеряв ничего из своих прежних льгот.

Его бездарный преемник Дадли Дигс, словно для наглядной демонстрации роли личности в истории, сумел мгновенно развалить все то, что так долго и упорно строил Меррик.

Малоприятные для англичан события подробно описал Сергей Платонов:

Дигс был послан в 1618 году в Россию с деньгами от торговых английских организаций, решивших дать московскому правительству взаймы большую сумму под условием удаления голландцев с внутренних русских рынков и открытия англичанам волжского пути для торга с Персией. Дигс прибыл в августе 1618 года в Холмогоры, но там (вероятно, узнав о нашествии на Москву польского войска) испугался возможности потерять свои деньги и потому спешно бежал обратно. Его побег на суда был совершен тайно, а выход в море совершился с шумом. Для того чтобы его не вздумали удерживать, он шел на своих двух кораблях, «стреляя ядрами во все стороны».

Совершенно естественно, что вся эта история вызвала в Москве негодование. Там стали демонстративно привечать голландцев, тем более что те в отличие от Дигса поляков не испугались и привезли московскому правительству, оказавшемуся на короткое время в трудной ситуации, крупную партию пороха, фитилей и пушечных снарядов. Товар оказался как нельзя кстати.

Поведение Дигса выглядело особенно разительно на фоне того, что в 1618 году во время наступления на Москву польской армии королевича Владислава иностранцы-москвичи, как старожилы, так и вновь прибывшие, приняли самое активное участие в защите города: за иностранцами, как и за русскими, закреплялись различные участки обороны крепостной стены.

С момента скандального побега Дигса из Холмогор начинается постепенный упадок английской торговли в России.

Впрочем, были здесь, конечно, и другие причины. Внутренней смуте оказалось подвержено и английское общество, а это не могло не влиять на внешние сношения Англии. Напомним, что в 1616 году будущий лорд-протектор Англии Оливер Кромвель еще учился в Кембридже, но в 1642 году он уже стал полковником кавалерийского отряда, и в стране полыхала гражданская война.

В то время как английское присутствие в России сужалось, в целом поток иностранцев в страну значительно усилился. В Москве иноземцы селились уже далеко не только в Немецкой слободе, а практически повсюду. Власть предпочитала теперь не нанимать иноземных специалистов, а звать их на бессрочную постоянную службу.

Из Москвы в этот период идут в Архангельск строгие запросы, зачем такой-то прибыл на корабле, «на наше ли [т. е. царское] имя он выехал или на наем служить?». Указывалось: «А если тот немчин скажет, что приехал к нам служить на наем», то отвечать, что «на наем ныне нам, великому государю, люди не надобны». Правда, подобная установка выдерживалась недолго, специалистов, особенно военных, не хватало.

В1630 году речь идет уже о вербовке за границей целых полков. Немецкий полковник на службе московского правительства Александр Лесли получает, например, приказ ехать в Швецию для найма «охочих солдатов пеших пяти тысяч». Ограничение лишь одно, оно также изложено в приказе, данном Лесли: «Наймовать ратных людей, добрых и верных, а францужан и иных папежские веры не наймовати». Недоверие к католикам остается в силе и двадцать с лишним лет спустя после Смутного времени.

Параллельно с набором наемников для борьбы с Польшей идет последовательное обучение самих русских военному делу. К1630 году русская армия на полпути к регулярному строю. В1632 году, когда русские попытались отбить у поляков Смоленск и двинули к городу свою армию в 32 тысячи человек, полторы тысячи из них являлись иностранными наемниками, а 13 тысяч русских уже прошли современную военную подготовку у иностранных специалистов и были вооружены огнестрельным оружием. Неудача под Смоленском реорганизацию армии не остановила, а подстегнула. При царе Алексее Михайловиче в 1647 году для обучения русских солдат современному бою печатается устав «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей».

В то же время предпринимаются и первые попытки наладить производство собственного оружия.

До этого все снаряжение закупалось за границей. Тот же Лесли одновременно с вербовкой наемников закупает в Швеции по приказу из Москвы ю тысяч мушкетов с зарядами и 5 тысяч шпаг. Из Голландии идут порох и железные ядра. Все это недешево стоит, не говоря уже о том, что поставки оружия из-за рубежа делают Россию крайне зависимой.

Первым делом, естественно, начинается поиск необходимых руд и минералов у себя дома. Как раз на эти годы приходится приезд в Россию множества иностранных «рудознатцев». В страну приглашен, например, английский инженер Бульмерр, чья рекомендация звучит так:

...Своим ремеслом и разумом знает и умеет находить руду золотую и серебряную и медную и дорогое каменье и места такие знает достаточно.

Судя по историческим документам, география геологических изысканий широчайшая, список мест, где идет поиск, очень велик, уже тогда геологи добираются даже до далекого сибирского Енисейска.

В1632 году голландский купец Андрей Виниус получил концессию на устройство заводов около Тулы для выделки чугуна и железа, обязавшись при этом по сниженным ценам изготовлять для русских пушки, ядра и ружейные стволы. Именно с тех времен и ведут отсчет своей истории знаменитые тульские оружейные заводы, позже властью национализированные. Чтобы обеспечить тульские заводы рабочей силой, к ним приписана целая волость, то есть положено начало классу заводских крестьян — будущему пролетариату.