Неупокоенные Оливер Лорен

Минна

Минне потребовалось сорок пять минут, чтобы уложить Кэролайн в постель после того, как та почти полностью опустошила бутылку с водкой всего за час. Лицо ее расплылось, макияж потек, а на нижней губе засохла рвота.

Минна перевернула мать на бок, толкая ее рыхлое тело в живот и бедра, вспоминая о документальной передаче, в которой шестеро мужчин пытались с помощью веревок и крюков затолкать в воду огромного кита, выбросившегося на берег. Как бы ей хотелось всадить крюк в жирный зад матери и провернуть его там пару раз! Когда Минна сняла с Кэролайн брюки, она почувствовала жуткое отвращение от вида ее дешевого белья, которое сидело плотно и в районе бедер отчаянно цеплялось за бока, как лишайник на скале, чтобы не соскользнуть вниз.

Минна очень устала. Ее желудок начинала скручивать боль. Не надо было ей возвращаться. Надо было позвонить доктору Апшоу, но от этого станет только хуже. Даже двух дней без ломки продержаться не смогла. Жалкое зрелище!

Надо было поговорить с кем-то, но Минна даже не знала с кем. Можно было позвонить Грэгу, отцу Эми, сорваться на нем, обозвать, ткнуть в него пальцем, как она делала это в детстве, когда показывала страны на карте. «Найди Швецию».

Но Грэг был на работе, а через секретаршу с ним невозможно было связаться. Дозвониться до него можно было только в промежутке с семи до восьми часов, когда он разговаривал со своей семьей в Уэстчестере – со своей женой и настоящими детьми, как он однажды их назвал. Это не мешало ему следить за телефонными звонками самой Минны. Связь он до сих пор оплачивает, что весьма кстати – за три года она сменила четыре рабочих места. Из двух ее уволили, еще из двух – уволилась сама. На счету в банке у Минны было меньше двух тысяч долларов.

Эми думала, что ее папа был пожарным и героически погиб.

Были еще Алекс, с которым она часто спала, и Итан, который мечтал об этом. Но они почти никогда не говорили о серьезных вещах, только болтали о какой-нибудь чепухе за ужином, флиртовали и обменивались парой фраз по утрам, чтобы вся ситуация не выглядела как съем проститутки.

А подруг у нее не было. В основном из-за того, что она не доверяла другим женщинам, а те, в свою очередь, не доверяли ей. Была только Дана – Минна до сих пор сожалеет, что все закончилось так глупо. Ее парень даже не был хорош в постели – какой-то мягкий и рыхлый, как промокший тост. Она не знает, зачем это сделала.

Не нужно было так поступать.

Минна спустилась на первый этаж за телефоном, который оставила в кабинете, и обнаружила там Трентона, лежащего на полу звездой. Когда она вошла, он привстал на локтях.

– Что ты тут забыл? – Минна была расположена с кем-то поругаться.

– Я слушаю, – сказал Трентон и снова лег на спину, – ты слышишь?

Может, он выпил что-то из маминого алкоголя, а может, и обдолбался наркотиками. В любой другой день Минна была бы поражена: если Трентон под наркотой, значит, у него все-таки есть друзья или хотя бы друг, который ему продает вещества. Но сегодня она почувствовала лишь раздражение.

Гребанный Трентон. Теперь дом по закону принадлежит ему. А еще он продолжает верить в то, что отец был никем не понятым святым, и думает, что лучше Минны, потому что не испытывает к нему ненависти. Может, стоит напомнить ему про Адриану Кадью? Минна нашла одну открытку с ее именем в той коробке, что обнаружил Трентон. В открытке не было никакого романтического послания, но был один неоспоримый факт – отец хранил ее. Минна надеялась, что что-то прояснится – может, он вел машину, они попали в аварию по его вине, и теперь Адриана парализована. А это были деньги за ее молчание.

Да нет же, это глупо.

Она бросила открытки и тот мерзкий клок волос в мусорный пакет и быстро вынесла в гараж, как будто его содержимое было ядовитым и отравляло воздух в доме.

– Я ничего не слышу, – Минна переступила через него, задев его ногой – как бы не специально, но на самом деле нарочно. Он даже не шелохнулся.

– Мне кажется… что в этом доме обитают призраки, – произнес Трентон.

– Ты под кайфом? Или просто идиот по жизни?

Трентон покраснел, ямочки у него на щеках стали еще ярче. Он неуклюже поднялся, и Минна вспомнила, что врачи сказали маме – теперь ему будет сложнее двигаться, чем раньше.

– Прости, – сказала Минна, – просто мать напилась. Я разозлилась на нее.

Трентон кивнул, но даже не взглянул на нее. Он задумчиво ковырял пальцем пятно на полу. Минна почувствовала, как боль снова расползается в желудке, поспешила сесть в кресло, которое раньше занимал адвокат Деннис. Стулья были расставлены кругом, как будто в кабинете проходил сеанс групповой терапии.

На минуту воцарилось молчание. Минна за это время определила, что болело у нее все – от плеч до костяшек мизинцев на ногах. Вдруг Трентон поднял голову.

– Ты в них не веришь, да? – спросил он.

– В кого?

Трентон выглядел взволнованным:

– В привидений.

Минна не могла понять – шутит он или нет.

– Почему ты спросил, Трентон?

– Мы же не можем сказать наверняка, существуют ли они, – сказал он, и Минна поняла, что это не шутка, – никто не может сказать. Ты сама говорила, что тут кого-то убили.

– Я просто когда-то об этом слышала, даже не знаю, правда ли это. И я не говорила, что это было убийство.

– А папа… – начал Трентон.

– Папа умер в больнице! – отрезала Минна.

Но ее брат как будто не слушал.

– Но он мог… В общем, он мог застрять где-то…

Голова Минны взорвалась резкой болью.

– Если он где-то и застрял, то, надеюсь, там очень жарко! – выпалила она и тут же пожалела об этом.

Иногда у нее такое чувство, что некоторые фразы вылетают изо рта, не проходя при этом через мозг. Брат выглядел таким несчастным и подавленным, что в памяти Минны всплыл образ маленького Трентона, чьи кости были еще целы, и поэтому он двигался нормально, а не как сломанная кукла. Она помнит, как он вскарабкался ей на колени и, устроившись на ее еще не сформировавшейся груди, зажал ее волосы в маленький кулачок и сказал: «Мама!» Тринадцатилетняя Минна не стала его поправлять.

– Ты его ненавидела, да? – спросил Трентон, посмотрев прямо на нее. Его глаза были такими же, как прежде – ясно-голубыми и выделялись на фоне всего остального Трентона, как два чистых озера среди бетонной равнины.

Минна притянула правую ногу к колену и начала ее разминать.

– Нет, это не так.

– Но и не любила? – не отступал брат.

– Не знаю, наверное, нет.

Она уже и не помнила, любила ли отца. Вообще-то должна была. Минна помнила, что, когда они жили в Калифорнии, он учил ее плавать. Как он придерживал ее сильными руками за талию, когда она барахталась на воде, пахнувшей хлоркой. Она помнила жаркое солнце, яркую зеленую траву и крики мамы где-то вдалеке – она кричала, чтобы они были осторожнее.

Минна была крайне недовольна, когда они переехали в Коралл-Ривер в середине осени. Все листья уже опали, и в городе не было ничего, кроме серости, грязи и слякоти. Она всегда ненавидела блеклые и скучные цвета. Небо в Коралл-Ривер низко нависало над деревьями. Да и сами деревья, мрачные, темные и угрюмые, напоминали всем прохожим о смерти. То ли дело пальмы в Калифорнии, чьи забавные длинные листья как будто были созданы для того, чтобы люди улыбались.

В Коралл-Ривер деревья вгоняли в депрессию.

А еще был ветер и холод, который просачивался через оконные рамы и половицы, бульканье и шипение радиаторов, постукивание старых труб – весь дом выглядел старым, ветхим и уродливым.

Однажды отец разбудил ее посреди ночи – в два или три часа. Его лицо было так близко к ее щеке, что Минне стало щекотно от прикосновения его бороды. Отец широко улыбался.

– Вставай, Мин, – тихо сказал он, – тебе нужно это увидеть.

Он взял ее на руки, хотя она была уже большая, чтобы ее босые ноги не коснулись холодного пола, и принес в свой кабинет. Ричард поставил дочку у окна, от которого веяло холодом.

– Смотри, – прошептал отец, – снег идет.

Минна никогда не видела настоящего снега – только в кино и телепередачах. Белые хлопья были похожи на звезды, медленно падающие с неба, на светлячков в лунном сиянии. Она застыла в изумлении, затаив дыхание – время как будто остановилось. И не было в мире ничего прекраснее этого снегопада.

Тогда, да, она любила отца.

Это ужасно, когда думаешь о людях одно, а на самом деле они представляют собой совершенно другое. Вот ты доверился человеку, поверил ему, ты всецело на его стороне, и тут он начинает делать одну ошибку за другой. Такое творит иногда! На некоторых людях должно быть напечатано предупреждение, как на пачке сигарет: «Общение со мной убивает!»

И тут раздался телефонный звонок. Минна подпрыгнула от неожиданности – она забыла, что в этом доме есть стационарный телефон, и его звонок прозвучал как сигнал тревоги.

– Ты ответишь? – спросил Трентон, глядя на нее в упор и даже не предпринимая попыток встать.

Минна не сразу нашла звонящий телефон среди отцовской коллекции аппаратов различных эпох. Но к четвертому звонку она определила нужный. Когда она брала трубку, ее руки дрожали.

– Дом Уокеров, – сказала она, превозмогая спазмы в грудной клетке.

Ответа не последовало. Минна решила было, что это проблемы со связью, но вдруг отчетливо услышала в трубке чье-то дыхание. Ее тут же охватил страх. Она невольно повернулась к Трентону, сжимая в руках трубку. За окном в высокой траве покачивались желтые цветы эхинацеи.

– Алло, – повторяла Минна, – алло?

– Кто это? – спросил Трентон с пола.

Ни единого слова, только дыхание. Минна почувствовала приступ тошноты.

Это было именно здесь, в этом месте, где отец много лет назад показывал ей первый в ее жизни снег. Это было их маленьким секретом. И вот теперь он мертв, а она стареет…

– Алло! – снова сказала Минна. Тошнота принесла еще и злость. Минна знала, что на другом конце провода женщина. И знала, кто эта женщина – Адриана.

– Кто это? – опять спросил брат.

Минна не обращала на него внимания. Она до боли в пальцах сжала телефонную трубку.

– Слушайте сюда, – она сглотнула, чтобы горло не было таким сухим, – слушайте внимательно. Не звоните сюда больше!

– Да кто там? – заворчал Трентон и приподнялся.

– Он умер, – сказала Минна. Ей показалось или дыхание стало прерывистым? Как бы она хотела посмотреть на эффект от ее слов – маленьких острых бритв, которые бегут по телефонный проводам, вонзаясь в сердце той женщины. – Он умер и ничего вам не оставил. Не звоните сюда больше!

Минна с силой бросила трубку на рычажки. Вся рука до локтя отозвалась болью.

Элис

Ночью в доме воцарилась тишина. Какое облегчение! За много лет я успела забыть, каково это – делить дом с такой толпой жильцов, и как это утомительно – быть наполненной людьми со всеми их желаниями, переживаниями, звуками и потребностями. Это как артрит, от которого я страдала в пожилом возрасте. Он напомнил мне о частях моего тела, на которые я по жизни не обращала внимания.

Спим ли мы? Нет. Нам не нужен сон. Наше новое тело – дом – не нуждается в отдыхе.

Но только ночью мы можем свободно парить по комнатам. В доме тишина и покой, ничто не требует нашего внимания, и мы можем спокойно перемещаться по месту нашего обитания. Иногда мы погружаемся в воспоминания, перед нами проплывают силуэты людей, которых мы когда-то знали. Это и есть что-то похожее на сон.

Кабинет раньше был гостиной, а потом стал столовой – все зависело от веяния времени и моды. В комнате стоял бело-желтый двухместный диван, который Эд просто ненавидел. Однажды он поменял его на новый зеленый, он долго стоял покрытый прозрачной пленкой, чтобы обивка не выцвела и не вытерлась. Радиоприемник переехал в подвал, чтобы освободилось место для нового телевизора, а потертый коврик сменился серым ковролином с длинным ворсом по последней моде. Когда Эда не было дома, я часто ходила по нему босиком, зарывалась в ворс пальцами ног, поражаясь этому современному мягкому чуду.

Вот это и был прогресс. Это и была современность – можно было просто взять и закрыть прошлое или же заменить его; мы погребали старое под новым, натягивая его поверх, как ковролин – из угла в угол.

К этому я возвращаюсь снова и снова и никак не могу забыть: какими же наивными мы были, как легко верили в обещания и в то, что прошлое можно просто так закопать, закрыть и забыть. И более того – как мы верили в то, что будущее будет сильно отличаться от того, что было раньше.

У нас были книжные шкафы. Эд любил книги, но не читал их. Его очень заботило впечатление, которое он производил на людей, и он изо всех сил старался скрыть тот факт, что даже не окончил среднюю школу. Эд пытался во взрослой жизни возместить то, чего недополучил в детстве, как будто новые вещи могли ускорить его путь в новую жизнь.

Может, именно поэтому он был одержим той железной дорогой. В компании Эд любил говорить про архитектуру нашей страны как про дороги и транспорт – все стремительно движется вперед, колеса стучат, поршни толкают механизмы, все летит в будущее. Таким и был образ жизни Эда – он все время толкал все и всех вперед.

Он хранил как зеницу ока одну тонкую книжку – атлас железных дорог девятнадцатого века, купленную на блошином рынке в Буффало. Она стояла на самой верхней полке шкафа. Эд не разрешал прикасаться к ней, двигать и даже пылинке не давал на нее упасть.

Это и была моя первая тайна: когда он уходил, я придвигала стул к шкафу, доставала книжицу и читала ее.

Сначала просто в знак протеста. Но потом переросло в нечто большее. Иллюстрации меня печалили: железнодорожное полотно выглядело на земле как швы на теле человека, который недавно попал в аварию и врачи его залатали. Может, это и было полезно для этого больного, но выглядел он уродливо.

Мы с Томасом любили вместе разглядывать карты. Теперь, когда я натыкаюсь взглядом на атласы на книжной полке у Ричарда Уокера или карту на картонке, прислоненную к книгам, я не могу не думать о нем и о том, как мы водили пальцами по дорогам, прокладывая новые маршруты и желая убежать неизведанными путями в будущее. В наше будущее.

Мне кажется, завещания – в своем роде тоже карты: на них записана наша жизнь, что мы сделали, что после себя оставили, какие дороги проложили, кем дорожили и кого любили.

Я оставила все, что у меня было, моей Мэгги. Моя карта была скучной – всего одна прямая дорога, которая вела к ней, моему единственному ребенку. Карта одиночества.

Я знаю, как меня видели другие люди: преданная и верная жена, а затем – одинокая вдова, никого не пускающая в свою жизнь; мать, иногда слишком строгая, иногда слишком добрая. Высохшая и истощенная женщина, каких много. Когда они умирают, тело с их души сползает, как сухая кожа со змей.

Вот такую карту я оставила после себя. И я знала, что так будет еще до того, как постарела.

Но временами бывали моменты, когда жизнь играла для меня яркими красками и обретала полноту, как заполненный до краев стакан – я боялась даже дышать, чтобы не пролить ни капли.

Это было то время, когда я, выжатая и смертельно уставшая за день, кормила Мэгги грудью в темноте. Ее маленькие кулачки хватали воздух, и все в мире спали, кроме нас. А крошечный ротик искал грудь и, казалось, высасывал вместе с молоком все ошибки и беды, что приключались в моей жизни. В те моменты был только этот звук: тихое посасывание, методичное и ровное, как второе сердцебиение.

И были еще хорошие периоды, когда мы с Эдом не ругались, и все было прекрасно. В эти моменты (часы, дни, недели) все вокруг выглядело как долгая дорога к нашему общему счастью.

Пикник в Саратоге на четвертое июля, и Эд приятно удивил меня, когда принес рожок мороженого.

Я наблюдаю, как Мэгги бегает по кухне за черепахой, которую она недавно нашла и которая никак не желала оставаться в коробке, заполненной травой и камешками. Норман. Она назвала черепаху Норман.

Рождество. Эд украсил дом маленькими разноцветными мигающими лампочками и настоял на том, чтобы я спустилась вниз с закрытыми глазами. В лесу было тихо и лежал толстый слой снега, солнце превращало сосульки в бриллианты.

Это мои тайны: многочисленные дороги, которые ветвятся во множество путей. Когда Сандра только появилась здесь, мне очень хотелось с ней этим поделиться. Но теперь я понимаю: некоторые вещи нужно держать в секрете. Они остались моими. Это последние остатки моего существа.

Томаса я в завещании не упомянула. Да и зачем? Он был всего лишь призраком на моем пути.

Я знала его всего два года. Даже для живых это очень маленький срок. А уж для вечности, которая сметает годы как песок или пыль, это вообще ничто.

Но в этом и заключается прелесть жизни – это время всецело ваше, можете распоряжаться им и менять, что хотите. Иногда бывает достаточно всего пары минут, чтобы проложить новую дорогу, новый путь. И вечность его запомнит. После смерти вы будете бесконечно смотреть за горизонт, на тот пункт назначения, в который этот путь привел бы вас.

Вот что значит быть живым: при жизни все дороги открыты. По ним можно пойти в любой момент. Это какое-то чудо. На секунду, что короче самого короткого вздоха, мы выигрываем у вечности.

Но в конечном итоге победу всегда одерживает она.

Сандра бормотала что-то себе под нос, что-то про события этого утра, а именно – про завещание. Она приходила в восторг от этой таинственной Адрианы Кадью. Как бы я хотела, чтобы она замолчала – Уокеры утомили меня за целый день, как высокая температура больного человека.

– Новое пари! Слушай! – обратилась ко мне Сандра. – Каковы шансы, что Минна переспит с этим…

Вдруг – какое-то движение. Резкое колыхание воздуха, как глубокий вдох, когда погружаешься под воду и задерживаешь дыхание. На несколько секунд все смешалось – бессмысленный поток звуков, цветов – все очень болезненно и неожиданно.

Поток образов: Эд и резкий крик гиены, дыхание Томаса, чей-то большой живот – все это очень странно.

– Что за черт? – По голосу Сандры я поняла, что она тоже это чувствует. – Что за чертовщина творится?!

Я точно знала, что творится. Такое уже со мной происходило. Когда появилась Сандра.

Теперь появилось чувство тошноты, мир завертелся и распался на кусочки. Как будто я снова была маленькой девочкой и кружилась по комнате до тех пор, пока все вокруг не смешивалось в одно большое цветное пятно.

Вот он. Кто-то третий.

Еще один призрак.

Тошнота отступила, и я смогла сделать вдох. Сандра коротко вскрикнула. Впервые со дня ее смерти она потеряла дар речи. Меня охватила паника: это Ричард Уокер вернулся домой!

Но потом гость заговорил.

– Темно, – произнес тихий, едва слышный голос. Молодой голос. Она маленькая, занимает очень мало места. Ребенок.

– Господи, помилуй! – проговорила Сандра.