Неупокоенные Оливер Лорен
– Не думаю, что это хорошая идея…
– Идея отличная! Ну, давай же. – Кэти подвинулась еще ближе к нему. У нее были глаза цвета сорной травы, такие глубокие, что в них можно было упасть и еще долго лететь до дна. – Ну, пожааааалуйста! Только ты и я. Завтра вечером, лады?
Она сделала большие глаза, и хотя Трентон прекрасно знал, что это излюбленный трюк всех девчонок, когда они хотят добиться своего, но он ничего не мог с собой поделать – его неожиданно сильно потянуло к ней, и он очень захотел к ней прикоснуться.
Он отступил на шаг.
– Завтра я обещал посидеть с племяшкой. – Трентон был рад, что у него была такая замечательная отговорка. Но он все равно немного расстроился.
Кэти только пожала плечами.
– Ну и что? Она умеет хранить секреты?
Трентон почувствовал облегчение.
– Как все шестилетние. И она рано ложится спать.
Кэти улыбнулась.
– Значит, мы будем одни.
Она посмотрела на Трентона, и улыбка исчезла с ее лица.
– Слушай, Трентон…
– Чего?
– Мне правда очень жаль. Ну, за то, что было вчера. Все так тупо вышло… – Она прижала свои пальцы к губам, а потом притронулась ими к щеке Трентона.
Он невольно отшатнулся – ненавидел, когда кто-то прикасается к его лицу.
– До завтра, – сказала Кэти и вышла тем же путем, что и зашла, – через окно.
Элис
В Синей комнате рядом с книжной полкой есть стена с небольшими зарубками: метр двадцать пять, метр двадцать семь, метр двадцать девять…
Так Трентон отмечал, насколько он вырос, год за годом. Зарубки он делал швейцарским складным ножом, который ему подарил Ричард на день рождения в пять лет. Нож конфисковала мать, так как считала, что Трентон еще мал для таких игрушек. Но когда он однажды увидел, как Минна курит, она стянула нож из шкафчика Кэролайн и вернула Трентону в качестве платы за молчание.
На самом деле люди растут вширь, как деревья, чтобы охватить все свои переживания, обещания, ложь и привычки.
Даже теперь – нет, особенно теперь – трудно сказать, где ложь, а где правда.
Одно я могу сказать точно – идея убежать принадлежала Томасу.
Однажды я убежала, когда была совсем маленькой. В тот год мне подарили на Рождество небольшой портфель. Я долго просила об этом родителей, потому что мне очень нравился рабочий портфель моего папы. Внутри он был обит синей тканью, и в нем были отсеки для его трубки, очков и документов. Он всегда был чистым, и в нем всегда все лежало на своих местах, как и в жизни отца.
Мне же купили маленький голубой портфельчик с медными застежками, мягкой обивкой и маленькими кармашками. Конечно, до отцовского ему было далеко, но он мне нравился даже больше из-за небольшого замочка и ключика, который я носила на шее, как подвеску. В портфеле я хранила свои самые ценные вещи: три серебряные заколки, снежный шар, который привезли мне из Нью-Йорка дедушка с бабушкой (в нем был маленький мостик и крохотная фигурка девочки, похожей на меня), маленькая фарфоровая кукла Амелия без одной руки – я спасла ее из мусорного ведра, когда она надоела моей старшей сестре.
Я несколько месяцев повсюду таскала его с собой, подвергаясь за это насмешкам сестер. Я стала носить его в школу, и моя учительница, миссис Хорнсби, разрешила класть портфель на парту вместо того, чтобы оставлять его там, где все оставляли свои сумки – в груде пальто, шубок, ботинок и мокрых варежек, сохнущих у батареи.
Однажды вечером я вышла из ванной и застала сестер в моей комнате. Они сломали замок, открыли портфель и вывалили все его содержимое на ковер. Они уже сильно заляпали снежный шар своими пальцами, бросили бедную Амелию на пол и оставили лежать вниз лицом. А еще они громко хохотали.
Я набросилась на среднюю сестру, Оливию. У нее в детстве была пневмония, и поэтому она была слабее, чем Делайла. Мне удалось повалить ее на пол, но потом она уперлась коленями мне в живот, и они с Делайлой оттащили меня и сели мне на грудь.
– Знаешь, зачем мама с папой купили тебе этот дурацкий портфель? – злорадно сказала Делайла, склонившись надо мной. – Они хотят, чтобы ты убежала из дома!
– Неправда! – закричала я, стараясь не расплакаться.
– Они сами нам сказали, что не хотят больше видеть тебя! – продолжала издеваться старшая сестра.
Я плюнула ей в лицо. Она дала мне пощечину, и я больше не могла сдерживать слезы. Все мое тело сотрясали громкие рыдания.
Позже они раскаялись и, наверное, ужасно себя чувствовали. Оливия принесла мне чашку теплого молока с медом, а Делайла заплела мне волосы в косы и закрепила их так, что утром они красиво вились. Но я их не простила.
И я отомстила. На следующий день, в воскресенье, мы все пошли в церковь. Я улизнула от родителей, пробилась сквозь толпу прихожан и спустилась по крохотной винтовой лесенке в подвал, где иногда проходили церковные собрания и раздавали еду бездомным на Пасху. Я спряталась там. В подвале оказалось темнее и холоднее, чем я ожидала. Я просидела там несколько часов, прислушиваясь к отдаленному эху голосов и молясь, чтобы меня не нашли. И одновременно о том, чтобы нашли.
Когда я уже не чувствовала пальцев ни на руках, ни на ногах, я решила пойти домой. Солнце уже село, и я помню, как странно выглядели улицы в темноте: повсюду серый снег, темнеют кривые дорожки, в окнах ярко светятся рождественские вертепы.
Я увидела сестер еще до того, как вошла в калитку: обе прильнули к окну, которое запотело от их дыхания – они высматривали меня. Папа нервно шагал по комнате, а мама сидела с белым лицом на кресле, положив руки на колени.
Я стояла на темной улице и понимала, что сейчас я зайду домой, и все столпятся вокруг меня, будут обнимать, целовать и радоваться моему возвращению. Это был самый счастливый миг в моей жизни. Это было все равно, что попасть в снежный шар – что бы ни происходило в жизни, в нашем маленьком мирке все останется по-прежнему.
Сестры сжимали меня в объятиях так долго и сильно, что чуть не задушили. Мама плакала от счастья и звала меня «любимая доченька», даже когда папа строго велел мне лечь к нему на колени и хорошенько отшлепал. Я пошла спать с красным мягким местом, но мама принесла мне горячий бульон, чтобы я не заработала пневмонию, а Оливия и Делайла устроились на кровати вместе со мной и читали мне мою любимую книгу «Ветер в ивах».
Мы с Томасом планировали все сделать так: на его машине доедем до Нью-Йорка, потом пересядем на автобус до Чикаго, там жили его родственники, они дали бы нам кров на какое-то время. Я уже мечтала об уютных комнатах, заполненных книжными полками, теплом огне в камине и снеге, падающем за нашими окнами. Я представляла, как мы с Томасом будем засыпать под одним одеялом, разговаривая до поздней ночи, а утром будем будить друг друга прикосновениями холодных кончиков наших носов, и мороз будет рисовать узоры на окнах.
Я думала, что мы будем счастливы и что мы вместе создадим наш дом.
Кэролайн
Теперь Кэролайн знала, как испечь лимонный пирог и что яйца надо варить не более семи минут. Она читала кулинарный блог четвертой Адрианы и никак не могла остановиться – все надеялась, что попадется ее хоть какая-нибудь компрометирующая фотография.
А вчера, после ряда таких сложных и запутанных махинаций, которые она вряд ли когда-то еще сможет повторить, Кэролайн нашла родной город этой Адрианы и даже почтовый индекс. А когда заплатила смешную сумму в четырнадцать долларов девяносто пять центов, узнала и ее номер телефона. Даже немного жаль, что Кэролайн не может похвастаться об этом Трентону, который считал, что она ничего не смыслит в компьютерах. Для людей, которые проводили вместе так мало времени, Ричард с сыном были невероятно похожи.
Она хотела сказать: «Смотри, я смогла, я сделала!»
Кэролайн убедила себя в том, что хочет просто услышать голос этой женщины. Только один раз. После этого все должно было встать на свои места. Так или иначе. И она должна была понять, почему Ричард сделал это. Почему он делал все это.
Кэролайн сняла трубку и прислушалась к гудкам. Сколько раз она заставала Ричарда, здесь, рядом с телефоном? Ей казалось, что их голоса переплелись где-то в проводах, и она неспособна была понять, о чем они говорят. Однажды им отрезали линию, и Кэролайн чудилось, что голоса по-прежнему там, блуждают по телефонным проводам, как призраки.
У нее дрожали руки, и в первый раз она ошиблась номером и попала в итальянский ресторан, быстро повесила трубку и набрала снова. На второй раз Кэролайн попала по адресу.
Прошел только один гудок, и женщина на том конце провода взяла трубку.
– Только не говорите, что это очередная реклама, – сказала она нетерпеливо. Ее голос был ниже, чем Кэролайн себе представляла, глядя на ее фотографии.
Кэролайн охватила паника – она не ожидала, что женщина так быстро возьмет трубку или что вообще возьмет. Она не знала, что сказать, но хотела, чтобы Адриана сама заговорила. Это была та Адриана, которой Ричард оставил деньги? Кэролайн не знала наверняка.
Прошло несколько секунд.
– Алло-о-о, – сказала Адриана (а это точно была она), растягивая последний слог, – вы еще тут?
– Алло, – прохрипела в трубку Кэролайн.
Вдруг голос Адрианы изменился, он стал каким-то настороженным.
– Кто это? – осторожно спросила женщина.
Кэролайн не отвечала. Прошла секунда, вторая…
– Кто это? – повторила Адриана. – Алло?
– Номером ошиблась, – сказала Кэролайн и повесила трубку.
В ушах шумела кровь, комната кружилась перед глазами. Она пыталась представить, что сейчас происходит на другом конце провода – Адриана стоит на кухне (ну конечно, она на кухне – наверное, Кэролайн оторвала ее от готовки лимонного суфле или куриного супа «с нуля»), трубка прижата к уху, на ногтях аккуратный маникюр, джинсы немного заляпаны мукой. Могли ли они с Ричардом встречаться в гостиничных номерах? Ходил ли он к ней домой? Сидел ли на ее кухне без ботинок и носков в расстегнутой рубашке, попивая вино и смеясь, пока она готовила ему что-нибудь вкусное?
Кэролайн не знала. А теперь еще и не могла вспомнить, как звучал голос Адрианы – она была слишком взволнована.
Она сильно, до боли прижала телефонную трубку к щеке и снова набрала номер. На этот раз она будет молчать.
Адриана незамедлительно сняла трубку.
– Вы снова это сделали, – сказала она утомленным и немного раздраженным голосом.
– Что? – спросила Кэролайн, моментально забыв про свою установку ничего не говорить.
Адриана прочистила горло.
– Снова набрали неправильный номер. Куда вы пытаетесь дозвониться?
Кэролайн не могла ничего придумать в ответ. У нее вдруг возникло сильное желание просочиться по телефонному проводу к Адриане и поговорить с ней лично.
– Вы подруга Бэллы? Если это так, то мне абсолютно все равно, что там делают ваши родители, но за такие звонки вы легко можете схлопотать по шее!
– Я… я не знаю никакую Бэллу, – проговорила Кэролайн.
В трубке повисла тишина.
– Послушайте, – в голосе Адрианы прозвучала угроза, – кто бы вы ни были – не смейте сюда больше звонить!
И Кэролайн снова услышала гудки.
Сандра
У меня ушло две недели на то, чтобы найти Мэгги. Тогда еще не было всяких электронных штук и Интернета – были только огромные списки с одинаковыми именами. Приходилось искать очень долго, часто попадая не туда и стирая пальцы, водя ими по бесконечным страницам.
Наконец-то – успех! У нее был низкий голос. Она делала паузы после каждого предложения, как будто ждала, что с ней будут спорить. Даже когда она только взяла трубку, то сделала паузу перед первой фразой, и я несколько секунд висела на линии, просто дыша в телефон. Когда она наконец-то сказала «Алло», я уже была готова сбросить вызов.
Зачем я ей позвонила? Почему я посчитала это важным?
Вверх и вниз, вверх и вниз – мы всю жизнь ходим по лестницам наших выборов, которые ведут к другим лестницам. И так до бесконечности, пока не дойдешь до края, а время не станет разряженным, как воздух в горах. И тогда – ой, простите, поворачивайте назад.
– Вы Мэгги Ланделл? Из Коралл-Ривер? – спросила я.
– Уже нет, – ответила она, – как вы меня нашли?
– Тут черепаха с вашим именем на панцире.
Мэгги замолчала. А потом в трубке был такой звук, как будто она подавила икоту. Это она, оказывается, так смеялась.
– Будь я проклята! Я знала, что он вернется! – наконец сказала она.
Мэгги приехала на следующей неделе. Откуда мне было знать, что приглашать ее в дом было плохой идеей? Что Элис уже тогда наблюдала за мной, ползая по стенам, как гигантский таракан.
В те дни я была счастлива, что уехала из Нью-Йорка с его угрюмыми жителями, с лицами, как серая, поеденная молью одежда. А здесь было все по-другому: колокольчики, цветущая жимолость, птички-цветочки, голубое небо – такое место, где не может случиться ничего плохого.
Приземистая «Мазда» подкатила к моему крыльцу, подняв столб золотой пыли. Хозяйка оказалась ей под стать – коренастая, вся какая-то квадратная и угловатая с широкой челюстью и ярко-рыжими короткими волосами. Она сразу попала для меня в раздел «странные».
Она двигалась намеренно медленно, так же, как и говорила. Было всего одиннадцать утра, но, когда я спросила, будет ли она что-нибудь пить, Мэгги сказала: «А джин есть?» Наш человек!
Мы сидели на кухне и трещали обо всем – она говорила, как изменился дом, рассказывала о своей черепахе по имени Норман и что она догадывалась, что мать намеренно вытолкала его из дома, а я рассказывала, как оказалась на задворках Штатов, в самом центре Нифига, и что я очень этому рада. Ей было интересно узнать, как я жила в Нью-Йорке. Мэгги сама месяц-полтора обитала в Сан-Франциско, но быстро устала от этого города. От «гейского улья», как она его называла. Потом она нашла работу в Филадельфии, после того как застукала свою лучшую подругу в постели с ее теперь уже бывшим мужем. «Инженеришка» – пренебрежительно отзывалась о нем Мэгги.
Я ее даже поддерживала – сама как-то была с инженером. Каждый раз, когда мы кувыркались в постели, я чувствовала себя каким-то механизмом, в котором он хотел разобраться и заставить работать: так, повернем здесь, тут подкрутим – ой, не работает – значит, попробуем нажать на эту кнопку… Он ждал, что в конце я замигаю зеленым светом в знак того, что все сделано правильно?
Мэгги рассказывала, что она делала инсталляции и работала на телевидении, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Чем глубже мы погружались в бутылку, тем расслабленнее и откровеннее она становилась, тем меньше пауз делала между предложениями. Мэгги говорила о своей работе и творчестве, о своих инсталляциях – перевернутые мусорные баки, композиции с унитазами и прочая, и прочая. Я никогда не была большой поклонницей искусства, и мне было не понять: зачем кому-то выкладывать по пятьдесят штук за кусок ржавого металла, но – на здоровье! Делай то, что тебе нравится, мне-то что? Она также рассказала мне о работе на телевидении, и я припомнила, что видела один из ее рекламных роликов – это была реклама чистящего средства для унитазов, и я подумала, что режиссура там действительно неплохая.
После полудня время начало тянуться дольше и все стало каким-то более четким, как под микроскопом: солнце, напитки и приятная прохлада в доме, когда я заходила туда в туалет. Я рассказала Мэгги, что работала в медицинском центре и насмотрелась на разных психов, которыми занимался мой босс: невротики, психотики – в общем, придурки разных форм и размеров.
– Лжецы. Они меня всегда интересовали, – сказала Мэгги, – патологические лжецы.
– А что в них такого?
Ее взгляд скользнул по газону и остановился на тени от дубов и платанов.
– Мы ведь все такие же, как они? Лжецы. Врем и не можем остановиться.
– Ну, это не про меня, – сказала я, – я всегда говорю правду в лицо. Что на уме, то и на языке.
– В этом-то и дело! – Ее голос стал мягче после джина. Это было не пьяное бормотание. Просто раньше голос Мэгги звучал как-то неприятно и отрывисто, а теперь она говорила, как речка журчала. На миг я вспомнила о Джорджии, и мне даже немного взгрустнулось – я вспомнила мягкий голос почтальона, который всегда очень вежливо со мной здоровался: «Здравствуйте, маленькая мисс».
А Мэгги продолжала:
– Мы не понимаем, что врем. Не себе зачастую, но в результате все, что мы видим, все, что мы помним, – есть одна сплошная ложь.
Жирная муха утонула в ее стакане. Мэгги поднесла было его к губам, но, увидев насекомое, поморщилась и брезгливо достала утопленницу.
– Ха! Ну, есть такое, да! – посмеялась я.
Мы прикончили большую половину бутылки джина до того, как я успела показать ей чемодан. И я очень скоро пожалела о том, что она приехала – хороший период пьянки, когда мы сидели и болтали, закончился, и я осознала, что она чертовски пьяна. Позже вечером я пошла наверх и нашла Мэгги на моей кровати, лежащей звездой. И слюна стекала у нее изо рта.
А сейчас она сидела, притихшая, переводя взгляд с одного предмета на другой. Я начала раздражаться и даже подколола ее по этому поводу, но она меня как будто не услышала.
Я стала подумывать о том, как бы мне поесть чего-нибудь, не потревожив ее, или открыть бутылку виски, которой я не хотела делиться. Что если она услышит, как я наливаю виски в стакан? Что если она захочет присоединиться?
– Это не отцовская куртка! – вдруг сказала Мэгги. Ее глаза покраснели, а рот сиял как рана посреди лица. – Она слишком маленькая. И стиль не его.
Я уже от нее устала и хотела попросить уйти, пока тень еще не опустилась на холмы, чтобы я спокойно могла выпить виски.
– Я ее даже не знала, – произнесла Мэгги. В уголке рта застыл пузырек из слюны.
– Кого? – автоматом выпалила я и тут же пожалела, что спросила.
– Маму. И отца тоже. – Она замолчала, и я поняла, что сейчас самое время, чтобы удалиться, пописать, хотя бы, или перекусить, а может, и виски себе налить. Она все равно бы не заметила.
Но Мэгги неожиданно громко пробулькала:
– А ты знала своих родителей?
Я понимала, о чем она говорит, но тогда было неподходящее время для того, чтобы рассказывать, как мой папаша обрабатывал тылы своих приятелей, как мамаша непрерывно бормотала что-то Иисусу в нашей местной церкви и отбеливала стены у нас в доме как полоумная до тех пор, пока у нас не завяли все растения, а коты обходили наш дом стороной из-за сильного запаха.
– Мои родители – сволочи.
Я всегда так думала – в большей или меньшей степени. Да, они учат многому, но самый важный урок – это понять, что в будущем люди будут постоянно тебя накалывать. Если родители нормальные, они с малолетства учат тебя с этим справляться.
– Она никогда не говорила, что любит меня, – сказала Мэгги и заплакала. Она даже не потрудилась вытереть нос или глаза, просто сидела так, опустив свои толстые руки на колени и держа в одной из них стакан. – Никогда.
Что-то у меня внутри сжалось, и в животе как-то неприятно потянуло. Я терпеть не могла плакать. В последний раз я ревела, когда была совсем мелкой девчонкой. Мамаша тогда долбила меня по голове Библией за то, что я сказала моему двоюродному брату, Ричи Роджерсу, «пошел к черту».
А может, я растрогалась потому, что опять вспомнила про Джорджию, про Ричи, про то, что с ним стало? Мэгги посмотрела на меня большими и печальными глазами, полными отчаяния, как у раненого животного, и я вспомнила, как однажды, когда мне было двенадцать, дядя Ронни взял меня на охоту. Ричи тоже пошел с нами – ему было на тот момент четырнадцать, – и рожа у него была как одна сплошная ссадина, а зубы такие огромные, что просто не умещались у него во рту. А еще его смех можно было спутать с криком осла.
Ронни и я шли отдельно от Ричи, я уже не помню почему, но помню, что, когда мы уже приближались к оленю, этот придурок начал палить по зверю со всей дури – и, конечно, не убил, а только ранил его. Олень пробежал еще примерно метров восемьсот перед тем как упал. Когда мы подбежали, он лежал на боку, тяжело дыша и подергиваясь от боли. Я помню, как взгляд его больших, полных страдания глаз остановился на мне на секунду, и я прочитала в нем: убей меня! Пожалуйста, убей меня! Патроны в ружьях Ронни и Ричи были размером с большой палец, и я знала, что в теле оленя сейчас засело множество металлических шариков, разрывающих его внутренние органы на части.
Я выхватила у Ронни ружье и трижды выстрелила в голову оленю. Его башка превратилась в ужасное месиво, но я знала, что он уже ничего не чувствует.
Именно так Мэгги и смотрела на меня – как тот олень – умоляюще-печально. Я знала, что эти слова, «я люблю тебя», были для нее своего рода снарядами, засевшими глубоко под кожей и очень медленно и мучительно убивавшими ее. Я думаю, у нас у всех есть такие воспоминания, которые ранят, как пули, выпущенные в упор.
– Может, она действительно тебя не любила, – сказала я. Это было жестоко, но кому-то же надо было нажать на курок и добить.
И, как я уже сказала, я не знала, что Элис уже тогда наблюдала за мной.
Кэролайн
Еще три секунды. Две. Одна.
Она обязана узнать.
Кэролайн знала, что ей не следовало этого делать. Она пыталась остановиться, но пальцы отказывались подчиняться.
Она сняла трубку и снова набрала номер Адрианы.
Часть VI
Чердак
Сандра
Мартину нравился чердак. Не спрашивайте меня почему – я не знаю. Пока он не стал настаивать на том, чтобы исследовать этот дом сверху донизу, я ползала на чердак всего два раза: в первый раз – чтобы свалить туда вещи, которые мне достались от папочки после его смерти, а во второй раз – когда в доме начало жутко вонять, и я искала везде мертвое животное, и на чердаке в том числе. Кстати, я нашла его – это был енот, который сдох в стоке, пытаясь вскарабкаться по нему. Сантехнику пришлось подцепить его длинной проволокой за свалявшийся мех, чтобы вытащить наружу.
Если бы вы спросили меня, – если бы вам было интересно мое мнение, – я бы сказала, что чердак в доме – как селезенка в организме: это бесполезная его часть, о которой все обычно забывают.
Но через шесть месяцев после того, как мы с Мартином съели тот арбуз на двоих, мы полезли исследовать чердак. На улице целый день шел снег – зима тогда была суровая. Мартин всего десять секунд как зашел в дом, а с его ботинок уже нападали целые сугробы и потихоньку таяли на кухонном линолеуме. Он посидел у меня минут двадцать, и по телеку объявили, что дорога в город закрыта из-за непогоды.
– Думаю, мне есть где провести ночь, – сказал он, обнимая меня. Наглый ублюдок! Как будто были еще варианты!
Мы спокойно пили коньяк («Мартель» пятидесятого года), как он вдруг сказал:
– Я хочу посмотреть, где ты живешь, Сэнди.
– В каком смысле? Ты же был здесь много раз, – удивилась я, – к тому же, как раз я не знаю, где ты живешь.
Он пропустил это мимо ушей.
– Я видел кухню. Я видел кабинет. Я видел спальню. – Он взял мои руки в свои, они были теплыми, но еще влажными от такой погоды. И мозолистыми – это были давнишние мозоли, которые Мартин натер, разгружая омаров в штате Мэн. Забавно, как прошлое навсегда въедается под кожу.
На чердаке было холодно. Теплые облачка нашего дыхания выглядели как маленькие привидения. Мартин притащил снизу еще бутылку и одеяло, и мы сидели, укутавшись в него, на полу среди коробок, вдыхая запах отсыревшего дерева.
– Закрой глаза, – сказал Мартин, – прислушайся.
– К чему? – спросила я. Не было слышно ни звука. Даже дом молчал, занесенный снегом, как ребенок, укутанный в одеяло.
– Снег, – сказал он.
Я открыла глаза.
– Невозможно услышать снег.
– Нет, возможно. – возразил Мартин. Его глаза все еще были закрыты. Когда он не улыбался, то выглядел совершенно другим человеком – старым, уставшим. И чужим. – Тссс, тише…
Я закрыла глаза только для того, чтобы посмеяться над ним.
Но вот что странно – примерно через минуту я и правда начала что-то слышать. Не звук. А что-то противоположное звуку. Это была какая-то странная концентрация тишины, тихий полет и падение чего-то незримого и неосязаемого. Когда я была ребенком, я наблюдала солнечное затмение: как черный диск перекрывал солнце и поглощал его свет. Теперь я слышала, как какая-то пустота поглощала все звуки мира.
Когда я открыла глаза, Мартин снова улыбался. Он сказал:
– Так звучит снег.
После этого чердак стал нашим местом. Когда Мартина не было рядом, я забиралась туда, потому что мне это напоминало о нем. Я даже начала привыкать к затхлому запаху, как из старушечьей корзины для белья, и паукам в углах. Сисси бы этот чердак понравился.
Элис потом сказала, что тоже облюбовала чердак. У нее там был даже свой стол, стул и все, что было нужно для уединения. Сначала она притворялась, что пишет книгу на чердаке – это было отличной отговоркой, чтобы не видеться с мужем, который был, по ее словам, слишком ленивым, а иногда и слишком пьяным, чтобы карабкаться по лестнице. Но потом она и вправду начала писать свою книгу «Черный гелиотроп» – почти триста страниц за два года.
Наверху было как-то мирно и спокойно.
За неделю до большого бума (ну там, мозги на стене и все прочее…) крыша рухнула. Это была еще одна подлянка от зимы – снег в течение долгого времени копился на крыше, она проседала, а я даже не заметила.
Меня не было дома. Я искала Мартина. Этой зимой судьба посылала мне одно испытание за другим: мы с Мартином расстались, меня турнули с работы безо всякой ведомой причины, и врач огласил диагноз: рак. Рентген высветил маленький узел у меня в легких.
Я должна была ему сказать! Я позвонила ему домой, хотя и знала, что это запрещено. Никогда не забуду, что я почувствовала, когда она сняла трубку: это как замерзать в зимнем лесу, видеть костер вдалеке и знать, что ты до него никогда не дойдешь.
– Алло, – сказала она веселым голосом. На заднем плане я слышала его голос и смех, как будто он только что закончил рассказывать анекдот. Были и другие голоса, и звучала песня. Играла скрипка.
Я знала, где Мартин живет. Он был осторожен и старался, чтобы я об этом не узнала, но он недостаточно старался, так что его адрес для меня не был секретом. Он знал, что я не приду к его дому без предупреждения, но именно это я и сделала. Я долго ехала по заснеженной дороге в Буффало и, приехав, припарковалась напротив его дома, который оказался больше, чем я себе представляла, и гораздо симпатичнее – он выглядел как большой кекс, покрытый глазурью. Я видела Мартина через окно: как он ходит по гостиной, разносит напитки гостям. И ее я тоже видела – блондинка, маленькая как вошка. Она прикасалась к его лицу, рукам… Передвигала стулья, открывала окна, чтобы выпустить табачный дым, и все в ее движениях говорило: «Да, этот дом мой, я в нем живу, и я в нем хозяйка. Все это мое».
Я была на взводе и уже хотела выйти и постучаться в дом, но в последнюю секунду передумала и осталась в машине. У меня с собой была бутылка водки «Смирнов» для того, чтобы не замерзнуть, и когда я дошла уже до конца бутылки, гости Мартина стали расходиться. Они вывалились всем скопом на улицу, в темноту и холод, и, все еще смеясь, стали махать хозяевам шарфами, как люди, провожающие корабль в старом фильме. Мартин с женой махали им в ответ из дверей, и в ярком сиянии, лившемся из дома, они казались одним целым.
По дороге домой машину занесло на скользкой дороге, и какой-то желторотый коп-недоносок определил меня в обезьянник на ночь за езду в нетрезвом виде. Камера была мертвенно-бледной и пустой, а еще там жутко воняло мочой, но, когда утром взошло солнце, она показалась мне даже милой в его золотистых лучах.
Когда я приехала домой, то обнаружила, что за ночь крыша обрушилась. Слой снега оказался слишком тяжелым, и крыша не выдержала его веса. Подумайте только – какая-то ничтожная снежинка стала последней и обрушила такую массивную конструкцию. Даже самая маленькая деталь может оказаться сверхзначительной.
Не думайте, что я жалуюсь или жалею себя. Просто наблюдения: как все маленькие просчеты, ошибки, неприятности, неверные решения постепенно накладываются друг на друга, образуя все большую и большую кучу, которая становится все тяжелее и тяжелее…
А потом: бах!
Элис говорит, что мы должны уметь отпускать прошлое. Наверное, она права.
Хотите правду? Меня убил не пистолет. Нет, ну в смысле, конечно, выстрел из пистолета вынес мне мозги и все дела, но убил меня не он.
Когда мне было лет шесть, мне начал сниться один и тот же сон: длинный белый коридор с кучей закрытых дверей. Все было как в больнице, но я не видела во сне ни врачей, ни медсестер, ни пациентов. Вообще людей там не было. Только длинный коридор, а по обеим его сторонам – закрытые двери.
Иногда все было тихо, иногда я слышала голоса людей в комнатах за закрытыми дверями. Иногда за ними даже музыка играла. И я знала, что если я найду правильную дверь, то она откроется, и я попаду в свой дом, в свою комнату с большим эркерным окном, где паучок Сисси все еще плетет свою паутину, и с видом на чистое синее небо и задний двор, где птицы выискивают червяков на маминых грядках.
Но я никогда не могла найти эту дверь. Все они были закрытыми.
Эти сны прекратились, когда я стала старше, стала тусоваться с парнями, курить, пить пиво и слушать тяжелую музыку. Но с определенных пор я начала думать, что Мартин и был моей дверью – туда, домой.
Когда он сказал, что его жена обо всем узнала и мы должны расстаться, я немного съехала с катушек. Эти сны снова вернулись, хотя прошло уже тридцать лет. И теперь, даже когда я просыпалась, сон не исчезал: я все время видела коридор и слышала людской смех, доносящийся из-за закрытых дверей.
Так что пистолет был всего лишь посредником. Убило меня одиночество.
Эми
Эми должна была уже спать, но она не спала, потому что ей мешал шум на чердаке. Она не могла спать еще и потому, что дядя Трентон очень плохо и быстро прочитал ей ее любимую главу из «Черного гелиотропа», не сказал ей «спокойной ночи», не поцеловал и так туго завернул в одеяло, что она чувствовала себя гигантским буррито.
И от дяди Трентона странно пахло. Как от прозрачного сока, который все время пьет бабушка. Или как в магазине, где мама покупает духи.
Эми знала, что у дяди Трентона было плохое настроение. Это все из-за тела в земле. Она слышала, как бабушка и мамочка говорили о нем, когда уходили.
– Не понимаю, о чем весь переполох, – сказала мамочка, – она уже где-то закопана под двумя метрами земли, и все это понимают. Ее давно уже пора искать с собаками и лопатами.
А бабушка сказала:
– Представь, каково ее бедным родителям.
Эми играла в углу, и они не стали говорить тише, потому что думали, что она не понимает, о чем они говорят. А она понимала. Две метра под землей – это куда ты попадешь после того, как умрешь – как дедушка или Пенелопа в «Черном гелиотропе».
Эми было интересно, проснется ли та девочка, которая была под двумя метрами земли, как Пенелопа. Потому что Невинные не умирали по-настоящему, и, когда ее закопали на два метра под землю под деревом, оно начало плакать, и его слезы впитались в землю, и Пенелопа проснулась. И она стала жить долго и счастливо, а дерево назвали плакучей ивой. Оно такое же, как растет у них во дворе. Может, там и закопана девочка, из-за которой грустит дядя Трентон?
Эми хотелось пить. Она хотела попросить дядю Трентона дать ей стакан воды. Он не может его не принести, ведь без воды человек может умереть. Ноги Эми задрожали на холодном полу. Мамочка говорит ей всегда надевать носочки, но ведь мамочки тут нет, есть только Эми, дядя Трентон и, может, еще та девочка под землей.
Из коридора голоса на чердаке стали более отчетливыми, и Эми поняла, что это не мыши и не дом скрипит – там точно кто-то ходил и разговаривал. Дверца на чердак была открыта и оттуда спускалась раздвижная лестница как огромный язык из пасти. Оттуда лился свет, и мелькали тени.
– Где твоя сестра? – кто-то там сказал. И это был не дядя Трентон, а какая-то девочка.
– Они с матерью уехали ужинать.
– Я имею в виду – твоя младшая сестра.
– Я же говорил, что это моя племянница! Она спит.
Они говорили об Эми, и она загордилась. Она всегда хотела посмотреть, как выглядит мертвая девочка, есть ли у нее жучки в волосах и были ли они у Пенелопы, когда она проснулась и поцеловала принца Томаса, а он был слишком вежливым, чтобы сказать ей об этом.
– Куда поставим свечи? – спросила мертвая девочка, когда Эми поставила ножку на первую ступеньку лестницы.
Трентон
Трентон надеялся, что Кэти не придет или забудет про их затею, но, конечно, она не забыла. Он только-только уложил Эми, как услышал снизу стук, как будто Кэти стучала по дереву ногтями.
– Я думаю, не стоит ставить свечи, – пыхтел Трентон, пытаясь подпихнуть руки под огромный письменный стол, который велела передвинуть Кэти.
– Ты что? Свечи – это отличная идея, – сказала она. У девушки в руках было два прозрачных пакета с длинными белыми свечами, и она пыталась их разорвать зубами. В тот момент она выглядела как помешанная. Крыша нависала очень низко, и Кэти пришлось согнуться вдвое. – Я украла их специально для тебя.
– Ты украла их?! – воскликнул Трентон.
Она только пожала плечами.
– И что? – Кэти удалось открыть первый пакет. Она выплюнула маленький обрывок пластика и высыпала свечи на руку. – Вуаля! – сказала она и помахала свечками перед носом у Трентона.
Он одновременно хотел, чтобы все получилось, и боялся этого. Трентон и опасался, что Кэти увидит привидение и испугается, и хотел, чтобы она увидела и поняла, чего так боится он. Приходилось переживать за такое количество вещей, что они просто не укладывались у него в голове.
Трентон навалился на стол и мог сдвинуть его лишь на пару сантиметров. Какой же он тяжелый, господи! Тело как будто налилось свинцом.
– Ты спиной попробуй, – сказала Кэти.
– Могла бы и помочь, – пропыхтел Трентон.
– Так я и помогаю.
Читать бесплатно другие книги:
