Гуляния с Чеширским котом Любимов Михаил

— Чудесные места! — мечтательно промяукал Кот. — Там фруктовые сады словно взбегают на склоны, там бьют студеные ключи среди нехоженых троп и прячутся под камнями фиалки. Как я люблю прозрачные звезды над головой и жужжание пчел, спешащих утонуть в чашечках цветов! Идти вдоль берега, помахивая хвостом, зарыться в толпы нарциссов…Ты бы мог найти и поважнее личностей в «озерном крае», чем эти жалкие поэтишки! — продолжал Кот, и только тогда я вспомнил, что он родом из Честера, графства Чешир. Самый-самый «озерный край».

История с Кольриджем и Вордсвортом достаточно банальна, гораздо ужаснее выглядело наблюдение за писателем Дэвидом Лоуренсом и его женой — немкой Фридой, когда они во время Первой мировой войны жили в Корнуолле у самого моря. Лоуренса подозревали не только из-за немки, но и потому, что он носил бороду и что-то писал, — для обывателя все это было необычно. Однажды, когда Лоуренсы возвращались домой, они были остановлены и обысканы, хотя в рюкзаке обнаружили не фотокамеры, а овощи и пакет с солью. Все местные жители шпионили за Лоуренсами: Фрида не могла повесить сушиться белье, вынести помои или затопить камин — все это рассматривалось как сигналы для немецкой авиации. Считалось, что Лоуренсы снабжают немецкие подлодки продовольствием и горючим, запрятанным среди скал. Однажды, когда Лоуренсы сидели на прибрежных скалах, Фрида, вдохновленная морским воздухом и солнцем, вскочила и побежала по тропе — белый шарф на ее шее развевался от ветра. Доведенный до невроза слежкой, Лоуренс заорал: «Остановись! Остановись, дура! Они решат, что ты подаешь сигналы врагу!» В конце концов незадачливую чету выслали из Корнуолла.

Вот и могила Киплинга, барда шпионов, которого не жаловали в Советском Союзе как защитника империализма.

Гимн в честь нас, шпионов, «Марш шпионов»:

  • Пикет обойди кругом,
  • Чей облик он принял, открой!
  • Стал ли он комаром
  • Иль на реке мошкарой?
  • Сором, что всюду лежит,
  • Крысой, бегущей вон,
  • Плевком средь уличных плит —
  • Вот твое дело, шпион!

В Англии всегда с уважением относились к шпионажу (говорят, что даже Шекспир им занимался), а уж государственные мужи, залегшие здесь, жизни не мыслили без шпионажа: Дизраэли, Питт, Пальмерстон, Гладстон… Но я почтил не всех шпионов, остался еще любимец, которого не положили в этот пантеон, он покоился на кладбище Банхилл-Филдс.

Мы, профессионалы, обожаем кладбища, там не только отдыхает душа, отвлекаясь от быстротекущей жизни, ругани начальства, несостоявшихся вербовок и позорных провалов, там проходит и настоящая работа: как удобно присесть на скамейку рядом с чужой могилой и, поливая ее слезами, ожидать прихода агента! Как бьется сердце, когда чуть дрожащая рука залезает под могильную плиту, где оборудован тайник, и вдруг кажется, что в палец вцепится чей-то обозленный череп. Или выпрыгнет гремящий скелет из-за кустов и прокричит: «Я бывший твой начальник генерал Иванов!»

На Банхилл-Филдс нашел свой последний приют знаменитый шпион Даниель Дефо, вошедший в историю как автор «Робинзона Крузо». Но начинал он с другого: в 1702 году этот лондонский купец и виг издал брошюру «Кратчайший способ расправы с диссидентами», в которой пародировал торийских церковников, за что и угодил в тюрьму. Там ему не очень-то понравилось, он пришел к выводу, что гораздо приятнее служить правительству, и предложил влиятельному тори, министру Роберту Харди проект организации всеобъемлющей шпионской сети для борьбы с врагами как внутри Англии, так и за ее пределами. Вскоре он уже создал боевую сеть шпионов в юго-восточной Англии, ездил по всей стране под чужими фамилиями, беседуя с рыбаками, интересовался рыбным промыслом, купцам говорил, что намерен завести стеклодувное предприятие, льняное или шерстяное производство, с пасторами рассуждал о переводах библейских псалмов, среди ученых мужей выдавал себя за историка. «Сэр, — писал он Роберту Харди, — мои шпионы и получающие от меня плату люди находятся повсюду. Признаюсь, здесь самое простое дело нанять человека для того, чтобы он предал своих друзей».

Совсем недалеко от могилы Дефо — Уильям Блейк, прекрасный художник и поэт, тоже влипший в историю с секретными службами, ибо полицейскому не понравилось, как он отвечал на вопросы. Он даже пригрозил Блейку обыском и арестом, если тот продолжит делать схему местности для передачи врагу (так он называл пейзажи, которые писал художник).

— Ты все бормочешь о каких-то придурках? А что же ты забыл о полковнике Лоуренсе? Помнишь, как его взяли в плен турки и чуть не изнасиловали?

Легенда о легенде

Еще бы! Все это он описал в своей книге, сначала он пытался контролировать себя и даже считал удары плетью, однако вскоре потерял счет. Били его нещадно и долго, спина уже превратилась в кровавое месиво, сначала он молчал, но потом не выдержал, стал кричать и стонать, больше всего на свете он боялся, что вымолвит хоть одно слово по-английски. Вскоре он потерял сознание, и только это спасло его от изнасилования: мучители смилостивились и отправили его в госпиталь…

Счастливое детство, интеллигентная семья, шуршащие фолианты в библиотеке, Оксфордский университет, где он увлекся историей крестовых походов, археологией и историей военного искусства. Впервые он чуть не погиб, когда в юности осваивал Арабский Восток и в одиночестве пустился в путешествие, не скрывая, что он англичанин. В Сирии на него напали, когда, уже в совершенстве зная несколько арабских диалектов, он бродил от деревни к деревне, заручившись письмом от турецких властей и рассчитывая на гостеприимство арабов, обычаи и традиции которых он жадно изучал. Затем дипломная работа «Влияние крестовых походов на военную архитектуру

Европы в средние века», археологические экспедиции в разные точки Арабского Востока — он уже привык ходить в белом одеянии и даже выдавать себя за местного жителя: в тех районах проживало много этнических групп, не совсем чисто говорящих по-арабски. Там он научился пить воду как арабы, пить, пока выдерживает живот, и потом много часов идти по раскаленной пустыни, где не виднелось ни одного колодца, ни одного оазиса. Он совершенно не употреблял алкоголь, пищу брал руками, с улыбкой прикидывая, как будут реагировать его друзья в Лондоне, увидев, что он отвык от ножа и вилки.

Когда грянула Первая мировая война, Лоуренсу было двадцать шесть, и он готовил в Оксфорде книгу о своей экспедиции на Синай. Тут же, по рекомендации одного славного полковника, он обратился в военное министерство, был зачислен в разведку и отправлен в резидентуру в Каире — центр шпионской деятельности против Оттоманской империи, поддерживавшей Германию в борьбе с Антантой.

Именно в это время и осенила Лоуренса идея использования арабских племен, разбросанных по территории Оттоманской империи, в борьбе с турками и немцами. Но как завоевать доверие арабов, недоверчивых по натуре, вероломных и живущих совсем по другим законам? Разве арабы поверят «нечистым» европейцам, которые издревле рассматривались не иначе как поработители? В белом халате, сидя на верблюде, он появился в октябре 1916 года в Хейязе, где очаровал всех трех сыновей короля Хусейна и особенно шейха Фейсала, командовавшего войском в шесть тысяч человек. Фейсалу понравилось уважение Лоуренса к мусульманским традициям, его смелость.

Правда, арабы европейцев не признавали, и Фейсал попросил Лоуренса носить только арабскую одежду. Могут ли арабы надеяться на англичан? Не получится ли так, что после разгрома Оттоманской империи и Германии в этом регионе появится новый хозяин — Англия? Лоуренс был романтичен и категоричен: Англия борется за свободу арабов, Англия — свободная страна, которая не может навязывать свое владычество…[93]

Шейх Фейсал учил Лоуренса арабским обычаям и традициям, хотя англичанин был первоклассным арабистом, досконально разбирался в тончайших взаимоотношениях арабских племен и написал позднее кодекс поведения в арабской среде, своего рода катехизис. «Вы должны знать все о вождях племени: их семьи, кланы, друзей и врагов, их колодцы, холмы и дороги. Для этого нужны уши и информация. Не задавайте вопросов. Пусть они говорят на своем арабском диалекте, а не на вашем. Пока вы не поймете их намеков, избегайте разговора, иначе наломаете дров. Старайтесь завоевать доверие вождя. Укрепляйте его престиж прежде, чем это сделают другие. Никогда не отвергайте выдвинутые им планы; добейтесь того, чтобы они сначала попадали к вам. Всегда их одобряйте, а после восхваления незаметно изменяйте, делая это так, чтобы предложения исходили от него, пока наконец они не совпадут с вашим мнением».

Лоуренс фактически стал советником Фейсала, держался в тени, но шейх не принимал ни одного решения без его совета. Деятельность Лоуренса разнообразна: он наладил поставки арабам английского оружия, постоянно вел переговоры с вождями, склонными поддержать англичан против турок, сколотил мощное арабское партизанское движение. Консультировал английское командование, постоянно участвовал в вылазках для взрывов мостов и железнодорожных составов, — все это связано с изнурительными переходами по Аравийской пустыне на верблюдах, груженных взрывчаткой, нередко без капли воды в течение нескольких суток — турки минировали и отравляли колодцы, — попадал он и в засады, участвовал в непосредственных схватках с неприятелем. О Лоуренсе быстро пронюхали турецкие лазутчики, за его голову турки давали го тысяч фунтов стерлингов, по тем временам целое состояние.

Полковник Лоуренс проявил себя не только как разведчик, дипломат и мужественный боец, но и как военачальник. Арабские партизаны, которых он объединил в разных точках, и войска друга Фейсала одерживали победу за победой. В конце 1917 года арабское разноперое войско (многие, по обычаю, сдирали туники с убитых турок) фактически стало правым флангом английской армии. Последняя под командованием генерала Алленби захватила Иерусалим, взяла под контроль Трансиорданию и овладела Дамаском. Шейх Фейсал стал арабским правителем города и всей территории к востоку от реки Иордан.

У Лоуренса холодный ум сочетался с жестокостью: однажды был тяжело ранен арабский друг полковника, он стонал и кричал, привлекая внимание к участникам тайного рейда. Лоуренс вынул пистолет и прострелил ему голову. Впрочем, такое случалось не впервые: незадолго до этого во время движения отряда один мавр убил бедуина, что грозило распадом всего отряда на враждующие группки. Лоуренс, признанный арбитр, собственноручно и без всякого суда застрелил мавра и навел порядок в отряде.

По окончании войны начинается вторая жизнь полковника Лоуренса, еще более загадочная и необъяснимая: поработав немного в Министерстве колоний во главе с молодым и энергичным Черчиллем, он уходит в отставку, исчезает из лондонских салонов, избегает прессы. И вдруг прославленный национальный герой под чужой фамилией поступает на службу в Королевские военно-воздушные силы в качестве рядового техника по обслуживанию самолетов. Одни объясняли этот странный поступок умопомрачением полковника, у которого произошел душевный надлом, другие видели в действиях Лоуренса хитроумные происки британской разведки, нашедшей оригинальную «крышу» для своего фаворита. Эти подозрения стали роковыми для Лоуренса: вездесущая пресса пронюхала о его новой работе под чужим именем. Все это прозвучало как колоссальная сенсация, перепуганное Министерство авиации выперло Лоуренса в танковые войска. Там он снова сменил фамилию и тихо служил на базе в глухомани близ города Дорсета, где решил обосноваться на старости лет в собственном коттедже. Там Лоуренс пристрастился к мотоциклу, он любил бешеную скорость, и часто его мотоцикл гремел по глухим улочкам городка.

В танковых войсках любитель скоростей скучал и, благодаря связям, вновь устроился в авиацию под чужой фамилией. В 1926 году начальство имело глупость направить его на авиабазу в Индию, рядом с границей Афганистана, — и снова проклятая пресса! Снова обнаружили разведчика в такой стратегически чувствительной точке. Тут и советские газеты подбросили дров в костер, написав, что агент британского империализма активно занимается шпионажем и плетет заговоры против Советской России, а афганское правительство даже издало приказ расстрелять Лоуренса на месте в случае его появления на территории Афганистана.

Вся эта шумиха напугала и англичан, и индусов. Лоуренса срочно возвратили в Лондон: там все бурлило, его дело обсуждали в парламенте, ему посвящали демонстрации протеста друзья Советской России, а британские коммунисты, в лучших традициях нового строящегося мира, сожгли его чучело на митинге. Полковника направили на базы, сначала в Плимуте, а затем в Саутгемптоне, ему запретили выезжать за границу и даже общаться с «большими людьми», прежде всего с Черчиллем. В 1934 году контракт Лоуренса истек, он ушел из авиации и поселился в Дорсете. Через год после отставки Лоуренс попал в аварию в районе Дорсета, где по пальцам можно было пересчитать и людей, и мотоциклы. Война пощадила его, но глупый случай оказался роковым: прославленный разведчик погиб в возрасте 47 лет.

Многие современники воздавали хвалу его уму, мужеству и воле, другие считали его выскочкой, привыкшим к славе. А кое-кто считал Лоуренса психопатом и шизофреником, изрядно подорвавшим свое здоровье в Аравийской пустыне, и типичным интеллигентом-писателем, который, подобно Шелли или Бодлеру, всю жизнь страдал от собственных неврозов…

— Ты много натрепал о Лоуренсе, но забыл о главном! — пробурчал Кот.

— Неужели какой-то Чеширский Кот знает об истории шпионажа больше, чем профессиональный шпион? — возмутился я.

— Можешь раздуваться от тщеславия сколько угодно, но, когда король Георг Пятый вручал Лоуренсу Орден Бани и посвящал его в рыцари, полковник сказал: «Я стыжусь той роли, за которую получил эти награды. От имени Англии я давал известные обещания, и они не выполнены, — быть может, мне еще придется сражаться с Вашим Величеством!» Король побелел от злости, так полковник и не стал «сэром».

И Кот тоже побелел в знак солидарности с королем, его Улыбка стала такой белоснежной, что у меня начали слезиться глаза.

Немного культуры

Я имею счастье быть приглашенным на ланч лично лордом Бифштексом, прямо в «мать парламентов», где отменный ресторан, куда не допускают широкую публику, правда, не лишают шанса осмотреть весь Вестминстер и послушать прения с галерки. Пропускная система строга, как при входе в Рай: проверка на металл, смотрящие из углов телевизионные камеры-трубки, очень галантные служители.

— Вы к кому? Подождите, пожалуйста, лорд Бифштекс на дебатах, я сейчас ему доложу о вас…

Румянощекий лорд[94] появляется через несколько минут, он трогательно заботлив и всем своим добродушным видом разрушает образ кровососа, предки которого пустили по миру пастухов и прочих крестьян, — помните, «овцы съели людей»? Мы осматриваем залы, увешанные огромными картинами в тяжелых рамах, и из этого имперского музея переходим в небольшую палату лордов. После мордобоев в нашей думе и швыряния стаканами все выглядит невыносимо скучно, а бывало, я не вылезал отсюда, наслаждаясь свободой слова.

Кабинет лорда. «Кровавая Мэри», в которой маловато томатного сока (Джеймс Бонд предпочитал водку с перцем, уносившим с собой вниз вредные масла), переход в ресторан для внутреннего пользования, дежурные улыбки, обсуждение неинтересных новостей, сладостное погружение в любимое блюдо — панированный дуврский соль, огромный, как мечта.

— Мне занозы, пожалуйста! — заказывает Чеширский Кот. Официант даже глазом не моргнул, эксцентрики и коты в Англии в почете, и клиент может заказать хоть гвозди.

Мы успеваем дружески обсудить (кроме погоды) расстановку мировых сил, прогресс в ныне свободной России, генеалогию моего Чеширского Кота, здоровье семьи лорда и множество других важнейших вопросов[95].

После сытной трапезы хочется вернуться в Хемпстед и развалиться на тахте, но гостеприимный Крис предусмотрительно купил билеты в театр. Конечно, это интеллектуальная перегрузка, но не хлебом же единым. С ужасом узнаю, что мы идем на мюзикл «Отверженные», оказывается, это мировой хит, не сходящий со сцены десятилетиями, билеты раскуплены на год вперед. На «Отверженных» я вырос и воспитывался, всю жизнь проникался духом Гавроша и добротой Жана Вальжана и даже отмечал день Парижской коммуны. Никогда не поверю, что англичане спят и видят во сне французскую революцию, что им коммунары?!

Уэст-эндовский театр «Палас» набит битком, публика захвачена действом, словно сама участвует в борьбе с зажиревшей буржуазией, никто не шелохнется, не шуршит программкой, все бешено аплодируют после каждой мизансцены. Пафос нарастает, льется кровь на баррикадах, коммунары в живописных лохмотьях поют трагические арии, мне самому вдруг хочется запеть «Интернационал», проткнуть штыком мерзкого полицая Жавера и расцеловать в бледные щечки бедную девочку Козетту.

— Надоело! — вдруг заорал Чеширский Кот. — Ради каких свинячьих псов (pigs’ dogs) вы привели меня на «Отверженных», если рядом идет хит знаменитого Эндрю Ллойд Уэббера «Кошки»? И сделан он не по сценарию какого-нибудь халтурщика, а по «Популяр ной науке о кошках, написанной Старым Опоссумом», шедевру Томаса Стернза Элиота…[96] «Пускай с усами и хвостами, коты на нас похожи с вами, на всех людей любого круга, так непохожих друг на друга…»

Под влиянием революционного спектакля на следующее утро решаем совершить визит к святому месту, которое никогда не пропускали высокие советские делегации, — на могилу Карла Маркса.

Плач по Марксу и ода русским бабам

Но вот, вооружившись зонтами, мы бредем по дорожкам лесного парка, лондонской гордости Хемпстед-Хит, мимо проносятся собаки, мы кружим по переулкам и вскоре оказываемся на кладбище Хайгейт. Давненько я тут не бывал, давно не возлагал. Карл Маркс неплохо кормит коммунистов до сих пор, вход платный, и для буднего дня посетителей хватает (в месяц 75 000 человек), обычной стайкой шествуют китайцы во френчах, ясное дело, партийцы. У могилы двое жгучих брюнетов а-ля Троцкий, в твидовых пиджаках и красных галстуках. Вокруг гигантской каменной головы с бородой, рядом с которой чувствуешь себя жалким муравьем, рассеяны могилки помельче, в основном коммунистических лидеров в странах бывшей Британской империи.

Визит к вождю пролетариата мгновенно вызывает у меня кислые воспоминания о часах и днях, потраченных на партучебу, семинары, конспектирование «Капитала» и, самое страшное, отчетов генсеков — боже, сколько ушло на это сил! Сколько умных книг можно было бы прочитать, сколько прекрасных девушек очаровать, сколько, наконец, выпить, черт побери!

Я скисаю, но Крис успокаивает меня: впереди ланч с одной моей соотечественницей. Мой друг считает, что русскому всегда приятно встретить в Лондоне русскую даму, — почему он полагает, что мы так любим соотечественниц за границей, остается загадкой. Дамочку зовут Елена, она работает то ли дизайнером, то ли фотомоделью, то ли секретарем, то ли… А какая, собственно, разница? Не женюсь ведь. Мы переходим в греческий ресторан. Крис обедает и ужинает только в ресторанах, хотя меня так и тянет накупить по дешевке снеди, приволочь все домой, распотрошить на кухне и отправить в желудок под бутылягу. Когда Крис выходит позвонить по телефону, Елена посвящает меня в тайны английского национального характера.

— Вы не представляете, как они лицемерны! — говорит она, поглощая с огромным аппетитом креветки. — На вид они такие вежливые, такие предупредительные, а на самом деле…

— Все люди лицемерны, — стараюсь успокоить я ее. — Если бы все мы резали в глаза правду-матку, мир взорвался бы от ненависти.

— Они к тому же жадные! (глотает креветку.)

— Неужели жаднее французов?

— Что вы! Однажды в Париже я познакомилась с французом, который тут же повел меня в ресторан «Максим». К тому же англичане очень много едят, — добавляет соотечественница, накладывая себе из сковородки еще креветок, при этом глаза ее рыщут по столу, выискивая, что бы еще ухватить.

— Зачем же вы живете в Лондоне, если вам не нравится? Возвращайтесь в Москву! (О, чеховские три сестры…)

— Никогда! — Она кашляет, обдав меня слюной с кусочками креветок. — Но все-таки с англичанами мне трудно. Представляете, они не всегда платят за даму в ресторане и очень редко отвозят домой на такси.

Тут я мысленно горой встаю на защиту англичан, ибо терпеть не могу отвозить дам на такси, если, конечно, дамы не приглашают к себе домой. В юные годы я обычно лишь доводил их до стоянки и иногда совал на поездку рубля два, не больше (и то было жалко!).

— У меня к вам небольшая просьба, — улыбается она, показывая крупные зубы, забитые креветочным мясом. — Не можете ли вы передать небольшой пакет в Москву? (Не удивляюсь, зная, как мы, русские, обожаем передавать посылки.)

— Да пошла ты… знаешь, куда? — орет Кот.

Елена пугается и убегает, а мы с Крисом выезжаем на «ягуаре» в центр на променад. В Берлингтонской Аркаде (лучшие в мире кашемировые изделия!) блистает наш «Фаберже», но сегодня недосуг покупать бриллиантовые яйца, и мы заскакиваем к хозяину галстучной лавки, у которого Крис постоянный клиент.

— Как я рад вас видеть!

— О, как я счастлив вас видеть!

До боли знакомо. Сами так можем. Научились.

Крис заводит серьезный философский разговор о галстуках, беседует он со вкусом, с чувством, с расстановкой, не отводя, как принято, сосредоточенного взора от собеседника. Разговор затягивается, хотя смысла его я совершенно не улавливаю, зачем все это? Может, они близкие друзья или родственники? После обстоятельной беседы продавец переключается на меня и долго выбирает галстук, чисто по-английски не отвергает мои пожелания, но каждый раз, выражая восторги по поводу моего вкуса, предлагает галстук «еще лучше» (и почему-то дороже). Затем мы начинаем искать для меня рубашку, и любезный продавец развивает теорию, что воротник не должен облегать шею, между ними должны уместиться два пальца, иначе я никогда не буду выглядеть как джентльмен. А хочется с детства. Надеваю рубашку, с грустью смотрю на себя в зеркало: толстая шея превратилась в лебединую и одиноко торчит, как пальма, бултыхаясь в огромном воротничке. Надо покупать, очень хочется быть джентльменом. Разве не писал Оскар Уайльд, что «хорошо завязанный галстук первый в жизни серьезный шаг»? К моему изумлению, Кот самостоятельно выбрал себе смокинг и прихорашивается перед зеркалом.

Продавец потряс меня своей обходительностью, и уже на улице я выражаю Крису свое восхищение этой чертой английского национального характера.

— Да он же турок! — удивляется Крис. — Неужели ты не заметил?

Удар в сердце. Чувствую себя уязвленным: мог бы и акцент усечь, и манеры. Но ладно, не негра же я спутал с белым!

На Сент-Джеймс-стрит заскакиваем в обувную мастерскую «Джон Лобб» — самую знаменитую в Англии. Тут выставлен сапожок адмирала Нельсона[97], тут и объемный альбом в сафьяновом переплете с очертаниями ступней знаменитых англичан. Хитро улыбаясь, Крис находит ступню сподвижника Кима Филби, советского шпиона Гая Берджеса, который был мотом, франтом, снобом и гомосеком, что, впрочем, никак не уменьшает его заслуг перед советской разведкой.

Рядом лучший в Лондоне винный магазин «Братья Берри и Радд», тут продаются и дешевые, и селекционные вина. Цена, естественно, намного меньше, чем в России (и воды в них намного меньше). Жаль, что нельзя выпить прямо в магазине. Далее — заходы на знаменитые аукционы «Кристис» и «Сотбис», где чудесные картины, фарфор, безделушки всех времен и народов и всякая всячина. «Сотбис» вызывает у меня воспоминания о распродаже коллекции импрессионистов покойного Сомерсета Моэма, на которой я имел счастье присутствовать.

И Моэм нам подгадил

Из классиков Моэм больше других понимал драматическую природу разведки, этому помог и его шпионский визит в Россию в 1917 году для удержания нашей непредсказуемой державы в орбите Антанты. Писатель встречался с разными фигурами: от некоего типа «с носом большим, мясистым, расплюснутым, ртом широким, зубами мелкими, потемневшими» (словно из отчета опера в досье агента) до колоритных Бориса Савинкова и Александра Керенского. Но не шпионские страсти волновали меня, а поразительные параллели между русскими и англичанами. Как пишет Моэм, «пропасть, разделяющая англичан и русских, широка и глубока».

— А разве нет? — вскричал Кот. — Ты высосал сходство из пальца, это плод твоей кандидатской фантазии! Разве не прав Моэм, что русские ничего не стоят, их «угнетает сознание своей греховности… из-за некой физиологической особенности. Напиваются часто и, напившись, рыдают. Вся нация мучается с похмелья… Они не так подчиняются условностям, как мы… В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм!» — И Кот триумфально пошевелил усами.

— Насчет греховности — это из Достоевского, хотя с пьянством попал в точку (в России в те времена был «сухой закон», ныне же мы взяли свое). Если герр Захер-Мазох славянин по происхождению, это еще не значит, что все мы жаждем терзаться ревностью, прислуживая, как он, жене с любовником в качестве лакея… — слабо парировал я.

— Русские «ленивы, несобранны, слишком словоохотливы, плохо владеют собой, — Кот продолжал цитировать Моэма. — Они незлобивы, добродушны и не злопамятны; щедры, терпимы к чужим недостач кам… общительны, вспыльчивы, но отходчивы».

Каждый имеет право выносить свой вердикт, но пульс мой скачет, когда я читаю у Моэма, что нам «поразительно недостает юмора», а «ирония груба и прямолинейна», а уж русская литература (кстати, прочитанная по-французски) тоже вызывает массу кинжальных ударов писателя. Моэм преподносит англичан, конечно, не без уколов и издевок, но все же не как осетрину второй свежести. «Сильный духом молчун… Он теряется в гостиной, но изворотливому сыну Востока не уступит ни в чем. Его не назовешь блестящим собеседником, но в разговоре он без околичностей идет прямо к сути дела; он умен, но несколько ограничен. Порой его отличает высокая нравственность, порой он, напротив, как это ни прискорбно, предавался распутству».

Но из чего Моэм накрутил такое жуткое полотно о русских? Не только же из Достоевского, которым он увлекался, хотя и писал, что «у него юмор трактирного завсегдатая, привязывающего чайник к собачьему хвосту». Или эта картина — результат тяжелых впечатлений от русских накануне Октябрьской революции? И вдруг я понял, из чего вырос русский образ у Моэма: «Моим первым учителем русского языка был волосатый низкорослый одессит. Учил не слишком хорошо… ходил в порыжевшем черном костюме и большой невообразимого фасона шляпе. С него лил градом пот. Однажды он не пришел на урок, не пришел он на второй и на третий день; на четвертый я отправился его искать… Эта была даже не комната, а душный чердак под самой крышей, вся мебель состояла из раскладушки, стула и стола. Мой русский сидел на стуле, совершенно голый и очень пьяный. Едва я переступил порог, как он сказал: «Я написал стихи»… Стихи были очень длинные, и я не понял в них ни слова».

Теперь все ясно. Ничуть не лучше, чем у моего знакомого англофоба, зять которого не любит Англию. И тут не помогут ни Достоевский, ни Тургенев: как считает Набоков, в Англии никогда не умели переводить русскую классику, и бессмысленно оценивать Л. Толстого в переводе прославленной Гарнетт. Неужели пропасть легла между нами?

Кот от обиды снова залезает в мешок, Крис смотрит на меня с воспетым мною снисхождением (от этого я становлюсь меньше ростом), мы проходим в огромный торговый центр «Трокадеро», оттуда перемещаемся в мой любимый мужской магазин «Остин Рид». Как писал Пушкин, «все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный и по Балтическим волнам за лес и сало возит нам» (в наши дни на место сала ставим нефть и газ).

Что дальше? Естественно, ужин, но не supper, а dinner. Крис как будто чувствует, что я гибну без истинно английского национального характера, и на этот раз приглашена лондонская пара, и ужинаем мы не где-нибудь, а в старинном «Рице». Важными гусями вкатываемся туда, в фойе нас уже ожидают худосочная Джейн и ее полноватый муж Генри.

Бифштекс окровавленный и трюфли…

С «Рицем» у меня связаны сложные воспоминания: в свое время я дружил с одним английским лор дом (не надо думать, что только лорды входили в круг моих оперативных знакомств) — воплощением снобизма, осмеянного великим Теккереем. Что такое снобизм, я до сих пор не уяснил, но лорд отличался капризной привередливостью и заказывал блюда мучительно долго, бесконечно советуясь с официантом, затем, сделав кислую мину, вызывал самого повара, придирчиво обсуждал с ним ингредиенты салатов и гарниров и советовал, как лучше все приготовить. После заказа пищи наступал самый страшный миг: заказ вина. Именно здесь, в фешенебельном «Рице» мой лорд однажды заставил официанта открыть по крайней мере бутылок десять, и после каждый пробы он морщился, жаловался на надувательство, возмущался, что вместо «Макон» 78-го года ему подают «Макон» 63-го, наконец, вызвал директора, вместо которого явился его заместитель (это привело его в ярость), и разразился дикий скандал. Как простой советский человек я чувствовал себя неловко: за такие проделки ему в Москве набили бы морду и заставили бы оплатить и забрать с собой все открытые бутылки. Но отнюдь не это волновало меня, главное, что лорд состоял в нашей агентурной сети, и какая же, к черту, конспирация, если весь ресторан стоял на ушах?!

— Что желаете, господа? — перед нами кругленький, упитанный англичанин (возможно, итальянец, после промашки с турком все смешалось в доме Облонских[98]), со стеклянным тролли на колесиках, сплошь уставленным бутылками. Официант пышет добродушием и располагает, и хочется вместе с ним надолго поселиться в «Рице» и, начиная с раннего утра, есть и пить, пить и есть… Естественно, Крис тут же заводит с ним большой разговор о проблеме аперитива.

— Как вы думаете, а не выпить ли нам по кампари?

— С содовой, апельсиновым соком, с джином (тут же с десяток названий)?

— Пожалуй, лучше виски…

— Очень рекомендую хороший молт, он пользуется у нас большим успехом.

— Мы потом возьмем вина… Или не стоит смешивать?

— Смотря, что вы возьмете на второе…

Дискуссия длится минут десять, они не отрывают друг от друга блестящих глаз, они серьезны до умопомрачения, и кажется, что наконец разгадана тайна вечного двигателя[99]. Некоторое время, раскрыв рты, мы вслушиваемся в дискуссию, но приличия требуют собственного разговора, и я глубже знакомлюсь с супругами. Легко интригую рассказом, что когда-то работал в КГБ и старался вербовать консерваторов, за что и потерпел.

— Как интересно! — восклицает она. — Значит, вы общались с консерваторами?

— Совершенно верно, — соглашаюсь я.

— А зачем вы это делали?

— Нас интересовали политики вроде Маргарет Тэтчер… — стараюсь объяснить популярно.

— Я ненавижу эту дуру! — свирепеет Джейн и чуть не сбивает от возмущения пустой бокал.

Муж недовольно молчит, видимо, он любит дуру. Любит, но молчит, как истинный джентльмен.

— Дело тут не в вашем отношении, — мягко отвечаю я. — Дело в том, что нас, как и английскую разведку, всегда интересовала политическая информация…

Она хохочет, и я понимаю, что веры мне нет и не будет.

— Какое у вас чувство юмора! Вы так похожи на англичанина!

После этого Джейн видит во мне своего парня, начиненного чувством юмора, правда, она толком не знает, что такое КГБ, но слышала: это что-то плохое.

— А чем вы занимаетесь в КГБ? (Эта тема начинает ее мучить.)

Ну и влип в историю! Что может быть ужаснее серьезного обсуждения предмета, о котором твой собеседник слышал лишь краем уха?

— Разными делишками (говорю, что на ум пришло). Вот, например, в двадцатых годах захватили английского шпиона Сиднея Рейли, допросили его, а потом вывезли в лес и там пустили в спину несколько пуль. Он даже не подозревал, что его расстреливают, смеялся и очень радовался хорошей погоде.

Она хохочет до слез. Слава богу, что в мире еще остались англичане! Немец наверняка посуровел бы или заплакал, француз замахал бы руками, испанец осудил бы…

— У нас в Англии это называется черным юмором. А вам нравятся англичанки?

Большой вопрос.

— Нет, я предпочитаю русских… — говорю, словно совершаю преступление против человечества, боюсь, что Джейн не поймет, не простит, к черту пошлёт.

— Почему? — искренне удивляется она.

Действительно, почему? Я краснею, — ну и допросик! — надо быстренько уплыть в другую бухту, хватаясь за соломинку…

— Послушайте анекдот: француз, англичанин и русский обсуждают достоинства женщин. «Когда моя Мэри садится на лошадь, ее ноги достают до земли. Однако не потому, что лошадь низкорослая, — просто у англичанок самые длинные ноги в мире», — говорит англичанин. «Когда я танцую с Николь, — замечает француз, — то чувствую, как соприкасаются наши локти. Но не потому, что у французов длинные руки, а потому, что у наших дам самые тонкие талии в мире». — «О да! — говорит русский. — Когда я ухожу на работу, то хлопаю свою Машку по заднице, а когда прихожу домой, она еще трясется. Но это не потому, что у русских баб самые толстые жэ, а потому, что у нас самый короткий в мире рабочий день!»

Джейн хохочет, а я с ужасом думаю, что она снова переведет разговор на уже не существующий КГБ.

Но уже несут, уже несут! И ставят на стол. Закусываем чисто по-английски — ростбифом. Второй акт звучит помпезнее: появляются два сияющих официанта с серебряными кастрюльками, прикрытыми серебряными крышками (там царь-рыба под соусом, от которого поет ариозо печень). Они маршируют строем, словно солдаты, останавливаются за спиной, ставят перед каждым из нас свои кастрюлечки и одновременно, как по команде, поднимают перед самым носом крышки (странно, что при этом не щелкают шпорами). Ароматы вырываются на волю, вздымаются и стелются по столу, как утренний туман, кружат голову и забивают нос. Подбежавший виночерпий подливает белого вина…

Шпионы хорошо питаются, но рано умирают

После такого ужина хочется продолжения счастья. Словно почувствовав наше настроение, размякшая чета приглашает нас к себе в Челси на дринк, по дороге мы берем несколько бутылок вина, представьте на миг лорда Горинга из «Идеального мужа», который захватывает спиртное на банкет к леди Уин-дермир. Джейн не разбирается в КГБ, зато она восхищается Набоковым и читает его стих, сделанный по размеру пушкинского ямба.

  • What is translation? On a platter
  • A poet’s pale and glaring head.
  • A parrot’s screech, a monkey’s chatter,
  • And profanation of the dead.[100]

Истинно московский вечер, и это снова убеждает меня в мысли, что разница между англичанами и русскими ничтожна и легко превозмогается за бутылкой в домашней атмосфере.

Я, как истинный эрудит, читаю в ответ набоковский «Вечер русской поэзии»:

  • How would you say «delightful talk» in Russian?
  • How would you say «good night»?
  • Oh? That would be:
  • Bess nnitza, tvoy vzor oon I i str shen;
  • Lub v moy a, otst opnika prost e.
  • (Insomnia, your stare is dull and ashen,
  • my love, forgive me this apostasy.

Чеширский Кот тоже не отстает и декламирует стишки Эдуарда Лира.

Брюки важнее, чем мировая история

Утром Крис решает меня осчастливить и помочь подобрать новые брюки: те самые, заветные, купленные в страшных мучениях в «Хэрродсе», при примерке дома оказались длинноваты, а в Хемпстеде, по мнению моего друга, лучшие в мире магазины, и вообще — это самое прекрасное место на земле. Сначала мы залетаем во французскую кондитерскую («Вы француженки или только прикидываетесь?» — это игривый Крис), а затем важно заходим в магазинчик с хозяином-индусом, там выбор туалетов идет как по маслу: мало того, что я нахожу подходящие брюки, но и проникаюсь любовью к клетчатому твидовому пиджаку. Единственная беда: брюки требуется чуть укоротить, и хозяин тут же снимает мерку. Я плачу за пиджак, но решаю оставить его в лавке и забрать на следующий день вместе с брюками. Зачем тащить с собой эту поклажу?

— Приходите завтра в четыре, — говорит индус, любезно склоняясь в поклоне, — но только оставьте, пожалуйста, депозит за брюки.

Приходит на ум Карамзин: «Один говорил: «дай мне шиллинг за то, что я подал тебе руку, когда ты сходил с пакетбота»; другой: «дай мне шиллинг за то, что я поднял платок твой, когда ты уронил его на землю».

— Сколько? — спрашиваю я.

— Сто пятьдесят фунтов.

— Позвольте, — вмешивается Крис, — но это же цена и пиджака и брюк, причем мы оставляем пиджак у вас! Что за странные порядки?

— Так у нас принято, сэр! — говорит индус.

— Где это у нас?! — Подумать только: какой-то иммигрант учит англичанина, как жить.

— В нашем магазине, — продавец учтив, хотя, конечно, его так и тянет дать Крису под зад.

— Я никогда в жизни больше не приду в вашу лавку! — полыхает Крис.

— Спасибо, сэр, — улыбается индус.

Где он научился английской выдержке и вежливости? Неужели под хлыстами и пулями колонизаторов?

На улице Крис свирепеет:

— Майкл, возьми завтра одни брюки, но откажись от пиджака! Эта сволочь принимает тебя за кувшин! (По-русски чайник.)

Кувшин так кувшин, штаны дороже. Для меня штаны — выше национальной гордости и великих принципов. Я не могу без штанов, и это — главное.

— Ты испортишь нравы продавцов во всем Хемпстеде. Будь мужчиной и хоть примерь штаны завтра, не бери без примерки, этот гад все напортачит! — шипит Крис.

— Мне нужно поменять доллары на фунты, Крис.

— В Хемпстеде с этим нет проблем, — уверенно говорит он, заходя в банк «Миддэндс». Там меня неожиданно просят заполнить анкету и предъявить паспорт, который я с собой не захватил. Паспорт иногда просят и в России, но вот насчет анкеты… Не собираюсь же я поступить на работу в банк!

Борец за права человека снова на баррикадах:

— Что за странности? В Хемпстеде меняют деньги на каждом углу, и никто ничего не спрашивает.

— У нас такой порядок, сэр, — оправдывается служащий, скаля зубы.

— Идиотский порядок! — не выдерживает Крис. — Какой ваш номер факса?! Я сниму отсюда свой вклад. Какая глупость, что я связался с вами!

— У нас нет факса, сэр! — отвечает служитель, скрывая лютую ненависть к Крису за улыбкой.

— Как это нет факса? — вмешивается Кот. — Вон он стоит на столе, разве вы не видите?

Крис не выдерживает, мы возмущенно выходим на улицу и без всяких проблем меняем доллары в соседнем банке.

— Бюрократы, чернозадые гады, сукины дети! Заполонили, закакали весь Хемпстед! (Очень согласен.)

Моему другу сейчас не помешали бы отравляющие газы, чтобы выкурить из Лондона всех иммигрантов. Впрочем, большую часть года он проводит не в родных местах, а в США и Франции — вот чужаки и заполнили вакуум, ведь природа не терпит пустот. А пока муниципалитет вынашивает памятник борцу против белого геноцида Нельсону Манделе, Место выбрали подходящее: прямо на Трафальгарской площади, рядом с другим Нельсоном, правда, адмиралом. Ну ничего, пусть пока постоит — ведь черный геноцид пока еще не набрал достаточно сил…

Немного о великих

Но в конце туннеля всегда, как известно, есть свет (или же нет): после всех мытарств у нас встреча с великим Джоном Ле Карре. Крис, правда, не уверен, что такая литературная величина захочет видеть Чеширского Кота, это все равно что привести на свидание к Льюису Кэрроллу собаку Баскервилей.

Тут я откачу свой шарабан на рельсы 1989 года, когда в расцвет перестройки и гласности я почувствовал творческое отчаяние: ни один поганый театр не брал мой шедевр «Джеймс Бонд в Москве». Каждую ночь я ожидал телефонного звонка и взволнованный голос знаменитого режиссера: «Я прочитал Вашу пьесу и не могу заснуть. Ничего подобного я в жизни не читал!!!» Далее аншлаги, горы роз на сцене и скромный автор, отмахивающий поклоны под ручку с режиссером и ошеломляюще красивой актрисой. Кто же вытащит меня из этой трясины? Кто еще в мире понимает, что такое шпионская тема и как она популярна? Ну, конечно же, король этого жанра Джон Ле Карре, его «Идеальный шпион» подвиг меня в 1990 году на написание первого романа, неожиданно опубликованного в «Огоньке». О, Ле Карре, мой духовный отец!

Голова моя оказалась в таком огне, что, коряво переведя пьесу на английский, я отправил ее с оказией в издательство (боялся, что в нее влезет неизвестно кто) в Лондон лично живому классику. К пьесе приложил письмецо, в котором скромно сообщил, что я, отставной полкаш КГБ, обращаюсь к нему как к бывшему разведчику по другую сторону баррикад, ныне вроде бы не заклятому врагу, а другу, с деловым предложением: стать соавтором моей пьесы, естественно, пройдясь опытной рукой по моему несовершенному переводу и наполнив текст тонкой английской спецификой, сленгом и идиомами, что, несомненно, сделает пьесу ломовым хитом на Уэст-Энде и на Бродвее.

Все лето ожидал ответа, потом решил, что любимый Джон ничуть не лучше наших главных режиссеров, которые любят с экрана вещать о любви к ближнему, а на деле — фарисеи и самовлюбленные бездари. И вдруг месяца через два пришло письмо от ю сентября 1989 года из Лондона с обратным адресом литературного агента. Автор опасался давать свой личный адрес: вдруг я завалю его мешками со своими рукописями? Письмо было написано от руки, как-то слишком запросто для маститого писателя. Правда, по сей день респектабельные джентльмены, даже если все напечатано секретарем, своей рукой обязательно пишут ласковое обращение к адресату («Дорогой сэр Майкл») и рутинное «Искренне Ваш» с подписью в конце, это признак хорошего тона и легкого презрения к техническим достижениям цивилизации — от станка Гуттенберга до компьютера, может быть, даже утверждение того человеческого, что в нас еще осталось. Текст гласил: «Дорогой сэр! Ваше письмо, датированное двадцатым июля, достигло меня только вчера! Послушайте, я не могу реализовать ваш проект, ибо у меня на тарелке слишком много своего, и идей в голове хватит на несколько лет, моя проблема не в том, что писать, а где найти время. Поэтому я послал вашу пьесу своему литературному агенту со слабой надеждой, что он кого-нибудь найдет, подойдут ли Алан Беннетт или Майкл Фрейн? Очень сожалею, но больше ничем не могу помочь и желаю вам успеха». Пьесу в конце концов поставили, но не в Лондоне, а в Душанбе, что все равно прекрасно, какая разница, кто восхищается тобой — англичане или таджики?

Ле Карре тоже живет в Хемпстеде, в миле от Криса, и сначала мы заезжаем за ним на такси домой, там мы впервые пожимаем друг другу руки и выпиваем по бокалу шампанского «Мумм» (о, исторический момент!). Естественно, в голове классика я уже занял свою нишу: ведь не каждый же день ему присылают пьесы спятившие от графомании полковники! Далее машина привезла нас в знаменитый «Симпсон» на Стрэнде, где с утра до ночи джентльмены жуют недожаренные бифштексы с кровью, там состоялся милый, ничего не значащий разговор с седым, чуть застенчивым и скромным автором, не особенно распространявшимся о своих подвигах на ниве шпионажа.

Прокачусь на своем шарабане на год вперед. Вскоре Ле Карре прибыл в Москву собирать фактуру для своего очередного романа, остановился в шикарном «Савое», где я его разыскал и предложил пообедать в Доме литераторов, тогда еще доступном для медленно беднеющих московских писателей. В киоске рядом с входом я по дурной привычке купил и запрятал в карман бутылку «Тичерс», стоившую (о, славное время!) всего шесть долларов. В ресторане мы пожинали фирменные писательские деликатесы, и мой гость охотно воспринял бутылку, внесенную в кармане, словно мы с ним уже не раз по-совковому выжирали «натроих» в подъезде (а не в «Симпсоне»), закусывая селедкой с газеты, положенной на подоконник (к образу английского джентльмена). Кот смотрел на нас с нескрываемым презрением, как на жалких плебеев.

На следующий год он пригласил меня погостить у него в загородном доме близ Панзанса, встретил меня на перроне, посадил в просторный «лендровер», рассчитанный на пересеченную местность, и повез в свое имение, состоявшее из двух двухэтажных домов, один — хозяйский, другой — для гостей. Дома высились на каменистом холме, внизу хмурилось серо-зеленое море, видимо недовольное визитом бывшего чекиста, из окна гостевого дома виднелось ограждение из колючей проволоки(!), рядом сидел огромный рыжий кот, который зашипел и жутко напугал моего Чеширского Кота. Вопрос о назначении проволоки мучит меня до сих пор, я так и не рискнул спросить об этом у хозяина. Защита от местных жителей, ворующих картошку? Или от тигров, покушающихся на кота?

Дэвид (истинное имя Джона Ле Карре — Дэвид Корнуэлл) отдал мне на откуп весь гостевой дом, я тут же начал все осматривать и обнюхивать, прежде всего холодильник, который оказался набитым пищепро-дуктами и — nota bene! — бутылками Puilly fume, моим любимым французским вином. Вот вам и негостепри-имство англичан, и болезненный уход в приватность!

О, бедность!

Расставшись с Ле Карре, мы мчимся домой, но по дороге у Криса верещит мобильник, напрочь ломающий всю мою хемпстедскую идиллию: дела зовут моего приятеля в провинцию. Как истинный англичанин, он предлагает остаться в его квартире, но внутренний голос подсказывает: не надо! Ничего хорошего из этого не выйдет, вспомни, сколько ты сам из-за этого потерял друзей, как охала жена и кричала, что вся квартира превратилась в грязный бардак и исчезли даже мельхиоровые ложки, а потом приходили телефонные счета, не надо…

Крис, увидев мою непреклонность, предлагает переехать в приличествующий мне по рангу отель «Королевские конногвардейцы». Там множество достоинств: соседство с Министерством обороны, всем Уайтхоллом и Скотланд-Ярдом («Шпион всегда шпион»), кроме того, там обожали останавливаться отставные английские полководцы, а разве я, хотя и в малой степени, не вхожу в этот сонм ангелов?

Предварительно заказав номер, на «ягуаре» торжественно переезжаем на точку, швейцар в позументах очень осторожно грузит в тачку мой потертый чехословацкий чемодан, купленный еще в «Мосторге», видимо, подобных он никогда не видел у своих постояльцев-конногвардейцев и потому относится к моему багажу как к антиквариату. Отель «Королевские конногвардейцы» увешан портретами прославленных сэров в тусклых золоченых рамах, они напоминают о блеске ушедшей Империи. Рядом страсть моей души — желтоватые гравюры со стройными яхтами, видами Гринвича и Лондонского моста, тоже уходящая натура, в которую уже грубо вторглись новый газетный центр Доклэндс и манхэттенское нагромождение отелей у Темзы — Chelsea Harbour. Тут еще мой Лондон, тут убаюкивают музыкальный треск беломраморного камина и волнительно красной кожи кресла и диваны. Если бы в них сидели не бизнесмены с мобильными телефонами и не чересчур деловитые остроносые дамы (увы, не леди полусвета), а истинные конногвардейцы в поблескивающей униформе, позвякивающие шпорами!

В романной атмосфере старомодного отеля чувствую себя аристократом из Троллопа или Филдинга, эдаким потертым, но великолепным сквайром, кавалером и кавалергардом, изрядно пострелявшим восставших сипаев и попинавшим черно-желтых слуг. Кстати, уборщицы темнокожи, таинственно женственны и похожи на копошащихся зверушек, мужская обслуга тоже черновата, подчеркнуто почтительна и обращается ко мне не иначе как к «полковнику»: «Простите, полковник, вы будете гренки или овсяную кашу?»[101] Звучит.

И очень хочется денщика в ливрее, хотя бы вроде хлестаковского Осипа.

Вдруг на меня нападает комплекс неполноценности: а вписываюсь ли я своим внешним обликом в этот имперский отель? Не похож ли я на забулдыгу, случайно зашедшего в приличный дом? Зато Кот чувствует себя здесь как дома, словно всю жизнь он провел в таких шикарных дворцах.

Где вы, джентльмены?

В комфортабельном номере я успокаиваюсь, лишь выпив глоток виски (не из дорогущего мини-бара, а из бутылки, купленной в магазине): ведь фланелевые брюки наконец-то купил (о, счастье идиота!), и твидовый пиджак приобрел и классические туфли марки «Баркер» в эдаких пупырышках. Соединение всех этих роскошных ингредиентов в гармоничный букет сделает меня настоящим джентльменом, и я сольюсь, сольюсь в экстазе со всеми королевскими конногвардейцами. Надеваю новоприобретенное, веером выпускаю из верхнего кармана цветастый платок и уверенно спускаюсь в ресторан на ланч.

Не так уж и шикарно. Где вы, богатые джентльмены? Из тех, кто по выходным нарочито небрит и бродит в драных джинсах (или вельветовых штанах) и пуловере, обернув вокруг шеи шарф, с непокрытой головой. Зато в будни выбрит до синевы и одет в полосатый костюм с хризантемой в петлице. Правда, один директор универмага недавно уверял меня, что полосатые костюмы, брюки из кавалерийской саржи (не путать со спаржей!) давно вышли из моды. Не поверю никогда: просто директор командует универмагом ширпотреба…

После ланча выходим с Котом на променад, и вдруг я слышу беседу по-русски. Звучит диалог с легким матерком, он интригует (о чем же все-таки говорят «новые русские», если говорят?), стараюсь держаться рядом, но боюсь, что засекут, — во мне ведь тоже со стороны виден русский — и все же тянусь за их спинами, словно опытный наружник, стараясь усечь разговор.

— На первый взгляд все выглядит хорошо! — поучает длинноногий в джинсах супружескую пару, очевидно недавно прибывшую в Лондон. — На самом же деле… например, плачу дикие деньги за ихнее телевидение. Но ведь это полное дерьмо по сравнению с нашим! Собираюсь скоро поставить нашу «тарелку»…

Патриотический запал меня умиляет, и я отстаю, размышляя, что буржуазия бывает не только компрадорской, рано или поздно в ней просыпается национальная гордость, связанная с желанием не потерять накопленное (или награбленное) и сохранить его в жестокой конкуренции с Западом.

— А не взглянуть ли нам на «Старый чеширский сыр»? — предлагает Кот. — Только не пить: ты и так уже принял в номере виски. Вообще-то следовало бы назвать этот паб «Чеширский Кот». Такое дерьмо, как чеширский сыр, не заслуживает даже упоминания. Ты пробовал когда-нибудь эту гадость?

Я спешу унести Кота из этих мест и уже в Сити врезаюсь сразу в трех русских, определяю их по походке вразвалку (руки в брюки), по равнодушию и даже презрению, с которыми они взирают на дорогие витрины. О, это очень богатые люди, это уже короли бизнеса! Первоклассные костюмы, купленные на Бонд-стрит, где считается неприличным вешать на товары ярлык с ценой. Отменные ботинки, шелковые итальянские галстуки, а у одного даже типично джентльменский, длинный зонт с бамбуковой ручкой. Но не укрыться от взгляда чекиста-пенсионера. За этим маскарадным блеском проглядывает партийный работник, ныне директор приватизированного завода, и уже поживший старший бухгалтер, которому вдруг на старости лет подфартило. А кто же этот третий, молодой да ранний, с татуировкой на руке, уверенный в движениях? Конечно, зона. Англичан они считают бедняками и идиотами, не умеющими делать деньги и вечно дрожащими перед лицом закона. Став крезами в считанные месяцы или дни, они не представляют себе, что состояние можно наживать веками и честным путем, они любят деньги, но не знают, как их тратить. Им уже скучно оттого, что можно купить и красивую девицу, и самый дорогой «люкс», и шампанское из погребов какого-нибудь графа де Бофор, и самого графа, и его замок.

Захожу в собор Святого Павла, смотрю на надгробие погибшим во время Крымской войны 1854–1856 годов. Там идет служба, играет орган. Рассматриваю посетителей (снова старина Карамзин: «Взглядывали и на англичан, которых лица можно разделить на три рода: наугрюмыя, добродушныя и зверския») и держу путь на Тауэр.

Улочки тут узкие, от них вьются проходы к набережной, по дороге к знаменитой крепости со сладким предвкушением наслаждения захожу в музей пыток. Чекистская натура выздоравливает от такого музея (забываешь о зверствах «органов»!): там восковые фигуры заливают друг другу воду в глотки, четвертуют, придавливают тело камнями, вырывают щипцами куски тела и ногти, сурово рубят головы. Иногда рядом кто-то исступленно визжит, загорается окровавленная голова Анны Болейн, и падают в обморок потрясенные посетительницы. И все же существовала и английская доброта: обреченных на смерть вели по длинной дороге из Восточного Лондона в Гайд-парк, где уютно располагались виселицы, причем по пути накачивали в пабах, чтобы веселее было висеть. Более того, любой свободный горожанин или горожанка могли освободить жертву, пожелав вступить с нею в брак. Известен случай, когда приговоренная к повешению англичанка прямо на месте казни отвергла предложение, сделанное мужиком из глазеющей толпы, заявив, что предпочитает виселицу жизни вдвоем с таким уродом.

Но хватит о пытках, зайдем в Тауэр, в тюремное жилище великого сэра Уолтера Рэли. Идиллически-зеленая поляна, где, по идее, уже 900 лет проживают жуткие вороны — грозные стражи Тауэра, в свободное от пожирания трупов время чистившие антрацитовые перья и вытиравшие окровавленные клювы о вереск на лужайке. Но жизнь прозаична и легко рассеивает наши иллюзии: я долго ищу птичек, но они настолько обалдели от туристов, что запрятались в укромных местах и мучатся там от страха. Но вот пара растрепанных и смурных существ с жидковатыми перьями, — вороны с моей дворовой помойки в сравнении с ними смотрятся королями и королевами, а этих несчастных вполне может сожрать даже полудохлая мышь!

— Да я их всех придушу одной лапой! — хвастается Чеширский Кот, гордо идущий рядом (пришлось превратить его в невидимку, иначе стражники-йомены, известные как мясоеды-бифитеры, в честь которых назван славный джин, содрали бы с него входную плату). — Самый старый ворон по имени Ронни родился в графстве Линкольншир всего лишь в 1989 году, а самая молодая ворониха Джеки появилась на свет только в 1991-м, хотя корчит из себя старушенцию, заставшую казни при самых кровожадных королях. Да и вообще это не вороны, а воробьи!

Публика толпится в любимых сердцу местах: там, где в свое время стояли виселиц мосты и изящные приспособления для отделения от тела головы, там, где благополучно экзекутировали страстных любовниц и верных жен знатных особ вместе с самими особами. Как мужествен и осанист Генрих VIII на картине Гольбейна, никогда не поймешь, зачем ему потребовалось отрубать головы женам — уж если так хотелось, мог бы тихо отравить или удушить в постели.

Какими вы не будете

Наконец мы с трепетом упираемся в Кровавую Башню, где целых тринадцать лет томился сэр Уолтер Рэли. И мореплаватель, и организатор пиратских экспедиций, поэт, историк, драматург. В молодости опасный бретер, которого называли первой рапирой Англии, завсегдатай всех кабаков и прочих злачных мест Лондона, игрок и душа всех компаний, между прочим, выпивавший с малоизвестным актером Шекспиром из театра «Глобус»…

Туристы теснятся в очереди под башней. Нет, это не темница с зарешеченным оконцем, за которым грустный товарищ, махая крылом, жует кровавую пищу, а вполне комфортабельное жилище. Как изящен секретер, на нем родились «Трактат о кораблях», «Прерогативы парламента» и «История мира», самая знаменитая и немедленно запрещенная королем. В эти апартаменты к нему прибегали жена с сыном, а когда он прогуливался вдоль Темзы, на знаменитого поэта и пирата глазели с другого берега поклонники и поклонницы.

Блестящий взлет Рэли при дворе произошел в 1582 году, когда в тридцать лет он швырнул свой плащ под ноги королеве, шагавшей по грязной луже (прекрасный ход для овладения сердцем женщины, я сам об этом мечтал, но всегда жалел хороший плащ — оставалось лишь с завистью наблюдать, как шикарно это делает красавец Паратов в «Бесприданнице»). Что говорить! — сорокавосьмилетняя королева Елизавета тут же очаровалась находчивым Рэли, и он был приближен к телу, обласкан, осыпан подарками и деньгами, стал дворянином и капитаном королевской гвардии. Говорят, бриллиантовым кольцом-подарком королевы он начертал на оконном стекле: «Высоко я лезу, но боюсь упасть», на что Её Величество тем же бриллиантом вырезала: «Если у тебя сдает сердце, вообще не лезь!» В 1584 году Рэли предпринял две экспедиции в Америку, — так на карте появилась Виржиния, в честь «девственницы» королевы, попутно Рэли осчастливил Англию привезенными из тех дальних краев табаком и картофелем, который вначале, как и в России(!), встретили подозрительно, вплоть до бунтов.

И шло бы всё как по маслу, если бы не женская ревность! Дернул же черт сэра Уолтера влюбиться во фрейлину королевского двора Елизавету Трокмортон и тайно на ней жениться. Более того, сдав родившегося сына на руки кормилице, Лизочка вернулась во дворец, дабы исполнять свои обязанности фрейлины. О, королевский гнев! Возмущенная фурия в 1592 году заточила обоих в Тауэр и отлучила от двора. Правда, в конце концов любовники получили амнистию и разрешение на бракосочетание при условии, что будут вести уединенную жизнь в отдаленном поместье.

Блестящий Рэли не терял времени зря, и в своем замке около Дорсета писал стихи, занимался математикой и спорил по проблемам философии со своим другом, драматургом Кристофером Марло. Но что перо и бумага! — печальный удел жалких писак, которым не хватает мужества, грубой мужской силы, безоглядности и ловкости, они и не нюхали настоящих шторма и штурма и, как Жюль Верн, просидели в кабинетах, сочиняя небылицы…

Рэли любил ходить по лезвию ножа, испытывать на прочность самого себя, всю жизнь он мечтал об Эльдорадо, о стране золота, этой мечтой были заражены многие конкистадоры и авантюристы. В 1595 году Рэли наконец получил разрешение покинуть Англию, его корабли вышли из Плимута и долго блуждали по реке Ориноко в поисках «золоченого короля»; Рэли проплыл на открытой лодке 400 миль вверх по реке в поисках своего Эльдорадо, но ничего не нашел. В 1597 году он организовал удачное нападение на испанский порт Кадис и снова стал фаворитом королевы и даже членом парламента. Но всему бывает предел, и в 1603 году королева отошла в мир иной, — это был конец правлению Тюдоров.

Спустя несколько часов король Шотландии Яков VI, сын обезглавленной Елизаветой Марии Стюарт, был провозглашен королем Англии Яковом I — два королевства объединились под его началом. Это означало закат политической звезды Рэли. Бывшие друзья тут же стали злейшими врагами и нашептывали новому монарху, что Рэли республиканец, атеист, испанский агент, заговорщик, посягавший на трон. В 1603 году его арестовали, судили за государственную измену и приговорили к смертной казни. Однако король Яков смилостивился и даровал ему жизнь, заключив в Тауэр, где он и просидел тринадцать лет.

Так бы и продолжалось до конца жизни, если бы королю не потребовались деньги: казна опустела, а Рэли выдавал идею за идеей о своем Эльдорадо. В 1616 году сердце короля дрогнуло, он выпустил его на свободу, и уже через несколько недель небольшая эскадра под руководством бывшего государственного преступника направилась к берегам Южной Америки. Однако это уже был не энергичный гвардеец, а шестидесятилетний старичок со слабым голосом, переживший два инфаркта. Король поручил ему возглавить новую экспедицию на Ориноко (о, Эльдорадо!), однако в те времена Испания уже стала союзницей Англии, и король пригрозил, что если сэр Уолтер вступит с испанцами в конфликт, то лишится головы.

Но штормовые ветры и судьба уже были против Рэли: ураганы рвали паруса, корабли летели на скалы, буря выбрасывала их на мель, экипажи были на грани бунта, и пришлось лечь на обратный курс. Силы флибустьера иссякли, и он отдал бразды правления сыну Уоту, на пути они мигом опустошили испанский городок Сан-Томе, более того, любимый сын был убит, а несчастный Рэли с жалким грузом золота, захваченного на проплывающих испанских кораблях, двинулся домой. Что делать королю, который стал дорожить дружбой с Испанией? Он передал дело Рэли в Тайный Совет, там великий авантюрист нашел сочувствие, даже прокурор заявил: «Сэр Уолтер Рэли был звездой, на которую взирал весь мир; но звезды падают, — нет! они должны упасть, когда тревожат сферы, которым подчиняются».

Панегирики прокуроров не мешают смертным приговорам. Рано утром 29 октября 1618 года в черной мантии Рэли вышел на площадь (не в Тауэре, а в районе Вестминстера), где его уже ожидала толпа, и поднялся на эшафот, попросив всех произнести вместе с ним молитву. Затем он провел пальцем по топору палача и произнес: «Это острое и вполне подходящее средство для излечения меня от всех болезней». Когда один из свидетелей потребовал, чтобы осужденный, кладя голову на колоду, повернул лицо на восток, появился повод пошутить еще один раз: «Не важно, где находится голова, важно — чтобы сердце было на месте». Голова отлетела навеки, ее положили в красную кожаную сумку, а тело завернули в бархатную материю.

Верная и единственная жена Елизавета Трокмортон похоронила тело мужа в церкви Святой Маргариты в Вестминстере, а забальзамированную голову хранила целых 29 лет в своей спальне до самой смерти, — вот какие бывают жены!

Спустя много лет я прочитал в дневнике Джона Обри: «Сэр Уолтер обычно имел дело с простыми девками, но как-то затащил в рощу и прижал к дереву одну из фрейлин по имени Трокмортон — это была первая в его жизни знатная дама. Сначала она, похоже, испугалась за свою честь и начала кричать: «Любезный сэр Уолтер, чего вы от меня требуете? Вы погубите мою невинность! О нет, любезный сэр, только не это!» В конце концов, по мере того как одновременно усиливались опасность и удовольствие, она в экстазе стала выкрикивать: «О, сэр! О, Уолтер! О, сэр! О, Уолтер!»

Плывем, братцы, плывем!

От этой сцены до отрубленной, но сохраненной головы большой путь.

Но Чеширский Кот уже утаскивает меня из Тауэра в туристское суденышко, размеренно плывущее по Темзе обратно к Вестминстеру, все немного напоминает вояж по Москве-реке, опять же сходство…

— Да хватит сравнивать! — орет Кот. — Плыви себе спокойно и поменьше философствуй!

И он забирается на самую верхотуру, а я смотрю на мосты, проплывающие над головой: Лондонский, Саутуорк, Блаэкфрайерс, Ватерлоо, засевший в сердце каждого русского вместе с молодой Вивьен Ли, Вестминстер, трап подан, милости просим.

Щит с рекламой у пристани: «Уникальная возможность заглянуть в таинственный и зловещий мир русской подводной лодки — единственной в Великобритании. Волнительная и вызывающая трепет поездка для всей семьи! Подлодка И-475 входила в русский Балтийский флот до 1 апреля 1994 года и 27 лет бороздила океаны, выполняя разведывательные функции. Подлодка прибыла в Лондон в июле 1994 года со своей базы в Риге».

Сердце мое сжимается от внезапной боли: как посмели?!

Гордость советского флота продана с молотка как антикварная мелочь. За 250 фунтов ее можно снять под заурядную вечеринку с коктейлем, а за 500 фунтов пить и танцевать в стиле «рейв» аж до 2 часов ночи. На боевой рубке уже поселились голуби, а ночью, говорят, по палубе бегает лисица.

Теперь уже глупым туристам можно не сомневаться в том, кто победил в жестокой «холодной войне», — вот он, поверженный враг, вот они, русские, поставленные на колени! И никому из англичан не приходит в голову, что никто нас не поверг, сами, дураки, все раздали и распались на части, все делаем своими руками, сами себя казним, сами и милуем… Да идите вы к псам свинячьим, не хочу я любоваться своим унижением, не хочу — и точка!

Рухнула Империя, почему бы не напиться, дружок? А потому, что в современной Англии редко кто напивается. Трудно напиться, если существует такое уникальное явление, как паб, там не подскакивает официант, как в итальянских или французских кафе, не проводит за столик, не теребит с заказом, там ты — вольный стрелок, нигде в мире нет такой свободы, как в английском пабе. Там не напьешься еще и потому, что ровно в одиннадцать все пабы закрываются…[102]

Для пьянства есть любые поводы…

Так почему бы не нарезаться?

Заходим в «Синий кабан» и с мыслью об исчезнувшей Империи я принимаю первый стаканчик виски (между прочим, Кот тоже выпивает порцию скотча, но виски на него действует как молоко, другое дело — валерьянка!). В роковые 60-е, когда я опутывал Лондон своими паучьими сетями, финал моей карьеры был проставлен в пабе, который я называю ради конспирации «Майкл и сапог».

  • Так почему бы не напиться?
  • Аккорды ветра бродят, бредя,
  • В зеленых Расселскверских нетях;
  • Их всхлип налип на листья лип,
  • На тусклый мозг, на нервов крик…

Это Т.-С. Элиот в переводе А. Сергеева.

Боже мой, как остро, как интересно жилось, когда я был шпионом! Как жаль, что никто не спросит об этом меня, отставника, сейчас! А ведь могли бы… (уже четыре виски «Хейг»). Интересно, что изменилось в моей душе по сравнению с тем славным временем? Конечно, многого боялся: и соблазнения пылкими англичанками (особенно трепетал в отелях, наглухо закрывал двери, но все же опасался, что впрыгнет через окно в койку), и подходов английских антисоветчиков (с ними сразу вступал в идеологический спор, чтобы никто не заподозрил). Отвергал любые подарки (сейчас хоть бы одна сволочь что-нибудь подарила!) и, конечно же, любые сомнительные предложения. В каждом англичанине подозревал агента, наших тоже побаивался, многие могли подложить свинью и настучать черт знает что: ведь доложили же в Москву о покупке мной размалеванного цветными пятнами кофейного столика, увязав этот страшный факт с выступлением Хрущева в Манеже против абстракционистов.

М-да (уже перешел на молт «Гленфидик»), сейчас не боюсь ни наших, ни ваших, все наоборот: наши, живущие в Англии, уклоняются от встреч, боятся, что англичане засекут их контакт со мной и потом вытурят, как агентов выдающегося шпиона (это давно не секрет, никому я не страшен и никому не нужен). Англичане тоже не очень-то жаждут со мной связываться. Много раз просил интервью с видными деятелями разведки или контрразведки. Отказ. Неужели они действительно совершенно за мной не следят? Даже обидно! (Теперь бленд «Чивас ригал», он мягче.) Нет, наверняка следят, не упускают из виду, просто я не вижу, потерял форму, разучился ловить мышей…

— На что ты намекаешь? — спросил совершенно трезвый Кот. — Да ни один добропорядочный Чеширский Кот никогда не ловил мышей! Впрочем, я не против съездить в другой паб, мне надоело в этом «Кабане»!

Немедленно в «Майкл и сапог»! Взглянуть хоть одним глазком на осколок прошлого… Выскакиваю из «Кабана» и попадаю в толпу юношей, они громко хохочут и пританцовывают, заливаются смехом, не надо мной ли смеются? Над чем смеетесь? Над собой смеетесь, подлецы, вот распустились, гады, никакой управы! («…Холодный характер их мне совсем не нравится. «Это вулкан, покрытый льдом», — сказал мне, рассмеявшись, один французский эмигрант. «Но я стою, гляжу, пламени не вижу, а между тем зябну»» — это мой Карамзин.) Где же этот лед? Где сдержанность? Где такт?

— Такси! — я даже топаю ногой от злости.

На такси мой паб находим сравнительно быстро, но я никак не могу выйти: ручка так хитро запрятана, что даже трезвому не отыскать.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

О Ленинградской блокаде написано немало. Казалось бы, эта горькая тема во многом исчерпана, но наход...
Перед вами кулинарная книга третьего тысячелетия! Книга, меняющая не только рацион, но и образ жизни...
Уважаемый читатель! Вы держите в руках книгу – продолжение серии романов о приключениях Веры Штольц....
В книге достаточно популярно изложена мультидисциплинарная общая теория управления, основанная на ун...
Роман о событиях 90-х годов. Война, предательство, интриги, дружба и любовь! Добро и зло – кто побед...
Кого водители чаще всего поминают недобрым словом? О ком ходит множество анекдотов? Кем пугают слуша...