Как Париж стал Парижем. История создания самого притягательного города в мире Дежан Джоан
Затем король сделал все, чтобы защитить новые границы страны: Себастьен ле Претр де Вобан, один из самых блестящих военных инженеров своего времени, окружил Францию кольцом укрепленных сооружений, настолько технически продвинутых, что долгое время они считались неприступными. Это была крайне дорогая система: защита границ обошлась казне примерно в четыре раза дороже, чем все невоенные стройки периода правления Людовика XIV, включая дворцы в Париже, Версале и других местах. Однако эти немалые расходы позволили королю превратить столицу в город нового типа. Таким образом, его можно назвать первым французским монархом, который сумел увидеть образ будущего Парижа в целом.
В 1669–1670 годах начались работы по осуществлению одного из самых амбициозных архитектурных проектов в истории Парижа. Это был смелый шаг и ключевой момент в эволюции столицы, а также одна из самых инновационных идей в истории городского планирования вообще. В то время как другие европейские города по-прежнему оставались такими, какими они были в течение многих веков, – поселение за укрепленными стенами, призванными защитить их от нападения, а некоторые окружали себя еще большим количеством стен, как, например, голландский город Харлем в 1671 году, – Людовик XIV решил сделать все наоборот.
Вместо того чтобы подлатать не слишком привлекательные крепостные стены столицы, как советовали ему многие, король объявил, что Франция занимает столь сильную позицию в мире и обладает такой военной мощью, что Парижу больше не нужны укрепления. Он приказал снести все крепостные стены, часть из которых строил еще его отец; некоторые же секции были возведены еще при Карле V в XIV веке. Эти слова прозвучали как погребальный колокол по средневековому Парижу.
В правление Людовика XIV Париж и вправду был в полной безопасности. Новые укрепленные границы страны защищали его довольно долгое время: нога неприятеля не ступала на территорию столицы вплоть до 1814 года, когда город захватил русский царь.
Этот период в истории Парижа начался в 1670 и закончился в 1784 году, когда «Генеральный откуп», отвечавший за сбор налогов с ввозимых товаров, предложил Людовику XVI построить вокруг города новую стену, чтобы контролировать въезд транспорта. Только эти сто пятнадцать лет, начиная от основания его римлянами и заканчивая 1920-ми годами, Париж был не окруженным стенами анклавом, отрезанным от прочего мира, но открытым городом; это было нечто, совершенно незнакомое европейцам.
Король велел заменить укрепления двумя параллельными рядами вязов; позже он назвал это «стеной из деревьев вокруг всего города». Зеленая стена вскоре получила и предназначение: она должна была служить cours, внушительных размеров «тропинкой» или местом для прогулок – более чем в сто двадцать футов в ширину и простиравшейся, по словам одного архитектора, «прямой линией так далеко, как только видно было глазу». До этого ни один город в мире не отдавал такую огромную часть своей территории для развлечения своих жителей. Cours, без сомнения, являлся самым крупным местом отдыха, существовавшим в те времена.
Король прекрасно усвоил уроки Пон-Нёф и площади Руаяль и решил предоставить парижанам из всех районов города возможность насладиться своей столицей. В 1600 году в Париже не было официальных мест для прогулок. Затем, с появлением Пон-Нёф и его тротуаров, жители города смогли с интересом пройтись по городу пешком, а площадь Руаяль стала их первым публичным местом отдыха. Людовик XIV применил эти идеи в более широком масштабе. В результате в 1700 году Париж был уже первым городом пеших прогулок в мире, где люди не просто передвигались, чтобы попасть из одного места в другое, но прохаживались ради собственного удовольствия.
Отсутствие крепостных валов открыло Парижу пригороды и их зеленые пейзажи. Когда в 1780-х возвели Стену генеральных откупщиков, горожане очень жаловались на то, что теперь чувствуют себя взаперти и не могут больше любоваться зелеными лесами и полями, окружающими Париж.
Во времена Людовика XIV cours играл не последнюю роль в том, чтобы Париж оставался, по словам историка Деламара, un lieu de dlices, «местом, посвященным удовольствиям», городом, где люди могли найти любые развлечения, связанные с современной городской культурой – от оперы и танцев до шопинга и деликатесов – и где они получали наслаждение, просто прогуливаясь по улицам.
Какой представлял себе столицу Людовик XIV, стало понятно еще даже до того, как он вернулся туда вместе со своей юной невестой в августе 1660 года. Почти за шесть месяцев до этого он начал планировать первое крупное празднование своего правления и послевоенного времени, торжество, которое устраивалось на площади Руаяль. Ожидалась огромная толпа: по подсчетам одного из журналистов, посмотреть на то, как король «овладевает городом», собралось более ста тысяч человек. Юный монарх решил, что нужно сделать очень многое, и причем «незамедлительно», как подчеркнул он в эдикте, изданном 15 марта, где указывалось, что все пути, ведущие к Королевской площади, должны быть «совершенно открыты» и доступ к ней, соответственно, «обеспечен». Король хотел, чтобы все, прибывающие на праздник, получили наилучший вид на площадь и чтобы движение на улицах не было затруднено. Указом от 1660 года Людовик XIV объявил свой фирменный стиль городского планирования: откройте Париж, сделайте улицы шире.
После смерти Мазарини в 1661 году Людовик взял на себя еще большие обязательства. К 1665 году он назначил Жана Батиста Кольбера ответственным за королевские финансы; из них получилась отличная команда, которая проработала более двух десятков лет. В самом начале их сотрудничества Кольбер написал королю письмо, где излагал свои взгляды на философию королевской власти и говорил о том, по каким критериям обычно судят монарха потомки. Он предупредил Людовика XIV – который тогда только начал свой долгий «роман» с новым дворцом в Версале, – что в глазах народа Версаль всегда будет местом для его личных удовольствий, обыкновенной королевской прихотью, в то время как, если Людовик желает войти в историю как великий монарх, он должен сосредоточиться только на одном: «грандиозность». А обеспечить эту грандиозность должны были два фактора: «блистательные» военные победы и «роскошные, поражающие воображение городские проекты», которые могут превратить Париж в новый Рим.
И хотя король не перестал заниматься Версалем – ни в коем случае! – он действительно стал уделять много внимания Парижу. И самый лучший пример этому – крупнейший (и по масштабам, и по продолжительности, и по эффекту) городской проект Людовика XIV по превращению фортификационных валов в обсаженную деревьями аллею для прогулок.
Сразу несколько факторов положили начало этому грандиозному замыслу. В предыдущем, 1668 году, Клод Ле Пелетье, судья и советник парламента, к которому король питал большое доверие, был назначен Prvt des marchands, то есть городским головой. В том же году Франсуа Блондель, один из самых блестящих архитекторов своего времени, инженер, который занимался крупными военными и гражданскими проектами, будущий главный архитектор Парижа и первый глава Французской королевской академии архитектуры, вернулся из Вест-Индии, куда ранее был послан королем с целью инспектировать французские владения в Новом Свете. В 1669 году Блондель отвечал за все общественные работы в Париже. Поддержка Кольбера и совместные усилия короля, городского головы и профессионального эксперта претворили в жизнь план по превращению городских укреплений в зеленую аллею. Каждый бульвар, каждая великолепная авеню в любом современном городе обязана своим появлением той самой зеленой стене, которая была заложена в 1669 году.
Все стороны прекрасно понимали всю важность нового проекта. Сказать, что он оставил за собой массивный бумажный след, – значит не сказать ничего. Посыпалось невероятное количество декретов, законодательных актов, распоряжений и публикаций в прессе. Никакой другой проект в истории Парижа не повлек за собой подобного бумажного безумия; мало какие памятники раннего периода истории современного города могут быть изучены в таких подробностях.
Те, кто работал над бульваром, скоро поняли, что он будет успешно функционировать только в том случае, если вписать его в сеть городских улиц, с которых легко добираться с одной на другую. С течением времени перестройка стен Парижа вылилась в совершенно новый городской дизайн, комплексный, систематический генеральный план развития Парижа. Это была первая крупномасштабная спланированная реконструкция столицы.
Париж, которым Людовик XIV «овладел» в 1660 году, по-прежнему имел планировку средневекового города: большинство его улиц представляли собой проходы между домами, узкие и темные. Эта деталь карты Брауна 1572 года показывает, как использовались эти предшественницы современных улиц: они помогали человеку перемещаться только по непосредственно окружавшему его району. В начале XVII века французское слово rue, или улица, означало просто «любой проход между домами или стенами». Словари конца XVII века уже дают понять, что улицами теперь называют нечто другое: «в Париже старые проходы между домами были открыты и расширены». Далее словари советуют пешеходам «прогуливаясь по Парижу, пользоваться всегда этими большими улицами». Менее чем за сто лет перестройка Парижа изменила саму концепцию улицы.
В конце XVI века, когда городские власти впервые подняли вопрос о создании более просторных улиц, любая ширина свыше пятнадцати футов считалась просто гигантской. К 1700 году Французская королевская академия архитектуры начала устанавливать нормы; ее члены решили, что ширина улицы в 21 фут должна являться «абсолютным инимумом». Несколько лет спустя Деламар заметил, что «средняя ширина парижской улицы теперь – между 30 и 32 футами».
В то время как Генрих IV добавил всего лишь несколько новых улиц, ни одна из которых не служила городу в целом, его внук осознал, что этот элемент городской инфраструктуры должен сыграть решающую роль в преображении средневекового города в современный.
Серия похожих и связанных между собой проектов в начале 1670-х годов доказывает, что король и его команда имели четкое представление об идеальной улице, а также концепцию городского центра, где транспорт мог бы передвигаться свободно. Каждый из декретов касается той или иной улицы, «слишком узкой», «неровной по ширине», «недостаточно прямой». Одна улица за другой лишались тупиков, выравнивались («одинаковая ширина по всей длине»), выпрямлялись («расположение вдоль одной линии»). Отдельные улицы соединялись с другими, прокладывались также и новые, чтобы создать оси, по которым мог двигаться транспорт, «так чтобы две повозки могли разъехаться одновременно» и таким образом «облегчить затрудненное движение». Работы велись ради «удобства парижан», а также парижских коммерсантов, учитывая, что новые улицы способствовали прохождению «телег и прочего, перевозящих товары и провизию».
Карта Георга Брауна 1572 года изображала улицы Парижа XVI века как обычные проходы между домами, с помощью которых можно было передвигаться только в границах района, но не по городу в целом.
Возможно, самым впечатляющим в этой массивной переделке городского ландшафта было то, что ее удалось произвести без масштабных разрушений, с которыми ассоциируется вторая крупная перепланировка Парижа, произошедшая в XIX веке. Архитекторы Парижа XVII века имели свободу творить. В отличие от своих последователей в XIX веке им не нужно было ровнять с землей и отстраивать заново стареющую и битком набитую столицу во имя современности и необходимого обновления. Для своих новых построек они большей частью могли использовать пустыри. Но даже если существующее здание действительно мешало им воплотить свои идеи, они тщательно все обдумывали и всегда выбирали наименее радикальный вариант решения проблемы.
Когда согласно плану было нужно снести то или иное строение, архитекторы, руководствуясь тем, что теперь назвали бы охраной архитектурных и исторических памятников, тщательно изучали объект, чтобы определить его культурную ценность. Так, в случае с двойными Сент-Антуанскими воротами Блондель решил, что одни можно разрушить, но вторые нет – «ради красоты их барельефов», созданных известным скульптором XVI века Жаном Гужоном, а также из-за «необыкновенного проектного решения одной из арок». Получившееся в результате смешение старого и нового снискало всеобщие похвалы; один из городских историков XVIII века считал Сент-Антуанские ворота по-прежнему «самыми удачными воротами Парижа».
На узких улицах, которые вскоре должны были расширить, архитекторам было приказано также обращать внимание на «особенно старые» или очень некрасивые дома – таким образом король решил воспользоваться возможностью убрать уродливые разваливающиеся строения. Но если предпосылок к сносу не было, дома по сторонам улицы просто переносились и власти назначали владельцам некоторую компенсацию. Иногда те пытались спорить и бороться с переносом, но никому не было позволено стоять на пути модернизации города.
К 1672 году расширение улиц, которое изначально было задумано как средство для решения транспортных проблем, получило новое звучание. «Его величество желает украсить свой город Париж», «сделать Париж самым красивым городом во Франции», а также сделать так, чтобы он «превзошел все знаменитые города в любом королевстве мира». С тех пор в перепланировке учитывались не только утилитарные, но и эстетические факторы.
И это обстоятельство заметно изменило улицы Парижа. До XVII века замощенных улиц в городе было очень мало. В течение же XVII века дорожное покрытие стало обычной вещью, брусчатка для мостовых обрела стандартные размеры: площадь от семи до восьми квадратных дюймов, толщина от восьми до десяти дюймов – и долгое время считалась характерной чертой Парижа.
С самого начала эта брусчатка представлялась как одно из главных украшений столицы. До 1660 года городские власти всего лишь поощряли горожан, которые подметали улицу перед своими домами. Но в ноябре 1665 года газеты объявили о введении официальной уборки: «Четыре тысячи человек начали избавлять наш великолепный город от грязи». Журналист Адриен Перду де Сублиньи писал, что король решил на время отвлечься от военных кампаний, дабы лично убедиться, что Париж содержится в порядке, и издал этот новый указ. В следующем году другой журналист уже заявлял, что «наши мостовые теперь сверкают».
Он добавил, что, производя осмотр столицы, король лично «восхитился» этими сияющими чистотой мостовыми. И подобные инспекционные туры повторялись не один раз. Пока перестраивался город, журналисты регулярно писали в газетах о том, как король «прогуливается по всему городу» как обычный парижанин, чтобы удостовериться, что столица становится именно таким местом, где «каждый… может ходить легко и свободно».
Этой цели нельзя было бы достичь без одной из самых важных вещей для городского пешехода – тротуаров. Несмотря на громадный успех новшества, впервые представленного на мосту Пон-Нёф, оно отчего-то не скоро появилось на парижских улицах. Однако о нем не забыли.
Quai, термин, который до сих пор используется для обозначения набережных Сены, впервые появился в 1636 году. Остров Сен-Луи строился полным ходом, и городские власти как раз обсуждали, какой должна быть набережная Правого берега. Возникла идея добавить мощеную дорожку вдоль берега, которая, с одной стороны, была бы функциональной (это было удобно для погрузки и разгрузки товаров, доставлявшихся в Париж по Сене), а с другой – как раз позволяла бы парижанам «ходить легко и свободно», любуясь рекой и конечно же новым островом. Набережную назвали Quai des Clestins. В 1636 году берега реки все еще были совершенно необустроены. Новое слово, quai, означало, что это понятие становится важным. И в самом деле, на протяжении XVII века все quai в Париже были приведены в надлежащий вид и каждая получила особую дорожку для прогулок вдоль реки.
Сначала новые приспособления для пешеходов у берегов Сены назывались либо banquettes, как приподнятые части мостовой на Пон-Нёф, либо marche-pieds («ступенька, подножка»). В октябре 1704 года король приказал выровнять и замостить набережную Гренуйер (Quai de La Grenouillre) возле Лувра, в эдикте упоминалось создание trottoir. Это было первое упоминание термина, которое скоро стало официальным французским (и не только) названием тротуара. Когда было издано распоряжение о постройке набережной Орсе (Quai d’Orsay), планы предусматривали trottoir шириной в девять футов – «чтобы предоставить пешим людям пространство для ходьбы».
В то время как Париж вовсю перестраивался, на первый план вышел ученик Блонделя, Пьер Бюлле. Очень скоро он был назначен главным архитектором города. Бюлле сделал великолепную карьеру, возводя особняки в роскошных престижных районах, которые появились в Париже чуть позже, возле уже законченной «зеленой стены» – включая тот, где теперь расположен отель «Риц Париж». В 1672 году Бюлле буквально прочесывал улицы, переходя от дома к дому, чтобы оценить инфраструктуру. По приказу короля совместно с Блонделем он начал работу над новой картой Парижа, чтобы скоординировать все более и более амбициозные планы, касающиеся будущего города.
То, что сейчас известно как карта Бюлле – Блонделя, является замечательным документом, запечатлевшим Париж в ключевой момент его развития. Современники немедленно присвоили ей звание самой точной из всех существующих карт, и это легко объяснить. Проводя «инвентаризацию» на месте, Бюлле в полной мере осознал, как трудна задача картографа, который вынужден работать «в забитом людьми и домами центре города» и должен «измерить недоступные прямые линии». Поэтому он изобрел новый «геометрический инструмент», который назвал pantomtre, «инструмент, который может измерить все».
Новая карта тем не менее должна была изобразить гораздо больше, чем то, что мог измерить Бюлле. Очень скоро все заинтересованные стороны поняли, что им надо запечатлеть все перемены – те, что уже произошли, те, что находились в стадии свершения, и те, что только планировались, – и при этом им нужна была уверенность в том, что изначальные намерения не будут искажены по мере того, как проект будет двигаться вперед.
Карты часто смешивают факты и фантазии; так, картографы могут изображать некоторые вещи больше, чем они есть на самом деле, чтобы подчеркнуть их важность. Как ясно из названия карты, Бюлле и Блондель создали более интересный микс: они соединили настоящую реальность, то есть то, каким Париж был на самом деле, и виртуальную – то, каким он должен был стать в скором времени. «Карта Парижа, на которой показаны все общественные работы, что уже завершены с целью украшения города и повышения его удобства, а также те работы, что его величество желает произвести в будущем». Название также дает понять горожанам, что никакие разрушения не нужны, чтобы заново создать Париж: город, который они знают, будет жить и дальше, обрастая новой тканью.
На этой части карты, где изображена площадь Руаяль и ее окрестности, ясно размечены и настоящее, и будущее города. Жирные темные линии обозначают уже существующие улицы, многие из которых были проложены совсем недавно для того, чтобы связать площадь с новым местом для прогулок. Справа, за площадью, на самой границе города темными двойными линиями (они изображают два ряда деревьев) отмечена первая законченная секция будущего бульвара. Более светлые прерывистые линии слева вверху обозначают следующую секцию аллеи, а также новые улицы, которые будут соединять ее с кварталом Маре – запланированные, но еще неначатые работы.
Копия карты была выставлена в городской ратуше Парижа, чтобы с ней можно было легко ознакомиться и проверить, нет ли отклонений от того, что Бюлле назвал grand dessein короля – его «великим планом» в отношении столицы.
Но карта стала популярна далеко за пределами ратуши. Так много людей хотело увидеть генеральный план перестройки Парижа, что второй тираж вышел уже через месяц после первого, который появился 8 августа 1676 года. Карту продолжали переиздавать, а Блондель и Бюлле продолжали вносить в нее обновления вплоть до смерти Блонделя в начале 1686 года.
Чтобы следить за перестройкой Парижа, Людовик XIV заказал архитекторам Блонделю и Бюлле новую карту. Она была вывешена в городской ратуше, и ею продолжали пользоваться еще в 1715 году.
Бюлле и Блондель использовали темные жирные линии для обозначения уже существующих улиц и более светлые прерывистые линии – для тех, что были запланированы, но еще не проложены
Все, вовлеченные в процесс, от короля до архитекторов, часто публиковали подробные комментарии к карте. Все эти описания, нацеленные на различные аудитории, имели одну и ту же задачу: реклама перепланировки города. Каждая из этих публикаций объявляла: в Париже наступила новая эра; отныне он будет известен как великая столица не только из-за размеров, но и из-за того, что это открытый город, великолепный город, превзошедший все города на земле.
Все комментарии выделяли новую аллею, которая называлась «восхитительным поясом города» или «общественным местом для прогулок», и убеждали, что она необходима для украшения Парижа. «Восхитительный пояс» стал центральным элементом «великого плана».
Описания были полны пропаганды. Блондель считал «зеленую стену» «самым значимым общественным проектом в мире». Бюлле категорически заявлял, что «этому никогда не будет равных». А придворные писатели Людовика XIV превзошли самих себя. Когда летом 1676 года карта была представлена публике, к ней были приложены два пространных документа, подписанные королем. «Древние римляне верили, что лишь тем, кто, сражаясь, сумел добавить к территории империи новые земли, позволено изменять Рим… поскольку границы Франции ныне простираются за Рейн, Альпы и Пиренеи, король на законных основаниях может заявить, что его столица должна получить новый и прекрасный пояс» – так начинался один из них. Другой добавлял: «Благодаря многочисленности и красоте завершенных работ Париж может служить доказательством величия нашей нации и этого монарха для нынешних иностранцев, а также и последующих поколений».
Многочисленные свидетельства доказывают, как серьезно и король, и городские власти воспринимали «карту» – вскоре ее стали называть только так, как будто она была единственной картой Парижа. В законодательном акте от 4 ноября 1684 года король с явным удовольствием отмечает, как значительно продвинулись работы над новым «променадом». Декрет от октября 1704 года доказывает, что карта Бюлле – Блонделя по-прежнему служила единственным достоверным планом: король бранил городские власти за то, что проекты, изображенные на карте, еще не были начаты. А в декабре 1715 года в декрете, подписанном совместно «Людовиком и Герцогом Орлеанским, Регентом», напоминал новым главам муниципалитета, что декрет от 1704 года все еще не исполнен до конца, несмотря на то что «усопший монарх повелел составить карту Парижа, сделанную для того, чтобы его пожелания находились всегда у нас перед глазами». Три месяца спустя после смерти Людовика XIV в сентябре 1715 года и через сорок лет после того, как Бюлле и Блондель впервые напечатали карту, ее все еще считали официальным чертежом будущего Парижа.
Как видно из документов, даже «король-солнце» не мог изменить лицо города так быстро, как бы ему хотелось. План создать просторное место для общественного отдыха и прогулок был в принципе прост. Быстро снести фортификационные валы, от которых должны были остаться кучи бутового камня и земли. Камень использовать для засыпки рвов, а землю, которая прежде укрепляла валы, – для посадки деревьев. Но как и в случае с любым грандиозным проектом, архитекторы постоянно сталкивались с трудностями – и масштабы их были соответствующими. Так, в начале 1680-х, когда была сделана примерно половина «променада» на Правом берегу, около нынешней Опера Гарнье (Opra Garnier), королю было доложено об огромных колдобинах на дороге: «Необходимо будет выровнять несколько земляных насыпей».
Buttes, или насыпи, имевшиеся в виду, были размером с небольшие холмы; это хорошо видно на картинах XVII века. Самые высокие из них были застроены домами; гребни увенчивались ветряными мельницами. Фактически это были гигантские кучи мусора или компоста. Пока Париж был укрепленным городом, многие его жители решали проблему мусора очень просто: вываливали его за городскую стену. С глаз долой – из сердца вон, и buttes росли в течение многих веков. Затем стены были снесены, и Людовик XIV объявил их «неприятным зрелищем для тех, кто получает удовольствие, прогуливаясь по променаду», и немедленно принялся издавать декреты, предписывающие парижанам избавиться от закоренелой привычки. Каждый район был обязан назначить инспектора, который докладывал о нарушениях непосредственно руководителям проекта. Инспекторы должны были как можно чаще обходить променад, дабы удостовериться, что «вокруг него нет никакого мусора». Тот, кого уличали в выбрасывании мусора, платил штраф в пятьсот ливров, а также у него конфисковали дом и средство передвижения – и это во времена, когда главный повар в богатом доме зарабатывал три сотни ливров в год!
У инспектора были и другие обязанности. Например, он следил за дорогой и отмечал места, где земля была недостаточно ровной для приятной прогулки, и в таких случаях ямы засыпались. Если где-то замечали дурные запахи, добавлялись дренажные системы. В ведении инспектора находились также свежепосаженные вязы. В основном приходилось иметь дело с двумя проблемами: каретами, которые проезжали слишком близко и задевали стволы, и лошадьми, объедавшими листья. Были введены новые штрафы за «повреждение деревьев».
Карта Делагрива 1728 года показывает последнюю городскую площадь, построенную при Людовике XIV: Place Louis-le-Grand, или площадь Лдовика Великого, ныне Вандомскую площадь, расположенную на равном расстоянии и от самой новой тогда секции бульвара, и от сада Тюильри
Существовала также проблема проезда. В 1670–1671 годах было объявлено о постройке нескольких новых улиц от площади Руаяль до первой секции бульвара возле Сент-Антуанских ворот. Бульвар строился, и по ходу прокладывались улицы. В апреле 1672 года планировщики озаботились тем, как попасть на променад из верхней части квартала Маре, около нынешнего Страсбург-Сен-Дени (Strasbourg-Saint-Denis). А в июне 1700 года была возведена площадь Людовика Великого, теперь Вандомская площадь, и перед архитекторами встала новая задача: встроить ее в сетку улиц и таким образом «обеспечить доступ к променаду жителям этого района». Эта карта начала XVIII века показывает бульвар, протянувшийся сразу позади новой площади, и действительно легкий доступ к нему.
Иногда архитекторам приходилось признать, что ради общего плана ту или иную улицу необходимо убрать. В октябре 1679 года городские власти подписали контракт с художником Луи Дюменилем касательно «наблюдения и ухода за бюстами, которые мы начали воздвигать и будем продолжать ставить на углу каждой закрывающейся улицы». Бюсты, как пояснил английский путешественник Мартин Листер, представляли собой «головы Великого Монарха». Каждый раз, уничтожая кусочек прошлого Парижа, Людовик увековечивал его память собственным изображением.
Многие иностранцы посещали Париж в период правления Людовика XIV, но, возможно, самые экзотические гости, чей приезд вызвал наибольшую шумиху, прибыли в столицу в августе 1686 года. Делегация, состоявшая из самых высокородных аристократов и государственных чиновников, известная как «сиамские послы», была послана королем Сиама Пхра Нараи в рамках его плана открыть свою страну Западу. Каждый шаг делегации отображался в прессе. Из периодических изданий мы знаем, что, когда «сиамские послы» посетили городскую ратушу, им предъявили самое роскошное издание «карты». А обозрев будущий бульвар, послы вынесли прозорливое суждение: «Когда эти работы будут завершены, они будут достойны Парижа». В 1686 году, однако, конца этим работам еще не предвиделось.
Только в конце XVII века была более или менее доделана первая половина променада, на Правом берегу Сены. Архитекторы – к тому времени уже совершенно другая команда – вовсю трудились над планами Левого берега, поскольку именно там, в месте, где встречаются Правый и Левый берега, тогда это была западная граница Парижа, они столкнулись с наиболее серьезными трудностями. Сегодня это один из самых живописных районов города, с площадью Согласия (Place de la Concorde) на Правом берегу и Домом инвалидов на Левом, но в 1700 году развитие этой весьма немаленькой территории только начиналось.
Когда архитекторы добрались до этого критического пересечения, стало ясно, что «великий план» просто невозможно претворить в жизнь, а «карту» нужно основательно переделать. К тому же архитекторы 1700 года предпочитали не просто широкие улицы, как их предшественники, но гораздо более просторные «магистрали», которые вскоре стали эмблемой Парижа и французского городского планирования в целом, – бульвары и авеню.
Карта Делагрива 1728 года показывает «большой boulevart», или бастион, возле крепости Бастилия. Темные двойные линии, идущие от него, обозначают обрамленную деревьями аллею для прогулок, ныне известную как бульвар
Ни одно, ни другое слово не было новым для французского языка, однако в 1700 году оба получили новое значение. Boulevard происходил от голландского bolwerk, которое превратилось в bulwark в английском и boulevart или boullevers во французском. Этот военный термин использовался для обозначения различных типов укреплений, особенно крепостных валов или бастионов. Стены Парижа изначально через равные интервалы были укреплены boulevarts – эта деталь карты аббата Делагрива 1728 года показывает grand boulevart возле Сент-Антуанских ворот и площади Руаяль.
Когда был начат проект по сносу укреплений, бастионы оказались не нужны. Таким образом, вскоре boulevart превратился в boulevard, слово, которое сначала обозначало часть аллеи на Правом берегу, а затем стало известно как бульвар.
Большую часть XVII века термин advenue относился к любой дороге, то есть полосе земли, предназначенной для передвижения. В конце же века слово приобрело новое современное написание (avenue) и новое определение: «пешеходная дорожка, обсаженная по обеим сторонам деревьями». Первые авеню появились в тех местах, где необходимо было изменить конфигурацию карты. Именно там была проложена самая мифологизированная авеню из всех, Елисейские Поля (Champs-lyses).
В конце 1660-х годов, когда любимый ландшафтный архитектор Людовика XIV Андре Ленотр расширил сады Тюильри, в различных документах, касающихся перепланировки сада, стала упоминаться некая «авеню Тюильри». К 1709 году она получила свое настоящее имя – Елисейские Поля. Эта деталь карты Делагрива одна из первых называет улицу «авеню Елисейские Поля». На ней хорошо видно, что это важнейшее связующее звено между городом (справа можно разглядеть край сада Тюильри, сразу над ним – улицу Фобур-Сент-Оноре (rue du Faubourg Saint-Honor) и большим лесным массивом, по направлению к которому разрастался Париж.
По воскресеньям и праздникам Елисейские Поля и окружающая их территория служили чем-то вроде современного городского парка, где, как объяснял один из путеводителей, парижане из рабочего класса могли насладиться выходным днем среди зелени и деревьев.
На карте также показан Дом инвалидов, сразу за Сеной, и от него расходятся такие же широкие улицы. Но называли их не авеню, а бульвары, или, вернее, «новые бульвары» – les boulevards neufs, чтобы отличить их от собственно «бульвара» на Правом берегу. С тех пор слова «авеню» и «бульвар» используются как синонимы.
Карта Делагрива одной из первых запечатлела только что проложенную авеню Елисейские Поля и окружающий ее район с улицами, расходящимися от центрального круга, l’toile
К 1707 году, как докладывает путеводитель Бриса, зеленая стена Людовика XIV «окружала половину города, представляя собой непрерывную аллею для прогулок». Можно было начать от реки, сразу за островом Сен-Луи, миновать Бастилию и полюбоваться видом на площадь Руаяль слева. Затем пройти по краю Маре, обогнуть Вандомскую площадь и добраться до ворот Сент-Оноре, а оттуда направиться к Елисейским Полям. Это был далеко не тот полный круг, о котором мечтал «король-солнце» в 1670-м, но тем не менее очень длинный и очень приятный променад, который можно проделать и сегодня.
К этому времени у парижан появилось новое выражение: sur le boulevard – «на бульваре». Это означало милое место, где можно пройтись и в то же время поразвлечься. Жители города выходили «на бульвар», чтобы полюбоваться красивыми новыми домами, выходившими на зеленую аллею, и чтобы «послушать певцов, исполняющих последние модные арии из Парижской оперы». Туда отправлялись за «свежим воздухом», как Луи Лиже в свой самый первый день в Париже в 1715 году, и многие даже начинали верить, что «прогулки полезны для здоровья».
Все это доказывает, что бульвар был не просто обычной городской улицей. Естественно, парижане использовали его, чтобы добраться из одного пункта назначения в другой, но он выполнял и такие функции, как ни одна улица до этого. Это была огромная выставка, место, где пешеходы могли показать себя и, что называется, посмотреть на других, а также и поглазеть на разные любопытные зрелища. Первый бульвар в столице сыграл важнейшую роль в становлении первой индустрии развлечений в европейском городе.
Все те виды деятельности, что делали бульвар таким популярным, процветали и в центре города, в публичных садах, которые становились все доступнее и роскошнее. Собственно, они начали развиваться именно там.
Поначалу парижские сады были довольно скромными, но еще до конца века они были известны по всей Европе. В 1606 году королеваМария Медичи велела посадить четыре параллельных ряда вязов и таким образом заложила сад Кур-ля-Рен (Cours-la-Reine). Сад, расположенный на Правом берегу Сены, на территории, ставшей полноправной частью городского пейзажа только в XVIII веке, был предназначен для прогулок в карете, в начале 1600-х годов одном из самых главных символов социального статуса. Центральная аллея была так широка, что по ней могли бок о бок ехать сразу пять карет; в середине была расположена «кольцевая развязка», чтобы кареты имели возможность развернуться.
Поскольку по обеим сторонам сада тянулись глубокие рвы, а у ворот, замыкающих оба его конца, стояли часовые, его можно было назвать публичным с большой натяжкой. В декрете от 1628 года об основании сада Людовик XIII объявил его собственностью двора. Публика допускалась в сад только тогда, когда его не использовали придворные.
Таким образом, развлечения, которые предоставлял этот сад, были доступны только очень обеспеченным людям – тем немногим, кто мог себе позволить купить или нанять этот крайне дорогой предмет роскоши, карету. Поездки в этом все еще новом для Парижа транспортном средстве с целью продемонстрировать свое богатство и полюбоваться на кареты других стали столь популярны, что центральная аллея сада превратилась в «одно громадное embarras из карет», как выразились два гостя из Голландии в 1640-х годах. Позже, когда кареты стали уже более привычными, было подсчитано, что в саду их собиралось от семисот до тысячи в одно и то же время. Чтобы выбраться из такой пробки, можно было потратить несколько часов. Застрявшим нужно было каким-то образом развлекаться; так появились торговцы, пробиравшиеся между каретами и предлагавшие фрукты и сладости, и разносчики любовных записок. Кур-ля-Рен, место, открытое только для элиты, чьи интересы вращались вокруг карет, образовало свое собственное сообщество, круг, доступ в который получали только владельцы роскошных средств передвижения.
Сад являлся прототипом городского пространства, которое вскоре стало считаться чисто парижским: место, где можно выставить себя напоказ. В апреле 1662 года одна из газет сделала официальное сообщение: Людовик XIV изволил в шесть часов вечера прогуливаться по центральной аллее сада в сопровождении «семи богато украшенных королевских карет, медленно следовавших за ним» – сцена, которая, как писал репортер, «возможна только в Париже». Как отмечали современники, в саду «изобиловала роскошь»: «все красивые вещи Парижа привозятся сюда, чтобы показать их всему свету» – pour en faire montre. Кур-ля-Рен стал витриной для всего яркого, нового и сияющего.
Однако это была всего лишь подготовка к тому моменту в периоде правления Людовика XIV, когда решили, что Париж необходимо как следует озеленить. Монарх так оценил Кур-ля-Рен, что в тот же апрельский день 1662 года он начал еще один грандиозный проект – сады Тюильри. Благодаря Тюильри, Кур-ля-Рен и бульвару к началу XVIII века Париж был известен, как выразился журналист Шарль Дюфрени, как le pays des promenades, то есть «место, где родились публичные аллеи».
Сады Тюильри также начинались довольно скромно. В 1564 году вдова Генриха II, королева-регентша Екатерина Медичи, разбила небольшой частный сад, скрытый от посторонних глаз стеной дворца Тюильри. С годами сад постепенно расширялся и становился частью городского ландшафта, но настоящую славу он приобрел тогда, когда Людовик XIV отдал его великолепному ландшафтному архитектору Андре Ленотру и предоставил ему полную свободу действий. Ленотр убрал изначальный сад и заменил его эспланадой, которая и по сей день соединяет Тюильри и Лувр.
Этот вид на только что законченный садовый комплекс, «Сад Тюильри как он есть сейчас», подчеркивает основную разницу между ним и садом Кур-ля-Рен. Последний был создан для того, чтобы богатые люди могли наслаждаться прогулками в каретах. И несмотря на то, что центральная аллея сада Тюильри, очевидно, достаточно широка для того, чтобы вместить их, карет в поле зрения нет. Наоборот, именно в Тюильри, как позже заметил маркиз де Караччиоли, парижане начали «вылезать из карет и пользоваться ногами». И как только это случилось, Тюильри стал первым по-настоящему публичным парижским садом и прототипом всех публичных садов в Европе. Как писал тот же Караччиоли, «было очень приятно видеть людей всех возрастов и сословий наслаждающимися этими великолепными садами». (Сады Воксхолл, лондонский конкурент Тюильри, были заложены в середине 1660-х годов как весьма скромные Нью-Спринг-Гарденз («Новые весенние сады»; они смогли реализовать свой потенциал, только когда сменили собственника в 1729 году).
Гравюра братьев Перель показывает, что каждая часть только что перепланированного сада Тюильри использовалась по-разному: большие группы собирались на эспланаде, а пары прогуливались по боковым дорожкам
Это изображение показывает, что каждая секция Тюильри использовалась по-разному. Большие группы людей собирались на эспланаде или центральной аллее, в то время как пары и одинокие гуляющие предпочитали более уединенные боковые дорожки. Окружающая обстановка способствует естественному поведению: некоторые сидят на траве, другие устроились возле прудов. Мы также видим, с какой легкостью взаимодействуют здесь мужчины и женщины: они прогуливаются вместе, о чем то и дело упоминают изумленные иностранные гости; женщина на улице в их странах являлась редким феноменом. Все это очень похоже на сад Тюильри сегодня, хотя прошло уже больше трех с половиной столетий.
Все путеводители того времени особо выделяют сад Тюильри как место, которое обязательно нужно посетить. Они знакомят читателей со всеми видами развлечений, которые появились в самом большом и открытом саду Европы.
Авторы подчеркивают, что в зависимости от времени дня сад «работает» по-разному. Один из путеводителей советовал «тем, кто ищет уединенности для свидания с глазу на глаз» приходить в Тюильри днем, когда там гораздо меньше народу. В другие же часы в саду могли прогуливаться тысячи людей, особенно когда поднималась температура воздуха. Например, в апреле 1671 года, когда в городе «можно было умереть от жары», как писала маркиза де Севинье, она сама проводила в Тюильри целые дни.
Другой путеводитель рекомендовал иностранным гостям вечерами, когда город изнывает от жары, присоединиться к парижанам и охладиться «стаканом лимонада», сидя за столиком кафе – одного из тех, что привлекали посетителей, «зажигая лампы и расставляя их на земле». Эти кафе продолжали традицию, которая появилась во времена Фронды, когда Chez Renard служил пунктом сбора для мятежных дворян. Кафе в саду Тюильри были одними из первых мест, где аристократы начали есть и пить на публике – и не только аристократы, но и женщины тоже. Так начала развиваться индустрия развлечений, призванная удовлетворить все более растущие нужды тех, кто, как выразился один из наблюдателей XVIII века, «приходил в Тюильри провести свое свободное время».
Еще одним увеселением, которое зародилось в Тюильри, была демонстрация последних мод. Пока главным местом для прогулок оставался сад Кур-ля-Рен, на всеобщее обозрение выставлялись кареты, но наряды тех, кто сидел внутри, были в основном скрыты от глаз. Но затем совпали сразу два фактора: перепланировка Ленотра превратила сад Тюильри в самый популярный сад в городе и в Париже по-настоящему расцвело производство товаров для роскоши. Заходя в Тюильри, жители столицы получали возможность показать всем типично парижские наряды и аксессуары сразу же, как только они появлялись на свет, причем такому количеству зрителей, какое раньше невозможно было даже вообразить. С тех пор любой костюм, в котором показывались богатые и знаменитые в саду Тюильри, немедленно входил в моду. Все современные модные показы, все проходы по красной дорожке берут свое начало оттуда, с ежедневного парада мод, который проходил в Тюильри в 1670-х годах.
И уже в 1680-х, вскоре после того, как Ленотр завершил свою перепланировку, авторы путеводителей стали рассматривать это как еще одну причину посетить Париж. Как писал Шарль Ле Мэр в 1685 году, «толпы иностранцев собираются в Тюильри, потому что именно там можно узнать все о самых последних модах».
Люди, стекавшиеся в Тюильри, надеялись скопировать не только фасоны модных платьев, увиденных в саду. Группы стильно одетых горожан, прогуливавшихся в Тюильри, представляли собой нечто новое для Европы. Для постороннего наблюдателя все они, казалось, были знакомы между собой и принадлежали к одному и тому же кругу. А те, кто не являлся частью одного из этих кругов, с радостью перенимали манеры и привычки главных модников.
Для того чтобы помочь в этом тем, кто не появлялся в Тюильри регулярно, было придумано много разных способов. Примерно тогда же, когда путеводители принялись рассказывать о влиянии парижских публичных садов на моду, в широкую продажу поступил новый вид гравюр: модные картинки. В 1680-х и 1690-х годах в Париже печатались тысячи таких картинок; они изображали самые последние модные тренды.
На портрете модницы Николя Арну (см с. 157) акцент делается на ткани платья – в полоску – со шлейфом в несколько ярдов. Во время своего визита в конце 1680 года сиамские послы часто появлялись на публике в одеждах из полосатой ткани. В 1687 году, когда данная гравюра циркулировала по столице, парижские торговцы заработали рекордные суммы на продаже тканей в полоску всех цветов и видов. Арну подчеркивает, что сцена происходит именно «в Тюильри», чтобы иностранцы, старательно копирующие модников из сада, поняли: подобные ткани – ключ к успеху.
На гравюре также демонстрируются модные аксессуары, производство которых к тому времени стало весьма прибыльной отраслью индустрии роскоши. Для начала женщина показывает, как нужно правильно держать веер; веера все больше и больше входили в моду по всей Европе, и французские мастера к тому времени достигли наибольшего преимущества и наслаждались им еще около столетия.
Глубокий вырез платья и зачесанные наверх волосы женщины выставляют в самом выгодном свете изящное ожерелье и серьги-капли; к поясу подвешены крохотные часики – одно из самых дорогих новшеств, изобретение, запатентованное Х. Гюйгенсом в 1675 г. Можно разглядеть время, которое они показывают: 4:5 5; это означает, что дама, скорее всего, ожидает свидания tte--tte. Заметим, кстати, что гравюра демонстрирует еще одно нововведение, сделавшее Тюильри популярным: садовую скамейку.
В октябре 1678 года в королевских бухгалтерских книгах появилась запись: плата парижскому плотнику по имени Барбье за восемь деревянных скамеек, изготовленных специально «для садов Тюильри»; они были первыми в этом саду и одними из первых общественных скамеек в городе вообще. Эксперимент оказался удачным: в 1686-м, за год до того, как Арну изобразил свою модницу, другой плотник, Пьер Герен, получил заказ на «изготовление и установку ста одной дополнительной скамьи для сада Тюильри, по цене четыре ливра за каждую»; это было более чем вполовину меньше того, что ежедневно тратила на мясо аристократическая семья. Учитывая долговременный эффект, который произвела столь скромная инвестиция, это было просто потрясающе.
Такие скамейки – базовая модель представлена на гравюре – были установлены на всех трех дорожках парка. Как видно на картинке Арну, они идеально подходили для того, чтобы расположить и выставить в самом выгодном свете модный наряд. А работа Николя Боннара (см. с. 159) показывает, что они использовались и для еще одного нового развлечения. Дамы, изображенные на картине, привели на прогулку в парк маленькую собачку; и собачка, и одна из новых скамеек необходимы им для того, чтобы предаваться новейшему чисто парижскому, по мнению иностранцев, удовольствию: флирту в общественном месте.
Гравюра Николя Арну 1687 года изображает женщину-аристократку, сидящую на деревянной скамье; подобные скамейки были установлены в Тюильри в 1686 году
Для новых форм поведения на публике были вскоре разработаны правила. Лучшим руководством по этикету того времени стали Nouveau trait de la civilit qui se pratique en France parmi les honntes gens («Правила вежливого поведения, или Определенные манеры, принятые в лучшем обществе Франции») Антуана Куртена. Его переиздавали в течение целого столетия. Руководство затрагивало буквально все вопросы, начиная от манер поведения за столом до личной гигиены. Самое первое издание 1671 года, вышедшее как раз тогда, когда Ленотр закончил перепланировку Тюильри, содержало шесть страниц о том, как правильно прогуливаться в общественном месте, – например, можете ли вы погулять в одиночестве, если спутник или спутница выразил желание посидеть на траве (ответ – не можете), или как изящно развернуться, когда вы достигли конца дорожки.
В издании 1702 года эта секция была уже в три раза длиннее – явный признак, что прогулки в общественных местах стали гораздо популярнее за те годы, пока воплощался в жизнь «великий план». Появились новые правила: например, если господин встречал во время прогулки даму, он не должен был целовать ее, если только она сама не «подставит щеку»; в таком случае ему следовало просто «приблизить лицо к ее прическе».
Руководство Куртена было быстро переведено на английский (по меньшей мере шесть раз), немецкий, итальянский, голландский и даже латынь. Его успех служит доказательством того, как много иностранцев желало изучить и перенять манеры модных парижан, собиравшихся в саду Тюильри.
И благодаря этому справочнику люди во всей Европе научились ходить – и целовать воздух, а не щеку, – как истинные парижане.
Николя Боннар изобразил модно одетых парижан, которые наслаждаются уединенным уголком в Тюильри, болтая и флиртуя
Руководство Куртена создает у читателя впечатление, что все эти элегантно одетые люди, прогуливающиеся по саду, – аристократы или члены самого высшего общества, в то время как весь смысл этого гида по этикету заключался в том, что любой желающий мог научиться вести себя как дворянин и быть принятым за важную персону. Многие современники отмечали тот факт, что из-за Тюильри широко распространился феномен, о котором раньше практически не слышали: в обществе постоянно встречались персоны, которые соответствующим образом разговаривали и одевались, обладали аристократическими манерами, но при этом не имели ни капли голубой крови. Пьер Анри в 1684 году писал, что многие из «великолепно» одетых дам, дефилирующих по Парижу, являются всего-навсего представительницами буржуазии, которые демонстрируют свои «роскошные ловушки». А Луи Лиже предупреждал своих читателей, что «есть множество продавщиц из магазинов, о которых вы можете подумать, будто они настоящие аристократки, и множество буржуа, которых вы можете принять за представителей высшей знати». В парижских публичных садах то самое смешение всех социальных кругов, которое наблюдалось на Пон-Нёф, зачастую оборачивалось социальной путаницей.
То, что многочисленные авторы принялись с жаром обсуждать свежеиспеченный общественный «непорядок», возникший благодаря моде на прогулки, доказывает, что вся эта неразбериха не просто стала неотъемлемой частью нового развлечения; на самом деле ею наслаждались все: аристократы и буржуа, парижане и приезжие.
Самое читаемое периодическое издание того времени, Mercure galant, часто печатало отчеты о происшествиях в саду Тюильри. В номере за июль 1677 года содержатся сразу две истории о людях, чье социальное положение вызывает большие сомнения. Один «просит называть себя маркизом и может быть принят за оного по своему облику и манерам», другой «только что начал появляться в самых блестящих парижских кругах». День за днем они выходили в Тюильри, чтобы изображать из себя дворян. В следующем июле в газете появилась история о некой аристократке, которая, наоборот, любила одеваться попроще, отправляясь на прогулку в Тюильри, чтобы «немного позабавиться». Она прикидывалась представительницей буржуазии из провинции, ничего не знающей о большом городе. Два парижских джентльмена попались на ее уловки; они предложили отвести ее в оперу и научить всему, что нужно, и были полностью ошеломлены, когда увидели «слуг и роскошную карету», поджидавшую даму, чтобы отвезти ее домой.
Когд в 1698 году после долгого визита английский врач Мартин Листер возвращался на родину, одна парижская аристократка попросила его назвать «любимое зрелище Парижа». «Тюильри в июне, между восемью и девятью часами вечера, – ответил он. – Я не думаю, что во всем мире в этот час и время года сыщется более приятное место». А в 1718 году объездившая множество стран леди Мэри Уортли Монтегю заявила, что Тюильри «гораздо красивее», чем любое место, предназначенное для общественного отдыха в Лондоне.
Зеленое кольцо вокруг города наконец-то замкнулось в 1761 году. Наследник Людовика XIV, Людовик XV, увидел завершение длившихся почти девяносто лет работ только к концу своего долгого правления. Но конечный результат наглядно доказал, насколько правильным было превратить довольно дряхлые защитные укрепления в чудесное зеленое пространство. Благодаря планировке бульвара и тому, как он вписывался в городской пейзаж, знаменитые сады Парижа никогда не были отделены от города, они просто вливались в его ткань. Париж стал столицей прогулок, центром развлечений – и первым местом в Европе, где демонстрировалась высокая парижская мода.
Еще в 1670-х годах журналисты много писали о последствиях того, что один из них назвал «совершенно невиданной до того манерой для короля доказать свое величие и показать свою заботу о народе». Некий газетчик провозгласил, что, перепланировав столицу, Людовик XIV сделал больше, «нежели любой другой монарх для украшения нашего города». И это мнение всецело разделялось еще в течение целых двух столетий.
В 1844 году, задолго до того, как барон Осман начал свою переделку, Оноре де Бальзак воспел хвалебную оду «бульварам Парижа». Как и все жители столицы того времени, говоря о «бульварах», он подразумевал один изначальный бульвар, обнимавший город. По сравнению с «бульваром», по словам Бальзака, все прочие европейские города выглядели «как женщина из среднего класса, нарядившаяся в свое лучшее воскресное платье». «В каждой столице есть некая поэма, в которой она выражает и оценивает себя, и больше всего является собой, – писал Бальзак. – Ни в одном городе мира нет ничего, что сравнилось бы с бульварами Парижа».
Глава 6. Город Скорости и Света: городские службы, изменившие жизненный уклад
– Погоди-ка, бегущий человек, куда это ты так торопишься?
В комедии Пьера Корнеля один герой упрекает другого за то, что тот промчался мимо, не поздоровавшись с друзьями. «Бегущий человек» растерян и не знает, что ответить: он надеялся проскользнуть незамеченным. Торопясь по своим делам, он рассчитывал на анонимность, которой так легко достичь в городской толпе.
Этот персонаж пьесы Корнеля доказывает, что пешеходы Парижа далеко не всегда ходили пешком развлечения ради. Многим нужно было попасть из одного места в другое, и они хотели сделать это как можно быстрее.
Гражданская война пробудила в парижанах стремление к быстрому обмену новостями и стремительным передвижениям. Как только война закончилась, частные инвесторы, разумеется, захотели сделать на этом деньги. Были изобретены два революционных городских новшества, цель которых состояла в том, чтобы помогать информации и людям перемещаться быстрее: городская почта и общественный транспорт. С королевского позволения инновации были запущены в жизнь; благодаря им парижане и гости столицы могли лучше ориентироваться в растущем городе с его новыми улицами и районами и делиться новостями чаще и оперативнее, чем раньше. Вскоре к этим двум прибавилось и третье новшество, которое, по общему мнению, являлось ярчайшим признаком современности города – уличное освещение, – и Париж стал городом, где жизнь не затихала двадцать четыре часа в сутки.
Французская столица все больше ассоциировалась с новым типом центрального города, оснащенного невиданными и неслыханными до сих пор удобствами. Изобретение почты, общественного транспорта и уличного освещения также подчеркивало роль Парижа как инкубатора революционных идей, навсегда изменивших городскую жизнь. Он стал выступать в трех новых ипостасях: Город Света, самый развитой город Европы и город, привлекающий посетителей своей современностью.
Пятнадцатилетний период, когда появились эти чудеса техники, виделся современникам как головокружительная эпоха. Около 1644 года некое парижское периодическое издание называло «время, в котором мы живем… «веком изобретений».
История этих изобретений началась в августе 1653 года – памятный месяц для Парижа и Франции в целом. Традиционные августовские праздники в том году были пышнее и торжественнее, чем обычно, поскольку Франция наконец-то покончила с гражданской войной. Юный Людовик XIV вернулся в столицу еще в октябре 1652-го, а кардинал Мазарини в феврале 1653-го, но официально Фронда окончилась только летом 1653 года, когда были подавлены последние восстания на юго-западе страны.
Тогда и зародилась эра современной городской почты. Поскольку французская государственная почта доставляла письма только из одного города в другой, парижане, желавшие передать записку из одного района в другой, отправляли ее либо со слугами – и заставляли их ждать ответа, – либо вручали послание лично. Но 8 августа 1653 года Париж стал первым городом в Европе с функционирующей почтовой системой. Задумка принадлежала одному из величайших изобретателей века, Жан-Жаку Ренуару, графу де Вилайе. (Позже Вилайе установил прототип современного лифта в нескольких королевских замках.) 11 мая 1653 года Людовик XIV даровал ему королевскую привилегию устроить доставку корреспонденции «в нашем славном городе Париже». 17 июля монопольное право на городскую почту Вилайе было занесено в регистрационные книги парламента.
Король давал Вилайе «позволение нанять людей, которые будут разносить письма из одной части Парижа в другую». Монарху очень понравилась идея иметь профессиональных почтальонов, больше всего из-за потенциальной пользы нововведения для деловых людей. Эта новая служба, отметил он, «сбережет коммерсантам много времени». Вдобавок им больше не придется «волноваться из-за того, что слуги, недостаточно хорошо знающие город, доставят письма и счета не туда».
Все детали были подробно изложены в циркуляре, изданном, чтобы ознакомить парижан с новой почтой: «Инструкции для тех, кто желает послать письмо из одной части Парижа в другую». Брошюра восхваляла прежде всего гарантированную скорость доставки корреспонденции; теперь, как говорилось в ней, будет возможно отослать сообщение и «получить ответ два или три раза за один день». Почта будет прежде всего полезна «людям, которые плохо знакомы с городом», «тем, кто не в состоянии выйти из дома», «тем, кто ненавидит ходить», а также тем, кто не выдерживает высокого темпа городской жизни, – «людям, что всегда спешат и не могут переделать и половину вещей из тех, что надеялись успеть», объяснял циркуляр.
Шаг за шагом в брошюре излагался весь процесс отправки письма, начиная с покупки того, что Вилайе назвал billets de port pay, или оплаченными почтовыми билетами – самых ранних почтовых марок. (Лондонская система Penny Post («Почта за пенни»), где марка ставилась на само письмо, а не на отдельный лист бумаги, начала действовать только в 1680 году.) Почтовые билеты Вилайе продавались в особом офисе во Дворце правосудия по одному су или пенни за штуку; послать письмо в Бордо или Авиньон в то время стоило пять су, а в Лондон – десять. На каждом билете был напечатан год; отправитель вписывал день и месяц и затем оборачивал его вокруг письма для отправки. Циркуляр советовал тем родителям, чьи дети находились в пансионе, снабдить их запасом почтовых билетов, чтобы они «не забывали писать домой о новостях».
Затем появились почтовые ящики; их ставили «на каждом углу каждой большой улицы», чтобы «в мгновение ока любой человек в Париже мог их найти». Отправители бросали туда письма, затем, три раза в день (шесть утра, одиннадцать утра и три часа дня), почта вынималась. Доставка по адресу гарантировалась в течение одного – четырех часов после каждой выемки. И таким образом, как отметила одна газета того времени, для парижан, «чьи друзья и возлюбленные проживали в горде… жизнь стала гораздо легче».
Крайне редко случается так, что люди, первыми попробовавшие то или иное новое изобретение, излагают свой опыт и впечатления на бумаге. В случае с первой городской почтой, однако, мы имеем подробнейшую хронику, принадлежащую двоим людям, с энтузиазмом писавшим друг другу письма: Мадлен де Скюдери и Полю Пелиссону. Оба были не чужды литературе: Скюдери была успешной романисткой своего времени, а Пелиссон делал первые шаги на пути писателя-историка. Только что зародилась их романтическая дружба, впоследствии ставшая одним из самых известных романов века, и они жаждали находиться в постоянном контакте. Ни один из них не обладал достаточными средствами, чтобы держать слуг, которые доставляли бы письма по нескольку раз в день, и поэтому оба являлись идеальными клиентами для новой системы.
В письмах Скюдери и Пелиссона содержатся мельчайшие детали того, как переписка par la voie des botes, «с помощью ящиков», изменила их общение. Они торопятся, чтобы успеть к первой выемке дня. Они пишут друг другу несколько раз в день, в любое время. Они экспериментируют с еще одним изобретением Вилайе – приветственной открыткой. (В продаже находились десять видов таких открыток. Нужно было вписать туда имя получателя и поставить свою подпись; внизу было немного места для краткого сообщения.)
Однако служба Вилайе едва ли протянула до конца осени 1653 года. Он попытался ввести свою инновацию слишком скоро после окончания войны; Париж в то время был банкротом, и очень немногие парижане могли себе позволить любые новые расходы – к тому же ни корона, ни городские власти не обладали средствами, чтобы обеспечить финансирование системы. Когда городская почта Парижа снова начала функционировать – в 1759 году, – это было уже на государственной основе.
Деловое чутье, которое сподвигло Вилайе на создание почты, было свойственно не только ему. Несколько лет спустя, когда Людовик XIV начал воплощать в жизнь свое видение столицы и были изданы первые декреты о расширении улиц в квартале Маре, двое изобретателей решили, что эти новые широкие улицы дают людям возможность передвигаться по Парижу гораздо быстрее, чем раньше.
В конце 1650-х годов один из самых блестящих умов своего времени, математик и философ Блез Паскаль, и некий аристократ, которым владела страсть к любым перемещениям, будь то по воде или по суше, Артюс Гуффье, герцог де Роанне, начали разрабатывать систему, о пользе которой до этого почему-то никто не задумывался, – систему городского общественного транспорта. Ранее путешественники могли совершить вояж из одного города в другой в дилижансе, но такая служба не была доступна непосредственно в Париже.
Только после гражданской войны кареты по-настоящему вошли в обиход. В течение десятилетий улицы расширялись и делались удобнее для крупных транспортных средств, карет и повозок становилось все больше и больше, пока наконец к концу века они не превратились в привычное для города зрелище.
На протяжении всего столетия частные кареты были чудовищно дорогим статусным символом. Как и гербы, которыми владельцы украшали их двери, кареты являлись наиболее явным знаком социального отличия: они четко разделяли Париж на «тех, у кого есть» и «тех, у кого нет». Например, мадам де Севинье в своих письмах никогда не забывала отметить, что кто-то из знакомых приобрел карету или кого-то недавно видели в карете.
Те, кто не мог себе позволить такую роскошь, получили возможность нанять средство передвижения – в 1639 году, когда маркиз де Монбрен придумал сдавать в аренду носилки. Затея имела такой успех, что очень скоро он смог купить себе дом на площади Руаяль. К середине века внаем сдавались самые разные транспортные средства; на этой детали картины, изображающей Пон-Нёф, показаны модели карет и носилок, бывшие тогда в ходу. И тем не менее при минимальной цене в шесть ливров за день и этот сервис оставался недоступным для большинства жителей Парижа.
Новая городская служба появилась как раз в тот момент, когда Людовик XIV радикально сменил курс правления.
После смерти Мазарини в марте 1661 года молодой король решил отныне править без первого министра. Затем, 1 ноября 1661 года родился его первый ребенок и наследник престола; это знаменательное событие было отмечено публичными торжествами и фейерверками по всему городу. Гражданская война совершенно точно осталась в прошлом, вновь пришло время стабильности и процветания.
В том же самом ноябре математик и приверженец движения призвали на помощь инвесторов и составили схему финансирования системы общественного транспорта в Париже. Вскоре после этого они получили аудиенцию у короля, и к январю 1662 года он подписал lettres patentes, которые гарантировали им монополию. В начале февраля парламент ратифицировал его указ.
26 февраля Паскаль и де Роанне решили, что настало время устроить своей системе проверку. Они наняли лошадей и два дня подряд выезжали на маршрут в шесть утра. Как изобретатели потом доложили Симону Арну, будущему маркизу де Помпону, до одиннадцати утра они совершили четыре круга по маршруту первой линии, «хотя мы еле ползли и на улицах было полно транспорта». Затем они проделали то же самое днем, в промежутке с двух до шести.
Наконец, 18 марта, после огромной шумихи в прессе и обширной рекламной кампании, городской общественный транспорт начал свою работу. В тот же день одна из газет сообщила читателям, что основная информация о нововведении, начиная от правил и заканчивая расписанием, уже расклеена на всех углах города. Способы распространения информации, придуманные во время гражданской войны, продолжали работать.
Начиная с 1640-х годов парижане имели возможность взять в аренду носилки или кареты, подобные тем, что изображены на этой картине
По Парижу были также развешаны плакаты, рекламирующие новую службу. Они информировали горожан об основных правилах пользования общественным транспортом – например, о том, что, в отличие от нанятой кареты, эти кареты едут только по заданному маршруту («у них всегда один и тот же курс») и имеют четкое расписание движения («они всегда отправляются в установленное время»). Согласно плакатам, кареты ходили довольно часто – каждые семь или восемь минут, что до сих пор является нормой для самых популярных автобусных маршрутов в часы пик, – «так что всегда будет быстрее подождать нашу карету, чем приготовить вашу собственную». (Паскаль и де Роанне надеялись, что удобный общественный транспорт убедит владельцев личных карет оставить их дома.) Также сообщалось, что работа транспорта начинается в 6:30 утра и продолжается «даже во время обеда», вплоть до 6:30 вечера зимой и до наступления темноты летом.
На каждом маршруте работало двенадцать карет, в каждую из которых было запряжено по четыре лошади. Таким образом, они могли перевозить восемь пассажиров и двух служащих одновременно и полностью объезжать маршрут десять раз в день. Пассажирам обещали «просторные и удобные» кареты, «чистые и в хорошем состоянии», с «плотными» шторами, способными защитить их от ветра, дождя и снега. Первые кареты со стеклянными окнами появились в Париже в 1559 году, но в принципе окна по-настоящему вошли в обиход только в конце XVII века. В 1687 году стоимость куска стекла такого размера была настолько велика, что одна из газет посвятила целую статью горестным рассуждениям о том, как дорого стоит поменять разбитое окно.
Цена проезда равнялась пяти су – это было в двадцать четыре раза дешевле, чем нанять на день самое дешевое средство передвижение. Плакаты называли ее «такой скромной… что любой сможет позволить себе это новое удобство».
Жильберта Паскаль-Перье, сестра знаменитого математика, немедленно во всех подробностях описала первый день новой городской эры. Как ей показалось, все парижане собрались посмотреть на то, какой современной стала их столица. «Люди стояли на Пон-Нёф и по всему пути следования карет и наблюдали, как они проезжают мимо – это было похоже на Марди Гра[2]. Все улыбались, повсюду слышался восхищенный смех. Всем хотелось, чтобы такая карета появиась и у них в квартале… Уже в это самое первое утро многие кареты были полны».
Жильберта Паскаль добавляет, что «с самого начала в каретах ездили и женщины». Это было еще одно проявление того феномена, который так изумлял только что прибывших в Париж иностранцев. В безопасном пространстве новых карет рядом сидели парижане обоих полов и разных социальных слоев.
Сама Жильберта Паскаль стала одной из первых женщин, которые начали пользоваться общественным транспортом. Весной 1662 года ее брат серьезно заболел – несколько месяцев спустя он умер, – а расстояние между их домами было довольно значительным. Кареты или носилок у нее не было, поэтому обычно Жильберта ходила пешком. Но поскольку навещать брата ей приходилось каждый день, она решила воспользоваться новой системой. Однако уже к полудню первого дня «толпа, собравшаяся на каждой остановке, была так велика, что нельзя было даже приблизиться к карете, и в последующие дни происходило то же самое». Еще через несколько дней Жильберта снова стояла в очереди и «пришла в большое раздражение, когда пять карет проехали мимо меня, не останавливаясь, поскольку в них уже не было ни единого свободного места».
Как видно из ее воспоминаний, самый первый маршрут, который проходил между улицей Сент-Антуан возле площади Руаяль и Люксембургским дворцом, имел ошеломляющий успех. В результате уже через несколько недель плакаты объявили горожанам, что 11 апреля «будет введена новая линия для удобства жителей Парижа». Линия номер два начиналась на площади Руаяль, шла через квартал Маре (по этому же маршруту до сих пор ходит автобус № 29), пересекала район, где жили торговцы возле улицы Сен-Дени и заканчивалась возле Лувра на улице Сент-Оноре возле церкви Сен-Рош. Линии пересекались около улицы Сен-Дени. Там, как объясняли плакаты, пассажиры могли легко переместиться в другую карету. Так была изобретена пересадка.
22 мая еще больше плакатов оповестили жителей Парижа о вводе третьего маршрута. Это была первая линия север – юг; она тянулась от улицы Монмартр через исторический рыночный квартал Ле-Аль, через Пон-Нёф к Люксембургскому дворцу. «По королевскому повелению» 5 июля была запущена еще одна линия север – юг. Этот маршрут проходил от улицы Пуату через улицу Сен-Мартен, мимо Нотр-Дам, далее через мост Сен-Мишель на улицу Сент-Андре-дез-Ар и улицу Турнон к Люксембургскому дворцу.
А 24 июня появилась piece de resistance, самая главная достопримечательность и самый длинный маршрут из всех, кольцевая линия, «которая тянется по периметру Парижа», разделенная на шесть зон. Пассажиры могли проехать две зоны по одному билету, но, как только они въезжали в третью зону, следовало заплатить снова. (Плакаты тем не менее объясняли, что дополнительной платы можно избежать, если немного пройти пешком.)
С севера на юг, с запада на восток и по всему периметру Париж был опутан сетью хорошо организованных линий общественного транспорта. Разумеется, новая система столкнулась с трудностями, и для их регулировки были установлены новые правила. Например, организаторы скоро осознали, что возницы с большими суммами денег могут подвергаться опасности.
Поэтому было объявлено, что пассажирам больше не будут выдавать сдачу с крупных монет и им следует позаботиться о том, чтобы иметь точную сумму платы за проезд. Если пассажир желал пожаловаться – например, на грубое обращение возницы, – ему предписывалось запомнить «особую отметку» кареты (на каждой из них был нарисован номер и цветок лилии; лилии на всех маршрутах были разные), изложить свою жалобу в письменном виде и отнести ее в одно из отделений компании.
Те самые привилегированные горожане, которые, по расчетам Паскаля и де Роанне, должны были оставить свои кареты дома, представляли собой отдельную проблему. В 1662 году плата за аренду кареты с двумя лошадьми на день (почасовая аренда тогда еще не практиковалась) составляла около семи ливров (140 су), поэтому общественные кареты по пять су были для состоятельных горожан выгоднейшей сделкой. Они стали поступать так: платили за все места и велели вознице не брать других пассажиров. Очередное правило скоро положило этому конец.
Но самые серьезные трудности возникли оттого, что предположительно общественный транспорт, подобно тротуарам на Пон-Нёф, должен был стать великим социальным уравнителем. И официальные документы для властей, например парижского парламента, и плакаты подтверждают: изобретатели новой системы намеревались создать надежную городскую службу, доступную широкому спектру граждан. Их целевой группой были не только состоятельные аристократы и профессионалы вроде юристов, но и petites gens («маленькие люди»), люди скромного достатка.
22 мая 1662 года этот плакат объявил о создании первой линии общественного транспорта север – юг; он перечисляет все остановки маршрута, от улицы Монмартр до Люксембургского дворца
Благодаря общественному транспорту возник новый городской феномен: парижане, ждавшие своей очереди на остановках, были вынуждены в буквальном смысле этого слова соприкасаться с незнакомцами из всех кругов общества. Они делили свое личное пространство с людьми, к которым в других обстоятельствах ни за что бы не приблизились.
Многим тем не менее это даже нравилось. Один из таких пассажиров писал о том, как он сидел в карете рядом с «абсолютным незнакомцем» и за время поездки узнал «его имя, где он живет, какой доход получает, чем занимается его отец… кто его родственники… не аристократ ли он и нет ли у него собственного замка и кареты».
Однако другие парижане находили подобную близость достаточно некомфортной – отсюда манера платить за все места в карете, чтобы ехать в одиночестве. Когда это было официально запрещено, более зажиточные парижане возмутились, и под их давлением вскоре появилось новое правило: «Чтобы буржуа чувствовали себя лучше, солдатам, слугам и простым рабочим отныне запрещается ездить в каретах».
Изгнанные из карет граждане немедленно нанесли ответный удар. В тот же самый день, когда вышел этот указ, на многие из карет были совершены нападения. Одну из них, ехавшую по улице Фран-Буржуа возле площади Руаяль, разъяренные слуги закидали камнями. Тут же был издан еще один указ, объявлявший преступлением любые угрозы вознице. Главный парижский глашатай Шарль Канто обошел улицы Парижа, оповещая горожан о том, что за нарушение этого закона им грозит «публичная порка и штраф в пятьсот ливров» – стоимость двух тысяч проездов в общественной карете. С тех пор городской общественный транспорт являлся уже не вполне общественным.
А привилегированные парижане, разумеется, стали «чувствовать себя лучше». Анри Соваль отмечал, что многие пользовались общественными каретами, чтобы добраться до работы, и что даже такие заметные фигуры, как Анри де Бурбон, герцог Энгиенский, старший сын принца Конде, «отнюдь не гнушались в них ездить». Летом 1662 года даже Людовик XIV, заинтригованный всей этой шумихой, приказал шести каретам явиться во дворец в Сен-Жермен-ан-Ле, чтобы он мог лично посмотреть, на чем теперь ездят жители Парижа.
Другие европейские столицы еще не были готовы к столь современным нововведениям. В июле 1662 года голландский математик Кристиан Гюйгенс писал своему брату, что к нему обратились представители французской компании с тем, чтобы он содействовал открытию такого же предприятия в Амстердаме, и он ответил им, что «власти там никогда не допустят подобного шума и суеты на улицах». Его ответ объясняет, почему инновации подобного рода не всегда быстро распространяются в других городах.
Парижане были без ума от новых карет. Осенью 1662 года пьеса, сюжет которой был построен вокруг городского общественного транспорта, стала хитом нового театрального сезона. L’Intrigue des carrosses cinq sous («Интриги в каретах за пять су») актера и драматурга Жана Симонена, выступавшего под сценическим псевдонимом Шевалье, была поставлена в Theatre du Marais на улице Вьей-дю-Тампль, всего в нескольких минутах ходьбы от площади Руаяль. Когда зрители входили в театр (доехать до которого они могли сразу по двум линиям), перед ними представала декорация, изобажающая площадь Руаяль, главное отделение транспортной компании и одну из тех самых карет.
Пьеса Шевалье в деталях восстанавливала реальность: возницы были одеты в голубую униформу – как и на самом деле, а пассажиры передавали им точную стоимость проезда, без сдачи, как просили плакаты.
Действие пьесы вращается вокруг двух пар, которые сначала расстаются, а в конце воссоединяются – и все благодаря общественному транспорту. Один из мужей просто не вылезает из него, потому что так ему стало гораздо легче распутничать. «Целыми днями он мечется от кареты к карете», чтобы встречаться и флиртовать с невероятным количеством женщин, – раньше о таких масштабах он не мог и мечтать. Здесь он может сохранять анонимность и притворяться, что не женат. Его жена, подозревая неладное и желая узнать, как именно супруг проводит время, закрывает лицо маской (так часто поступали дамы-аристократки, выходя на улицу) и следует за ним. Нетрудно догадаться, что ветреник-муж вскоре без памяти в нее влюбляется. Когда в финальной сцене жена снимает маску, он заявляет: «Поскольку я влюбился в нее дважды, очевидно, что я не могу любить кого-либо еще».
В это же самое время второй муж тоже с удовольствием пользуется общественным транспортом, чтобы – опять же анонимно – ездить в частные игорные клубы, рассеянные по всему городу. Он уже проиграл все свои деньги и теперь начинает продавать драгоценности жены. Чтобы выяснить, куда деваются ее украшения, жена, переодетая мужчиной, следует за ним «от кареты к карете» и затем в игровые клубы. (По ее утверждению, «в этих каретах нередко встречаются женщины в мужском платье».) Ей даже удается спасти некоторые из своих драгоценностей – сидя рядом с мужем, она залезает к нему в карман. Он же, в свою очередь, настолько удивлен, обнаружив, кем именно является воришка-карманник, что тоже заново влюбляется в собственную супругу.
Пьеса Шевалье не сходила со сцены несколько лет. Английский путешественник сэр Джон Лаудер посмотрел ее в феврале 1666 года в Пуатье; в своем дневнике он отметил, что цена билета составляет двадцать су, то есть в четыре раза больше, чем собственно проезд в общественной карете. Другие гости из Англии упоминали и сами кареты. В 1664 году Эдвард Браун писал о «каретах, что разъезжают по Парижу»; в 1666 году сэр Филип Скиппон описывал новый и необычный опыт: он «ехал в компании других людей» и платил за это ту же самую цену, что и «все остальные».
В 1691 году герцог де Роанне продал свою долю в компании. 1690-е годы были во многом похожи на времена сразу после Фронды. Королевские сундуки были почти пусты, и очень немногие парижане могли себе позволить хоть что-то, кроме самого необходимого. Финансируемая из частного источника городская общественная служба едва ли могла приносить большой доход, а о государственной поддержке не могло быть и речи, поэтому через какое-то время кареты перестали ходить.
Европа на исходе XVII века, судя по всему, не была готова вести систему общественного транспорта; начинание Паскаля и де Роанне не нашло поддержки в других странах. История нововведений часто бывает прерывистой; великие идеи надолго забываются, а затем изобретаются вновь. Например, после того, как закрылась компания де Роанне, в Париже не было общественного транспорта вплоть до 1828 года, когда между Порт-Сен-Мартен (Porte Saint-Martin) и церковью Мадлен (La Madeleine) начали ходить первые омнибусы (название произошло от латинского слова, означающего «для всего»). Они представляли собой те же самые кареты, но более новой модели; в них запрягались две лошади и было достаточно места для двенадцати пассажиров. То есть они были очень похожи на кареты по пять су, хотя, возможно, двигались более медленно.
В 1662 году движение общественного транспорта, как и жизнь города вообще, прекращалось с наступлением темноты. С приходом ночи Париж становился игровой площадкой для filous и других воров. Вскоре, однако, ситуация изменилась. В октябре 1662 года, как раз в то время, когда в театре Маре шла комедия Шевалье, по городу распространились листовки; они сообщали гражданам, что можно больше не подыгрывать ворам, возвращаясь ночью домой по темным улицам. За некую плату общественные факельщики были готовы осветить им путь до места назначения. В листовке также имелась информация для компании, владеющей общественным транспортом: всего за четыре су в день маршрут кареты мог быть освещен личным факельщиком.
С появлением городского транспорта стало очевидно, что столица нуждается еще в одном новшестве, не известном ни в каком другом городе: уличном освещении.
И уже в марте 1662 года, в том самом месяце, когда начали ходить общественные кареты, Людовик XIV подписал еще один королевский патент для частного инвестора, итальянца по имени Лаудати Караффа, известного во Франции как аббат Лаудати де Карафф, – на введение новой городской службы, аренды факельщиков. В августе, когда система перевозки уже работала в полную мощь, парижский парламент зарегистрировал монополию. Именно Лаудати де Карафф первый сформулировал идею, которая легла в основу концепции современного города: город может функционировать как должно, то есть круглосуточно, только если его улицы освещаются по ночам.
До Людовика XIV также предпринимались попытки осветить Париж в темное время суток, но они были хаотичными и бессистемными. Начиная с конца XIV века, в дни государственных праздников и во времена, когда городу грозила опасность, парижские власти стали просить домовладельцев держать по ночам на подоконнике зажженную свечу. В 1504 году парламент издал указ, предписывавший владельцам тех домов, чьи окна выходили на улицу, зажигать свечу после девяти вечера. Законы, подобные этому, выходили еще несколько раз на протяжении столетия, но успеха они не имели. В начале 1640-х была введена весьма скромная система уличного освещения: на определенных улицах и площадях зимой должны были гореть фонари. Но и эта инициатива скоро была забыта. До того как на престол вступил Людовик XIV, те парижане, кого необходимость заставляла находиться на улице после наступления темноты, брали с собой фонарь или слугу, несущего факел. Без этого они были полностью в руках у грабителей, наводнявших город по ночам.
14 октября 1662 года в том месте, где улица Сент-Оноре выходит из традиционного рыночного района Ле-Аль, открылся главный офис нового предприятия Караффа: «Центр факельщиков и фонарщиков Парижа». Работники компании были одеты в униформу, чтобы прохожие могли распознать их с первого взгляда, и у каждого имелся личный номер. Факельщики, вооруженные внушительными факелами (полтора фунта «лучшего желтого воска»), и фонарщики с масляными фонарями стояли в определенных местах в наиболее оживленных районах города. Нужно было только появиться в таком месте, и за установленную плату работники могли осветить путь в любую точку города. Как объяснял Лаудати, это означало, что «те, у кого не имеется личных слуг, теперь смогут возвращаться домой, когда они только пожелают».
К поясу фонарщиков и факельщиков были прицеплены песочные часы; они отмеряли интервал в пятнадцать минут. В листовках, которые рекламировали систему Лаудати, утверждалось, что «за четверть часа можно достичь любого места» в Париже. Пешеходы платили три су за пятнадцать минут освещения; владельцы личных карет – пять су за те же пятнадцать минут, что осветитель проведет, сидя рядом с возницей. У Лаудати де Караффа были большие планы: со временем он намеревался нанять более тысячи пятисот работников и расставить их в начале и конце самых главных улиц, а также в середине, если улица была длинной, так что «куда бы вы ни шли, они смогут осветить вам путь и сопроводить от улицы к улице». Как и изобретатели городской транспортной системы, Лаудати хотел, чтобы его служба была поистине общественной: он особо отмечал, что «если вы последуете за человеком, который заплатил за услуги факельщика, ваша дорога будет освещаться бесплатно». С самого начала предполагалось, что эта услуга поможет тем, у кого нет личных слуг.
Однако Лаудати видел в этом нечто большее, чем удобство для отдельного человека. И король, и изобретатель разделяли одну и ту же точку зрения, и это объясняет, почему Париж стал первым Городом Света – они считали, что освещение может в корне изменить уклад жизни в столице.
Подписывая патент, Людовик XIV особо отметил большое количество преступлений, совершаемых по ночам «в нашем славном городе Париже». Этот уровень преступности, утверждал король, «является результатом недостаточной освещенности улиц». «Для коммерсантов и прочих людей дела это представляет огромные неудобства, – добавляет он, – особенно зимой, когда дни коротки, поскольку они не могут работать после наступления темноты, опасаясь оставлять дом и ходить по улицам». Осветители, как обещал Лаудати де Карафф, «дадут торговцам и прочим возможность ходить туда, куда им нужно; таким образом, улицы Парижа будут гораздо оживленнее по ночам, и это со временем поможет избавить город от воров и грабителей». Их логика ясна: в современном городе общественная безопасность и коммерческий успех идут рука об руку – и для того и для другого необходимо хорошее ночное освещение.
Неизвестно, как долго просуществовала компания Лаудати, хотя его идея хорошо прижилась: вплоть до самой революции желающие могли нанять факельщика или фонарщика. Когда король и его главный финансовый советник Кольбер осознали, насколько можно изменить Париж, если осветить его лучше, они заложили основы гораздо более масштабной и поистине общественной системы. В первый раз городская служба должна была финансироваться государством, и она больше не зависела от капиталов небольшой группы частных инвесторов.
В 1665 году была собрана высокая комиссия под председательством Кольбера; самым первым заседанием в Лувре руководил сам король. В течение нескольких месяцев лидеры парижского парламента, канцлер Франции Пьер Сегье, важные государственные чиновники работали над проектом реформы городского управления. Самым важным решением комиссии стало назначение Николя де Ла Рени на только что созданную должность генерал-лейтенанта парижской полиции. Ла Рени оставался на этом посту вплоть до 1709 года, и, по всем свидетельствам современников, прекрасно управлял вверенной ему столицей. Королевский указ, определяющий его на должность, предписывал полиции двойную роль: «избавлять город от беспорядков и способствовать процветанию и благоденствию его жителей».
Как только Ла Рени вступил в свои права, он принялся за дело. Среди первых шагов, которые он предпринял, было и первое действительно общественное освещение улиц – нечто, невиданное прежде ни в одном городе. Члены комиссии уже обсуждали этот вопрос в те несколько месяцев, что предшествовали назначению Ла Рени, – и прежде всего во сколько обойдется это начинание. Газета того времени пишет, что некая форма уличного освещения уже была опробована в 1666 году.
2 сентября 1667 года, едва ли спустя шесть месяцев после того, как король и комиссия определили, в чем будут состоять его обязанности, Ла Рени уже сообщил парижанам, что вскоре в столице начнет действовать новая общественная служба. Через пять дней на углах был расклеен соответствующий указ, а городской глашатай Шарль Канто и королевский герольд Иером Тронсон прошли по улицам, объявляя, что скоро эти самые улицы будут освещаться по ночам. 29 октября газета Шарля Робине провозгласила, что «по ночам теперь так же светло, как в полдень». 2736 фонарей были размещены на 912 существовавших тогда улицах. На маленькие полагалось два фонаря – по одному в каждом конце, на более длинных добавлялся еще один фонарь в середине. Таков был изначальный план постоянного уличного освещения.
Каждый аспект нововведения, а в особенности затраты, подробно обсуждался комиссией. Отдельные жаркие дебаты вызвал собственно фонарь – рассматривались два варианта, деревянный и металлический. В итоге Кольбер из соображений безопасности принял решение в пользу металлических фонарей, хотя они стоили в два раза больше. Фонари были собраны из стеклянных панелей площадью примерно два квадратных фута – в то время это считалось очень большим куском стекла и тоже стоило очень дорого. Каждый фонарь обошелся казне приблизительно в двенадцать ливров, в три раза больше, чем те самые деревянные скамейки, которые вскоре станут так популярны в саду Тюильри. Кроме того, был еще вопрос цены свечей: они были огромными, так что могли гореть восемь-десять часов. Было подсчитано, что горение одной такой свечи в дорогостоящем фонаре будет обходиться городу в два су каждую ночь.
Испытывались также различные методы установки фонарей. Сначала их подвесили на высоте около двадцати футов в середине каждой улицы, но потом было решено размещать фонари на стенах домов примерно на уровне второго этажа, а поднимать и опускать их предполагалось с помощью системы шкивов. Так описывал ее некий английский гость: «веревка, которая опускает [фонари]» заключалась в металлическую трубку, прикрепленную к стене дома, а ручка, контролирующая механизм, была «спрятана в небольшом коробе, приделанном к дому».
Система была незаметной и занимала мало места, как мы можем видеть на этой гравюре конца XVII века. Мужчина справа обходит улицы и звонит в колокол, подавая сигнал к тому, чтобы зажечь фонари. Человек за ним уже открыл «небольшой короб» и с помощью ручки опустил фонарь; женщина собирается вставить туда особую свечу, а ребенок готовит следующую.
Художник Николя Герар-младший изобразил хорошо отлаженный к тому времени механизм действий. Домовладельцы назначались ответственными за определенные улицы; им выдавались ключи от коробов и корзины, в которые умещалось от десяти до пятнадцати огромных свечей. Каждую ночь колокол напоминал им о том, что пора приступать к своим обязанностям.
Сначала, в 1667 году, свечи зажигались между 1 ноября и 1 марта. Вскоре парижане послали к Ла Рени делегацию с просьбой продлить этот период, и уличное освещение начало работать с 15 октября до 15 марта. Еще через некоторое время дату снова сместили, на сей раз на 30 марта. Так постепенно время освещения увеличивалось, пока к концу XVII века оно не стало функционировать девять месяцев в году.
Гравюра Николя Герара-младшего изображает, как работала первая система уличного освещения. Париж здесь предстает как город, залитый ярким светом, с оживленной ночной жизнью
Установлено было и ежедневное расписание, то есть время, когда звонил «фонарный» колокол. Свечи зажигались в шесть вечера в октябре, пять тридцать в ноябре, пять часов в декабре и январе, шесть в феврале и шесть тридцать в марте.
Уличное освещение, как уже упоминалось, финансировалось не частными инвесторами, но короной и городскими властями, и средства на это давал главным образом налог на «грязь и фонари». Парижане быстро сочли это нововведение необходимым. Уже в мае 1671 года заинтересованные жители созвали собрания во всех шестнадцати административных округах и проголосовали за то, чтобы послать в парламент делегацию и сообщить о своей готовности материально способствовать увеличению периода освещения. И тем не менее затея была такой дорогой, что находить средства на ее поддержание всегда удавалось с трудом. В конце века, когда налог был поднят до трехсот тысяч ливров в год, из этой суммы на одни только свечи уходило более двухсот тысяч. С 1668 года указы, направленные на решение этой проблемы, издавались один за другим.
Однако вопрос, стоит ли уличное освещение таких затрат, не возник ни разу. Тот момент в конце 1667 года, когда впервые загорелись три тысячи фонарей, для многих больше чем что бы то ни было символизировал эру нового, усовершенствованного Парижа.
Как и предвидели те, кто поддерживал это революционное нововведение, оно очень скоро оказало влияние на уровень преступности в городе. За несколько месяцев до этого один из журналистов жаловался, что «никто не смеет выйти на улицу» в темное время; после того как заработало уличное освещение, другой журналист писал, что «благодаря Ла Рени и его чудесным фонарям господа, известные как filous, скоро будут очень и очень несчастливы».
Постановления и предписания, изданные парижской полицией чуть позже, доказывают, что Ла Рени решил атаковать воровство одежды сразу с нескольких сторон: указом от декабря 1667 года была закрыта лавка, торгующая подержанной одеждой, расположенная совсем рядом с Пон-Нёф. Владельцев подозревали в том, что они продают вещи, украденные на мосту. Пресса писала восторженные статьи, восхваляя «точность», с которой выполняются новые правила Ла Рени.
Он также увеличил количество полицейских, чьей задачей был guet, или ночной дозор, то есть патрулирование улиц верхом на лошадях. Вышли законы, запрещающие прохожим носить при себе огнестрельное оружие, ножи и кинжалы, – и в то же время ночной дозор получил предписание держать с собой «карманные пистоли».
Общество, разумеется, радовалось подобным переменам. Уже в 1671 году журналист и писатель Франсуа Коллете в первом издании своей истории Парижа (позже она переиздавалась еще много раз) заявил, что французская столица теперь «не только самый красивый, но и самый безопасный город в мире». Благодаря фонарям, писал он, «до двух или трех утра в городе так же светло, как днем». А вследствие повышенного внимания полиции к ночным улицам «люди теперь настолько не боятся грабителей, что, к моему изумлению, даже по мосту Пон-Нёф, где раньше было совсем небезопасно после наступления темноты, прохожие идут совсем без страха, будто днем».
Когда Шарль Лебрен расписывал потолки знаменитого Зеркального зала в Версале сценами, изображающими самые великие достижения Людовика XIV, одним из сюжетов для него стало «Полиция восстанавливает общественную безопасность в Париже». На этой гравюре Николя Герара-младшего показана «поимка ночного вора» – неплохая реклама уличного освещения. Грабитель бежит по улице с украденным плащом в руках; мы видим, что он легко обогнал свою жертву и ушел далеко вперед, но ему не скрыться от пяти полицейских «ночного дозора». В ярком свете фонаря они догоняют его на лошадях.
Героями комедии Раймона Пуассона Les Faux Moscovites («Фальшивые москвичи») 1669 года являются два парижских вора, которые сетуют на то, что для людей их профессии наступили тяжелые времена. Из-за расторопности ночного дозора filous, которые «раньше воровали плащи на Пон-Нёф», теперь «бедны, словно церковные крысы». «Если мы ограбим кого-нибудь сегодня, завтра нас повесят. Париж для нас теперь бесполезен; здесь повсюду полиция». И все это началось два года назад, жалуются воры, – то есть, другими словами, когда Ла Рени занял свою должность. И в самом деле, грабителям Пуассона приходится так нелегко, что они решаются сменить сферу деятельности. Вместо того чтобы срывать с прохожих плащи, они становятся карточными шулерами, и, притворяясь богатыми русскими, начинают ходить в игорные дома.
Словарь 1694 года подтверждает возросшую веру горожан в могущество полиции, а также тот факт, что преступники действительно переквалифицировались. В качестве примера к слову filou используются следующие предложения: «Вчера полицейские из ночного дозора поймали нескольких filous»; «Слово filou теперь также относится к карточным шулерам и всем тем преступникам, которые пользуются своими умениями и проницательностью, чтобы обманывать людей».
Эта гравюра наглядно показывала, как уличное освещение может уменьшить уровень преступности; она изображает, как полицейские в ярком свете фонаря догоняют вора
Как и предполагалось, безопасность в городе оказалась тесно связана с преуспеванием его жителей. В 1671 году та самая делегация, что предложила помощь горожан в оплате дополнительных часов освещения, обратила внимание парламента на то, что торговцы и коммерсанты теперь могут заняться делами, которые «они не успели завершить в течение дня из-за чрезмерной занятости». Члены делегации добавили, что улучшилось качество жизни всех парижан, поскольку у них появилась возможность «встречаться тогда, когда им этого захочется».
И в городе началась ночная жизнь. 4 декабря 1673 года маркиза де Севинье ужинала с близкими друзьями. Встреча затянулась далеко за полночь, а затем компания с большим удовольствием прогулялась по ночному Парижу, что прежде было совершенно немыслимо. «Мы сочли это очень забавным – отправиться на другой конец [города] только затем, чтобы проводить кого-то домой… На протяжении всего пути мы смеялись, уверенные, что нас не ограбят, – и все благодаря новым фонарям».
Каждый новый путеводитель обещал иностранным гостям незабываемый опыт, который они не смогут получить ни в одном городе мира. Немейтц уверял своих читателей, что из-за «общественных фонарей» жизнь в Париже больше не замирает с наступлением ночи, как в других европейских столицах. «Многие магазины, как и большинство кафе и прочих заведений, не закрываются до десяти-одиннадцати вечера; в их витринах тоже горят огни, из-за чего улицы освещены еще ярче». Люди теперь едят и делают покупки «когда только им этого захочется», и в результате «в городе ночью почти столько же людей, как и днем». Эта иллюстрация из путеводителя по Парижу 1702 года изображает сцену из ночной жизни: в ярко освещенном свечами кафе группа парижан, включая нескольких женщин-аристократок, наслаждается ужином и вечерним городом.
Путеводители включали фонари в список достопримечательностей, «красивых зрелищ», которые должен увидеть каждый гость. Как сообщал итальянцам Марана, «одно только это изобретение стоит того, чтобы посетить Париж, и не важно, как далеко от него вы живете. Все обязаны посмотреть на то, о чем древние греки и римляне не могли даже мечтать… зрелище столь удивительное и прекрасное, что и сам Архимед, будь он теперь жив, не смог бы его улучшить». Немейтц советовал читателям «встать на перекрестье нескольких улиц». Таким образом они могли полюбоваться яркими огнями, «расположенными на равных расстояниях друг от друга и тянущимися в разных направлениях».
Уличное освещение стало первым новшеством, которое переняли и другие европейские города. В 1669 году похожую систему применили в Амстердаме (ее автором стал художник и изобретатель Ян ван дер Хейден; он также усовершенствовал работу пожарных служб и изобрел шланг с насосом). В 1680 году в Берлине начали ставить столбы, на которых предполагалось развесить фонари. Вену осветили в 1688 году.
К 1690-м годам Лондон был существенно перестроен после Великого пожара и городские власти осознали необходимость уличного освещения. В 1691 году лондонские свечники пожаловались лорд-мэру на Эдварда Хемминга, который начал эксперименты с масляными лампами; в 1694 году ему было даровано право установить на улицах Лондона фонари со свечами внутри. Тем не менее их зажигали только в безлунные ночи, что дало леди Мэри Уортли-Монтегю основания заметить в 1718 году, что «Париж имеет преимущество над Лондоном… в регулярном освещении улиц в темное время суток».
Это изображение элегантного парижского кафе показывает еще одно преимущество уличного освещения: мужчины и женщины из разных социальных слоев проводят вечер в общественном месте
Французские ученые продолжали трудиться над улучшением этой городской службы, считавшейся гордостью и славой «века изобретений». В 1703 году Французская королевская академия наук выдала одному из своих членов, ученому по фамилии Фавр, патент на самый амбициозный из всех когда-либо задуманных проект городского освещения. Он предполагал возведение «на самом высоком месте» Парижа башни, на вершине которой должны были располагаться четыре огромных источника света – параболоидальные емкости, снабженные резервуарами для масла и трубами для отвода дыма. Фавр заявлял, что этой гигантской башни света (задуманной за два века до того, как Гюстав Эйфель построил свой шедевр) будет достаточно, чтобы «освещать целый город в течение всей ночи».
По мере того как воплощался в жизнь «великий план» Людовика XIV и город расширялся, система освещения расширялась вместе с ним. К 1702 году на улицах Парижа насчитывалось 5470 фонарей; к 1729-му их число возросло до 5772, а к 1740-му-до 6408. Когда в начале XVIII века наконец завершилось строительство бульвара на Правом берегу, там тоже появились фонари. Бульвар, место, где, по выражению Бальзака, Париж «больше всего являлся собой», был ярко освещен до четырех-пяти утра. Рассказывая об идеальной поездке в Париж, Луи Лиже советовал своим читателям отправиться туда вечером и слиться с «удивительной толпой людей всех возрастов и званий, которые собираются там, чтобы прогуляться и потанцевать».
За три десятилетия уличное освещение успело стать такой же неотъемлемой частью Парижа, его характерной чертой, как и бульвар. Оно обеспечивало безопасность, улучшало качество жизни и как ничто другое олицетворяло статус Парижа как самой современной из европейских столиц. Это было наглядное доказательство того факта, что за время правления Людовика XIV Париж превратился в город, известный не отдельными памятниками, но своим внешним обликом вообще. Кроме того, это был серьезный шаг к воплощению мечты Людовика XIV о «месте, посвященном удовольствиям», городе, где можно наслаждаться вкусной едой в публичных заведениях в любое время суток и даже «прогуливаться и танцевать» в общественном месте до четырех часов утра.
В 1703 году некий изобретатель запатентовал свою идею гигантского уличного фонаря, который должен был быть построен на самом высоком месте Парижа и «освещать целый город в течение всей ночи»
Новые технологии всегда являлись тем самым мотором, что двигал город вперед, заставляя его меняться и развиваться. Они всегда оставляли свой след на городском ландшафте – достаточно вспомнить хотя бы железнодорожные вокзалы XIX века. И они же, по мнению многих, часто предвещали социальные беспорядки или даже служили им причиной. Неудивительно, что новый Париж стал благоприятной средой для важных социальных изменений.
С течением времени сформировались три штампа, вызывающие в воображении образ нового города удовольствий: Париж – самая стильная столица Европы, где люди одеваются лучше всех на континенте; Париж – город, где роскошь и богатство выставляются напоказ, где правят деньги выскочек; и, наконец, Париж – самый романтический город на свете, в котором живут самые красивые женщины в мире, парижанки. За всеми тремя стояли реальные люди и события, но, как это часто бывает с привлекающими внимание феноменами, их значение было преувеличено. В результате они стали настоящими городскими легендами, которые прочно вплелись в шлейф мистического притяжения Парижа. Эти символы больше чем что бы то ни было показывают связь между построением собственно города из камня и известкового раствора и созданием легендарного образа, который как бы живет в умах людей сам по себе. Сказки о новом мире моды, денег и романтики в то же самое время рассказывали и другую историю – о роли, которую сыграли эти факторы в изменении французского общества.
С появлением новых широких улиц и новых городских служб стало гораздо проще передвигаться по городу в любое время суток. Благодаря этой усиленной миграции то самое социальное смешение, которое впервые наблюдалось на мосту Пон-Нёф, вышло на новый уровень. К концу XVII века современники описывали Париж теми же словами, что позднее говорились о Нью-Йорке времен Позолоченного века или Вене периода Fin-de-Sicle[3]; его называли городом, где никогда не знаешь, кто есть кто, и невозможно определить происхождение человека.
Этой социальной неразберихе немало способствовала французская индустрия роскоши – образование, способное успешно развиваться только в городе, где продавцы и покупатели могли свободно и в полной безопасности перемещаться туда, куда им нужно. Париж сделал моду современной, а современная мода, в свою очередь, послужила одним из факторов, преобразивших Париж.
Глава 7. Capitale de la Mode
В коллективном сознании Париж, собственно, и есть мода, и эта идея вовсе не является новой.
В 1777 году один из авторов, писавший о современных манерах, заметил, что «сегодня жителям Европы трудно себе представить, как выглядели их предки в 1600 году». Между 1600 и 1750 годами, объясняет он, они «изменились». В то время как в 1600 году «европейцы ничего не знали о стиле», к концу XVII века все они начали одеваться по моде – то есть как французы. «Французская модная промышленность работает день и ночь», чтобы создавать все новые и новые модные образы, рассуждает автор, в результате чего Франции удалось «сделать французской всю Европу»; и этому процессу способствовали многие факторы.
Читать бесплатно другие книги:
