Недоразумение в Москве де Бовуар Симона

– Знаешь, если ты хочешь уехать без меня, я тебя не держу.

– Именно это я собираюсь сделать.

Его как будто ударили: ему и в голову не приходило, что она примет его предложение всерьез. Ну что ж! Пусть уезжает, сказал он себе. По крайней мере, теперь все ясно, нельзя больше обманывать себя, я для нее старая привычка, но она никогда меня не любила. Я знал это раньше, а потом забыл. Нужно вспомнить. Заковать сердце в броню. Предоставить ей делать все, что она хочет. И делать, что я хочу. Ему вспомнился сад в Вильневе, запах кипарисов и роз, пригретых солнцем. Вернувшись из Москвы, я уеду из Парижа, поселюсь в Провансе. Какой я глупец, что жертвую собой ради нее. Теперь каждый сам за себя.

Значит, правду говорят, что искреннее общение невозможно, что никто никого не понимает? – спрашивала себя Николь. Глядя на Андре, сидящего на Машином диване с рюмкой водки в руке, она думала, что надо пересмотреть все их прошлое. Они жили в параллельных мирах, каждый для себя, не зная друг друга, рядом, но не вместе. Перед тем как уйти из номера сегодня утром, Андре посмотрел на нее с нерешительным видом, вроде бы хотел объясниться. Она открыла дверь, он последовал за ней, но в такси оба молчали. Объяснять было нечего. Об этот гнев, об эту боль, об это очерствение сердца разбивались все слова. Какое пренебрежение, какое равнодушие! Перед Машей они весь день разыгрывали вежливую комедию. Как сказать ей, что я уеду без Андре?

Он пил уже четвертую рюмку водки, ну и пусть! В молодости, выпив, он становился романтичным и обаятельным, нес порой чушь, но ни язык, ни ноги не заплетались. Теперь же – с каких пор? – слова произносились с трудом, движения становились неловкими. Врач сказал, что алкоголь и табак ему вредны, что это смерть, которую он принимает по чайной ложке. И снова, заслонив гнев, в ней вспыхнул страх. «Он слишком много пьет». Она сжала губы. Ну и пожалуйста, пусть постепенно убивает себя, если хочет, все равно они оба рано или поздно умрут, и в некоторых случаях что умереть, что жить – все равно. Было что-то старческое в том, как он пытался поддерживать с Машей разговор по-русски. Та смеялась его акценту, но они понимали друг друга с полуслова. Время от времени он с озабоченным видом трогал пальцем щеку. Николь хотелось закричать: «Мы не так стары, нет, еще нет!» Он изменился; она это заметила сейчас, в этой поездке – может быть, потому что видела его ежеминутно. Ему теперь хотелось лишь влачить свои дни. А раньше он любил жить. Но жизнь была для него непрерывной выдумкой, приключением – веселым, непредсказуемым, в которое он увлекал ее. Теперь ей казалось, что он прозябает: это и есть старость, я не хочу!

Что-то сдвинулось в ее голове. Как от удара в лоб, когда двоится в глазах и видишь два образа мира на двух разных уровнях, не разбирая, где верх, где низ. Два образа ее жизни, прошлого и будущего, не совмещались. Где-то затесалась ошибка. Этот миг казался иллюзией: это не он, это не она, эта сцена происходит не здесь… Нет, увы! Миражом-то было прошлое; это часто случается. Сколько женщин обманываются насчет своей жизни – всю жизнь. Вот и ее жизнь была не той, какую она себе воображала. Андре был пылок, чувствителен, и она решила, что он любит ее нежно и страстно. На самом же деле он забывал о ней, когда не видел; и третий лишний между ними ему не мешал. Для нее присутствие Андре было неисчерпаемым источником радости, а для него ее присутствие – нет. Может быть даже я ему в тягость, и всегда была в тягость.

– Маша, надо уладить один вопрос: мой отъезд. У меня, видите ли, дела в Париже.

– Ах, не пори чушь! – перебил ее Андре и повернулся к дочери: – Она злится на меня за то, что я будто бы решил задержаться здесь, не посоветовавшись с ней. А я, сама понимаешь, ей об этом говорил.

– Конечно! – живо откликнулась Маша. – Первое, что он сказал мне, когда я предложила вам остаться подольше: я поговорю с Николь.

О, эти двое заодно!

– Он этого не сделал. Забыл мне сказать. И вдобавок лжет.

* * *

Опять эта голова Горгоны. Но впервые в жизни ему не было страшно. Она неправа, в корне не права. Маша пыталась уладить размолвку, она отвечала сухо и с укоризной смотрела, как он наливает себе водки; зануда – вот кем она становится. Он проглотил водку залпом, по-русски, с вызовом.

– Можешь напиться вдрызг, мне совершенно все равно, – сказала она ледяным голосом.

– Прошу вас, не уезжайте так скоро в Париж, мне будет очень жаль, – обратилась к ней Маша.

– Вам, может быть, а ему – нет.

– Да, мне – нет.

– Вот видите. Хотя бы в этом мы согласны. Он сможет вылакать десяток бутылок водки, и никто не возразит.

– А мне мало радости видеть твою перекошенную физиономию. Думаю, небольшая разлука пойдет нам обоим на пользу. Когда я вернусь из Москвы – перееду в Вильнев. И не прошу тебя ехать туда со мной.

– Будь спокоен, и не подумаю с тобой ехать.

Она встала:

– Мы больше не можем видеть друг друга, вот давай и расстанемся.

И направилась к двери. Маша удержала ее за руку:

– Это глупо. Вернитесь. Объяснитесь.

– Ни мне, ни ему этого не хочется.

Хлопнула дверь.

– Ты должен был не дать ей уйти, – сказала Маша.

– Я пытался объясниться с ней сегодня утром; она слышать ничего не желает. В нее как бес вселился!

– Ты и правда многовато пьешь, – заметила Маша.

– Ладно. Убери эту бутылку.

Она убрала бутылку и снова села напротив Андре с озадаченным видом.

– Вы оба хорошо выпили в «Баку». Ты мог забыть ей сказать, а думал, что сказал.

– Или она не зафиксировала разговор, потому что сразу уснула, пьяненькая.

– Тоже может быть. Но как бы то ни было, вы оба честны друг с другом; так зачем же ссориться?

– Я не отрицаю, что она честна. Это она считает, что я лгу. Она не имеет права так думать.

Маша улыбнулась:

– Никогда бы не подумала, что вы можете так цапаться… как дети.

– В шестьдесят с лишним лет? Впрочем, знаешь, кто такие взрослые и даже старики? Дети, раздутые возрастом.

Именно из-за их возраста эта ссора и была так отвратительна. Всю их прожитую гармоничную жизнь Николь взяла и предала. Если она усомнилась в его искренности, значит, он так и не снискал ее полного доверия и уважения. И потом, эта манера вечно следить за количеством выпитых рюмок: ради удовольствия позлить меня. Он не хотел больше о ней думать.

– Дай-ка мне «Правду» и давай поработаем.

– Сейчас?

– Я не пьян, – выпалил он слегка агрессивно.

Он начал переводить статью. Через некоторое время Маша встала:

– Я позвоню, узнаю, вернулась ли Николь.

– С какой стати ей не вернуться?

– Она была сама не своя.

– Во всяком случае, я с ней говорить не буду.

Николь не вернулась. Не вернулась она и час спустя, в полночь. Или, скорее всего, вернулась, но к телефону не подходила.

– Я поднимусь с тобой, – сказала Маша, остановив машину перед гостиницей. – Хочу удостовериться, что она в номере.

Дежурная по этажу дала Андре ключ. Значит, Николь не было. От тишины и пустоты в номере у него сжалось сердце. Пары водки рассеялись, и вместе с ними гнев.

– Где она может быть?

Неприятно было представить ее блуждающей по этому спящему городу, где уже закрыты все рестораны.

– Есть одно место, где открыто, может быть, она там: бар «Националя».

– Едем туда, – решил он.

Николь сидела перед стаканом виски, уголки губ опущены, взгляд неподвижный.

Андре хотел было обнять ее за плечи, поцеловать. Но от первого же его слова ее лицо изменится, закаменеет. Он подошел к ней и робко улыбнулся. Лицо действительно изменилось, закаменело.

– Зачем вы пришли сюда?

Она выпила, слова тяжело перекатывались во рту.

– Мы приехали за тобой на машине.

Он легонько положил руку ей на плечо.

– Полно, давай выпьем по стаканчику вместе. Помиримся.

– Не имею ни малейшего желания. И уйду отсюда, когда захочу.

– Мы тебя подождем, – сказал он.

– Нет. Я вернусь пешком. Одна. Это уж слишком – преследовать меня даже здесь.

– Позвольте мне отвезти вас сейчас, – вмешалась Маша. – Пожалуйста, сделайте это ради меня. Иначе нам действительно придется ждать до двух часов ночи, а мне завтра рано вставать.

Николь поколебалась.

– Ладно. Но для вас. Только для вас, – сказала она.

* * *

Свет просачивался сквозь веки. Она не открывала глаз. Голова была тяжелая, и грустно – хоть помирай. Зачем она напилась? Ей было стыдно. Вернувшись, она побросала одежду куда попало и рухнула на постель. Ее затянуло в густую черноту, текучую и удушающую, в мазут, и утром она еле вынырнула из вязкой тьмы. Она открыла глаза. Он сидел в кресле у изножья ее кровати и смотрел на нее, улыбаясь:

– Милая, не будем же мы продолжать.

Это снова был он, она его узнала; прошлое и настоящее совместились в единый образ. Но в груди оставался стальной клинок. Губы ее дрожали. Напрячься еще сильней, пойти ко дну, утонуть в густой черноте ночи. Или попробовать ухватиться за эту протянутую руку. Он что-то говорил ровным, умиротворяющим голосом; она любила его голос. Никто не может быть уверен в своей памяти, говорил он. Может быть, он и забыл ей сказать – но он не кривил душой, когда утверждал, что сказал. Она тоже ни в чем уже не была уверена. Она сделала над собой усилие:

– В конце концов, может быть, ты и сказал мне, а я забыла. Меня бы это удивило, но это не исключено.

– В любом случае нет никаких причин ссориться.

Она выдавила улыбку:

– Никаких.

Он подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в висок. Она обхватила его и, прижавшись щекой к его пиджаку, расплакалась. Теплые благодатные слезы потекли по щекам. Какое облегчение! Так тягостно ненавидеть того, кого любишь. Он шептал ей старые слова: «Родная моя, милая…»

– Я была глупа.

– А я легкомыслен. Я должен был сказать тебе еще раз. Я должен был понять, что ты скучаешь.

– О! Не так уж я и скучаю. Я преувеличила.

«Я скучаю оттого, что не бываю с тобой наедине» – эти слова она не решалась выговорить. Они прозвучали бы упреком. Или просьбой. Она встала и пошла в ванную.

– Послушай, – сказал он, когда она вернулась в комнату, – если ты хочешь уехать без меня, уезжай. Но если я уеду с тобой, Маша очень огорчится. Она предложила мне это вчера вечером. Но это будет нехорошо. Я бы очень хотел, чтобы ты осталась, – добавил он.

– Конечно, я останусь, – ответила она.

Ее приперли к стенке. Лишенная гнева, обезоруженная, она не нашла бы в себе сил совершить этот враждебный поступок – и такой бессмысленный! Что, спрашивается, ждало ее в Париже?

– Заметь, я тоже начинаю немного скучать, – добавил он. – Жить в Москве в качестве туриста не всегда весело.

– Все равно, ты же сам говорил, десять дней – это не трагедия, – отозвалась она.

В коридоре она взяла его под руку. Они помирились; но она испытывала потребность убедиться в его присутствии.

* * *

В темноте кинозала Андре украдкой поглядывал на профиль Николь. После их ссоры два дня назад она казалась ему немного грустной. Или он проецировал на нее свою собственную грусть? Что-то между ними изменилось. Может быть, она жалела, что согласилась остаться в Москве еще на десять дней? Или это он был ранен ее недоверием и гневом глубже, чем сам думал? Он никак не мог заинтересоваться историей летчицы на экране. В голове крутились невеселые мысли. Подумать только, Маша воображает, что стареть – значит обогащаться. Многие так думают. Годы дарят вину букет, металлу патину, людям опыт и мудрость. Каждый момент обоснован и оправдан следующим моментом, готовящим, в свою очередь, более совершенное будущее, в котором даже неудачи в конечном счете поправимы. «Каждый атом молчания – шанс зрелого плода»[9]. На эту приманку он никогда не клевал. Но и не видел жизнь на манер Монтеня как череду смертей: младенец – не смерть эмбриона, а дитя – не смерть младенца. Он и представить себе не мог смерти и воскресения Николь. Он отвергал даже мысль Фицджеральда: «Жизнь – процесс деградации». У него не было больше прежнего тела двадцатилетнего юноши, память немного сдала, но ущербным он себя не чувствовал. И Николь наверняка тоже. До последнего времени он был твердо убежден, что в восемьдесят лет они еще будут вполне похожи на себя прежних. Теперь он больше так не думал. Этот неистребимый оптимизм, вызывавший улыбку Николь, был уже не столь крепок, как раньше. Он выплевывал во сне зубы, ему грозила вставная челюсть: дряхлость маячила на горизонте. Он, по крайней мере, надеялся, что их любовь по-прежнему будет с ними; ему даже казалось, что состарившаяся Николь будет принадлежать ему полнее. И вот что-то между ними, похоже, разлаживается. Как различить в их жестах, в их словах, что было рутинным повторением прошлого, а что – ново и живо? Его-то чувства к Николь оставались такими же юными, как в первые дни. Но она? Не было слов, чтобы спросить ее об этом.

– Выберите себе книги, – сказала Маша Николь. Они так усердствовали, стараясь ее развлечь, что это немного раздражало. Вчера был хороший фильм; но сегодня эта история летчицы – скука смертная. Читать, конечно, чем еще заняться? Андре пытался со словарем осилить «Правду». Она пробежала глазами корешки «Плеяды» на книжной полке. Романы, повести, мемуары, рассказы – она все их читала или почти все; но за исключением нескольких текстов, которые проходят в школе, что она помнила? Из «Манон Леско», которую она разжевывала по фразам, когда писала диплом, ей не помнилось в точности ни одного эпизода. Однако при мысли, что надо вновь прочесть эти стершиеся из памяти страницы, накатывала лень. Перечитывать ей было скучно. Читая, вспоминаешь прочитанное, или, по крайней мере, создается такая иллюзия. Но таким образом ты лишаешься того, что и составляет радость чтения: этого свободного соавторства с писателем, почти сотворчества. По-прежнему любопытная к своей эпохе, она всегда была в курсе новинок. Но эти старые книги, которые сформировали ее такой, какая она есть теперь, что они могли ей дать?

– Такое изобилие, только выбирай, – сказал Андре.

– Это нелегко.

Она взяла томик Пруста. Пруст – дело иное. Фразы, которые она знала наизусть, она ждала и узнавала их с тем же счастьем, что рассказчик маленькую фразу Вентейля[10]. Но сегодня ей было трудно сосредоточиться. Теперь не то, думала она. Она посмотрела на Андре. Вместе – что это такое? Была эта долгая совместная история, которая заканчивается здесь, такая же знакомая, такая же забытая, как и тексты, спрятанные под корешком книги. В Париже они были вместе даже на расстоянии километров. И даже, может быть, именно в те минуты, когда она, высунувшись из окна, смотрела ему вслед, он жил в ее сердце с самой волнующей очевидностью; силуэт уменьшался, исчезал за углом, набрасывая каждым шагом свой обратный путь; это пространство, пустое с виду, было силовым полем, неотвратимо возвращавшим его к ней как в свою естественную среду, и эта уверенность была еще трогательнее, чем тело из плоти и крови. А сегодня Андре – вот он, здесь, рукой достанешь. Но невидимый, неощутимый, словно между ними теперь был изолирующий слой: слой молчания. Сознавал ли это Андре? Вряд ли. Он ответил бы:

«Да нет же, все как прежде. Что изменилось?»

Бывали в их жизни ссоры, не без этого – но по серьезным причинам. Например, когда ему или ей случалось изменить, или из-за воспитания Филиппа. Это были настоящие конфликты, которые они разрешали бурно, но быстро и бесповоротно. На сей раз это был какой-то туманный вихрь, дым без огня; и именно в силу своей беспочвенности он до конца так и не рассеялся. Надо еще сказать, подумалось ей, что когда-то они пылко мирились в постели; в желании, смятении, наслаждении пустые обиды сгорали дотла; они вновь обретали друг друга, обновленные и счастливые. Теперь такой возможности у них не было. И Николь размышляла. Во многом она была в ответе за их разлад: она подумала, что он лжет. (А зачем было лгать ей раньше, пусть даже в мелочах?) Это и его вина тоже. Он должен был поговорить с ней снова, а не считать вопрос решенным в пару минут. Она была слишком недоверчива, а он невнимателен, да таким и остался – его мало беспокоило, что творится в голове у Николь.

Очерствел ли он? Под влиянием гнева она думала о нем много несправедливого. Маразматик – нет. Сухарь – нет. Но может быть, уже не так восприимчив, как прежде. Естественно, время делает свое дело: сколько войн, кровопролитий, катастроф, несчастий, смертей. А я сама, когда умрет Манон, заплачу ли? «Некому больше будет назвать меня: деточка», – с грустью сказала она себе. Но это была эгоистичная мысль. Будет ли она сожалеть, что не увидит больше Манон? Андре и Филипп делали ее уязвимой. А остальные? И даже к Филиппу, даже к Андре она не испытывала сейчас никаких теплых чувств.

Пара, которая продолжает совместную жизнь только потому, что начала ее: это ли будущее их ждет? Есть дружба, есть привязанность, но нет истинной причины жить вместе: будет ли так? А ведь вначале эти истинные причины были. Она взбрыкивала, едва парень хотел хоть в чем-то взять над ней верх, а он, Андре, покорил ее своего рода простодушием, какого она ни у кого не встречала; его удрученный вид обезоруживал ее, когда он вздыхал: «Вы глубоко заблуждаетесь!»

От чрезмерной опеки матери, от пренебрежения отца эта рана мучила ее: почему я женщина? Мысль, что однажды ей придется лечь под мужчину, ей претила. Благодаря деликатности Андре, его нежности, он примирил ее со своим полом. Она с радостью приняла наслаждение. И даже через несколько лет захотела ребенка, а материнство стало для нее счастьем. Да, именно он и никто другой был ей нужен. А он – почему он ее полюбил, ведь обычно из-за своей агрессивности мужчинам она не нравилась? Быть может, жесткость, строгость матери, тяготившие его, были ему в то же время необходимы, и он нашел их в Николь. Она помогла ему худо-бедно стать взрослым. Как бы то ни было, ей всегда казалось, что ни одна женщина не подошла бы ему лучше ее. Ошибалась ли она? Со своей стороны, состоялась бы она полнее с другим мужчиной? Праздные вопросы. Знать бы только, имеют ли они смысл сегодня. Она не знала.

В этот день Маша была занята после обеда; она поручила Николь и Андре шоферу такси, дав ему подробные инструкции. Они вышли из машины в пригороде – здесь они уже побывали три года назад и обнаружили у самой городской черты столицы настоящую деревню. Они пошли по улице между старыми избами.

– Не спеши так, я хочу пофотографировать, – попросила Николь.

Она вдруг объявила, что будет обидно, если они не привезут из поездки ни одной фотографии, и одолжила у Юрия фотоаппарат. Вообще-то она никогда не фотографировала. Он смотрел, как она наводит объектив на избу. «Это потому, что ей скучно со мной», – подумалось ему. В такси они так и не нашли, что сказать друг другу. А между тем им было снова неплохо вместе, вот что самое печальное. Может быть, он стал скучным; даже на каникулах в Вильневе они не оставались наедине так часто, как здесь: она, верно, пресытилась его присутствием. А коль скоро она скучала, с ней тоже было не очень весело. Она сфотографировала вторую избу, третью. Люди, которые сидели, беседуя, на солнышке у дверей своих домов, косились на нее с недовольным видом; один из них что-то сказал, Андре не понял, что, но явно что-то нелюбезное.

– По-моему, им не нравится, что ты фотографируешь, – сказал он.

– Почему?

– Эти избы красивые, но сами они считают их убогими и подозревают, что ты, гадкая иностранка, хочешь увезти с собой картины их убожества.

– Ладно, прекращаю, – согласилась она.

И снова между ними повисло молчание. В сущности, зря он решил продлить эту поездку. Даже по отношению к Маше – что это ему дало? Все равно они расстанутся надолго: два года, три, больше? Да и захочется ли им вскоре увидеться вновь? Он показал ей Париж в 60-м, открыл с ней СССР в 63-м, это были большие праздники. На сей раз не было в нем – разве что в самом начале – той радости. Он очень любил дочь, она отвечала ему тем же – но мир они видели так по-разному, что никому из них, в сущности, не находилось места в жизни другого. Ощущение романтики, окрылившее его по приезде, мало-помалу рассеялось. Глупо было обижать Николь без серьезной причины… Пара реплик, брошенных просто так: «Вам ведь особо нечего делать в Париже? – Нечего».

– Вообще-то глупо, что мы здесь задержались, – сказал он.

– Если тебя это даже не радует, то и правда глупо, – ответила она.

– Ты жалеешь?

– Я жалею, если ты жалеешь.

Вот так. Опять они пошли по кругу. Что-то застопорилось в их диалоге; каждый понимал слова другого превратно. Наладится ли все со временем? Почему сегодня то же самое, что и вчера? Причины-то не было.

Они прошли через ворота к церкви, которую Николь сфотографировала. Чуть дальше, на вершине холма, стояла еще одна церковь, замысловатой архитектуры. Она возвышалась над Москвой-рекой, за которой были видны широкая равнина и вдали – Москва. Они сели на траву и полюбовались видом.

«Ну вот. В кои-то веки мы одни, а сказать друг другу нечего, и даже не хочется поговорить», – с горечью подумала Николь. Она-то думала, что Андре понравится фотографировать вместе с ней московские виды, ведь почтовые открытки были такие скверные. А он не проявил никакого интереса, кажется, это ее увлечение даже его раздражало. Она легла на траву, закрыла глаза и вдруг представила: ей десять лет, она лежит на лугу, и у самой щеки так славно пахнет землей и травой. Воспоминание детства – почему оно так волнует? Потому что время растягивается до бесконечности, этот вечер теряется в дальней дали, а будущее перед ней – вечность. «Я знаю, чего мне не хватало в этой стране», – сказала она себе. Если не считать одной ночи во Владимире, ничто не тронуло ее до глубины души, потому что ничто не нашло здесь в ней отклика. В жизни ее всегда волновали моменты, сутью которых были не они сами, а нечто другое, что представлялось ей смутным воспоминанием, предчувствием, материализацией мечты, ожившей картиной, образом действительности в себе, недоступной и таинственной. В СССР у нее не только не было корней, но она и не любила эту страну на расстоянии, как, например, Италию или Грецию. Вот почему здесь даже красоты были лишь тем, чем были. Она могла ими любоваться – но не очаровывалась. Поймет ли меня Андре? – спросила она себя. И угрюмо подумала, что ему это не интересно. Но все же быть вдвоем, наедине друг с другом, как ей давно хотелось, и даже не воспользоваться этим, было бы слишком обидно.

– Я только сейчас поняла, почему ничто в СССР меня так не трогает, – сказала она.

– Почему? – поинтересовался он.

Такой близкий, такой внимательный – он был таким со всеми, но с ней особенно, – что она удивилась, почему не сразу решилась с ним заговорить. В теплоте этого взгляда было легко высказать вслух то, что она говорила в своих внутренних монологах.

– В конечном счете эта поездка нас обоих слегка разочаровала, – сказал он.

– Тебя – нет.

– Иначе, но тоже разочаровала. Я слишком многого не понимаю. И даже теперь, когда прошло уже больше месяца, я буду рад вернуться в Париж.

Он посмотрел на нее с легкой укоризной:

– Хотя я не скучал. Мне не бывает скучно, когда я с тобой.

– И мне с тобой тоже.

– Полно; ты же сама мне кричала: мне скучно!

В его голосе прозвучала неподдельная грусть. Она выкрикнула эти слова в гневе и уже забыла о них. А его они, похоже, глубоко ранили. Поколебавшись, она решилась.

– Я на самом деле очень люблю Машу. Но все-таки это не одно и то же – видеть тебя с ней или без нее. Я скучала оттого, что никогда не оставалась с тобой вдвоем. Тебе было все равно, а мне – нет, – добавила она уже с горечью.

– Но мы много раз оставались с тобой вдвоем.

– Не так уж много. И при этом ты утыкался в русскую грамматику.

– Что тебе стоило со мной поговорить?

– Тебе этого не хотелось.

– Конечно, хотелось! Мне всегда этого хочется. – Он задумался: – Странно! Мне-то казалось, что мы видимся куда больше, чем в Париже.

– Но всегда с Машей.

– Ты как будто так хорошо с ней ладила: мне и в голову не приходило, что она тебе в тягость.

– Ладила, да. Но когда между нами третий лишний, все иначе.

Он как-то странно улыбнулся:

– Я часто так думаю, когда ты берешь Филиппа с нами на уик-энд.

Она растерялась. Да, она часто просила Филиппа сопровождать их, это казалось ей в порядке вещей.

– Это совсем другое дело.

– Потому что он мой сын? Все равно ведь он третий лишний между нами.

– Больше он им не будет.

– И тебя это очень огорчает!

Неужели они снова поссорятся?

– Нет такой матери, которой бы нравилось, что ее сын женится. Но не думай, что я делаю из этого драму.

Они помолчали. Нет. Нельзя снова погрязнуть в молчании.

– Почему ты никогда мне не говорил, что присутствие Филиппа бывает тебе в тягость?

– Ты так часто упрекала меня за собственничество! И потом, что бы я выиграл, лишив тебя Филиппа, если все равно одного меня тебе мало.

– Как это? Тебя мне мало?

– О! Ты довольна, что я присутствую в твоей жизни. При условии, что есть и многое другое: твой сын, друзья, Париж…

– Какую чушь ты несешь, – удивленно сказала она. – Тебе ведь тоже нужно многое, не только я.

– Я могу без всего этого обойтись, если у меня есть ты. Только с тобой, в деревне, я был бы совершенно счастлив. А ты мне однажды сказала, что умерла бы там от скуки.

Неужели это серьезнее, чем она думала, – эта его мечта о переезде в Вильнев?

– Ты предпочитаешь деревню, я предпочитаю Париж, потому что каждый любит места своего детства.

– Это не главная причина. Одного меня тебе мало, и когда я сказал тебе об этом на днях, ты даже не возразила.

Она это помнила. Она была в гневе. И ей – напряженной, зажатой – всегда было трудно выдавить из себя слова, которых он ждал.

– Я злилась на тебя. Не объясняться же мне было тебе в любви. Но если ты не думаешь, что дорог мне так же, как я тебе, значит, ты и правда глуп.

Она нежно улыбнулась. В ее словах была доля истины: Маша почти не оставляла их одних.

– В общем, – сказал он, – произошло недоразумение.

– Да. Ты думал, что я скучаю с тобой, а я скучала по тебе: это более лестно.

– А я был счастлив, что ты принадлежишь только мне, но тебе было невдомек.

– Почему же мы так плохо друг друга понимали? – спросила она.

– Разочарование испортило нам настроение. Тем более что мы не хотели себе в этом признаться.

– Следовало бы всегда во всем признаваться, себе и друг другу, – сказала Николь.

– Ты мне всегда во всем признаешься?

Она поколебалась:

– Почти. А ты?

– Почти.

Оба рассмеялись. Почему же им было так трудно вместе в последние дни? Теперь все снова казалось таким привычным, таким простым.

– Есть одна вещь, которой я тебе не сказала, важная вещь, – продолжала она. – В Москве я вдруг почувствовала, что постарела. Я поняла, как мало времени мне осталось жить, – а это делает невыносимыми малейшие помехи. Ты-то не чувствуешь своего возраста – а я еще как.

– О! Я тоже чувствую, – отозвался он. – Даже очень часто думаю о нем.

– Правда? Ты никогда об этом не говоришь.

– Чтобы не огорчать тебя. Ты ведь тоже об этом не говоришь.

Некоторое время они молчали. Но это было совсем другое молчание: просто пауза в диалоге, который наконец-то завязался вновь и больше не прервется.

– Вернемся? – спросила она.

– Вернемся.

Он взял ее под руку.

– Нам очень повезло, что мы можем поговорить, – сказала она. – Есть пары, которые не умеют пользоваться словами, в их случаях недоразумения будут расти, как снежный ком, и дело кончится тем, что их отношения окончательно разрушатся.

– Я немного испугался, что между нами тоже что-то рухнуло.

– Я тоже.

– Но в сущности, это невозможно, – сказал он. – Мы с тобой обязательно должны были объясниться.

– Да. Это было неизбежно. В следующий раз я не стану пугаться.

Он сжал ее руку:

– Следующего раза не будет.

Может быть, и будет. Но это было не важно: даже заблудиться им не суждено вдали друг от друга. Он не сказал ей всего, что передумал за эти дни. Может быть, и она оставила при себе какие-то мелочи. Это тоже было не важно. Они вновь обрели друг друга. Он спросит, она ответит.

– Почему тебе кажется, что ты постарела? – спросил он.

Послесловие

«Недоразумение в Москве» «длинная новелла», написанная в 1966–1967 годах, должна была войти в сборник «Сломленная» (1968). Несмотря на очевидные достоинства, Симона де Бовуар исключила ее из состава книги, заменив на «Возраст скромности». Впервые она была опубликована только в 1992 году в журнале «Роман 20–50».

«Недоразумение в Москве» рассказывает о супружеском и личностном кризисе (преодоленном in fine11), который переживают Николь и Андре, стареющая чета преподавателей на пенсии, во время поездки в Москву: они приезжают туда к Маше, дочери Андре от первого брака. Избранный автором способ изложения идеально подходит к поднятой теме. Симона де Бовуар чередует в быстром ритме, в коротких эпизодах (всего их двадцать четыре и распределены они равномерно), точки зрения Николь и Андре: читатель занимает, таким образом, привилегированное положение по отношению к каждому из партнеров, замыкаясь на время в его превратных толкованиях, его тайных разочарованиях, его несоразмерных обидах. Этот прием позволяет писательнице к тому же параллельно развить точку зрения мужчины и точку зрения женщины, как в их различиях (интересы Андре ориентированы на политику, Николь больше сосредоточена на чувствах), так и в сходстве. Симона де Бовуар уже использовала такое двойное фокусирование в предыдущих романах («Кровь других», «Мандарины»), но никогда еще не делала этого с такой интенсивностью и такой взаимодополняемостью.

В новелле – об этом говорит уже название – тесно переплетаются личная история с историей коллективной: супружеское недоразумение происходит в поездке, принесшей политическое разочарование. Она предоставляет таким образом увлекательное критическое свидетельство о Советском Союзе середины шестидесятых годов. Симона де Бовуар вдохновилась их с Сартром регулярными визитами в СССР по приглашению Союза писателей с 1962-го по 1966 год. (Сартр еще встречался там с Леной Зониной, своей русской подругой, некоторые черты которой узнаваемы в Маше.) Таким образом, через конкретный опыт главных героев, внимательных к зрелищам и ощущениям, мы оцениваем преобразования страны и переживаем многочисленные заботы, связанные с бюрократическим абсурдом. Культурная ситуация в СССР и его внешняя политика, в которой доминирует в то время китайско-советская напряженность, рождают споры между Машей и ее отцом, который в конечном счете разочарован, не найдя чистого социалистического идеала во вновь открытой им Москве. Критика советского режима в «Tout compte fait»[11], написанном в 1971-м, после вторжения в Чехословакию, будет более резкой, и больше страниц писательница посвятит проблемам свободы. Тем не менее и эта подробная картина положения в СССР остается ценным документом эпохи.

Выходя за рамки семейного кризиса, Симона де Бовуар затрагивает куда более глобальные темы. Женские образы иллюстрируют разные аспекты женской судьбы: несмотря на жажду эмансипации и бои своей юности, Николь, слишком поглощенная семейной жизнью, сетует на неосуществленность своих чаяний. Ирен, невеста сына, воплощает новое поколение, которое, желая все примирить, ничего не углубляет. Непринужденность и независимость Маши проистекают из равенства полов в Советском Союзе. Проблема коммуникабельности проходит красной нитью сквозь всю новеллу, исследующую, однако, в основном горечь старения: дряхление тел, отказ от секса, забвение планов, утрата надежд. Задумываясь о возрасте, герои приходят к вопросам о времени, отдавая в финале дань Прусту. Их смятение зачастую придает лирическую, особенно трогательную нотку всем этим размышлениям. Нарастание «недоразумения» ведет к все более глубокому погружению в прошлое и приводит в конечном счете к размышлениям о смысле человеческой жизни: «Страх обуял ее: страх жить куда нестерпимее, чем страх умереть». Вся эта проблематика и все темы тесно взаимосвязаны и переплетены. Маша, гид и переводчица12, чье присутствие вызывает кризис и прозрение, занимает центральное место на этом полотне.

В «Возрасте скромности», заменившем «Недоразумение в Москве», Симона де Бовуар вновь выводит стареющую чету, столкнувшуюся с недоразумением, и воспроизводит, адаптировав их к контексту, многие пассажи первой новеллы. Но она исключает всю советскую линию и пишет на сей раз исключительно с точки зрения женского персонажа, находящегося в кризисе: этот выбор позволяет ей легче включить новый рассказ в «Сломленную». Однако со временем богатство «Недоразумения в Москве» становится все очевиднее и требует самостоятельной публикации этого текста.

Элиана Лекарм-Табон

Страницы: «« 123

Читать бесплатно другие книги:

Молодой бухгалтер Мартин Урбан выиграл крупную сумму денег на футбольном тотализаторе. Будучи романт...
Лето 1545 года. Франция стягивает армаду своих кораблей к берегам Альбиона. Англия в опасности, и ко...
Духи «Красная Москва» и сегодня покоряют многих женщин своим роскошным ярким ароматом. Этот аромат с...
В историческом очерке на основе архивных материалов и документальных рассказов детально исследуются ...
Булат Смогульский посвящает стихи всем солдатам от рядового до генерала, выражая глубокое признание ...
Маленькие истории из жизни. Наивные, смешные, трогательные… Чтобы плакать, чтобы смеяться. Чтобы еще...