Вечерний свет (сборник) Кинг Стивен

Джек Кетчам

Вестерн с мертвецами

– Пуля в лоб, и дело с концом, – сказал Сэм Питтс.

– Иногда мне хочется позабавиться с ними подольше, – возразил Чанк Колберт.

– Напрасная трата боеприпасов!

– Боеприпасов у нас полно, а вот с женщинами беда.

Вечно Чанк болтал про женщин, и Сэм вынужденно соглашался с его правотой, как ни раздражали его напоминания об этом утром, днем и вечером. Если не считать апачей, ближайшей отсюда женщиной была вдова Хеллер, на Джиле, жившая милей выше. Еще вспоминались жена и дочь Одиночки Чарли Максуина, жившие на полпути к Форт-Томасу. На Этту, жену Чарли, было любо-дорого посмотреть, дочь тоже была хороша собой, зато от вида вдовушки Хеллер даже гремучая змея забилась бы со страху в свою нору.

Сэм задумался, как все они там сейчас.

Сэм, Чанк и Док Кливленд ютились в хилой тени соломенного навеса, щурясь от безжалостного солнца и от его отражения от прокаленного саманного кирпича. Их внимание было поглощено апачем Белых гор, которому Чанк только что отстрелил левую руку из своего кольта калибра 0.44 армейского образца и который теперь полз к ним по двору, кривя рот, как будто чувствовал, что ему недолго осталось. По мнению Сэма, в этом он был прав.

Чанк снова выпалил, и в набедренной повязке апача появилась здоровенная дыра.

– Ну и ну! – сказал Док. – Чем парень теперь будет женихаться? Вон его женилка, валяется позади него.

– Ты врач, Док, – бросил Чанк, – тебе виднее. Мне мой выстрел очень понравился.

– Хорош дурачиться, Чанк, – не вытерпел Сэм. – Лучше бы я добил его из «спенсера».

На таком близком расстоянии заряд «спенсера» оставил бы от бедняги мокрое место.

– Как скажешь, Сэм.

Чанк глотнул виски «Сорок шагов», еще сильнее прищурился на солнце, прицелился и выстрелил. Апач рухнул, как подкошенный. Верхняя часть его черепа отлетела далеко в сторону. Сэм не мог не восхититься тем, как лихо Чанк управляется с кольтом и с виски. Сорт «Сорок шагов» представлял собой чистый спирт, закрашенный то ли кофе, то ли жженым сахаром, и по-видимому, как раз сорока шагами исчерпывалось расстояние, которое мог преодолеть любитель этого пойла, прежде чем его на длительное время разобьет паралич. Тем не менее Чанк тянул его все утро, пока постреливал в дохлых воинов с Белой горы, а иногда и в их скво.

– Какие-то они нынче вареные, тебе не кажется, Сэм?

– Их меньше, чем было в этот час вчера. И не вылезают по трое-четверо, все больше по одиночке. С чего бы это, как считаешь?

– Понятия не имею. Откочевали, что ли?

– Может быть.

Правда, во дворе уже валялась дюжина тел. Дождавшись блаженной вечерней прохлады, они сложат их в фургон и, зажимая носы от вони, увезут подальше от стоянки. Но когда еще это будет!

Пока что жара стояла, как в борделе в ночь большой скидки.

При обычных обстоятельствах Сэм поручил бы эту работенку отряду следопытов из апачей-койотеро, 42 человека, к его постоянным услугам. Но все они три дня назад сбежали под покровом темноты. И в тот же день дохлые апачи Белых гор стали подбираться совсем близко, горя желанием отведать человечины. Неважно, койотеро это будут или белые люди.

Эта их неразборчивость проявлялась самым несимпатичным образом.

Мата Лобо был лучшим следопытом в округе, пока не отправился навстречу Клонящемуся Ворону, вышедшему из резервации, и не поплатился за это перекушенной шеей. Потом Уилл Фрай, переводчик и давний друг Сэма, поехал к вигвамам в трех милях ниже по реке, проверить, что за чертовщина там творится с двумястами с чем-то его местными подопечными. Увидел среди тополей и колючих кустов голую девушку, слез с лошади – и был вынужден снова запрыгнуть в седло, когда девушка откусила ему половину кисти, державшей револьвер. В лагере на Джиле беднягу сняли с гнедой кобылы, залитой его кровью.

Вызвали телеграммой Дока, но к его приезду Уилла уже пришлось успокоить пулей в голову. Такая же судьба постигла Клонящегося Ворона и Мату Лобо. Док сказал, что однажды уже видел такое: его приятеля укусили в плечо на окраине Форт-Томаса, и он знал, что лучше туда не соваться. Но они с Уиллом были давними друзьями, так что Док рискнул. Сэм смекнул, что куда бы эти твари тебя ни укусили, результат будет один – самый что ни на есть плачевный. Это и заставило его койотеро разбежаться.

Теперь Док ждал, что произойдет раньше: его отзыв в Форт или прибытие кавалерии. Кавалерия задерживалась (за ней послали всего два дня назад), отзыв в Форт – как водится, тоже. Но Док был себе на уме и никуда не выезжал без сопровождения.

Пока что они коротали время за отстрелом апачей.

– Расскажи-ка еще разок ту свою байку, Док, – попросил Чанк. – Я, конечно, поверю в нее ничуть не больше, чем в прошлый раз, но хоть время убьем.

– Про египтян или про Фрэнка Ширли?

– Про ай-гиптян. Тот, кто заставляет свою жену стоять неподвижно, пока он лепит ее из гипса, не заслуживает, чтобы о нем судачили.

Док кивнул.

– Терхан Бей – вот кто поведал мне, откуда взялись эти мертвецы. Из Египта, вот откуда. Там, говорит, они водились с самого сотворения мира. Все это, дескать, проделки его соплеменников.

– На что, говоришь, тебе жаловался этот Бей? – спросил со смехом Сэм.

– На воспаление уха. Я едва копыта не отбросил со смеху. Все равно, как если бы торговец змеиным ядом боялся употреблять внутрь свое же снадобье.

– Апачи в таких случаях пользуются мочой, – подсказал Чанк.

– Я слыхал, это помогает, – кивнул Док. – Пробовать, правда, не доводилось. Но у нас речь о фараонах. О первом настоящем фараоне, как его называл этот Бей. О том, который объединил Верхнее и Нижнее царства, весь Египет. Некто Нармер или Нарнер, точно не помню. Бей еще называл его царем-скорпионом. Жало у него, точно, было будь здоров!

– Скорпионы? В Египте эти твари тоже водятся?

– Почему нет? Учти, места там почти не отличаются от здешних. Пустыня, она пустыня и есть. Глинобитные хижины. Днем жара, ночью колотун. У нас тут Джила течет, а у них Нил. Он, конечно, не в пример шире и глубже. Вы, братцы, хоть что-нибудь об этом слыхали?

Сэм покрутил головой. Док был человек образованный, и Сэм чувствовал его превосходство. Чанк прокряхтел нечто невразумительное.

– Видал я статую одного такого фараона в здании старого арсенала в Нью-Йорке. Теперь там музей естественной истории. В руках у него были посох и цеп.

– Цеп? Для молотьбы, что ли? – встрепенулся Сэм.

– Так и есть. Это значит, что он кормилец своего народа. А посох, вроде пастушьего, обозначает, что он своему народу пастырь. Если верить Терхан Бею, пастырь этот завел свой народ в такие затейливые места…

– Вот тут мне уже как-то не верится, – признался Чанк.

– Не хочешь, не верь, Чанк. Но, по его словам, этот Нармер был первым, кто озаботился загробной жизнью. Чтоб никогда не умирать. Если честно, здесь я и сам начинаю спотыкаться. Этого фараона кличут Богом: так его прозвал народ. Вот я и спрашиваю Бея: если он и так Бог, то разве уже не живет вечно?

– Хороший вопрос, Док.

– Я того же мнения, Чанк. По словам Бея, они верили, что небеса не падают вниз, а на реке регулярно случается паводок только благодаря фараону и его могуществу. Это ж какая ответственность! В общем, они чтили его, как настоящее божество.

– Чтили?..

– Ну, как в церкви, Чанк. Когда молишься кресту.

Сэм сомневался, что Чанку доводилось бывать в церкви, но он не стал озвучивать свои подозрения, а предпочел свернуть себе толстую пахучую самокрутку.

– Вот только сам этот Нармер богом себя не считал. Думаю, он чувствовал, что смертен. Ну, и заставил своих солдат и жрецов экспре… экспериментировать.

– Еще один, Сэм, видишь?

Мужчина был наг, как новорожденный, что нарушало традиции апачей: те хотя бы прикрывали себе причинное место. Он вышел из-за угла конюшни, где лошади, почуяв его, испуганно зафыркали. По мнению Сэма, смердел любой апач – что живой, что мертвый.

– Это не Стоячая ли Вода? – спросил Чанк.

– Он самый, – подтвердил Сэм.

Многие в тот день появлялись перед ними безоружными, но Стоячая Вода был опасным типом при жизни, а после смерти и подавно. В кулаке у него поблескивал нож. Как многие его собратья, он ковылял, широко разинув рот, вот только двигался гораздо шустрее, чем его предшественники. Сэм увидел у него на плече след от укуса. Это беднягу и погубило.

Сэм не позволил Чанку с ним забавляться: поднял «спенсер», выпалил разок – и наступила тишина.

– Неплохо, – одобрил Чанк. – Так что ты говорил?

– Про эксперименты. Вам точно хочется опять слушать об этом?

– Мне – да.

– Мрачный же у тебя нрав, Чанк! – Док вздохнул. – Словом, им втемяшилось в башку, что тайну вечной жизни мало где можно отыскать: разве что в срамном месте у мужчины или у женщины, в сердце, а еще в крови. Ну, и пролили они кровушки, что рабов, что свободных людей! Насильничали вовсю, причем доставалось не только женщинам: мужчинам и детям тоже, Чанк. Знай себе, выдирали сердца и прочее из законных владельцев.

Думаю, они верили, что смерть – это волшебство и что ее можно обуздать, продлив, так сказать, процесс. Лично мне это не очень понятно. Сам знаешь, когда Желтый Конь и его парни подвесили Сэма Старка вверх ногами над костром, то он молил о пуле в голову. Когда тебе так больно, нет желания жить вечно. Но они все равно пытались. Тут тебе и распятие, и сажание на кол, и вивисекция…

– Что еще за вивидсекция?

– «Д» лишнее, Чанк. Вивисекция. Это когда тело раздирают, на куски, а человек еще дышит.

– Разве так можно?

– Если только очень осторожно. Чего они только не учиняли! Бей говорил, что плотник умирал от своего долота, каменотес – от своего бура, хлебопек – от своих дрожжей, пивовар – от своего солода. В кровь они подмешивали паутину и сажу, пробовали добавлять травы, камешки, крапиву, гусиный жир, пчелиный воск, горчицу. Чего только не придумывали!

– А вот эта самая вивесе… как там ее? Как это получается?

– Сам знаешь, когда команч или апач снимает скальп, то если жертве не перережут горло или если она не потеряет слишком много крови, то всего недели через три будет бегать, как будто ни в чем не бывало. Так и с любой частью тела: рукой, ногой, членом, глазом. Главное, хорошенько прижечь рану и не повредить артерии. Человека можно вскрыть и вырезать ему любой орган, кроме сердца и мозга. Хоть прижигай, хоть кости сверли, что угодно можно сотворить, не доводя до смерти. День-деньской возись, коли есть охота. Но я отвлекся.

За всей этой жутью стоял некто Абидос, слуга из дворца Нармера. Честолюбивый сукин сын, и не раб к тому же. Именно честолюбие его в конце концов и погубило. Абидос долго командовал жрецами и солдатами, занимавшимися этими гадкими делами, и вовсю всем этим наслаждался. И не заметил, как сам превратился в жертву.

Док сделал в своем рассказе паузу. Девчушка лет шести вышла из-за покинутого койотеро барака. Кишки волочились за ней, как грязная веревка. Чанк выстрелил, и перед девочкой вырос фонтанчик пыли. Сэм загнал заряд в магазин «спенсера», прицелился аккуратнее, чем Чанк, и снес девочке полголовы.

– Тошнотворная картина! – не выдержал Док. – Даже детишки…

– Это их не извиняет, – напомнил Чанк.

– Что верно, то верно. Ты бы зарядил свой кольт, Чанк. Так, на всякий случай.

– Теперь прав ты, Док, – не стал спорить Чанк.

Он откинул барабан и потянулся к коробке с патронами у своих ног. Передумав, вдруг схватил бутылку с виски и жадно припал ртом к горлышку. Только после этого он зарядил револьвер.

– Давай про дочь, Док, – попросил он.

– Сначала дай мне хлебнуть «Сорок шагов», Чанк.

Чанк протянул Доку бутылку, Док сделал глоток.

– У этого Абидоса была дочка, маленькая еще, лет двенадцати-тринадцати от роду. Он так возгордился своими делишками, что вообразил – боги пойдут ему навстречу, если он отдаст на эти эксперименты свою дочь. Все остальное не приносило результата. Девчонку дни напролет насиловала и мучила прямо у него на глазах фараонова солдатня. Особенно терзали ее груди и промежность, и понятно, почему: там же гнездится жизнь. Папаша слышал каждый ее крик.

– Вот ведь распаскудный сукин сын! – не выдержал Чанк.

Сэм навострил уши: наконец-то Чанка покинула прежняя недоверчивость.

– Это точно, Чанк, тот еще ублюдок. Хуже его в египетских краях никого не было, можешь не сомневаться. Продал душу самому дьяволу, вот что! Кто его знает, каким он был до того, – хотя я бы предположил, что он всегда был порядочной скотиной, но зло способно преобразить человека. И этот Абидос был уже на полпути к преображению.

Но тут такое дело: у самого фараона тоже была дочь. И при всей своей кровожадности он не мог одобрить, когда папаша проливает родную кровь. Это показалось ему несколько чересчур мерзким. К тому же Абидос ничего не мог добиться. Вот фараон и приказал приковать его цепями к стене и несколько дней обходиться с ним так же, как раньше обходились с его дочкой. Потом к его ногам швырнули голову несчастной. То, что произошло дальше, было наитием свыше, не иначе.

Отца заставили пить кровь и пожирать плоть собственной дочери. А когда он доел и допил, ему проткнули сердце.

Ясное дело, он издох – но не до конца. Потому что давно уже стал равнодушен к любой людской боли, к горю и к страданию, он ведь проклял себя во веки вечные, поэтому в нем не осталось ничего человеческого и после смерти. Встал он и зашагал по грязи и по пескам. Внутри у него не было ничего, кроме неутолимого желания заражать всякого, к кому он прикоснется, тем самым злом, которое он воплощал. Так фараон обрел секрет вечной жизни.

На горизонте появилось облако пыли.

– Фургон? – предположил Док.

– Скорее, всадники, – возразил Сэм. – Эта пыль – добрая весть. Давно пора!

Он думал о собственной дочери, о жене, о далеком Луисвилле. Он стыдился своей собственной измены: она, ясное дело, в подметки не годилась тому, что натворил Абидос, но от этого не переставала быть изменой. Угораздило же его заделаться правительственным агентом на индейских землях!

– Его называли Ка, – продолжил Док. – По-египетски это обозначает то ли жизненную силу, то ли душу, во всяком случае что-то в этом роде. По этой части Бей почему-то темнил. Но, думаю, Ка не просто так восстал из мертвых. Он увлек за собой целую армию мертвецов, исполнившую завет фараона.

Лошади заржали. Сэм покрутил головой, но не увидел ничего, кроме приземистых глинобитных домишек и четырехугольного двора, на котором за два истекших дня многие приняли свою вторую смерть. Все вокруг дышало жаром, было окутано пылью, и только синие горы вдали манили прохладой и чистотой.

– И все-таки не пойму я, Док, – подал голос Чанк. – Египет этот невесть где, так ведь? Даже если твой Бей говорил святую правду, как они сюда-то добрались? Прямо сюда, в резервацию апачей? Усек, о чем я?

Док пожал плечами и опять хлебнул виски.

– Куда только не доберется зло за многие столетия, Чанк! Расстояние ему нипочем.

События подтвердили его правоту. Сэм тоже оказался прав.

К ним действительно приближалась кавалерия, только бывшая: шесть десятков всадников, в чьи ряды после короткой стычки затесались апачи. Солдаты и апачи Белых гор, все до одного пешие и мертвы-мертвешеньки.

А вот Чанк ошибся: патронов оказалось в обрез.

пер. А. Кабалкин

Брайен Джеймс Фримен

Мгновенная вечность

В жизни нет места для слишком длительной скорби.

Но то, что сейчас, – вне жизни, вне времени, —

Мгновенная вечность зла и кривды.

Т. С. Эллиот «Убийство в соборе»

Когда Стивен увидел в дверном проеме разваливающегося дома девчонку, он принял ее за свою дочь. Каким образом она здесь очутилась?

Бессмыслица какая-то! Ребекка находилась дома, в безопасности, на другом конце света, далеко от этой раздираемой войной пустыни. Она не летела за тридевять земель на военном транспортном лайнере, который, казалось, никогда не приземлится, не моталась по отелям Зеленой зоны, не тряслась в белых вертолетах ООН, не охотилась за сюжетами, годными для новостных репортажей.

Мысль была странная, от нее хотелось отмахнуться, как от бреда. Даже то, что кто-то способен за ними следить, противоречило здравому смыслу.

В этом брошенном городишке никому не полагалось находиться. Группа репортеров, фотографов и телеоператоров с охраной, все в бумажных масках, розданных сотрудниками по связи с прессой миссии ООН, скоро должна была отсюда убраться. Когда вертолеты совершали предварительный облет зоны, здесь не было никаких гражданских лиц, так откуда они могли взяться теперь? Жить здесь могли бы разве что сумасшедшие или больные. Редкие местные жители, забредавшие в долину, назвали это место «ладонями дьявола». Любому, кто здесь задержится, несдобровать, твердили они.

Стивен держал камеру наготове, чтобы успеть сделать выигрышный кадр, на который у него могли быть считаные секунды. Рядом находился Рик Макдафф, репортер, отправленный на это задание вместе с ним. Вдвоем они, отстав от группы, тихо переговаривались, обсуждая любопытные моменты и ракурсы, которые могут проглядеть остальные.

Рик обладал экстраординарным мастерством завладевать вниманием читателя. Его карьера началась еще во Вьетнаме, и с тех пор ему все было нипочем. Стивен мечтал стать таким же, но он был всего лишь фотографом-самоучкой, впервые отлучившимся из родного города. Где ему выносить ужасные сцены с хладнокровием Рика!

Увидев девчонку, Стивен застыл. Она возникла в дверном проеме полуразвалившегося дома после того, как остальные репортеры прошли мимо, и ее неуверенные движения привлекли внимание Стивена. Худенькая, в рваном грязном платьице, бледная, синеглазая.

– Смотри, Рик! – сказал Стивен, указывая на дверной проем. Девчонка попятилась и исчезла среди развалин того, что раньше было домом.

– Дом?

– Нет, девочка.

– Никого не вижу, – ответил Рик и покосился на Стивена, потом на пустой выпотрошенный дом. – Ты же знаешь, здесь все тщательно обыскали.

Стивен не ответил, но, проходя мимо дома, оглядывался, чуть ли не вывернув себе шею. Никаких других признаков жизни, ни малейшего шевеления.

Когда-то здесь жила и процветала тысячная община. Рядом, на реке, располагалась заброшенная атомная электростанция – она и привлекла внимание прессы. Летнее солнце отражалось от воды, над тем, что осталось от мощеных дорог, дрожал раскаленный воздух. На месте гари понемногу снова отрастал лес, природа оживала, но ковровые бомбардировки, которым власти подвергали повстанческую армию, оставили неизгладимые следы.

ООН предоставила четыре тяжелых вертолета, чтобы транспортировать репортеров для серии съемок, и городок стал последним пунктом перед их возвращением. Ему предшествовали перенаселенный лагерь беженцев, мотоциклетный завод, превращенный в военное время в штаб, и опреснительная станция, вбомбленная одной из враждующих фракций в Каменный век.

Стивен чувствовал, как сильна в его профессии конкуренция: удачный кадр – редкое везение во времена, когда каждый день делаются тысячи цифровых снимков. Но он ненавидел своих коллег за то, что в таких поездках они прикидывались безразличными праздными туристами. Самому Стивену вся эта выжженная земля сильно действовала на нервы.

Стоило ему зажмуриться, как перед мысленным взором появлялись последствия бомбежек: обугленные детские тела, безутешные вдовы, не подлежащие восстановлению жилища, мужчины, женщины и дети с оторванными конечностями…

Его голову населяли призраки, чужие жизни. Каждая сгоревшая машина посреди мостовой таила собственную историю, не говоря уже о рухнувших домах, о разлагающихся трупах на обочинах дорог, об устроенных на скорую руку кладбищах.

Стивен знал, что сильные эмоции в таких случаях противопоказаны: это было его работой, его делом. Но ночами его уже мучили кошмары. Доходило до того, что он переставал различать, во сне он видел эти ужасы или наяву.

Подростком Стивен слышал от отца, что смерть – это мгновение вечности, и в это мгновение человеку ничего не остается, кроме как принять свою участь. Если пришло его время, то ничего не поделаешь. Тогда Стивен счел слова отца мелодрамой, но теперь думал иначе.

Его постоянно окружали ужас и смерть, неважно, открыты или закрыты были его глаза. Ему хотелось домой, к семье, хотелось навсегда покинуть и напрочь забыть эти погубленные места.

Почти каждый вечер он мог поговорить с Трейси и с Ребеккой по скайпу, но это было совсем не то, этого было совершенно недостаточно. Ему хотелось участвовать во всех важных моментах их жизни, а он их пропускал. Хотелось снова их обнимать. Обнял бы – и никогда больше не отпускал.

Но скоро Стивен отправится домой. Повстанцы и правительство подписали перемирие, а значит, его работа здесь вот-вот закончится. Читатели уже теряли интерес к этой теме. Репортажи о последствиях войны и о восстановительных усилиях набирали в разы меньше посещений на вебсайте его газеты.

Правда, пока боссы газеты не скажут, что все, ему пора домой, Стивен продолжит работу. А свою работу он всегда выполнял добросовестно.

Стадо репортеров запрудило старую городскую площадь, заросшую высокой травой и даже кое-где кустами. Посередине площади высилась статуя солдата, на которую почти никто из группы не обратил внимания. С площади уже можно было разглядеть все четыре бетонные блока электростанции, и от этого зрелища всех охватило нетерпение.

Всех, кроме Стивена: он разглядывал развалины вокруг площади в надежде найти прячущихся, подглядывающих за ними из укрытий людей. Вокруг его головы вились насекомые, солнце жгло лицо. У него было ощущение, что он оторвался от остального мира. Все вокруг сместилось, отошло от реальности. Чтобы вернуться в настоящее, требовалось совершить усилие над собой.

«Надо отсюда убираться, – подумал он. – Скорее подать заявление о переводе, иначе будет поздно: как бы мне не застрять здесь навсегда».

Он закрыл глаза, а когда снова открыл, то почувствовал некоторое облегчение. Только бы закончился сегодняшний тур ужасов – а дальше его ждали Зеленая зона и отель.

На счастье, посещение города не предполагалось долгим. Их настойчиво предупреждали об опасности радиации. Страх – лучшая гарантия, что они здесь не задержатся.

Сопровождающие раз за разом повторяли пугающий рассказ о том, как сотрудники ООН хлынули в опасную зону после аварии на АЭС и в процессе эвакуации ее персонала и местных жителей потеряли два вертолета. Один взорвался на земле, другой был сбит повстанцами, выпустившими украденную со старого военного склада ракету «земля-воздух». В конце концов удалось спасти сотни людей.

Теперешний наплыв журналистов был связан с годовщиной этого подвига. У большинства, впрочем, материал был готов заранее: это проще, чем до чего-то докапываться, платят-то все равно одинаково!

Репортеры топтались в высокой траве, выискивая выигрышные ракурсы для фотографирования АЭС. Дальше все равно никого не пустят: заминировано.

Побывавший здесь авангард выставил красные конусы с предупредительной символикой, значившей для носителя любого языка одно и то же: «Заходить за эту линию смертельно опасно!» За линией для большей наглядности были расставлены красные флажки, обозначавшие мины. Авангард, правда, отметил только ближайшие из них. Вне городской площади могло (и должно) было остаться много ненайденных взрывных устройств.

Всего в двадцати ярдах от опасной черты чернели обломки вертолета ООН, взорвавшегося при эвакуации горожан. Обгорелый, искореженный металл уже успел заржаветь.

Рядом с вертолетом остался брошенный пикап со спущенными шинами, с продырявленными кузовом и кабиной. Это были следы от осколков самодельного взрывного устройства, уничтожившего машину. Все окрестные окна остались без стекол, стены были густо покрыты следами шрапнели.

Вытирая заливающий глаза пот, Стивен разглядывал группу, с которой его свела судьба. Все бойко делали снимки и записи, шутили на разных языках, стоя рядом с памятником жителям города, погибшим в прошлых войнах. Стивен не сразу вспомнил, как их всех сюда занесло.

– Ты бы еще пощелкал, мистер фотограф, – окликнул его Рик, записывая в блокнот фамилии с монумента.

Стивен одобрил подсказанную Риком перспективу и принялся снимать: высокий памятник с корточек, остатки деревянного забора, когда-то окружавшего площадь, обугленные развалины сгоревших домов. Он старался, чтобы в кадр одновременно попадали все четыре бетонные блока АЭС.

Мощный объектив позволял ему хорошо разглядеть саму атомную станцию. Островная растительность уже заслонила ее постройки; скоро зеленый камуфляж скроет и сами блоки.

Стивен отвернулся и «открыл огонь» по ржавому автомобилю с распахнутыми дверцами посреди улицы. Сиденья внутри почти сгнили от влаги, в заднем окне вырос цветок. Неплохой кадр, но ничего особенного. Он видел такое уже тысячу раз.

– Что ж, пора сматываться, – объявил старший группы с сильным акцентом. – При взлете представьте, что чувствовали местные жители, вырванные из лап смерти и улетавшие отсюда на уцелевших вертолетах…

– Снял все, что хотел? – спросил Стивена Рик, убирая в рюкзак свой блокнот.

– Хватит, – отозвался Стивен, задержавшийся у памятника. Остальные послушной цепочкой покидали площадь, чтобы по той же улице вернуться на площадку, где их ждали вертолеты, не выключавшие могучих пропеллеров.

Он остался один на площади, заросшей высокой травой. Сфотографировав напоследок обломки спасательного вертолета, он стал догонять группу.

На углу улицы он увидел какой-то блеск в траве, нагнулся и подобрал серебряное ожерелье. Цепочка с распятием была, похоже, старой-престарой реликвией, передававшейся в семье от поколения к поколению, от матери к дочери.

Стивен спрятал свою находку в карман и огляделся. Он думал, что Рик дождется его, но группа уже поднялась на холм, удалившись от площади на целых два квартала. Никто не заметил, что один человек отстал.

Его охватила паника, ноги отнялись, превратившись в мраморные столбы. Что это с ним?

Легкий ветерок принес голос. Его зовет кто-то из группы? Нет, голос прозвучал из-за спины.

Он снова посмотрел в сторону атомной станции и увидел ее.

Девчонку.

Она стояла посреди улицы, неподалеку от взорванного пикапа, с расширенными от страха глазами. Их взгляды встретились.