Вечерний свет (сборник) Кинг Стивен
Джексон погладил бинокль.
– Да. В самую точку. Это мое хобби, хотя вам оно наверняка покажется глупым.
Буббе ответ явно не понравился. Он оттопырил желтоватые губы, продемонстрировав ряд крупных зубов, изломанный, словно клюв.
– Зевака, да? – сказал он, резко, со свистом втянув воздух сквозь зубы.
Так местные жители называли тех, кто любил потаращиться. Ротозеев. Однако в свистящем исполнении Буббы «зевака» прозвучало как название отвратительной редкой птицы.
– Я честно не хотел шпионить.
Джексон сразу понял неубедительность своих слов, потому что именно этим он и занимался. Похоже, у него будут крупные неприятности. Местные жители защищали свою территорию: у них и так слишком много отняли.
– Забудь. – Мужчина схватил Джексона за руку. – Я и братья, мы тебя подбросим.
Джексон боялся спросить, куда его везут. Они направлялись не в город, а глубже в горы. Здесь находились самые высокие пики Аппалачей, однако Джексон не любил высоту. Он сидел, зажатый между расположившимся на пассажирском месте Младшим и управлявшим пикапом Косоглазом. От духоты кружилась голова. Теперь к тому, что он почувствовал раньше, примешивалась вонь старого плесневелого картона.
Бубба устроился в кузове и стоял, ни за что не держась. Он раскинул руки, словно летел; возможно, когда пикап подпрыгивал на ухабах, так оно и было.
Машина резко затормозила. Бубба перелетел через кабину, но чудом приземлился на ноги. Никто не проявил к этому интереса. Они находились почти на вершине горы, на небольшой прогалине, окруженной могучими деревьями, преимущественно белыми соснами; высота некоторых достигала ста пятидесяти, а то и двухсот футов. Младший схватил Джексона за руку и выволок из пикапа. Братья начали пронзительными голосами скандировать это глупое прозвище: «Зевака, зевака».
Они окружили Джексона, потягиваясь, подпрыгивая, все сильнее возбуждаясь из-за того, что должно было произойти. Глубоко в их горлах родился мягкий, тихий клекот, несколько секунд спустя перешедший в призывные крики. Они по очереди сбросили комбинезоны, и наружу вырвались ворохи маслянистых черных перьев, становившихся все гуще по мере того, как сдерживавшая их одежда сползала вниз. В конце концов комбинезоны упали на землю, братья размяли мышцы и затрепетали, раскинув огромные черные крылья, закрывшие большую часть прогалины.
Младший взлетел, испуская ликующие вопли, взмывая ввысь и пикируя к земле, край его крыла задел левую щеку Джексона и порезал ее. Затем пришла очередь Косоглаза. Тот пригнулся под деревьями, его крылья подняли ветер, который вначале остудил пылающее лицо Джексона, но потом заставил замереть от ужаса: жесткие крылья стукнули его по голове, и он рухнул как подкошенный.
Наконец Бубба взлетел и поднял его с собой, словно он ничего не весил, взмыв параллельно самому высокому дереву с такой скоростью, что у Джексона перехватило дыхание. Запыхавшись, он увидел горы новыми глазами, перед ним раскинулись пики гряды Оукоуи, древний плод столкновения гигантских тектонических плит, и он подумал, какое это прекрасное начало для книги, в которую теперь можно включить истинную историю легендарных теннессийских птицелюдей, – но тут Бубба отпустил его.
Когда Джексон пришел в себя, на него смотрела мать мужчин. Эту старуху он видел несколько дней назад обнаженной до пояса, с исполосованной спиной. То, что он издалека принял за шляпу, оказалось головой старухи, покрытой густыми перьями, которые начинались вокруг глаз, огибали выступающую челюсть и образовывали роскошное мягкое жабо на шее.
Она частично удалила перья с туловища, покрытого шрамами и изрезанного, как лица братьев. Перья толще и крепче волос, и от них непросто избавиться. Невозможно сделать это без порезов и без боли. Однако старуха сохранила значительную часть оперения, а значит, скорее всего, сидела дома, в то время как сыновья добывали для нее пропитание. Возможно, ее шрамы были декоративными или клановыми.
Пропитание. Он стал пропитанием. Охотник стал добычей. Зевака. Старуха вышагивала вокруг него, подергивая головой, ее горло издавало тихий шелестящий клекот. От нее воняло птицами и птичьей едой.
Джексон испытывал невообразимую боль. Он отключился, оцепенело очнулся, снова отключился от боли. Сейчас боль возвращалась – он чувствовал, как ее волна поднимается изнутри.
– Множество людей проводят жизнь в тихом отчаянии. Они не поют, и музыка их с ними гибнет, – сообщил старухе Джексон. Он бредил, но хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Он не знал, поняла ли его старуха.
Сыновья присоединились к ней за обеденным столом. Джексон хихикнул, подумав, что все это напоминает День благодарения. Мужчины сняли комбинезоны и теперь гордо прихорашивали оперение.
Однажды он видел, как птица съела лягушку. Это нельзя было назвать жестокостью, ведь лягушка – животное. Птица подняла ее и несколько раз уронила на землю, чтобы размягчить. Лягушка была еще жива, а потом птица ударила ее клювом.
пер. К. Егорова
Клайв Баркер
Куколка
В тот год Элли сравнялось пятнадцать, и это был самый несчастливый год в ее жизни. В начале весны умерла мама, изнуренная многочисленными родами и любовью ко всем своим детям; тяжким трудом и общей безысходностью бытия. Здешнее небо было таким необъятным, а земля – такой черной, и хотя иногда это небо проливалось добрым теплым дождем, а эта земля иногда приносила скудные урожаи картофеля, жизнь была слишком тяжкой.
Ближе к концу мама Элли начала вспоминать, как они жили в Виргинии, до того, как перебрались на Запад. Какие хорошие там были люди, каким мягким был воздух. Элли почти ничего не помнила из тех времен. Она была совсем крохой, когда они переехали. Она знала только Висконсин: лютые-прелютые зимы и чахлое лето. Она немного умела писать и немного – читать, но не так хорошо, чтобы понимать Библию, единственную книгу в их доме. Больше ей было нечем себя занять. У нее была единственная игрушка – деревянная куколка, которую отец смастерил ей на шестой день рождения. С годами грубые черты лица, нарисованные отцом на крошечной кукольной голове, стерлись без следа; осталась лишь безликая голая фигурка. После смерти мамы жизнь Элли стала еще тяжелее. Ей пришлось заменить мать и взять на себя все домашнее хозяйство – и готовить еду для отца, братьев и двух младших сестер, делая все возможное, чтобы накормить шесть голодных ртов тем немногим, что удавалось вырастить в огороде или добыть на охоте. Она не радовалась и не грустила. Она ничего не ждала от жизни.
Однажды отец сказал:
– Эта твоя кукла. Выбрось ее.
– Почему, папа?
– Ты уже не ребенок. Выбрось ее, я сказал.
Она боялась перечить отцу и поэтому сделала, как он велел. Она сказала, что бросила куколку в печку, но это была неправда. Она спустилась к реке, к рощице старых дубов, где часто играла в детстве, и спрятала ее в расщелине между корнями.
На следующий год к ней посватался парень из Бостона, Джек Мэтьюс. Он не особо ей нравился, но это был шанс вырваться из дома и, может быть, начать новую, лучшую жизнь.
Свадьбу сыграли летом, и Джек Мэтьюс увез Элли на восток. Не прошло и недели, как она начала подмечать в муже черты, которые прежде он от нее скрывал. Ему нужна была не жена, а служанка, и если она не бежала прислуживать ему по первому зову, он впадал в ярость и распускал руки. Элли никогда не была плаксой; она принимала побои молча, а если и пускала слезу, то только когда муж не видел. В постели он никуда не годился, в чем тоже обвинял жену, находя дополнительный повод для рукоприкладства. Она терпела, а что еще оставалось делать? Обратиться за помощью не к кому. Своих денег у нее не было, а родной дом – далеко. Но даже если бы она взбунтовалась, бросила мужа и попыталась вернуться домой в Висконсин: что ждало ее там? Опять бесконечные дни необъятного неба и черной земли? Она рассудила, что лучше уж терпеть мужа. Может, с годами его нрав смягчится. Может быть, она даже научится его любить хоть чуть-чуть.
Но жизнь лучше не стала. Они переезжали из города в город, муж устраивался на работу, она сама подрабатывала прачкой, и какое-то время все было спокойно и тихо. Но через несколько недель, по той или иной причине, все снова разлаживалось. То муж подерется с кем-нибудь на работе, и его уволят, то им приходится спешно бежать из города, потому что он должен кому-то денег, которые проиграл в карты. Иногда ей хотелось его убить. Она даже пыталась придумать, как это ловчее сделать, пока стирала чужое белье. Подушка на лицо, когда он валяется в пьяном ступоре; или яд в кофе. Вряд ли Господь сильно разгневается на нее, если она избавит мир от Джека Мэтьюса, правда? Да, правда. Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Как бы сильно она его ни ненавидела – а она ненавидела его до мозга костей, – она не сумела заставить себя убить мужа.
Ее единственная радость в жизни пришла совершенно неожиданно. Она часто стирала постельное белье из борделей (это было уже самое дно ее низкой профессии) и во время своих визитов в эти непотребные заведения познакомилась с некоторыми из тамошних женщин. Хотя у нее не было ни внешних данных, ни уверенности в себе, чтобы заниматься тем, чем занимались эти женщины, она поняла, что у них с ней много общего, и не в последнюю очередь – глубочайшее презрение к противоположному полу. Многие, как и сама Элли, на себе испытали, чт значит жизнь в диких краях, и бежали от этой жизни. И большинство из них даже не задумывались о том, что можно вернуться назад. Разумеется, проституция не доставляла им особенного удовольствия, но даже в самом непритязательном борделе имелись свои приятности и роскошества: чистые простыни, душистое мыло, иногда даже красивые платья, – которых у них никогда не было бы на фронтире.
С этими женщинами она научилась смеяться; она научилась высказывать свое возмущение скудоумием мужиков. Она научилась и многому другому, о чем нельзя сказать вслух, не краснея. Например, раньше она не знала, что женщины ублажают сами себя (а иногда и друг друга) и что существуют специальные приспособления для подобных услад. Игрушки из полированного дерева в форме мужского члена, но всегда безотказно твердые. У одной из женщин, с которыми Элли свела знакомство, была небольшая коллекция подобных «глупостей», включая изогнутую вещицу из бивня слона, которая, по словам той женщины, была лучше всех – гладкой, как шелк. Однажды вечером она предложила показать, как нужно использовать эту вещь с максимальной отдачей, и Элли сидела и смотрела на то, что, как потом оказалось, было важнейшим уроком из преподанных ей за всю жизнь.
Прошло два года. Для Элли и Джека продолжалась все та же кочевая жизнь, ставшая уже вполне предсказуемой: приезд в новый город, тяжелый труд, бытовое насилие и быстрый отъезд. Из-за своего беспробудного пьянства и бессчетных ударов, полученных в драках, муж совсем повредился рассудком и обращался с Элли все хуже и хуже. Но – хотя все знакомые женщины в один голос твердили Элли, чтобы она от него уходила, пока он ее не убил, – она не нашла в себе сил его бросить. Да, он был жалок; но кроме него, у нее не было ничего в этом мире. А однажды ночью, после того, как Джек зверствовал с нею особенно люто, ей приснился странный сон. Там, во сне, она вновь оказалась в Висконсине, и стояла на пороге их бедной лачуги, и вдруг услышала, как ее кто-то зовет. Голос был нежный, знакомый, но не мужской и не женский. Она побрела на звук голоса, чтобы посмотреть, кто ее зовет, и вышла к реке. Теперь, ступив под сень древних деревьев, склонивших к воде свои летние ветви, она поняла, кто ее звал. Во сне она опустилась на колени рядом с самым старым дубом и запустила руку в расщелину между корнями. Там, в темной земле, лежала куколка. Прикоснувшись к знакомой фигурке, Элли услышала, как где-то рядом кто-то хрипит, задыхаясь. Это был страшный, отчаянный хрип. Она быстро глянула через плечо, но ничего не увидела, и вновь принялась откапывать куколку. Но задыхающийся хрип становился все громче и громче, и она чувствовала, как ее влечет какая-то неведомая сила.
– Оставь меня! – проговорила она.
Назойливый звук никак не умолкал, и теперь все вокруг затряслось. Сон начал таять. Куколка выпала у нее из руки, обратно в землю.
Внезапно Элли проснулась, и кровать тряслась, а Джек катался по постели, вцепившись руками в горло. Элли встала с кровати. За окном уже брезжил рассвет. Было достаточно света, чтобы видеть его агонию: как он мечется по постели, сотрясаясь всем телом, с глазами, выпученными от страха. На его губах пузырилась слюна, в паху расплылось темное пятно, – он обмочился.
Она не сделала ничего. Кажется, он ее видел, видел, как она стоит и наблюдает за его мучениями, но она не стала бы за это ручаться. Припадок – или что это было – в конце концов сбросил Джека с кровати, где тот и умер, на полу у ее ног, распространяя вокруг себя вонь опорожненного кишечника и мочевого пузыря.
Она ничего не взяла с собой. Просто уехала, не сказав никому ни слова. Да и с кем ей было говорить? Кому есть до этого дело? Может быть, Господу Богу ее муженек зачем-то понадобился, но если так, то Господь Бог был одним-разъединственным.
Она добралась до Висконсина за семь недель, и почти каждую ночь ей во сне слышался голос куколки. Не будь этого голоса, вряд ли она бы сумела дойти.
Их лачуга стояла пустой. Там еще осталось кое-что из мебели, но все имущество – то немногое, чем владело семейство: чайник, несколько сковородок и кастрюль, метла и так далее, – исчезло. В ту ночь Элли спала на полу, а наутро пошла по соседям – узнать, что случилось. Ей сказали, что ее семья переехала в Орегон, месяца три назад. Разумеется, адреса они не оставили, потому что переселенцы не знали, где в конечном итоге осядут. Больше она никогда их не видела; и даже не знала, что с ними сталось.
Соседи приняли ее хорошо. Они снабдили ее самым необходимым, чтобы она вновь могла поселиться в лачуге, где когда-то жила с семьей. Несколько человек приглашали ее переехать в город, но она не хотела. Она сказала, что попробует пожить одна и посмотрит, подходит ей это или не очень.
Как оказалось, одинокая жизнь очень ей подошла. Она устроилась на работу в продуктовую лавку в городе, и у нее появились какие-то деньги и на ремонт домика, и на еду на столе.
Для компании у нее была куколка. На следующий день после своего возвращения Элли пошла к реке, и кукла ждала ее там, где она ее спрятала когда-то. Конечно, куколка слегка отсырела за годы, пока лежала в земле, но Элли ее просушила. Однажды вечером, когда Элли сидела у окна, любуясь закатом, ей в голову пришла одна странная мысль. На следующий день она купила в городе столярный нож и в тот же вечер уселась дорабатывать куколку, чтобы ее общество стало еще приятнее. Она не спешила; эту работу ей хотелось сделать на совесть. Долой руки и ноги; долой уши и все остальное, кроме крохотной шишечки носа. Она слегка утончила туловище – не слишком сильно. Ощущение полноты очень важно, говорила ей когда-то подруга-шлюха. Она прорезала там и сям несколько неглубоких бороздок, чтобы добавить остроты ощущений. А потом, удобно устроившись в кресле-качалке (единственный предмет роскоши в ее доме), она задрала юбки и устроила себе небольшой праздник с куколкой. Это было чудесно.
Она дожила до восьмидесяти девяти лет, все время одна – до конца своих дней. Ни семьи, ни подруг так и не завела. Да ей никто и не нужен, сказала бы она сама.
пер. Т. Покидаева
Питер Страуб
Собрание рассказов Фредди Протеро, с предисловием Терлесса Магнуссена, кандидата филологических наук
В данном сборнике представлены в хронологическом порядке все известные нам рассказы, сочиненные Фредериком «Фредди» Протеро. По причинам, каковые, по всей вероятности, так и останутся неизвестными, юный автор умер в «одиночном полете», как он сам называл свои отважные прогулки в поисках одиночества на пустырь в двух кварталах от его дома в Проспект-Фее, штат Коннектикут. Он умер в январе 1988 года, не дожив девять месяцев до своего девятого дня рождения. Это было в воскресенье. В час своей смерти, произошедшей примерно в четыре часа пополудни в холодный, заснеженный солнечный день, писатель был одет в желтовато-коричневый зимний комбинезон с капюшоном – детский комбинезон, который, на самом деле, был ему уже мал; красный вязаный шарф с помпонами; синий шерстяной свитер в «косичку», имитирующую аранское вязание; сине-зеленую клетчатую рубашку; темно-зеленые вельветовые брюки с обтрепавшимися по низу штанинами; вытянутую белую футболку, которую он надевал за день до этого; хлопчатобумажные трусы, некогда белые, а теперь лимонно-желтые в паху; белые гольфы; старые, заношенные кроссовки на липучках; и черные резиновые боты с шестью металлическими пряжками.
Надпись на крошечной, размером с тостер, надгробной плите на просторном городском кладбище в Проспект-Фее гласит: Фредерик Майкл Протеро, 1979–1988. Новый ангел на Небесах. За свою очень недолгую жизнь – на самом деле, всего за три года из этих неполных восьми с половиной лет – Фредди Протеро прошел путь от робкого ученичества до настоящего мастерства с невероятной, беспрецедентной скоростью и создал десять поистине исключительных коротких рассказов, по праву вошедших в золотой фонд англоязычной литературы. Я глубоко убежден, что данный сборник станет выдающимся памятником уникальным достоинствам – и сложностям! – творчества единственного одаренного ребенка во всей американской литературе.
Произведения Протеро допускают множество толкований, что, безусловно, представляет интерес и для маститых литературоведов, и для общей читательской аудитории. Самые первые рассказы, созданные в 1984 году, еще по-детски непритязательны и просты, но в последних рассказах уже явно проглядывает более гладкий (хотя по-прежнему не без некоторых шероховатостей) стиль художественного выражения. Очевидно, что эти рассказы автор посвятил своей матери, Варде Протеро, в девичестве Бателми. (Батми батми гаварит мама.) В любом случае мама Батми Протеро сохранила их (может быть, уже постфактум?), каждый – в отдельном конверте, в полированной деревянной шкатулке.
Как видно из приведенного выше примера, ранние работы Протеро – рассказы, созданные в возрасте от пяти до семи лет, – демонстрируют импровизированное вариативно-фонетическое письмо, каковое долгое время поощрялось в американских начальных школах. Думается, что читатель без труда расшифрует эту детскую кодировку.
С первого до последнего, все рассказы пронизаны авторским осознанием присутствия некоего загадочного зладея. Угрожающая безымянная фигура, наделенная всеми пугающими чертами злонамеренного чудовища, затаившегося под детской кроваткой, проходит через все творчество Фредерика Протеро. Однако это «чудовище» не желает сидеть под кроваткой. Оно бродит во всей территории ограниченного – по понятным причинам – авторского пространства, и внутри дома, и снаружи, а именно: по лужайке у дома; по улице, где живет автор; по супермаркету, куда автору поневоле приходилось ходить с мамой; и, может быть, в первую очередь – по сумрачным, шумным улицам большого города в те редкие разы, когда отец, Р (эндольф) Салливан «Салли» Протеро, брал Фредерика к себе на работу, в адвокатскую фирму, где он вкалывал шестьдесят часов в неделю, чтобы получить партнерство, которое все-таки получил в 1996 году, через восемь лет после смерти сына и за два года до собственного загадочного исчезновения. Электричка от Проспект-Фея до Пенсильванского вокзала в Нью-Йорке была еще одним излюбленным местом этого таинственного вездесущего зладея.
Хотя эти поездки случались не чаще одного раза в год (если точнее, то было всего две поездки, в 1985 и 1986 годах в рамках мероприятия «Приведи сына к себе на работу»), они оказали чуть ли не травматическое… нет, все-таки будем считаться с фактами и скажем прямо: они оказали травматическое воздействие на юного Протеро. Он упрашивал, плакал, кричал, что-то сбивчиво тараторил, заговариваясь от страха. Только представьте, как это воспринимали другие пассажиры в электричке, как все косились на него с раздражением и брезгливостью, как хмурился сердитый кондуктор. Прогулка по улицам большого города была настоящим кошмаром, и для испуганного малыша это был – без преувеличения – героический подвиг.
Социализированный алкоголик, хронически неверный своей супруге, «Салли» был равнодушным, практически отсутствующим отцом. Варда Протеро, о которой в последние годы стало известно немало, в роли матери была, увы, ничуть не лучше. Судя по документации из центральной аптеки Проспект-Фея, с которой мы ознакомились с любезного разрешения ее владельца, у Варды была настоящая зависимость от болеутоляющих препаратов типа викодина, перкодана и перкоцета. Наверное, уже и не нужно других объяснений, почему ее сын ходил в старой, заношенной одежде, которая стала ему мала. (На самом деле, хочется плакать. Этот несчастный зимний комбинезон, который едва налезал на его растущее тело! Вскрытие, проведенное в Норуоке, штат Коннектикут, показало, что в тот день юный Протеро не ел ничего, кроме одного-единственного кусочка хлеба, слегка смазанного маргарином. Как же так можно?!)
Составители некоторых антологий не включают в собрания сочинений Протеро первые четыре рассказа, написанные в 1984 году, когда автору было пять лет, считая их слишком детскими, примитивными по языку и трудными для понимания. При полном отсутствии нарратива эти ранние работы, вероятно, надо воспринимать скорее как поэзию, нежели как прозу. Протеро – далеко не первый автор выразительных литературных работ, начинавший с сочинительства стихов. Однако уже в самых ранних произведениях явно прослеживаются все главные темы дальнейшего творчества Протеро и, возможно, даются многочисленные намеки на их эмоциональную и интеллектуальную значимость.
Среди нас, убежденных протерианцев, немногочисленных (к сожалению) поклонников творчества Фредерика Протеро, нет единого мнения относительно правильного толкования и значения образа Нечейловека, в ранних версиях – Нечейлавека. Некоторые считают, что данное обозначение следует трактовать как «Не человек», некоторые настаивают на том, что здесь имеется в виду «Ничей человек». В первом же рассказе «Исторья пра Ф-Р-Е-Д-Д-И», то есть «История про Фредди», Протеро пишет: «Я не Фредди», – и мы узнаем, что испуганный мальчик Фреди нуждается в нем именно потому, что Фредди – не Нечейловек. «Вы меня слышите, все?» вопрошает автор: это важная истина.
В целях самозащиты этот не по годам развитой ребенок отделяет себя от себя самого внутри сомнительно безопасного пространства искусства – в единственной сфере, доступной для психически здорового человека, где такое отделение возможно. Такыесь, говорит он нам: так и есть, это правда.
Должно быть понятно без объяснений, но, к сожалению, объяснения все-таки требуются, что «человек, который пришел с неба» (в орфографии шестилетнего автора: чилавек который пришол снеба) вовсе не означает явление инопланетянина. Некоторым моим коллегам, изучающим протерианское наследие, он кажется почти таким же непосредственным, пусть и не столь изощренным, ребенком, как тот проклятый, голодный маленький гений, что властвует над всеми нами.
1984
Исторья пра Ф-Р-Е-Д-Д-И
Я ни Ф-р-е-д-д-и. Ф-р-е-д-д-и ни я
Ха-ха
Фредди видёт сибя харашо. Вы миня слышати, фсе?
Ф-р-е-д-д-и трусит, Фредди баитса Эта ни я Я иму нужен.
Нечейлавек иво напугал ха ха
Патамушта Ничейлавек он сам ноч
БУ
Такыесь
Исторья пра Нечейлавекка
Батми батми гаварит мама батми миня завут гаварит мама в старыи добрыи вримина миня свали Батми
Нечейлавек слушаит да он всё слышит
Жылбыл мальчик поимини Ф-р-е-д-д-и гаварит Нечейлаввек он гаварит всёвсёвсё стул тиливизар стол кавёр воздух
Ф-р-е-д-д-и и Нечейлавек
Нечейллавек гаварит харошый мальчик Ф-р-е-д-д-и харошый мальчик
И ночь гаварит ночь СКРИИИИИИИИИИИПИТ это зладей
СКРИИИИИИИПИТ мамы нет рядам есьть тока Ф-р-е-д-д-и
Зладей улыбаица он улыбаица и скрипит па начам он даволин
Он вырываит мне серце мне больна так больна бедные маё серце
Букашка литит внебе букшка палзёт па траве
Пачиму Ф-р-е-д-д-и ни букашка?
Ха ха Ф-р-е-д-д-и бетный ты бетный
Историйя про папу
Мы паедим на поесде гаварит папа мы пайдем па улицам гаварит папа нет нет нет гаварит Ф-р-е-д-д-и
Зладей слушаит зладей слушаит и смеёцца плач малыш плач скока хочишь гаварит Нечейлавекк
Папа гаварит садись сынок садись сдесь и мальчик садицца в поезд Нечейлавек сидит рядам ночью мальчику была страшна нет гаварит он нет мама ни нада на поесд
Ха ха
Папа не Нечейлавек Ф-р-е-д-д-и не Нечейлавек мама не Нечейлавек нет-нет-нет
Патамушта Нечейлавек это я зауглом вдоль паулицы весде и всигда
Папа гаварит Иди быстрее Иди быстрее Чаво ты баишся ЧАВО
Тавошто зауглом гаварит Ф-р-е-д-д-и
1985
Зауглом
Мальчик стаял. Он стаял науглу. Там был чилавек который пришол снеба. Небо было всё чорное. Я съел звезды сказал чилавек зауглом. Мальчик закрыл глаза. Я съел звезды я съел луну и всё сонце а типерь я съем целый мир. И тибя вместе с ним. Он смиялся. Беги играть сказал он. Если сможишь играть. Ха-ха он смиялся. Фредди праснулся пока ни пабежал. Так всё и было. Я там был науглу и всё видил, я видил как он пабежал. Биги, Фредди. Биги, малыш.
Где Ф-Р-Е-Д-Д-И??
В краватки ево не было. На кухни не было в гостиной не было. Мама ни нашла малыша Фредди. Искала и ни нашла. Чиловек с чорного неба пришол и забрал мальчика в комнату в поднибесе. Мама пазванила папе и она сказала это ты забрал мальчика??? Верни ево отдай сказала она. Это мой сын сказала она, а папа сказал успокойся ты што рихнулась? Патамушта это мой сын и он должен быть у миня и ниукаво больше. Я всё видил из комнаты на небе. Я слышал. Они казались такими малинькими. И крошычными. Савсем савсем крошычными как букашки. Ты Ф-Р-Е-Д-Д-И? спрасил чиловек в комнате. Нет сказал он. Никагда им и не был. Типерья чорное небо и всигда был чорным небом.
Ф-Р-Е-Д-Д-И патирялся
Мама и папа они гаворят Где он есть? Это было смишно. Они кричали они ево звали Фредди Фредди ты где патирялся. Ты нас слышышь? Нет и да сказал он типерь уже нет. Тот кто приходит за мной инагда он на пустыре инагда он в траве или едит или стаит далеко-далеко. Он сказал мальчик ты вовси не Фредди, Фредди не ты. Он сказал Мальчик Нечейловек он с табой зови миня Нечейловек миня так завут. Нечейловек навсигда.
Мальчик шол по улице и искал своё лицо. Оно было там на улице павсюду. Мальчик разгладил его руками. Потом примерил ево ни сибя и оно замичательно падошло. Его лицо падошло к его лицу. Оно было тёплым от сонца. Лицо кагда теплое это приятно и харошо как мама Батми и папа Джимм давным давно.
Я люблю твоё личико сказала мама такое славное личико другова такова нет в целом мире. Я больши не мог оставаться там в моём доме. Это был уже не мой дом. Это был Оставь Фредди оставь мальчика за меня. А потом он этот мальчик вирнулся и сказал я ходил в Никуда в Никуда я ходил, вот куда. Нет сказал он я не ходил в Город и я нет не ходит в лес. Я ходил в Никуда, вот куда. Это правда, всё так и есьть. Он сказал правду мальчик у каторава было лицо и не было. Он был Нечейловеком внутри. И Нечейловек сказал Ха-Ха-Ха многа раз. От ево смеха дражала дверь и смех наполнил всю комнату.
1986
Осталось нидолго
Мальчик жыл в этом нашем мире но и в другом мире тоже. Он был мальчик который поднялся по леснице дважды и спустился по леснице лишь один раз. Втарой раз когда он спустился это был уже не он. Нечейловеком ты называл меня давным давно, и Нечейловеком я буду. Мальчик увидел дружелюбнова старова врага каторый прятался у входной двери и в тенях в самой глубокай канаве. Когда он сделал шаг, сделал шаг и Нечейловек ево враг ево друг. Мама схватила ево за руку и сказала так громко-громко Малыш сынок тибе всего семь лет но иной раз ты видёшь себя как падросток. Прости, мама сказал он я никагда не буду падростком. Откуда ты этова набрался сказала мама, от своево драгаценного Ничеговека? Ты не знаешь как ево зовут. Они прошли целый квартал и на углу мальчик улыбнулся и сказал сваей маме Мне осталось нидолго. Вот увидишь. Тебе осталось нидолга? спросила она. Откуда ты этова набрался? Он улыбнулся и это было ево ответом.
Что бываит когда смотришь вверх
Вот скажим ты стоишь у подножыя лесницы. Скажим ты смотришь вверх. С тобой гаворит Голос. Он говарит Пасматри вверх пасматри вверх. Ты щаслив, ты не боишься? Ты смелый? Надо сматреть вверх до самой вершыны. До самова верха. Фредди, он там – на самом верху. Но ты Фредди не видишь. Ты не видишь тибе не видно что там наверху как поднимается лесница вверх и вверх, тибе не видно. Потом человек выходит наружу и опять слышит Голос. Пасматри вверх пасматри вверх Салли тибе пора пасматреть вверх. Ты папа Фредди,, пасматри вверх и увидишь ево. Ты хароший ты славный ты сильный и смелый ты стаишь на лужайке у дома, ты запракинул голову и смотришь высоко в небо? Ты его видишь? Нет, ты не видишь. Патамушта Фредди там нет, Фредди там нет патамушта там мистр Ничто Нигде Никто. Он ушол. Мистр Ничто Нигде Никто ушол. Человек на лужайке у дома, он савсем не щасливый, савсем не смелый. Нет. И не сильный. Это правда. Да. Чистая правда. А мистр Ничто Нигде Никто, он не здесь и никагда не стоит на вершине лесницы. И он никагда не уходит, совсем никагда. Ха!
Мальчик и книга
Жил был мальчик по имени Фрэнк Игольница. Это было смишное имя, но Фрэнку нравилась его имя. У ниво было мильон друзей в школе и сто мильонов друзей дома. В школе он больши всех дружил с Чарли Брюсом Майком и Джонни. Дома он больши всех дружил с Гомером Момером Домером Ломером и Вомером. Они ни смиялись над ево именем потомучто оно было хорошим как Баттлми. Их любимая книшка называлась ГОРА НАД СТЕНОЙ: ВНИЗ ПО ГРАМАДНОЙ РЕКЕ ТИЛИМ-БОМ-БОМ И ПОД ЗЕМЛЮ. Это была очинь длинная книшка: длинная и интиресная. В книшке был мальчик по имени Фредди. Вседрузья Фрэнка все его мильон друзей хотели быть Фредди! Он был их гирой. Сильный и смелый. Однажды Фрэнк Игольница пашел гулять один без никого. Он ушол далико: очень очень. Малыш Фрэнк ушол со двора и еще дальше: он шол по улицам по мостам по каньёнам. Он ничево не боялся. Он дошол до грамадной реки Тилим-бом-бом и что он зделал потом? Он прыгнул в воду и нырнул до самово дна. На дне был бальшой зал и там можно было дышать и он даже нисколички не промок! На стенах висели крассные занавески а паталок был так высоко что ево не было видно. Залатые тарелки залатые чашки и залатые цыпочки лижали кучами на полу. Привет привет крикнул Фрэдди. Привет привет привет. Аткрылась дверь. В бальшой зал вышыл высокий дяденька в крассном плаще и с кароной на галаве. Это был Кароль. Кароль был сирдитым. кто ты такой и пачиму ты кричишь Привет привет? Я Фрэнк Игольница но и Фредди тоже и я уже сдесь бывал. Мы с табой будим сражатся и я тибя победю и мне дастанется всё золато. Я тибе вот что скажу сказал Кароль. А ты паслушай. Тибе панятно? Да, панятно, сказал Фрэнк. Кароль падашол ближе и прикаснулся к сваей груди. Кароль сказал я это не я, а ты это не ты. Панимаешь миня? Да сказал мальчик я панимаю. Патом он дастал ножык и убил Кароля и зарылся в кучи золата. Я это не я сказал он и пасматрел на сваи руки. На руках была кровь и она капала пряма на золато. Он рассмиялся тот мальчик рассмиялся так громко что его смех взлител до самава патолка. Фредди видил свой смех, смех был как дым смех был как пирикручинная вирёвка свитая из дыма но паталка не было видно. Он не увидил паталок ни разу. Никагда.
пер. Т. Покидаева
Томас Ф. Монтелеоне
Послесловие
Ну вот, давным-давно, в конце 80-х, я, одинокий парень, по совету моего агента писал ужасы для того, что тогда называлось рынком «оригинальных изданий в бумажных обложках». Все мои коллеги занимались тем же самым – например, Чарли Грант, Алан Райан, Карл Вагнер, Рик Хотала, Дэвид Дрейк, Гэри Бранднер, Джо Лансдэйл, Чет Уильямсон, Рик Маккэммон и Джек Кетчам.
Это были отличные деньки для ужасов: нас всех тащил за собой Стивен Кинг, а мы летели, словно на горных лыжах, слишком быстро, не понимая безумия всего предприятия. Если вам приходила в голову идея книги, в которой фигурировало хотя бы одно из «Десяти модных словечек романов ужасов»[4], или вы придумывали обложку с черепом либо скелетом, издатель мог фактически гарантировать, что ваше творение разойдется тиражом 100000 экземпляров.
Это прекрасно для людей, которые пишут романы. Но как быть тем, кто пишет рассказы?
Хороший вопрос.
Поскольку эпоха цифровых технологий еще не наступила, газетные стойки пестрели всевозможными журналами с беллетристикой. Пользовались популярностью научная фантастика, фэнтези, мистика/детективы и даже вестерны с любовными романами. Однако для тех из нас, кто хотел писать беззастенчиво жуткие или темно-фэнтезийные рассказы, существовало всего несколько изданий. На самом деле, на ум приходит лишь два, «Шоу ужасов» (его возглавлял покойный Дэвид Силва) и «Сумеречная зона».
Однако все изменилось, когда на сцене появился парень по имени Ричард Чизмар со своим «Кладбищенским танцем». Хотя мне доверили написать этот текст при условии, что он будет информативным, а не только развлекательным, сейчас я не могу вспомнить, при каких именно обстоятельствах узнал об этом пополнении в жанре ужасов.
Я знаю, что Рич сообщил мне свои планы организовать подписное издание журнала ужасов, но понятия не имею, как он это сделал – в письме, по телефону или посредством допотопной электронной почты[5]. Я также понятия не имею, почему он решил поделиться новостями именно со мной – может, потому, что мы оба были из Мэриленда, болели за «Терпс» и писали книги (а может, он просто считал меня крутым парнем). Рич упомянул, что хочет отправить мне экземпляр первого выпуска и надеется, что я найду время прислать ему свое мнение и замечания. Я никогда не стеснялся прокомментировать что бы то ни было и, разумеется, согласился.
И вот ко мне прибыл манильский конверт с почтовым штемпелем места под названием Ривердейл, штат Мэриленд, которое, как я знал, находилось в одном броске с центра поля от Колледж-Парк. Я открыл конверт, и из него выскользнул прошитый журнал формата 8 11 дюймов, с черно-белой обложкой, большую часть которой занимал чернильный рисунок какой-то демонической твари… или парня с длинным языком и очень плохой кожей. Из авторов я узнал только Дэйва Силву, однако двадцать пять лет спустя хочу отметить, что Ричарду удалось опубликовать рассказы Барри Хоффмана, Рональда Келли, Бентли Литтла и Стива Тэма (не считая Силвы) – всех тех, кто впоследствии сделал отличную карьеру в жанре ужасов.
Это колоссальное достижение само по себе свидетельствует о редакторских талантах и предприимчивости Рича.
Ладно, должен признать, что пилотный выпуск КТ не вскружил мне голову, о чем я, скорее всего, и написал впоследствии Ричу. Более того, журнал провалялся в доме пару недель – будто пустая коробка из-под пиццы, которой, как ты знаешь, рано или поздно придется заняться, – и лишь потом я взял и прочел его, как обещал.
Меня ждал приятный сюрприз.
Большинство рассказов были очень хорошо написаны, и авторы всячески старались избегнуть самых избитых жанровых клише[6]. Также имелись стихи, смелые и мастерские, а верстка журнала оказалась качественной, чистой и весьма приятной. Я был впечатлен. Мне в руки попал не просто плод напряженных трудов одного человека: мне в руки попала мечта.
В отличие от дикого лука или руки зомби, журналы вроде «Кладбищенского танца» не выскакивают из суглинистой почвы. Им нужны талант, дисциплина, одержимость и отказ смириться с неудачей. При мысли о том, что Рич создал этот журнал, будучи студентом колледжа, мое восхищение растет. Большинство его сокурсников готовились сдавать выпускные экзамены по распитию пива, а он делал первые неуверенные шаги к процветающей издательской империи.
Такие истории заставляют меня верить, что Америка – по-прежнему великая страна.
Кстати, вынужден сделать еще одно признание: я не помню, когда впервые встретился с Ричем. Я знаю, что это произошло вскоре после того пилотного выпуска КТ, но не просите меня назвать точное время и место. Я помню, как мы впервые пожали друг другу руки, и я подумал, что если бы захотел снять фильм о молодом римлянине по имени Кассий или о Номаре Гарсиапарре[7], то в первую очередь пригласил бы на главную роль Чизмара. У него было жесткое, решительное лицо и мягкий голос, выдававший тихую уверенность, а не застенчивость.
Он мне сразу понравился, и с годами мы подружились. Мы играли в покер, гольф и бейсбол, обсуждали книги, писателей и семейные проблемы. Его журнал быстро стал эталоном в индустрии ужасов, а цветные обложки приобрели характерный «облик», который можно было узнать с противоположного конца комнаты, даже если ты не мог прочитать название. Я был крайне горд, когда в «Кладбищенском танце» вышел мой первый рассказ, но ничто не сравнится с тем днем, когда Рич спросил, не хочу ли я вести в КТ свою колонку M. A.F. I.A.[8].
Моей первой мыслью было: Ты шутишь?! Конечно! Но, кажется, я наскреб немного приличий и просто согласился.
Тогда я ему этого не сказал, однако я не мог представить лучшего места для моих ежемесячных воззваний к вселенной. Эта колонка повидала всякого, прыгала из журнала в журнал – по мере того, как все они разбивались о скалистый берег неудачного распространения и руководства и погружались в суровое море. Я действительно получал удовольствие от этой колонки и хотел найти ей постоянное пристанище – журнал, в котором у меня будет надежная, терпеливая аудитория.
Поэтому двадцать лет назад я написал первую колонку для КД – и пишу для него по сей день. В выходных данных я значусь как «пишущий редактор» – хотя в действительности ничего не «редактирую», даже собственную колонку. Всегда доверял Ричу и его главному редактору загонять мои разглагольствования в синтаксические рамки. Я часто хвалюсь, что это самая долгоживущая колонка в истории жанра, хотя у меня нет тому никаких доказательств. На самом деле, предлагаю фанатам-библиографам из числа читателей доказать или опровергнуть мое предположение, чтобы я наконец заткнулся.
Но хватит обо мне – напоследок лишь скажу, что я крайне горд быть небольшой частицей того, что стало классикой современных журналов ужасов. Книга, которую вы держите в руках, знаменует собой двадцать пять лет, за которые было открыто бессчетное множество новых писателей, за которые получили шанс показать себя новые художники, за которые выходили специальные выпуски в честь заслуженных ветеранов.
Это было фантастическое путешествие, и если вы с нами с 1988 года или около того, вам не нужно читать мой краткий панегирик. Разумеется, я все равно не стану молчать.
Рич, amico mio[9], ты лучший.
Том Монтелеоне
Фоллстон, Мэриленд
Октябрь 2013 г.
пер. К. Егорова
Читать бесплатно другие книги:
