Близнецы-соперники Ладлэм Роберт
—Кое-кого, кто весьма и весьма озабочен...
— А, группа местных потребителей. Что же, очень мило. — Это прозвучало как оскорбление. — Молодец.
Адриан внимательно смотрел на брата. Майор тоже не спускал с него глаз.
— Сейчас тебе лучше послушать, Эндрю. Тебе грозит беда. И я тебе не смогу помочь. Просто не смогу. Я хочу тебя предупредить.
— О чем это ты, черт возьми? — тихо спросил майор.
— Некий офицер в Сайгоне сделал признание нашим людям. У нас есть подробный отчет о деятельности группы восьми офицеров, которые именуют себя «Корпусом наблюдения».
Эндрю шарахнулся к стене. Его лицо исказилось, кулаки разжались, снова сжались. Он словно окаменел.
— Кто это «мы»? — еле слышно спросил он.
— Ты скоро узнаешь. Из судебной повестки.
— Повестки?
— Да. Повестка будет направлена из министерства юстиции, из управления по проверке деятельности профессиональных служб. Я не стану называть тебе конкретные имена адвокатов, но скажу, что твое имя открывает список членов «Корпуса наблюдения». Мы знаем, что вас восемь. Семь имен нам уже известны. Восьмой работает в Пентагоне. В отделе военных поставок. Мы найдем его.
Эндрю неподвижно стоял, прижавшись к стене. Он не шевелился, только желваки ходили под кожей. И снова он заговорил тихим спокойным голосом:
— Что же вы натворили? Что вы, сволочи, натворили...
— Остановили вас, — просто сказал Адриан.
— Да что ты знаешь? Что тебе наплели?
— Правду. У нас нет оснований не верить.
— Для повестки нужны доказательства.
— Нужен вероятный мотив. У нас он есть.
— Одно признание? Да это же чушь!
— Будут и другие. Но сейчас это не важно. Вам крышка.
Эндрю успокоился. Он заговорил, как ни в чем не бывало.
— Офицеры недовольны. Во всех гарнизонах офицеры постоянно выражают недовольство!
— Но не такими же методами! Граница между недовольством и шантажом отнюдь не зыбкая. Есть вполне четкая грань. И вы ее переступили.
— Кого это мы шантажировали? — быстро спросил Эндрю. — Никого!
— Вы вели записи, утаивали улики. Намерения очевидны. Все это изложено в показаниях того сайгонского офицера.
— Записей не существует!
— Перестань! Где-то они спрятаны, — устало сказал Адриан. — Но повторяю: сейчас это не важно. Вам все равно крышка.
Майор шевельнулся. Он глубоко вдохнул и расправил плечи.
— Послушай меня, — тихо и напряженно произнес он. — Ты сам не понимаешь, что делаешь. Вот ты сказал, что консультируешь каких-то озабоченных чиновников. Мы оба знаем, что это такое. Мы же Фонтины. Они же ни черта не боятся, когда у них есть мы.
— Я так не считаю, — вставил Адриан.
— Но это так! — закричал майор. И, понизив голос, продолжал: — Тебе незачем объяснять мне, чем ты занимаешься, это уже сделали бостонские газеты. Ты прищучиваешь больших боссов, монополистов, как вы их называете. Что ж, отлично. Ну а что же, по-твоему, делаем мы? Мы тоже их прищучиваем. Если вы разрушите «Корпус наблюдения», вы уничтожите лучшую офицерскую молодежь в армии, вы уберете тех, кто хочет вычистить весь мусор! Не делай этого, Адри. Лучше присоединяйся к нам! Я не шучу.
— Присоединиться к вам? — недоуменно переспросил Адриан. И добавил тихо: — Да ты с ума сошел. С чего ты взял, что это хоть сколько-нибудь возможно?
Эндрю, не спуская глаз с брата, отошел от стены.
— Потому что мы стремимся к одному и тому же.
— Нет.
— Да ты только подумай! Монополия, исключительное право, исключительные интересы. Ты талдычишь об этом на каждом углу. Я же читал твое заключение по делу «Теско».
— Это совсем другое. Одна крупная компания подбирает под себя производство и рынок в какой-то области, где нужен простор для конкуренции. Но вы-то к чему стремитесь?
— Ты употребляешь этот термин в отрицательном смысле, потому что ты так его понимаешь. Ладно. Пусть будет так. Но уверяю тебя: на дело можно взглянуть и с другого бока. Монополисты защищают свои интересы. Мы тоже защищаем интересы, только не свои. Нам самим ничего не нужно. Наши интересы — это интересы страны, и у нас огромные возможности. Мы занимаем такое положение, что можем что-то сделать. И я это делаю. Ради всего святого, не мешай мне!
Адриан отвернулся и отошел от брата по влажным скользким мостикам эллинга, уходящим в открытое море. Волны прибоя били в опоры эллинга.
—Ты, Энди, красиво излагаешь. Ты всегда был очень красноречивым, самоуверенным и упрямым, но теперь это не сработает. — Он взглянул на майора. — Ты вот говоришь, что вам ничего не надо. Думаю, что надо. Нам обоим что-то надо. Но то, чего хочешь ты, пугает меня. Я очень хорошо представляю себе, что в твоем понимании является «достойным». И, честно говоря, меня это страшно пугает. Этого твоего заявления о «лучших молодых офицерах», берущих под свой контроль военную промышленность страны, достаточно, чтобы я побежал в библиотеку конгресса и перечитал нашу Конституцию!
— Это дурацкая болтовня! Ты же их даже не знаешь!
— Я знаю, какими методами они действуют — и ты вместе с ними. И если тебе будет от этого легче, то, что ты сделал тогда в Сан-Франциско, было не лишено смысла. Мне это очень не понравилось, но я воздаю тебе должное. — Адриан стал возвращаться по мосткам. — Сейчас ты просто потерял голову, поэтому я тебя и предупреждаю. Постарайся спасти свою шкуру. Постарайся как можно изящнее выйти из игры.
— Ты меня не запугаешь, — зло сказал Эндрю. — У меня лучший послужной список среди офицеров. А ты кто такой? Получил какое-то вшивое признание от офицеришки, сбрендившего под бомбежкой в зоне боевых действий. Чушь собачья!
— Ну, тогда я тебе скажу открытым текстом. — Адриан остановился у открытой двери эллинга и повысил голос. — Через пять дней — в следующую пятницу, чтобы быть точным, — будет подписана повестка военной коллегии. До конца недели будут обсуждаться способы урегулирования. Тут есть что обсуждать. Но одно условие окончательно. Тебя отправят в отставку. Всех вас.
Майор метнулся вперед, замер на краю мостков, словно собираясь прыгнуть на своего врага. Он сдержался; отвращение и ярость накатывали на него волнами.
— Я бы... мог... убить тебя, — прошептал Эндрю. — Я тебя презираю.
— Я так и думал, — ответил Адриан, зажмурился и устало потер глаза. — Отправляйся лучше в аэропорт, — продолжал он, глядя на брата. — Тебе многое предстоит сделать. Я предлагаю тебе начать с так называемых улик, которые вы припрятали. Мы знаем, что вы их копили года три. Передайте их куда следует.
В злобном молчании майор проскочил мимо Адриана и в два прыжка оказался на лестнице. Он побежал вверх, перепрыгивая сразу через две ступеньки.
Адриан поспешно взбежал за ним и окликнул брата, когда тот уже шел по лужайке:
— Энди!
Майор остановился. Но не обернулся, не ответил. И юрист продолжал:
— Я восхищаюсь твоей выдержкой и силой. Всегда восхищался. Как восхищался и силой отца. Ты его частица, но ты — это не весь он. Ты кое-что упустил, и я хочу, чтобы мы поняли друг друга. Ты воплощаешь собой все, что я считаю опасным. И полагаю, это означает, что я тебя тоже презираю.
— Мы поняли друг друга, — ровным голосом сказал Эндрю. И пошел к дому.
Глава 19
Музыканты и официанты ушли. Эндрю отвезли в аэропорт «Ла Гардия». Он спешил на девятичасовой самолет в Вашингтон.
После отъезда брата Адриан еще полчаса пробыл на пляже в полном одиночестве. Наконец он вернулся в дом, чтобы поговорить с родителями. Он сказал, что хотел сначала переночевать, но теперь решил тоже уехать. Ему надо возвращаться в Вашингтон.
— Что же ты не поехал с братом? — спросила Джейн.
— Сам не знаю, — ответил Адриан тихо. — Как-то не подумал.
Они попрощались.
Когда он ушел, Джейн вышла на террасу, держа в руках доставленное священником письмо. Она протянула его мужу, не сумев скрыть тревоги.
— Вот, тебе принесли. Часа три назад. Священник. Сказал, что он из Рима.
Виктор молча взглянул на жену, его молчание было красноречиво. Потом он спросил:
— Что же ты не отдала мне его раньше?
— Потому что сегодня день рождения твоих сыновей.
— Они чужие друг другу, — ответил Фонтин, бери конверт. — Они оба — наши сыновья, но они очень не похожи.
— Скоро все будет по-другому. Вот кончится война...
— Надеюсь, что ты права, — ответил Виктор, вскрыл конверт и достал письмо. Несколько страниц мелкого, но разборчивого почерка. — У нас есть знакомый по имени Альдобрини?
— Как?
— Гвидо Альдобрини. Письмо от него. — Фонтин показал ей подпись на последней странице.
— Что-то не припоминаю, — сказала Джейн, садясь на стул рядом с мужем и глядя на мрачное вечерне небо. — Ты разберешь? Темнеет...
— Ничего, света достаточно. — Виктор сложил страницы по порядку и начал читать:
"Синьор Фонтини-Кристи!
Вы меня не знаете, хотя много лет назад мы встречались. Я заплатил за ту встречу лучшей частью своей жизни. Более четверти века я провел в Трансваале в заточении за совершенный мною мерзкий поступок. Я и пальцем вас тогда не тронул, но наблюдал за происходящим и не возвысил свой голос о милосердии, что было недостойным и греховным делом.
Да, синьор, я был в числе тех священников, которые под водительством кардинала Донатти появились на рассвете в Кампо-ди-Фьори. Ибо мы поверили, что совершаем благое деяние ради сохранения Христовой Матери-Церкви на земле; кардинал уверил нас, что нет ни законов Божьих или людских, ни милосердия, могущих встать между нашими деяниями и священной обязанностью защитить Божью Церковь. Наш священнический долг и монашеские обеты о послушании — не только нашим руководителям, но и высшему авторитету совести — были извращены всесильным кардиналом Донатти. Я провел эти двадцать пять лет, силясь все осмыслить, но это уже другой рассказ, неуместный здесь. Надо было знать кардинала лично, чтобы понять.
Я лишен сана. Недуги, подстерегающие человека в африканских джунглях, уже заявили о себе, и, благодарение Господу, я не убоюсь смерти. Ибо я отдал всего себя покаянию. Я замолил свои грехи и терпеливо дожидаюсь суда Господа.
Но, прежде чем я предстану пред очи нашего Господа, я бы хотел довести до вашего сведения информацию, утаить которую будет не меньшим грехом, чем тот, за который мне уже воздалось.
Дело Донатти продолжается. Некий человек, один из трех священников, лишенных сана и отправленных за решетку по приговору гражданского суда за нападение на вас, вышел на свободу. Как вам должно быть известно, Другой покончил с собой, третий умер от болезней в тюрьме. Человек же, уцелевший и вышедший из тюрьмы по причинам мне неведомым, вновь посвятил себя поиску пропавших рукописей из Салоник. Я сказал — по причинам мне неведомым, ибо кардинал Донатти был скомпрометирован и не пользовался доверием в высших кругах Я Ватикана. Греческие документы не в силах поколебать устои Святой Матери-Церкви. Божественное откровение не может быть оспорено писаниями руки смертного.
Сей лишенный сана священник называет себя Энричи Гаэтамо. Он упорствует в ношении сутаны, которую апостольским указом ему запрещено надевать. По моему разумению, годы, проведенные им в исправительном учреждении, ни в малой степени не способствовали просветлению его души и не указали ему пути милостивого Христа. Напротив, сколько я мог судить, он представляет собой новое воплощение Донатти. Его следует опасаться.
В настоящее время он прилагает усилия, чтобы добыть хоть малейшие крупицы сведений о поезде из Салоник, отправившемся в путь тридцать три года тому назад. Он уже объездил большую территорию, начал с сортировочной станции в Эдесе, побывал на Балканах, обследовал все железнодорожные пути в районе Монфальконе вплоть до северных пределов Альп. Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи. Он одержим своей маниакальной идеей. И он принимает заветы Донатти. Нет такого закона, ни Божьего, ни человеческого, который мог бы совратить его с пути «паломничества ко Христу», как он это называет. И ни одной душе он не открывает цели своего путешествия. Но я-то знаю, а теперь вот и вы тоже. Вскоре мне предстоит покинуть сей мир.
Гаэтамо живет в небольшой охотничьей сторожке в гоpax близ Варесе. Убежден, что близость к этому месту Кампо-ди-Фьори не ускользнула от вашего внимания.
Это все, что мне известно. То, что он попытается каким-то образом разыскать вас, мне совершенно очевидно. Молюсь, чтобы вас предупредили заранее, и да пребудете вы в руке Божией.
В горести и вине за мое прошлое остаюсь ваш. Гвидо Альдобрини".
Над водой вдалеке раздался раскат грома. Фонтин даже пожалел, что символика получилась такой прямолинейной.
Теперь все небо над ними заволокло тучами, солнце село, заморосил дождь. Он обрадовался перемене погоды и взглянул на Джейн. Она не спускала с него глаз, каким-то образом ей передалась овладевшая им тревога.
— Иди в дом, — сказал он. — Я скоро приду.
— А письмо...
— Конечно, — ответил он на ее невысказанный вопрос, сложил письмо в конверт и отдал ей. — Прочти.
— Ты вымокнешь до нитки. Сейчас хлынет ливень.
— Дождь освежает. Ты же знаешь, я люблю дождь. — Он улыбнулся ей. — Потом, когда прочитаешь письмо, помоги мне снять корсет, и поговорим.
Она постояла рядом некоторое время, он ощущал на себе ее взгляд. Но, как обычно, она оставит его одного, раз он просил.
Его бил легкий озноб — от мыслей, не от дождя. Письмо от Альдобрини оказалось не первым признаком того, что поезд из Салоник вновь замаячил на горизонте его судьбы. Джейн он ничего не рассказывал, ибо ничего конкретного и не произошло — лишь несколько тревожных случайностей.
Три месяца назад он отправился в больницу, где ему предстояло перенести очередную корректирующую ортопедическую операцию. Спустя несколько дней после операции к нему пришел посетитель, удививший и немного встревоживший его: представитель архиепископа Нью-Йорка. Он представился как монсеньор Лэнд. Он вернулся в Соединенные Штаты, проведя много лет в Риме, и ему захотелось повидать Виктора: работая в ватиканских архивах, он случайно набрел на удивительные документы.
Священник держался почтительно, причем Фонтина поразило то, что тот имел полное представление о его физическом состоянии и знал о семейной трагедии куда больше, чем могло бы быть известно просто сердобольному визитеру.
Это были очень странные полчаса. Священник сказал, что занимается историей. Он наткнулся в архивах на документы, где излагались печальные факты о возникших некогда трениях между кланом Фонтини-Кристи и Ватиканом, которые и привели к разрыву северных синьоров со священным престолом. Когда Виктор поправится, предложил священник, они могли бы встретиться и обсудить прошлое его семейства. Историческое прошлое Фонтини-Кристи. И, прощаясь, священник впрямую намекнул на нападение, произошедшее в Кампо-ди-Фьори.В страданиях и боли, причиненных прелатом-маньяком, нельзя обвинять всю церковь, сказал он.
А пять недель спустя произошел еще один странный случай. Виктор сидел в своем вашингтонском офисе, готовясь к выступлению в сенате по проблемам налоговых льгот для американских торговых кораблей, плавающих под парагвайским флагом. Зазвенел зуммер селектора.
— Мистер Фонтин, к вам пришел мистер Теодор Дакакос. Он говорит, что хочет засвидетельствовать вам свое почтение.
Дакакос был одним из молодых греческих магнатов-судовладельцев — удачливый соперник Онассиса в Ньяркоса, пользующийся куда большей, чем эти двое симпатией в коммерческих кругах. Фонтин попросил секретаршу впустить его.
Дакакос оказался крупным мужчиной с открытым лицом, которое больше подошло бы игроку в американский футбол, чем финансовому гиганту. Было ему около сорока, по-английски он говорил очень правильнее как прилежный студент.
Он прилетел в Вашингтон, чтобы присутствовать ia слушаниях — возможно, чтобы узнать что-то для себя новое, поучиться.
Виктор рассмеялся. Репутацию честного малого, которой пользовался грек, можно было сравнить лишь с его легендарным деловым чутьем. Фонтин ему так и сказал.
— Мне просто очень повезло в жизни. В юном возрасте мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства.
— Вам и впрямь повезло!
— Мои родители были не из богатых, но они верно служили своей церкви. Способами, которых я сегодня непонимаю.
Молодой греческий магнат явно вкладывал в свои слова какой-то дополнительный смысл, но Фонтин не мог понять какой.
— Пути благодарности, как и пути Господни, неисповедимы, — сказал улыбаясь Виктор. — У вас блестящая репутация. Вы оправдываете усилия тех, кто вам помогал.
— Теодор — мое первое имя, мистер Фонтин. Полностью меня зовут Теодор Аннаксас Дакакос. В годы учения меня называли Аннаксас-младший. Это вам ни о чем не говорит?
— В каком смысле?
— То, что мое второе имя — Аннаксас.
— Знаете, за многие годы я имел дело с сотнями ваших соплеменников. Но не помню, чтобы я был знаком с кем-то по имени Аннаксас.
Грек некоторое время молчал. Потом тихо произнес:
— Я вам верю.
Наконец, третий случай был самый невероятный, он вернул настолько зримые воспоминания о расстреле в Кампо-ди-Фьори, что Фонтин не на шутку разволновался. Это произошло всего десять дней назад в Лос-Анджелесе. Он остановился в отеле «Беверли-Хиллз», прибыв на конференцию, организованную двумя компаниями, которые намеревались объединиться. Его вызвали для консультаций по некоторым спорным вопросам. Задача была невыполнима.
Потому-то он и грелся на солнышке днем, вместо того чтобы сидеть в конференц-зале отеля, выслушивая доводы адвокатов, которые пытались обосновать претензии своих клиентов. Он потягивал кампари за столиком около бассейна под открытым небом и не уставал поражаться обилию импозантных людей, которым явно не нужно было беспокоиться о хлебе насущном.
— Guten Tag, mein Heir.
Говорившей было лет пятьдесят — возраст, который обеспеченные дамы легко могут скрыть с помощью косметики. Среднего роста, хорошо сложена, перемежающиеся светлые и темные пряди. Белые брюки и голубая блузка. На глазах темные очки в серебряной оправе. Немецкий явно был ее родным, а не выученным языком. Он ответил ей на своем правильном, куда менее естественном немецком и неловко поднялся.
— Добрый день. Мы знакомы? Извините, но я вас не припоминаю.
— Пожалуйста, садитесь. Вам трудно стоять. Я знаю.
— Да? Значит, мы встречались.
Женщина села напротив. Она продолжала по-английски:
— Да. Но у вас тогда было много других забот. Вы тогда были солдатом.
— Это было во время войны?
— Вы летели из Мюнхена в Мюльгейм. И там, в самолете была шлюха, вывезенная из концлагеря. Ее сопровождали три вермахтских скота. Скоты худшие, чем она, — так я себя успокаиваю.
— Боже мой! — изумился Фонтин. — Да вы же были тогда совсем девочка! Что же с вами случилось?
Она рассказала ему свою историю. Ее забрали бойцы французского Сопротивления в лагерь для перемещенных лиц к юго-западу от Монбельяра. Там в течение нескольких месяцев она прожила в сплошных муках, которые, по ее словам, не поддаются описанию, — у нее началась «ломка». Много раз она пыталась покончить с собой, но у французов были иные планы относительно нее. Они полагали, что, когда действие наркотиков пройдет, ее ожившие воспоминания подвигнут ее к согласию стать их тайным агентом.
— Конечно, они были правы, — сказала женщина за столиком на патио отеля «Беверли-Хиллз». — Они следили за мной день и ночь, мужчины и женщины. Мужчинам это даже доставляло удовольствие — французы никогда не упускают случая, не правда ли?
— Вы пережили войну, — сказал Фонтин, пропуская ее намек мимо ушей.
— С пригоршней французских наград: Военный крест, орден Почетного легиона, орден «Легион Сопротивления».
— И стали кинозвездой, а я, дурак, вас не узнал, — продолжил Фонтин с улыбкой.
— Увы, нет. Хотя у меня было немало возможностей сблизиться со многими влиятельными людьми в кинематографе.
— Боюсь, я не совсем понимаю.
— Я стала — и, рискуя показаться нескромной, до сих пор остаюсь — самой преуспевающей «мадам» Южной Франции. Один только Каннский кинофестиваль обеспечивает мне достаточный доход для очень безбедного существования. — Теперь настала ее очередь улыбнуться.
Хорошая улыбка, подумал Фонтин. Искренняя, живая.
— Ну что ж, рад за вас. Я в достаточной мере итальянец, чтобы считать вашу профессию вполне почтенной.
— Не сомневаюсь. Я здесь охочусь за новыми талантами. Мне доставило бы огромное удовольствие выполнить любое ваше пожелание. Здесь поблизости мои девочки.
— Нет, благодарю вас. Вы очень любезны, но я уже не тот, каким был когда-то.
— Я считаю, что вы великолепны, — просто сказала она. — И всегда так считала. — Она улыбнулась. — Ну, мне пора. Я вас узнала, и мне просто захотелось с вами поболтать. Вот и все. — Она поднялась из-за стола и протянула руку. — Не надо вставать.
Ее рукопожатие было твердым.
— Мне было приятно — и утешительно — снова вас увидеть, — сказал он.
Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо произнесла:
— Я была в Цюрихе несколько месяцев назад. Меня нашли через человека по имени Любок. Он чех. Педик-"королевка", как мне сказали. Он тогда тоже был в том самолете, верно?
— Да. Исключительного мужества человек, я бы сказал. По моим оценкам — король. — Виктор был настолько ошарашен, что ответил почти машинально, не подумав. Он не вспоминал о Любоке уже много лет.
— Да, я помню. Он всех нас тогда спас. Но его раскололи.
— Раскололи? Боже, если он жив, то ему столько же лет, сколько и мне, а то и больше. Семьдесят или за семьдесят. Кому нужны такие старики? О чем вы?
— Их интересовал человек по имени Витторио Фонтини-Кристи, сын Савароне.
— Вы говорите ерунду. Но эту ерунду я еще могу понять, хотя и не понимаю, какое это может иметь отношение к вам. Или к Любоку.
—Я и сама знаю не больше. И не хочу знать. Ко мне в гостиницу в Цюрихе пришел человек и стал задавать вопросы о вас. Естественно, я не могла на них ответить. Вы были только сотрудником разведки союзников, спасшим жизнь шлюхе. Но ему был также известен и Антон Любок.
— Кто был этот человек?
— Священник. Это все, что я о нем знаю. Прощайте, капитан. — Она повернулась и пошла, одаривая улыбками девушек, которые плескались в бассейне и слишком громко смеялись.
Священник. В Цюрихе.
«Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком с сыном Фонтини-Кристи».
Только теперь он понял смысл загадочной встречи близ бассейна под открытым небом в Лос-Анджелесе. Лишенный сана священник после тридцатилетнего тюремного заключения выпущен на свободу и возобновил охоту за константинскими рукописями.
«Дело Донатти продолжается» — так говорится в письме. "В настоящее время он прилагает усилия, чтобы добыть хоть малейшие крупицы сведений о поезде из Салоник, отправившемся в путь тридцать три года назад... Он уже объездил большую территорию, начал с сортировочной станции в Эдесе, побывал на Балканах... в районе Монфальконе вплоть до северных пределов Альп...
Он разыскивает всех, кто когда-либо был знаком c сыном Фонтини-Кристи".
И вот за многие тысячи миль от Цюриха, в Нью-Йорке, к нему в больницу приходит священник, отнюдь не лишенный сана, и говорит о варварском деянии, прямо связанном с этими рукописями. Утерянными три десятилетия назад и вновь разыскиваемыми...
А в Вашингтоне молодой индустриальный гений приходит к нему в контору и по неизвестным причинам начинает рассказывать о своей семье, которая служила некой церкви, способами, которых он не понимает.
«Мне представилась возможность получить образование в общине доброго, хотя и малоизвестного религиозного братства...»
Ксенопский орден! Вдруг все прояснилось.
Это не просто совпадения.
Все вернулось на круги своя. Поезд из Салоник очнулся от тридцатилетнего сна и снова в пути... Необходимо его остановить — пока не столкнулись ненависть с ненавистью, пока фанатики не обратили свои поиски в священную войну, как они уже сделали это три десятилетия назад. Виктор знал, что это его долг перед отцом, матерью, родными, зверски убитыми в белом свете Кампо-ди-Фьори, перед теми, кто погиб под бомбами в Оксфордшире. Перед обманутым молодым монахом по имени Петрид, который покончил с собой на утесе в Лох-Торридоне, и перед человеком по имени Алек Тиг, и перед подпольщиком Любоком, и перед стариком Гвидо Барцини, который спас его от самого себя.
Нельзя допустить, чтобы снова пролилась кровь.
Дождь хлынул сильнее, плотную пелену воды косо сносил ветер. Фонтин уперся ладонями в металлический стул и с усилием встал, вцепившись в стальную палку.
Ветер и дождь словно омыли его душу. Он знал теперь, что ему делать, куда ехать.
В горы Варесе.
В Кампо-ди-Фьори.
Глава 20
Тяжелый лимузин подъехал к воротам Кампо-ди-Фьори. Виктор смотрел из окна. Спину вдоль позвоночника пронзила спазматическая боль: глаза наблюдали, мозг вспоминал...
Здесь, на этом самом месте, некогда в муках страданий резко переменилась его жизнь. Он старался не давать волю воспоминаниям, но подавить их был не в силах. То, что видели глаза, вытеснили картины, вставшие перед мысленным взором: черные костюмы, белые воротнички.
Машина въехала в ворота. Виктор затаил дыхание. Он тайно прилетел в Милан через Париж. В Милане снял простенький однокомнатный номер в «Альберго Милано», зарегистрировавшись как «В. Фонтин. Нью-Йорк».
Время сделало свое дело. Его уже не встречали ни удивленно поднятые брови, ни любопытные взгляды, а имя ни у кого не вызывало никаких ассоциаций. Тридцать лет назад одно упоминание Фонтина или Фонтини-Кристи в Милане послужило бы пищей для пересудов. Но не теперь.
Прежде чем покинуть Нью-Йорк, он навел справки —вернее, лишь одну справку: обилие информации могло потревожить его душу. Он выяснил, кто приобрел Кампо-ди-Фьори. Покупка была совершена двадцать семь лет назад, и с тех пор владелец оставался неизменным. Но имя его не произвело в Милане никакого впечатления. Там его не знали.
«Барикур, отец и сын». Франко-швейцарская компания из Гренобля — вот и все, что ему сообщили. Он не смог узнать деталей и у адвоката, совершавшего сделку. Тот умер в 1951 году.
Автомобиль миновал насыпь и въехал на круглую площадку перед главным входом. К спазматической боли в позвоночнике добавилась резь в глазах: они въехали на место казни, и кровь застучала в висках.
Фонтин с силой стиснул запястье. Боль помогла — он смог поднять глаза и посмотреть, что делалось здесь сейчас, а не тридцать три года назад.
Его взору предстал мавзолей. Мертвый, но ухоженный дом. Все оставалось таким, как и прежде, но — неживым. Даже в оранжевых лучах заходящего солнца было что-то мертвенное: величавая декоративность без жизни.
— Разве у ворот имения нет сторожей? — спросил он.
— Не сегодня, хозяин, — ответил шофер. — Сегодня сторожей нет. И священников папской курии — тоже.
Фонтин резко подался вперед. Металлическая палка выскользнула из его рук. Он в упор смотрел на шофера.
— Меня обманули.
— Нет. За вами наблюдали. Вас ждали. Там, в доме, вас ожидает человек.
— Один?
— Да.
— Энричи Гаэтамо!
— Я же вам сказал, сейчас здесь нет священников курии. Пожалуйста, зайдите в дом. Вам помочь?
— Нет, я сам. — Виктор медленно вылез из машины. Каждое движение давалось ему с трудом, но резь в глазах уже прошла, боль в позвоночнике отпустила. Он понял. Его сознание переключилось. Он приехал в Кампо-ди-Фьори за ответами. Чтобы вступить в бой. Но он не думал, что все произойдет вот так...
Он поднялся по широким мраморным ступенькам к дубовым дверям своего детства. Он остановился и стал ждать, когда наступит, как ему казалось, неизбежное чувство всепоглощающей печали. Но оно не пришло, потому что дом был безжизнен.
Он услышал за спиной рев автомобильного мотора и обернулся. Шофер развернулся и помчался по дороге к главным воротам. Кто бы он ни был, ему не терпелось побыстрее скрыться.
Виктор еще смотрел вслед удаляющемуся автомобилю, когда раздался щелчок замка. Он повернулся к дубовой двери. Дверь отворилась.
Он не мог скрыть, насколько поражен. И не хотел скрывать. Все его тело сотрясалось от гнева.
В дверях стоял священник! Одетый в черную сутану. Это был немощный старик. Будь иначе, Виктор не сдержался бы и ударил его своей палкой.
Он посмотрел на старика и тихо сказал:
— Увидеть в этом доме священника для меня невыносимо больно.
— Жаль, что таково ваше чувство, — ответил священник. Его голос был твердым, но слабым. — Мы чтили хозяина Фонтини-Кристи. Мы передали в его руки самые бесценные сокровища.
Они смотрели друг другу прямо в глаза не мигая, но гнев в душе Виктора постепенно сменился недоверчивым удивлением.
— Вы грек, — прошептал он едва слышно.
— Да, но это не важно. Я монах из Константины. Пожалуйста, входите. — Старик священник отступил на шаг от двери, впуская Виктора в дом. — Не спешите. Осмотритесь. Здесь мало что изменилось. Была составлена подробная опись всех вещей в комнатах, сделаны фотографии интерьеров. Мы сохранили здесь все так, как было.
Да, мавзолей!
— Как и немцы. — Фонтин вошел в просторный холл. — Странно, что те, кто предпринял такие ухищрения, чтобы приобрести Кампо-ди-Фьори, не захотели ничего здесь менять.
— Никто не станет распиливать прекрасный бриллиант или замалевывать ценную картину. Так что тут нет ничего странного.
Виктор не ответил. Он крепко сжал палку и с трудом подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Он остановился перед аркой слева, за которой начиналась гостиная. Там все оставалось по-старому. Картины на стенах, столики у стен, старинные зеркала над столиками, восточные ковры на полу, широкая лестница с блестящими полированными перилами и балюстрадой.
Он взглянул на северную арку: за ней была столовая. Сумеречные тени играли на гигантском обеденном столе — полированном, пустом, без скатерти, за которым когда-то собиралась вся семья. Он представил себе эту картину, даже услышал болтовню и смех. Споры, шутки, нескончаемые беседы. Семейные ужины были важными событиями в Кампо-ди-Фьори.
Читать бесплатно другие книги:
