Близнецы-соперники Ладлэм Роберт

— Фаза первая, — сказал Адриан. — Укрывательство.

— Возможно.

— Вы этим займетесь? — тихо спросил Фонтин.

— Тут замешана ваша семья, — ответил полковник. — Ваш брат.

— И ваш. Я-то смогу это пережить. А вы? А Вашингтон?

На другом конце провода воцарилось молчание. Наконец полковник сказал:

— Я получил все, что хотел. А Вашингтон вряд ли сможет. Теперь, во всяком случае.

— Никогда не знаешь, что такое «теперь».

— Не учите меня. Никто не сможет вам запретить провести пресс-конференцию. Теперь помолчал Адриан.

— Если я решусь на это, могу я рассчитывать на официальные документы? Или вдруг откуда ни возьмись появится особое досье, описывающее...

— Со многими подробностями, — перебил его полковник, — поведение молодого человека с неустойчивой психикой, который колесил по всей стране, жил в коммунах хиппи, укрывал трех позднее осужденных дезертиров в Сан-Франциско... Не стройте иллюзий, Фонтин. Это досье сейчас лежит передо мной.

— Я так и предполагал. Я учусь. А вы дотошный. Который же из братьев чокнутый?

— Тут сказано даже больше. О том, как отец использовал свое влияние, чтобы сын смог избежать призыва в армию. К тому же ранее он состоял в радикальных молодежных организациях — сегодня эти ребята используют динамит в людных местах. Ваше весьма странное поведение в Вашингтоне и странные отношения с негром-адвокатом, погибшим при невыясненных обстоятельствах. Упомянутый адвокат подозревался в совершении преступных деяний. И так далее, и тому подобное. И это только о вас.

— Что?

— Наружу всплывает правда, задокументированная правда. Отец, который сколотил себе состояние, консультируя правительства, стран, которые, как ныне считается, проводят враждебный нам курс. Человек, имевший тесные контакты с коммунистами, чья первая жена много лет назад погибла в Монте-Карло при очень странных обстоятельствах. Некая малоприятная закономерность. Возникает множество вопросов. Как вы думаете, Фонтины смогут пережить это?

— Меня от вас тошнит.

— Меня тоже.

— Тогда в чем дело?

— А в том, что решение должно приниматься не нами, и это решение касается не только нас с вами и нашей тошноты. — Полковник в гневе повысил голос, но быстро взял себя в руки. — Мне самому очень не нравятся эти мерзкие игры наших генералов. Я только знаю — или думаю, что знаю, — что, возможно, еще не пришло время публично обсуждать «Корпус наблюдения».

— В таком случае все это будет продолжаться и дальше. Сейчас вы говорите иначе, чем тогда в моем гостиничном номере.

— Может быть. Я только надеюсь, ценя ваше праведное негодование, что вы никогда не окажетесь в подобном положении.

Адриан взглянул на сидящего за столом священника. Лэнд задумчиво разглядывал пустую стену. И все же он смог прочитать у него в глазах охватившее его отчаяние. Монсеньор был сильный человек, но теперь он испугался.

— Надеюсь, что не окажусь, — ответил Адриан полковнику.

— Слушайте, Фонтин!

— Что?

— Давайте как-нибудь опрокинем стаканчик.

— Конечно. Обязательно. — Адриан положил трубку.

Неужели теперь все зависит от него? Все? Приходит ли когда-нибудь время рассказать правду?

Скоро он получит один ответ. С помощью полковника Таркингтона он вывез из Италии хранившиеся в ларце рукописи; полковник не задавал вопросов. Это одолжение было оплачено жизнью человека, распростертого под скалистой кручей высоко в Альпах близ городка под названием Шамполюк. Брат за брата. Квиты.

Барбара Пирсон знала, что делать с этими документами. Она обратилась к приятелю, который работал куратором отдела древних рукописей и искусства Древнего мира в музее «Метрополитен». Ученый, посвятивший свою жизнь изучению прошлого. Он повидал довольно древностей, чтобы вынести заключение.

Барбара прилетела в Нью-Йорк из Бостона. Сейчас она вместе со своим приятелем в лаборатории. Они сидят там с половины шестого. Семь часов. Изучают константинские рукописи.

Но теперь лишь один документ имеет значение. Пергамент, вынесенный из римской тюрьмы две тысячи лет назад. Все сводилось к нему. Все.

Адриан отошел от окна и вернулся к священнику. Две недели назад на смертном одре Виктор Фонтин составил список людей, которых можно было ознакомить с содержимым ларца. В списке фигурировало и имя Лэнда. Когда Адриан связался с ним, монсеньор поведал ему то, о чем никогда не говорил Виктору.

— Расскажите мне про Аннаксаса, — попросил Адриан, садясь напротив.

Лэнд вздрогнул и отвел взгляд от стены. Вздрогнул не потому, что услышал имя, подумал Адриан, а потому, что я прервал его раздумья. Большие проницательные серые глаза под густыми темными бровями еще несколько мгновений смотрели отсутствующим взглядом. Лэнд заморгал, словно пытаясь осознать, где находится.

— О Теодоре Дакакосе? А что я могу вам рассказать? Мы познакомились в Стамбуле. Я пытался найти источник ложных сведений о так называемом уничтожении рукописей, опровергающих филиокве. Он узнал, что я в Стамбуле, и вылетел туда из Афин, чтобы перехватить беспокойного работника ватиканского архива. Мы разговорились. И кажется, оба заинтересовались друг другом. Я — тем, почему столь видный коммерсант вдруг занялся поисками старинных богословских документов. А он — тем, почему католический ученый пытается — или даже имеет задание — разузнать о судьбе рукописей, само существование которых вряд ли отвечает интересам Ватикана. Он оказался весьма эрудированным. Мы чуть ли не всю ночь пытались перехитрить друг друга, пока наконец не утомились. Думаю, все произошло именно оттого, что мы переутомились. И оттого, что хорошо узнали друг друга и, вероятно, друг другу понравились.

— Что произошло?

— То, что кто-то из нас упомянул наконец о поезде из Салоник, но я не помню, кто все-таки упомянул о нем первый.

— Он знал про этот поезд?

— Не меньше, а может быть, и больше, чем я. Машинистом того поезда был его отец. Единственным пассажиром — ксенопский священник, брат машиниста. Ни тот, ни другой не вернулись. В своих поисках он нащупал разгадку этой тайны. В архиве миланской полиции сохранились протоколы, относящиеся к декабрю 1939 года. В одном из них сообщалось о двух трупах, найденных в греческом товарном составе на сортировочной станции. Убийство и самоубийство. Трупы так и не были опознаны. И Аннаксас решил выяснить, что случилось.

— Что привело его в Милан?

— Двадцатилетние поиски. У него были на то основания. На его глазах лишилась рассудка мать. Она сошла с ума, потому что церковь ей ничего не объяснила.

— Ее церковь?

— Ксенопский монашеский орден.

— Значит, ей было известно про этот поезд?

— Она не должна была знать. И считалось, что она не знает. Но ведь мужчины доверяют своим женам тайны, о которых никому больше не рассказывают. Перед тем как уйти из дома тем ранним утром в декабре тысяча девятьсот тридцать девятого года, Аннаксас-старший признался жене, что едет не в Коринф, как все считают. Он сказал ей, что Бог оказал милость их семье, ибо он собирается сопровождать своего младшего брата Петрида. Они отправлялись в далекое путешествие вдвоем. Выполняя волю Господа.

Священник сжал в ладони висящий на груди золотой крест. В прикосновении не было нежности, только гнев.

— Он не вернулся домой, — тихо произнес Адриан. — И брата-монаха ей не удалось отыскать, потому что он тоже был мёртв.

— Да. Полагаю, мы оба можем вообразить, как такая женщина — добрая, простая, любящая, оставшаяся с шестерыми детьми на руках — должна была все это пережить.

— Она должна была сойти с ума! Лэнд выпустил из рук крест и снова устремил взгляд на стену.

— Из милосердия ксенопские священники допустили в свое братство эту женщину. И приняли еще одно решение. Она умерла в обители месяц спустя.

Адриан подался вперед.

— Ее убили!

Лэнд взглянул на него. Теперь его глаза смотрели почти умоляюще.

— Они приняли во внимание все возможные последствия. Их беспокоили не опровергающие филиокве рукописи, а тот пергамент, о существовании которого никто из нас в Ватикане даже не подозревал. Я сам узнал о нем только сегодня. Теперь многое становится ясно.

Адриан вскочил и в волнении подошел к окну. Он не будет обсуждать со священником этот пергамент. Отныне священнослужители не имеют права претендовать на него! Юрист в нем осуждал церковников. Законы писаны для всех.

Внизу на тропинке Центрального парка человек выгуливал двух огромных лабрадоров. Собаки натянули поводки. Адриан и сам словно натянул поводок, но Лэнд не должен догадаться об этом. Он отвернулся от окна.

— И Дакакос связал воедино все эти разрозненные факты?

— Да, — ответил Лэнд, смиряясь с тем, что Адриан взял инициативу в свои руки. — Это был его долг. Он поклялся все узнать. Мы договорились обмениваться информацией, но я оказался откровеннее его. Я сообщил ему о существовании Фонтини-Кристи, а он не упомянул о пергаменте. Остальное, как я предполагаю, вам известно.

Адриана удивили последние слова.

— Не стоит строить предположений. Расскажите уж все до конца.

Лэнд вздрогнул. Он не ожидал упрека.

— Извините. Мне показалось, вы все и так знаете. Дакакос стал хозяином Кампо-ди-Фьори. На протяжении многих лет он исправно платил налоги — замечу, весьма солидные суммы, — отваживал от имения настырных покупателей и строительные фирмы, обеспечивал там надежную охрану и...

— А что Ксенопский орден?

— Ксенопского ордена более не существует. Остался лишь крошечный монастырь севернее Салоник. Несколько стариков священников на клочке земли. Без денег. Дакакоса с ними связывало только одно — умирающий священник в Кампо-ди-Фьори. Он не мог его бросить на произвол судьбы. Он выведал у старика все, что тому было известно. В конце концов, оказалось, что его расчеты оправдались. Гаэтамо выпустили из тюрьмы, ссыльный священник Альдобрини вернулся из Африки смертельно больным. И наконец, ваш отец тоже возвратился в Кампо-ди-Фьори — на место казни своего отца и родных. И ужасные поиски возобновились.

Адриан задумался.

— Дакакос встал на пути моего брата. Он предпринял титанические усилия, чтобы загнать того в ловушку. Он даже разоблачил «Корпус наблюдения»!

— Чтобы любой ценой не допустить его к ларцу. Старый монах, должно быть, рассказал Дакакосу, что Виктор Фонтин знал о существовании пергамента. Он понял, что ваш отец постарается действовать в обход государственных инстанций, что он направит на поиски своих сыновей. Он должен был поступить именно так. Учитывая все обстоятельства, другого пути у него не было. Дакакос стал изучать вас обоих. Если хотите знать, он наблюдал за вами в течение многих лет. Но то, что открылось ему в одном из близнецов, потрясло его до глубины души. Вашего брата необходимо было остановить. Его необходимо было уничтожить. Вы же, напротив, показались ему человеком, с которым он мог бы объединить усилия. — Священник замолчал. Он глубоко вздохнул, ладонь его снова накрыла золотой крест на груди. К нему вернулись воспоминания, и они были мучительны. Адриан мог его понять: то же самое он испытал в горах близ Шамполюка.

— А что бы сделал Дакакос, найдя ларец? Проницательный взгляд Лэнда обратился на Адриана.

— Не знаю. Ему было ведомо сострадание. Он знал, каково искать мучительные ответы на мучительные вопросы. Возможно, его конечное решение было бы продиктовано сочувствием. И, однако, он стремился к истине. Я думаю, он бы хорошо подумал о последствиях. Большего я вам не могу сказать.

— Вы очень часто употребляете эти слова: «подумать о последствиях».

— Прошу простить меня, если они вас обижают.

— Обижают.

— Тогда еще раз прошу прощения, но я должен снова обидеть вас. Я попросил вашего позволения прийти сюда, но передумал. Я ухожу. — Священник встал. — Я не могу оставаться здесь. Как бы это вам объяснить попроще...

— Не стоит, — резко перебил его Адриан. — Меня это не интересует!

— Что ж, у вас есть преимущество, — сказал Лэнд. — Видите ли, меня интересуете вы. Ваше отношение ко всему этому... — Теперь священник решился. — Вы полагаете, что можно отбросить все сомнения, принеся клятву? Вы полагаете, что семь тысячелетий человеческой истории для нас — ничто? Для любого из нас, какое бы одеяние мы ни носили? Скольких богов, пророков и святых на протяжении веков создали себе люди? Неужели их количество уменьшает силу веры? Думаю, нет. Ибо каждый приемлет лишь то, что может принять, и чтит свою веру превыше прочих вер. Мои же сомнения говорят мне, что спустя тысячелетия ученые будут изучать останки нашей культуры и сделают вывод, что наша вера, наша преданность Богу были весьма странного рода, ибо мы мифологизировали то, что почитаем священным. Как мифологизировали останки других. Мой рассудок, знаете, может это вообразить. Но здесь, теперь я связал себя обетом. Лучше иметь его, чем не иметь. Я верю. Я убежден.

Адриан вспомнил однажды слышанные слова.

— Священные откровения не могут быть оспорены смертными? — спросил он.

— Очень хорошие слова. Я их принимаю, — сказал Лэнд. — В конце концов, заветы Фомы Аквинского победили время. Но, добавлю, это не есть чья-либо исключительная собственность. Когда разум утрачивает силу, дойдя до последнего предела, тогда в свои права вступает вера, и вера становится разумом. У меня есть такая вера. Но, будучи смертным, я слаб. У меня нет более сил испытывать себя. Я должен вернуться под утешительную сень моего обета, ибо знаю, что так мне будет лучше. — Священник протянул руку. — Прощайте!

Адриан взглянул на протянутую ему руку и пожал ее.

— Поймите, — сказал он, — мне претит только высокомерие вашего обета, вашей веры. Я не знаю, как это выразить.

— Я вас понимаю. Это высокомерие и есть первый грех, который ведет к духовной смерти. И грех, к тому же чаще прочих не замечаемый, — гордыня. Гордыня может однажды убить нас. И тогда, мой юный друг, не будет ничего.

Лэнд повернулся и направился к двери. Он открыл дверь правой рукой — левая ладонь сжимала золотой крест. Жест был красноречивый. Священник словно защищал его. Он в последний раз взглянул на Адриана и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

Фонтин закурил, потом затушил сигарету в пепельнице. Во рту был противный вкус: он слишком много курил и слишком мало спал. Он подошел к кофейнику и налил себе кофе.

Примерно час назад Лэнд, проверяя, согрелась ли вода, дотронулся до металлического сосуда и обжегся. Адриан подумал, что этот монсеньор принадлежит к тому типу людей, которые все в жизни подвергают проверке. И тем не менее он отказался от важнейшей в жизни проверки. Он просто ушел. Что ж, он поступил честно.

Куда честнее, чем сам Адриан по отношению к матери. Нет, он не солгал Джейн. Лгать ей было бесполезно: она сразу распознала бы ложь. Но он не сказал и всей правды. Он поступил более жестоко — старался избегать Джейн. Потому что не был морально готов к встрече с матерью.

Он услышал шаги в коридоре, поставил чашку с кофе на стол и вышел на середину комнаты. Дверь открылась. Вошла Барбара. Она придержала дверь и впустила в кабинет ученого. Он еще не снял белого халата. Круглые очки в роговой оправе несколько увеличивали его глаза. Во взгляде Барбары, обычно смеющемся и приветливом, горел профессиональный азарт.

— Доктор Шайер закончил, — сказала она. — Можно нам кофе?

— Конечно! — Адриан подошел к кофеварке и налил две чашки. Ученый сел на стул, где пять минут назад сидел Лэнд.

— Мне черный, пожалуйста, — сказал Шайер, положив на колени листок бумаги. — А ваш знакомый уже ушел?

— Да, ушел.

— Он знает, что там? — спросил ученый, отхлебывая кофе.

— Знает, потому что я ему рассказал. И он поступил так, как счел нужным. Ушел.

— Его можно понять, — произнес Шайер, моргая от пара, поднимающегося от чашки. — Садитесь, послушайте.

Барбара взяла чашку, но не села. Они переглянулись с Шайером, и Барбара отошла к окну. Адриан сел напротив ученого.

— Рукопись подлинная? — спросил Адриан. — Это первое, что я хотел бы узнать.

— Подлинная ли? Что касается времени написания, материала, стиля, почерка — да, подлинная. Мой анализ подтвердил это. И, подозреваю, прочие исследования покажут то же самое. Химический и спектрографический анализ займет длительное время, но мне довелось держать в руках сотни рукописей, датируемых тем же периодом. Так что по всем внешним признакам рукопись подлинная. А вот что касается подлинности ее содержания... Ведь это было написано полубезумным человеком на пороге смерти. Весьма жестокой, мучительной смерти. Так что о подлинности этого документа должны судить другие. Если вообще тут возможно вынести какое-либо суждение. — Шайер поглядел на Адриана, поставил чашку на стол и взял с колен листок бумаги. Адриан не шелохнулся. Ученый продолжал: — Как гласит эта рукопись, узник, которому предстояло на следующий день расстаться с жизнью на арене цирка перед многочисленной публикой, отказывается от своего имени Петр, которым наградил его смутьян по имени Иисус. Он заявляет, что не достоин этого имени. Он изъявляет желание, чтобы завтра объявили о смерти Симона из Вифсаиды — это данное ему при рождении имя. Его переполняет чувство вины, потому что, как он заявляет, он предал своего спасителя... Ибо человек, распятый на Голгофе, был вовсе не Иисус из Назарета.

Пожилой ученый умолк, и его последние слова будто-повисли в воздухе.

— О Боже! — Адриан вскочил со стула. Он посмотрел на Барбару. Она промолчала. Он вновь обернулся к Шайеру: — Прямо так и сказано?

— Да. Этого человека терзали угрызения совести. Он пишет, что трое учеников Христа поступили по-своему, наперекор его желанию. С помощью легионеров Пилата, ими подкупленных, они тайно вынесли Иисуса из узилища — тот был без сознания — и подменили его осужденным преступником, очень на него похожим, которого обрядили в одежду плотника. А на другой день... суматоха, возбужденная толпа, драное рубище, струящаяся из-под тернового венца кровь... Никто и не заметил подмены. Но совсем не этого желал человек, называвший себя мессией...

— Ничто не изменится, — задумчиво перебил его Адриан, вспомнив слова старика священника, — и тем не менее все станет иным.

— Его спасли против его воли. Он хотел умереть, а не жить. В пергаменте об этом заявлено совершенно определенно.

— Но он не умер. Он остался жив.

—Да.

— И он не был распят?

— Нет. Если только принять на веру то, что написано в этой исповеди. И если учесть обстоятельства ее написания. Ведь этот человек был на грани помешательства. Я бы не стал принимать его признания на веру только потому, что документ действительно относится к этой эпохе.

— Таково ваше заключение?

— Таково мое предположение, — поправил его Шайер. — Автор исповеди предается истовой молитве и уповает на судьбу. Его мысли в одних местах ясны, в других — туманны. Кто это — сумасшедший или бичующий себя аскет? Притворщик или истинный мученик? К сожалению, самый факт того, что данный документ составлен две тысячи лет назад, придает ему достоверность, в которой можно было бы усомниться, будь он создан при менее драматичных обстоятельствах. Не забудьте, это было время, когда Нерон жестоко преследовал инакомыслящих, время социального, политического и теологического безумства. Люди умудрялись уцелеть только благодаря собственной изобретательности. Кто же он был на самом деле?

— Но ведь в документе об этом говорится. Симон из Вифсаиды.

— Это только заявление автора исповеди. Нет никаких подтверждений того, что Симон-Петр принял смерть вместе с раннехристианскими мучениками. Разумеется, подобные сведения должны были бы войти составной частью в общую легенду, однако об этом нет упоминания ни в одном из евангельских или околоевангельских текстов. Если же допустить, что этот человек принял мученическую смерть, но факт его смерти каким-то образом остался незамеченным летописцами, то это чрезвычайно странное упущение, не Правда ли?

Ученый снял очки и вытер толстые линзы краешком халата.

— Что вы хотите сказать? — спросил Адриан. Ученый водрузил очки на нос, и задумчивые глаза тотчас увеличились.

— А вы представьте себе, что простой римлянин, которому предстоит ужасающая казнь, выдумывает историю, опровергающую самую суть ненавистной и опасной религии, причем в весьма и весьма достоверной форме. Такой человек может снискать благорасположение у своих палачей и консулов, даже у цезаря. Знаете, в то время многие пытались сделать нечто подобное. В той или иной форме. До нас дошли фрагменты множества аналогичных «исповедей». И вот нам в руки попадает очередное признание — на сей раз сохранившееся полностью. Есть ли у нас основания доверять ему более, нежели всем прочим? И почему? Только лишь потому, что оно сохранилось полностью? Изобретательность и борьба за выживание в человеческой истории всегда взаимосвязаны.

Адриан внимательно смотрел на ученого. В его словах чувствовалось смятение.

— Но сами-то вы что думаете, профессор?

— Не все ли равно, — ответил Шайер, пряча глаза. Наступило молчание, все были взволнованы.

— Вы ведь верите этой исповеди, правда? Шайер ответил не сразу.

— Это поразительный документ.

— Там говорится, что дальше произошло с тем плотником?

— Да, — ответил Шайер, глядя на Адриана. — Он покончил с собой три дня спустя.

— Покончил с собой? Но это же противоречит всему...

— Да, — мягко прервал его ученый. — Сообразуется только время: три дня. Сообразность и несообразность, как найти гармонию? Далее в исповеди говорится, что плотник проклял тех, кто помешал ему, однако перед смертью воззвал к своему Богу с просьбой простить их.

— Что ж, это сообразно.

— А вы думали, что могло быть иначе? Изобретательность и борьба за выживание, мистер Фонтин. Всегда одно и то же.

«Ничто не изменится, однако все будет иным».

— В каком состоянии пергамент?

— Он на удивление хорошо сохранился. Благодаря пропитке животными жирами. Рукопись поместили в вакуумную камеру, под плиту отполированного горного хрусталя...

— А прочие рукописи?

— Я осмотрел их бегло, чтобы найти пергамент. Рукописи, которые, по моему предположению, анализируют соглашения по догмату филиокве с позиции его оппонентов, находятся в почти идеальном состоянии. Для того чтобы расшифровать арамейский свиток, понадобится немало времени и трудов. Адриан сел.

— Это у вас дословный перевод исповеди? — спросил он, указывая на листок бумаги, который ученый держал в руках.

— В общем, да. Перевод не отредактирован. Я бы не решился представлять его в таком виде.

— Можно мне его взять?

— Вы можете взять все. — Шайер наклонился чуть вперед. Адриан протянул руку и принял листок бумаги. — Пергамент, рукописи. Они ваши.

— Они мне не принадлежат.

— Знаю.

— Тогда почему же вы мне их предлагаете? Мне казалось, вы должны просить меня оставить их вам, чтобы изучить. И поразить мир.

Ученый снова снял очки. Его глаза щурились от усталости, голос был тих.

— Вы передали в мои руки очень странную находку. И страшную. Я уже слишком стар. Мне это не по силам.

— Не понимаю.

— Тогда прошу вас принять во внимание вот что. Эта рукопись опровергает смерть, а не жизнь. Но смерть была символом. Усомнясь в символе, вы рискуете подвергнуть сомнению все, что стоит за этим символом. А я не убежден, что это оправданно.

Адриан некоторое время молчал.

— Цена истины слишком велика. Вы это хотите сказать?

— Если это истина. Но, повторяю, у нас распространена иллюзия о неопровержимости древних истин. Гомер выдумал своих героев, но многие века спустя путешественники пускаются в далекие плавания, чтобы найти пещеру, где обитали одноглазые великаны. Фруассар сочинял хроники исторических событий, никогда не имевших места, но его все превозносят как выдающегося историка. Я прошу вас подумать о последствиях.

Адриан встал, задумчиво прошелся по кабинету и остановился у стены, на которую недавно смотрел Лэнд. Плоская поверхность, покрытая белой краской. Пустота.

— Вы можете подержать эти документы здесь?

— Да, я могу запереть их в лабораторный сейф. И прислать вам свидетельство о приеме на хранение. Фонтин обернулся.

— В сейф?

— Да. В сейф.

— Это надежное место?

— Вполне. А на какой срок, мистер Фонтин?

— На какой срок — что?

— Вы хотите все это оставить у нас?

— На неделю, на месяц, на век. Не знаю.

Он стоял у окна своего гостиничного номера и смотрел на силуэт Манхэттена. Нью-Йорк притворялся спящим, но мириады огоньков внизу на улицах разоблачали невинный обман.

Они проговорили несколько часов подряд — он и сам не помнил сколько. Говорил он, Барбара только слушала, мягко уговаривая рассказать ей все.

Ему предстояло столько сделать, столько пережить, прежде чем он сможет вновь обрести душевное спокойствие.

И вдруг — звук напугал его — зазвонил телефон. Адриан резко обернулся, ощущая, как заколотилось сердце в груди, и понимая, что глаза выдают объявший его ужас.

Барбара встала и бесшумно подошла к нему. Она взяла его лицо в свои ладони. Страх прошел.

— Я не хочу ни с кем говорить. Не сейчас.

— Ну и не надо. Кто бы это ни был. Попроси их перезвонить утром.

Как просто. Сказать правду.

Телефон снова зазвонил. Он подошел к тумбочке и снял трубку, зная, что сейчас скажет, уверенный в своей силе.

— Адриан? Куда ты запропастился? Мы тебя ищем по всему Нью-Йорку! Полковник из Генинспекции Таркингтон сказал, в каком тебя отеле искать.

Это был юрист из министерства юстиции, который работал с Невинсом.

— Что такое?

— Дело раскручивается! Все наши труды наконец-то окупаются! Мы прижали их! Белый дом в панике. Мы связались с сенатским комитетом по законодательству. С минуты на минуту нам назначат государственного обвинителя. На лучшее и надеяться было нельзя.

— У вас есть конкретные улики?

— Больше того. Масса свидетелей, показаний, признаний. Вся эта шайка ворюг уже пытается обеспечить себе пути к отступлению. Мы снова на коне, Фонтин. Ты с нами? Нам нельзя останавливаться!

Адриан задумался на мгновение, прежде чем дать ответ.

— Да, я с вами.

Важно только не останавливаться. На одном фронте надо продолжать бой. На другом — заключать мир. Премудрость лишь в том, чтобы определить — на каком именно.