Роксолана Назарук Осип
– Да, дитя мое, это так, – ответил гость.
– Давно ли вы из дома?
– Моим домом, дитя, была монастырская келья, – степенно ответил он. – А там, где мы оба родились, я бывал давным-давно.
Настуся опечалилась. А гость кротко продолжал:
– Но я пришел к тебе, дитя мое, по делу, которое близко касается также и нашей земли; близко, уверяю тебя, хоть и выглядит весьма далеким.
Молодая девушка вся обратилась в слух. И хотя со времени беседы с падишахом она чувствовала себя гораздо более значительной и сильной, чем была до того, но все равно не могла понять, как же она, бедная невольница, запертая в клетке птичка, может помочь родному краю и народу, который мучится там. Ведь не удавалось это ни ее отцу, ни дяде, ни другим умным и влиятельным людям. Что же могла сделать она?
Своим живым и острым умом Настуся уже поняла, что это каким-то образом связано с султаном и его стремлением обладать ею. Но как из этого стремления могло выйти хоть что-нибудь доброе для людей под Рогатином или Львовом – этого она никак не могла взять в толк.
То, что она говорила султану про Багдад и Басру, возникло из ее собственного желания – что-то подобное, наверное, чувствует и стебель вьюнка, обхвативший ствол могучего дуба. Но здесь перед ней открывалась перспектива какого-то дела, имеющего определенную цель. Эта цель пока была покрыта туманом, и в то же время Настуся осознавала, насколько важной она может оказаться.
Подняв белую руку, она прикрылась ладонью от взгляда гостя и углубилась в себя. Бросила взгляд – один, другой, третий – на решетки гарема и деревья парка и снова задумалась. Гость чувствовал, что в ее душе зреет какая-то совсем новая мысль, и боялся спугнуть ее лишним словом или движением.
Ни ученые, ни философы до сих пор не могут разгадать эту тайну. Не знают они, как зарождаются и начинают развиваться живой организм и человеческая мысль и что именно вызывает их к жизни. Не знают, хотя и в их собственном внутреннем мире постоянно свершаются эти таинства.
Не знала и белокожая невольница из далекой страны, откуда в ней это сияние новой мысли – такой яркой, что пришлось даже прикрыть глаза рукой. Или в этом повинен старый султанский дворец, захваченный у византийских императоров, в котором каждый камень и каждый покой были залиты кровью? Или далекий колокольный перезвон в Галицкой земле? Или положение невольницы, которой судьба предлагает власть от синего Дуная до Басры, Багдада и каменных усыпальниц фараонов? Или юность, одухотворенная острой стрелой мысли? Или далекие отзвуки возродившегося Запада?
– Знаю, знаю! – вдруг вскричала она, как человек, неожиданно наткнувшийся на сверкающее сокровище, окруженное змеями. И в ту же минуту остро осознала, что ведет борьбу не только с господином трех частей света, но и еще более трудную – с самой собой, и ее противостояние с могущественным падишахом разворачивается на фоне битвы, что кипит в ее душе… А может, итальянец Риччи был прав, когда учил, что только безрассудство – единственное твое право? И так странно улыбался, говоря о церкви! Где он теперь?
Припомнила, что слышала еще в Кафе, будто бы прежние хозяева невольниц, продавшие своих «подопечных» в знатные дома, остаются в Цареграде и не трогаются с места еще месяц или даже два. Связываются через евнухов со своими «бывшими», выведывают через них все тайны этих домов и порой делают им разные соблазнительные предложения.
«Должно быть, и ко мне придут, – подумала Настуся. – Ведь более знатного дома, чем этот, не найти». Интересно, что от нее потребуют? «А вдруг этого человека подослали генуэзцы? – подумала она. – Что ему нужно? А здесь не с кем и посоветоваться! Если б хоть турок Абдулла, бывший учитель, оказался в серале!..»
Гость не спрашивал у Настуси, что именно она знает. Сидел неподвижно и ждал. Молодая невольница тяжело дышала. Грудь ее волновалась, словно ее охватил любовный пыл, а ясные глаза покрылись поволокой. Придя в себя, она подошла к окну, вздохнула свободнее и опустилась на шелковую подушку дивана, указав гостю место поодаль.
Он понимал, что сейчас начнется самое сложное: ему предстояло сломать в душе человека ее святые устои. Ибо не сама суть мысли, а сложившиеся устои сильнее всего владеют человеческой душой.
Эта задача была для бывшего отца Ивана тем более сложной, что он и сам не до конца порвал в недрах своей души с теми устоями, которые сейчас намеревался разрушить. Его до сих пор мучил грех отступничества.
Он понимал: это его самое слабое место, которое может погубить все дело. Вздохнув и перекрестившись, он начал:
– В ясную тихую ночь, когда ветра не веют от Геллеспонта и Пропонтиды, когда Эллинское море, гладкое, как зеркало, посеребренное лунным сиянием, вдыхает в себя ароматы цветов, – Матерь Божия Вратарница, чей образ писан на Иверской иконе на Святом Афоне, сходит с нее и, миновав монастырские врата, ступает босыми ногами по стежкам колючим, по шляхам неверным, по дорогам каменистым… Идет по острым каменьям, по твердым кореньям и ищет при этих тропах сломанные былинки, раненых зверушек, горе в душе человеческой… И если идет навстречу разбойник с ножом за голенищем, или убийца с окровавленными руками, или предатель, погубивший правое дело, – вступает с ними в беседу и прощает им, если только почувствует в них толику раскаяния в тяжких грехах…
Молодая невольница, поначалу внимательно слушавшая слова бывшего монаха, вдруг прервала его:
– Все ли грехи прощает Матерь Божия Вратарница?
– Нет, не все, дитя мое. Есть один грех, который не может простить даже Матерь Божия со святой чудотворной Иверской иконы.
– Что же это за грех?
– Это грех против мужа своего.
– А кто же его может простить?
– Только церковь Божия со словом Христовым.
Мысль молодой невольницы натянулась, как струна, и в тот же миг открылась ей тайна возвышения церкви над мирскими делами.
«Значит, кто-то хочет меня так привязать к Сулейману, чтобы потом только он мог иметь власть надо мною», – сказала она себе.
Не знала, откуда явилась эта смелая мысль. Но чувствовала, как кто-то неведомый с непонятной пока целью стремится опутать ее и что впереди – ожесточенная борьба между нею и кем-то другим, сильным, но до времени скрытым во тьме. И в то же время что-то глумливо-насмешливое вынырнуло из глубин ее души, и она проговорила:
– А я знаю один грех, который не смеет простить даже церковь Божья!
– Нет, дитя мое! Церковь имеет власть прощать все грехи.
– А простил бы ты, отче, в родном краю, где враги истребляют православный люд, измену церкви нашей, так тяжко гонимой? Если Матерь Божия Вратарница с Иверской иконы на Святом Афоне не прощает измены одному человеку, то как же могла бы она простить измену праху целого поколения и церкви Сына своего?..
Бывший монах побледнел. Удар пришелся прямо в цель. Это и было единственное слабое место в его душе, и именно его обнаружила невинная душа девушки. Попытался было сказать, что церковь прощает все, если видит раскаяние и искреннюю скорбь грешника. Но так и не смог отворить уста – продолжал молча сидеть.
Молчание прервала Настуся:
– Я сама поеду поклониться Божьей Матери на Святом Афоне!..
Он даже не стал пытаться объяснять, что это невозможно, ибо прапрадед нынешнего султана Мехмет в ответ на просьбу святоафонской братии дал свое согласие не допускать женщин на Афон. С тех пор воля султана не нарушалась и запрет продолжал действовать так же, как и раньше – со времен императора Константина.
Внезапно бывший монах подумал: а не поколебалась ли душа этой молодой девушки? Зачем ей понадобилось паломничество к всепрощающей Матери Божией Вратарнице?
Впрочем, решил, что для первого раза достаточно сказано и сделано. И без того рана в его искалеченной душе болезненно ныла. Но, очевидно, сам того не осознавая, он каким-то образом ранил и душу этого ребенка, хоть и не догадывался, чем и как. Странная вещь – душа человеческая: таинственна она, как лесная чащоба, бездна морская и беспредельная небесная высь. Ибо непостижимый Творец этих чудес дал душе человеческой свободу выбирать между добром и злом, верностью и вероломством. И тем самым сделал эту душу подобной себе.
А тем временем в душе Настуси разрасталось, как цветущий куст, искреннее желание отправиться на богомолье на Святой Афон. Пасть перед Иверской иконой, исповедоваться во всех своих искушениях и просить совета. Кого же еще она могла просить об этом во дворце, где на стенах черных ворот Баб-и-Хумаюн висели на крюках окровавленные человеческие головы…
Глава Х
В парке Илдыз-Киоск
Удивительна связь мужчины с женщиной, а имя ей тайна. Глубину этой тайны познала лишь церковь. Оттого и не открывает ее, и называет таинством
Молодой Сулейман еще раз попытался освободить свои чувства и мысли от чар белолицей невольницы. Наведался в другое крыло гарема и посетил свою первую жену. И успокоился.
Но едва явился Мухиэддин с отчетом о порученном деле, как султан снова взволновался. Каков результат? Что утешительного скажет старый друг?..
Мухиэддин подробно доложил обо всем, что узнал от бывшего монаха.
Любопытство султана росло с каждой минутой. Наконец он спросил у старого мударриса, какого он обо всем этом мнения.
– Пока никакого, – задумчиво отвечал старик. – Это удивительная девушка.
– А что нам делать, если она и в самом деле решит отправиться на Афон?
– Полагаю, что если прежние властители противились странным причудам своих женщин и исполняли повеления отцов, то и султан Сулейман найдет в себе силы для этого. И еще я посоветовал бы выслушать, что скажет муфтий Кемаль-паша.
Султан, однако, не был так уверен в своей твердости, хотя и представить не мог, каким образом можно было бы изменить волю отца. И эта неуверенность его так раздражала, что он тут же приказал передать молодой Эль Хуррем, что он намерен ее посетить. При этом решил, что будет вести себя холодно, сдержанно и ни в коем случае не уступать ее афонской прихоти.
Уже в коридорах, по которым шел султан к покоям Хуррем, он заметил: служанки и евнухи смотрят на него совсем не так, как прежде, – с напряженным вниманием и необычайным любопытством. Их любопытство было так велико, что некоторые даже отваживались не склоняться так низко, как полагалось, лишь бы получше рассмотреть владыку. Это его злило. Между тем, любопытство челяди передалось и ему.
Евнухи, стоявшие на страже у покоев Эль Хуррем, распахнули перед ним двери так, как если бы первым лицом тут был не он, а та бледная невольница, к которой он направлялся!.. При этой мысли султан усмехнулся так, как, должно быть, усмехается лев, проходя мимо мышиной норки.
В покои он вступил дерзкой юношеской поступью.
И молча остановился почти у самых дверей ярко освещенной комнаты Эль Хуррем.
Его наложница ожидала его стоя. Но это была уже решительно не та девушка, с которой он говорил совсем недавно. Перемена произошла разительная. С минуту молодой султан не мог понять, что же с ней случилось. И лишь потом мало-помалу начал уяснять происходящее.
Первым и самым сильным впечатлением был ее поклон: сдержанный, спокойный и почтительный. Так приветствовал его только один человек из всех, кого он знал, – его еще сравнительно молодая мать, которую султан безмерно уважал. Он невольно сравнил обеих в душе – и снова почудилось ему, что есть в них что-то общее.
Второй неожиданностью стало одеяние Эль Хуррем. Это была уже не серая одежда невольницы, призванная скрывать красоту плоти. Сквозь тонкий снежно-белый муслин просвечивало ее розовое молодое тело, местами совсем открытое и прекрасное, как весенний луг, сплошь усыпанный пахучими цветами. Накинутый на плечи плащ из темного тяжелого шелка, подбитый дорогой тканью, ниспадал до маленьких стоп, обутых в башмачки из белого атласа. На груди девушки покоилось тяжелое ожерелье из матово-белого жемчуга, а золотоволосую голову венчал на турецкий манер изящный тюрбан, украшенный крупным алмазом. И выглядела она в этом наряде как прирожденная султанша…
Но самое глубокое впечатление произвела на султана она сама: ее спокойные очи, величественно неподвижное лицо и вся фигура. И, несмотря на кажущееся спокойствие, что-то живое и теплое исходило от нее. В глазах билась мысль, оживляя лицо, как алмаз оживлял ее турецкий тюрбан.
Инстинктом любящего молодой султан понял: эта новая мысль преобразила ее, и все в ней было подчинено этой мысли – каждая частичка ее одежды и украшений, каждое движение и порыв, все ее чувства и мысли. «Не есть ли сие знак зарождения любви, любви ко мне?» – подумал султан, и дрожь пронизала все его тело, как разряд молнии. Он вдруг почувствовал себя выше ростом, крепче, словно что-то удвоило его телесную мощь. Подобное с ним случалось лишь в покоях его матери. Но сейчас это чувство было глубже, приятнее и таило в себе нечто, тревожившее душу, – возможность утраты.
Оно привело в движение все мысли падишаха, которые затем вылились в одно-единственное невероятно сильное не то чувство, не то мысль: «Она должна стать моей женой!..»
Припомнились ему слова умудренного кизляр-аги, что благословенная Хуррем в новом наряде выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. И почувствовал к нему благодарность за эти слова. Да, она действительно выглядела как нежно-розовое солнце раннего утра, окруженная белой дымкой нежного муслина. И в душе молодого Сулеймана занималась заря новой жизни.
Все это время она стояла со скромно опущенными очами. Не смотрела на него, да и не было в том нужды: инстинктом женщины чувствовала, что с ним происходит. Спокойно ждала его слов.
Молодой Сулейман, справившись с первым впечатлением, вымолвил:
– Ты готова для выхода?
– Да. Может, ты хочешь пойти в парк?
Если бы она сказала: «Идем в парк», – он, наверно, возразил бы: «Нет, останемся здесь». Но она всего лишь спросила – не хочет ли он туда, и Сулейман ответил:
– Пойдем, разумеется. Там, должно быть, сейчас прекрасно.
Она сама открыла перед ним двери – в точности так, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок…
Эта скромность смутила его. Поэтому он шел рядом с ней по коридорам дворца так, словно не он, а она была тут первым лицом. Сначала так вышло невольно, а затем он уже сознательно немного приотстал. Он испытывал какое-то странное удовольствие от того, что это замечали и черные евнухи, и встречные невольницы, и молодые одалиски, которые будто бы ненароком выглядывали из своих покоев… Замечали и потому ниже кланялись ей, чем ему, господину трех частей света! Он счел это самоуничижение жертвой за свою любовь к ней и с удовольствием отметил, что молодая Хуррем с большей сердечностью отвечала на поклоны невольниц и слуг, чем на приветствия его жен и наложниц.
Теперь во всем громадном дворце падишаха не осталось ни души, которая бы не ведала, что восходит звезда новой султанши Мисафир, самой могущественной из всех его жен.
Silberblten im dunklen Zeit – Sternenfunkelnder Garten. Deine Augen lauschen erhellt: Wollen Wunder erwarten. Hinter Bumen glnzt ein Gold, Ist ein Kmmerfensterlein: Mgen dort die Wunder sein, Die zu Dir gewollt?..[90]
Оказавшись за пределами дворца, в просторном парке, террасами спускавшемся к берегу Мраморного моря, молодая невольница почувствовала себя гораздо свободнее. Разумеется, она понимала, что сейчас здесь развернется игра, в которой решится, будет ли она по-прежнему невольницей или станет могущественнейшей царицей среди земных цариц.
Тишина висела в величавом парке падишаха. Волшебная тишина ночи в дери-сеадет. Над вершинами столетних деревьев по синему небу в беспредельную даль тихо плыла луна. И ярко мерцал Млечный путь, словно серебристая шаль, сотканная из миллионов рассыпанных жемчужинок и светлячков.
Молодая Эль Хуррем вздохнула, обратив лицо к небу, и коротко помолилась Матушке Божьей Вратарнице. И еще раз, последний, подумала о свободе. Вспомнились ей четырнадцать городских ворот Стамбула. Через какие из них она могла бы отправиться в отчий край? Семь ворот предназначены для выхода войск падишаха, для обычных людей они закрыты. А сейчас и остальные семь запирались в ее душе… Взглянула на засыпающие цветы, на свое одеяние, что было краше цветов. И почувствовала, впервые почувствовала благодарность к мужчине, который шел рядом с ней.
Настуся сорвала ветку жасмина с куста, мимо которого они проходили, и протянула спутнику. Негромко произнесла:
– Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!.. И это так приятно, даже если ненадолго, – иметь красивую одежду…
– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом поблагодарив за цветы.
– Потому что я невольница. А невольниц одевают и раздевают по воле господина…
И засмеялась так легко и весело, словно хотела сказать: «Да я и к этому готова! И мне совсем безразлично, чем это кончится…»
Но далеко не безразлично было это молодому Сулейману. Он отвел в сторону полу ее плаща и взял девушку за руку. Спустя минуту спросил:
– Скажи мне, Эль Хуррем, что бы ты сделала, если б исполнилось твое желание и твоей воле покорилась бы вся земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей моих воинов в пустыне?
Он вдыхал запах зачарованного жасмина, как сладчайший нектар, помня дословно ее желание, произнесенное во время их первой встречи.
– Первым делом я бы попросила тебя нарушить один старый запрет…
Он знал, о чем она говорит, и не хотел, чтобы она продолжала. Поэтому молвил:
– Странные существа – женщины! Мужчины не отменяют ни отданных ими повелений, ни запретов!
Она подумала минутку и сказала:
– Тогда я бы строила. Много строила!
– А что бы ты строила? – спросил он с удивлением, поскольку ни одна из его жен никогда не изъявляла подобного желания.
Она ответила серьезно, но с таким воодушевлением, словно уже просила выделить средства из казны на это строительство:
– Прежде всего, я бы построила большую имарет[91]. Потому что не могу жить спокойно, видя, как обездоленные страдают, не имея средств, чтобы утолить свой голод.
Султан на мгновение замер от удивления. Она словно вырастала у него на глазах, превращаясь в истинную султаншу.
– А затем? – спросил он.
– Затем я бы приказала возвести большую дарешиффу[92].
– Очень хорошо, Эль Хуррем. А еще?
– А еще караван-сарай для путешествующих и… и чужестранцев…
Последнее слово она произнесла почти беззвучно, но тем крепче оно запало в душу Великого Султана. Он оживился.
– У тебя не только глубокий ум, но и доброе сердце, если ты не забываешь людей той страны, откуда сама родом. Но что бы ты построила после? Ведь ты еще пока не слишком опустошила мою сокровищницу! – добавил он, озорно блестя глазами.
– После я бы построила большой хамам[93], потому что не могу видеть, в какой грязи приходится жить людям.
– Душа твоя прекрасна, с какой стороны ни взгляни, – заметил Сулейман. – Строй дальше! Тебе смело можно вверить казну, ибо ты думаешь об обязанностях правителя перед народом.
– И еще я бы построила много мехбетов[94]…
– Хорошо! А еще?
– И очень большую китабхане[95]…
– Чудесно! Этого я от тебя и ждал… А скажи мне, на какую из этих построек тебе понадобилось бы больше всего денег?
Она подумала и ответила:
– О ней я еще не говорила.
– Вот как? – заинтересованно спросил он. – Так что же это?
Он полагал, что теперь речь пойдет о новой величественной мечети. Но в следующее мгновение понял, что она, как христианка, этого не скажет.
Она молчала. Наконец взглянула в его жгучие глаза и сказала медленно, с расстановкой:
– Больше всего я истратила бы на самых несчастных.
– Разумно. Но кто они, эти несчастные?
– Те, кто вынуждены жить в тимархане[96]…
Молодой султан на ходу нежно прижал ее к себе и шел дальше, ничего не видя перед собой, словно разом ослепнув. И не белый цвет жасминовой аллеи, и не серебряный свет луны ослепили его, а мечты молодой Мисафир…
Это были поистине султанские мечты.
Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в памяти все свои разговоры с женщинами. Какими же пустыми они казались по сравнению с этим!..
В его душе воцарилась большая, почти беспредельная ясность. На небе гасли одинокие звезды. А его словно что-то поднимало к самым звездам. Высоко-высоко.
Она заметила это и сказала:
– Бог рассеял звезды по небосводу, как хлебороб семена по пашне.
– И одну из них, должно быть, по забывчивости, уронил в мой парк, – улыбнулся молодой султан.
Она слегка покраснела от удовольствия, но даже не подняла на него глаз. Сейчас ей было так хорошо с ним, что она не хотела омрачать эти минуты просьбой разрешить ей отправиться в паломничество на Афон, хотя все время только об этом и думала.
Но и он думал о том же. Но вовсе не так, как мог бы ожидать старый Мухиэддин.
Мысленно, окрыленный любовью, он сравнивал и взвешивал оба решения: отпустить или не отпустить ее на Афон? И его мысль, словно магнитная стрелка, мало-помалу склонялась к желанию Роксоланы. Сейчас он искал только предлоги для почти уже принятого решения.
И в самом деле: что может значить одна-единственная поездка в какой-то там монастырь неверных по сравнению с обладанием такой женщиной? Ведь ради нее можно пожертвовать чем угодно! И тут словно кто-то шепнул ему на ухо: «Такую жемчужину Аллах не будет бросать дважды на пути человека!»
Он остановился – как бы для того, чтобы стряхнуть с себя ветхие обязательства и запреты старых правителей Цареграда, которые унаследовал его род. А она продолжала мечтательно идти в лунном сиянии, заливавшем жасминовую аллею.
Султан не мог оторвать от девушки глаз, словно вся его жизнь сейчас сосредоточилась в ней. Ловил легкие, гармоничные движения ее тела, казавшиеся музыкой без звуков, наслаждением без прикосновений, красками без света, жизнью без воздуха. У него перехватило дыхание, но это было до странности приятно – должно быть, так захлестывает вода утопающего.
Внезапно ему почудилось, что где-то он уже видел такую походку. Он поискал в памяти – и нашел. Такая же поступь была у самки королевского тигра, расхаживавшей по просторной клетке в Арсланхане. Тигрица двигалась, как высокородная королева, несмотря на то, что находилась в неволе, за крепкой решеткой.
В этот миг он принял решение. Но пока не знал, как о нем сказать.
Слегка ускорил шаг – но так, чтобы не вспугнуть, не прервать течение ее мыслей.
Она же в это время действительно боялась.Но чего-то совсем другого: чтобы он снова не припомнил их первый разговор.
Ее тревожило не то, возьмет ли он ее в жены или нет. Боялась одного: не слишком ли откровенно она потребовала от него… Стыд помешал закончить мысль. Вспомнилась мать: как бы она посмотрела на девушку, которая требует от мужчины не чего-нибудь, а власти и всяческого добра! И это при первой же встрече!.. Господи!..
Ни за какие сокровища в мире никому не открыла бы она сейчас своих мыслей!
Вспыхнула – и остановилась, как алый цветок посреди белого моря жасмина.
– Что с тобой, Хуррем? – спросил Сулейман.
По его тону, по дрожи в голосе она еще глубже, чем прежде, почувствовала, что он любит ее и заботится о ней. И тут она вспомнила еще одно свое смелое высказывание и его ответ. Кровь ударила в голову с такой силой, что она оглянулась в поисках места, где бы присесть.
Сулейман, встревожившись, проводил ее к ближайшей беседке.
– Что с тобой, Хуррем? – снова спросил он.
Но этого она уж точно не сказала бы ни ему, ни кому-либо другому. Даже про себя с трудом могла повторить сказанное тогда: «Разве не то же самое будет теперь у меня с любой из твоих жен? И разве не каждая затаит зло против меня?»
«Как же я могла сказать такое! – думала она, склонив голову и глядя себе под ноги. – Ведь он мог понять, что на самом деле – это признание! И наверняка так и понял, это видно по ответу, который он мне дал».
Настуся готова была провалиться сквозь землю, сгореть от стыда.
– Что с тобой, Хуррем? – в третий раз спросил султан.
Неожиданно она решилась: скорее, скорее сказать, возразить, чтобы не быть неверно понятой, чтобы он не думал… Медленно, подыскивая слова и интонации, робкие, как следы певчей пташки на первом снегу, она начала:
– Я думаю о том… – Тут она закрыла лицо ладонями. – Скажи, не… не надоела ли… я… тебе?..
– Ты?! Мне?!
Султан поднялся и, смеясь, добавил:
– Нет, я еще не встречал такой гордой девушки. Никогда!
И вдруг она почувствовала, что новая любовь затмила в его душе воспоминания о первом чувстве, как золотой мед заливает воск в улье.
– Ты в самом деле думала об этом, Хуррем? – с нежностью спросил он. – Или все-таки о поездке к своему Богу?
Наконец-то он решился это произнести! Решился так же неожиданно, как и она минутой раньше.
Настуся взглянула удивленно: как он узнал, что творится в ее душе?
А султан ждал, надеясь, что она не будет возражать, потому что тогда он бы не знал, как сказать ей, что готов дать свое согласие. Поэтому, не дожидаясь ответа, продолжил:
– Езжай куда хочешь и когда хочешь! Хоть завтра! Хоть в такие места, куда от сотворения мира запрещено пускать женщин! – последние слова он словно вытолкнул из себя, и тут же мягко добавил: – Только возвращайся…
Она поняла, что ему известно, куда она стремится. Как он об этом узнал и от кого – это ее не касалось. Должно быть тот вероотступник рассказал кому-то. Но сейчас это не имело значения.
Образ Богоматери Вратарницы возник перед ее глазами. В то же время она понимала, какую жертву приносит Сулейман. Жертва была слишком велика, чтобы она могла сразу принять ее.
– Я не хочу, чтобы ты ради меня нарушал запреты, – тихо, почти неслышно произнесла она.
Встала и со слезами на глазах вышла из беседки.
Словно тень, последовал за ней молодой Сулейман. И шли они в блеске лунной ночи, оба счастливые как дети.
Ему очень хотелось подарить ей то, чего она не желала принимать. Именно потому и хотелось, чтобы она думала о нем, щадила его.
– Ты благородна, Хуррем, я знаю, – начал он. – Но что может значить запрет, нарушение которого никому не повредит?
– Я не хочу, чтобы ты нарушал даже такие запреты, – ответила она с детским упрямством. – Но знаю средство, как сделать так, чтобы ты ничего не нарушил, а я все-таки попала туда, куда хочу. Ты ведь действительно знаешь, куда я хочу? – с любопытством спросила она.
– Знаю, – ответил он. – И что же это за средство?
Она спокойно ответила:
– Очень простое. Ты или твой далекий предок запретили допускать женщин на святую гору Афонскую. Но ведь я могу поехать туда, переодевшись мальчиком, твоим слугой…
Он усмехнулся этой женской хитрости.
– Ты очень сообразительна, Эль Хуррем. Но твоя выдумка – всего лишь способ скрыть нарушение запрета.
– И все-таки это совсем-совсем никому не причинит вреда, – радостно защебетала она, словно соловей в роще. – О, я так бы хотела куда-нибудь поехать, идти и идти далеко-далеко, вот хоть бы прямо сейчас!
Она вдруг сорвалась с места и мелкими шажками, то и дело оглядываясь, как молодая белочка, побежала по садовой дорожке.
Падишах Сулейман устремился за нею так, как бегут за судьбой: всем сердцем своим и всей верой в счастье.
Радость сияла в его очах, и сила кипела в каждой мышце. А источником, из которого он черпал эту радость, была – она. В ту минуту он был не султаном, не властителем трех частей света, не царем пяти морей, а мужчиной, наполненным любовью! И на душе у него было так легко и радостно, что хотелось вскочить на коня и мчаться, не разбирая дороги, стремя в стремя со своей возлюбленной.
– Идем к страже, что стоит у ближних ворот. Я прикажу привести двух коней – и поскачем! – сказал он.
– Нет-нет, – ответила она, весело смеясь. – Ваша поговорка недаром говорит: есть три ненадежных вещи – конь, царь и женщина. Зачем же их соединять, если нам и так хорошо?
Все еще смеясь, она быстро пошла через парк к морю. Смеялся и он, тешась как ребенок тем, что в эту ночь она видит в нем не грозного султана, а всего лишь мужчину.
В конце парка беломраморные ступени вели к берегу Мраморного моря, и они ступили на них.
Уже светало.
Девичью башню, берега Скутари, Кизыл-Адалар, анатолийский Гиссар и Долину Сладких Вод еще окутывал утренний туман, белый, как пух ангельских крыльев. А серебристые чайки радостным гомоном уже привествовали багрянец зари, что занималась над Бетинией.
Настуся спустилась по мраморным ступеням к самым волнам и омыла в них руки и лицо, чувствуя себя такой же радостной, как чайка, приветствующая солнце. А тем временем его красноватая позолота уже неудержимо озаряла кипарисы и пинии, буки и платаны, слепила глаза молодого султана, который в эту ночь еще крепче полюбил молодую чужестранку из далекого северного края.
Мимо на двух лодках проплывали турецкие рыбаки. Узнав падишаха, они склонили головы и скрестили руки на груди, стараясь не смотреть на открытое лицо молодой госпожи.
– А я бы съела что-нибудь, – сказала Настуся, глядя прямо в глаза молодому Сулейману.
Он знаком руки велел рыбакам приблизиться и попросил у них еды. Те мигом подали владыке лепешек и запеченной рыбы. Никогда еще ни одно дворцовое яство не казалось ему таким вкусным, как эта скромная пища, которую он разделил этим ранним утром со своей возлюбленной на мраморных ступенях у берега моря.
Когда Сулейман с Настусей возвращались во дворец, он спросил, как спрашивал всегда в таких случаях:
– Какой подарок ты хотела бы получить завтра?
– Подарок? – удивилась она. – Зачем? Ну, разве что красивый цветок.
Он тоже удивился и спросил:
– И больше ничего?
– Ах, – всплеснула она руками, как ребенок. – А нельзя ли привезти сюда моего учителя Абдуллу? Я ведь уже говорила тебе о нем. Он достойный человек и глубоко почитает Коран и тебя! И знаешь – он многому мог бы научить нас обоих! Правда, мог бы!.. – И она задорно улыбнулась.
Султан ответил такой же открытой улыбкой.
– А где сейчас он может быть?
– Или здесь, или в Кафе, – ответила она, думая о том, что было бы совсем неплохо иметь рядом хоть одну знакомую душу, пусть и турка.
– Хорошо, – сказал Сулейман. – Доставим тебе учителя Абдуллу…
Это была первая должность при дворе падишаха, на которую произвела назначение Роксолана Хуррем…
Сколько же она раздала их впоследствии – в Европе и в Азии, на земле и на воде, в армии и во флоте, в судах и в султанском казначействе! И делалось это всегда с одной и той же тайной целью и так терпеливо, как умеют действовать только женщины – женщины, которые любят или ненавидят.
Но еще не пришло время говорить о тайных планах и намерениях Роксоланы, потому что их у нее пока не было. Еще не посеял грех в ее чистой душе ни мрачных планов, ни тайных дел, и была она вся словно чайка, звонким криком приветствующая восходящее солнце.
На следующий день с самого полудня бывшие хозяева Настуси сидели на постоялом дворе близ рынка в ожидании возвращения генуэзца, который отправился к султанскому дворцу, чтобы разведать, что сталось с их бывшей невольницей. Уже начало смеркаться, когда скрипнула входная дверь и появился генуэзец. Он был бледен как смерть и тяжело дышал.
– Что с тобой? – воскликнул армянин, едва тот вошел.
– Немедленно бежим! – едва смог произнести генуэзец.
– Почему? Куда? – градом посыпались вопросы. – Что случилось, говори толком!
– Прихожу я в султанский сераль… Сую бакшиш стражнику… Впускает… Добираюсь аж до самого заместителя кизляр-аги… А во сколько мне это обошлось!.. Господь на небесах знает, а вы все равно не поверите!..
– Да будет тебе о деньгах! Говори, что дальше?
– Говорю заместителю кизляр-аги: нельзя ли повидаться с одной невольницей из земли руссов, с Роксоланой Хуррем, проданной тогда-то и тогда-то для службы в султанском дворце?..
– А он? – нетерпеливо прервал армянин. Турок Ибрагим все это время сидел спокойно, но слушал очень внимательно.
– «Что?! – говорит, а сам уже спрятал деньги. – Да ты, случайно, не спятил?»
– А ты ему что?
Читать бесплатно другие книги:
