Монголия. Следами номадов Рона-Тас Андраш

Предисловие к русскому изданию

Можно не сомневаться в том, что предлагаемая вниманию советского читателя книга будет прочитана им не только с интересом, но и с удовольствием. Дочитав книгу до конца, он почувствует признательность к автору за то, что тот сумел так живо, так ярко и увлекательно показать повседневную, будничную жизнь и быт трудолюбивого монгольского народа — нашего соседа и стародавнего друга.

Не прошло и 45 лет с тех пор, как этот народ, вдохновленный Великим Октябрем, порвал с оковами колониализма и феодального средневековья и ныне, поддерживаемый народами СССР и других социалистических стран, успешно строит светлое здание социализма, вполне и окончательно миновав при этом капитализм.

Изумительны победы, одержанные народом Монголии, в борьбе за преодоление многовековой отсталости, за прогресс, за подъем экономики, за расцвет национальной культуры и искусства, за достижение уровня передовых стран современного мира. Эти победы очевидны, они бросаются в глаза каждому мало-мальски непредубежденному человеку, посещающему Монгольскую Народную Республику. Излагая свои впечатления об этой стране, сопоставляя ее настоящее со сравнительно недавним прошлым, люди, побывавшие в Монголии, часто не могут обойтись без слова «чудо».

И в самом деле. Разве не чудесны те перемены, которые произошли за послереволюционные годы на древней монгольской земле, перемены, затронувшие все без исключения проявления личной и общественной жизни людей? Величие этих перемен, их огромный исторический смысл и большое международное значение объясняют тот неослабевающий интерес, который проявляют к современной Монголии (исследователи различных стран. Особенно интересуются ею ученые-историки и экономисты, равно как и публицисты разных толков. В своих исследованиях и статьях они стараются дать более или менее обобщенную картину современного положения страны, ее социально-экономической и культурной эволюции, раскрыть причины и закономерности ее развития и т. д. В зависимости от мировоззрения авторов статей и исследований их труды различаются степенью приближения к объективной истине или ухода от нее, служением целям общечеловеческого прогресса, борьбе за мир, свободу и социализм на земле или интересам разжигания розни между народами. Но поскольку темы этих статей и исследований требуют от их авторов привлечения возможно большего количества документов, цифр, таблиц, диаграмм и т. п., то меньше всего места в них уделяется людям, вполне реальным, живым людям в их действительной, повседневной, будничной жизни. Историк и экономист вправе отвлечься от отдельного человека: их внимание приковано к массам людей; место индивидуума в их трудах занимают классы и крупные социальные группы, В этом — достоинство, но в то же время и недостаток трудов по экономике и истории народов.

Книга Рона-Таша — не историческое исследование. Автор не случайно дал ей второе название «Монголия глазами этнографа». И главную ее ценность составляют именно этнографические зарисовки. Истинное наслаждение доставят читателю те страницы, на которых автор рассказывает о своих встречах и беседах с людьми, с монгольскими горняками и железнодорожниками, педагогами и учеными, детьми и взрослыми, общественными деятелями и государственными служащими, работниками общественного питания, и государственной торговли, врачами и шоферами, горожанами и степняками-кочевниками, кооперированными и некооперированными, кочующими и оседло живущими, богатыми и бедными, халхасами и казахами, бурятами и ойратами.

Читая эти страницы и увлекаемые талантом автора, вы как бы вместе с ним входите в юрту, знакомитесь с ее обитателями, участвуете в беседе и трапезе, рассматриваете убранство, хозяйственный и бытовой инвентарь, знакомитесь с распорядком трудового дня членов семьи. Постепенно вы забываете, что читаете чужую книгу; вам начинает казаться, что вы сами вместе с автором путешествуете по стране, поднимаетесь на горные вершины и спускаетесь в долины, коченеете от холода я изнываете от жары под куполом изумительно синего монгольского неба.

Вместе с автором вы на каждом шагу ощущаете в монгольской жизни сочетание старого, идущего от древних времен феодальной эпохи и колониального господства, с новым, рожденным в революционных боях 1921 года и в последовавшей за ними коренной ломке всех устоев. Знамением времени, символом периода, переходного от феодализма к коммунизму, нам представляется рассказ автора о наличии в Сайн-Шанде старого и нового города.

Много интереснейших фактов, характеризующих сегодняшний день Монголии, найдет читатель в книге Рона-Таша. Электролампочки и рамки с фотографиями, украшающими стены юрт; радиоприемники и мотоциклы в этих древних жилищах кочевников; девочки-школьницы в белых передничках, сидящие за низенькими столиками и готовящие школьные уроки; почта с телефоном и радиосвязью; санитарная авиация и общественное питание; кукуруза в нолях и автотранспорт, заметно потеснивший и заменивший быков, верблюдов и лошадей; детские сады и детские ясли и многое, многое другое, что было бы долго и утомительно перечислять, характеризуют народный быт в сегодняшней Монголии.

Но наряду с этим новым читатель найдет в книге немало картин старого, что уже отмирает, но еще не умерло, что обречено на исчезновение, но еще не исчезло. Борьба между новым и старым — закон жизни, закон всякого движения; эта борьба — закон развития монгольского общества, Удивительно не то, что еще сохраняются там и тут те или иные пережитки прошлого, удивительно другое — в такой стране, как Монголия, бывшей до революции одной из самых отсталых в мире, за столь исторически короткий отрезок времени так пышно расцвело новое, и это новое уже властно вторглось во все области общественной и личной жизни монголов, в их производственную деятельность и личный быт. Показательна в этом отношении история превращения молодого кочевника в кадрового промышленного рабочего, рассказанная автором в 14-й главе. Переворот, происшедший в жизни этого молодого монгола, символичен для всей страны. Будучи внимательным и пытливым этнографом, Рона-Таш отметил, что подобные истории ому приходилось наблюдать и слышать на каждом шагу, что об их героях можно было бы писать романы. И венгерский ученый не преувеличивает. Сказанное им вполне верно. Такова современная Монголия. Исход борьбы между новым и старым не вызывает сомнений, новое побеждает, старое отмирает.

Нельзя упускать из виду и того, что книга Рона-Таша издана в 1961 году, а писалась в 1957–1958 годах, то есть семь лет назад. В наше время, в условиях невиданно быстрых темпов экономического и культурного развития стран социализма, семь лет — немалый срок. За эти годы далеко шагнула Монгольская Народная Республика. Достигнуты новые огромные успехи во всех областях экономики и культуры. Лучшим подтверждением сказанному может служить развитие науки в МНР. Рона-Таш отмечает отсутствие в МНР академии наук и объясняет это тем, что революционная Монголия не получила от прошлого никакого научного наследства и начала создавать современную науку на голом месте, Учитывая длительность процесса выращивания научных кадров, Рона-Таш, естественно, не удивился отсутствию национальной академии наук. Оставляя в стороне вопрос о наследии, мы не откажем себе в удовольствии сообщить читателям, что в 1961 году в МНР создана национальная академия наук, которая объединяет деятельность ряда научно-исследовательских институтов, располагающих значительным числом квалифицированных ученых — докторов и кандидатов наук, активно способствующих росту производительных сил страны и ее культуры.

Крупный шаг вперед сделала и отечественная промышленность. В области сельского хозяйства завершено добровольное производственное кооперирование аратских хозяйств. Многовековое кочевое скотоводство, распыленное между сотнями тысяч мелких единоличных и раздробленных семей кочевников, превратилось в крупное обобществленное хозяйство, а вчерашние кочевники стали членами сельскохозяйственных объединений (СХО). В течение многих столетий центральной фигурой в монгольской степи был номад, пастух, растивший и кормивший вместе с собственным маленьким стадом тысячи голов скота, принадлежавшего ханам, князьям и высшим ламам. Теперь хозяином степей стал член производственного кооператива, заботящийся о стадах сельскохозяйственного объединения, которое ведет плановое многоотраслевое хозяйство.

Если до недавнего времени социализм, социалистические производственные отношения были характерны главным образом для монгольского города, то теперь, когда кооперативное хозяйство стало абсолютно преобладающей формой сельскохозяйственного производства, социалистические производственные отношения безраздельно господствуют во всех отраслях экономики. Монгольская Народная Республика стала страной победившего социализма. XIV съезд Монгольской народно-революционной партии летом 1961 года с полным основанием отметил, что страна вступила в новый этап своей истории, этап завершения строительства социализма. Пройдут годы — не десятилетия, — народ Монголии, руководимый своим марксистско-ленинским авангардом, Народно-революционной партией, успешно выполнит задачи этого этапа, завершит строительство социализма в своей стране и продолжит движение к вершинам коммунизма.

Можно ли считать «чудом» современную Монголию? Обязан ли монгольский народ своими успехами каким-либо сверхъестественным чудотворцам? Конечно, нет… Единственные творцы всех чудес в этой стране — народ и его авангард, его партия, вооруженная наукой марксизма-ленинизма. Пользуясь этой наукой, руководствуясь ее законами, Народно-революционная партия вела страну и народ к социализму, минуя капитализм, и преодолела все трудности и препятствия, опираясь на братскую помощь СССР и других социалистических стран. Так, все «чудеса» Монголии объясняются четырьмя факторами: героическим трудом ее народа, деятельностью его марксистско-ленинской партии, жизненностью и безошибочностью марксистско-ленинской науки и, наконец, братской бескорыстной помощью передовых социалистических стран. Страницы книги Рона-Таша дадут читателю немало убедительных доказательств, подтверждающих сказанное.

Но Рона-Таш выступает в своей книге не только как этнограф. Готовясь к экспедиции в Монгольскую Народную Республику и путешествуя по стране, он старался узнать как можно больше об историческом прошлом ее народа. Более того, его весьма интересуют многие общие вопросы истории кочевых народов, он хочет найти место зарождения кочевой жизни в Центральной Азии, понять исторический генезис «кочевого феодализма», взаимоотношения между кочевыми и оседлыми народами и т. п. В той мере, в какой автор не только ставит эти вопросы, но и пытается на них ответить, мы вправе рассматривать его как историка.

В наши задачи не входит разбор исторической концепции Рона-Таша.

Отметим лишь, что проблемы, интересующие автора, относятся к числу сложных, но еще недостаточно изученных и потому вызывающих разногласия. Споры по этим проблемам ведутся в специальной и общей исторической литературе многие десятилетия. Обобщая взгляды приверженцев различных направлений, их можно подразделить на две главные группы.

Одну группу составляют сторонники всякого рода идеалистических концепций. Они сводят все объяснения оставшихся не вполне изученными событий из прошлого кочевых народов (монголов, в частности) и их взаимоотношений с народами оседлой культуры только к производственно-технической специфике кочевого скотоводческого хозяйства. Лишь этой спецификой определяются, по их мнению, и психологические черты кочевников.

Последователи таких концепций либо полностью отрицают наличие классов и классовой борьбы в кочевом обществе, либо недооценивают их значение в процессе исторического развития. Более того, они утверждают, что закономерности, управляющие историческим развитием оседлых народов, не распространяются на народы кочевой культуры.

К другой группе примыкают исследователи, отвергающие преувеличение специфики истории и хозяйства кочевых скотоводческих обществ. Не отрицая значения особенностей развития кочевого и оседлого уклада, они объясняют историю кочевых народов действием тех же общих закономерностей, которые лежат в основе развития всего человеческого общества. Не говоря уже об эпохе первобытно-общинного строя, и эпоха феодализма у оседлых и кочевых народов подчинена одним и тем же законам развития. Разница заключается лишь в том, что переход в стадию позднего феодализма и становления капитализма, как о том свидетельствует исторический опыт, непременно требует отказа от кочевых форм хозяйства и быта. Но тот же опыт свидетельствует, что развитие кочевых народов по пути к феодализму ничем существенным не отличается от того же процесса у народов оседлой культуры.

В этой связи уместно напомнить о выводе, сделанном крупнейшим русским востоковедом В. В. Бартольдом еще в конце прошлого столетия: «Пишущего эти строки изучение истории Востока все более и более приводит к сознанию тех простых истин, что на Востоке, как и на Западе, обширные движения вызывались интересами обширного круга лиц, что в Азии и в Европе действуют одни и те же законы исторической эволюции»[1].

Советские востоковеды, как о том свидетельствуют многочисленные публикации, разделяют мнение В. В. Бартольда и стоят на позиции тех, кого мы здесь отнесли ко второй группе.

Нам приятно отметить отсутствие разногласий с авторам книги по главным, самым важным проблемам исторической эволюции народов Центральной Азии. Некоторые, не очень существенные фактические неточности, касающиеся тех или иных деятелей исторического прошлого народов Центральной Азии, исправлены самим автором при подготовке русского перевода к изданию.

Главное в книге, предлагаемой вниманию читателей, — это картины трудовой жизни и быта монгольского народа, миновавшего в своем историческом развитии стадию капитализма и ныне приступившего к завершению строительства социализма. Излагая эту главную тему своего исследования, Рона-Таш находится на высоте задачи. И за это мы говорим ему спасибо!

И. Я. Златкин

Предисловие автора к русскому изданию

Книга, с которой советский читатель познакомится в 1964 году, была закончена мною в 1958 году. Семь лет — немалый срок в истории любой страны, но особенно много он означает для социалистической страны. Монгольская Народная Республика переживает эпоху величайших преобразований. Те явления, которые семь-восемь лет назад путешественник наблюдал, как зарницы будущего, прочно вошли в жизнь, а то, что тогда было повседневным бытом, безвозвратно кануло в прошлое. Автору хотелось бы, чтобы его книга помогла правильно оценить успехи, достигнутые монгольским народом за эти годы.

Книга писалась для венгерского читателя, которого я хотел познакомить с культурой и этнографией монгольского народа. Мне казалось излишним перегружать свой рассказ такими особенностями монгольской жизни, о которых можно написать целые тома. Из главных политических, социальных, экономических и исторических проблем я коснулся лишь тех, которые были непосредственно связаны с проводившимися мною этнографическими и лингвистическими исследованиями, не претендуя на исчерпывающую полноту и всесторонний научный анализ. Советский читатель может познакомиться со всеми этими проблемами по трудам советских и монгольских ученых.

В заключение мне хочется выразить благодарность доктору исторических наук Златкину за вдумчивое редактирование русского перевода моей книги и за ту помощь, которую он оказал мне в исправлении некоторых неточностей.

В самом сердце Азии в наши дни исчезает один жизненный уклад и на его месте возникает другой. На территории последнего в истории государства кочевников-скотоводов формируется новая молодая нация с многоотраслевым хозяйством, промышленностью, земледелием, животноводством. Процесс этот, безусловно, длительный. Но уже теперь рядом с пережитками прошлого все явственней выступают формы будущего. Кочевой пастушеский народ строит социализм. Какая волнующая картина! Народ со своеобразными обычаями, в судьбе которого было немало неожиданных поворотов, откуда он происходит, этот народ? Чье наследие эти запряженные яками повозки и стремительные всадники с арканами, возникающие в бескрайних степных просторах? Что известно нам о бесконечных тропах, по которым кочуют они с древних времен? Был ли этот народ всегда кочевым? Да и в чем именно заключается своеобразие жизни степных кочевников? А теперь, когда этот пастушеский народ вступил на новый путь, что осталось в нем от старого и как выглядит то новое, что только еще нарождается? Как строят социализм кочевники-скотоводы, как переходят они к оседлости, как рождается у них новый рабочий класс, новая интеллигенция? Как дети степей, всадники-пастухи создают передовое общество, из старых обычаев куют новые?

Целый лес вопросительных знаков встает перед человеком, пускающимся в путь через монгольские будни.

Но пытливый исследователь не только ставит вопросы, напрашивающиеся при исследовании кочевого быта, он ищет на них ответы. Ответы сыплются как из рога изобилия, их так много, что приходится делать отбор. Разумеется, все зависит от того, кто задает вопросы: журналист, экономист, инженер, художник, лингвист или этнограф. Отправляясь в степи Центральной Азии, я не собирался писать репортаж. Я составил для себя программу строго научных исследований, которая кое-кому может показаться сухой. Более 9 тысяч километров пришлось мне проделать по Монголии, чтобы изучить различные стороны кочевой жизни. Но увлекательная картина становления новой общественной формации захватила меня и заставила выйти за научные рамки. Так родилась эта книга. Читатель найдет в ней не только зарисовки жизни монгольского народа, увиденной глазами ученого, но и узнает о волнующих приключениях, неожиданных происшествиях, подстерегающих путника на каждом шагу. Я заносил в свою записную книжку все впечатления, не ограничиваясь тем, что интересовало меня как этнографа. В мелких будничных событиях я старался найти отпечаток больших и значительных перемен, мне хотелось узнать как можно больше об истории монгольского народа, о его древней культуре, о перенесенных им испытаниях, узнать все, что, по моему мнению, было необходимо для понимания сегодняшней жизни монголов. Об этом я тоже расскажу читателю.

В моих путевых заметках нет того, что подметил бы, будучи на моем месте, журналист, экономист или художник; нет в них и всеобъемлющего этнографического или лингвистического описания. Мои наблюдения ограничены пространством и временем (первая поездка по Монголии длилась три месяца, а вторая — всего один), а также интенсивностью самих исследований. Хронологическая последовательность описания часто создает впечатление, что связь между отдельными событиями случайна. Но такой порядок изложения имеет и свои преимущества, позволяя под свежим впечатлением записывать все, что приключилось в пути, и сообщать только результаты непосредственных наблюдений.

Но мне хотелось дать читателю нечто большее, чем рассказ о личных переживаниях в пути. Многие ученые и путешественники, с давних пор интересовавшиеся кочевым бытом и его переходом в оседлый, занимались исследованием монгольской культуры. Их труды представляют большую ценность, ими сделано немало открытий. Вот почему я использовал различные источники, стараясь почерпнуть из них и пересказать читателю в доступной форме все, что, с моей точки зрения, поможет лучшему пониманию страны и народа. Открывая первую страницу своего дневника, я хочу поблагодарить своих предшественников, труды которых были для меня маяком и компасом в моих странствиях. И прежде всего я хочу высказать признательность преподавателям, благодаря которым вступил на путь исследователя, путь часто трудный, но всегда увлекательный. А мой профессор — академик Лайош Лигети не только помог мне ознакомиться с богатой литературой по монголоведению и тибетологии, но и дал много полезных методических советов о подборе фактического материала, а также оказал всемерное содействие в организации научной экспедиции. Географы — академик Дьюла Ортутаи и профессор Иштван Талаши, возглавляющие кафедру географии, поделились со мной своим опытом по сбору этнографических материалов, когда я готовился к поездке, а позднее дали множество полезных советов по их обобщению.

Люди, которым приходилось работать за много тысяч километров от родины, хорошо знают, какое огромное значение имеет поддержка научного общества или коллектива, подготовивших экспедицию. В бескрайних монгольских степях успеху в работе способствовали теплые товарищеские отношения, установившиеся между нами, молодыми венгерскими монголоведами, принявшими участие в экспедиции. С двумя моими коллегами — Каталин У. Кёхалми и Дьёрдем Кара-я провел три месяца моей первой поездки по Монголии. Вместе мы занимались научными наблюдениями, и эта совместная работа обогатила каждого из нас. Изо дня в день, часто после утомительного перехода в 20 000 километров, мы неизменно находили время для обмена мнениями, совместной проверки полученных новых знаний и исправления ошибок. Наше содружество помогло также редактированию моих путевых заметок, так как часть богатого и интересного материала, собранного моими коллегами, уже опубликована в венгерских научных журналах, Я чувствую себя обязанным также всем лицам и организациям, без моральной и материальной поддержки которых не смог бы осуществить свою поездку. В первую научную командировку я был послан Академией наук Венгрии, во вторую — министерством просвещения. Значительную помощь мне оказали также другие научные и культурные организации, из которых мне хочется назвать Будапештский государственный университет имени Лоранда Ётвеша, Институт культурных связей, Венгерское лингвистическое общество, Венгерское географическое общество и Государственный этнографический музей. В изготовлении снаряжения для нашей научной экспедиции принимали участие предприятия: «Орион», «Венгерская оптика», — «Форте» и «Озалид».

Долог путь от научной экспедиции и собирания материала до написания книги. И на этом пути большую помощь своими ценными советами оказали мне научные редакторы книги Лайош Лигети и Имре Патко.

Что касается перевода монгольского фольклора, то он — плод поэтического вдохновения Гезы Кепеша, который в своих стихах, сделанных по моему подстрочному переводу, стремился сохранить верность оригиналу и передать его своеобразие венгерскому читателю. Мне хочется поблагодарить Кепеша за талантливый перевод.

Когда-то работу исследователя в Монголии сильно затрудняли различные препятствия, чинимые местными властями. Теперь, очутившись в Монгольской Народной Республике, венгерский путешественник-исследователь попадает к дружескому народу дружественной страны. Считаю своим долгом выразить признательность государственным органам Монгольской Народной Республики, в первую очередь Комитету наук и высшего образования МНР[2] и лично его руководящим работникам товарищам Джагваралу и Цевегмиду, оказавшим нашей работе огромную научную и материальную помощь. С большой радостью пользуюсь я представившейся мне возможностью поблагодарить и моих коллег из Улан-Батора, которые все без исключения, старые и молодые, дали мне много полезных советов. И наконец, но не в последнюю очередь, я горячо благодарю за оказанное мне гостеприимство монгольских скотоводов, рабочих и представителей интеллигенции. Они с одинаковой щедростью угощали меня и отдавали мне свое время. Хотелось бы, чтобы эта написанная о них книга хоть в какой-то мере отразила признательность автора, находящегося у них в неоплатном долгу.

Будапешт, декабрь 1958 года

1. Мальчик, который боится собак

Два всадника в пустыне. — Мальчика отдают в зятья. — Татары отравляют Есугея. — Один в пустыне. — Преследование и пленение Темучина. — По следам конокрадов. — Чингис-хан [2].

В безграничных степных просторах царит молчание, лишь ветер порывами пробегает по низкой траве, и она волнуется, как поверхность большого озера, которому местные жители дали имя Тенгис. В траве снуют, спеша домой, маленькие странные зверьки, величиной с щенка. Это тарбаганы бегут к своим порам. Вдруг зверьки замирают, поднимают передние лапки, навостряют ушки. Издали до них доносится равномерный стук копыт. Потревоженные нарушителями тишины взмывают ввысь коршуны и кружат в поднебесье. Лучи заходящего солнца освещают двух всадников. Старший ведет на поводу двух запасных лошадей. К седлу у него привязана кожаная сума, ритмично ударяющая по крупу лошади. Другой всадник натянул шапку на самые брови, чтобы не били в глаза лучи склоняющегося к горизонту солнца, но сразу видно, что настроение у него неважное. По росту и движениям можно определить, что ему не больше девяти лет. Мальчик беспокойно озирается вокруг, как будто с минуты на минуту ждет нападения. Иногда глаза его с недоумением обращаются к мужчине, как бы прося подбодрить и утешить. Но лицо взрослого всадника сурово; ничего утешительного не находит в нем сын его.

Внезапно старший путник натягивает поводья; лошадь и всадник замирают в полной неподвижности. Мальчик смотрит туда же, куда устремлен взгляд отца. На самом горизонте, меж двух небольших гор, известных старикам под названием Цекцер и Чихургу, в выемке на склоне холма что-то движется. Может быть, это всего лишь тени, отбрасываемые обломками скал, но мальчик знает, что осторожность никогда не бывает чрезмерной. Проходит несколько секунд, и облачко пыли подтверждает, что глаза мужчины не потеряли своей зоркости. Навстречу скачет всадник. Путники медленно трогаются. Причин для бегства нет, они в знакомом краю, в кочевье Олхонутского рода из дружественного им племени. Мужчина теперь пускает лошадь вскачь, мальчик не отстает. Когда всадники встретились, на землю уже спускались сумерки. Кони дрожат от бешеной скачки, нервно роют землю копытом. Но люди в полной неподвижности молча рассматривают друг друга. Выражение лица у них постепенно смягчается, лишь мальчик по-прежнему вопросительно переводит взгляд со своего спутника на незнакомца. Но скоро и он успокаивается, убедившись, что повстречались они не с врагом. Незнакомец первый нарушает затянувшееся молчание:

— Куда держишь путь, сват Есугей? — спрашивает он[3].

Радость на лице мальчика сменяется неуверенностью. Стало быть, они уже приехали. Что-то ждет его здесь?

— Я еду, — учтиво говорит тот, кого назвали Есугеем, ответив сначала на приветствие, — я еду сватать ему невесту у дядей по матери его Оэлун, у ее родии из Олхонутского рода[4].

При этих словах мальчик испуганно вздрагивает. Он знает о цели поездки, но ему трудно свыкнуться с мыслью о своем новом положении. С какой радостью остался бы он дома, где так весело игралось ему с тремя братишками: Хасаром, Хачиуном и Темуге! А как любил он свою совсем недавно родившуюся сестренку Темулун, которую так охотно таскал на спине, когда вместе с братьями отправлялся играть на берег реки! Но никто и не подумал спросить у мальчика, чего ему хочется, к тому же он давно знает, что отец суров и в семье никто ему перечить не смеет. Незнакомец внимательно смотрит на мальчика, пытливо заглядывает в его испуганные глаза, потом снова оборачивается к Есугею и замечает удовлетворенно:

— У твоего сынка взгляд — что огонь, а лицо — что заря[6].

Лицо мальчика освещает чуть заметная улыбка. Он понимает, что нельзя принимать всерьез формулу вежливости, но на душе у него становится теплее. Это, безусловно, Дэй-Сечен, о котором так много рассказывала ему мать по вечерам у еле теплящегося очага, и мальчик доверчиво глядит на своего родича. Мать любит говорить о своей семье, одного лишь от нее не узнаешь: как попала она в юрту отца. Но об этом он знает от родичей, которые охотно рассказывают о том, как отец похитил прекрасную Оэлунучжин у меркитского Эке-Чиледу[7]. Мальчик сотни раз слышал эту и многие другие старые истории, переходящие из уст в уста в семейном кругу. Но теперь у него нет времени для размышлений, он слушает, что говорит Дэй-Сечен отцу.

— Снился мне, сват Есугей, снился мне этой ночью сон, будто снисшел ко мне на руку белый сокол, зажавший в когтях солнце и луну. По поводу этого своего сна я говорил людям: солнце и луну можно ведь видеть только лишь взглядом своим; а тут вот прилетел с солнцем и луной в когтях этот сокол и снисшел ко мне на руку, белый спустился. Что-то он предвещает? — подумал лишь я, как вижу — подъезжаешь, сват Есугей, ты со своим сыном. Как случиться такому сну? Не иначе, что это вы — духом своего Киятского племени — являлись во сне моем и предрекали![8]

— Зайди ко мне, сват Есугей. Девочка моя — малютка, да свату надо посмотреть.

Дэй-Сечен говорит так длинно и витиевато, что, когда он замолкает, вдали показываются войлочные юрты. Свора собак встречает путников оглушительным лаем. Пожилая женщина выходит из низкого отверстия юрты и сердитым окриком усмиряет собак. Свора разбегается. Всадники спешиваются, вытаскивают из-за поясов ременные путы и треножат лошадей. Мальчик возится дольше всех, его жеребенок роет землю копытом, но отец спешит на помощь сыну, и они вместе входят в юрту. Старуха склоняется перед ними в низком поклоне. Хозяин ведет гостей в заднюю часть юрты, за очаг к противоположной от входа стеле и там усаживает. Женщина подбрасывает в огонь сухого коровьего навоза[10], моет котел, наливает в него воду. В ожидании чая мужчины равнодушно перекидываются словами, не затрагивая интересующей их темы.

Есугей внимательно рассматривает внутреннее убранство юрты. Он знает, что сват — человек богатый, много у него лошадей, овец, верблюдов. Далеко разнеслась слава об его стадах. Но отец все же пользуется случаем ознакомиться с местом, куда привез сына. Юрта просторная и чистая; с первого взгляда видно, что у хозяина есть и шелка и тонкие фарфоровые пиалы. Мерцающий огонь освещает пестро разрисованную кровать и белые войлочные ковры. Мальчик следит за вылетающими из очага искрами. Они поднимаются вверх и, проносясь сквозь круглое дымовое отверстие, устремляются навстречу небесным светилам. Наверху царят покой и тишина. Вот бы лежать теперь в степи под открытым небом, смотреть на чудесные звезды и слушать монотонные рассказы старых пастухов о славных подвигах предков! Каким большим, каким сильным казался себе мальчик, погружаясь в мечты о будущем. А здесь ему нужно отслужить положенный срок за невесту, и эта мысль приводит его в странное волнение.

Мальчику бросают большой кусок сыра, и он нехотя принимается за еду.

Колеблющееся пламя очага вдруг выхватывает из темноты любопытное личико девочки с лоснящимися щечками и сверкающими глазами. Ее зовут Борте, она на год старше мальчика. После ужина мужчины недолго продолжают свою беседу, затем все ложатся спать. Для гостя стелют войлочный ковер в левой стороне юрты; он плотно укутывается в свой халат и тут же засыпает. Мальчик лежит в углу, сон бежит его глаз.

На другое утро Есугей красиво, длинно и цветисто просит руки маленькой Борте. Дэй-Сечен прерывает его:

— В том ли честь, чтоб отдать после долгих сговоров, да и бесчестье ль в том, чтоб по первому слову отдать? То не женская доля — состариться у родительского порога. Дочку свою согласен отдать. Оставляй своего сынка в зятьях-женихах[11].

На том и решают, а затем договариваются об условиях.

Под конец говорит Есугей:

— Страсть боится собак мой малыш! Ты уж, сват, побереги моего мальчика от собак![12]

С этими словами Есугей вскакивает на лошадь, оставляя в подарок хозяину одного из запасных коней, а вместе с ним и сына, который должен отныне служить в зятьях у Дэй-Сечена.

На глаза мальчика навертываются слезы, он молча глотает их. Зачем отец обидел его, рассказав о позорной слабости? Эта обида тяжелее мысли, что ему, возможно, никогда уж не придется увидеть отца. Из задумчивости Темучина выводит голос старухи, которая велит ему пойти вместе со слугой присмотреть за овцами. Мальчик глубоко вздыхает, отвязывает лошадь, вскакивает на нее и уносится галопом. Постепенно все его существо наполняется восторгом: он — хозяин дома, хозяин всей этой степи, что расстилается вокруг от восхода до заката солнца.

Через несколько минут маленький (всадник забывает обо всем на свете, не зная еще, как много у него причин для беспокойства. Ведь отца подстерегают страшные опасности.

Есугей, ничего не подозревая, скачет домой, но на сердце у него тяжело, какая-то странная тоска овладевает им. Отец боится за сына: о себе он не думает. Но будь Есугей осторожнее, он заметил бы, что путь проходит теперь через кочевье его старинных врагов — татар[13]. Жажда мучит Есугея, и он радуется, когда видит костер и пирующих вокруг него людей. Путник смело направляет к костру своего коня. Незнакомцы дружелюбно принимают гостя, кормят и поят его. Есутею очень хочется разузнать, кто они такие, но законы вежливости не позволяют расспрашивать хозяев. Даже если это татары, они не сделают ему сейчас ничего плохого: ведь он гость и: потому неприкосновенен. Но осторожность никогда не мешает.

Татары — старинные, заклятые враги Есугея. Закон кровной мести обязывает их никогда не прекращать борьбу. Кто из них начал первым, теперь уже трудно сказать. Борьба с переменным успехом идет с отдаленных времен. Но на Есугея татары особенно злы. Давно точат они на него зубы. Вскоре после того, как Есугей добыл себе жену, ему пришлось сражаться с татарами вместе с великим ханом монголов Хутулой и его сыном Хадааном.

Двух знатных татар Есугей захватил в плен; одного из них звали Темучином. После возвращения домой жена родила Есугею сына, и он по обычаю дал своему первенцу имя пленника. Есугей знал, что татары ему этого никогда не простят, и теперь радовался, что с ним нет маленького Темучина.

Люди у костра узнали Есугея. Наутро, пустившись в путь, он сразу почувствовал, что с ним творится неладное. Едва вернувшись домой, он упал в страшных конвульсиях на кошму и только тут понял, что с ним случилось. Тогда Есугей подозвал к себе своего родича Мунлика и сказал ему:

— Дитя мое, Мунлик! Ведь у меня малые ребята. Извели меня тайно татары, когда я заехал к ним по дороге, устроив в зятья своего Темучина. Дурно мне. Прими же ты под свое попечение всех своих: и малюток, и покидаемых младших братьев, и вдову, и невестку. Дитя мое, Мунлик! Привези ты поскорее моего Темучина![14]

Произнес эти слова Есугей и умер.

Мунлик пустился в путь и привез домой маленького Темучина. Теперь Темучин, как самый старший, должен помогать матери. Наступили тяжелые времена. Родичи, крепостные и все остальные домочадцы разбегаются кто куда, покидают осиротевшую семью. Умер глава рода, всеми почитавшийся Есугей, державший всех в своей твердой руке, вот они и разбежались, растащив его имущество и угнав скот. Оэлунучжин осталась одна с малолетними детьми. Но они не впали в отчаяние: собирали съедобные коренья, мастерили из игл крючки и ловили на них рыбу, промышляли сурков, собирали ягоды. Так и жили.

Но некоторые родичи и тайчжиуты[15], увидев, что маленькая всеми покинутая семья держится стойко, решили ее сгубить. Отчаянно борясь за свою жизнь, мать с детьми уходит в глушь дремучего леса. Преследователи требуют в качестве откупа жизнь Темучина. Мальчику надо бежать. Трое суток прячется он в лесу, без крошки еды, без капли воды, наконец, не выдержав этой муки, делает попытку выбраться из окружения. Темучин скачет по узкой тропе, и вдруг у него отвязывается седло. «Плохое предзнаменование», — думает мальчик и возвращается вспять. Еще трое суток скрывается он в лесу и опять пытается выбраться. Доскакав до опушки, Темучин видит на дороге валун величиной с юрту, преграждающий ему путь. Он понимает, что небеса снова предупреждают его об опасности, и возвращается обратно. Но на девятый день Темучин теряет терпение, острым ножом, которым обтачивают стрелы, прорубает себе путь сквозь лесную чащу и выходит в открытое поле. Тут враги и берут его в плен.

Тайчжиуты увозят пленного Темучина, надевают ему на руки и на шею деревянные колоды, так что он почти не может двигаться. Враги собираются праздновать поимку Темучина, но он ударяет своего стражника колодой и убегает. Колоды не позволяют свободно передвигаться, и беглец бросается в протекающую поблизости реку Онон, погружается в воду, оставив на поверхности лишь лицо. Очнувшись, стражник испускает дикие вопли. Тайчжиуты, собравшиеся уже разойтись по домам, снова бросаются на преследование Темучина. Они договариваются о том, где кому искать беглеца, и разъезжаются в разные стороны. Мокрого, дрожащего мальчика находит Сорган-Шира. Храбрость и ловкость Темучина пленяют его, и он не выдает беглеца.

Насквозь промокший, закованный в колоды Темучин не может и помышлять о бегстве. Тогда он проходит в юрту к Сорган-Шире. Тот напуган появлением незваного гостя, из-за которого рискует своей жизнью. Но сыновья Сорган-Ширы говорят отцу:

— Когда хищник загонит малую пташку в чащу, то ведь и чаща сама ее спасает Сорган-Шира и на этот раз пожалел мальчика и спрятал его. Но на заре следующего дня тайчжиуты сообразили, что пеший, закованный в колоды Темучин не мог уйти далеко, значит, его спрятал кто-то из своих.

Они обыскивают друг у друга юрты и повозки, перетряхивают все постели, приподнимают все доски. В юрте Сорган-Ширы они перевертывают котел, стаскивают одеяла с постелей, заглядывают во все сундуки. Потом они подходят к повозке, стоящей возле юрты, и хотят разбросать лежащую в ней шерсть, но Сорган-Шира говорит;

— В такую-то жару как можно усидеть под шерстью?[16]

Этот довод убеждает преследователей, и они идут дальше. Спрятавшийся в повозке Темучин снова спасен.

После ухода тайчжиутов Сорган-Шира начинает готовить Темучина в путь. Он дает мальчику лук, стрелы, кобылу и кумыс, но боится дать ему огниво и трут, чтобы Темучин не выдал себя, разложив костер. Юноша отправляется в путь. Он идет вдоль течения реки Онон и быстро находит свою семью, с которой бежит дальше.

В большой спешке передвигаются беглецы по берегу реки, останавливаясь лишь для того, чтобы попасти лошадей на покрытых сочной травой пойменных лугах.

Как-то раз сидит Темучин со своей семьей в юрте, спасаясь от палящих лучей солнца. Вдруг раздается стук копыт. Приподнимают они войлок, закрывающий вход в юрту, и — о ужас! — кто-то похитил последнее их достояние — угнал лошадей. Растерявшись, не зная, что им делать, долго стоят они у юрты. Поздно вечером возвращается домой Бельгутай, брат Темучина, — он ходил ловить сурков и, к счастью, взял с собой лошадь. Теперь можно пуститься в погоню за конокрадами. Братья немного поспорили, кому это сделать. В конце концов за ворами отправляется Темучин на единственной оставшейся у них лошади.

В пути Темучин приобретает себе первого друга — Боорчу. С его помощью удается сначала вернуть восемь коней, а потом и все остальное имущество. Темучин начинает постепенно собирать вокруг себя крепостных и родичей. Много лет ведет он с переменным успехом борьбу с соседними племенами, пока не подчиняет их своей власти одно за другим. Наконец, в 1206 году хурал — собрание монгольской феодальной знати — избирает Темучина великим ханом всех монголов и именует его Чингис-ханом.

Так в идиллических красках рисует нам юность Чингис-хана «Сокровенное сказание», рассказывая о том, как мальчик, некогда боявшийся даже собак, начав с пустого места, стал властелином огромной державы. Здесь мы имеем дело с преднамеренным искажением исторических фактов. Темучин вознесся к вершине власти не из среды бедных пастухов. Он был типичным представителем монгольского правящего класса, потомком старинной феодальной семьи. Воспользовавшись распрями между господствующими группировками, Темучин заключал союзы то с одной, то с другой из враждующих сторон. Огнем и мечом, клятвопреступлениями и заговорами, угнетением и насилием он в конце концов взял верх над своими противниками. Такова действительная история возвышения Темучина. И все-таки это сказание очень занимательно, независимо от намерений его автора. Оно позволяет приоткрыть завесу над одним из эпизодов зарождения кратковременного мирового владычества монгольских ханов и понять обстановку того времени, раскрывая реалистическую картину тогдашних будней кочевого народа.

2. В пустыне Азии

Как и почему мы едем в Монголию. — Монгольский ученый в Будапеште. — Сколько было денег у Шандора Кёрёши, когда он отправился в Азию. — Наши приключения на московском аэродроме. — Сколько времени понадобилось бы, чтобы обойти пешком всю Монголию.

В понедельник, 8 апреля 1957 года, я написал в дневнике, верном товарищем моих странствий, следующие строки: «Сегодня мне сделали первую предохранительную прививку, заграничные паспорта и деньги у нас в кармане; итак, если что-нибудь неожиданное не помешает нам, мы отправляемся в путь. И тут я задаю себе первый вопрос: зачем я еду? Какова цель этой поездки?»

С давних пор меня волнует проблема, связанная с одним из критических периодов в истории человечества. Известные нам 5000–6000 лет истории человеческого рода показывают, что первые великие культуры были созданы народами, обитавшими в долинах крупных рек. Классические культуры древности сложились в Египте, Месопотамии, долине Инда, на изобилующих реками широких просторах Китая; даже колыбелью культуры инков и ацтеков были речные долины. Все эти народы более или менее независимо друг от друга, но на определенной стадии общественного развития создавали поливное земледелие. Для этого была необходима сравнительно высокая степень культуры: наличие письменности, развитие ремесел, искусства и техники. Но в степях по соседству с оседлыми народами жили кочевые скотоводческие племена, поддерживавшие с ними многосторонние связи. Кочевое общество с его экстенсивным скотоводческим хозяйством не могло обеспечить себя всеми предметами повседневного обихода. В мирное время между кочевниками и оседлыми народами налаживались тесные торговые связи, причем товарообмен между ними не ограничивался вещами первой необходимости: кочевники увозили с собой предметы роскоши, ткани, ювелирные изделия, оставляя взамен скот, меха, кожи и другую продукцию. Наряду с этим кочевники заимствовали у более развитых оседлых народов многие формы государственного устройства и власти. Оружие, военная тактика, система налогового обложения, чины и титулы переходили от оседлых народов к кочевым и наоборот. Вслед за этим устанавливался и культурный обмен. Кочевые и оседлые народы заимствовали друг у друга литературные формы, сказки, музыкальные произведения, стили изобразительных искусств, перенимая иногда даже суеверия и религиозные предрассудки.

Но отношения между кочевыми и оседлыми народами отнюдь не всегда были мирными. Между властителями соседних классовых государств неизбежно возникали войны. Они боролись за лучшие земли и пастбища, за накопленные богатства, за господство над трудящимися массами, за лучшие условия их эксплуатации. Это прямое следствие, вытекающее из природы эксплуататорских классов. С угрозой войн, следовательно, будет покончено лишь тогда, когда окончательно и навсегда исчезнут эксплуататоры.

Войны между кочевыми и оседлыми обществами, сменявшие временами мирные экономические и культурные отношения, носили иногда форму последовательного оттеснения кочевников с их территории оседлыми племенами или пограничных стычек, набегов, небольших авантюр и схваток. Но случалось и так, что набег кочевников разрастался, ширился, и оседлые народы были не в силах его остановить. Набегам кочевников сопутствовали чудовищные опустошения, уничтожение производительных сил и обращение вспять общественного развития в тех случаях, когда они захватывали страны, находившиеся на более высоком уровне культуры. Но если господство кочевых племен над более развитыми оседлыми народами затягивалось, завоеватели перенимали у покоренных многие хозяйственные, общественные и культурные достижения, а иногда и весь Жизненный уклад. Длительный процесс ассимиляции поднимал завоевателей на более высокий экономический уровень, культура их становилась многокрасочней и сложней, чем до завоевания.

Но ведь в развитии кочевников была своя отправная точка. Письменные источники отмечали, появление кочевников только тогда, когда они попадали в поле зрения тех народов, которые уже писали свою историю. Налетая внезапно, кочевые орды стремительно вырастали из неизвестности, как бы материализуясь из окружающего их тумана.

Совершавшие набеги на богатые страны Южной и Восточной Азии, на Ближний Восток и Европу воины-кочевники пускались в свои военные авантюры из какого-то одного места, находившегося в самом центре Азии. Начиная от гиксосов[17] и хеттитов[18] до гуннов Аттилы, от аваров до мадьяр, от тюрков до монголов Чингис-хана, все кочевые орды отправлялись на свои завоевания из одного места. Где же оно находилось и что собой представляло? Вот вопрос, который с давних пор ставят перед собой ученые. Меня интересуют не название и географическое положение степей, не природные условия, способствующие развитию кочевого образа жизни, ведь эти условия могут играть только второстепенную роль. Мне хочется узнать, в какой колыбели общественно-исторического процесса возникли сложные отношения, особые предпосылки, породившие кочевой образ жизни. Уточняю свою мысль: меня интересует генезис кочевого феодализма.

Человек нового времени уничтожил белые пятна на карте земного шара, иногда даже вместе с коренным населением этих белых пятен. Вряд ли существуют еще на нашей планете места, о которых ничего не знает европеец. Но в истории человеческого рода, этом четвертом измерении Земли, таких белых пятен еще очень много. Одно из них, и отнюдь не самое маленькое, — центрально-азиатский очаг кочевых народов, где возникла своеобразная культура — особый жизненный уклад, основанный на кочевых приемах скотоводческого хозяйства. Изучение многообразных самобытных проявлений кочевой культуры и есть одна из главных целей моей поездки в Монголию. В каких условиях живут люди, вынужденные каждую неделю складывать свои юрты и перебираться на новые места, в непрерывных поисках воды и травы? Чем питаются кочевники-скотоводы, у которых нет продуктов земледелия? Как одевается народ, который стрижет шерсть и дубит кожу, но не треплет льна? О чем складывают пастухи свои стихи и песни? В чем своеобразие кочевой культуры? Что отличает быт кочевников от жизни их близких и дальних соседей — оседлых народов? И тут я нахожу более короткий и конкретный ответ на свой вопрос: я хочу осмыслить специфику, отличительные черты кочевой культуры.

Когда Кёрёши Чома искал «прародину» венгров, для него это было делом крупного национального значения. Но что общего у нас, венгров, с кочевым укладом далекого народа? Древняя история венгров в общих чертах уже известна. Историю венгерского народа до обретения новой родины можно разделить на два периода: первый, когда мы жили вместе со своими угро-финскими родичами, и второй, когда мы вступили на свой особый путь развития. От рыболовства и охоты мы постепенно перешли к кочевому укладу, связали свои судьбы со скотоводами, и прежде всего с тюрками. Кочевая эпоха в жизни венгров началась в VI–V веках до нашей эры и продолжалась до конца X века нашей эры. Итак, венгры оставались кочевниками полторы тысячи лет. Отпечаток того времени еще сохранился в венгерской культуре, но сведений о нем почти не осталось. Связи венгров со степными кочевниками не прекратились и в XI веке. Набеги гуннов, печенегов, татарское и турецкое иго снова и снова сводили нас с бывшими товарищами по кочеванию, Все это я твердо усвоил к моменту отправления в экспедицию для исследования кочевого быта.

До сих пор я говорил только об изучении кочевого уклада как такового, теперь настал момент кое-что сказать и о монгольских кочевниках. Не подлежит сомнению, что у кочевых народов не только много общего; они отличаются друг от друга самобытными особенностями. История и этнография монгольских племен изучены еще слабо. Девять десятых материалов по монгольской этнографии совсем не нашло отражения в научной литературе, о них нет даже упоминаний. Отдельные этнические группы и большинство диалектов до сих пор еще не исследованы. В этой области перед научными работниками открываются неограниченные возможности.

Мне предстояло решить, как с наибольшей пользой провести предоставленное для изысканий время, чтобы разобраться в этой сложной проблеме. Разумеется, чем глубже удастся мне проникнуть во взаимосвязь между различными явлениями, тем больший интерес будет представлять моя работа. Но я прекрасно понимал, что ограниченность времени, реальных возможностей, наконец, моих собственных знаний и сил позволяла мне заняться решением лишь некоторых, строго отобранных проблем. Поэтому-то я и поставил перед собой три конкретные научные задачи: изучить монгольскую юрту, то есть самый типичный и неизбежный аксессуар кочевой жизни, познакомиться с историческими источниками народов Центральной Азии, с их старинными сказаниями и легендами и, наконец, если это удастся, открыть и изучить еще не известные миру диалекты монгольского языка.

Теперь, мне кажется, я достаточно подробно ответил на вопрос, почему мне хотелось поехать в Монголию. Но я должен еще рассказать о том, как удалось осуществить это желание. Ведь речь шла не о какой-нибудь увеселительной прогулке на небольшое расстояние. Для научной экспедиции в Азии нужны и научная подготовка и немалые средства. Научную подготовку все участники экспедиции — Каталин У. Кёхалми, Дьёрдь Кара и я — получили на кафедре Центральной Азии Будапештского университета имени Лоранда Ётвеша. Все мы впервые отправлялись в научную экспедицию. До (весны 1956 года мы занимались только составлением планов и обсуждали предполагаемую поездку. Эта весна оказалась решающей. Чтобы дальнейшее развитие событий стало более ясным, надо здесь сказать, что в Монгольской Народной Республике еще нет своей академии наук[19]; там ее пока заменяет Комитет наук и высшего образования, который и ведает всеми научными исследованиями в стране. За последние десятилетия научная жизнь в Монголии: развивалась весьма бурно; здесь появилось много талантливых исследователей, уже добившихся выдающихся результатов. Хорошо известно, что молодое монгольское государство начало возводить храм науки буквально на пустом месте, и естественно, что там еще нет достаточного числа ученых, располагающих знаниями, необходимыми для основания академии наук. Монгольские ученые пока еще защищают кандидатские и докторские диссертации в академиях дружественных стран.

Вот почему проф. Ринчэн, член монгольского Комитета наук и высшего образования, обратился в Академию наук Венгрии с просьбой разрешить ему защитить здесь диссертацию на соискание ученой степени. Диссертация Ринчэна носила название «Грамматика монгольского языка».

Составляя маршрут своей экспедиции, мы старались как можно лучше использовать пребывание в Венгрии этого ученого, расспрашивали его о положении в Монголии.

Через несколько недель после того, как Ринчэн вернулся на родину, мы получили телеграмму с сообщением, что Комитет наук и высшего образования приглашает нас в Монголию. Это значительно подвинуло решение вопроса о нашей маленькой экспедиции, но не устранило всех трудностей. Ведь путевые расходы до Улан-Батора должна была оплатить Академия наук Венгрии, не говоря уже о средствах на закупку необходимого оборудования.

Но вот средства на проезд для всех троих получены. Часть оснащения доставлена с заводов через научные организации, а остальное, главным образом для метеорологических наблюдений, мы изготовили сами. Вскоре мы располагали всем самым необходимым. Позднее при полевой работе больше всего нам не хватало магнитофона.

Но разве можно сравнить наши пустяковые затруднения с теми препятствиями, которые пришлось преодолеть Кёрёнги Чоме. Этот отважный исследователь отправился в путь всего с 200 форинтов в кармане, без какого бы то ни было оборудования и без чьей-либо поддержки. Два года пешком и с попутными караванами добирался он до Индии, страдал от голода и холода, встречая полное непонимание со стороны своих современников. А Армину Вамбери даже при поддержке Академии наук Венгрии пришлось все-таки с тысячью форинтов в кармане, переодевшись дервишем, пробираться с караванами через Турцию, Персию и Афганистан, То же пришлось испытать и таким нашим предшественникам, как Лоци, Алмаши, Принц, как наш современник профессор Лигети. Все они пробирались в неисследованные районы Азии без какой-либо поддержки местных органов, где поездом, а где караванами. История венгерского востоковедения знает, правда, и две «графские» экспедиции, организованные Сечени и Зихи. На первую из них в 1877 году было затрачено 98 100 форинтов. Но даже по сравнению с участниками этих экспедиций мы находились в гораздо лучшем положении. В Улан-Батор нас доставил самолет, в нашем распоряжении были машины, а материальные средства обеспечивались на основе дружественного соглашения о культурном сотрудничестве между двумя народными республиками — Венгрией и Монголией.

В середине апреля 1957 года все было готово — и маршрут, и паспорта, и оснащение. Что касается последнего, то при составлении списка необходимых вещей мы были еще слишком неопытны и во время экспедиции обнаружили, что взяли с собой много лишнего, хотя и старались облегчить вес своих чемоданов перед посадкой на самолет. Но вот мы прощаемся с провожающими, и самолет уносит нас ввысь.

Первые минуты полета были полны новыми, волнующими, еще не изведанными ощущениями. Пелена легких облаков, когда смотришь на них сверху, кажется гораздо красивее, чем с Земли, чем-то напоминая освещенное солнцем, но все же загадочное морское дно. Вблизи облака похожи на вату. Первая посадка во Львове. Непривычна разница во времени. Ведь оно текло здесь, как и всюду на Земле, и все же менялось в зависимости от зон. Мы летели на восток, и нам приходилось в каждой зоне переставлять стрелки на 1 час вперед. Следующая посадка в Киеве продолжалась всего несколько минут, и вот мы уже летим дальше. На Внуковском аэродроме нас поразило такое же напряженное движение, как на крупном железнодорожном узле: сотни самолетов приземляются, отправляются в рейс или ожидают на поле!

Во Внукове у нас возникли осложнения. Дьёрдь Кара следовал дальше другим самолетом, поэтому нам пришлось разделить вещи и снова их взвесить. И тут у нас оказалось на 27 килограммов больше, чем было оплачено в Венгрии. Полагалось оплатить разницу, а у нас в карманах не было ни рубля. Дьёрдь садится на самолет и улетает с оплаченным багажом, а мы растерянно оглядываемся вокруг, размышляя о том, где же достать денег. Целый час слоняемся мы по залу ожидания, совещаясь, как выйти из затруднительного положения, пока вдруг в разноязычной толпе не улавливаем звук родной речи. Я тут же устремляюсь к говорящему по-венгерски человеку. Оказывается, это работник нашего посольства в Москве, приехавший на аэродром по каким-то служебным делам. Он помогает нам выпутаться из затруднения, предоставив взаймы необходимую сумму. Мы вылетаем только на рассвете следующего дня. Около получаса самолет шел над освещенной Москвой. С высоты 1800 метров город с его огнями и красными звездами Кремля в центре казался зеркальным отражением распростершегося над нами неба.

На заре мы уже были над Волгой. Посадка — в Казани, а завтрак — уже в Свердловске. И вот я, венгр, летящий над русской землей, благодаря знанию английского языка становлюсь переводчиком между моими попутчиками: немцами и китайцами. Настоящий интернационал.

Взволнованно опрашиваю, когда же мы наконец перелетим через Урал и будем над Азией? Но меня тут же разочаровывают — через Урал мы, оказывается, уже перелетели, и Азия под нами. Мы и не заметили, как там очутились. Летим над Обью, вокруг простирается тайга. Это уже Сибирь. Природа здесь совсем иная: лес, топи, бесчисленные озерца.

С самолета различаем населенные пункты, отличающиеся своеобразной планировкой. Строения обрамляют маленькие озера одним-двумя концентрическими рядами. Если поселки группируются вокруг двух смежных озер, то сверху они похожи на очки. Фасады домов обращены к воде, сзади сады. Кое-где мелькают поля, по их округлой форме легко догадаться, что распаханы котловины древних озер. Куда ни кинешь взгляд — лабиринт лесов и болот да пятна отвоеванных людьми у этих болот нолей, иногда пейзаж разнообразят извилистые речки.

Снижаясь над Омском, мы видим, что Иртыш еще скован льдом. Здесь встречаемся с Карой, самолет которого уже несколько часов пережидает пургу. Мы заговорились, радуясь неожиданной встрече, как вдруг замечаем, что в самолете Кары уже закрыты дверцы та вертится пропеллер. К счастью, это был лишь пробный запуск и наш друг успел попасть на самолет.

Еще одна посадка в Красноярске, где идет сильный снег. Мы догнали зиму. Я чувствую себя плохо: температура вдруг повысилась, К этому добавляется неприятное ощущение, которое испытываешь, когда самолет за несколько минут набирает высоту до 4000 метров. И все-таки я любуюсь рассветом. Солнце освещает облачный покров под нами, и он на наших глазах преображается в фантастические светло-лиловые острова, гигантские мрачные деревья, золотисто-розовые сверкающие озера.

Умываясь в Иркутске, вдруг соображаю, что температура у меня поднялась от сделанной еще в Будапеште прививки; значит, оспа принялась. Глотаю несколько таблеток истопирина, так как теперь необходимо мобилизовать все внимание: за Иркутском вскоре начинается Монголия.

Беру карту и сравниваю ее с той, что расстилается внизу, вычерченная самой природой. Летим над Байкалом; покрывающий его лед рассечен мозаикой трещин: конец зимы. Вот и граница Монголии. Под нами оголенный силуэт Хангая, за ним — Малый Хэнтэй.

Монголия состоит из пяти крупных физико-географических районов: Монгольского Алтая, Котловины Больших озер, Восточно-Монгольского плоскогорья, Гоби и Хангайско-Хэнтэйской горной страны, над которой мы как раз и летим. Монгольский Алтай начинается на западе страны и глубоко врезается в северную часть пустыни Гоби, заканчиваясь Гобийским Алтаем. Северо-запад Монголии занимает Котловина Больших озер, Убса-Нур, Хиргис-Нур, Хара-Ус-Нур и Хара-Нур. К котловине примыкает Хангайско-Хэнтэйская горная страна, ограниченная с востока хребтом Эрен-Даба, а на юге Хангаем. На востоке страны раскинулось Восточно-Монгольское плоскогорье. Вдоль южной границы тянется великая пустыня Гоби. Территория Монголии — 1531 тысяча квадратных километров. На ней могли бы уместиться Франция, Испания, Португалия, Великобритания и Ирландия, имеете взятые, то есть чуть ли не половина Западной Мироны. Наибольшее протяжение с запада на восток — 21568 километров. Примерно на таком расстоянии от Будапешта находится Исландия. Общая протяжённость государственной границы такова, что если делать по 35 километров в день, то понадобится почти семь месяцев, чтобы ее обойти. Вся эта огромная территория — плоскогорье. Средняя высота над уровнем моря превышает 1500 метров. Саман высокая точка хребта Табын-Богдо-Ула (гора Пяти Богов) — вершина Хыйтун — достигает 4355 метров. Разнообразие рельефа обусловило и различие в растительном покрове, представленном горной тайгой, лесостепью, степью, полупустыней и пустыней. Степи занимают свыше 78 % территории Монгольской Народной Республики. Эти огромные естественные пастбища и создают предпосылку для развития кочевого скотоводства.

Самолет сильно качнуло в воздухе, и карта выпала у меня из рук. Здесь постоянно, даже летом, дует сильный северный ветер, несущий с собой очень мало влаги. Годовая сумма осадков, как правило, не превышает 300 миллиметров[20]. Климат резко континентальный с сильными морозами в зимнее время. Средняя годовая температура колеблется в пределах от -4 до +4°, годовая амплитуда колебаний превышает 90, максимальная температура -40, минимальная -52, а среднесуточная нередко достигает 20 или 30°. Зная это, мы захватили с собой массу теплых вещей и позднее в этом никогда не раскаивались.

Самолет идет на снижение, еще несколько минут, толчок, другой, и мы прибыли. На аэродроме нас встречает старый знакомый — проф. Ринчэн со своими коллегами. Встреча торжественная. Понимаем, что знаки внимания оказывают не только нам лично, но и нашей родине, и это нас очень радует. После приветствий быстро размещаемся в машинах и катим в столицу Монголии — Улан-Батор.

3. В городе Красного Богатыря

Роскошные машины не мешают верблюдам. — Как привыкают кочевники к городской жизни. — Городская юрта. — Три печальных холма. — Среди китайских седельников. — Симфония красок на улан-баторских улицах. — Дети пастухов приобщаются к науке. — У надписи Тоньюкука. — В штольне. — Там, где изготовляют юрты.

Не потому ли аэропорты строят подальше от городов, чтобы прибывшие издалека иностранцы могли постепенно освоиться с новыми впечатлениями? Наша машина мчится к Улан-Батору — городу Красного Богатыря. Я так захвачен новыми впечатлениями, что рассеянно слушаю моего спутника, говорящего о родстве между монголами и венграми и интересующегося нашими планами. Смотрю на разворачивающуюся перед нами панораму города, на заводские трубы, кокетничающие с горными вершинами, на кочевников, верхом на лошадях пасущих стада в степи, на строящиеся вдоль дороги дома, на петляющие речушки Толу и Сельбу.

С первого же взгляда Улан-Батор поражает своей многокрасочностью: заводские рабочие и скотоводы-кочевники, русские инженеры и китайские землепашцы, европейские дома и войлочные юрты, шикарные лимузины, осторожно объезжающие караваны верблюдов, молодые парни в кожаных куртках верхом на мотоциклах и старики в традиционной монгольской одежде. Столица Монголии растягивается примерно на 20 километров, считая «дачи» у подножия Богдо-Улы, горы высотой 2250 метров.

В центре города белизна многоэтажных домов разнообразится желтой и синей красками, очень приятными для глаза под слепящими лучами монгольского солнца. Центральную площадь имени Сухэ-Батора окружают здание Совета Министров Монгольской Народной Республики, Государственный музыкально-драматический театр, гостиница «Алтай», больница и другие современные строения, занятые различными учреждениями. Среди них и за ними толпятся многоэтажные жилые дома. Сюда, в центр города, и доставили нас машины. Останавливаемся у памятника Сухэ-Батору, конного изваяния, возвышающегося посреди площади, и через несколько минут уже входим в отведенные нам номера.

Первые дни знакомимся с городом. Целыми днями бродим по улицам, и все необычное привлекает наше внимание. Меня особенно интересует планировка и архитектура города, в которых сочетаются элементы прошлого и будущего Монголии. Как привыкает кочевой народ к оседлой жизни, через какие переходные формы он приобщается к городскому быту? Улан-Батор в значительной степени отвечает на мой вопрос. Нельзя забывать о том, с чего началось здесь строительство новой жизни. Народная Республика получила в наследство от прошлого средневековый уклад, сложившийся в своеобразных условиях кочевого феодализма. Угнетение и страшная нищета еще усугублялись суровой природой степного края. В этой отдаленной от центров современной цивилизации стране люди еще недавно ничего не знали о достижениях техники и преимуществах городской жизни. Лучшим сынам народа в дореволюционные годы приходилось вести отчаянную борьбу даже за элементарное улучшение санитарных и культурных условий, за самый незначительный прогресс. Страна прозябала под черной тенью монастырей, стонала под гнетом иностранных поработителей. Монастыри, казармы и крепости были единственными центрами оседлой жизни, и вокруг них вырастали глинобитные хижины чужеземных купцов.

На месте современной монгольской столицы уже в 1639 году существовал поселок, называвшийся Ихэ-Хурэ (Большой Монастырь), В нем была резиденция Джебдзун-Дамба-хутухты, главы монгольской желтой церкви[21], занимавшего в буддийском мире третье место после далай-ламы и панчен-ламы. Русские называли этот город Ургой, под этим названием он был известен и в других странах Европы.

Когда в 1691 году Монголия была захвачена маньчжурами, Урга стала главным городом провинции Халха[22]. В 1911 году после провозглашения независимости Монголии город был переименован в Нийслэл-Хурэ (Столичный Монастырь) и объявлен столицей страны, В 1921 году Монгольская революционная армия вошла в столицу, а в 1924 году Первый Великий народный хурал объявил город столицей Монгольской Народной Республики и назвал его Улан-Батор-хот — город Красного Богатыря.

Дореволюционная Урга состояла из монгольских юрт и домов русских и китайских купцов. Никаких промышленных предприятий, никаких культурных учреждений здесь не было. Улан-Батор превращался в современный город буквально у нас на глазах. В 1957 году наряду с современными зданиями в центральной части города, в китайском квартале еще сохранялись, глиняные мазанки. Но в 1958 году, приехав в Монголию вторично, я увидел полностью преобразившийся город. А люди, побывавшие в Улан-Баторе после меня, рассказывают, что старых городских кварталов больше не существует. Однако когда мы впервые в 1957 году оказались в этом городе кочевого народа, старое еще уживалось с новым.

На следующий день после приезда, обойдя весь город, я спустился к Толе, до самых берегов которой простираются современные жилые строения, учреждения и заводы с дымящимися трубами. Злейший враг каменных зданий в Монголии — резкий, леденящий северный ветер, достигающий иногда ураганной силы. Двери домов обиты войлоком, и по краям к ним прибиты планки, закрывающие щели. Окна не открываются, помещения проветриваются через форточку (салхибч).

Монголы издавна знакомы с городскими поселениями монастырского или крепостного типов, и все-таки им, видимо, трудно дается решение навсегда расстаться с юртой и поселиться в каменном строении. Но это объясняется не какой-то там «древней склонностью к кочевой жизни», а скорее тем, что строительная техника еще не сумела найти тип зданий, соответствующий здешнему климату. В каменных домах жильцы страдают не только от холодного ветра, непрерывно свистящего с осени до весны, но еще сильнее от летней жары, когда температура часто поднимается до 40°. Уланбаторцы, не ожидая наступления летнего зноя, уже ранней весной переселяются в дачные юрты. С берега Толы хорошо видны эти своеобразные дачки, белеющие у подножия ближайшей горы и дальше в окрестностях. У автобусных остановок на площади имени Сухэ-Батора стоят длинные очереди: дачи находятся в 10–15 километрах от города, и добраться туда, кроме как на автобусе, можно разве верхом. Рабочие, служащие, интеллигенция — все бегут из раскаленных зданий города в прохладные долины.

Дачные юрты мало чем отличаются от обычных кочевых, только деревянные каркасы у них ярче раскрашены, и обставлены они фабричной мебелью, чисто дачной, из полых алюминиевых труб. Войлочные стены юрты снизу подгибаются, и через каркас внутрь проникает свежий ветерок, а сверху войлок хорошо защищает от палящих лучей солнца. Многие юрты электрифицированы. Дачные стоянки расположены на значительном расстоянии, друг от друга, и во время больших летних празднеств их обитатели обычно покидают просторные войлочные юрты и отправляются на место сборища, захватив с собой маленькие парусиновые палатки — майханы. В землю втыкаются два шеста, соединенные наверху поперечной планкой, сверху накидывается парусина, и палатка готова.

На городской территории повсюду идет хлопотливое строительство. Часто из-за перепланировки улицы приходится делать большой крюк. Но как ни торопливо строится город, всем улан-баторцам еще не хватает места в новых домах, некоторые живут в так называемых дворах, или хашах. Возвращаясь с берега Толы, я попадаю в район таких хаш. Дворы окружены частоколом в рост человека. Любопытство заставляет меня открыть окрашенную в синий цвет калитку хаши. В одном углу двора стоит юрта, а рядом с ней вспомогательные помещения: сарай и шалаш с инструментами. Юрта покоится на деревянном шале (помосте). Для кочевой жизни такой помост не годится, но здесь он хорошо предохраняет от холода. Шал настилается на чурки или прямо на землю. Внутреннее убранство юрт зависит от материального положения семьи.

Заметив иностранца, хозяин выходит навстречу и любезно приглашает меня зайти в юрту. С большим интересом рассматриваю, как обставлена «городская юрта» — этот этнографический парадокс.

Около самого входа налево — небольшая этажерка с книгами. Перед ней стол и два стула, на столе тарелка со сластями. Мебель здесь совсем не у места; в юрте удобнее сидеть на войлочных коврах. Спинки деревянных кроватей и большие сундуки, заменяющие платяные шкафы, расписаны старинными монгольскими узорами, напоминающими меандр. По красному фону проведены линии пяти-шести цветов — от зеленого до желтого. В других дворах я обнаружил, кроме жилой, еще кухонную юрту. Посреди кухни стоит железная плитка; дым по черепичной трубе выходит из дымового, отверстия юрты. Кольцо дымового отверстия опирается на два раскрашенных и покрытых резьбой столба. Кровать и полки с кухонной утварью направо от входа задернуты занавесками. За очагом стоит низенький, настоящий монгольский столик, ложки которого не выше пяти-шести сантиметров. Хозяин первой юрты, куда я зашел, — шофер, работающий на государственном предприятии. Он угощает меня монгольской водкой и рассказывает много интересного о своей жизни. Шоферы — современные «моторизованные кочевники». Расстояния в этой огромной стране так велики, что водителям машин часто приходится уезжать на несколько недель. Правда, теперь шофер за полчаса покрывает один уртон (35 километров), то есть дневной переход старинной конной почты. И все-таки по сравнению с оседлыми рабочими водители автомашин — кочевники новой Монголии. Не случайно молодая монгольская литература так часто воспевает любовь шофера и пастушки. В Монголии профессия шофера приобрела почти символическое значение.

Однако кочевая жизнь водителя состоит не из одних удовольствий; есть в ней и своеобразные трудности. В старину кочевники-пастухи передвигались по степному бездорожью вместе с семьями, а современным шоферам приходится иногда надолго разлучаться с женой и детьми.

Между тем к старым заботам кочевой жизни прибавились новые. Кочевым товарищем водителя вместо коня стала машина, а уход за ней требует технических знаний. Мой хозяин научился водить и ремонтировать машину в техникуме. В бескрайних степях водителю не на кого рассчитывать, кроме как на себя самого, когда нужно устранить какие-нибудь перебои в работе мотора. Ремонтно-заправочные станции расположены на расстоянии 300–400 километров друг от друга. Позже, во время наших экскурсий по стране, я имел возможность убедиться, как хорошо разбираются монгольские водители в машине, которая так далеко увела их от старых привычек и занятий. Наряду с телефоном и телеграфом отдельные автомашины и автоколонны сделались животворной кровеносной системой страны. Водители грузовиков охотно объединяются в автоколонны, пришедшие на смену старым караванам верблюдов. Машины доставляют шерсть и промышленные товары, развозят по степям продовольствие, лекарства и книги. И люди, разъезжающие на машинах, объединяются в новые коллективы, новые не только потому, что вместо верблюдов и яков приходится иметь дело с автомобилем, но и по характеру своей деятельности. Ведь они обслуживают всю страну, удовлетворяют потребности и заботятся об интересах всего народа. Монголы называют шофера джолоч, то есть кучер. Это слово напоминает о прошлом, хотя люди, зорко всматривающиеся в степные просторы, держат в руках не вожжи, а баранку руля.

Вместе с изменением жизненного уклада меняются и идеалы людей. В юрте играют двое детей. Я спрашиваю у мальчика, которому на вид можно дать не более пяти лет, кем он хочет стать, когда вырастет.

— Буду водить красивую машину, — не задумываясь, отвечает мне мальчик, а мать, одетая по старинке в традиционный костюм монгольских женщин, улыбается сыну радостно и горделиво.

К сожалению, мы не можем долго задерживаться у этой гостеприимной семьи: нас ждут в гостинице.

Подготовка к поездке по Монголии затянулась, но мы стараемся с толком использовать время, работаем в библиотеках и музеях, знакомимся с культурной жизнью столицы. На следующий вечер после нашего приезда мы уже слушаем в театре монгольскую оперу «Три печальных холма», либретто которой написано писателем Нацагдоржи[23]. Театр помещается в одном из самых красивых зданий на площади Сухэ-Батора; фасад его украшают колонны и тимпаны.

Музыка оперы очень приятна для европейского уха. Композитор Дамдасурэн учился в Европе. Опера написана по монгольским мотивам. Хотя местами и чувствуется китайское влияние, музыку в целом нельзя назвать эклектической, а инструментовка совсем самобытна. Наибольшее впечатление произвела на нас монгольская народная песня, которую в отличие от других арий певец исполнил фальцетом с множеством колен.

В антракте я наблюдаю за публикой. Сразу видно, что люди ходят здесь б театр не для соблюдения этикета. Больше половины зрителей, прогуливающихся в фойе, одеты в национальные монгольские костюмы, особенно женщины. Во время действия зрители не сохраняют полной тишины, обмениваются впечатлениями и аплодируют не исполнителям, а автору, напряженно следя за развертывающимися на сцене событиями. Единственное исключение было сделано для исполнителя народной песни.

На следующий день отправляемся в китайский район. Большинство мелких ремесленников и частных торговцев в Улан-Баторе — китайцы. По просьбе Кёхалми, которую особенно интересует конская сбруя монгольских кочевников, идем в мастерскую седельника. В маленькой низенькой каморке на трехногом стуле сидит старый мастер-китаец и трудится над изготовлением деревянной части седла. Более 30 лет назад он приехал в Улан-Батор из китайской провинции Хэбэй и с тех пор занимается изготовлением деревянных обтянутых кожей монгольских седел. У стены разложены инструменты. Китаец показывает их нам и объясняет что к чему, а мы старательно записываем все интересующие нас сведения. Расставшись с седельником и пройдя несколько домов, мы обнаруживаем другую мастерскую. Здесь изготовляют отдельные детали юрт и утварь: верхнее кольцо крыши, поддерживающие его деревянные столбы и сундуки. Каркас для стен мастерит в другом месте. В изготовлении юрт соблюдается строгое разделение труда.

Китайские ремесленники обычно работают в лавочке, выходящей на улицу. За мастерской есть еще одна-две маленькие жилые комнаты.

В китайском квартале можно еще увидеть красивое старинное крыльцо, иногда каменное с резными колоннами и тимпаном, иногда деревянное, ярко расписанное различными сценами, большей частью на темы китайского классического романа «Троецарствие». Из-под кровли китайских домиков выглядывают концы потолочных балок, образующие один-два ряда зубцов. Оконные рамы — не простые решетки, они переплетаются в затейливый узор, а стекла заменяет пергамент. Китайские домики большей частью окрашены в небесно-голубой цвет; среди них попадаются и двухэтажные. Крыши в форме седла с загнутыми вверх краями покрыты слоем земли, поросшей густой травой. Строения обычно окружают двор, куда можно войти через большие двухстворчатые ворота. В отгороженных углах двора стоят ящики или бочки, в которых выращивают цветы и овощи. В китайском квартале находится храм героя монгольского народного эпоса Гесера, обожествляемого также китайцами[24]. Храм состоит из четырех маленьких строений; из них, очевидно, только переднее и заднее строения использовались для отправления культа, а в двух боковых когда-то жили ламы. Резные украшения у входа еще сохранились, кое-где на кровле видна и яркая краска.

Из китайского городка мы отправляемся в старинный русский квартал, спускающийся к берегу Толы. Наряду с кирпичными и глинобитными строениями здесь стоят бревенчатые срубы с дощатыми крышами. Своеобразные очень большие ворота, Через Которые въезжают во двор телеги, иногда украшены затейливой резьбой. Оконные наличники в каждом доме непременно покрыты красивыми резными узорами. Входят в дом через двор; в отличие от китайского этот дом не окружен со всех сторон строениями. В монгольском дворе обычно стоит юрта. Монголы только зимой живут в домах, а летом перебираются в юрту.

И монголы и китайцы, живущие в Улан-Баторе, очень любят проводить досуг на улице. Монголы присаживаются на корточки в любом месте, если им хочется поболтать с кем-нибудь на улице, а китайцы располагаются на лавочках около своих домиков.

Уличная толпа в Улан-Баторе очень живописна благодаря ярким красочным одеждам. Летом монголы одеваются в цветное полотно или шелк, а зимой — в более тяжелые ткани, подбитые мехом. Национальная верхняя одежда монголов напоминает длинный до щиколоток кафтан. На правом плече он застегивается на маленькие пуговки из канители. Такая же застежка украшает и левую сторону кафтана, заканчиваясь под мышкой. Вокруг талии в несколько рядов обмотан широкий цветной пояс. Таким образом, верхняя одежда до пояса служит как бы большим карманом, из которого ничего не выпадает даже при стремительной скачке. За каких-нибудь 10 минут мне удается установить привычные сочетания цветов. Вот они:

Нам попадались и другие сочетания, но все они не произвольны, а подчиняются определенным законам моды. Материал иногда покрыт традиционным узором из кругов и других геометрических фигур, но однотонен. Покрой мужской и женской одежды одинаков. Рассматривая прохожих на улицах Улан-Батора, я не смог обнаружить разницы в национальной одежде жителей различных аймаков[25]. Позже, разъезжая по стране, я обнаружил, что различные типы старинной национальной одежды, которую мы видели в улан-баторском музее, кое-где еще сохранились.

Движение на улицах Улан-Батора оживленное; особенно поражает большое количество автомашин. Нередко попадаются и всадники, а иногда караваны верблюдов. В центре города движение регулирует милиция.

Посещаем кожевенный завод и предприятие, выпускающее художественные изделия. Директор этого предприятия, оказывается, ездил в Венгрию и встречался там с Карой. Во дворе стоит несколько мотоциклов, этих стальных коней современных монгольских всадников. В ковровой мастерской на механических станках воспроизводятся старинные узоры, а кожевенный завод выпускает главным образом сапоги. Мы и пришли-то сюда, чтобы по совету наших гостеприимных хозяев запастись сапогами на дорогу. Завод выпускает современную европейскую обувь, но на заказ вам могут сделать и старинные монгольские сапоги с загнутыми носами и раструбами на голенищах. Нас спросили, какую обувь мы предпочитаем. Мы долго колебались, но в конечном счете выбрали то, что удобнее: ведь старинные монгольские сапоги хороши лишь в стремени.

Побывали мы и в Педагогическом институте, готовящем учителей для начальной и средней школ. В институте числится 450 студентов. Им читают лекции по монгольскому языку и литературе, русскому языку, географии, природоведению, физике, математике, истории, педагогике и физкультуре. Хотя Педагогический институт выпускает с каждым годом все большее и большее число преподавателей, их все еще не хватает. В стране действуют более 400 начальных школ. Мы узнаем, что только в Улан-Баторе насчитывается 21 школа и 12 техникумов, в которых работает более 3 тысяч преподавателей. Зашли на лекцию по зоологии, посвященную хищным животным. Но больше всего нас, конечно, интересовала кафедра монгольского языка. Долго беседовали мы со своими коллегами, преподающими на этой кафедре. Они рассказали нам о порядке прохождения материала: на первом курсе студенты изучают фонетику и историю языка, на втором — морфологию, на третьем — синтаксис, на четвертом — лексикологию.

Из Педагогического института направляемся в Монгольский государственный университет. Вероятно, это самый молодой университет на земном шаре, ведь он основан в 1942 году. Чтобы понять значение этого события, надо вспомнить, что в 1921 году во всей Монголии была одна-единственная светская школа, в которой училось не более 50 человек. Понадобилось 20 лет, чтобы вырастить поколение, получившее среднее образование. Приходилось начинать с создания школ и подготовки учителей. Дети скотоводов и рабочих составляют 99 % студентов университета. Летом они, как правило, уезжают в степь к своим семьям, где занимаются кочевым скотоводством.

В 1942 году в университете было три факультета: медицинский, (ветеринарный и педагогический. Именно в хорошо подготовленных врачах и педагогах ощущалась тогда особенно острая необходимость. В 1957 году университет был расширен. Появились два новых факультета: естественных наук — с отделениями химии, биологии, физики, математики и географии, и общественных наук — с отделениями истории, политической экономии, монгольского языка и литературы, а также русского языка. При университете созданы зоологический и анатомический кабинеты и библиотека, в которой насчитывается более 200 тысяч книг. Наряду с редчайшими антикварными изданиями здесь широко представлена современная литература по гуманитарным и точным наукам. В университете работают 200 преподавателей.

В 1946 году при университете был создан исследовательский институт; в числе его сотрудников 16 молодых ученых, недавно приобщившихся к научной деятельности. Университет занимает два больших здания. Центральное здание находится неподалеку от главной площади; в нем размещены аудитории и лаборатории медицинского факультета и факультета естественных наук.

На некоторых кафедрах, возглавляемых советскими профессорами, обучение ведется на русском языке, но в большинстве случаев кафедрами заведуют молодые монгольские ученые. Одна из причин преподавания на русском языке заключается в следующем. До 1921 года наук в Монголии, можно сказать, не было. Их заменяли священные книги и толкования религиозных текстов. Не удивительно, что в монгольском языке не было и научной терминологии. С усилением народной власти развитие языка не могло угнаться за новыми потребностями.

Монгольские научные учреждения провели огромную и трудоемкую работу по обновлению языка. Лингвисты отыскивали забытые архаические или имевшие другой смысл слова (их оказалось великое множество) и вкладывали в них новое научное содержание. Мой коллега Лайош Беше, написавший работу по обновлению монгольского языка, подразделил новые термины на пять групп. Для обозначения некоторых понятий используются архаические слова. Так, например, слово, когда-то означавшее «зрелище», теперь употребляется в значении «выставка». В других случаях общеупотребительным словам придают новые особые значения. Слово «молния», например, сохранив свое прежнее значение, употребляется и в смысле «электричество», а «провод» означает еще и «телефон». Отдельные понятия, выразить которые одним словом не удалось, даются описательно. Слово «ампер» переводится как «электрическая мера», а «аквариум» как «сосуд с водной фауной и флорой». Еще один метод словообразования заключается в создании прочных словосочетаний. Языковед по-монгольски называется «исследователем языка», поезд — «огненной повозкой». Только в тех случаях, когда совсем нельзя найти подходящего монгольского слова, заимствуются иностранные слова. Но и такие слова переделываются на монгольский лад. Русское слово «дежурный», заимствованное когда-то из французского языка, по-монгольски звучит как «джиджур». Но несмотря на богатство фонда, из которого черпаются новые и старые слова для обозначения новых понятий, монгольский язык, как и все другие, не может обновиться за слишком короткий срок. Не все предложенные лингвистами слова сохраняются в живой речи. Существующий в Монголии Комитет по обновлению языка ежегодно выпускает толстый том словаря, в котором даны и истолкованы новые термины, и все-таки научная терминология прививается медленно, некоторые слова остаются чужими. Этим отчасти объясняется, почему не на всех кафедрах университета преподавание ведется на родном языке.

10 мая мы тренируемся для предстоящего долгого путешествия — отправляемся в Налайху, горный поселок, расположенный неподалеку от столицы, где находятся самые крупные в Монголии шахты.

Выезжаем в половине одиннадцатого; с нами едет Э. Вандуй, сотрудник Комитета наук, он будет сопровождать нас и во всех наших дальнейших странствиях. Некоторое время мчимся по асфальтированному шоссе, потом по вымощенному булыжником, но очень скоро только мосты и откосы да еще телеграфные столбы показывают мам, что мы не сбились с дороги. Вокруг расстилаются бескрайние, чуть волнистые степные просторы, покрытые сухой травой. Слева извивается Тола, петляя во все стороны, так что порой кажется, будто эта речушка сама себя пересекает. Среди невысоких холмов временами показываются то пасущиеся козы, то верблюды, кое-где мелькают белые войлочные юрты. Степь еще не зазеленела; монголы говорят, что весна в этом году поздняя, но когда мы выходим из пропахшей бензином машины, то сразу пьянеем от сильного аромата весенних степных цветов. На горизонте вырисовывается затейливое кружено высоких расчлененных горных хребтов. Темные пятна лесов резко оттеняют их обнаженные склоны, а голые белесые вершины отчетливо выделяются на неправдоподобно синем небе. Поворот — и перед нами открывается панорама закутанных в снега вершин, но заснять их не удается: нужны очень зоркие глаза, чтобы отличить горы от собирающихся на горизонте облаков.

По временам у меня возникает сомнение, в нужном ли направлении мы едем, не сбились ли с пути? Только внимательно присмотревшись, можно заметить следы шин на траве и навоз — вехи, отмечающие степную дорогу. Мы едем со скоростью 60 километров в час, но совсем этого не замечаем: бездорожная степь стелется гладчайшим шоссе, домов и деревьев нет, не говоря уже о придорожных столбах с обозначением расстояний. Как же тут ощутишь скорость движения!

Причудливые формы холмов не позволяют соскучиться, и вдруг замечаешь, что и сама степь совсем не однообразна, облик ее беспрестанно меняется, хотя ландшафт в целом остается неизменным, окруженный где-то там в необозримой дали горными хребтами. Горизонт в степи кажется очень далеким, но мы не чувствуем себя затерянными: в Венгрии ведь тоже есть Альфёльд[26].

На вершине холма стоит конь, нам думается, что он дикий. Пышная черная грива почти сливается с темной кожей. Силуэт коня резко выделяется на фоне синего неба и желтовато-серо-коричневой степи. Гордое животное бросает столь высокомерный взгляд на нашу маленькую машину, что мы чувствуем себя пристыженными. К верблюдам мы уже привыкли, но при встрече с ними я каждый раз испытываю жалость: очень уж они всклокоченные и неряшливые, когда меняют свое зимнее платье на летнее.

Наша машина останавливается у стелы Тоньюкука[27]. Несколько месяцев назад у себя дома я читал репродукцию надписи великого тюркского государственного мужа. Но тогда я даже мечтать не осмеливался, что так скоро смогу увидеть ее в оригинале.

«Билге Тоньюкук бен ёзюм Табгач илинге килинтим…»

«Я, мудрый Тоньюкук, родившийся китайским подданным…» — гласят первые слова надписи, воскрешающей перед нами войны властвовавших здесь в VIII веке тюрок. Мудрый Тоньюкук, полководец и советник великих ханов Ильтереса и Бильге, рассказывает, как он освободил народ от чужеземного ига и простер свое господство на соседние страны, вернув былую славу тюркским владыкам. В надписи говорится о реке Тогле, нынешней Толе, которая неподалеку от этого места поворачивает к Улан-Батору. У меня слишком мало времени, чтобы расшифровать письмена, и я их фотографирую.

Возвращаемся обратно в Налайху, чтобы успеть до вечера осмотреть самые крупные шахты Монголии. С 1921 года тут добывают прекрасный бурый уголь, но только, за последние годы шахты были оборудованы современной техникой. Директор сообщает нам данные о добыче, рассказывает о реконструкции шахт, а затем предлагает спуститься под землю. Мы с радостью соглашаемся — нам любопытно побывать в «подземной Монголии». Одеваемся в спецовки шахтеров и спускаемся по одному в шахтные стволы. Я очень устал и поэтому не успеваю записывать беседу с шахтерами, состоявшуюся около одной из новых горных машин.

Часть горняков еще живет в юртах, но рядом уже возводятся большие жилые дома, куда скоро все они переберутся. Наши новые знакомые рассказывают нам, что средний заработок шахтера составляет 800 000 тугриков в месяц. Среди горняков много казахов из Западной Монголии, но работают здесь также торгоуты, дархаты, урянхайцы, дербеты. Почти все горняки, включая инженеров, в прошлом кочевники-скотоводы или их сыновья.

Вернувшись на поверхность земли, мы заходим в юрту одного из шахтеров. Середину ее занимает большой очаг, за которым стоит низенький столик с ящичками. Справа от входа затянутая занавеской этажерка, сундук и кровать, слева — еще один сундук и другая кровать; перед кроватями — стулья; четыре больших сундука громоздятся у задней стены юрты, а на них расставлены фотографии, различные предметы домашнего обихода и безделушки. С хозяйкой юрты Кара познакомился еще в Будапеште, куда она приезжала с какой-то делегацией. При прощании хозяева юрты дарят нам книги.

Бродя среди заводских корпусов, я снова убеждаюсь, что войлок здесь — самая лучшая тепловая изоляция, и привязанность монголов к войлочным юртам отнюдь нельзя считать только признаком отсталости. Жилые дома здесь строят, закладывая войлок между балками; мне приходилось даже видеть деревянные дома, обитые изнутри войлоком. Это лучшая защита от пронизывающих ветров, и горняки предпочитают зимой такие обитые войлоком дома.

Лишь поздно вечером возвращаемся в Улан-Батор.

Последующие дни работаем до обеда в музеях и библиотеках, а затем продолжаем знакомиться с городом.

Посещаем кооперативную артель, занимающуюся изготовлением юрт. Хотя кооператив невелик, но оснащен машинами; во дворе сложены различные детали юрт. Делаю зарисовки и фотоснимки монгольских юрт новейшего типа. Ведь позже, в поездках по степям, мне вряд ли представится возможность осматривать юрты в разобранном виде и изучать их составные части. Узнав, что я интересуюсь монгольскими юртами, мне подарили стандарты некоторых деталей; артели изготовляют юрты по государственным стандартам.

Вечера заполнены составлением списков необходимого в пути снаряжения. В этом нам большую помощь своими советами оказывают монгольские друзья. Список наконец готов, и нам осталось только распрощаться с новыми знакомыми и с находившимися в Улан-Баторе иностранными монголистами: немцами, индийцами, финнами и др. Особенно приятные воспоминания остались у нас о встречах и беседах с проф. Шубертом из Лейпцига, приехавшим для длительной работы в Монголии. Полночи ушло на письма родным, кто знает, когда нам встретится в пути почтовый ящик! Завтра, 14 мая, трогаемся в путь.

4. В долине Орхона

Первый маршрут протяженностью 6 тысяч километров. — Школьники на конях. — Кочевники разводят кукурузу. — Музыка Россини в степи. — Черный и белый чай. — Нас преследует таинственная легковая машина. — Скорая помощь. — Уртон. — Охота на рыб. — Первое прощание в Монголии. — Белые пирамиды на горизонте.

В половине двенадцатого — стук в дверь. На наше громкое: «Болно!» («Можно!») — входит Вандуй. Нас ждут в ресторане. С удовольствием отказался бы от торжественного обеда, по опыту зная, что, пускаясь в путь, лучше не переполнять желудок. Позже я убедился, как ничтожен был мой опыт путешественника. Когда мы сошли вниз, посетителей «Алтая» несколько поразил наш дорожный наряд — сапоги и многочисленные пуловеры. За столом уже ждали члены Комитета наук. Напутственные тосты, наши застенчивые ответы. Заботы о багаже возвращают нас к действительности.

Выхожу, чтобы осмотреть машину, которая на протяжении шести педель будет нашим верным спутником. К гостинице подъезжает большой грузовик ГАЗ, крытый брезентом. В кузове, наполненном всякой всячиной, стоят две деревянные скамейки. Чего только тут нет! Железная печка-времянка, большая и маленькая бочки, складная юрта, огромный ящик, мешки всевозможных размеров. По требованию Ринчэна приносят две огромные дохи. Провожающие наперебой дают нам полезные советы, Предупреждают, чтобы мы не наступали на порог юрты, не обращали острия ножа в сторону хозяина, чтобы Кати занимала место в правой, восточной стороне юрты, которая считается женской половиной, и т. д. и т. п. Весь тон прощальных речей лишний раз подтверждает, что мы едем не на увеселительную прогулку. Час отъезда пробил. Теорию мы преодолели, теперь от нас потребуется напряжение физических сил. Последние рукопожатия, и мы размещаемся в грузовике: Кати рядом с шофером, трое мужчин — Дюрка, Вандуй и я — в кузове. Но тут в грузовик залезает еще какой-то незнакомец; спрашивать, кто он, невежливо, и мы можем только строить догадай. Пройдет неделя, прежде чем мы наконец узнаем, кто же наш таинственный спутник. Расстилаю на скамейке доху, провожающие кричат: «Сайн яварай!» («В добрый путь!»), и грузовик трогается.

К горлу подкатывается комок, прощаться всегда тяжело, особенно когда отправляешься в неизвестность. Что ждет нас впереди? Сумеем ли мы осуществить задуманное? Какие новые, волнующие переживания нам предстоит испытать?

Последние городские строения остались позади, грузовик катит по степному бездорожью. Направо и налево простираются небольшие холмы с пологими, покрытыми травой склонами. Ветер усиливается, небо хмурое. Вскоре убеждаемся, что сидеть в грузовике нельзя. Машина подпрыгивает на каждой кочке. Вместе с ней подпрыгиваем и мы, а затем шлепаемся на жесткую скамью. Откидываем брезент и встаем на ноги: колени пружинят куда лучше рессор. Если бы я знал, что предстоит вот так стоя покрыть большую часть пути в 6 тысяч километров, вряд ли мое настроение было бы таким приподнятым. Степной ветер пригоршнями бросает мне в лицо песок — и я вдруг понял, почему у монголов узкий разрез глаз.

Вдоль дороги белеют скелеты верблюдов и лошадей. Ничего удивительного: эти животные всю жизнь проводят в пути, где и застигает их смерть. Чрезвычайно сухой воздух препятствует распространению эпидемий из-за гниения падали, а огромные ястребы и коршуны быстро очищают кости от последних остатков мяса. Все же скелеты производят жутковатое впечатление в бескрайней степи.

Навстречу идет караван. Угрюмые яки тянут груженные до самого верха повозки. По бокам всадники на лошадях, за ними, покачиваясь, идут верблюды, тоже неся всадников на своих спинах. Поводья прикреплены к палочке, продетой сквозь ноздри верблюда. Среди песков лишь изредка попадаются пятна травы, которую с жадностью поедают овцы. Они неуклюже бросаются в сторону от машины, причем курдюки их раскачиваются так, будто вот-вот оторвутся. Отбежав немного, овцы поворачивают свои глупые морды и смотрят нам вслед. Становится вое холоднее. Вдали что-то белеет, оказывается, это Цаган-Нур, или Белое озеро. Озер с таким названием в Монголии несметное количество. На сей раз перед нами просто небольшая лужа, заросшая камышом и другими водяными растениями. У Цаган-Нура стоят грузовики. Из оконца одной машины торчит дуло ружья: видимо, шофер решил подстрелить себе что-нибудь на ужин. Стая диких уток взвивается вверх, пытаясь избежать столь плачевной судьбы. Остальные водители беседуют у костра.

Вдали появляется нечто напоминающее дом на колесах. Мы строим догадки, что бы это могло быть? Позднее ото станет для нас своего рода игрой: кто первый догадается, какой новый сюрприз ожидает нас. На горизонте один за другим возникают таинственные силуэты. Медленно и бесшумно надвигавшийся на нас по степному тракту дом производил загадочное впечатление. Вскоре мы обнаружили рядом с ним всадника. Вандуй своими зоркими глазами первый рассмотрел, что это не дом, а два совсем новеньких советских комбайна, выпущенных в 1957 году. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, пастбища и пески. Комбайны спешат в ближайший госхоз. Комбайнер горделиво, как монгольский хан, возвышается на своем сиденье.

Наш грузовик мчится дальше. Обгоняем скачущих галопом всадников; вспугнутая птичья стая взмывает ввысь, шумно хлопая крыльями. До чего же чудесно мчаться вот так в неизвестность! Смена пейзажей не дает соскучиться. У каждого холма, у каждой впадины своя неповторимая форма, своя особая окраска. Степь неподвижна, и все же она живет. То появится скачущая верхом женщина с ребенком, сидящим впереди нее на седле, то в облаке пыли пронесется табун лошадей с бегущим позади неуклюжим маленьким жеребенком.

Около пяти часов приезжаем в Лун[28]; первый этап нашего пути пройден. Грузовик останавливается у землянки с выдающейся кровлей; над входом скромная надпись «Гуандз» — постоялый двор. Ждем в грузовике, пока шофер ведет переговоры. Из дома побольше выбегают ребятишки восьми-десяти лет. Занятия в школе кончились, и они мчатся к ожидающим их лошадям, привязанным к веревке, натянутой между двумя столбами, вскакивают в седла и тут вдруг замечают нас. Школьники замыкают грузовик в кольцо и стараются угадать, кто мы такие.

Медленно вылезаем из кузова. Четыре часа тряски дают себя чувствовать, мы еле передвигаем ноги.

В большой комнате по стенам расставлены скамьи, перед ними столы. У буфета хлопочет девушка в белоснежном халате, разносит дымящиеся тарелки. На дворе прохладно, а здесь от кирпичной беленной известкой печки так уютно пышет теплом. Прежде всего заказываем чай. Заранее радуюсь приятной теплоте, которая вот-вот разольется по всему телу, но первый же глоток приводит меня в содрогание. Делаю над собой невероятное усилие, чтобы тут же не выплюнуть соленый чай. В конце концов это дело привычки, одни кладут в чай соль, другие — сахар, но мы предпочитаем сладкий чай. Я, разумеется, знал, что в течение долгого времени нам придется пить соленый чай, самый распространенный напиток в Западной Монголии. Но одно дело теория, а другое — практика. Да и соль тоже бывает разная. Здешняя соль по вкусу больше походит на английскую, чем на нашу столовую.

Раз уж речь зашла о чае, расскажу, как его пьют в Монголии. Чай — главный и почти единственный напиток, ежедневно потребляемый монголами. Опасаясь болезней, они не пьют сырой воды. Но чай еще приятен и тем, что летом от него становится прохладнее (китайцы в сильную жару пьют кипяток), а зимой он согревает. Да и забота о воде постоянно одолевает кочевников: в степях ее мало, а горячего чая много не выпьешь.

Монголы пьют черный и белый чай. Хар цай (черный чай) заваривают в воде, сюте цай (белый чай) — в молоке. И тот и другой пьют с солью или без нее. Монголы, особенно в зимнее время, очень любят заправлять чай жирами: овечьим салом или сливочным маслом. Чаще всего при этом употребляют прессованный чай. Его раз бивают на небольшие куски и толкут в деревянной ступке. Полученный порошок варят в воде или в молоке.

Чаепитие — настоящий обряд. Заходя в юрту даже на одну минуту, вы не должны отказываться от чашки чая, иначе смертельно обидите хозяина. Если бы нашелся такой хозяин, который не предложил бы гостю чаю, то его и за человека никто не считал бы. Мне лично такие хозяева ни разу не попадались. Готовый чай разливают половником по деревянным пиалам, украшенным фарфором или серебром. Хозяин подает гостю пиалу правой рукой, а если в юрте собралось несколько человек, то первую пиалу предлагают самому почитаемому или самому старому из них. Если гость возьмет пиалу левой рукой, он нанесет тяжелое оскорбление хозяину. Гость должен непременно выпить чай, но если он не хочет, чтобы ему налили вторую пиалу, то оставляет немного чаю на дне. Черный чай почетным гостям не предлагают, это было бы признаком неуважения. Напрасно пытался я убедить хозяев, что дома у нас принят только черный чай, они всегда настаивали, чтобы я пил белый.

Китайцы, живущие в Монголии, кроме черного и белого чая, пьют еще зеленый или желтый, который делают из цветов чайного куста. Сухой зеленый чай заваривают прямо в пиале, заливая его кипятком.

В постоялый двор набилось довольно много людей, хотевших посмотреть на чужестранцев.

До вечера нам предстоит проехать еще 120 километров. Быстро кончаем с чаепитием и трогаемся в путь. К девяти часам вечера добираемся до Дашинчилэна[29], где довольно быстро находим секретаря сомонного комитета партии и председателя совета[30]. Они провожают нас в небольшую гостиницу с несколькими номерами. Мы располагаемся в одном из них и вносим свои вещи. В комнате стоят кровати и стол. Разговаривать с новыми знакомыми нам трудновато, мы ведь только начинаем знакомиться с современным монгольским языком. Классический же литературный язык, который мы изучали в Венгрии, далек от современного разговорного. Произносим мы слова так, как если бы кто-нибудь, говоря по-английски, руководствовался бы одним написанием и вместо «спик» произносил «спеак». Постепенно начинаем лучше понимать друг друга. Задаю вопрос, сколько жителей в поселке.

— Зимой или летом? — спрашивают меня.

Сначала мне кажется, что собеседник меня не понял, но затем недоразумение рассеялось. Оказалось, что зимой все школьники, а их здесь около 400 человек, переезжают в интернат сомонного, то есть районного, центра. Семьи кочевников кочуют по огромной территории в несколько сот квадратных километров: один монгольский аймак больше всей Венгрии. Организация школьного обучения — здесь дело не легкое. Собеседник раскрывает перед нами картину борьбы, которую приходилось вести против отсталости да еще в своеобразных географических условиях. В дореволюционной Монголии грамотные составляли только один процент светского населения. Теперь неграмотность полностью ликвидирована, в каждом сомонном центре есть семилетка, а в некоторых и десятилетка. Интернаты размещаются в одной или нескольких юртах; здесь школьники, дети кочевников-скотоводов, живут с осени до весны. После окончания учебного года ребята садятся на коней и разъезжаются по своим семьям. Поэтому зимой население в поселках увеличивается.

После короткого подсчета нам сообщают, что в Дашинчилэне 3 тысячи жителей, в том числе 400 школьников (13 %). Многие учатся в Улан-Баторе. Районный ветеринар и зоотехник окончили улан-баторский университет. Когда я узнал, что в местном сельскохозяйственном кооперативе выращивают кукурузу, мне это, сознаюсь, показалось невероятным. Даже опытный землепашец с трудом справился бы с такой задачей в области, где выпадает всего 200 миллиметров осадков, а лето чрезвычайно короткое. Недоверие, очевидно, отразилось на моем лице, и мой новый знакомый объясняет, что воду для полива подводят на поля из ближайшей речушки Мялагин-гола[31]. В этом году колхоз уже начал разводить картофель.

Комната, пока мы беседовали, успела согреться. Для нас приготовили черный и белый чай. Повезло: из уважения к иностранцам чай подан без соли, а сахар мы захватили с собой. Таинственный попутчик, о котором нам еще не удалось узнать, кто он такой, открывает банку с печеночным паштетом. Хлеб у нас тоже свой, то есть из Улан-Батора, и мы с волчьим аппетитом уничтожаем ужин. Наши друзья с большим интересом крутят ручки портативного радиоприемника, который мы захватили из Венгрии. Раздается музыка Россини: передают увертюру из «Семирамиды». Это еще больше поднимает наше настроение. Снаружи из темноты доносится лошадиное ржание. Без четверти одиннадцать ложимся спать. Ночью нас будят, приехал член Комитета наук Шинджэ, направляющийся к озеру Хубсугул. Взаимные приветствия, добрые пожелания, и мы снова погружаемся в глубокий сон. Засыпая, думаю о том, как бы поудобнее устроиться в кузове. Все тело ноет, а нам предстоит еще полтора месяца странствовать по степным дорогам.

Безоблачное утро, ослепительная синева монгольского неба. Всех путешественников по Монголии приводит в восхищение эта поразительная синева; Монтегю даже назвал свою книгу о Монголии «Страна синего неба»[32]. Завтракаем в гуандзе; чистота здесь такая, что ей мог бы позавидовать любой европейский ресторан. Обслуживают посетителей хорошенькие улыбающиеся девушки в белых халатах и косынках. Подают суп с фрикадельками и свежим луком. После плотного завтрака снова взбираемся в грузовик и едем дальше.

С интересом рассматриваю расстилающуюся вокруг панораму. Вдруг замечаю, что за нами, поднимая густые облака пыли, следует большая легковая машина. Она держится на значительном расстоянии, не обгоняет и даже не старается догнать нас. С любопытством наблюдаю за ней: уж не послали ли ее, чтобы вернуть нас обратно или чтобы мы в нее пересели? С удовольствием продолжил бы путь на легковой машине: стоять в кузове грузовика несколько утомительно. Но легковой автомобиль все время держится на расстоянии. Уж не преследуют ли нас разбойники? Заводим разговор о безопасности на монгольских дорогах, но наши спутники улыбаются и успокаивают нас. Грузовик останавливается. Сейчас машина нас догонит! Но нет! Она тоже останавливается. Мы снова трогаемся в путь — трогается и таинственная машина. Через несколько минут она догоняет нас. В безбрежной степи на всей ее шири нет больше ни одного движущегося предмета. Обнаруживаю, что это машина скорой помощи с красным знаком «Соёнбо», таким же, как на гербе Монгольской Народной Республики[33].

Блуждая взглядом по бескрайней степи, думаю о том, как сложно тут вызвать врача к больному и как трудно врачу найти пациента. Расспрашиваю спутников, как поступают с людьми, заболевшими в степи. Мне отвечают, что в этом случае кто-нибудь из членов семьи садится на коня и скачет в сомонный центр, где есть фельдшер, а часто и врач. Если больной нуждается в немедленном помещении в стационар, телеграфируют в областной центр. Когда же пациент находится не слишком далеко, за ним посылают машину скорой помощи; если требуется быстрое вмешательство, а расстояние слишком велико, то рядом с юртой больного приземляется самолет скорой помощи. На огромной равнине легко найти посадочную площадку.

Бесконечная борьба с далекими расстояниями накладывает на людей свой отпечаток. Борьба эта такая же древняя, как сам народ. Еще во времена Чингис-хана важнейшей государственной проблемой было преодоление расстояний и организация транспорта. Вдоль важнейших путей создавались почтовые станции, и путешественник или гонец, предъявив печать великого хана, останавливался здесь на ночлег и получал свежего коня или фураж. Вот как венецианский путешественник Марко Поло, побывавший в конце XIII века при дворе великого хана, описывает уртон, то есть систему почтовых станций в Монгольской империи:

От Канбалу (то есть от Ханбалыка, или Пекина, столицы монгольской династии, правившей тогда в Китае), знайте по истине, много дорог в разные области, то есть одна в одну область, другая в другую; и на всякой дороге написано, куда она идет, и всем это известно. По какой бы дороге ни выехал из Канбалу гонец великого хана, через двадцать пять миль (около 40 км) он приезжает на станцию, по-ихнему янб[34], а по-нашему конная почта; на каждой станции большой, прекрасный дом, где гонцы пристают. Богатые постели с роскошными шелковыми одеялами в этих постоялых дворах; все, что нужно гонцу, там есть; и царю пристать тут хорошо…

Забыл я рассказать об одном, что сюда же относится: между каждыми двумя станциями, через каждые три мили, есть поселки домов в сорок; живут тут пешие гонцы великого хана, и исполняют они службу вот как: у них большие пояса с колокольчиками, для того чтобы издали слышно было, как они бегут; бегут они вскачь и не более трех миль; а через три мили стоит смена; издали слышно, что гонец идет, и к нему уже готовятся; придет он, от него отбирается, что он принес, а от писца лоскуток бумаги, и новый гонец пускается вскачь, бежит три мили, а потом сменяется так же, как и первый гонец. Великий хан таким-то образом, через этих пеших гонцов, в одни сутки получает вести из-за десяти дней пути; проходят эти пешие гонцы в одну ночь и в один, день десять дней пути; в двое суток приносят вести из-за двадцати дней расстояния. Часто в один день великому хану они доставляют плоды из-за десяти дней расстояния. Податей с них великий хан не берет, а еще им дарит из своей казны да лошадей, что на станциях для гонцов.

Устроены эти станции вот как: приказывает великий хан спросить у города, что близ какой-нибудь станции, сколько лошадей он может поставить; отвечает город, что сто; великий хан и приказывает выставить на эту станцию сто; потом спрашивает другие города и замки, сколько лошадей они могут выставить, столько и приказывает выставить на станцию. Так устроены все станции, и они ничего не стоят великому хану; только на станциях в местах нежилых он приказывает выставлять своих собственных лошадей.

Страницы: 123456 » »»