Алмаз темной крови. Книга 1. Танцующая судьба Арден Лис

Глава вторая. Дети Лимпэнг-Танга

Арколь хотел есть. Кроме этого, он был зол, смущен и растерян. Но все-таки больше всего он хотел есть. Мальчик знал, что если он как следует сосредоточится, забудет о невообразимом шуме, производимом горластыми продавцами, о допекающей его жаре, о всех своих тревогах и превратит свое желание в туго натянутую, звенящую струну – он получит этот горячий, истекающий сладким маслом пирожок. А потом еще один. И еще – сколько будет нужно. И никто ничего не заметит. Арколь прикрыл глаза, замер, и в этот момент почувствовал на своем плече чью-то руку. Он вздрогнул, оглянулся и увидел стоящего рядом шаммахита в невероятно белой – это в рыночной-то толчее! – джеллабе и небольшом белом же тюрбане; на золотисто-смуглом лице шаммахита сверкали синие глаза. Он успокаивающе сжал плечо Арколя и негромко промолвил:

– Мудрец говорит, что насыщение благородного мужа – в воздержании. Но я думаю, что ему или никогда не случалось по-настоящему проголодаться, или он страдал жестокими желудочными болями. Уважаемый, – и он кивнул продавцу сладостей – положите нам пяток пирожков с изюмом, пяток пончиков – тех, что на кунжутном масле, и пяток медовых булочек. Этого хватит, чтобы ты дотерпел пару часов до обеда?

Совершенно растерянный, Арколь молча кивнул, взял протянутый ему горячий сверток и, недолго думая, принялся уписывать за обе щеки. Шаммахит расплатился с продавцом и жестом предложил мальчику следовать за ним. Продолжая жевать, Арколь заспешил по пятам нежданного благодетеля, раздумывая о том, что тому от него может понадобиться и почему он, первый приютский пройдоха, не в силах даже подумать о том, чтобы попросту удрать.

Они миновали шумные торговые ряды и вышли на одну из тех улочек, что вытекают из площади, словно нитки из пестрого клубка. Шаммахит остановился перед входом в какую-то захудалую лавочку и обратился к своему жующему спутнику:

– Здешний хозяин, конечно, жулик и надувала, но сад свой обустроил замечательно. А кроме того, его жена бесподобно готовит розовую воду со льдом. Пока ты доедаешь пончики, я смогу удостовериться в качестве нужного мне товара, а потом мы посидим спокойно в тени и прохладе… и поговорим. Ты согласен?

– Угу. – Более осмысленных звуков набитый рот Арколя издать не смог.

– Тогда прошу следовать за мной и не слишком таращиться на почтенного хозяина.

Когда аш-Шудах уладил свои дела с лавочником (жутко кривоногим, скособоченным обладателем носа, похожего на клюв аиста), он присоединился к Арколю, сидевшему под тенью старого раскидистого дерева на покрывале с множеством расшитых подушек. Устроившись поудобнее, он отпил глоток ледяной воды из узкого стеклянного стакана и с облегчением вздохнул.

– Слава Вседержителю, мои сомнения не оправдались. А иначе все труды пошли бы под хвост моему любимому коту.

– Вы – шаммахит? – ни с того, ни с сего и без малейшего намека на почтительность поинтересовался Арколь.

– Тебя так волнуют вопросы происхождения? Что ж, это понятно… Да, я шаммахит.

– А тогда почему у вас глаза синие? – еще более невежливо осведомился мальчишка.

– Дерзость, порожденная страхом, простительна… – усмехнулся аш-Шудах и опустил на мгновение веки. Когда же он поднял их, то глаза его были угольно-черными – как у любого природного шаммахита. И как у Арколя.

– Вот это да… – изумленно вытаращился Арколь. А аш-Шудах снова закрыл глаза и снова открыл – на этот раз прозрачно-зеленые.

– Ничего особенного, – сказал он, возвращая глазам черный цвет, – таким образом я добиваюсь избирательности. Почувствовав тебя, я был поражен твоей стихийной силой и захотел увидеть ее более отчетливо. Отсюда и синий цвет – он позволяет лучше улавливать всевозможные магические эманации.

– Вы – маг? – уже гораздо более уважительно осведомился Арколь.

– На то была воля Вседержителя. А теперь позволь и мне задать тебе вопрос. Ты – эльф?

– Ага… и наследник престола Ирема впридачу. Где вы видели эльфов с черными глазами?

– Если честно, то никогда и нигде. Но и шаммахитов с острыми ушами тоже не встречал. Ты ведь полукровка, верно? По всей вероятности, сын эльфийки и шаммахита…

– Нy и что в этом такого? – буркнул Арколь.

– Да ничего особенного. Я, собственно, тоже полукровка. Мама была истинной дочерью Шаммаха…

– А отец? Эльфом, да?

– Нет, мой мальчик. Он был богом.

Вот так и получилось, что Арколь-остроухий, сбежавший из приюта Дочерей Добродетели – да вострепещет пред ними преисподняя, куда им давно пора провалиться! – попал в ученики к аш-Шудаху, величайшему из магов Шаммаха. Аш-Шудах нянчился с ним, как с собственным сыном. Он привел четырнадцатилетнего мальчишку в свой дом, вытряс из его головы остатки приютского убожества и страха, и поначалу позволял только есть досыта да дурачиться. И только когда Арколь перестал лазать по ночам на кухню, а также прятать куски пшеничных лепешек под подушки, маг приступил к его обучению, ставшем удовольствием как для учителя, так и для ученика. От матери-эльфийки Арколь унаследовал способность ощущать потоки природных сил и использовать их, а от отца-шаммахита – остроту реакции, точность удара и вспыльчивость. Аш-Шудаху пришлось изрядно поработать, прежде чем он привел весь этот хаос способностей и качеств в состояние относительной гармонии.

– Успокой свое сердце и прохлади глаза, сын мой. Это была не самая ценная вещь в моем доме. Попробуй еще раз, и очень прошу тебя – престань представлять себе на месте левитируемой вещи сестру… как ее там?

– Толстуха Маго.

– Вот именно. В противном случае ты так и будешь вертеть объект воздействия волчком и выстукивать им стены. Пойми, Арколь, эмоции могут понадобиться при усилении заклинания, но не при его первичном осуществлении. А теперь попробуй поставить вот эту розу во-он в ту вазу.

– Плохо, Арколь, никуда не годится. Если бы это был настоящий обессиливатель, ты давно уже лежал бы, уткнувшись носом в сапоги противника. Одной точности удара мало, это должен быть именно удар, а не касание.

– Учитель, ведь вы сами всегда мне говорили, что я должен сдерживать эмоции…

– Верно, сын мой. Но для чего, как ты думаешь?

– Наверное, для того, чтобы хоть одна ваза в доме уцелела.

– Хвала Вседержителю, сын мой, я в состоянии скупить все вазы Шаммаха и не обнищать. Сдерживай чувства, дабы стали они подобием натянутой тетивы, и тогда стрела твоей воли сокрушит любое препятствие. Ты ведь злопамятен, как эльф. Вспомни, например, как тебя пороли.

– Ха-а-ахх!!!… Ой… – вырвавшаяся из сузившихся глаз подростка черная молния разнесла в мелкие осколки стоящий на мраморном столике стеклянный шар… а заодно и сам столик.

– Я не хотел, Учитель.

– Ничего, мой мальчик. На этот раз получилось не так уж плохо. Ступай-ка ты в сад, поработай с абрикосами, с теми, недозревшими.

– А вы, Учитель?

– Я?! А я, пожалуй, займусь подсчетами, хватит ли моих скромных средств на все мраморные столики.

– Клянусь каменными клыками Краглы, Арколь, что ты себе позволяешь?! Ты уже не ребенок, чтобы так дурачиться! И кроме того, я еще не давал тебе разрешения самостоятельно пользоваться Залой Большого Пантакля! Ну чем тебе не угодили эти несчастные паломницы, что ты перенес весь странноприимный дом на место самого дрянного марутского борделя… кстати, а куда ты отправил сам бордель? Неужели?.. Негодник! На площадь перед Святилищем Десяти Добродетелей!.. О священные длани Вседержителя! Но зачем, сын мой?!

– Не сердитесь. Учитель, я не хотел вас огорчать. Просто я шел вчера мимо сбродного дома и увидел…

– Уж не толстуху ли Маго?!

– Ага, ее. И еще сестру Цинеллу, она так любила добавлять соль в воду для вымачивания розог. В кои-то веки выбрались бедняжки из своего захолустья, решили попутешествовать…

– А ты добавил им остроты ощущений, подсолил, так сказать. Только одно, Арколь: ты перенес дом утром или на ночь глядя?

– Помилуйте, Учитель, кто же идет в бордель утром?

– О небо… Ладно, иди уж… – аш-Шудах не мог сдержать смеха, – сделай ночью обратный перенос, да поаккуратнее!

Прошло восемь лет. Арколь вырос, превратившись из голодного приютского мальчишки в молодого талантливого мага. Все это время он провел под кровом аш-Шудаха: он много занимался, с искренним удовольствием помогал учителю в его теоретических разысканиях или небезопасных опытах, и таким же удовольствием развлекался в Маруте Скверном…

– Вот ты где, Арколь, – сказал аш-Шудах, входя в библиотеку, занимавшую добрую половину его дома, – отложи сей пыльный фолиант, сын мой. Поверь мне, его автор – редкостный зануда, поставивший перед собой грандиозную задачу: доказать осуществимость межвидового скрещивания без магического воздействия.

– Учитель, но ведь это бред какой-то…

– Вот и я ему то же самое говорил, ослу нильгайскому…

– Как говорили? Он же умер пятьсот лет назад! Вот уж не думал, что вы такой древний, неплохо выглядите для своих лет. А то, может, прикажете поддерживать вас под ручку?

– Я тебе поддержу… Оставь свои штудии и собирайся: мы едем в Миср, там скоро большой торг и я хочу сделать тебе подарок.

Миср, центр шаммахитской работорговли, был похож на просыпанную на побережье горсточку сахарного песка – крыши домов, купола храмов, полотняные палатки рынков – все было ослепительно белым. От Пойолы, где муспельские ублюдки разгружали, сортировали и оценивали свой живой товар, город отделял узкий пролив, именуемой проливом Слез – обычная морская вода была в нем настолько соленой (возможно, от пролитых здесь бесчисленных слез), что в ней невозможно было утонуть, она силком выталкивала тело на поверхность. И перевозимые на огромном пароме вчерашние вольные люди с тоской и укоризной смотрели на воду, отказавшую им в последней надежде на смерть в свободе…

Аш-Шудах и Арколь пробирались между рядами и палатками рабского рынка, наконец, маг остановился и сказал своему приемному сыну:

– Мы пришли. Это место краснобородого Коатля, а у него всегда самые красивые рабыни. Молчавший до этого времени, Арколь заметно смущаясь, ответил:

– Учитель, я… простите, я не хочу вас обидеть, но мне все это не нравится…

– Так оно и должно быть, сын мой. Мы не в силах изменить весь миропорядок… пока… но ты можешь распорядиться участью одной из них. Выбирай.

И они вступили под белый полотняный навес. На невысоком помосте сидели и стояли девушки, почти все красивые и испуганные. Арколь внимательно огляделся и сказал магу:

– Отец мой – да будет на все ваша воля – она стоит третьей справа.

Аш-Шудах глянул в указанном направлении и недоуменно воззрился на Арколя.

– Сын мой, чем ты смотришь? Ведь она похожа на облезлого бельчонка! Может, ты имел в виду ее соседку, ту, что сидит?

– Нет, учитель, именно ее… бельчонка.

– Но почему, Арколь? – допытывался аш-Шудах, – Думаю, ты давно догадался, что я привез тебя сюда затем, чтобы ты выбрал себе наложницу, красивую и послушную, и прекратил, наконец, тратить все свои деньги на марутских девиц.

В этот момент к ним подошел – вернее сказать, подкатился – краснобородый Коатль собственной персоной.

– Хвала небу за столь высокочтимых покупателей! Чем я могу вам услужить, о достойнейший?

– Послушай-ка, Коатль, – обратился к нему аш-Шудах, – что ты скажешь вон о той девчонке в голубеньком хитоне, а?

– Не могу не удивиться вашему выбору, о светлейший, прошу вас, подойдемте поближе, может, вы измените его. Рума, выйди вперед! Рума, я кому сказал! Ах ты дрянная девчонка!

– Не напрягайся так, достопочтенный Коатль, – насмешливо заметила облезлая и дрянная, – не то удар хватит. Пора бы тебе уже запомнить мое имя, равно как и то, что я не откликаюсь на наспех данные клички.

– А каково твое подлинное имя, дева? – улыбаясь, спросил аш-Шудах.

– Меня зовут Амариллис. – Задрав нос чуть не до потолка, ответила она.

– Вот видите, досточтимые, – искрение пожаловался Коатль. – ведь она меня эдак всю дорогу шпыняет. Да что это я говорю! Это она так, притворяется, а на самом деле – смирнее курочки, нежнее лани, словечка поперек не скажет! А волосы у нее растут очень быстро, оглянуться не успеете, как снова коса будет до пояса!

– Ну ты и врать горазд, Коатль, – с восхищением протянула Амариллис, – даже я так не смогу! И как тебе только не стыдно так бессовестно обманывать покупателей! Нет, я конечно, могу притвориться курочкой – и она скорчила преглупую рожу – но вот насчет волос ты перегнул…

На торговца было жалко смотреть – он напоминал индюка в момент любовного упоения: раздувшийся, натужно пыхтящий красный шар в пестрой шапочке.

Аш-Шудах внимательно – внимательнее, чем прежде – смотрел на девушку. Невысокая, сероглазая, на голове – волнистый беспорядок коротких волос, голубенький хитон обрисовывает легкую фигурку.

– Почему она, Арколь? – спросил он на одном из тайных наречий, вряд ли знакомом девушке.

– Она не такая, как все. Посмотрите, отец мой – да осенить вас длань Вседержителя! – как смотрит ее соседка: она ищет себе хозяина, ее глаза заискивают и боятся. А эта глядит так, будто не ее покупают, а она сама выбирает, с кем пойти. Она особенная, учитель, я это вижу…

– Сын мой, вы с ней подружитесь, но не больше. Вы слишком похожи…

– Учитель! Если вы не выкупите ее сейчас же, то я… я не знаю, что сделаю! И потом, ну чем вам так не угодили марутские девицы?! Лично меня они вполне устраивают!

Аш-Шудах засмеялся и похлопал Арколя по плечу.

– Так что же у тебя с волосами, дева?

* * *

– Нам пришлось их остричь, детка… и вряд ли они отрастут снова.

– Это не самое страшное, правда?.. – речь все еще с трудом давалась Амариллис, даже такое ничтожное усилие, как шевеление губами, отзывалось короткими, болезненными судорогами во всем теле, измученном жестокой болезнью.

– Тебе лучше помолчать, моя дорогая, – сестра Тилита осторожно убрала со вспотевшего лба девушки непослушную прядь светлых волос, – твое выздоровление только началось, и понадобятся все силы, которыми снарядила тебя природа, дабы оно успешно завершилось. Постарайся уснуть… – она укрыла Амариллис одеялом, благословила ее и неслышно отошла.

Прошло несколько недель. Силы возвращались к Амариллис, и обычная прогулка по обители перестала требовать от нее мучительных усилий; теперь она могла позволить себе удовольствие хоть чуточку помогать тем, кто вернул ее к жизни: подать прищепки сестре, развешивающей белье, почистить фасоль или потолочь пряности в поварне, заправить душистым маслом кадильницы в Храме Добродетелей… Иногда Амариллис выходила за широкие, вечно распахнутые ворота монастыря, усаживалась на почерневшую и окаменевшую от времени деревянную скамейку и смотрела туда, где совсем недавно была вся ее жизнь.

…Теперь там была вода. Нижний Город (не самую плохую часть Свияра, разрезанного пополам бесноватой Каджей) словно накрыли огромным зеркалом ртутно-серого цвета. Порой Амариллис казалось, что так было всегда – только застывшая водная гладь, расшитая блестками солнечных бликов; прошлая жизнь представлялась уютным предутренним сном: дом… отец, мама, старшие братья и глупый щенок Облай, высокие потолки и светлые стены… внизу – ювелирная мастерская, где обжигает ноздри запах нагретого металла, наверху – мамино царство натертых полов, накрахмаленных скатертей и свежеиспеченных булочек. Будто и не с ней это было: заглядывание под руку отцу, вьющему морозные узоры из серебряных проволочек, шумные драки и нежнейшие примирения с братьями, пререкания с мамой по поводу плохо выглаженного белья, глупая болтовня с подружками, первый вышитый воротник – отцу в подарок…

Даже на совесть построенные дамбы не выдержали двух подряд лавин с Безымянного хребта; жаркое весеннее солнце превратило снег в воду, и она смела весь Нижний Город, как чистоплотная хозяйка аккуратно сметает крошки с обеденного стола. Амариллис спаслась чудом; почти треть суток она провела в холодной воде, вцепившись в невесть откуда взявшийся стул со старым, пропахшим дрянным супом засаленным сиденьем. Она не помнила ничего – ни как попала в воду, ни где ее родные… память сохранила только бесконечный холод, боль в мучительно скрюченных пальцах, да тошный суповой запах. Как и других немногих выживших в наводнении, ее поставили на ноги Дочери Добродетели.

– Как я понимаю, хоть и небольшой, но выбор у меня все-таки есть – или остаться здесь и принять постриг, или найти работу и положить конец этому дармоедству.

– А как понимаю я, выбор этот ты уже сделала.

– Ага… но как я буду искать эту самую работу?! Я хоть и не графская дочь, но в батрачки идти как-то не хочется. Что я умею? Первым делом – вышивать, шью тоже не худо, в доме прибираться, не так хорошо, как мама, но все ж таки, готовить… нет, не люблю, жарко слишком и руки вечно в каком-нибудь жире. А больше всего я люблю танцевать. Вот так.

– Не так плохо, дитя мое, – выходившая девушку сестра Тилита отхлебнула глоточек травяного чая и откинулась на спинку стула. – Но с танцами придется подождать. Срок траура еще не истек.

– Если я буду носить траур по всем правилам, то моя портниха испортит себе зрение неизбывно черным цветом, а лавка, поставляющая траурные ткани, безбожно обогатится на моих заказах, – Амариллис резко встала, отошла к окошку и остановилась спиной к собеседнице. – Я знаю, что моей семье вряд ли понравится, если я стану изображать из себя похоронную лошадь: вся в черном, а остатки волос сойдут за белый плюмажик… Фрон и Трай терпеть не могут, когда я плачу… и папа с мамой всегда говорили, что я родилась им на радость. Разве могу я их разочаровать?! Вот она я, живая… а смерть пусть подавится… – плечи ее предательски задрожали, и она замолчала.

– Знаешь, на прошлой неделе у нас в странноприимном доме остановился один мой очень дальний родственник. Он советник магистрата Маноры, – снова заговорила через несколько минут сестра Тилита, – и скоро выдает замуж свою единственную дочушку. Поэтому ей срочно понадобилась своя, личная горничная, умеющая хорошо шить – чтобы побыстрее управиться с приданым, и согласная ехать вместе с хозяйкой в Арзахель – она идет за какого-то тамошнего барончика, там этого добра – как грязи в распутицу. Все расходы на гардероб и дорожные издержки он берет на себя; плата тоже неплохая – пять золотых в месяц. Если подобные условия тебя устраивают, он будет ждать завтра, сразу после первой утренней трапезы. Да погоди ты обниматься, может, он тебе и не глянется…

– Если он глянулся вам – а иначе вы бы мне ни словечком о нем не обмолвились – то уж не мне нос воротить! Спасибо вам, спасибо за все.

– Не за что, дитя мое. Признаться, я привязалась к тебе, может, даже больше, чем позволяет наше Правило Беспристрастия. Я буду молиться за тебя… ну, будет, будет тебе…

Советник магистрата Маноры оказался пожилым, благопристойным господином; с Амариллис он обращался вежливо, с расспросами о прошлой жизни не лез, с неприличными предложениями – тоже. Чего же еще? Его дочь, Литана – пышный, роскошный цветок, обласканный солнцем Юга – приняла новую горничную очень даже приветливо, а когда узнала о ее незаурядном даре вышивальщицы, так и вовсе отдала в ее руки весь свой гардероб, и почти каждый вечер угощала пирожными и чувствительными разговорами. Чего же еще? Манора, похожая на пестрого и крикливого попугая, сумела согреть сердце Амариллис в своих смуглых, прокаленных солнцем ладонях, безалаберные песни под бренчание гитар вытеснили из ее памяти утробные звуки булькающей под сиденьем стула воды, и море здесь было такое теплое, отрадно-зеленое… Чего же еще?

На третий день плавания по морю Покоя их корабль был с поразительной легкостью взят на абордаж муспельскими пиратами (возможно, легкость была обусловлена тем, что накануне ночью помощник капитана, соблазненный звонким золотом, вышвырнул все содержимое крюйс-камеры за борт). Амариллис вместе с вцепившейся в ее руку мертвой хваткой Литаной, потерявшей от вполне понятного страха всякую способность к рассуждению, отправилась в душное брюхо трюма.

Потом была Пойола – самое отвратительное место во всем Обитаемом мире, разве только за Краем Света, в Незнаемых Землях, найдется что-нибудь похлеще – несколько огромных бараков для живого товара, ждущего отправки в Нильгау или в Шаммах, кучи гниющего мусора, а в качестве украшения – пара заблеванных трактиров возле паромной пристани. Потом – предварительный торг в Мисре, где Амариллис купил краснобородый Коатль. Сказать по правде, это была незапланированная покупка, поскольку девушка даже наполовину не соответствовала его идеалу красивой рабыни (маленькая грудь, короткие волосы, насмешливый взгляд – безнадежное сочетание…); вот только купленная в жарком торге пышногрудая, длинноволосая и большеглазая Литана никак не желала отпускать руку своей горничной. Коатль очень быстро понял, что придется либо оторвать эту руку, либо купить уж еще одну девицу… в качестве довеска. Немного поразмыслив и кое-что сообразив («А в знак нашего безграничного почтения к достойнейшему покупателю мы бесплатно отдаем ему любимую служанку красавицы!»), торговец снова запустил руку в кошель. И каково же было его удивление, когда действительно достойнейший (а Коатль такие вещи просекал очень четко) покупатель остановил свой выбор именно на этой белке с облезлым хвостом.

– Ты знаешь, а ведь я даже не очень удивилась тому, что ты решил меня вызволить. Как будто только так и должно было произойти. Нет, я довольно честно настраивала себя на роль служанки-вышивальщицы при какой-нибудь толстой шаммахитке – и это было самым лучшим из рассматриваемых мною вариантов! О худших вспоминать не хочу. И все равно будто ждала чего-то… да бабулю вспоминала.

– Да уж, предки у тебя занятные. Будь добра, подкинь мне персик и ходи уже, сколько можно думать!

– Лови… и не торопи меня, не люблю.

Арколь и Амариллис сидели в одном из покоев дома аш-Шудаха и играли в махшит – игру, заключавшуюся в передвижении трехцветных агатовых фигурок по довольно сложному узору, нарисованному на деревянной доске, целью игроков было достижение той точки, из которой начинал виться узор. Амариллис научилась этой игре сравнительно недавно, но это не мешало ей раз за разом обыгрывать своего более опытного партнера. Прошло уже более трех месяцев с того дня, когда аш-Шудах, отсчитав не слишком большое количество золотых монет в бездонный кошель Коатля краснобородого, стал хозяином «облезлой белки».

Сразу же по прибытии в Ирем – а надо сказать, что во время этого путешествия Амариллис и Арколь болтали столько, что переплюнули всех манорских попугаев, вместе взятых: она впервые за много месяцев называла имена родителей и братьев, и взахлеб рассказывала о своем доме, он – впервые не стесняясь и почти без злости – описывал ей свое сиротское детство и, только что не лопаясь от важности, повествовал о своих успехах в магии («А Учитель и говорит мне: «Немедленно верни статую на место! она хоть и сомнительное, но все ж таки единственное украшение храмового фронтона!»); а потом они начинали спорить, до хрипоты и до взаимных оскорблений – и все из-за смиренных Дочерей Добродетели, тогда в беседу (вернее, в ругань) вступал аш-Шудах и переводил ее в более безопасное русло, кстати сказать, его предсказание сбылось – Арколь и Амариллис подружились… но и только – да, так вот по прибытии в Ирем маг дал девушке вольную и оставил в своем доме.

Амариллис снова пришлось привыкать к новому городу, вернее, к новой стране. Шаммахитский язык она освоила с магической помощью Арколя за пару недель, и говорила с милым северным акцентом, превращяя все гортанные звуки в твердые согласные и иногда проглатывая сдвоенные гласные. Опять же с помощью – но уже не магической – Арколя она освоилась в Иреме Многодивном; поглазела на все достопримечательности Харута Высокого и, несмотря на неодобрение аш-Шудаха, сделала несколько вылазок в Марут Скверный (эти два квартала столицы Шаммаха, разделенные неторопливой Лаолой, единоводной сестрой Лиала, вот уже несколько столетий подряд замечательно сосуществовали рядом друг с другом – вероятно, благодаря разводным мостам, неизменно размыкавшимся с наступлением темноты). Она загорела, посвежела, научилась с изяществом носить джеллабу и головную накидку, и почти перестала плакать по ночам.

– Арколь, я, пожалуй, спасу тебя от неминуемого поражения. Пожалуйста, пойди присмотри за приготовлением стотравного эликсира, не перегрелся бы, как в прошлый раз, – аш-Шудах выразительно посмотрел на ученика и тот, отвесив наипочтительнейший поклон, удалился.

– Угодно партию в махшит? – осведомилась Амариллис, ставя фигурки в первоначальный порядок.

– Угодно поговорить с тобой, дева. Не красней, о твоем ночном визите я не скажу более ни слова. Речь пойдет о твоей дальнейшей судьбе.

– Вот как, ни больше, ни меньше?

– Именно так. И за что только Вседержитель ниспослал тебя на мою голову.

– За грехи, наверное…

– Я столько не грешил. С Арколем было понятно сразу – он маг, маг по рождению и призванию. А что мне делать с тобою – ума не приложу. Замуж тебе еще рано, к магии нет ни малейших способностей.

– Зато я хорошо вышиваю, а танцую еще лучше.

– Что ж, давай проверим. Сегодня вечером нас ждут в школе танцев при храме Нимы. Не струсишь?

– Еще чего… – и Амариллис задрала подбородок вверх. На самом же деле она не на шутку испугалась. При храме Нимы Сладкогрудой, одной из наиболее почитаемых в Иреме второстепенных богинь, была знаменитая школа танцовщиц, попасть в которую было едва ли не сложнее, чем в сокровищницу властителей Шаммаха.

Глава третья. «Стойка и пауза» – и еще пять правил школы Нимы

Храм Нимы находился на одном из многочисленных холмов Харута; изящное, невесомое здание бело-розового мрамора окружал тщательно ухоженный сад. Амариллис шла по дорожке, посыпанной золотистым песком, рассматривала затейливый узор на плаще идущего впереди аш-Шудаха и тщетно старалась побороть дрожь в коленках. Наконец они оказались перед фронтоном храма, украшенном скульптурными изображениями нежнорукой Нимы и ее весьма многочисленных возлюбленных в самых замысловатых позах.

Они поднялись по гладким каменным ступеням и оказались в прохладной зале, где их уже ждала госпожа Эниджа, хозяйка школы танцев. Эниджа – немолодая, сухопарая, прямая как спица шаммахитка – почтительно поздоровалась с аш-Шудахом, не обратив ни малейшего внимания на замершую у входа девушку. Обменявшись с магом несколькими фразами, она ненадолго вышла и тут же вернулась, неся в ладони прозрачный кристалл размером с каштан. С поклоном передав его аш-Шудаху, танцмейстерша подошла к Амариллис и приветливо обратилась к ней:

– Добро пожаловать, дитя мое. Твой господин сказал мне, что ты никогда не училась танцу специально, и это даже хорошо – не придется устранять ненужные навыки. Пожалуйста, просто покажи мне, как танцуют у тебя на родине, но сначала напой мелодию, под которую ты хочешь танцевать.

– Здравствуйте, госпожа Эниджа, а кому напеть, вам?

– Нет, не мне, а вот этому камешку, – и Эниджа указала на кристалл, который рассматривал маг.

Амариллис подошла к аш-Шудаху, приняла от него сверкающий камень и ободряющую улыбку, смущенно улыбнулась в ответ и, подумав немного, пропела припев одной песенки, которую слышала еще от бабушки.

Кристалл неожиданно задрожал в ладони Амариллис и мгновенно взлетел в воздух, застыв на уровне глаз девушки. От неожиданности она ойкнула и отпрянула в сторону.

– Не бойся, – это говорил аш-Шудах, – Хранитель Мелодий принял тебя, это очень хороший знак. Теперь надо лишь вспомнить и почувствовать ту музыку, которая тебе нужна… и танцевать.

Амариллис собралась с духом, вышла на середину залы; кристалл же следовал за нею, слегка покачиваясь в воздухе. Девушка вздохнула, расправила плечи, повела перед собой руками, словно раздвигая невидимый занавес – и в этот момент зазвучала напетая ею мелодия, и она, не в силах сопротивляться ее нежной силе, начала двигаться. Сначала несмело, потом все легче и быстрее; ее руки действительно становились похожи на ивовые ветви, о которых пелось в песне, – гибкие, манящие, тонкие, а тело словно клонилось под порывами весеннего ветра… Совершенно забыв о двух своих зрителях (да и о цели визита тоже), Амариллис порой начинала подпевать кристаллу и самозабвенно кружилась по зале, как когда-то кружилась по зеленым лугам Свияра. Она действительно очень любила танцевать… еще в той, прошлой, жизни ее не раз выбирали королевой хоровода и любой парень мечтал встать с нею рядом под задорные звуки музыки, чтобы крепко, обеими руками взяв за талию, поднимать ее высоко-высоко, и принимать затем в свои объятия… а потом, под финальные переливы колокольчиков, всласть накружить на руках… Музыка затихла, и девушка остановилась, растерянно опустив руки.

– Вы были совершенно правы, о многославный. Я принимаю вашу воспитанницу в школу, – госпожа Эниджа улыбалась и выглядела очень довольной. – Прошу вас, пройдем во внутренние покои.

Втроем они прошли через незаметную боковую дверь, миновали тенистый дворик и оказались перед небольшим двухэтажным домом, с белоснежными стенами, увитыми темно-зеленым плющом с крупными пурпурными цветками. Из распахнутого окна нижнего этажа доносилась тягучая музыка Шаммаха.

– Вечерние занятия закончатся через несколько минут, – обратилась к своим спутникам Эниджа, – и я смогу познакомить тебя с твоими будущими подругами, – и она ласково дотронулась до плеча Амариллис.

– Ты можешь не бояться, в школе Нимы никто и никого не обижает, за агрессию и нетерпимость наказание одно – исключение. Так что наши девушки предпочитают дружить.

– Я останусь здесь насовсем? – и Амариллис посмотрела на аш-Шудаха чуть ли не жалостно. – Отсылаете, да?

– Не совсем, – усмехнулся в ответ маг, – ты будешь жить здесь, поскольку занятия в школе проводятся каждый день по два раза и из дому ты просто не набегаешься. Но раз или два в неделю ты сможешь приходить домой, и уж так и быть, на это время я буду отпускать Арколя, дабы вы не умерли в разлуке. Но на ночь будешь возвращаться сюда. Мне так будет спокойнее.

– Учитель… – и Амариллис мучительно покраснела.

– Итак, решено. Благодарю вас за оказанное доверие, о достойнейший, – и госпожа Эниджа раскланялась с аш-Шудахом, – Проходи, Амариллис. Школа Нимы ждет тебя. – И она жестом пригласила Амариллис войти.

Уже после того, как девушка прошла в дверь, шаммахитка обернулась к магу и укоризненно сказала:

– Ты мог бы быть с нею поласковей. И уж тем более обойтись без намеков при посторонних. Ладно уж, не извиняйся… я прослежу за девочкой, – и она вошла в дом.

Амариллис стояла на пороге довольно большой залы, занимавшей почти весь первый этаж школы. Одна стена была сплошь зеркальная, и в ней отражалась зелень кустов, заглядывавших в окна на противоположной стене, пол был деревянный, отполированный до блеска, и на нем, на маленьких шелковых подушечках сидело несколько девушек, одетых в одинаковые светло-желтые туники до середины бедра и легкие неширокие шаровары. При появлении госпожи Эниджи они встали.

– Девочки, урок закончен. Присядьте и отдохните, – и она легонько подтолкнула Амариллис вперед.

– Принимайте новую подругу. Назовитесь, как того требуют наши правила, и ступайте все вместе в купальню. Лалик, присмотри за новенькой на первых порах.

Эниджа уселась на одну из подушек, подтолкнув к Амариллис такую же.

– Меня зовут Гинивара, я из северного Нильгау, – у этой девушки была ярко-бронзовая кожа, резкие и красивые черты лица, длинные черные волосы забраны в два хвоста высоко над ушами, глаза смотрели приветливо и проницательно, – я будущая жрица Калима, и обучаюсь священному искусству танца, дабы достойно исполнять свои обязанности. Добро пожаловать, сестра.

– А я – Лалик, – улыбнулась Амариллис изящная смугленькая шаммахитка с волосами, заплетенными в десять кос (каждая до пояса) и симпатичным веселым личиком, – дочь Ирема Многодивного. Я здесь, чтобы суметь порадовать своего господина, первого советника Властителя Шаммаха, да продлит Вседержитель его век и да сохранит его расположение к моему ан-Нуману!

– Я – Муна, родом из Краглы, – говорившая была высокой, статной северянкой с прозрачно-зелеными глазами и светлыми, почти белыми косами, закинутыми на грудь, – сюда меня привела судьба и не скажу, что я ей поначалу не сопротивлялась. Мое предназначение пока не ясно, но скорее всего я буду выступать на сцене, и невероятно прославлюсь, и мой неблагодарный жених от досады сожрет свои вонючие сапоги! – она улыбнулась и подмигнула Амариллис, отчего ее лицо необыкновенно похорошело.

– Привет тебе, сестра. Меня зовут Ксилла, я из Суртона, из великого города Иссы, – это была похожая на фарфоровую статуэтку, черноглазая девушка, самая молоденькая из присутствующих, – я очень хочу выступать в Императорском Саду, в Жасминовой Беседке – как моя мама… и надеюсь достичь желаемого под руководством госпожи Эниджи.

Настала очередь Амариллис.

– Мир вам, сестры. Я – Амариллис, родом из Свияра, что на Кадже Бесноватой. Вся моя семья погибла в наводнении год назад, а мне судьба, видно, еще не отмеряна. Сюда меня привел мой… господин, великий маг аш-Шудах, потому что я объела все зимние персики в его саду, и он решил сохранить для себя хотя бы летние.

– Ну что ж… а я, как ты уже знаешь от своего всеведущего господина, Эниджа – хозяйка школы танца и жрица Нимы Мягковласой. Меня не надо бояться, но прислушиваться ко мне необходимо. Ступайте, девочки, поплавайте… и расскажите Амариллис о здешней жизни.

Здешняя жизнь оказалась нескучной, когда напряженной, а когда и расслабленной. Жили девушки в одной общей комнате, большой и светлой, обставленной почти роскошно. Кровати застелены вышитыми покрывалами, повсюду зеркала в резных позолоченных рамах, туалетные столики просто завалены всевозможными благовониями, декоративными красками, безделушками… В углу комнаты столик, а на нем – принадлежности для письма, рядом невысокий шкафчик с книгами на разных языках Обитаемого Мира. Шкаф для хранения одежды был невелик, поскольку все девушки носили либо простую пару для занятий, либо легкие светлые джеллабы; время пышных нарядов для них еще не наступило. Позади школы был большой бассейн голубоватого мрамора, где ученицы могли плескаться в любое время сколько душе угодно, опустошать фруктовые деревья тоже не возбранялось. Сами занятия проходили в зеркальном зале и, изредка, на травяной лужайке возле бассейна.

Девушки поднимались довольно рано, быстренько совершали утренний туалет (несмотря на обилие косметики, ею почти не пользовались – все равно от пота размажется) и бегом спускались в купальню, поплавать и размяться в воде. Потом был завтрак; в основном учениц кормили коричневым рисом, овощами с острыми приправами, всевозможными фруктовыми муссами и запеканками, а в обеденный час – нежным птичьим мясом или рыбой. Затем следовал книжный час, когда приглашенная учительница рассказывала о городах и государствах Обитаемого Мира, об их истории и обычаях, читала вместе с девушками книги и учила их писать стихи. (Все ученицы знали – кроме всеобщего – еще хотя бы один язык, и, постоянно общаясь, узнавали наречия друг друга). Ну а потом, смеясь и охая, они шли в зеркальный зал.

– Лалик, выпрями спину. Амариллис, прекрати стискивать зубы, расслабь лицо. Ксилла, не жмись. Итак, мы начинаем.

И они начинали. В первой половине урока девушки разучивали начерно какие-нибудь совсем несложные па, осваивали красивые жесты и позы. Потом начиналось мучение – растяжка мышц и сухожилий. В общем хоре постанываний, мычания, охов и вскриков не было слышно только Ксиллы, от природы гибкой, как ивовая веточка. Все остальные терпели и страдали.

– Где твое милосердие, Муна? Может, ты оставила его под подушкой? – и Гинивара, сидящая на полу с раскинутыми ногами, которым не давали сдвинуться ступни Муны, которая еще и наклоняла ее вперед и вниз, давя на плечи руками, застучала по полу кулаками.

– Не стони… лучше подумай о том, как ты сделаешь то же самое со мной. Что, уже лучше?

– Лалик, душенька, может хватит? – Амариллис умоляюще глядела на подругу, несущую очередную гирьку. Девушка сидела выпрямив спину, сжимая сложенные подошва к подошве ступни руками, а на ее разведенных коленках лежали плоские гирьки, под тяжестью которых колени опускались все ниже и ниже.

– Ну вот еще две штучки, и все. Потерпи. Амариллис! И где ты только понабралась таких слов!

– В Пойоле слышала!

После небольшого отдыха, во время которого они лежали на полу, расслабленные, как тряпочки, снова приходил черед осваивать танцевальные па и линии, на этот раз – тщательно и безупречно.

– Девочки, перенесите вес на левую ногу, – Эниджа оглядывала их, словно полководец свою личную гвардию. – Правой полшага вперед, так, стоп… А теперь смотрите: бедро идет вверх и вперед, как-будо вы отталкиваете мячик, и назад… попы подожмите, ступня на носке и выгнута, голень не крутить! Еще раз! Еще! Еще! Плохо. Ксилла, не дергайся так резко, плавнее, мягче надо… понимаешь? Амариллис! Не вихляй так бедрами, завяжи их в один узел соблазна… ясно? Лалик, танцевать – это не значит крутить задом напропалую, как жаждущая кота кошка. Запомните все – когда танцевала великолепная Яшма, то даже у евнухов загорались глаза… глаза! а не шаровары пучились, как в скабрезных историях, над которыми вы хихикаете! Какое наше первое правило? Танцовщица школы Нимы славит Любовь, а не предлагает себя на ночь!

И движение повторялось еще и еще, становясь поначалу ненавистным, затем – привычным, а в какой-то прекрасный момент – естественным; и ученицы начинали понимать, что в это движение они могут вложить любой нужный им смысл.

После утреннего урока снова был бассейн, смывавший боль и усталость, и обед. Откушав, девушки принимались вовсю отдыхать – кто прятался в тени сада и дремал, кто устраивался поудобнее с книгой, а кто предпочитал поболтать. Амариллис легко нашла общий язык со всеми ученицами Нимы, но более всего ей было приятно общество Лалик и Муны. Ксилла была чересчур молчалива и утонченна, и Амариллис не могла отделаться от ощущения, что ее не всегда пристойные выражения и вольный юмор шокируют или даже пугают маленькую суртонку. Гинивара же оказалась весьма целеустремленной особой, все свое сознательное (то есть проведенное не во сне) время она отдавала подготовке к будущему жречеству: если не танцевала или не упражнялась, то читала, медитировала, учила наизусть огромный священный календарь Калима… словом, она всегда была занята. А вот с Лалик можно было славно поболтать – о шаммахитских нравах, о придворных обычаях (Амариллис хохотала не меньше получаса, когда узнала, что приветствующий властителя Шаммаха должен опуститься на колени, голову уткнуть в пол, и задрать зад выше макушки своего тюрбана… она долго не могла угомониться и все выкрикивала сквозь слезы: «Моя задница приветствует тебя, о Светлейший!) и о мужчинах. Лалик рассказывала подружке о своем ан-Нумане, которого любила легко и весело, хвасталась его ласками и подарками, а Амариллис в один особенно жаркий полдень наконец смогла облегчить свое сердце и поделилась с нею нежной тайной.

– Если бы ты только увидела его, то поняла бы меня. В него невозможно не влюбиться… Глаза, как черные алмазы, на сердце вырезают слово страсти, и пальцев легкое прикосновенье рассудок повергает ниц…

– Это ты сама сочинила?

– Нет, это один поэт с Белого Острова.

– Неплохо для северянина. И что же было дальше? Ты стала вздыхать и грустить, ему это надоело, и он отправил тебя сюда?

– Нет… Я, видно, совсем спятила от этой любви и решила сама сделать первый шаг.

– Да ты что?!

– Именно. Взяла и заявилась к нему в покои на ночь глядя, вся такая решительная и дрожащая… если буду часто вспоминать об этом, умру со стыда. О Нима Сладкоязыкая, и кем я себя тогда возомнила?!

– А он?

– Он?.. Он взял меня за руку, отвел в сад и велел попробовать еще незрелый персик. Откусила я – фу, кислятина-то какая! Жую, морщусь, а плюнуть боюсь… проглотила кое-как и молчу, глазами хлопаю, как дура… А он спрашивает – понравилось, мол? Какое там, отвечаю, кому ж такое понравится?! Вот именно, отвечает он, мне это тоже не по вкусу. Я, когда поняла, хотела заплакать, а он взял мое лицо в ладони, в глаза посмотрел и сказал что-то… не знаю, на каком языке. Я потом Арколю попыталась повторить, он, кажется, понял, но переводить не стал, сколько я не просила. Вместо этого завел высокоученую скучищу о чувствах истинных и мнимых, и… как это он сказал?.. ах, да – о нетерпении сердца. Хорошо ему рассуждать – сбегает к марутским прелестницам, и готово дело.

– А потом аш-Шудах отослал тебя в школу?

– Ну что сразу «отослал»! Если бы аш-Шудах захотел, так хоть в Арр-Мурра отправил бы, чтобы я его «черные алмазы» не мозолила. Он желает мне добра.

– А ты желаешь его самого.

– Ох, Лалик, я и сама иногда не знаю, чего же я желаю. Ого, кажется в колокол брякнули. Ну что, встаем? пойдем дальше руки-ноги выкручивать во имя искусства.

Второй урок начинался сразу с мучений: опять растяжка, бесконечные приседания на цыпочках, вытягивающий жилы «закат-рассвет» (это упражнение было придумано легендарной Яшмой и заключалось в медленном – очень медленном! – приседании при расставленных ногах, вывернутых наружу носках, прямой спине и красиво раскинутых руках, а потом таком же медленном вставании), тренировка гибкости спины в нырках под палку, высоту которой регулировала госпожа Эниджа, и множество других способов причинить сладкую боль телам будущих танцовщиц.

– Медленнее, Лалик, ты не под куст присаживаешься! Так… а куда это ты глаза опустила? А ну-ка, подбородок вверх… глаза на меня… и взгляд соколицы, а не курицы-несушки! Хорошо… Девочки, вспомним наше правило: танцовщица Нимы никогда не опускает очей своих ниже локтей зрителя, паче же зрит ему в лицо, или на герб, ниже иной знак достоинства, на груди пребывающий! Иначе зрители решат, что вы сравниваете наполненность их гульфиков!

– Госпожа Эниджа, а с моим мучением вы какое правило свяжете?

– Твое, как ты выражаешься, мучение, Гинивара, связано вот с каким правилом… Никто да не прикоснется к танцовщице Нимы руками вожделения! А поэтому давай старайся, иначе тебя облапают на первом же выступлении! Уклоняйся мягче, не шарахайся, как испуганная девственница, перетекай, ускользай… представь себя подводной травой или лентой, плывущей по ручью. Амариллис, если я занимаюсь с Гиниварой, то это вовсе не значит, что остальные могут отдыхать. Именно так, и мне лучше знать, когда будет достаточно.

– Но я не могу больше! У меня сейчас зад отвалится!

– Выбирай выражения! А ты, Ксилла, перестань спотыкаться от каждого резкого слова! А чтобы твой зад остался на месте, сделаем вот что, – и Эниджа, подойдя к девушке, стоящей на одной ноге и вытянувшей другую параллельно полу, хладнокровно запустила кончики остро отточенных ногтей в ее ягодицу.

– Вот так и должно быть – ножка, как натянутая струна. Постой еще немного, а потом Лалик снимет груз. Что? нет, только с ноги, с головы не надо, поприседаешь вместе с ним, а то что-то у тебя спина невыразительная…

По истечении отмеренного времени, все без исключения девушки валились на пол, Гинивара так даже засыпала; потом разминали ноющие мышцы и снова вставали – учиться танцевать. Они постигали искусство импровизации, пытались рисовать пока еще разрозненными движениями осмысленные, одухотворенные сюжеты, а по истечении трехмесячного срока обучения каждой из учениц доверили Хранителя мелодий, дабы кристаллы и девушки привыкали друг к другу, ведь им предстояло действовать как единому целому.

Отдав почти все силы вечернему классу, танцовщицы Нимы смывали честный пот в небольшой жаркой купальне и устало плюхались в прохладную проточную воду бассейна; их хватало только на то, чтобы лениво пошевеливать пальцами ног, да моргать, даже болтать не хотелось. Потом был огромный поднос фруктов и кувшин простокваши на ужин, и далее девушки могли делать все, что им возжелается… а желалось им только одного – спать. (Правда, Амариллис раз в неделю – на два у нее силенок недоставало – посещала дом аш-Шудаха, присылавшего за ней закрытые носилки, и мужественно превозмогая сон, общалась с Арколем; в школу ее относили уже тихо посапывающей в подушку.) А затем приходил новый день, и все начиналось сначала.

Прошел год с того дня, когда Амариллис попала в школу Нимы Гладкобедрой. Она и ее подруги успели многому научиться, их тела стали послушнее и выразительнее, и каждая выучила (блестяще и неподражаемо, как она считала) один особенный танец – самый любимый, самый лучший, танец для первого испытания. А заключалось оно вот в чем.

В том, что все они будут выступать на публике, никто из девушек и не сомневался. Но в школе их единственной зрительницей была госпожа Эниджа, и проверить действие своих чар (без сомнения, неотразимое) им было не на ком. Первое испытание позволяло исправить это упущение. Каждой из учениц Нимы предоставляли право исполнить тот самый танец на публике; однако места, куда их привозили поздним вечером, почти ночью, сильно отличались от тех, какие им грезились в честолюбивых мечтаниях; довольно и того, что все они находились за рекой, в Маруте Скверном.