Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь? Будакиду Валида
Аделаида напрягалась, всё пыталась представить себе, гуляющую в Городском парке по аллеям из битого кирпича, Асю. Совсем одну и с «мечтательным выражением», как пишет И. С. Тургенев, в «светлом и смелом взоре». Ей становилось так смешно! Она сразу же рисовала себе толпу неряшливых, кривоногих «женихов», лысых и в кепках, с дежурной фразой:
– Тевушка! Падари мне твой имя!
И сколько бы эта Ася там прошла? От входа и до карусели «чёртово колесо»?! Всё?!
Не только молодую и незамужнюю Асю было невозможно представить. Сложно получалось даже с пожилой женой «комиссара Жюва» из фильма «Фантомас». Комиссар её называл:
– Козочка моя!
И эта блондиночка Николь из французского фильма в свои пятьдесят действительно была похожа на козочку в разноцветном оранжево-жёлто-зелёном открытом сарафанчике до колен. Ой! Николь у них во дворе поливает кипятком и щиплет кур! Руки красные, мокрые перья воняют и клеятся к пальцам. Веселья не оберёшься! Ещё её родной муж, этот самый комиссар Жюв при других мужчинах жену «козочкой» называет! Ага! Вот это потеха: выносит тётя Тина, которая недавно невестку со шрамом выгнала, все свои законные двести килограммов во двор, подмышкой тазик с зелёной фасолью, которую она будет чистить и ломать на кусочки, а за ней муж – дядя Вася. Он лукаво улыбается и кричит ей:
– Козочка моя!
За такие «милые шалости» с ним бы соседи совсем здороваться перестали. Тётю Тину женщины бы возненавидели и перестали уважать, а мужчины наоборот стали бы теперь всё время с головы до ног тётю Тину рассматривать и щёлкать на неё масляными глазами!
В «Фантомасе» было вообще столько неприличного, что вся мужская половина двора ходила смотреть каждую серию бесчисленное количество раз.
Так же в Аделаиде прямо в классе, во время урока вызывало разные недостойные мыли описание И. С. Тургеневым общения двух противоположных полов.
«Но мне было не до рассказов. Я глядел на неё, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую. Всё радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами – небо, земля и воды; самый воздух, казалось, был насыщен блеском».
Позорище-е-е!!! Интересно, кого бы выбрала тётя Тина: больную невестку со шрамом или здоровую, но которая сидела «облитая ясным солнечным лучом»? Пожалуй, с двумя шрамами. Даже всю полосатую от шрамов как зебра. Зачем они это проходят в школе? Ещё они уже несколько раз писали сочинения. Да, и Аделаида писала. И «пять» получила.. Но ведь обманывать нехорошо! Все так говорили и так всегда учили в школе. Как же может «она» сидеть непонятно где с человеком, который ей не только не муж, он даже не жених! Так, конечно, бывает, только мама говорит, что лучше потерять голову, чем честь! Какая она после этого «честная» девушка и как она потом должна доказывать, что он её не трогал?! Или бывают люди, которым не надо доказывать? Не надо потому, что им неинтересно, что ли? Как может быть неинтересно? Вдруг у неё венерическое заболевание? Вон их сколько в вендиспансере лечится около Пятой школы! Кто неправ? Мама или Тургенев? Ведь не может быть двух правд! В школе – одно, в Городе – другое! Зачем это всё? Тургенев – русский писатель. В Городе немного русских, они стараются не отличаться от местных, чтоб не нажить себе проблемы, и всё равно их видно и над ними смеются и про них разное говорят. Так что именно правильно: оставаться наедине с чужим мужчиной – неслыханная дерзость и позор на всю жизнь, или всё-таки хорошо, когда «всё радостно сияет вокруг нас»? Интересно, а этот друг её брата, когда смотрел в её глаза, на небо, воду, думал, что у неё тоже бывают «тра-ля-ля» или какой у неё лифчик? Кто его знает! Вот в Городе мужчины все думают про лифчики и даже не ходят по улице рядом со своими дочерьми. Девочка ходит только с женщинами, и даже если эту девочку рассматривают, женщина не видит, потому что смотрит под ноги. Так удобней всем. И всё же: думал или нет Гагин, что Ася тоже носит лифчик, потеет и воняет? Хотя, может быть, воняет не так сильно потому, что у нё нет коричневой школьной формы, на которую пришивают сменные воротнички, чтоб стирать раз в год в конце сезона.
Именно летнюю форму, придя со школы, она не успела переодеть, когда однажды во дворе раздались громкие голоса и крики. Папа, прежде чем открыть входную дверь, всегда выглядывал в маленькое окошечко около двери. Раз он всё-таки вышел на порог, значит, происходило что-то неординарное.
– Да! Говорю, прямо на траве лежит совсем голая! – Кощейкин младший брат размазывал по лицу грязные потёки пота. Вокруг него стояло человек пять. Они с интересом слушали рассказ и о чём-то спорили.
– Кто лежит голый?! – папа не выдержал и спустился по ступенькам вниз.
– Ребёнок маленький! – пацан обернулся в сторону папы.
– Какой ребёнок?
– Не знаю! Голый и маленький!
– Живой?
– Да, живой! У него руки шевелятся.
– Плачет?
– Не-е. Когда мы его нашли – плакал. Сейчас уже не плачет. Может, спит?
– Ты когда спишь, руками шевелишь?
– Откуда я знаю? Я же сплю!
– А, может…
– Василий! – Мама шла к многоуважаемой публике. – Что случилось?
– Не знаю! Говорят, что какого-то ребёнка нашли голого!
– Большого?
– Не знаю! Я же не видел!
– А кто видел?
– Вот он! – и папа кивнул в сторону Кощейкиного брата.
– Где ребёнок?
– В посадке! Просто лежит в кустах и шевелит руками.
– Ну, давайте пойдём и посмотрим! – Подала идею мама. – А ты марш домой! – Обратилась она Аделаиде.
– Почему?
– Не твоего ума дело на голых детей смотреть! Хотя… – тут мама, видно, что-то передумав, скомандовала, – ну, если тебе так хочется – пошли!
Они всей толпой двинулись в лесополосу прямо за домом.
Пройдя по тропинке буквально пять метров, Кощейкин брат внезапно остановился и раздвинул кусты:
– Вон он! – Показал он на что-то почти чёрное, похожее с первого взгляда на большой камень.
Дворовые столпились вплотную и стали внимательно рассматривать действительно совершенно голенькое тельце с макарониной, вставленной посередине живота.
– Это новорождённый! – со знанием дела приступила к исследованиям тётя Тина – Вон пупок ещё не отвалился! Это девочка! Интересно, почему она тут лежит?
– О! Мало ли какая испорченная его нагуляла и вот теперь тут родила!
– Э-э-э! Знаете, сколько таких вот так рожает и выбрасывают!
– Мама! – Аделаида впервые видела такого маленького и сухого ребёнка. Казалось, что ручки и ножки у него как у лягушонка – маленькие и тощие. – Мама! Может, его накрыть надо? Может, ему холодно?
– Кому холодно? Лето на дворе! Надо «скорую» вызвать – пусть заберут к себе. Или в больницу отвезут! Так, идите с отцом домой и вызывайте скорую. Я скоро приду.
– Мама! – Аделаида мялась, боясь выговорить, но вдруг как выдохнула. – А… а, может, мы его себе заберём?
– Кого?!
– Ребёнка!
– Ты что, ненормальная, что ли? Ему врачи нужны! Его надо в больницу!
– Хоть пока «скорая» приедет!
– Иди, слушай, глупости не говори! Нет, я с вами тоже домой пойду и сама позвоню, чтоб скорей приехали.
– Послушай, дура! – не успев отойти от соседей, мама приступила к воспитательной беседе. – Сколько раз тебе говорила: думай, потом говори! Думай, потом говори! Язык твой – враг твой! Что не скажешь – то глупость! Кто тебя спрашивает, что с ним будет?! Ага! Какая-то проститутка его сперва нагуляла, забрюхатилась, от кого-то родила, потом бросила под кустом, а я его домой должна забрать! Это такая грязь, такая мерзость. Фу! А, может, у этого ребёнка какие-то заразные болезни?! Бациллы на нём! Может, у него врождённый сифилис?! И вообще, что должно вырасти из ребёнка проститутки и какого-нибудь пьяницы?! Вот, видишь, как бывает, когда женщина не знает себе цену! Видела? Нравится? Пошла, с кем-то время провела, потом под кустом родила. Да, а я его заберу домой, чтоб потом весь город узнал, что я его на руки брала! Зачем, спрашивается, брала?! Хорошо, ты маленькая и Сёмочка пока маленький и на вас никто не подумает, что вы в этом замешаны! А если скажут – это один из племянников Василия сделал? Или ещё кто-нибудь, кто вхож в наш дом?! Какой-нибудь друг или знакомый сделал, или ещё «лучше» – знакомая! Соображаешь теперь, во что это может вылиться?! А зачем ещё я его забрала, а не Паша, не Оля и не другие соседи? Значит, люди скажут, что-то там нечисто! Что потом я людям скажу?! Вот пусть приедет «скорая» и сама разбирается.
«Скорая» действительно скоро приехала. Аделаида видела из окна, как в зелёных кустах медленно двигались белые халаты. Потом врач с фонедоскопом уселся на переднее сиденье машины возле водителя, толстющая, толще беременной медсестра и паршивенький санитар с ящиком залезли в салон. Машина дала круг и уехала. Но толпа почему-то не расходилась.
– Аделаида! – Голос мамы прервал тяжёлые мысли. – Давай накрывай на стол! Будем ужинать!
Вечером Аделаида встретилась с Кощейкой. Она, конечно, всё знала.
– Её увезли? – Спросила Аделаида.
Кощейка тоскливо смотрела в сторону:
– Не-е! Когда приехали, она уже умерла. Зачем они её в больницу бы повезли? Они уехали, и приехала милицейская машина и «Судмедэкспертиза». Они тоже побыли полчасика, поговорили и уехали.
– Как «уехали»?! Оставили ребёнка и уехали? – Аделаида не верила своим ушам! Она думала, что Кощейка сама ничего не знает и фантазирует! Она всегда фантазирует, дура потому что!
– Говорю тебе – он там так и лежит, как лежал!
Аделаиде страшно хотелось тот час же сбегать в лесополосу, чтоб убедиться в том, что Кощейка врёт. Но в такое время суток со двора отлучаться было запрещено строго-настрого!
Она еле дождалась утра. Но и утром слетать в лесополосу удалось не сразу. Маме надо было помочь «потянуть» бельё. Это чтоб пододеяльники лучше гладились, их два человека должны были тянуть в разные стороны и потом складывать. Мама тянула, Аделаида тянула, и это было похоже на школьную игру «перетягивание каната». Потом вытирали пыль, потом ещё надо было что-то сделать. Она попала в посадку только к полудню.
Что её поразило – дикая вонь. Воняло страшно, хуже мусорной кучи. Аделаида зажала нос, потому что ртом запах не чувствуешь, и раздвинула кусты.
Она действительно всё ещё была там – маленькая, полуметровая высохшая девочка с торчащей вверх пуповиной. Она была «плохой», потому что её мать не была замужем и спала с мужчиной. Она стала совершенно чёрного цвета, живот вздулся, это было ненормально и поэтому девочка воспринималась не как реальный человек, а как плохо сделанная кукла. В углу её глаза копошилась большая зелёная муха. Рот застыл полуоткрытым в последнем крике, а между худых, как щепки, разведённых ножек торчала обычная спичка. Именно там, где мама говорила, что у девочек «девственная плева» и «целомудрие», у неё торчала обычная спичка. Видимо, это кто-то из настоящих мужчин так удовлетворил совершенно естественное для жителя Города половое желание. Конечно, лежит голая, без трусов, с расставленными ногами… мёртвая… или тогда она была ещё живая?..
Через день новорождённая девочка пропала. Может, какая-то добрая душа её там же под кустом и закопала? Там в окне морга тоже лежало что-то неживое, завёрнутое в белую ткань. Но та ли это девочка, которую видела Аделаида, или уже другое «отродье испорченной женщины», которая «не смогла сдержать свою страсть», как говорила мама, – она не знала. Да, говорила же тогда Олька: чтобы забеременеть, не обязательно спать с мужем, можно просто с мужчиной. И вот эту девочку бросила та женщина, которая скорее всего спала не с мужем, а тот мужчина её не нашёл.
Ей потом часто снилось, что свёрточек в ведре шевелится, тянет к ней руки и просит его спасти.
«Я должна была умолять маму! Броситься при всех перед ней на колени! Плакать, обещать сделать всё, что она захочет, только бы не оставлять эту девочку там под кустом. Может, она пить хотела? Хотела, наверное, ведь на улице так жарко! Надо было никого не слушать, самой схватить её и бежать, бежать! Но куда?! Мама бы домой всё равно не пустила. Врачи не пустили в больницу…»
Интересно, если б тургеневская Ася без мужа родила, как настоящая испорченная, потому что она и есть испорченная, она бы бросила своего ребёнка одного в лесополосе? Она же «распущенная»! Смеялась во весь рот, бегала туда-сюда! Бросила бы? Или брат разрешил бы принести его домой? Или бы даже разрешил принести и эту чужую девочку?..
Глава 5
Время летело быстро.
Сёма оказался ну очень талантливым! Он уже плавал за сборную республики, и тренеры возлагали на него большие надежды. Сёма колесил по всей стране. Он совершенно неожиданно для Аделаиды то появлялся в квартире, то исчезал. Когда они не встречались несколько дней, она спрашивала у мамы:
– Мам! А где Сёма?
Мама очень удивлялась:
– Что, разве ты не знаешь?! Его же на сборы в Ужгород забрали!
Откуда она это могла знать? Разве Сёма когда-нибудь посвящал её в свои дела? Рассказывал что-нибудь о себе, о своих трудностях, о своих успехах? О нём говорили в команде, во дворе, потому что пол двора тоже ходило на плавание, родители дома говорили. Она слышала от одноклассников, что он уже улучшил свой результат на несколько секунд и скоро сделает первый разряд, что для его возраста очень и очень! Иногда соревнования проводились в их бассейне напротив дома. Аделаида в обязательном порядке их посещала, иногда даже пропускала уроки, и страшно любила запах сырой штукатурки, смешанный с запахом хлора. Медный купорос уже давно заменили хлором, и долгие годы потом именно этот запах ассоциировался у Аделаиды с чистотой и праздником. В такие дни все на неё смотрели с уважением, потому что знали, чья она сестра! И было так смешно, что именно тот Сёмка, который в голубых ползунках и белой жакетке ловил пухлыми пальчиками одуванчиковые парашюты, всё время промахивался, визжал и сердито топал ногами, теперь стоял на старте и все заранее знали, что он придёт первым!
Поболеть за сына в бассейн через дорогу мама иногда раньше ходила. Потом, видно, её стали утомлять крики болельщиков, шум воды. От выстрелов стартового пистолета она вздрагивала. Ей не нравился воздух в спорткомплексе, она говорила, что «задыхается». Мама даже и не «болела» особо. Она просто сидела в первом ряду с каменным лицом и сбрасывала с юбки капли, если кто-то её забрызгивал. Потом мама вовсе перестала ходить на соревнования. В соседний Большой Город за двадцать пять километров мама так ни разу и не попала. Когда у неё спрашивали: не поедет ли она, или как она относится к успехам своего сына, мама неизменно отвечала:
– Ох! Подумаешь, занятие! Это так, для развлечения! Просто, чтоб ногами подрыгать! Разве мой сын не знает, что спорт – это развлечение?! Это же не может быть специальностью, не правда?! Как к этому можно серьёзно относиться?! Ну, плавает себе и пусть пока плавает, если ему нравится! Он окончит школу, поступит в институт…
– В физкультурный? – Собеседник явно не ориентировался в ситуации.
– Ну-у-у!.. – Мама мило и снисходительно улыбалась наивной недогадливости собеседника. – Ну, что вы! – Говорила она в таких случаях. – Физкультурный институт я вообще вузом не считаю! Тренер – это что, специальность?! Мой сын будет инженером или врачом! – Мама делала изящный жест.
– Но ведь ваш муж окончил Физкультурную академию! Разве это плохо?
– Ни-ээт! – Гордо объявляла она, мотнув головой – Вы не в курсе! Мой муж сперва окончил «Физкультурный», но он понял, что всё это несерьёзно, выброшенные из жизни годы, и окончил ещё один институт!
– Так ведь он же по своей первой специальности работает?! Он же физкультуру преподаёт! – Знакомый никак не мог уняться! Мама уже откровенно нервничала:
– Слушайте! Я вижу, вы не понимаете, когда с вами нормально говорят! Вам нравится – вот пусть ваш сын и поступает в «Физкультурный» или как он там называется! Ему там самое место!
– О! Если б я мог надеяться! Если б он показывал такие же результаты, как ваш сын!.. Я только делаю, что могу… Вот я его и вожу на машине два раза в день на тренировки за тридцать километров, а то пока он на автобусе доедет! И к шести утра подвожу, и к шести вечера. Вы знаете, иногда не получается с работой, приходится отпрашиваться…
– Извините, мне пора! – в маме явно зрела досада от такой одноклеточной примитивности чьего-то родителя.
Ещё у Сёмы прорезался прекрасный музыкальный слух. Несмотря на то, что аккордеон, на который он ходил, был давно продан, Сёма раздобыл где-то старую гитару и, приезжая домой, с переборами подбирал на ней всякие модные песни. Как Аделаиде хотелось попеть с ним вместе! А сколько песен она знала! У-у-у! И про «Стынут белые метели», и «Песня, моя песня». Только Сёма никогда, ни разу в жизни не сыграл ей то, что она просила Он мог сыграть всё, только не то, что просила Аделаида.
В один из приездов Сёме купили огромный бобинный магнитофон «Комета». Сёма у кого-то взял второй магнитофон и переписал себе кучу бобин групп с разными интересными названиями: «Назарет», «Дип пёпл». Безусловно, это были хорошие группы, но Аделаида не могла их много слушать. Это было слишком много, слишком громко и слишком резко. Она попросила Сёму записать ей ну очч-ч-чень популярную группу «АВВА». И вовсе не потому, что они были такими популярными, высокими, ухоженными. Было в их музыке что-то такое, от чего Аделаида замирала и совершенно терялась. Песни «АВВА» наполняли её изнутри не только самой прекрасной музыкой, но пространством, живыми красками, светом, которых в её родном сером Городе так не хватало. Особенно ей нравилась «Танцующая королева»! Конечно! Это она сама – танцующая королева! Лёгкая, нежная, почти воздушная. И нет в ней ни страшных килограммов, ни очков, ни перхоти. Совсем наоборот – стройная, длинноногая, со светлыми, прямыми волосами, почти как у Агнес из этой АВВА. Это она сама, почти не касаясь пола, раскинув руки летит навстречу…
Аделаида рисовала в своём воображении умопомрачительные картины, как она внезапно исчезает из школы и из Города вовсе и появляется снова, когда ей исполнится семнадцать лет, как королеве из песни. Почти как в её самой любимейшей сказке на свете – «Гладкий утёнок» Андерсена. Там Гладкого Утёнка тоже не любили, его дразнили, издевались над ним, «птичница била его ногой», в общем, никто его не любил и не хотел с ним играть. Сколько ему пришлось пережить горя! Сколько он страдал в одиночестве! А что потом стало, а?! Он превратился в «Прекрасного Лебедя», перед которым все другие лебеди склонили головы! Вот когда ей исполнится семнадцать лет, она снова вернётся в Город и все вообще склонят перед ней головы. И где-то, например, в огромном спортзале возле стадиона будет бал. И она придёт на этот бал, и все на неё будут смотреть и восхищаться ею. Но никто, ни один человек даже со школы её не узнает. Вот тогда она выйдет и станцует под «Танцующую королеву»! И все упадут от восторга. И к ней подойдёт руководитель вечера и спросит у неё:
– Как вас зовут, прекрасная Королева? Вы получаете первый приз за свою красоту и за лучший танец на сегодняшнем балу!
И тогда она скажет:
– А разве вы меня не помните? Я – та самая, которую вы дразнили: «Жирная камбала, тебя кошка родила!»
Сперва никто не поверит, потому что этого не может быть! Но потом, потом она расскажет, как получила «двойку» по Директорской работе по математике и все сразу поверят. И как им всем станет стыдно! И они попросят прощения за то, что так к ней относились. Но она давно всех простила, потому что всё прошло, всё изменилось и всё у неё прекрасно теперь!
– У тебя дурной вкус! – Сёма был краток. – Я не собираюсь тратить плёнку на всякие «Абы – бабы»!
Сёма больше не боялся испортить с ней отношения. Ему больше не нужна была её поддержка. Он стал взрослым. Он в сборной республики. На него смотрят с восхищением и восторгом. Он давно не головастик в голубых ползунках, который ходит за ней хвостом, не глядя, просто на её запах и бормочет:
– Аида, Аида, Аида!..
Семён теперь почти в открытую тяготится её присутствием. Даже хуже! Аделаида стала его ахиллесовой пятой в борьбе за выживание, его слабой точкой. У него – умницы, музыканта, надежды национальной сборной, не было бы ни косточки скелета в шкафу, кроме как она – толстая и неуклюжая Аделаида. Его сестра, которую ни занавеской не завесишь, ни громкость не прикрутишь. Это значило, что при любом выяснении отношений с «коллегами» со двора или по сборной Аделаида становилась козырным тузом оппонента… Само её присутствие в жизни Семёна ставилось в укор, и звучало приблизительно так:
– Ты вообще заткнись! Сперва посмотри, на что твоя сестра похожа, а потом выступай!
– Не твоё дело!
– Твоя сестра мясожиркомбинат! Понял?!
Сёма по привычке огрызался. Даже дрался пару раз. И дело было даже не в любви к Аделаиде. Однако со временем он почувствовал, как это всё стало его утомлять. Он и так понимал, что девочка в семье – лишняя головная боль. В его душе совершенно законно зрела досада и неприязнь к ней, ибо она часто являлась причиной его поражений и расшатывала авторитет. И ладно бы сидела дома тихо и молча, так нет! Она же, не стесняясь своего вида, вечно лезет на рожон, постоянно перечит и всё норовит выбиться из-под контроля! В Семёне пробуждались злость и раздражение против неё. А однажды ему в голову пришла совершенно законная, логическая, вынашиваемая годами мысль:
Как было бы хорошо, если б Аделаида была не моей сестрой, а чьей-то другой. Ещё лучше, если б её поблизости вообще не было!
В какой-то момент Сёма совершенно отчётливо и ясно понял, что Аделаида его тяготит, мешает ему нормально жить, раздражает одним своим внешним видом. Он вырос, ему больше не надо было, как в детстве, просто чувствовать её запах, ковылять за ней, не выговаривая имени, и монотонно бормотать под нос:
– Аида! Аида! Аида!
– Что?
– Ницово!
Когда же исполнится семнадцать лет…
Что же делать, пока исполнится?
Она собирается станцевать соло. Конечно, это когда-нибудь произойдёт, но в данное время на школьных вечерах её не приглашала танцевать ни одна живая душа! Может быть, вовсе не потому, что она никому не нравилась, просто часть её насмешек автоматически перешли бы на кавалера. Всех развеселил бы смельчак, не побоявшийся, что Аделаида наступит ему на ногу или, как говорили в классе, «переедет, как каток».
Всё это, однако, можно было бы спокойно пережить, дожидаясь своих семнадцати лет, несущих с собой прекрасное превращение. Однако мама никак не желала ждать! Мама вообще не понимала, «как можно так жить, не имея ни чувства собственного достоинства, ни гордости?!» Мама принципиально не понимала: почему Аделаида на школьных вечерах не настаивает на роли ведущей!
– Ты должна быть ведущей! – Говорила мама, гордо подняв голову и тряся ею. – Что ты всё время сутулишься? Что ты жмёшься?! Кто такая эта несчастная эта… ну как её? Эта, ну, которая в прошлый раз вела вечер выпускников? Эта, с кривыми передними зубами… Посмотри, как она держится! Как будто самая красивая! А на самом деле, на кого она похожа?! Настоящий крокодил! Длинный крокодил «тётенька, достань воробышка!» Зато с каким апломбом! А ты сама себя недооцениваешь! Выпрями спину, расправь плечи, убери волосы со лба, чтоб взгляд был открытым, гордым! Выйди на сцену, объяви что-нибудь! Ты всегда и везде должна быть первой! Самой главной, незаменимой! Если тебя нет, всё должны отменить! Выпрями спину, я тебе сказала!
Аделаида выпрямляет спину, которая в ту же минуту начинает нестерпимо ныть.
– Дай честное слово, что сама подойдёшь к Лилии Шалвовне и попросишь, чтоб тебя назначили ведущей!
Аделаида даёт честное слово, что всенепременно «подойдёт и попросит» завуча, чтоб ей дали роль «ведущей» на первом же школьном торжестве. Потом она садится за книгу, и, делая вид, что читает, рисует себе картины своей роли «ведущей», одна несуразней другой: вот открывается занавес, вот она через школьную сцену делает первый шаг в сторону микрофона. Аделаида так пугается своих мыслей, что роняет книгу и закрывает себе уши, как будто на самом деле она не дома в своей комнате, а уже слышит свист, хохот и гиканье, в котором может различить отдельные голоса:
Жиртрест комбинат!
Свинья – депутат!..
Однако самым ужасным было то, что Аделаида втайне действительно любила сцену! Эту слабость она скрывала даже от самой себя, боясь и думать на эту тему. Когда такая крамольная мысль просто посещала её голову, Аделаида начинала одёргивать юбку, или поправлять волосы, как если б на неё действительно кто-то смотрел и она суетилась под взглядом. Она любила театр намного больше, чем кино, потому что там все были в живую. Любила концерты. А ещё – и это было так ужасно – она любила… балет! Какие там все были красивые! Прямо воздушные с ровненькими-ровненькими ножками и открытыми тонкими шеями,
В школе постоянно на добровольно-принудительной основе продавали театральные абонементы и водили детей сперва в ТЮЗ – театр юного зрителя, потом на настоящие спектакли. Даже возили на автобусах в Большой Город за двадцать пять километров. Как это, однако, было замечательно – входить вместе с одноклассниками в такой знакомый и любимый театр Оперы и Балета! Вот они родные старые платаны у входа, с тёмной, раскидистой кроной, и в одном из них небольшое вечно мокрое дупло; вот голубые скамейки вдоль театральной стены и по краям ровных, как струночка, аллей Александровского сада! Сколько раз они с дедой гуляли около этого сказочного, поросшего зелёным, влажным плющом, знаменитого здания! Ого, как она уже выросла, и гуляет без деды с одноклассниками. Деда был таким красивым, в белом кашне! Он садился на скамейку, закинув ногу на ногу, и разворачивал любимую газету «Вечерний Город». Именно от слова «вечерний» Аделаиде становилось так спокойно и радостно. И весь Александровский сад благоухал то ли запахом влажной осенней листвы, то ли дедушкиным одеколоном. Она собирала и приносила ему рыжие листья, тонкую, похожую на бумажный свиток кору, делала маленькие травяные букетики. Было так здорово! На дворе осень, а из-под сухих листьев опять остренькая зелёненькая травка торчит! Потом они могли пойти на «спектакль», как говорил деда; потом он ей покупал пирожное «корзиночку» с бубликом на верхушке, которое она терпеть не могла, но ради деды ела с преувеличенным наслаждением. И весь мир был прекрасен, и вся жизнь была счастьем! Тогда казалось, так будет всегда.
Автобус останавливается на обочине, прямо перед круглым афишным столбом с надписью «Анонс». Из-под афишной бумаги торчат сгустки клея, сваренного из макарон. Аделаида знает, что они невкусные, потому что такие же, как ей давал тот дядька в спичечную коробку. Одноклассники, довольные, выскакивают из автобуса и рассыпаются кто куда. Аделаида очень удивляется: откуда в них столько энергии? Ведь проехали же столько километров, неужели им не хочется отдохнуть? Поспать… Хотя бы просто присесть. Она же так устаёт во время переезда, её так тошнит, что единственным внятным желанием остаётся не сидеть в обитом синим бархатом кресле, а вернуться домой и лечь на диван. Но она честно отсиживает положенные часы, пытаясь насладиться арией, и потом едет обратно всё на том же, пропитанном запахом бензина, автобусе. Аделаида знает, что именно тогда надо перетерпеть, пока ездишь туда и обратно, зато потом, через несколько дней можно очень долго вспоминать о замечательной экскурсии. И это ощущение недавнего праздника почти не портило даже присутствие в этих поездках её родителей, даже мамино прямо в ухо:
– Убери волосы со лба! – в момент кульминации на сцене.
– Слышишь! С тобой разговариваю!
Были и ещё некоторые неудобства. Даже не неудобства, а, как бы это сказать? Наверное – неловкие моменты. Один из них – это то, что Аделаиде вечно не в чем было идти. Нет, были какие-то старушечьего покроя несколько платьев «не кричащих расцветок». Это были платья-катастрофа. Какие-то бесформенные мешки, то ли из под картошки, то ли для сахара, но без английских надписей. Она привыкла к себе в синем толстом спортивном костюме зимой, в фиолетовом тонком летом, а все вокруг – к её школьной форме. Остальные ипостаси становились очередным новым раздражителем для окружающих. Аделаида безостановочно набирала вес. От одного культурного мероприятия до другого она ухитрялась набрать ещё несколько килограммов, поэтому любая, даже несколько месяцев назад сшитая вещь становилась узкой, она натягивалась по швам, и из них просвечивали нитки.
– Вот так! – говорила мама всегда одну и ту же фразу.
– На охоту идти – собак кормить! Вчера надо было примерить, чтоб отнести к тёте Тане и расставить по швам! Что я теперь могу сделать?! Теперь иди как хочешь!
Аделаида первую часть фразы вообще не понимала: она никогда не была на охоте и поэтому не знала, когда и чем нужно кормить собак. Если не нужно, то почему? Но факт в том, что «надо было померить вчера» её добивал ещё больше! Ведь вещь «сшили на заказ» совсем недавно. Она её и надеть-то успела всего разок! Значит, если вещь лезет по швам – Аделаида стала ещё толще! Чем осознать, смириться и принять этот догму просто как очередные происки судьбы, Аделаиде легче было совершенно не дышать в течение всего представления, или за «День-рожденским» столом! Одна мысль, что платье «увеличат» по швам, её резала без ножа. Ага! И по бокам останутся дырки в ткани после выдернутых ниток. И всем будет понятно, откуда именно эти дырки. Аделаида мечтала о вязаных вещах, потому что, говорят, они очень хорошо растягивались. Вон у Ирки были вязаные юбка с кофтой. Ирка говорила, что ей бабушка связала. Вот если б у Аделаиды были такие юбка с кофтой… Но мама вязать не умела.
Узкая одежда, из которой вываливалась в принципе половина Аделаиды, вызывала живое восхищение одноклассников:
– Боча! Тебе платье не большое? – Совершенно серьёзно интересовался Пашенька Середа, даже не боясь, что она может пожаловаться маме. Паша знал, как знали и все вокруг – она никогда, никогда этого не сделает. Если ей даже на спине выжечь калёным железом и большими буквами «жиртрест».
– Не твоё дело! – Фыркала Аделаида. – А тебе гитлеровский чуб не жмёт?
Настроение, в принципе, не портилось. Аделаида привыкла к этому законному ритуалу в фойе театра, когда все снимали пальто и сдавали его в гардероб. Ничего нового не происходило. Так было всегда и всегда так будет. Нет, не всегда, конечно, а до тех пор, пока она не станет «Танцующей королевой». Её мучило совсем другое! Гораздо более серьёзное, чем придурошный Пашенька Середа. Эти мучения она ощущала в конце каждого спектакля, когда зал взрывался аплодисментами, когда актёры снова становились простыми людьми и выходили на поклон. На сцене стояла вся труппа. Актёры кланялись, показывали друг на друга, на зрителей и снова, приложив руку к груди, кланялись. Тут на сцену, на глазах всего зала один за одним начинали подниматься люди, восхищённые и растроганные игрой. В их руках светились от ярких прожекторов огромные букеты цветов. Они дарили эти букеты актёрам, выражая им свои чувства восхищения и благодарности, признательность за те минуты счастья, которые они смогли подарить зрителям в этот вечер. За то, что каждый, сидящий в зале, смог хоть на полтора часа стать лучше и добрее, чем он был. Зато, что в ком-то зародились новые чувства, доселе совершенно ему неведомые и непонятные.
Аделаиду всегда во время этой феерии смущала одна, но очень навязчивая мысль. Она хотела знать: есть ли в зале ещё хоть один человек, так же страстно жаждущий обнять актёра, как она?! Засыпать его цветами, постоять рядом с ним на сцене и просто сказать: «Спасибо вам за всё!» «Засыпать цветами»? Ха! Если даже со всеми вместе постараться незаметно подняться вверх на сцену, её непременно увидят! Увидят круглую спину, платье, похожее на старый чехол от танка и лезущее по швам. Прыщи на лбу, возможно, издалека и не заметят. Если хорошо всё взвесить, то зрелище под названием «Аделаида на сцене», пожалуй, развлечёт зал гораздо больше самого представления… Те, кто поднимался на сцену к актёрам, казались ей настоящими героями. В такие минуты она с тоской и мукой вспоминала мамины слова:
– Ты должна быть ведущей! Ты должна вести все концерты! Выходить на сцену, объявлять этих, ну, которые принимают участие!
«Интересно, как бы повела себя мама, если б она сидела в зале, а я бы просто поднялась на сцену и начался бы полный переполох? – Спрашивала себя Аделаида. – Мама же должна что-то сказать, как-то объяснить вой в зале?» Аделаида тут же сама себе отвечала:
Мама бы сказала: «Какая ты дура! Они же от восторга, от радости кричали и свистели! Они тебя приветствовали! А некоторые от зависти! А как ты думала? Тебе всю жизнь будут завидовать! Привыкай!»
Их класс ещё возили во Дворец Спорта на «Балет на льду».
Аделаида долго потом не могла забыть, как плавно и притом показывая разные замечательные позы, летели по зеркальному льду фигуристы! И всё это под музыку! У девочек были такие короткие то ли кофты, то ли платья, что когда они поворачивались и ехали спиной, то они задирались и на попе оставались одни не прикрытые трусы! Такое, ну, или почти такое Аделаида видела только очень давно, когда папа брал их с Сёмой с собой на соревнования по гимнастике. Притом, за фигуристами развевались какие-то пёстрые, воздушные шарфы, ленты! Аделаида сперва не понимала, как в их Городе с женщинами, все как одна похожими на вдову Гоголя в старости, вообще могло кому-то прийти в голову даже в их русской школе, где проходили вольнодумца Тургенева Ивана Сергеевича, показать им живых фигуристок? Ладно Тургенев – хочешь верь, хочешь не верь, что такие «испорченные» Аси бывают, зато тут все они живые и все налицо! И как такие люди вообще существуют, такие изящные и совсем не стесняющиеся своего тела. Она только потом поняла, что эти люди с Луны, или с какой другой планеты. Она и себя представляла инопланетянкой, скользящей по льду в красивом купальнике. Хотя, наверное, такая юбочка была бы для неё действительно коротка, а вот если бы подлиннее, например, до колен, как у другой балерины – то вполне можно! И можно ехать только вперёд, совсем не поворачиваясь спиной, чтоб юбка не задралась выше поясницы. Может, попросить у папы, чтоб купил коньки? Дать честное слово, что всегда, всегда, всю жизнь будет получать одни «пятёрки»? И по алгебре, и по химии… Вдруг купит?
После «Балета на льду» они в тот день всем классом поехали в планетарий.
При виде звёздного неба Аделаиде вдруг стало невообразимо грустно. Она вспомнила, как они с дедой сидели на влажной гальке на берегу моря и загадывали желание на падающую звезду. Вспомнила и про Маленького Принца. Деда тогда так рассказывал про него, что ей казалось, что он где-то тут, рядом с ними. Только побежал куда-то на минутку. Может, чтоб угостить всех мороженым? Как деда ей тогда показал Большую Медведицу?
– Вон, – говорил он, – видишь, во-о-он она, похожа на большую ложку!
Аделаида врала, что видит, на самом же деле искала на небе алюминиевую ложку для супа. Ей было немного смешно и немного обидно.
Вечером дома Аделаида призналась маме:
– Мне так нравится смотреть на небо! Оно такое живое и всё время меняется!
– Что? – не расслышала мама.
– Мне нравится смотреть на небо! Интересно, почему?
– Дура потому что! Совсем отупела – вот и нравится! Смотришь в книгу – видишь фигу!
Мама была очень романтичной, но вот именно небо ей не нравилось. В последнее время отношения их совсем не клеились. Нет, Аделаида всю жизнь жила так и не думала, что они могут быть и другими. Просто ей теперь хотелось чего-то большего, она даже не смогла бы объяснить, чего именно. Она так жалела Маленького Принца, у которого не было не только мамы и папы, у него не было даже одноклассников! У неё же всё было хорошо, у неё есть и мама, и папа, и Сёма, и друзья, чего жалиться? Просто родители теперь сами от неё постоянно требуют каких-то особенных отношений, каких-то откровений, бесед, вопросов, и именно из-за этого она иногда стала задумываться о происходящем.
– Ви дальжни бит как падруги! – Продолжал нести ахинею папа. – Ти всио, всио дальжна мами гаварит! Мами всио можно гаварит! На свэтэ нет такой разгавор, чтоб мама не знал. С ним можно гаварит обо всё-всё. Саветоваца, делица, спрашиват, пример брат.
Пару раз Аделаида сделала такую попытку – рассказала маме страшную школьную девичью тайну, что Гийка Филонов «встречается» с Танькой Козловой из «Б» класса.
– Что значит «встречается»? – переспросила мама.
– Нуу-у-у, – потянула Аделаида, совершенно не готовая к тому, что мама может не знать, что такое «встречаются парень с девушкой», – «встречается» – это значит она ему нравится. Они вместе ходят со школы домой и иногда делают вместе уроки. Все об этом знают, и поэтому никто их не дразнит «жених и невеста».
– А-а-а. А эта самая Танька ещё что-нибудь рассказывает?
– Рассказывает. Говорит, что он ей тоже нравится, и что он ей подарил на 8-е марта зеркальце.
– О-о-о! Хороший подарок!
– Только ты никому не говори, ладно?
– Кому я скажу?! Делать мне нечего, кому-то что-то рассказывать!
В тот же вечер Аделаида сама слышала, как мама по телефону рассказывала Анне Васильевне, маме Пашеньки Середы, что в «школе творится полнейший бардак, что надо что-то с этим делать!» Что у них в параллельном классе какая-то Козлова крутит любовь с Филоновым:
– Да-да-да, Анна Васильевна, – говорила мама, – куда только её мать смотрит, я не понимаю?! Я знаю, что она на заводе в три смены работает, но всё равно: если девочку в таком возрасте оставляешь без присмотра, потом хлопот не оберёшься! Откуда я знаю?! Пусть сама об этом думает! Мне своих забот хватает! И с другой стороны – моя дочь тоже в этой школе учится! Как я могу быть уверена, что эта самая Сидорова, или как там её, эта Козлова не рассказывает, что они именно делают с этим Филатовским, или как там его, вместо уроков! У меня дочь – девочка-подросток. Им в таком возрасте всё интересно… Да-да-да… просвещает их… воо-от именно – просвещает! Нет! Конечно, я завтра же пойду в школу и скажу им, чтоб этот вопрос обязательно был поднят на педсовете! Родители пустили на самотёк, пусть школа примет какие-то меры! Нельзя же учебное заведение превращать в дом терпимости! Если этот процесс не приостановить, то школа превратится в настоящий вэртэб!
«Вэртэб»! – именно так, делая ударения на оба «э» произнесла мама.
Через день Аделаида на переменке столкнулась прямо лицом к лицу с Танькиной мамой в рабочем комбинезоне. Она была некрасивая и вся в потёках краски.
– Девочка, где у вас «учительская»? – спросила Танькина мама.
– Вон! – Неопределённо махнула рукой Аделаида вглубь коридора. – Везёт же некоторым! – с удивлённым восторгом подумала она. – Козловой мать даже не знает, где кабинет директора и где «учительская». О том разговоре, когда она с мамой «делилась» школьными секретами Аделаида, давно забыла.
Через одну переменку к ней подошёл Филонов и, ничего не объясняя, с размаху засветил в левое ухо. Ещё через урок все девчонки класса объявили ей бойкот. Они не то что не разговаривали с ней, они даже не видели её. Это было в сто раз хуже, чем когда мама порвала ту самую чужую «Тетрадь» с вопросами. Теперь, когда Аделаида просто шла по школьному коридору, делали вид, что идёт пустое место. Зато Козлова оказалась в центре внимания. Она сидела в классной комнате заплаканная и с красным носом. Ирка ей подарила свой носовой платок, а Олька одолжила расчёску. Ей все сочувствовали и угощали после школы конфетами. Говорят, она потом с Филоновым задружила ещё сильнее.
Мама ничего не имела против Козловой лично. Она просто презирала людей с не очень высокими моральными принципами… Мама любила порядок во всём, полностью отвергая вольность и распущенность. Маме мало кто нравился. Точнее, никто не нравился вообще… Если даже у кого-то мама видела действительно положительные черты, она бы всё равно никогда бы не похвалила этого человека, потому что тогда бы он мог сметь поравняться с мамой в достоинствах, или ещё глупее – мог стать лучше в своих глазах. Открытый человек обвинялся мамой в хитрости, лживости и в «своём бубновом интересе». Человек, умеющий трезво оценивать ситуацию – в бездушии, эгоизме. «Плохими» были все! Ну, может, кто-то немного лучше… кто-то немного хуже… Прежде всего мама презирала внешние проявления аккуратности и женственности.
– Самое главное у женщины в голове! – Говорила она. – Женщина должна быть гордой и недоступной! Эти бигуди-мигуди, всякие кремы-мемы ни до чего хорошего не доводят! О чём может серьёзном думать женщина, если на её лице пудра?! У женщины должна быть естественная красота! Блеск в глазах, интеллект!
В каждой, особенно более-менее ухоженной женщине она старалась найти недостаток:
– Посмотри, какие у неё кривые ноги! – Говорила мама, увидев женщину не в заскорузлых кирзовых сапогах, а в чём-то более достойном женской ноги.
– Посмотри, какие у неё зубы страшные!
– Вуй! Какой рот кривой!
– Какая толстая!
– Какое безумное выражение лица!
– Посмотри, во что она одета!
Как-то раз Аделаида вообще усомнилась в маминых принципах, она не смогла поверить, что мама действительно так думает, а не говорит наоборот, чтоб произвести на кого-то впечатление.
С недавнего времени Аделаида попыталась шить. Она категорически отказалась ходить к портнихам, примерять при них платье и каждый раз выслушивать, что той пришлось «переделывать весь крой из-за нестандартной фигуры». У них дома была ручная швейная машинка «Подольск», и Аделаида стала стараться решать вопросы своих туалетов сама. Сшить простую юбку оказалось большого ума не надо, то есть – покупаешь метр ткани, делаешь три шва: один внизу – подол, один сзади – спина, один – наверху и продеваешь туда резинку. Всё! Юбка готова! Потом она начала добавлять карманы, потом шлицу. Она стала придумывать сама, переделывать и комбинировать выкройки, благо что подписка «Работницы» лежала дома, перевязанная коричневым шпагатом. Высшим пилотажем оказался журнал «Бурда» на русском языке. Он и сам был потрясающе красив и ярок. Это был маленький кусочек странной, богатой, – придуманной жизни. Были рецепты печенья, куда надо было добавлять какую-то загадочную корицу; какая-то блестящая бумага, из которой можно было склеить «новогодний сюрприз». Какая «блестящая бумага», если у неё и клея-то никакого не было! Только у папы в сером тюбике казеиновый, воняющий потными ногами. Там в журнале ещё был такой вкладыш с выкройками – не журнал, а подарок судьбы! Эти заграничные модели, правда, приходилось очень сильно переделывать, а некоторые детали были ну, совершенно неприемлемы не только для Аделаиды, но и для всех жителей Города. Вот как можно носить такие бриджи до колен, или такую ярко-красную «кричащую» кофту! Зато если постараться и на выкройке продлить линии, то из бридж получатся брюки Сёме, например. И кофту можно связать вовсе не красную или оранжевую, чтоб ни одна машина на улице мимо не проехала, а серенькую, коричневую, тёмно-коричневую.
Аделаида просмотрела журнал и просто поразилась количеству замечательных идей! Прямо растерявшись от предложений и решений, она сунула маме «Бурду» под нос, прямо между глазами и журналом «Семья и школа»:
– Мам! Смотри какие платья красивые! Вот ты бы какое выбрала?
Мама, брезгливо выпятив вперёд нижнюю губку, опустила журнал вниз:
– Убери, ну, из-под носа! Ничего не вижу! Подожди, сказала… Что посмотреть? – медленно перелистывала страницы мама, словно в её руках была не мечта всех женщин – красавица «Бурда», а «Капитал» Карла Маркса на уругвайском языке.
– Мам, какое ты бы себе платье выбрала? У меня прямо глаза разбегаются!
– Оно и видно! Мне здесь ни одно не нравится! Уродство какое! Ну, вот посмотри, посмотри! На что это похоже?! Здесь висит, здесь торчит… вот это к чему, спрашивается?.. И пояс какой-то дурацкий, затягивает всё! Чем дышать?!
В Городе пояски считались «вызывающими». Они пошло подчёркивали женские формы.
– Ладно, – вдруг мама смягчилась, – если всё-таки выбирать из всего этого барахла, я бы вот это выбрала, с белым воротничком, строгое, тёмно-синее, – мама провела рукой по груди.
Аделаида подскочила и зыркнула через мамино плечо, чтоб увидеть, на чём мама задержала пальчик.
– Мама… – Аделаида не знала, смеяться или обалдеть, шутит мама или говорит правду, – мам, это же фотография швейного цеха, который пользуется выкройками «Бурды»! А это – швея в спецодежде. В рабочем платье…
– Ну, что? – Мама совсем не растерялась. – Мне нравится! Всё остальное – уродство!
– Из всего журнала мод только рабочая одежда?! Ты специально это говоришь, или шутишь?! – Аделаида уже сто раз пожалела, что вообще стала что-то показывать.
– Да-а-а! Делать мне нечего! Хочу на тебя впечатление произвести! Нужна ты мне! Оно выглядит элегантно! Белый воротничок, отворот…
Глава 6
Прошло ещё несколько лет.
Аделаида вполне научилась и вязать и строчить себе «наряды», как презрительно называла мама её прекрасные вещички, сделанные на домашней швейной машинке «Подольск». Всё это Аделаида проделывала довольно прилично и уже без выкроек. Она запарилась переводить с выкроек на кальку, потом увеличивать, потом склеивать, потом ещё что-то и ещё что-то. Она каким-то непостижимым образом сама предполагала, как надо кроить, чтоб вещь в готовом виде выглядела именно так, как она её задумала. Естественно, мама и папа были далеко не в восторге от её увлечений, поэтому, чтоб обзавестись новой очень нужной вещью, шить приходилось по ночам, дождавшись, когда из спальни донесётся мирный храп, плотно притворив дверь в свою комнату и ещё снизу подоткнув её паласом. В «детской» комнате она теперь жила одна, и ночью можно было даже ощутить себя свободной! Эдакая иллюзия принадлежности себе… Сёма, даже когда приезжал на несколько дней, спал на диване в гостиной. Кроить, правда, необходимо было при дневном освещении и на столе в столовой, ткань разложить в её комнате абсолютно негде. Комнатка – она и не комнатка вовсе, а бывшая кухня. Прежде, чем взять в руки ножницы и приступить, право на «пошить» ещё надо было заслужить своим многодневным примерным поведением: не получить за неделю ни одной «четвёрки» в школе; чтоб никто из учителей не пожаловался; чтоб не было «замечаний», чтоб дома «вела себя хорошо» и ещё много-много всяких разных условностей надо было соблюдать за разрешение «разложиться» на «мамином» обеденном столе в «маминой» столовой, в «маминой» квартире, мешая маме заниматься «мамиными» же делами, потому что «стол в столовой» нужен маме «именно сейчас». Если же всё-таки срасталось всё и выпадали «тройка, семёрка, туз», это ещё не значило, что в конце не выпадет пиковая дама… В самый отвественный момент практически виртуозного движения ножницами по копеечному ситчику без выкройки, появлялась мама:
– Опять режешь?
– Крою.
– А где это, что в прошлый раз резала?
– Пока не дошила…
Мама опять была права. У Аделаиды действительно была одна неисправимая черта: если она видела, что не получается именно так, как она задумала, у неё опускались руки, и никто на свете не смог бы её заставить переделать, или хотя бы изменить «фасон». Она заталкивала «несчастный случай» куда-нибудь подальше в ящик, закладывала дорогу к нему разными тряпками, лишь бы «несчастный случай» больше не попадался ей на глаза, а потом долго обманывала свою совесть, что якобы дошьёт позже. Потом, где-то через месяца два, когда было уже не так горько, все эти лоскутки могли пойти на отделку чего-то другого, на аппликации и ещё много разных интересных вещей. Но для обновки, которую можно носить в «чистом» виде, эти куски уже не годились. Через некоторое время, чтоб быстрее забыть об очередной неудаче, она задумывала новый очередной «шедевр».
– Так где, что в прошлый раз порезала?
– Говорю же: пока не дошила.
– Взяла материал, порезала, бросила. Взяла, порезала, бросила! Порезала – бросила!
– Покроила…
– Учить она меня будет! Только деньги на свои развлечения спустила! Я работаю – она выбрасывает! Я работаю – она выбрасывает! Чтоб через десять минут на столе ничего не было! Иди, делай уроки! Ты что, завтра должна это одеть?
– Кому должна?
– Я спрашиваю: ты завтра это должна одеть? Не огрызайся и отвечай, когда тебя спрашивают. Выпрями спину, не сутулься! От твоего резания ещё больше согнёшься! И волосы со лба убери! Смотри, совсем на глаза повесила. Так ослепнешь скоро!
Аделаида молча сворачивала полу раскроенную вещь и прятала её к себе в нижний ящик письменного стола. С мамой спорить было бесполезно, рассказывать, что её размер одежды продаётся только в отделах для бабушек, к портнихам она не пойдёт больше никогда, но носить что-то надо! Спорить бесполезно, равно как и объяснять, и доказывать, и убеждать. Мама всё равно не захочет понять отличие глагола «резать» от глагола «кроить», потому что всё, на что была сама способна – это пришить пуговицу и «подрубить подол».
Читать бесплатно другие книги:
