Букварь здоровья для тех, кому за… Все лучшие мировые методики в одной книге Корсакова Елена

Мои предки – немцы

Мы русские немцы, прабабка была чистокровной немкой из Германии. В Одесскую область ее семью еще в свое время переселила с тысячами других немцев Екатерина II. А бабушка была уже не немка, потому что ее папа был русский. И моя бабушка тоже вышла замуж за русского. Так наш род обрусел.

Моя девичья фамилия – Копанева. Дедушка мой из Новосибирска. Он там родился и вырос, окончил семь классов приходской школы. Грамотный был. Его отец был сапожник. Он работал на обувной фабрике и шил модельную обувь. Потом и мой дедушка тоже шил обувь. Я никогда не забуду, какие он мне сшил красивые бежевые туфельки из очень-очень мягкой кожи, я их очень долго хранила.

Как-то друг деда, вернувшись из Одессы в Сибирь, начал с собой звать деда: «Что мы тут с тобой сидим и копаемся с этой обувью? Поехали в Одессу. Мне там так понравилось! Мы там можем с тобой устроиться и большие деньги зарабатывать!» Там тоже была обувная фабрика. Дед сорвался и поехал в Одессу. Вот почему он там оказался. Некоторое время они поработали на одесской фабрике. Но тут его друг вновь стал подбивать сменить место работы, уговорил устроиться в гостиницу на Французском бульваре. Друга взяли туда дворецким, а деда оформили администратором. Там он получал хорошую зарплату. А бабушка моя окончила гимназию и была модельером. Она шила красивые платья. Ее называли «модистка».

Мой папа в 1932 году был председателем колхоза, а в 1935-м его назначили первым секретарем райкома Одесской области. Мама работала заведующей оранжереей. У нас в селе были виноградные поля. И мама занималась «школкой». Школкой в виноградарстве называют участок питомника, на котором выращивают виноградные саженцы.

Я родилась под Одессой 31 декабря 1928 года. Меня иной раз спрашивают, не считала ли я эту дату счастливым знаком – ведь родилась в такой праздник!? И не знаю, что ответить. Сначала я довольна была, что день рождения совпадает с Новым годом. А потом оказалось, что это очень мешает. Новый год должен быть сам по себе. Ведь на день рождения хочется гостей пригласить, но Новый год же – праздник семейный. И мне мои подруги предлагали: «Лен, давай перенесем твой день рождения на третье или на второе число, а Новый год встретим сам по себе».

У меня были два брата и сестренка. Мы жили в относительном достатке, но скромно, лишнего у нас не было.

Репрессия отца

В 1937-ом году нашу семью постигло большое горе. 7 февраля папу репрессировали как врага народа. В три часа утра к нам пришли сотрудники КГБ и забрали его без объяснения причин. А через несколько дней увели и маму. Правда, она сидела недолго, ее быстро отпустили.

Мама потом мне рассказывала. Гэбисты положили перед ней на стол большой список с фамилиями из тридцати человек. И говорят: «Подпишите, что они все враги народа». Она говорит: «Как я подпишу, если это неправда? Я никого не знаю, совершенно никого. Я подписывать не буду». Тогда они ее три раза ударили по лицу, толкнули так, что она упала со стула. А она говорит: «Можете меня убить, расстрелять, я подписывать не буду, потому что я этих людей не знаю. Зачем же я буду подписывать? Их же тогда расстреляют. Я этого не хочу!».

Ее отпустили. Но с работы сразу уволили. Потом мама года три не могла нигде устроиться. Кормились с нашего огородика, где мы сажали картошку, огурцы, помидоры. И еще у нас росли аж 32 дерева с грецкими орехами – мы их мешками снимали. И продавали. Еще пешком ходили 18 километров в Молдавию, в село Глинное. Там жила мамина родная сестра, тетя Лиза. Муж ее был пчеловод. Они давали нам мед, муку и сало. Позже мы завели корову – появилось молоко. А потом маму снова взяли на работу, потому что председателем сельсовета стал папин однокурсник с рабфака. Так и выжили.

А в 1956-м году мы получили из Московской прокуратуры письмо. Мама была очень напугана: как только с прокуратуры что-то приходило – у нее руки начинали трястись… Открываем, читаем: «Ввиду отсутствия состава преступления Ваш супруг Копанев Александр Николаевич невиновен и подлежит реабилитации». Реабилитировали его. Это была одна бумажечка. А вторая бумажечка гласила: «Вы можете прийти (это в Одессе, конечно же) в прокуратуру… в такую-то комнату», «компенсация 5000 рублей». Мама получила эти деньги и разделила между нами, детьми, на троих, себе ничего не оставила. Такая цена была моему отцу – 5 000 рублей. Но его уже не было в живых, его расстреляли, как врага народа. И таких расстрелянных было около 20 миллионов.

Детям репрессированных было в жизни нелегко. Я очень страдала. Помню, я пришла в школу после того, как отца арестовали. И села за свою парту. Моей соседкой по парте была подружка Ира. Хорошая девочка из хорошей семьи. Но вот звонок, а Иры моей нет. Заболела что ли? Сидела я одна, урок закончился, перемена началась. Смотрю: Ира в коридоре крутится. Я к ней:

– Ира, а ты что, опоздала на урок?

– Нет, я не опоздала.

– А где ты сидишь?

– А я сижу на последней парте.

– Почему? Что ты натворила?

– Я ничего не натворила, это вы натворили.

– Кто это «вы»?

– Я сидеть с ученицей, у которой отец – враг народа, не буду.

Я пришла домой и так плакала: «Мама, как же жить дальше? Какой ужас».

Везде нас преследовали, везде нам не доверяли, везде нас боялись. На нас было клеймо «семья врага народа», «жена врага народа», «дочь врага народа».

В школе я продолжала учиться также хорошо, как и раньше. Но вместо «пятерок» мне стали ставить «четверки». Учительница стала придираться по пустякам. И не только ко мне, там еще были девочки, у которых отцы были репрессированы. Я молчала, молчала, а потом спрашиваю у учительницы:

– Почему вы мне поставили четверку?

– А ты там неправильно поставила запятую.

– Где?!.

Она возвращает мне диктант: «Вот здесь».

Я посмотрела: «Здесь стоит запятая!».

И она мне наврала прямо в глаза: «А это уже я поставила».

Но потом у этой учительницы репрессировали мужа и все наладилось. Она изменила отношение к нам в корне.

Кстати, а с подругой Ирой мы потом еще очень долго дружили, потому что ее папу тоже репрессировали. Однажды произошла у нас забавная история с цыганами. Это было уже после войны, когда я училась в вузе пищевой промышленности в Одессе.

Я приехала домой на летние каникулы. И вот мы с Ирой поссорились, уже даже не помню из-за чего. Как-то подметала я двор, и рядом с калиткой остановилась цыганка.

«Эй, красавица, – кричит мне. – Давай я тебе погадаю. У тебя, по-моему, какие-то дела нехорошие, какая-то беда. Я тебе помогу, хочешь?»

А я так обрадовалась: ведь мне хотелось подружиться с Ирой. Я очень сильно переживала наш разрыв. Я открыла калитку и впустила ее. Она зашла и попросила: «Я знаю, что у тебя случилось, но ты хоть подскажи мне немножко, чтобы я знала, над чем мне надо работать, чтобы это исправить».

Я призналась: «Я поссорилась с подругой».

Она пообещала: «Ой, это такая ерунда! Завтра она придет и на коленях будет у тебя просить прощения». Я поверила. «Но только для этого ты должна мне что-то дать. Мама у тебя есть?»

Я говорю: «Конечно, мама на работе». Она спрашивает: «У мамы, наверное, есть хорошая одежда?»

Я ответила: «Не особенно хорошая, но есть у нее один-единственный английский костюм из ткани «бостон».

Была в то время такая тонкая чистая шерсть темно-синего цвета. Очень дорогая. У мамы были из нее сшиты юбка и жакет.

Цыганка мне говорит: «Ладно, весь костюм мне не надо, а юбка нужна».

– А зачем?

– Я в нее, в пояс, зашью кусочек хлеба. И заберу к себе домой на три дня, положу в такое место, где у нас идет общее гадание. Я же не одна гадалка. У нас все гадают. И через три дня твоя подруга к тебе придет, попросит прощение, и вы помиритесь.

И я отдаю цыганке эту юбку. Причем, искренно верю, что она мне ее вернет, а подруга придет. Но на этом цыганка не успокаивается и начинает жалостно скулить: «У меня ребенок, мальчик 12 лет, и муж еще есть. Мы не доедаем, голодновато нам».

Цыган тогда расплодилось множество! Мне их жалко было, и я думаю: «Что же ей еще дать?»

Она говорит: «Что у тебя еще есть?»

Я отвечаю: «У нас есть сало».

Она говорит: «Давай сало».

А мы недавно резали поросенка, и у нас было свое сало. Я вытащила большой кусок, килограмм, наверное, отдала ей.

Но пока мы с ней болтали, в открытую калиточку вошли другие цыгане. Но я их не видела, потому что меня эта первая цыганка заболтала. Я ведь ее еще и в дом привела, прямо на террасу, в столовую. И на столе мы разбирались. Она мне показала, куда якобы в юбку хлеб зашьет.

И за это время вошли во двор ее напарники, прошли прямо в сарай. Собрали все яйца, которые куры за день снесли. Все до единого! И еще несколько кур поймали.

Но это я позже заметила. А цыганка та ушла и пообещала: «Три дня жди и я тебе принесу юбку, но подруга придет раньше».

День прошел – Ирина не идет, второй – Ирина не идет, третий – Ирина не идет. Я заволновалась. И цыганка с юбкой не приходит – исчезла. Четвертый, пятый день проходят – нет цыганки. Я так заволновалась, что даже про Ирину забыла. Я сильно волновалась за мамину юбку: костюма-то нет, только жакет. Я не сплю, с ума схожу, какой-то ужас.

Позже мы помирились с Ириной. Совершенно случайно встретились в магазине. Она подошла ко мне и спокойно предложила: «Хватит уже дуться, давай помиримся». И потом мы так дружили – водой не разольешь!

И я ей тогда рассказала про цыган. Но что она могла сделать? Только посочувствовала, спросила: «А мама хватится, что будешь делать?» Я с ужасом в голосе ответила: «Не знаю».

И вот наступает август. Председатель вызывает мою маму и говорит: «Мы получили заявку из райкома, чтобы я кого-то послала в Москву на выставку. Я решил тебя послать. Что-то нам везти особо нечего. Орехи, груши – смешно. А у тебя есть необыкновенно хороший сорт помидор. Я объездил весь район и не видел таких помидор, как у тебя. Вот с ними и поедешь на выставку».

Мама выращивала сорт «Микадо». Помидора была крупная, малинового цвета. Ее разрежешь – сок не течет. Очень мягкая, кожица тоненькая и всего несколько семечек. Во рту тает – такая сладкая, вкусная, ароматная. Мама где-то раздобыла десять кустов и посадила. Не для себя, а в колхозе. Помнится, однажды одна помидорина выросла весом 1 кг 150 гр! Одна-единственная была такая очень большая. Но на выставку мама повезла другие помидоры, которые выросли к тому времени: один весила семьсот граммов, другой – шестьсот. Собралась ехать – а в чем? Надо же ехать представительно, не в ситцевом же платье!

И мама бросилась к костюму, а юбки нет. Перерыла все: «Господи, куда делась моя юбка?» Ей даже в голову не пришло, что я причастна к этой пропаже. Сознаться – духа не хватило. Но я подсказала, как выйти из ситуации: «Мамочка! Раз мы не можем найти, я тоже не знаю, куда она могла деться, тогда ты у тети Марьяны попроси». У этой Марьяны тоже был костюм. Я помню хорошо, что она в нем выступала на собрании. А она с мамой почти и ростом одинаковые, и фигурой. «Попроси напрокат, она тебе даст, мама! Может, жакет где-то валяется, и пока ты будешь ездить, я буду искать, может, найдем его». – «Ты молодчина, что подсказала!» Еще похвалила меня. Пошла к Марьяне, и та дала ей юбку, правда, она чуточку отличалась по цвету: была темнее. И мама уехала в Москву.

На выставке мама получила второе место. Первое получил грузин, потому что у него самый большой помидор весил 900 граммов. Маме дали награду «За доблестный труд». И благодаря награде позже была назначена повышенная пенсия: у всех была 12 рублей, а у нее – 15.

Когда мама возвратилась, я, наконец, решила признаться: «Мамочка, я ничего не искала и искать не буду. Твоей юбки нет». И все ей рассказала. Она говорит: «Доченька, как ты могла?» Я говорю: «Я же не знала, я верила. И я так переживала, что Иринка со мной поссорилась». Она говорит: «Ну, хорошо, доченька, я тебя прощаю, потому что ты мне сказала правду и сумела меня все-таки отправить, нашла выход с юбкой тети Марьяны. Подсказка была хорошая, ты у меня умница. Ругать не буду, понимаю, что ты очень переживала и не думала, что цыганка тебя обманет».

Бегство от фашистов

Когда началась Великая Отечественная война, мне было 14 лет. 22 июня началась война, а 5 августа Одесса была уже оккупирована.

Немцы наступали быстро и мощно. Мы эвакуировались. Приказ пришел: «Всем подготовиться». А транспорта для переезда для всех не хватало.

В то время были машины, которые назывались «трехтоночки» – с кабиной и открытым кузовом. Позже их чуть «усовершенствовали»: кузов стал закрываться брезентом. И вот в этот кузов грузили людей, они там рассаживались на скамейки. Сверху затягивали брезент, и люди ехали в полной темноте.

Но таких машин хватило только для семей начальников, председателей колхозов и совхозов. А для нас, простых смертных, выделили телеги с лошадьми. Вот на телегах мы и эвакуировались.

Беженцев было очень много – сотни людей со всех близлежащих областей. На каждую телегу грузили по несколько семей. Если было много детей, то усаживали три семьи. Если детей было двое-трое, то по пять семей грузили.

С собой у каждого было немного вещей. Нас просили «собрать самое необходимое в узелок». Тогда не было никаких чемоданчиков, никаких пакетов и сумок. Были просто большие платки или простыни. В них укладывали самое необходимое: теплую кофточку, теплый платок, носки, нижнее белье, обувь. Простынь завязывали в узел и забрасывали в телегу.

Нам нужно было ехать в сторону Киева. Но путь почему-то пролегал через Западную Украину, на Винницу. С Винницы мы сворачивали в сторону Днепра, к широкому разливу, через который был построен мост. Впереди нас шла армия. Первыми шли пехотинцы, потом – военные с пушками на колесах, а после всех – танки. Предполагалось, что из Киева нас переправят в Москву. Но мы туда не доехали.

Как сейчас помню, едем по грунтовой дороге в сторону разлива, и нас бомбят. И весь путь нас бомбили. Каждый день.

Это было очень страшно. Начинали в час дня – и до глубокой ночи. Бомбы фугасные – они рвутся и осколки горят. И если осколок попадет в тебя – на голову или на плечо, то можно сгореть, как свеча. Так со многими и случалось. Такой осколок упал на мою сестренку Машеньку, она сгорела и умерла. Ей было всего семь лет.

Но мы не совсем были брошены. С нами был военный. Я думаю, из числа партизан. Он был на лошади, с рупором. Он и командовал нами.

Мы уже слышим, что бомбы откуда-то летят, потому что гул раздается. И он подскакивает к нам на своей лошади и кричит в рупор: «Граждане, дорогие! Мамы, папы, дети! Сейчас будет «тревога», самолеты к нам движутся. Вы все прыгайте в левую и правую сторону, бегите в пшеницу и обязательно ложитесь лицом вниз». Мы бросали телеги на дороге – и врассыпную. Начиналась бомбежка. Бомбило так, что осколки летели в разные стороны. Люди бежали, кричали от ужаса, и кто-то не успел еще упасть лицом вниз, а его уже осколок «прихватил», ранило. Упал, кровью истекает…

Бывало и так, что некоторые раненые оставались прямо в поле. Не оставляли только тех, у кого среди беженцев были родственники. Многих раненых подбирала санитарная машина. Она все время находилась рядом, дежурила, контролировала.

И так мы шли к Днепру, но до реки было еще далеко, километра полтора. А впереди нас шли военные. И они то отступали, то продвигались вперед – пехотинцы, пушки и танки. Немцы старались бомбами разрушить мост. Со всех сторон летели снаряды. Но на берегах Днепра и прямо на мосту стояли наши зенитки, которые сбивали самолеты. И благодаря тому, что они все время очень четко стреляли, немецких самолетов много-много попадало. Загорались и падали в Днепр. Таким образом как-то наши военные сохранили мост и успели переправиться на ту сторону.

Все. Военных больше нет. Остались только мы, беженцы. Военный с рупором дал нам команду: «Занять мост и на ту сторону переправиться». Но только мост забили телеги с эвакуированными, как тотчас прилетели немецкие штурмовики. А зенитки-то все ушли вместе с армией на ту сторону. И мы остались без защиты. А штурмовики бомбят. В общем, немцы разбомбили мост в пух и прах.

Тот, кто оказался на этом мосту, испытал настоящий ужас: стояли визг, крик, стон… Люди попадали в воду, тонут, вода была вся в крови. Было страшно. Наша же семья осталась на берегу.

И в тот момент мы брата Виктора потеряли. В марте 1941 года ему стукнуло 17 лет, а война началась в июне. И когда он пошел в военкомат, его не взяли. Сказали: «Рано. Жди. Заберем обязательно, но пока не берем». Помню, что он нас мамой убеждал: «Я попаду на фронт и буду бить немцев». Молодой еще был, что он понимал? Но пришлось ему вместе с нами эвакуироваться…

И вот когда еще Красная Армия не успела перейти мост на ту сторону, а немцы как раз бомбили, а мы разбежались, чтобы спрятаться в поле, в этот момент брат и пропал. Как – не понятно.

Да и не мудрено: пшеница в том году была очень густая и высокая, дети кругом плачут, температура воздуха под 40 градусов, все от жары задыхались, жаждой мучились. Никому не до кого дела не было. И мама как-то не заметила, что с нами нет Виктора.

Мы посчитали, что он погиб. И в поле где-то остался. Мама сильно переживала, плакала, я думала, она помешается от горя. Так, осталось нас у мамы двое: 10-летний братик и я, 14-летняя.

Так вот, когда взорвали мост, нам пришлось повернуть обратно. А по дороге нам навстречу шли немцы! Они были все на мотоциклах, в черных плащах, в перчатках, в фуражках с кокардой. Одеты так, будто выехали на парад. Для них не война была, а парад!

Мы с ужасом глазами ищем нашего командира с рупором. А его нет нигде! Но появился какой-то другой военный. Потом выяснилось, что это был «власовец» – наш русский на службе у немцев. Предатель, короче говоря. Он тоже был с рупором. Одет в немецкую военную форму. И кричит нам: «Ну, что, дорогие коммунисты, куда собрались?! Давайте обратно. И все, абсолютно все, как один, возвращайтесь все в свои дома. И чтобы никто никуда не уходил. С вами потом будут разбираться». И мы обратно вернулись. Так мы оказались в оккупации.

Три года оккупации были очень тяжелые. Был голод. Немцы издевались. Девочек, девушек 17, 18, 20 лет забирали из семей и отправляли в Германию. Очень много. Целые эшелоны уходили в Германию с такой молодежью. Мне было 15 лет, поэтому меня не трогали.

Когда жили в оккупации, немцы заставляли нас работать с утра до вечера. Как только рассветает, бригадир идет с одного конца села до другого и звонит в колокольчик, значит, надо вставать.

Колхозы немцы называли фермами. Но наш уклад не трогали, все оставили, как и было. Так им было выгодно. Почему? Потому что мы поля пахали, хлеб снимали, картофель сеяли, свеклу. Малую часть урожая они давали нам на пропитание, совсем чуть-чуть, чтобы мы с голоду не сдохли. А все остальное уходило, чтобы прокормить их немецкую армию.

В нашем поселке в каждом доме жили по пять-шесть офицеров. Мы спали на полу, а они – на наших кроватях. Они даже открыли школу для желающих учиться, но только на немецком языке. Я неделю-две походила и бросила. Противно было «у них» учиться. А кто стал ходить в школу? Дети тех семей, где немцев приветствовали. Такие люди тоже были.

Брат дошел до Берлина

Когда мне пошел 17-й год, произошел перелом в войне. Наши войска начали наступление, немцы стали отступать. Во дворе нашего дома стояла русская печка. Мама в ней всегда пекла хлеб. Она меня в эту печку засунула, прикрыла штакетником и говорит: «Сиди там, не кашляй, не чихай, сиди, как мышка». Мама опасалась, что немцы на сей раз меня могли угнать в Германию. При отступлении они уже второй раз гнали за границу молодежь. Они без молодежи не уходили.

Мальчиков почти не было: они же все воевали на фронте. Поэтому, в основном, были девочки. И поэтому мама меня прятала. Когда же немцы, наконец, отступили, и пришла Красная Армия, нас освободили, я и вылезла из печки. Как сейчас помню – вылезаю из печки вся выпачканная черной сажей.

Красная Армия пришла в Одессу рано, часа в четыре утра, только стало рассветать. Такое счастье было, вы себе не представляете! Мы и плакали, мы и песни пели, и танцевали. Ведь много девочек тогда пряталось от гитлеровцев. Мы были такие счастливые: «Неужели кончится война теперь?!» Но еще далеко было до конца. Дважды еще то наши отступали, то немцы наступали. Но, в конце концов, война закончилась.

А после войны мы узнали, что брат жив! Он воевал на фронте в танковой части. Так он нам рассказывал: «Я пришел в танковый полк. Подошел к одному капитану и сказал: «Я отстал от своих родителей, не смог их найти. Когда шла бомбежка, и я успел попасть на мост и с вашим последним танком перейти на другой берег. Теперь здесь никого нет, мои родители где-то на той стороне, я потерялся и не знаю теперь, куда мне идти и что мне делать. И вообще, я хочу воевать». Вот так он заявил. Они, конечно, посмеялись, сказали: «Ну что, голодный, наверное, давай накормим». Он вспоминал: «Я помню, ел из котелка гречневую кашу с мясом, она была такая вкусная».

Так они его приголубили. Нашли ему обмундирование. Виктор поначалу у них долго был просто на побегушках, прислуживал. Его гоняли то туда, то сюда: «Это принеси, это унеси». Так он среди военных мотался.

А однажды к ним «на проверку» приехал «комбат» – так они его называли, хотя он командовал дивизией. Заметил Виктора и спрашивает: «А это кто у вас тут болтается? Что за паренек?» Ему объяснили: «Мальчишка отстал от родителей, они эвакуировались, потерялся, но прямо на глазах у нас «вырос». Мы не знаем, как он сюда попал. Куда же его теперь? Мы его тут приодели, он нам помогает, все делает, но без конца просится на фронт. Он парень хороший».

«Ну, ладно, когда буду уезжать, я его заберу с собой и отведу в военкомат, – согласился «комбат». – Они его определят поучиться. Ему же еще надо, наверное, позаниматься с полгода, прежде чем идти на фронт воевать».

И, действительно, когда «комбат» уезжал, он забрал Виктора и сдал в военкомат. А из военкомата его отправили в Казань. А в Казани – в танковое училище, где он и проучился полгода до тех пор, пока ему не исполнилось 18 лет. Он хвастался: «Я так старался! У меня были одни пятерки».

По окончании училища, перед отправкой на фронт, ему и его однокурсникам выдали специальное фронтовое обмундирование. Вместо сапог – ботинки. Для ботинок – хлопчатобумажные обмотки. Выдали рубашку, галифе, куртку, пилотку и каску. За его хорошую учебу ему сразу присвоили звание сержанта.

У них была целая рота. Он говорит: «Человек нас было около ста». Выпускники были не из их одного училища, а из нескольких. И они как-то одновременно закончили учебу по сокращенной программе, быстро-быстро, потому что люди были нужны на фронт. «Там нас всех собрали, и получилась точно сотня. Выдали нам танки. Оказалось, по три человека в танк. И на фронт мы пошли! В это время как раз началось наступление советских войск. И как пошли! Без остановок. И быстро оказались в Белоруссии, потом – в Польше». Так брат до Берлина дошел.

Брат рассказывал, что у Гитлера в Берлине были запасные военные части для защиты города. И немцы в целях защиты затопили метро. Открыли шлюзы и пустили воду в метро тогда, когда внутри находились их же граждане – немцы: дети, старики, военные. Все утонули.

«А мы в это время, – рассказывал Виктор, – на своих танках по улице перли. И так до самого Рейхстага дошли».

Вспоминал, как пехота должна была водрузить наше советское Знамя на крыше Рейхстага, а с балконов домов по ним стреляли немцы. Наши военные, войдя в город, врывались в дома в поисках нацистов. Парадные двери были закрыты, и нашим солдатам их приходилось ломать, чтоб попасть в дома и ликвидировать засевших там стрелков.

– А мы, танкисты, – рассказывал Виктор, – окружили весь Рейхстаг, выставили свои пушки, и как только увидим, что кто-то с балкона целится по нашим, туда и стреляем.

В общем, танкисты, в том числе и Виктор, охраняли Рейхстаг, чтобы пехотинцы смогли поднять наверх Знамя.

…После войны я просилась у матери поехать учиться. Но тогда никого не пускали учиться, потому что некому было работать. Была разруха после войны, все нужно было строить заново, возрождать сельское хозяйство.

Меня назначили звеньевой. В бригаде – 20 девчонок по 17 лет. Мы сеяли кукурузу, картошку сажали, свеклу, потом сахарную свеклу. В 6 утра подъезжала «трехтонка», мы туда залезали, и держались друг за друга. Так стоя и ехали в поле. И еще песни пели: «Ревет и стонет Днепр широкий», «Распрягайте, хлопцы, кони»…

В поле перед нами – участок шириной с километр. Встаем в шесть рядов, тяпку – в руки, и на прополку. Убираем сорняки от кукурузы. Жара невыносимая – 35–40 градусов. Мы все в платочках. Нагнешься – пот льет. Прополка длилась 8–10 часов. Когда уже солнце было на закате, приезжала наша машина, и нас забирала.

Вместо медицинского – в «консервный»

После войны я год проработала в совхозе звеньевой. Но желание учиться не ослабевало. И, наконец, мне удалось уговорить председателя. Он созвал собрание и говорит: «У нас работает Копанева Елена Александровна. Девочка, ей столько-то лет, закончила 7 классов, она желает дальше учиться. Нам нужны в будущем бухгалтеры, агрономы: нам же нужно как-то развиваться дальше. После учебы она вернется, будет у нас работать. Что думаете?». А на собрание пришли все: скамеек на всех не хватило, стояли в дверях, в коридоре. И все, как один, подняли руки: отпустить на учебу.

Я ту ночь от радости даже не могла уснуть. Потом поехала в Одессу. Там получила паспорт! Это тоже было счастье. Помню, убегала из паспортного стола и все оглядывалась: не догонят, не заберут паспорт обратно? Ведь я была дочь репрессированного. Таким, как я, было трудно пробиться или что-то получить.

Пошла поступать в медицинский. Это была моя мечта. Девочкой все время в доктора играла: уколы куклам делала, температуру мерила… Подала документы. Написала экзамен по-русскому. И точно знала, что выполнила задание на «отлично». Ведь в школе у меня были одни «пятерки». Но прихожу: в списках нет. Иду в приемную комиссию, спрашиваю: «Почему меня нет? Я ведь знаю, что не сделала ни одной ошибки на экзамене». А мне отвечают: «Деточка, ты не старайся к нам поступать. Ты не пройдешь. Выбери какой-нибудь другой вуз, в медицинский тебя не возьмут, потому что у тебя папа репрессированный».

Я не успокоилась. Пошла в следующий медицинский. Там познакомилась с девочкой Ирой. У нее тоже папа был репрессированный, и мы решили поступать вдвоем. Пошли во второй, в третий, в четвертый, в пятый медицинский – тщетно. А Ира тоже хорошо училась: я ее аттестат видела – одни пятерки. Но мы не проходим. А время уже – 18 августа, скоро уже экзамены закончатся, принимать не будут, мы потеряем год.

И вот в одном институте нам одна женщина в приемной призналась: «Девочки, милые, что вы тратите время? Не пройдете вы в медицинский. Запрещено поступать детям репрессированных, приказ у нас есть. Нельзя. Ищите что-то другое, читайте объявления: где есть недобор. До черта этих ВУЗов, куда никто не идет. Там нет конкурса вообще. Вот там вы пройдете».

Мы вышли из института и пошли искать «недобор». И скоро нашли объявление о недоборе в промышленно-консервный институт. Ира спрашивает: «Что там делать?» Я говорю: «Ну, наверное, консервы. Какая разница! Может, мы потом перейдем в медицинский? Главное, что мы останемся в Одессе. За целый год что-то узнаем, с кем-то познакомимся. Зачем мы будем год терять, давай поступим». Она очень не хотела, я ее тащила волоком.

Поступили. Сдали экзамены на «отлично» и прошли. Химик-экзаменатор все удивлялся: «Откуда вы такие отличницы взялись? Нам бы таких умниц побольше. Вы у нас будете большими специалистами». Мы прозанимались год и решили, что не будем ничего другого искать. Преподаватели расхвалили промышленность, в которой мы будем работать: говорили, что она на хорошем счету, что она кормит народ. Мы решили остаться.

Из «томатного» цеха – в «детский»

После окончания института нужно было три года обязательно отработать по распределению. После получения диплома нас направили в Молдавию, в город Тирасполь. Там был завод «Имени 1 мая». Огромный! Полгорода занимает. Пять тысяч человек работало.

Там были цеха – томатного сока, томатной пасты, рыбные, мясные, компотов, джемов, детского питания. Это был универсальный завод. Нас приняли.

Меня сначала определили в томатный цех. Это был самый плохой цех, его никто не любил. Там вечно была вода, приходилось все время ходить в сапогах. В этом цехе я проработала всего месяца три, но помидоры мне потом целый год снились. Я была дипломированным технологом, но поставили меня лаборантом. Однако вскоре начальник цеха, поняв, что я все же квалифицированный специалист, направил меня в «детский цех» – единственный на заводе привилегированный цех. Там я отработала три с половиной года.

Помню, как один раз опоздала на три минуты: проспала. Думала, что я с ума сойду. Ведь в то время за опоздание сильно наказывали. И даже могли дать год тюрьмы. Сталинское же время было. Законы были железные. Жутко.

Выскочила на улицу, одевалась на ходу, и припустила бегом вдоль высокого забора завода. Чувствую, что сердце мое сейчас разорвется, не добегу, нет сил. Только добежала до ворот, и в это время раздался гудок. Все! Закрывают шлагбаум, и ты уже не пройдешь. Кончено. Я повисла на шлагбауме, и как начала реветь, кричать. Охранники подошли ко мне и спрашивают: «Деточка, ты что так убиваешься? Миленькая, не надо, успокойся. Ты из какого цеха?» Я говорю: «Из детского». – «А! Так сейчас мы позвоним твоему начальнику. Он хороший еврей, всех спасает, сейчас и тебя спасет».

Да, мой начальник цеха был пожилой еврей. Волосы, как у Анжелы Дэвис, торчали во все стороны. И во рту – только два зуба. Очень хороший, очень грамотный, дело знал. Меня очень ценил и любил. Он говорил: «Без тебя я тут пропаду, ты у меня тут все в руки взяла». Ведь все машинные устройства были на мне. Так вот он моментально прибежал. Я вся зареванная, разговаривать не могу, только всхлипываю. Он говорит: «Успокойся, иди в цех. Пропустите ее, я ответственность беру на себя, сейчас пойду в управление, к главному, мы ей поможем. Насколько она опоздала?» Я опоздала на три минуты, а он написал: «Одна минута».

Возвратился и успокаивает: «Все в порядке. И даже замечания не будет». Я говорю: «Правда?!» Я бросилась его обнимать, повисла на нем, благодарю от всего сердца. Вот какое время было: за опоздание могли посадить.

Когда мне исполнился 21 год, я встретила моего будущего мужа Корсакова Генриха Григорьевича, но все звали его просто Геной. Он был ленинградец. Я за него вышла замуж, и он меня увез к себе. Так я оказалась в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург), где прожила почти 60 лет.

О семье, профессии, работе

Моя мама крепкая была: прожила 87 лет. И в роду нее все были долгожители: пять сестер долго жили. Старшая не дожила до 100 лет всего один год.

Я была замужем три раза. От первого мужа у меня родилась дочка Людочка, а от второго, Владимира, – дочка Женечка. Но, к сожалению, в 54 года Владимир умер от инфаркта прямо на работе, хотя никогда не жаловался на сердце. В третий раз вышла замуж в 59 лет. Он – третий муж – уже лет десять был вдовцом. Его мне сосватала моя двоюродная сестра: они с ним в одном классе учились. С ним мы прожили 25 лет.

Но другим женщинам в этом возрасте я бы сегодня не посоветовала выходить замуж. Почему? Нагрузка большая. Еще лет пять нормально, не чувствуешь себя одинокой. А потом супруг может оказаться слабым здоровьем, придется ухаживать. А тебе тоже бывает нехорошо – думаешь: тебе бы кто помог. А потом еще выяснится, что вы разные люди. Но виду не подаешь, держишься, потому что неудобно перед детьми: вышла замуж – что ж теперь расходиться? Я не одна такая. У нас на работе были женщины, которые и третий, и даже четвертый раз замуж выходили. И потом жалели. Я считаю, если с первым мужем разошлись или он умер, и ты осталась одна, то не надо больше выходить замуж.

Мой стаж работы – 53 года. Я все время работала. Когда Людочка родилась, в два месяца ребенка отдавали в ясли. Приходилось убегать с работы, чтобы покормить его грудью. Единственное, что рабочий день был не восемь, а шесть часов из-за кормления. Или же ты просто отнимаешь от груди ребенка, тогда в яслях давали детское питание. Но я бегала кормить…

Когда приехала с мужем в Ленинград, устроилась на конфетную фабрику имени Крупской. Зарплата была маленькая – всего 28 рублей. В первые дни думала: «Как вкусно тут пахнет!» И все сладкое попробовала… А потом стала так эту фабрику ненавидеть! Как зайдешь – воняет шоколадом так, что меня тошнило. От сладкого першило в горле. Продержалась я там месяцев семь. Муж настоял, чтобы я ушла, видя мое состояние: я только подходила к воротам фабрики, как меня начинало трясти.

С 1954-ого года работала на Октябрьской железной дороге. Ради этого даже снова пошла учиться в техническую школу ОЖД. Сначала работала билетным кассиром, потом – багажным кассиром, затем – оператором в машинно-счетном бюро, и в конце «железнодорожной эпопеи» – разъездным кассиром.

Но когда родилась Женечка, мы не хотели ее отдавать сразу в ясли, поэтому я уволилась. После декрета пошла работать на «Ленфильм», потому что он был рядом с домом в Сосновой Поляне. Сначала работала на испытательном сроке в цехе обработки пленки. Но потом меня перевели в отдел подготовки светоустановки, где я прослужила 24 года.

Больше всего мне нравилось работать в Константиновском дворце, при Управлении президента. Я туда пришла в 70 лет! И отработала там 10 лет. В 81 год собралась увольняться, а меня не пускали, уговаривали остаться: «Вы еще поработайте с нами».

Сейчас я на пенсии. Год назад умер мой третий муж, поэтому живу одна. Многие в моем возрасте начинают постоянно смотреть телевизор, но я не смотрю все подряд. Иногда только – сериалы про любовь. Последний сериал весь посмотрела – «Институт благородных девиц». Там много культуры, девушки воспитанные, скромные. А то сейчас так много показывают развязных девиц. И еще меня возмущает: неужели надо обязательно показывать, как люди на экране пьют, курят, употребляют наркотики? Меня это раздражает. Не люблю фильмы про преступления, где убийства, кровь, стрельба. Очень люблю смотреть фильмы Михалкова.

Из музеев любимый – Русский музей. Он шикарный. Из художников мне нравятся Шишкин, Репин, Айвазовский. Их картины – живые, они как будто дышат. Люблю итальянских мастеров: когда смотрю на их картины, у меня почему-то аж дух захватывает. Такое впечатление, что сейчас на картине люди зашевелятся. Очень нравятся картины Леонардо да Винчи. И, не смотря на то, что ноги устают после музея, чувствуешь необыкновенный прилив сил. Художники дают большой заряд хорошей энергии. И еще хорошо подзаряжает опера. Я ходила и на «Спящую красавицу», и на «Лебединое озеро», и на «Пиковую даму». Из книг предпочитаю классику. Современные романы почти не читаю.

Здоровье в детстве

Представьте себе, в нашей семье никто не болел. Я была всегда здорова. Наверное, край такой был благодатный: море, солнце, чистый воздух, леса. Очень много фруктовых деревьев: абрикосы, сливы, яблоки, груши. Бесконечные сады. Это же сколько кислорода!

И тогда ведь еще не пользовались химикатами, удобрениями. Вся еда была натуральной. Мы же ели со своего огорода картофель, помидоры, огурцы. Было много капусты. Мама солила капусту, зимой ели квашеную, а летом варили летние щи со всякой зеленью.

Мама мамалыгу варила – это молдавский хлеб. Он очень полезен, потому что делается из кукурузной муки и без дрожжей, которые приводят в брожение кишечник. В Молдавии его постоянно кушают. Отчасти поэтому там такие здоровые девушки: краснощекие, красивые, всегда хорошо выглядят.

Да и пешие «прогулки», длиной в 18 км, до молдавского села тоже что-то значили. Ходили ведь босиком по грунтовой дороге. Ту обувь, которая была, берегли для школы: она была одна единственная. В Молдавию – налегке, а обратно – с поклажей: полкилограмма сала, три килограмма кукурузной муки и два килограмма пшеничной. Мне 12 лет, а брату 8. Несли продукты в узлах.

1. Мама отрезает тоненький кусочек сала, растопит, сделает меленькие шкварочки – и сварит мамалыгу. Делается это так: в круглый казанок льется вода, сыпется кукурузная мука. И крутишь-крутишь муку до густоты.

2. Потом накроешь крышкой, и она там парится.

3. А через определенное время мама знала, что ее можно уже «выбросить» на тарелку – и получалась гора мамалыги.

4. Берешь нож и отрезаешь себе кусок, как краюху хлеба.

5. А сало она мелко-мелко порежет, растопит и каждому столовую ложку нальет на блюдце.

6. Все макают кусочки мамалыги и едят. Мы еще и с молоком ее ели. Было очень вкусно.

Нездоровье в зрелом возрасте

С возрастом появились «болячки». Мои встречи с врачами становились все чаще.

Как мне помогала традиционная медицина? Помощью это назвать трудно. Чаще всего, это было, скорее всего, оперативное вмешательство. То есть с болячками решали быстро, просто и кардинально, не заботясь о состоянии всего организма в целом.

В 28 лет, уже после того, как я родила первую дочку, я заболела острым панкреатитом – воспалением поджелудочной железы. Меня привезли в больницу без сознания в три часа ночи. Уровень диастаза мочи в крови у меня был 4096 ед\л. А норма – 10-124 ед\л? Была адская боль! Такое ощущение, что тебя схватили, зажали, как будто в тиски, и танком сверху проехались. Левую сторону прямо-таки разрывает.

Промыли меня, откачали, «накололи». Я когда в себя пришла, мне соседки по палате говорили: «Ой, какую тебя больную привезли! Мы тут все молились, чтобы тебя только вытащили. Смотрим – такая молодая, красивая и без сознания».

Пролежала я в больнице месяц. Меня «сажали» на 13 суток голода. Ничего я не ела. Панкреатит лечат голодом, оказывается. Даже пить нельзя. Мне делали капельницы в обе ноги. По четыре литра. До обеда два литра в одну ногу и после обеда два литра в другую. Сначала раздует ногу, а потом жидкость расходится по всем клеткам. Также «кололи» глюкозу, лактозу, витамины.

После «голодовки», на 14-й день, первый раз утром мне принесли полстакана отжатого сока белокочанной капусты. Он мне показался вкусным-вкусным. И еще полстакана сока дали вечером. На следующий день снова принесли сок и через час что-то протертое: то ли это были овощи, то ли каша, настолько это было протертое, что я даже не поняла, что. Дали всего пол-тарелки, но я ее вылизала – так хотелось кушать. Дали и стакан с водой. Но я могла пить из него только маленькими глоточками – так, чтобы растянуть этот объем на целый день.

При выписке врач мне сказал, что из-за этой болезни у меня «задета печень», поэтому «печень будет плохо отрабатывать продукты». Короче говоря, у меня начнется камнеобразование. И у меня стали в желчном пузыре образовываться камни.

От чего у меня случился приступ? От молока!

Врач спрашивал у меня:

– Что вы ели днем, после чего случился приступ?

Я отвечаю:

– Я ела картошку с чем-то.

– Что вы пили? Чай?

– Я чай не пью. Я пью только молоко.

– Как только молоко?

– Так. Я люблю молоко и пью только молоко.

– И сколько вы его выпили?

– Мне приносят каждый день трехлитровую банку молока, и я его за день выпиваю.

– Вот это и есть причина вашей болезни.

Когда я рожала вторую дочку, у меня случился разрыв матки. Очень тяжело рожала. Воды отошли уже дома. Пока вызвали скорую, пока доехали до больницы, ребенок стал выходить «насухую», а это было очень опасно: моя девочка чуть не задохнулась. Без воды ребенок задыхается. Ему нужен кислород, а кислород он получает через воду. Дочка хоть и была весом три килограмма, родилась такая слабенькая, что три дня лежала в боксе. Мне же сделали операцию: зашили. Предупредили, чтобы я ничего тяжелого не таскала.

В 35 лет я «заработала» холецистит – камни в желчном пузыре. И эти камни я проносила – Боже мой! – аж до 80-ти лет.

Конечно, я пыталась лечиться. Специально ездила в Ессентуки, Пятигорск, Кисловодск, Трускавец, где минеральная вода способна будто бы разрушить камни. Но это неправда: ничего там не разрушилось, болезнь осталась.

И однажды мне стало так плохо, что я подумала: все, конец мне пришел. В правом боку печень как будто тисками хватает и лопатку давит. Так давит, что терпеть невозможно, сознание теряешь. Потом покрываешься холодным потом, и думаешь, что умираешь. Дыхание даже останавливается от боли.

Вызвали скорую, сделали мне болеутоляющий укол и говорят: «Вам надо убрать камни». Операцию надо делать. Я говорю: «Господи, эту операцию мне предлагали 115 раз, я всегда от нее отказывалась». Почему? Сама не знаю, от страха, наверное. Конечно, глупо. Но тут я рискнула.

Мне убрали желчный пузырь вместе с камнями. Желчный пузырь был деформированный, утолщенный и весь как будто нафарширован, забит камнями. Камни были разные – и как горошинка, и как фасоль. А у печени есть протоки, и в этих протоках тоже могут образоваться камушки. И врачи сказали: у меня нарушен обмен веществ, иммунитет слабый, значит, могут образоваться камни. Так вот, чтобы камни не образовались, они мне выписали «Эссенциале». Мне доктор сказал: «Эссенциале» пить пожизненно. С перерывами».

С возрастом стала «барахлить» печень и образовалась язва желудка. Скорая помощь приезжает, сделает мне укол, снимет боль несколькими пилюлями (в то время таблеток не было, все – в пилюлях). Я принимала платифиллин, он приносил мне облегчение.

Еще была у меня беда – мне удалили левую долечку щитовидки, а правую оставили. Нашли как будто бы фолликулярную опухоль, которая может перейти в раковую. Врачи сказали: чтобы этот процесс «схватить» сейчас, нужно опухоль убрать. Мне делали пункцию, проверяли, и как будто подтвердилось, что опухоль точно фолликулярная. Отправили меня в Мариинскую больницу, где провели операцию.

Но после этого мне доктор назначил пить гормоны – всю жизнь. Ведь щитовидка у нас работает на гормонах. И от нее зависят многие важные жизненные процессы, в том числе и сон. А левая долечка щитовидки как раз выделяет гормон сна – серотонин, и мелатонин, который еще называют «гормоном счастья». Когда этот гормон выделяется, то человек спит крепко. А у меня ее вырезали и появились проблемы со сном. А потом выяснилось, что зря меня «резали»! Через десять дней после операции пришел анализ моего «биоматериала». Оказалось, что не было у меня никакой опухоли, там был просто «узел» или киста. С ней живут всю жизнь.

Я спрашивала: «Зачем вы мне ее удалили?», а мне ответили: «У нас медицинский закон такой – если орган уже вскрыт, его надо убрать. Мы и убрали, чтобы потом с вами уже больше ничего не случилось». Лучше бы зашили меня обратно, как только увидели, что со мной все в порядке! А я потом страдала от бессонницы… Выписали лекарство, которое сон стабилизирует.

Позже уже начались венозные заболевания. Суставы начали беспокоить. Но это уже возрастное. Склероз, конечно, есть. Память ухудшилась. Появилась катаракта – заболевание хрусталика глаза. Сделала операцию: поставила новые хрусталики.

Конечно, я хотела быть здоровой. Но как? И тут неожиданно мне пришла помощь.

Мое знакомство с книгами Брэгга, Шелтона, Неумывакина, Гогулан, Шаталовой

Когда я в очередной раз попала в больницу – тогда мне было около 60 лет – на сей раз с паховой грыжей, то познакомилась с умнейшей медсестрой. Она была операционной сестрой, а потом стала палатной по своей собственной воле. «Я уже не переносила операции, кровь, – объясняла она. – Потому и решила перейти в палаты». Она была очень грамотной – как высококвалифицированный врач, разбиралась и в традиционной, и – самое главное – в народной медицине.

Однажды подсела ко мне (понравилась, я ей, наверное) и спрашивает: «Елена Александровна, мне вас жалко. Хотите больше в больницу никогда не попадать и больше не болеть?». Я отвечаю: «Конечно, хочу! Каким образом?» – «А я вам помогу. Я вам завтра принесу несколько книг, вы их прочитаете, все поймете, начнете по-другому питаться и начнете по-другому жить. И вы забудете, что когда-то болели».

На следующий день она принесла мне книги Пола Брэгга, Герберта Шелтона и Галины Шаталовой. Я их прочла и поняла, что мне сначала, прежде чем начать лечиться, надо «почиститься». Я сделала тогда 27 клизм по методу доктора Уокера! И «очистилась». Мне так стало хорошо! Было такое впечатление, что я заново родилась. Я почувствовала себя так, как будто мне 20 лет.

1. Вода должна быть обязательно кипяченая, не холодная и не горячая, а температуры своего тела, не больше 37 градусов.

2. А я помню, когда поадала в больницу, то видела, что того, кому нужно было сделать клизму, вели в процедурную комнату, подводили к обычному крану с водопроводной водой, набирали клизму и ставили человеку. А вода-то холодная! Это неправильно!

После «чистки» я подумала: «Да, это правда! Надо начать изучать работы этих авторов от начала до конца». Я прочла все их книги от корки до корки. Мало того, я их даже законспектировала в толстую тетрадь. Выписалась домой и начала лечиться по их методикам.

Вот что я интересного вычитала у Пола Брэгга

Пол Брэгг (1895–1976) – американский диетолог, сторонник альтернативной медицины. Разработчик оригинальных техник дыхания, голодания, диеты и закалки организма. Прославился в 1970-х годах своей книгой «Чудо голодания». Утверждал, что каждый человек может прожить 120 лет, если откажется от нездорового образа жизни. По одной из версий, погиб в 93 год, катаясь на сёрфинге: его накрыла гигантская волна. (Хотя в последнее время появились другие, менее «героические» версии. – Ред.)

Завтрак у него был такой: выпил воду, съел кусок (граммов 250–300) запеченной в духовке тыквы. Потом прогулка. Вернется – ему подадут салатик и рыбку отварную или испеченную в духовке в фольге. Рыбы ел он много.

Он рекомендовал салат готовить не больше, чем из четырех компонентов. Пятый будет уже лишний.

Это тоже важно. Берется помидор, огурец, авокадо можно положить. И зеленый лучок – перо. А зелень – веточку отдельно. Взял ложку в рот салата и ветку в рот, все прожевал и съел.

Любил зелень: шпинат, петрушку, укроп, сельдерей, кинзу. И ел зелень целыми листьями, веточками – так полезней. Не резал ее: она должна быть целая, к ней не должен прикасаться металл, чтобы не произошло окисление.

Мы должны вообще пользоваться деревянными ложками, а не металлическими. И салат мы едим вилкой, она тоже металлическая. А зелень особенно чувствительна к металлу: моментально окисляется.