Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник) Честертон Гилберт
– Когда это случилось? – спросил священник.
– Где его нашли? – спросил адвокат.
– Нашли его, – ответил инспектор, – в том пруду, недалеко от берега, возле «Зеленого человечка». Когда его вытащили, он весь был в водорослях и тине, так что его сразу и не узнали, но доктор Стрейкер… Что с вами, отец Браун? Вам плохо?
– «Зеленый человечек», – произнес отец Браун, который вдруг побледнел и содрогнулся. – Извините… Простите, просто меня это так ужаснуло.
– Что вас ужаснуло? – недоуменно спросил офицер.
– Наверное, зеленая тина, – ответил священник, издав нервный смешок, а потом добавил уже более твердым голосом: – Я думал, это были морские водоросли.
К этому времени все уже смотрели на священника, явно подозревая, что он свихнулся, что и понятно, и все же причиной следующего удивления стал не он. После гробового молчания заговорил доктор.
Нужно сказать, что доктор Стрейкер являлся человеком примечательным. Даже внешне. Он был очень высоким и угловатым, одевался в соответствии со своей профессией, но по моде, которая отжила свое еще, наверное, в средневикторианскую эпоху. Будучи сравнительно молодым человеком, он носил длинную окладистую каштановую бороду, которая ниспадала на его жилет, придавая всему лицу, одновременно грубому и красивому, сильную бледность. Привлекательность доктора несколько умаляли глубоко посаженные глаза, которые не то чтобы косили, но, скорее имели какой-то намек на косоглазие. Эти особенности и обратили на себя всеобщее внимание, потому что, как только он заговорил, сразу стало понятно, что этот человек привык, чтобы его слушали и с его мнением считались, хотя сказал он только:
– Раз уж мы заговорили о подробностях, нужно добавить еще кое-что. – И, немного подумав: – Адмирал Крейвен не утонул.
Инспектор с неожиданной для такого крупного человека скоростью повернулся к доктору и попросил объяснить.
– Я только что осмотрел тело, – сказал доктор Стрейкер. – Причиной смерти был укол в сердце тонким острым предметом, наподобие стилета. Тело бросили в пруд после смерти и даже не сразу, а через какое-то время.
Отец Браун не сводил с доктора Стрейкера глаз. Нечасто на лице его появлялось такое сосредоточенное выражение, и позже, когда собравшиеся расходились, он подошел к медику, чтобы продолжить разговор на улице. Пока же единственное, что их еще задерживало, – это формальный вопрос о завещании. Профессиональный этикет юриста заставил понервничать нетерпеливого молодого секретаря. Впрочем, старого адвоката все же удалось убедить (больше благодаря такту священника, чем настойчивости полицейского) не делать тайны из того, о чем и так все догадывались. Мистер Дайк с профессиональной вежливой улыбкой признал, что в завещании адмирала не было ничего необычного, он оставил все своему единственному ребенку, Оливии, и не было никаких причин это скрывать.
Доктор и священник медленно шли по улице, которая, вырываясь из города, уходила в сторону Крейвен-хауса. Харкер, стремясь, как всегда, попасть куда-нибудь раньше остальных, ушел далеко вперед, но двое идущих за ним, казалось, были больше увлечены темой разговора, чем направлением движения.
– Итак, отец Браун, что вы об этом думаете? – таинственным тоном обратился высокий доктор к низенькому клирику, идущему рядом с ним.
Отец Браун, пристально посмотрев на него, ответил:
– У меня возникла пара соображений, но главная трудность заключается в том, что я очень мало знаком с адмиралом. Хотя с его дочерью несколько раз встречался.
– Адмирал был из тех людей, – мрачно произнес доктор, – о которых говорят, что у них нет врагов.
– Если я вас правильно понимаю, о нем можно было сказать и что-то другое? – поинтересовался священник.
– Это, конечно, не мое дело, – поспешил добавить Стрейкер, но голос его прозвучал напряженно. – Однако у него тоже случались срывы. Однажды он грозился подать на меня в суд, когда я сказал, что ему необходима операция. Наверное, потом он все же передумал. Я не удивлюсь, если выяснится, что он бывал достаточно груб со своими подчиненными.
Взгляд отца Брауна был устремлен на секретаря, который шагал далеко впереди, и, глядя на него, он понял причину его спешки: еще дальше, ярдах в пятидесяти, по той же дороге к Крейвен-хаусу медленно шла дочь адмирала. Вскоре секретарь ее догнал, и оставшуюся часть времени отец Браун наблюдал, как две спины медленно растворяются вдали. Секретарь явно был чем-то чрезвычайно взволнован, но, если священник и догадался чем, он не стал об этом говорить. Дойдя до поворота к дому доктора, он лишь коротко заметил:
– Может быть, вы еще что-то хотели рассказать?
– С чего бы это? – отрубил доктор и зашагал прочь. Что он хотел сказать своим ответом – почему священник решил, что он может рассказать что-то еще, или же, почему он должен об этом рассказывать, – осталось непонятно.
Дальше, следом за молодыми людьми, отец Браун побрел один. Но, когда он подошел к калитке, за которой начиналась парковая дорожка, ведущая к дому адмирала, его внимание привлекло поведение девушки, которая неожиданно развернулась и пошла ему навстречу. Лицо ее было очень бледным, а глаза блестели как-то по-новому, выражая пока еще непонятное чувство.
– Отец Браун, – тихо сказала она, – мне нужно поговорить с вами как можно скорее. Вы обязательно должны выслушать меня, больше мне ничего не надо.
– Конечно, – ответил он так спокойно, будто какой-нибудь уличный торговец спросил у него, который час. – Где мы можем поговорить?
Она отвела его в одну из ветхих парковых беседок, где они сели, скрытые от посторонних глаз переплетением зеленых веток и большими резными листьями, и тут же, не теряя ни секунды, приступила к разговору, будто желание высказаться жгло ее изнутри.
– Я разговаривала с Хэрольдом Харкером, – выпалила она. – Он рассказал мне ужасные вещи. – Священник кивнул, и девушка торопливо продолжила срывающимся от волнения голосом. – Про Роджера Рука. Вы знаете, кто это?
– Мне говорили, – ответил он, – что друзья-моряки называют его Веселый Роджер, потому что он никогда не бывает весел и чем-то напоминает пиратский череп со скрещенными костями.
– Он не всегда был таким, – тихо сказала Оливия. – Наверное, с ним стряслось что-то очень нехорошее. Мы ведь дружили еще в детстве, играли вместе на берегу моря. У него всегда в голове был ветер, он мечтал стать пиратом, и вообще, мне кажется, Роджер относился к таким людям, которые, начитавшись детективов, могут стать настоящими преступниками. Только в его мечтах присутствовала романтика. Тогда он и вправду был веселым Роджером, и думаю, – последним мальчишкой в мире, который действительно мечтал сбежать из дому и стать моряком. Семье его в конце концов пришлось смириться с его решением вступить во флот. И…
– Да? – терпеливо произнес отец Браун.
– И мне кажется, – улыбнувшись, призналась девушка, – бедному Роджеру этого оказалось мало. Морским офицерам так редко приходится сжимать зубами кортики или размахивать окровавленными абордажными саблями и черными флагами… Но даже это не объясняет произошедшей с ним перемены. Он сделался каким-то черствым, замкнутым, словно умер внутри. Теперь он всегда избегает меня. Но это не имеет отношения к делу. Я решила, что его сломило какое-то несчастье, которое меня не касается. И, понимаете… Если то, что говорит Хэрольд, правда, то это несчастье – не что иное, как сумасшествие. Либо он сошел с ума, либо в него вселился бес.
– И что же вам рассказал Хэрольд? – спросил священник.
– О, это настолько ужасно, что мне страшно повторять, – ответила она дрожащим голосом. – Он клянется, что видел, как вечером Роджер крался за отцом, будто что-то задумал, но не решался этого сделать, а потом достал саблю… Доктор говорит, отца закололи острым оружием… Я не верю, что Роджер Рук может быть причастен к этому. Да, он часто бывал в дурном настроении, а отец тоже отличался тяжелым характером, и из-за этого они иногда ссорились. Но что такое ссора? Не подумайте, что я просто защищаю старого друга, ведь я уже даже не могу назвать его другом, но бывают такие вещи, которые ты знаешь наверняка, чувствуешь душой… Даже если речь идет о старом знакомом. И все же Хэрольд клянется, что он…
– Похоже, Хэрольд очень часто клянется, – заметил отец Браун.
Помолчав, она заговорила изменившимся голосом.
– Да, он клянется и в другом. Хэрольд Харкер только что сделал мне предложение.
– Мне стоит поздравить вас? Или, вернее, его? – спросил священник.
– Я ответила ему, что нужно подождать. Но он не умеет ждать. – Тут на нее снова накатила волна хорошего настроения, и, как обычно неожиданно, она рассмеялась. – Он сказал, что я его идеал, что он всегда мечтал о такой, как я, и так далее. Он какое-то время жил в Штатах, но я почему-то вспоминаю об этом, когда он говорит не о долларах, а об идеалах.
– И я полагаю, – очень мягко произнес отец Браун, правду о Роджере вам нужно узнать для того, чтобы решить, как ответить на предложение Хэрольда?
Она тут же напряженно нахмурились, но потом так же быстро улыбнулась и сказала:
– И откуда вы все знаете?
– Я знаю очень мало, особенно об этом деле, – серьезно возразил священник, а потом добавил: – Мне известно только, кто убил вашего отца. – Девушка вскочила и уставилась на него, бледная как мел. Слегка поморщившись, отец Браун продолжил: – Я даже попал в неловкое положение, когда догадался об этом. Это произошло, когда они спросили, где его нашли, и упомянули о зеленой тине и «Зеленом человечке». – Тут он тоже встал, крепко сжал зонтик и решительно произнес: – Мне известно еще кое-что. Можно сказать, это ключ ко всем вашим загадкам. Но я пока не стану вам ничего рассказывать. Думаю, для вас это будет плохой новостью. Хотя не такой уж плохой, по сравнению с тем, о чем вы думаете. – Он застегнул верхнюю пуговицу на пальто и направился к калитке. – Я хочу повидаться с этим вашим мистером Руком. Схожу в хижину на берегу, к тому месту, где его увидел мистер Харкер. Он ведь там живет? – И торопливым шагом отец Браун направился в сторону пляжа.
Оливия была натурой впечатлительной, вполне вероятно, даже слишком впечатлительной, чтобы ее можно было оставлять наедине с мыслями о тех намеках, которые она услышала от своего друга, однако, поспешившего уйти, чтобы как можно скорее найти способ развеять ее подозрения. Загадочная связь между неожиданным просветлением отца Брауна и случайным упоминанием пруда и таверны растревожила ее фантазию, наполнила ее воображение бесчисленными химерами и жутким символизмом. Зеленый человечек превратился в призрака, который расхаживает ночами по окрестностям, волоча за собой огромные пучки отвратительных водорослей. Вывеска в форме человечка, висящая у двери таверны, превратилась в фигуру висельника, а сам пруд представился ей темной подводной таверной, в которой собираются бражничать погибшие моряки. Но отец Браун избрал самый быстрый способ избавить ее от этих кошмаров, ослепив сияющим светом, который показался девушке таинственнее, чем сама ночь.
Ибо еще до того, как село солнце, в ее жизнь вернулось нечто такое, отчего весь мир для нее снова перевернулся; она даже не догадывалась, насколько это было ей желанно, пока это не случилось; это было как сон, как что-то виденное раньше и знакомое, но в то же время непостижимое и невероятное. Она увидела Роджера Рука, который шел широкими шагами по песку, и даже, когда он был всего лишь точкой вдалеке, Оливия поняла, что он преобразился. По мере того как он приближался, она все яснее видела, что его смуглое лицо светится радостью. Не замедляя шага, он подошел прямо к ней, взял за плечи и сказал:
– Слава Богу, теперь я смогу о тебе позаботиться.
Не зная, что и думать, она как будто со стороны услышала свой растерянный голос, который спросил, чему он так радуется и почему вдруг так изменился.
– Я узнал плохие новости, – ответил он, – и потому счастлив.
Все заинтересованные стороны, включая тех, кто, кажется, был совершенно не заинтересован в этом деле, собрались на садовой дорожке, ведущей к Крейвен-хаусу, чтобы выслушать на этот раз действительно формальное оглашение завещания адмирала и из уст адвоката узнать, чего можно ожидать от столь неожиданных и кардинальных перемен. Помимо седовласого юриста с завещательным документом в руках, пришел и инспектор, вооруженный уже большими полномочиями относительно преступления, и лейтенант Рук, не отходивший от дочери покойного ни на шаг. Кто-то удивился, заметив долговязую фигуру доктора, кто-то улыбнулся, увидев низенького священника. Мистер Харкер, подвижный, как резиновый мячик, сломя голову бросился к калитке, чтобы встретить прибывших, повел их к лужайке, но на полдороге опять убежал вперед, сказав, что ему нужно все подготовить для приема. Заверив, что вернется через секунду, он скрылся в доме, и те, кто знал, каким сгустком энергии он был, поверили этому. Пока же собравшиеся остались на лужайке перед домом, не совсем понимая, что делать дальше.
– Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так бегал. Разве что на площадке для крикета, – заметил лейтенант.
– Этого молодого человека, – сказал адвокат, – очень раздражает, что закон не поспевает за ним. Хорошо, хоть мисс Крейвен понимает наши профессиональные сложности и задержки. Она любезно поставила меня в известность, что чувствует доверие к моей медлительности.
– Хотелось бы мне, – неожиданно произнес доктор, – чувствовать такое же доверие к его торопливости.
– Что вы хотите этим сказать? – с подозрением в голосе спросил Рук. – Что Харкер торопит события?
– И торопит, и замедляет, – по своему обыкновению загадочно ответил доктор Стрейкер. – Мне известен по крайней мере один случай, когда он не сильно торопился. Почему он полночи бродил вокруг пруда и «Зеленого человечка» перед тем, как прибыл инспектор и нашел тело? Как случилось, что он встретился с инспектором на дороге? Что заставило его думать, что он сможет встретить инспектора рядом с «Зеленым человечком»?
– Что-то я вас не понимаю, – сказал Рук. – Вы думаете, Харкер говорил неправду?
Доктор Стрейкер не ответил, а адвокат мрачно усмехнулся:
– Самое серьезное, в чем я могу упрекнуть этого юношу, это то, что он с завидной энергией взялся учить меня моему делу.
– Раз уж разговор зашел об этом, – вставил инспектор, который только что присоединился к группе стоящих впереди, – он и меня поучал. Впрочем, это не имеет отношения к делу. Но если вы, доктор Стрейкер, на что-то намекаете, я вынужден просить вас высказаться прямо, потому что я, возможно, буду обязан немедленно его допросить.
– Да вот и он сам, – сказал Рук. В эту секунду в дверях дома снова появилась подвижная фигура неугомонного секретаря.
И тут отец Браун, который все это время молчал и оставался в тени в хвосте процессии, удивил всех собравшихся и особенно тех, кто его знал. Он не только выбежал вперед, но еще и повернулся ко всей группе со странным, несколько даже пугающим выражением лица, как сержант, останавливающий колонну солдат.
– Стойте! – Короткое слово прозвучало почти как приказ. – Прошу у всех прощения, но мне нужно предварительно поговорить с мистером Харкером. Это необходимо. Я обязан рассказать ему о том, что известно мне и никому больше. Он должен это услышать. Это может спасти определенное лицо от крайне неприятного недоразумения в будущем.
– О чем это вы говорите? – удивленно спросил старый адвокат.
– О плохих новостях, – ответил отец Браун.
– Знаете что… – возмущенно воскликнул инспектор, но, встретившись взглядом с маленьким человеком в рясе, как видно, вспомнил какие-то странности священника, свидетелем которых ему приходилось быть в прошлом, и продолжил более спокойно: – Если бы это были не вы, а кто-то другой, я бы ему…
Однако отец Браун не стал его слушать, а развернулся и принялся о чем-то оживленно разговаривать с Харкером в портике. Они вместе немного прошлись туда-сюда, после чего скрылись в темном коридоре. Минуло около двенадцати минут, прежде чем из дома вышел отец Браун. Он был один. Ко всеобщему удивлению, священник, похоже, не собирался возвращаться в дом, когда вся компания наконец направилась к двери. Он опустился на расшатанную скамеечку в одной из увитых зеленью беседок, а после того как процессия скрылась внутри, закурил трубку и устремил взгляд на длинные неровные листья у себя над головой, прислушиваясь к щебетанию птиц. Наверное, во всем мире нет другого человека, которому безделье доставляло бы такое же наслаждение, как отцу Брауну.
Он сидел, окружив себя облаком дыма, и, как видно, пребывал в безмятежной полудреме, когда дверь снова распахнулась, на лужайку перед домом высыпались три фигуры и беспорядочно бросились к нему. В этой гонке победа легко досталась дочери покойного хозяина дома и ее юному поклоннику, мистеру Руку. На их лицах было написано крайнее изумление, а лицо инспектора Бернса, который тяжелыми прыжками следовал за ними, сотрясая сад, точно слон, пылало от негодования.
– Что все это значит? – выкрикнула запыхавшаяся Оливия, подбежав к беседке. – Он исчез!
– Сбежал! – гаркнул лейтенант. – Харкер успел собрать портфель и сбежать. Через черный ход, потом через забор сада и дальше одному Богу известно куда. Что вы сказали ему?
– Скажите правду! – взволнованно воскликнула Оливия. – Вы поняли, что он преступник, и сказали ему об этом? Поэтому он убежал? Господи, я и представить себе не могла, что он способен на такое!
– Как это понимать? – выпалил подоспевший инспектор, едва не сбив с ног Оливию и лейтенанта. – Что же вы натворили? За что вы со мной так поступаете?
– Как это понимать? – повторил отец Браун. – А что я сделал?
– Вы дали убийце возможность сбежать, – вскричал Бернс так, будто в саду грянул гром. – Вы помогли сбежать преступнику. А я как дурак позволил вам это сделать! Теперь его ищи-свищи.
– За свою жизнь я помог нескольким убийцам, это правда, – веско сказал отец Браун, – но я никогда не помогал совершать убийства.
– Но все это время вы знали! – стояла на своем Оливия. – Вы с самого начала догадались, что это был он. Вот что расстроило вас, когда вы услышали о том, как нашли тело. Это подразумевал и доктор, когда говорил, что моего отца могли недолюбливать его подчиненные.
– Вот именно! Об этом я и говорю, – продолжал негодовать полицейский. – Вы уже тогда знали, что он…
– Вы уже тогда знали, – подхватила Оливия, – что убийцей был…
Отец Браун кивнул с серьезным видом и сказал:
– Да, уже тогда я знал, что убийцей был старик Дайк.
– Кто? – изумленно переспросил инспектор в неожиданно наступившей мертвой тишине, нарушаемой только редкими вскриками птиц.
– Мистер Дайк, адвокат, – пояснил отец Браун с видом учителя, объясняющего элементарные вещи первоклашкам. – Мужчина с седыми волосами, который должен был зачитать завещание.
Все трое ошалело смотрели на отца Брауна, не произнося ни слова, пока он неторопливо забивал трубку и чиркал спичкой. Наконец Бернс, с видимым усилием собрав в кулак волю, сумел нарушить напряженное молчание.
– Во имя всего святого, объясните!
– Объяснить? – священник медленно поднялся со скамейки, выпустив облако дыма. – Объяснить, почему он это сделал? Что ж, я думаю, сейчас самое время рассказать вам все. Вернее, тем из вас, кому не известно главное, что служит ключом ко всей этой истории. Случилась страшная беда, было совершено преступление, но это не убийство адмирала Крейвена. – Он внимательно посмотрел в глаза Оливии и очень серьезно произнес: – У меня плохая весть, и я сообщу ее вам коротко и прямо, потому что вы достаточно мужественны и сейчас достаточно счастливы, чтобы она вас не сломила. Именно сейчас у вас есть возможность доказать, что вы сильная, прекрасная женщина… Сильная и прекрасная, но не богатая.
Никто не произнес ни слова, и он продолжил:
– Мне жаль, но большая часть денег вашего отца утрачена. И виной тому – финансовая деятельность убеленного сединами джентльмена по фамилии Дайк. Мне тяжело об этом говорить, но он – мошенник. Адмирала Крейвена убили, чтобы он не рассказал о том, как его обманули. То, что ваш отец был разорен, а вы лишились наследства, объясняет не только убийство, но и все остальные загадки этого дела. – Он сделал пару затяжек и заговорил снова. – Когда я рассказал мистеру Руку о вашем несчастье, он бросился вам на выручку. Мистер Рук – удивительный человек.
– Оставьте, – произнес мистер Рук, недовольно поморщившись.
– Мистер Рук – доисторическое чудовище, – продолжил отец Браун с академическим спокойствием. – Он – анахронизм, атавизм, пережиток каменного века. Если до наших дней сохранились какие-нибудь варварские предрассудки, которые, как мы полагали, давным-давно исчезли с лица земли и стерлись из человеческой памяти, так это понятие чести и независимости. Впрочем, мне так часто приходилось сталкиваться с древними предрассудками… Мистер Рук – вымершее животное. Плезиозавр. Он не захотел жить на содержании жены или быть мужем женщины, у которой есть повод подозревать, что ему дороже ее богатство, а не она. Вот что сделало его таким мрачным. По этой причине он и ожил, только когда я сообщил ему радостную новость о том, что вы разорены. Он хотел сам обеспечивать свою семью, а не жить на содержании супруги. Отвратительно, не правда ли? Ну, а теперь давайте поговорим о более приятном, о мистере Харкере.
Как только я рассказал мистеру Харкеру о том, что вы лишились наследства, он сбежал, только его и видели. Но не судите мистера Харкера слишком строго. У него были и хорошие, и дурные порывы, но он все перепутал. Нет ничего плохого в том, чтобы быть честолюбивым человеком, но он возвел свое честолюбие в ранг идеала. Старое представление о чести научило людей с опаской относиться к удаче, думать: «За успехом может последовать расплата», но новое, трижды проклятое, абсурдное представление об успешной жизни учит людей верить, что успех измеряется в деньгах. И это единственное, что было в нем плохого. Во всем остальном это хороший парень, таких тысячи. Хоть смотри на звезды, хоть мечтай об успехе, и то и то – стремление к высшему. И хорошая жена, и богатая жена – все хорошо. Но Харкер не был циничным проходимцем, иначе вернулся бы и отделался от вас обманом или попросту бросил. Он не мог смотреть вам в лицо, потому что, пока вы были рядом, с ним оставалась половина его разбившегося идеала. Не я рассказал адмиралу о том, что произошло, это сделал кто-то другой. Во время его последнего парада на палубе кто-то шепнул ему, что его друг, семейный адвокат, предал его. Его охватила такая ярость, что он сделал такое, на что никогда бы не пошел в здравом уме. Прямо с палубы, в парадной форме при треуголке и золотых галунах, он сошел на берег, чтобы изобличить преступника. Предварительно он телеграфировал в полицию, и именно поэтому рядом с «Зеленым человечком» оказался инспектор. Лейтенант Рук последовал за ним, потому что предположил, что у адмирала случилось какое-то семейное несчастье, и подумал, что он может чем-то помочь, снискав этим его благосклонность. Отсюда и его нерешительность. Что же касается того, почему он вытащил из ножен саблю, когда немного поотстал от адмирала на берегу и думал, что его никто не видит… Что ж, тут мы можем только гадать. Он всегда был романтиком и еще в детстве мечтал о морских приключениях, боях на саблях и так далее, но вместо этого оказался на флоте, где ему и саблю-то разрешалось носить разве что раз в три года. Он подумал, что остался один на берегу, где играл еще мальчишкой, и если вы не понимаете, почему он это сделал, я могу только повторить слова Стивенсона: «Не быть вам пиратом». И поэтом вам не быть. И вы никогда не были мальчишкой.
– Не была, – серьезно произнесла Оливия, – и все же мне кажется, я понимаю.
– Почти каждый мужчина, – продолжил священник так, будто думал вслух, – если ему под руку попадает какой-нибудь предмет типа сабли или кинжала, не преминет поиграть с ним, пусть даже это всего лишь безобидный нож для бумаги. Поэтому меня и удивило, почему адвокат этого не сделал.
– О чем это вы? – спросил Бернс. – Не сделал чего?
– Как, разве вы не заметили? – удивился Браун. – Во время первой встречи в конторе адвокат крутил в руках ручку, а не нож для бумаги, хотя прямо перед ним лежал прекрасный сверкающий стальной нож в форме кинжала. Ручки у него на столе были грязные, все в чернильных пятнах, но нож был явно недавно начищен. Но он не держал его в руках. Даже у убийц есть границы цинизма.
С минуту все молчали, потом заговорил инспектор.
– Послушайте… – словно пробуждаясь ото сна, произнес он. – Если честно, я не знаю, что и думать. Может быть, вы считаете, что с этим делом уже покончено, но только я к нему еще не подступался. Откуда вам вообще все это известно об адвокате? Почему вы на него подумали?
Отец Браун хмыкнул, но как-то грустно, без тени иронии.
– Убийца допустил ошибку в самом начале, – сказал он, – и я не понимаю, почему этого никто не заметил. Когда вы явились в кабинет адвоката с вестью об убийстве, там никто не должен был ничего знать, кроме того что со дня на день ожидается возвращение адмирала. Как только вы сказали, что он утонул, я поинтересовался, когда это произошло, а мистер Дайк спросил, где нашли труп. – Священник замолчал, выбил трубку, после чего продолжил неторопливый рассказ: – Когда говорят, что моряк, возвращающийся из морского плавания, утонул, то, естественно, первым делом в голову приходит мысль, что он утонул в море. По крайней мере, это можно предположить. Если бы его смыло за борт, если бы он пошел на дно вместе с кораблем, или если был «похоронен в пучине морской», нет причин думать, что его тело вообще могло быть найдено. Как только адвокат спросил, где его нашли, мне стало ясно, что он совершенно точно знает, где его нашли, потому что сам бросил его в тот пруд. Никому, кроме убийцы, не могла прийти в голову совершенно дикая мысль, что моряк мог утонуть не в море, а в пруду в нескольких сотнях ярдов от берега. Именно поэтому мне и стало дурно, и я, наверное, позеленел не хуже «Зеленого человечка». Знаете, мне как-то непривычно вдруг узнавать, что я сижу рядом с убийцей. Пришлось выкручиваться и объясняться иносказательно. Но мои слова не были бессмысленны. Помните, я сказал, что меня поразило то, что тело было покрыто зеленой тиной, ведь это должны были быть морские водоросли.
Хорошо, что трагедия не способна убить комедию, и они могут идти рука об руку. Единственный действующий компаньон фирмы Уиллиса, Хардмана и Дайка пустил себе пулю в лоб, когда инспектор пришел его арестовывать. А вечером Оливия и Роджер бродили по песчаному берегу среди дюн, выкрикивая свои имена, как они делали, когда были детьми.
Острие булавки
Отец Браун всегда говорил, что эту загадку он разгадал во сне. И это истинная правда, хотя и произошло это при довольно необычных обстоятельствах, к тому же именно в то мгновение, когда сон его был нарушен. А нарушил его стук, раздавшийся рано утром в громадном доме, который возводился за окнами священника, вернее, в половине дома, поскольку строительство его еще не было закончено. Этот многоквартирный улей все еще был облеплен строительными лесами и щитами, извещающими, что строителями и владельцами здания являются господа Суиндон и Сэнд. Стук всегда повторялся в одно и то же время, и определить, что издавало этот шум, было совсем не сложно, поскольку господа Суиндон и Сэнд взяли на вооружение новое американское изобретение – полы на цементной основе, которые, несмотря на ожидаемые гладкость, прочность, непроницаемость и постоянное удобство (которые сулила реклама), приходилось в определенных местах выравнивать тяжелыми инструментами. Любопытно, что отцу Брауну удалось даже из этого извлечь некую долю пользы: он говорил, что этот шум всегда будил его вовремя, чтобы не дать опоздать на самую раннюю мессу, отчего он и относился к нему, как к чему-то наподобие колокольного звона. В конце концов, заверял он, в том, что христиан будит не колокольный перезвон, а стук молотков, было даже что-то поэтическое. Если говорить откровенно, стройка под боком все же достаточно сильно действовала на нервы священника, но по другой причине. Над этим гигантским недостроенным домом нависло, словно туча, ожидание трудового кризиса, который журналисты настойчиво называли забастовкой. Но если бы такое произошло, то фактически стало бы локаутом. Надо заметить, что все это очень волновало отца Брауна. Тут впору задать вопрос: что может больше раздражать – постоянный шум стройки за окном или постоянное ожидание того, что в любую минуту этот шум может прекратиться.
– Если позволить себе помечтать, – тихо произнес отец Браун, глядя на циклопическое сооружение через круглые, похожие на совиные глаза очки, – как бы мне хотелось, чтобы эта стройка прекратилась! Вот бы все строящиеся дома оставались недостроенными, в лесах. Мне даже почти жалко, что строительство рано или поздно подходит к концу. Ведь дома кажутся такими свежими и полными надежды, когда их окружает белая филигрань досок, сверкающая на солнце. Как часто люди, заканчивая дома, превращают их в склепы!
Отвернувшись от предмета созерцания, он едва не столкнулся с человеком, который только что перебежал к нему через дорогу. Человека этого он едва знал, но достаточно, чтобы принять (в данных обстоятельствах) за вестника несчастья. Мистер Мастык был коренастым мужчиной с квадратной головой, нехарактерной для уроженцев Европы, но подчеркнуто щегольской костюм выдавал его страстное желание выглядеть, как истинный европеец. Недавно отец Браун видел, как этот господин беседовал с юным Сэндом из строительной фирмы, и ему это не понравилось. Мастык был главой новой для английской промышленной политики организации, возникшей в результате противостояния двух сторон. Она сплотила целую армию не состоящих в профсоюзах рабочих, в основном иностранцев, которые нанимаются в различные фирмы группами. Крутился он вокруг этой стройки явно для того, чтобы устроить на нее одну из таких групп. Короче говоря, он хотел обойти стороной интересы профсоюза и наводнить стройплощадку штрейкбрехерами. Отцу Брауну пришлось принять некоторое участие в ведущихся переговорах – обе стороны пытались привлечь его в свои ряды. Но, поскольку капиталисты в один голос твердили, что он – большевик, а большевики упорно называли его мракобесом, закоснелым последователем буржуазной идеологии, можно сделать вывод, что его здравые суждения не оказывали какого-либо заметного влияния ни на кого. Однако появлению мистера Мастыка суждено было стать предвестником событий, выбивающихся из привычной колеи спора.
– Вас просят прийти немедленно, – сказал мистер Мастык с заметным акцентом. – Есть угроза убийства.
Отец Браун молча поднялся следом за проводником по нескольким лестничным пролетам и приставным лестницам на одну из открытых площадок недостроенного здания, где собрались более-менее знакомые лица из руководства строительной организации. Среди них был даже прежний глава этого предприятия, правда, глава эта с некоторых пор витала высоко в облаках. По крайней мере, она была украшена пэрской короной, скрывавшей ее от глаз не хуже облака. Другими словами, лорд Стэйнс отошел от дел и стал все чаще появляться в парламенте в палате лордов. Его редкие возвращения на стройку обычно проходили довольно скучно и даже, можно сказать, наводили тоску, но на этот раз, да еще совпав с появлением Мастыка, его визит явно не предвещал ничего хорошего. Лорд Стэйнс был довольно стройным человеком с вытянутой головой, глубоко посаженными глазами и редкими волосами, едва прикрывавшими залысины. Можно добавить, что более изворотливого человека отец Браун еще не встречал. Он не знал себе равных в оксфордском умении говорить «несомненно, вы правы» с видом, не оставлявшим никаких сомнений в том, что слова эти нужно понимать как «несомненно, вы думаете, что правы» или даже как «вы так думаете?», подразумевающее колкое «кто бы сомневался!». Но отец Браун решил, что сейчас этот человек не скучает, а, наоборот, несколько раздражен, хотя, что было тому причиной – то, что его заставили спуститься с Олимпа, чтобы уладить мелкие дрязги, или же то, что это уже ему неподвластно, – пока оставалось непонятным.
По большому счету, отец Браун был склонен скорее поддерживать буржуазную группу партнеров, сэра Хьюберта Сэнда и его племянника Генри, хотя в душе сомневался, что этих людей заботит какая-либо идеология. Да, сэр Хьюберт Сэнд был своего рода знаменитостью; газеты создали ему известность и как покровителю спорта, и как патриоту, неизменно отстаивавшему интересы своей страны во многих кризисах как во время, так и после мировой войны. Во Франции он пользовался необычной для человека таких лет популярностью, его представляли как рулевого военной промышленности, сумевшего успешно преодолеть нараставшее напряжение в среде рабочих. Его называли «Силачом» и «Железным человеком», но сам он отнюдь не стремился к этому. В действительности это был настоящий англичанин, весельчак, прекрасный пловец, добрый сквайр и превосходный полковник. Во всей его внешности сквозило нечто такое, чего иначе как военной выправкой и не назовешь. В очертаниях его фигуры просматривались первые признаки полноты, но благодаря всегда чуть отведенным назад плечам выпячивалась грудь. Его волосы и усы еще не утратили природного каштанового оттенка, но лицо поблекло и увяло. Племянник лорда – крепкий молодой человек, напористого, даже нагловатого типа, с посаженной на крепкой шее головой, которая выдавалась вперед, словно он готов был в любую секунду броситься вперед на невидимое препятствие. Пенсне на коротком вздернутом носе каким-то образом придавало ему вид драчливого курносого мальчишки.
Отец Браун все это видел и раньше, поэтому посмотрел на тот предмет, на который были устремлены взгляды всех остальных. Прямо посреди деревянной площадки строительных лесов был приколочен большой, трепыхающийся на ветру лист бумаги с написанными на нем грубыми и неровными прописными буквами, как будто тот, кто это написал, был почти безграмотен или же хотел изобразить безграмотность. Написано же было следующее: «Совет работников предупреждает Хьюберта Сэнда: если он уменьшит зарплаты и начнет увольнения, пусть пеняет на себя. Если завтра что-либо подобное произойдет, он умрет по справедливому решению народного суда».
Лорд Стэйнс, как видно, только что прочитав записку, повернулся к своему партнеру и произнес с шутливой интонацией:
– Похоже, они хотят вашей крови. Судя по всему, меня они не считают достойным убийства.
И в тот же самый миг отца Брауна пронзила одна из тех необъяснимых фантазий, которые иногда вспыхивали, точно электрический разряд в голове. У него вдруг возникло странное ощущение, что человек, который произнес эти слова, не мог быть убит, потому что он уже был мертв. «Совершенно безумная идея», – поспешил успокоить себя священник, но его всегда бросало в дрожь от холодной, бездушной отстраненности знатного партнера фирмы при виде его мертвенно-бледного лица и неприветливых глаз. «У этого человека, – подумал он, – зеленые глаза, а вид такой, будто у него и кровь зеленая».
У сэра Хьюберта Сэнда кровь не была зеленой. Кровь его, достаточно красная во всех смыслах этого слова, начала приливать к сухим щекам, как свойственно добродушным людям, которых охватывает пылкое и справедливое негодование.
– За всю мою жизнь, – решительно произнес он, но голос его предательски дрогнул, – в мой адрес не было сказано ничего подобного! Я не согласен…
– Сейчас мы не имеем права не соглашаться, – порывисто вклинился его племянник. – Я пытался договориться с ними – бесполезно!
– Но вы же не думаете, в самом деле, – начал отец Браун, – что ваши работники…
– Как я уже сказал, мы можем не разделять тех или иных мнений, – сказал старший Сэнд, и в голосе его все еще слышалась дрожь. – Господь свидетель, мне никогда не нравилась идея угрожать английским рабочим более дешевой рабочей…
– Никто из нас не был в восторге от этого решения, – снова прервал его молодой человек, – но, насколько мне известно, это почти помогло уладить дело, верно, дядя? – Потом, немного помолчав, он добавил: – Мы, наверное, как говорится, действительно расходимся в мелочах, но, что касается общей политики…
– Друг мой, – с успокаивающей интонацией произнес его дядя, – я надеялся, что мы всегда найдем способ избежать серьезных разногласий. – Из чего любой, кто понимает английскую нацию, может предположить – и не ошибется, – что разногласия между ними были нешуточными. И действительно, дядя и племянник отличались почти так же, как англичанин отличается от американца. Дядя, согласно традиционно английскому представлению, полагал, что ему следует держаться в стороне от предприятия, стать чем-то вроде помещика, что даст ему своего рода алиби. Племянник же, придерживаясь американского представления, считал, что должен находиться внутри производства и как механик знать каждое колесико всего механизма. И действительно, он работал с большинством занятых в деле механиков и был знаком почти со всеми процессами и тонкостями производства. Кроме того, американский подход проявлялся еще и в том, что держался он не как работодатель, желающий поддерживать своих людей в форме, а как равный им труженик, до определенной степени, разумеется; по крайней мере, ему хотелось думать, что в нем тоже видят трудолюбивого работника. Именно по этой причине он не раз вел себя чуть ли не как представитель рабочих, когда возникали какие-либо технические вопросы, никоим образом не затрагивающие тех высот, которые занимал его дядя в политике или спорте. Воспоминания юного Генри о том, как он, бывало, выходил из цеха в одной рубашке без пиджака и требовал тех или иных улучшений условий труда для этих людей, сейчас придали ему силы и даже обозлили.
– Черт возьми, на этот раз они сами виноваты, – вскричал он. – После таких угроз у нас один выбор – только противостоять им. Одно остается: уволить их всех. Немедленно! Прямо сейчас! Иначе мы превратимся в посмешище для всего мира.
Старший Сэнд нахмурился, глаза его сверкнули с не меньшим негодованием, но начал он медленно:
– Я услышу много критики в свой адрес, если…
– Критики! – взорвался несдержанный молодой человек. – За то, что вы ответите тем, кто угрожает убить вас? Да вы хоть представляете, сколько услышите критики, если не ответите им? Как вам понравятся такие заголовки: «Капиталист в ужасе», «Работодатель испугался угроз шантажистов»?
– Вот именно, – с едва заметным недовольством произнес лорд Стэйнс. – Особенно, когда его уже в стольких заголовках называли «Железным человеком».
Сэнд снова сильно покраснел и глухо буркнул себе в густые усы:
– Верно. Если эти негодяи надеются меня запугать…
В эту секунду разговор прервался, потому что к ним стремительно подошел худощавый молодой человек. Первое, что приходит на ум при взгляде на таких людей: мужчины (да и женщины) считают их слишком миловидными, чтобы действительно быть привлекательными. Прекрасные вьющиеся темные волосы, шелковые усы, безупречный выговор джентльмена, правда, до того рафинированный и правильный, что это почти вызывало раздражение. Отец Браун сразу узнал в нем Руперта Рея, секретаря Хьюберта Сэнда, которого частенько видел блуждающим по дому сэра Хьюберта. Правда, чтобы он когда-нибудь выглядел таким взволнованным, священник не припомнил.
– Прошу прощения, сэр, – обратился секретарь к своему патрону, – здесь ходит один тип. Я попытался отделаться от него, но он настаивает на встрече с вами. Говорит, у него для вас письмо и он обязательно должен вручить его лично вам в руки.
– То есть он сначала заходил ко мне домой? – спросил Сэнд, бросив быстрый взгляд на секретаря. – Я полагаю, вы все утро были там.
– Да, сэр, – ответил мистер Руперт Рей.
Какое-то время все молчали, а потом сэр Хьюберт Сэнд распорядился, чтобы неизвестного с письмом привели, и секретарь удалился.
Никто, даже самая непривередливая женщина никогда бы не сказала о появившемся, что он слишком миловиден. У него были огромные уши, лягушачье лицо и пугающе неподвижный взгляд. Отец Браун решил, что причиной тому – стеклянный глаз. Вообще-то, воображение его едва ли не наделило этого человека двумя стеклянными глазами – до того застывший взор он устремил на компанию, но опыт священника, столь отличный от его воображения, мог предложить несколько естественных объяснений этому неестественно восковому взгляду. Одно из них – злоупотребление божественным даром – хмельными напитками. Мужчина был невысок ростом, вид имел потрепанный, в одной руке держал большую шляпу-котелок, а в другой – большой запечатанный конверт.
Сэр Хьюберт Сэнд посмотрел на него, а потом достаточно спокойно, но голосом, показавшимся каким-то слишком уж тихим для фигуры таких внушительных размеров, произнес:
– А, это вы.
Он протянул руку за письмом, и прежде чем открыть и прочитать его, посмотрел по сторонам с извиняющимся видом. Прочитав письмо, он спрятал его во внутренний карман и быстро, даже немного грубовато сказал:
– Что ж, я полагаю, на этом дело, как говорится, закрыто. Теперь переговоры невозможны. В любом случае, мы не можем платить им столько, сколько они требуют. Но я хотел бы еще раз встретиться с вами, Генри, чтобы обсудить… как нам все это уладить.
– Хорошо, – ответил Генри с таким кислым видом, будто предпочел бы уладить все самостоятельно. – После обеда я буду в сто восемьдесят восьмом номере. Хочу посмотреть, что там уже закончено.
Человек со стеклянным глазом (если глаз у него действительно был стеклянным) развернулся и деревянной походкой удалился. Отец Браун не сводил с него глаз (его глаза ни в коей мере не были стеклянными), пока он спускался по приставным лестницам, а потом исчез на улице.
На следующее утро с отцом Брауном произошло нечто необычное: он проспал или, по крайней мере, внезапно пробудился ото сна с чувством, что опаздывает. Это частично объяснялось тем, что он вдруг вспомнил (как люди, бывает, припоминают сон), будто уже просыпался раньше, но потом опять заснул. Это довольно обычное явление для всех нас, но только не для отца Брауна. Позже та мистическая часть его сознания, которая обычно отвернута от мира, странным образом убедила его, что именно в этом изолированном темном островке в океане грез между двумя пробуждениями, точно заветный клад, лежало истинное понимание всей этой истории.
Итак, проснувшись, он вскочил с кровати, наскоро оделся, схватил свой большой потрепанный зонтик и впопыхах выбежал на улицу, где промозглое туманное утро рассыпалось, как колотый лед вокруг огромного здания, уходящего вверх черным силуэтом. Он удивился, что на залитых холодным прозрачным светом улицах почти никого нет, но это подсказало ему, что время, возможно, не такое уж и позднее, как он боялся. А потом застывший утренний покой расщепило стремительное появление длинного серого автомобиля, который стрелой подлетел к недостроенному пустому дому и резко остановился. Из глубины машины появился лорд Стэйнс и медленно, как бы нехотя, направился к двери, неся в руках два больших чемодана. В тот же миг дверь распахнулась, но темная фигура, показавшаяся за ней, вместо того чтобы выйти на улицу, отступила назад. Стэйнс дважды позвал человека, открывшего дверь, прежде чем тот завершил свое своеобразное приветствие, выйдя в конце концов на порог. Последовал короткий разговор, закончившийся тем, что аристократ отправился с чемоданами наверх, а его собеседник вышел из тени на свет, явив взору тяжелые плечи и выдвинутую вперед голову юного Генри Сэнда.
Отец Браун не думал об этой странной встрече до тех пор, пока через два дня на улице его на собственной машине нагнал сам Генри Сэнд.
– Случилось что-то ужасное, – взволнованно сообщил он, – но я скорее обращусь к вам, чем к Стэйнсу. Вы же знаете, пару дней назад у него появилась сумасшедшая идея поселиться в одной из только что законченных квартир, из-за чего мне пришлось ни свет ни заря ехать сюда и открывать ему дверь. Впрочем, все это может подождать, а пока я бы хотел, чтобы вы немедленно поехали к моему дяде.
– Он заболел? – быстро спросил священник.
– Думаю, он умер, – ответил племянник.
– Что значит «вы думаете»? – не без недовольства спросил отец Браун. – Вы врача вызвали?
– Нет, – ответил молодой человек. – Там нет ни доктора, ни пациента… Что толку звать докторов осматривать тело, если осматривать нечего? Но, боюсь, что я знаю, где он может быть… Дело в том, что… Мы держали это в тайне два дня, но сейчас… Словом, его нет.
– Не будет ли лучше, – мягко произнес отец Браун, – если вы расскажете мне все, что произошло, с самого начала?
– Я знаю, не годится так говорить о бедном старике, – ответил Генри Сэнд, – но когда у тебя душа в пятки уходит, тут уж ничего с собой не поделаешь. Я не умею ходить вокруг да около, и, короче говоря… Хотя коротко, наверное, не получится… Это, как говорится, долгая история, тут думать надо, издалека заходить и так далее… Словом, дело в том, что мой несчастный дядя покончил с собой.
К этому времени они уже выезжали из города, за окнами автомобиля мелькали первые опушки леса и окраина парка, а впереди, примерно в полумиле, посреди густой буковой рощицы, показались ворота, ведущие к небольшому поместью сэра Хьюберта Сэнда. Почти всю территорию поместья занимали маленький парк и большой декоративный сад, который в торжественном классическом стиле спускался террасами к берегу широкой реки. Как только они подъехали к дому и вышли из машины, Генри торопливо провел священника через анфиладу комнат в георгианском стиле и вывел на улицу с другой стороны здания, где они молча спустились между цветников по довольно крутому склону, под которым широко раскинулась бледная река. Они как раз дошли до поворота дорожки, огибающей огромную классическую вазу, увенчанную гирляндой несколько выбивающейся из общего стиля герани, когда отец Браун заметил в зарослях впереди какое-то движение, быстрое, как движение стайки испуганных птиц.
Между тонких стволов деревьев как будто разошлись или даже разбежались в разные стороны две фигуры: одна из них шмыгнула в тень, а вторая направилась им навстречу, заставив их остановиться и по какой-то необъяснимой причине замолчать. Затем Генри Сэнд глухо произнес:
– Вы, кажется, знакомы с отцом Брауном… леди Сэнд.
Отец Браун действительно знал эту женщину, но в ту минуту был почти готов утверждать, что видел ее в первый раз. Бледное, словно сведенное судорогой лицо ее напоминало маску трагедии. Она была намного младше мужа, но сейчас казалась старше всего, что было в этом старом доме и в этом саду. Священник вспомнил с внутренним содроганием, что она действительно происходит из рода намного более древнего и является истинной владелицей этого места. Предками ее были обедневшие аристократы, и это поместье принадлежало им до того, как она вернула семье богатство, выйдя замуж за успешного коммерсанта. Стоя в саду, она словно олицетворяла образ ее рода, или даже фамильное привидение. Бледное лицо ее было той заостренной и в то же время овальной формы, которую можно видеть на старинных портретах Марии, королевы шотландской, и выражение его казалось даже более неестественным, чем могло бы быть в столь противоестественной ситуации, когда ее муж, покончивший жизнь самоубийством, вдруг исчез. Отец Браун, поддавшись подсознательному движению мысли, подумал, с кем она могла разговаривать среди деревьев.
– Я полагаю, вы уже слышали ужасную новость, – трагическим голосом заговорила она. – Несчастный Хьюберт не выдержал этой революционной травли. Должно быть, она свела его с ума, раз он лишил себя жизни. Я не знаю, чем вы можете помочь, и можно ли этих ужасных большевиков привлечь к ответственности за то, что они довели человека до такого.
– Для меня это ужасная новость, леди Сэнд, – сказал отец Браун. – И все же, должен признаться, я в некотором недоумении. Вы говорите о травле. Вы действительно считаете, что кто-то мог довести его до самоубийства тем, что просто вывесил на стене листок бумаги?
– Я думаю, – нахмурившись, сказала леди, – кроме листка бумаги было что-то еще.
– Да, человек действительно может ужасно ошибаться, – печально покачал головой священник. – Я бы никогда не подумал, что он способен на такой нелогичный поступок: умереть, чтобы избежать смерти.
– Я знаю, – сказала вдова, внимательно глядя на него. – Я бы тоже в это никогда не поверила, если бы он сам не написал об этом.
– Что? – вскричал отец Браун, от неожиданности подскочив, как подстреленный кролик.
– Да, – спокойно произнесла она. – Он оставил предсмертное послание, в котором говорит о самоубийстве, так что, боюсь, сомнений быть не может. – И она медленно пошла вверх по склону, отрешенно глядя перед собой, точно призрак.
Круглые очки отца Брауна повернулись к пенсне мистера Генри Сэнда в ожидании пояснений. Тот после секундного замешательства заговорил быстро, как будто спешил выговориться:
– Да. Понимаете, сейчас мы уже знаем почти наверняка, как он это сделал. Он был прекрасным пловцом, и каждое утро спускался к реке в халате, чтобы поплавать. В тот день он как обычно вышел на реку и снял халат (он до сих пор лежит там, на берегу), но, кроме этого, еще написал записку, что собирается поплавать в последний раз, а потом умереть, или что-то в этом духе.
– Где он оставил эту записку? – спросил отец Браун.
– Он нацарапал ее вон на том дереве, которое нависает над водой. Я думаю, это последнее, к чему он прикасался. Его халат лежит на берегу рядом с ним, чуть выше. Сходите, сами посмотрите.
Отец Браун сбежал вниз по последнему короткому склону и заглянул под дерево, ветви которого склонялись почти до воды. Там на гладкой коре он увидел четко вырезанные слова: «Еще раз в воду, а потом – на дно. Прощайте. Хьюберт Сэнд». Взгляд отца Брауна медленно поднялся вверх, прошелся по берегу и остановился на ярком пятне, роскошном красно-желтом халате с золотыми кистями. Священник поднял его, чтобы осмотреть и в эту самую секунду боковым зрением увидел в стороне движущуюся фигуру, высокую, темную фигуру, которая перебежала от одного скопления деревьев к другому, как будто шла по следу леди. Он не сомневался, что это был тот самый человек, с которым она только что рассталась. Еще меньше он сомневался в том, что это секретарь покойного, мистер Руперт Рей.
– Конечно, это может быть предсмертной запиской, – сказал отец Браун, не поднимая головы и продолжая рассматривать красно-золотой предмет одежды. – Кто же не слышал о любовных посланиях, вырезанных на деревьях, так почему не написать на дереве предсмертное послание?
– Да, к тому же у него в карманах халата ничего не было, – отозвался младший Сэнд. – Если у тебя нет под рукой бумаги, чернил и ручки, можно и на дереве нацарапать.
– Ну прямо игра в ковбоев и индейцев, – мрачно заметил священник. – Но я говорил не об этом. – И, помолчав, он заговорил совсем другим голосом: – Честно говоря, я думал о том, почему бы человеку не оставить записку на дереве, если даже у него под рукой имеется дюжина ручек, десяток чернильниц и горы бумаги.
Генри удивленно поднял брови, отчего пенсне на его вздернутом носу немного наклонилось.
– Что вы имеете в виду? – резко спросил он.
– Как бы вам сказать, – неторопливо заговорил отец Браун. – Я не имею в виду, что почтальонам нужно привыкать носить письма в форме бревен, или, если вы захотите отправить другу весточку, вам придется клеить марку на какую-нибудь сосну. Нужны определенные условия, и нужно иметь определенный склад характера, чтобы прибегнуть к подобному древесному способу переписки. Но, если имеются условия и у человека подходящий характер, он все равно написал бы на дереве, даже, как поется в песне, «будь весь мир бумажным с чернильными морями», если бы даже в этой реке текла не вода, а несмываемые чернила, и если бы в этом лесу росли не деревья, а перья и авторучки.
Сэнду от разыгравшегося воображения священника стало явно не по себе. Он либо ничего не понял, либо наконец начал что-то понимать.
– Видите ли, – продолжил отец Браун, медленно разворачивая халат, – когда человек вырезает слова на стволе дерева, вряд ли можно ожидать от него образцовой каллиграфии. А если еще человек этот вовсе не тот человек, если я понятно выражаюсь… Что это?
Теперь он смотрел не на красный халат, и на какой-то миг показалось, что красная краска отпечаталась на его пальцах, но лица обоих мужчин сразу побледнели.
– Кровь! – промолвил отец Браун, и вдруг стало совершенно тихо, слышны были лишь мелодичные звуки реки.
Генри Сэнд с совсем не мелодичными звуками прочистил горло и нос и сипло произнес:
– Чья это кровь?
– Моя, – ответил отец Браун, но на лице его не появилось улыбки. Через секунду он добавил: – В халате была булавка и я укололся. Наверное, вам сейчас не понять, насколько это… насколько это острая булавка. – Тут он сунул палец в рот и принялся сосать его, как ребенок. – Оказывается, – сказал он спустя какое-то время, – халат был свернут и сколот булавкой. Никто не смог бы развернуть его… По крайней мере, не оцарапавшись при этом. Проще говоря, Хьюберт Сэнд не надевал этого халата. И на дереве писал не он. И в речке он не топился.
Пенсне свалилось с носа Генри и упало на землю, тихо звякнув, но сам он не шелохнулся, будто одеревенел от удивления.
– Что возвращает нас, – отец Браун снова повеселел, – к любителю писать личные послания на деревьях, как Гайавата с его рисуночными письменами. У Сэнда было полно времени до того, как он утопился. Почему он не написал жене обычную записку, как нормальный человек? Или, стоит сказать… Почему кто-то другой не написал записку его жене, как нормальный человек? Да потому что для этого ему пришлось бы подделывать почерк мужа, что не так-то просто сделать, особенно теперь, когда развелось столько экспертов с самыми разными способами исследования почерков. Но никому не придет в голову имитировать даже собственный почерк, не говоря уже о чужом почерке, когда приходится вырезать прописные буквы на коре дерева. Это не самоубийство, мистер Сэнд. Если здесь что-нибудь произошло, то это было убийство.
Папоротники и кусты зашелестели, затрещали, когда крупный молодой человек, точно великан через густой лес, пробрался сквозь них и остановился, вытянув вперед могучую шею, рядом с отцом Брауном.
– Я – человек прямой и в кошки-мышки играть не умею, – сказал он. – У меня были смутные подозрения… Я даже, можно сказать, давно ожидал чего-то подобного. Сказать по правде, я терпеть его не мог… Обоих их.
– Как вас понимать? – серьезно спросил священник, глядя прямо ему в глаза.
– А так, что вы мне показали, что тут произошло убийство, – ответил Генри Сэнд, – а я, пожалуй, могу показать вам убийц.
Отец Браун ничего не сказал, и молодой человек продолжил, с трудом подбирая слова:
– Вот вы говорите, что люди иногда вырезают любовные послания на деревьях. На этом дереве таких несколько. Вон там, за листьями, есть две монограммы, переплетенные… Вы ведь знаете, что леди Сэнд была наследницей этого имения задолго до того, как вышла замуж, и уже тогда она была знакома с этим прощелыгой… С секретарем. Я думаю, они устраивали здесь свидания, тогда же и вырезали свои инициалы. Ну а позже, судя по всему, использовали это дерево и для других целей. Сантименты… Или экономия.
– Наверное, они ужасные люди, – негромко произнес отец Браун.
– А что, – порывисто воскликнул Сэнд, – разве из истории или из полицейских новостей мы не знаем таких случаев, когда любовь становится страшнее ненависти? Вы разве не слышали про Ботвелла, не знаете всех этих кровавых легенд про влюбленных?
– Я знаю легенду о Ботвелле[29], – ответил священник, – мне также известно, что это не более чем легенда. Но от мужей действительно иногда избавляются подобным образом. Кстати, а как они избавились от тела? Куда его спрятали?
– Я думаю, они его утопили. Или сначала убили, а потом бросили в воду, – не задумываясь ответил молодой человек.
Отец Браун помолчал, моргая, и сказал:
– Река – хорошее место для того, чтобы спрятать воображаемый труп, но никуда не годное, чтобы спрятать труп настоящий. Легко сказать, что тело бросили в реку и его течением унесло в море. Но на самом деле, если труп бросить в реку, то шансы того, что оно действительно окажется в море, – один к ста. Куда вероятнее, что оно где-нибудь пристанет к берегу. Думаю, они придумали план получше, иначе тело бы уже нашли. И если на нем будут обнаружены следы насилия…
– Да черт с ним, с телом, – с некоторым раздражением воскликнул Генри. – Разве надписей на их дьявольском дереве не достаточно для доказательства?
– В любом убийстве тело – лучшее доказательство, – ответил священник. – В девяти случаях из десяти избавление от тела – главная задача для преступника.
Они опять замолчали. Отец Браун снова взялся разворачивать красный халат и разложил его на поросшем блестящей травой берегу. Вверх он не смотрел, но через какое-то время почувствовал, что там что-то изменилось, среди деревьев появилась новая фигура, она стояла неподвижно, как статуя.
– Кстати, – негромко сказал священник, – а как вы объясните появление того маленького человечка со стеклянным глазом, который вручил вашему дяде письмо? Мне показалось, что, когда он его прочитал, настроение его совершенно изменилось. Именно поэтому я не удивился, услышав о самоубийстве, которое, как оказалось, было вовсе не самоубийством. Готов поспорить, этот парень – какой-то частный сыщик, причем не очень успешный.
– Ну, – не очень уверенно пожал плечами Генри, – почему бы и нет… Мужья иногда ведь обращаются к сыщикам, когда у них в семьях такое творится. Я думаю, он раздобыл доказательства их интриги, поэтому они и…
– Я бы на вашем месте не говорил так громко, – прервал его отец Браун, – потому что ваш сыщик сейчас наблюдает за нами. Он стоит вон за теми кустами, примерно в ярде.
Они вместе подняли головы, и действительно: за кустом стоял гоблин со стеклянным глазом, нацеленным прямо на них. Странная фигура казался тем более гротескной, что замерла в окружении восково-белых цветов классического сада.
Генри Сэнд со скоростью, показавшейся просто неимоверной для человека его комплекции, вскарабкался наверх, возмущенно поинтересовался у этого человека, что ему нужно, и, не дожидаясь ответа, предложил ему немедленно убраться.
– Лорд Стэйнс, – спокойно ответил садовый гоблин, – будет весьма признателен отцу Брауну, если он найдет время заглянуть к нему домой.
Охваченный гневом Генри Сэнд порывисто повернулся, и священник приписал его негодование неприязни, которая, как известно, существовала между ним и аристократом. Прежде чем пойти вверх по склону, отец Браун еще на секунду задержался у дерева, чтобы еще раз посмотреть на письмена на гладкой коре. Он поднял взгляд чуть выше, на старый, потемневший от времени иероглиф, который, как ему сказали, обозначал пылкое чувство, после чего снова посмотрел на растянутые и неровные буквы признания (предположительно фальшивого) в самоубийстве.
– Вам эти буквы ничего не напоминают? – спросил он, и когда его компаньон угрюмо мотнул головой, добавил: – Мне они напоминают то письмо, в котором вашему дяде угрожали расправой от имени забастовщиков.
– Это самая сложная из загадок и самая странная из историй, которые мне приходилось распутывать, – сказал отец Браун, сидя месяц спустя напротив лорда Стэйнса в недавно меблированной квартире номер сто восемьдесят восемь, последней из квартир, законченных перед тем, как для строительства началось смутное время междуцарствия, закончившееся тем, что профсоюзы остались без работы. Квартира была обставлена со вкусом, удобно, и, когда священник с кислой миной сделал это признание, лорд Стэйнс предложил ему грог и сигары. Лорд Стэйнс вел себя на удивление дружелюбно, хотя и в своей обычной сдержанной манере.
– Зная вас, я понимаю, насколько это серьезное заявление, – сказал Стэйнс, – но детективы, в том числе и наш очаровательный знакомый со стеклянным глазом, похоже, не в силах отыскать решение.
Отец Браун, отложив сигару, осторожно произнес:
Читать бесплатно другие книги:
