Стервятник Бушков Александр

Глава третья

Обыкновенная биография

в необыкновенное время

Он долго лежал, уткнувшись лицом в жесткую обивку дивана. Лежал в темноте – ночник бросал небольшой круг света лишь на пол в углу, возле книжной полки, он сам так повернул кольчатую гибкую подставку, прежде чем подсесть к Лике. В гостиной послышался абсолютно спокойный голос Лики, что-то говорившей Зойке, и веселье в нем звучало самое натуральное, не наигранное. На миг мелькнула идиотская мысль: что, если она со смехом рассказывает дочке, как ее папочка только что опозорился самым жалким образом… Нет, это уже шизофрения, пожалуй… Зойка радостно взвизгнула, послышалось явственно: «Тойота» – ага, вот оно что. Ну, пусть наймет шофера из Кожаных, пусть он ее и потрахивает на заднем сиденье за сверхурочные и премиальные, как-нибудь проведут по ведомостям, они что хочешь проведут…

Родион натянул джинсы, поднялся, наугад достал из шкафа первую попавшуюся рубашку. Захотелось есть, но не в его силах было выйти сейчас из укрытия. Кажется, в полированной тумбочке («Куплено Ликой») валялся шоколадный батончик, вроде покупал Зойке, а у нее и так было несколько, Лика привезла…

Ага, точно, на верхней полочке валялся «Сникерс» – полон орехов, съел и порядок… А на нижней стояла непочатая бутылка водки, совершенно забытая, бог знает по какому поводу сюда засунутая, да так и прижившаяся…

Он достал ее, зажав пробку в ладони, прокрутил, оторвав от нижнего пояска. Налил в бокал из-под шампанского, плюхнулся в кресло и жадно выпил. Разорвал обертку батончика, но откусывать не стал – налил еще водки, чуть не полный бокал, заставил себя проглотить залпом. Посидел на границе света и полумрака, закинув голову, прижавшись затылком к спинке кресла – хорошо еще, на кресле не было невидимой этикеточки «Куплено Ликой», осталось еще от родителей, правда, обивку менять пришлось, но платил опять-таки из своих, дело происходило до перемен…

По телу наконец-то разлилась теплая обезволивающая волна, он с удовольствием закурил, чувствуя, как улетучиваются все печали, как становится ясной голова – именно ясной, никакого парадокса – и словно бы расплываются углы и пределы комнаты, знакомой с тех пор, как он себя помнил.

Это всегда была его комната, лет с пяти, когда умер дед и малыш Родечка сюда переселился по собственному хотению, без малейшего страха перед тенью покойного. Видимо, в те беззаботные времена не понимал толком, что такое смерть. А тень покойного так ни разу и не появилась, кстати, должно быть, еще и оттого, что профессор Раскатников, твердокаменный атеист в народническом стиле и кавалер Боевого Красного Знамени, полученного за польский поход Тухачевского, никакой мистики не признавал и, даже оказавшись в загробном мире, наверняка стал бы уверять его обитателей, что они вовсе и не существуют – не говоря уж о том, чтобы самому навещать мир живых в виде полупрозрачного астрального тела…

Внук профессора – это на первый взгляд подразумевает определенные устоявшиеся штампы и стереотипы. Однако Родион рос кем угодно, только не барчуком. Была вот эта четырехкомнатная «сталинка» почти в самом центре Шантарска, был, что скрывать, относительный достаток (в советские времена профессора, особенно такие, как Раскатников-дед, до сих пор поминавшийся в учебниках и монографиях по геологии, жили в достатке). Зато воспитание было – помесь спартанского с кадетским корпусом. Родители, перенявшие у деда эстафетную палочку геологии, дома бывали пару месяцев в году, и Родьку до пяти лет воспитывали дед с бабкой, а до семнадцати – одна бабка, достойная спутница жизни студента Горного института, без малейших колебаний примкнувшего к большевикам еще в июле семнадцатого. Бабушка, дочь петербургского купца второй гильдии, в октябре того же семнадцатого бесповоротно покинувшая отчий дом частью под влиянием бравого студента, частью под воздействием эсдековских брошюрок, которыми всегда были завалены Бестужевские курсы, расставалась с папашей-нуворишем даже не просто с криками и обличениями – напоследок в хорошем стиле античной героини дважды шмальнула в чуждого ей родителя из крохотного дамского браунинга, подаренного тем же студентом вместо буржуазного букетика цветов. Ну, промахнулась, конечно – однако выглядело эффектно, что ни говори. Разъяренный папаша, в жизни не читавший ни античных трагедий, ни пьес Корнеля и Расина, все же в полной мере оценил высокий трагизм момента и попытался ушибить дочку тяжелым венским стулом – но из прихожей вломился Петя Раскатников в черной форменной тужурке со споротыми эмблемами и контрпогонами, продемонстрировал мироеду мосинскую винтовочку и гордо увел нареченную…

В общем, легко представить, что представляла собою бабушка Раскатникова. К своему счастью, она избежала соблазна пойти по партийной линии и как-то незаметно, когда после окончания гражданской молодой супруг вернулся к геологии, превратилась в обычную домохозяйку. Что ее, надо полагать, и спасло от участи бесчисленных политдамочек, ради вящего душевного спокойствия нации старательно перемолотых Сталиным в лагерную пыль. Но твердокаменной большевичкой она осталась навсегда. И внука воспитывала соответственно. Он до сих пор помнил жутчайший скандал, устроенный бабушкой коллеге покойного профессора, когда тот, святая простота, за месяц до выпускных экзаменов Родиона имел неосторожность заикнуться насчет возможности устроить «белый билет», если Родька никуда не поступит. Извержение Везувия плюс Мамаево побоище, слитые воедино на фоне внутрипартийной дискуссии 1929 года…

Она еще дожила до его выпускного вечера. А потом, словно бы полностью выполнив свое предназначение на этой земле, как-то буднично угасла в три дня. Он, конечно, в политехнический сразу после школы не поступил – хватало таких, особенно не блещущих талантами прыщавых акселератов. Прокантовавшись на водительских курсах по направлению военкомата и несколько месяцев покрутив баранку «ГАЗ-53», принадлежавшего одной из шантарских столовых, ушел в армию. Там, согласно непознаваемым законам армейского бытия, его, вместо того, чтобы усадить за баранку такого же грузовика, только военного, загнали на Дальний Восток, в охрану затерявшейся среди необозримой тайги ракетной точки. Сначала он проклинал судьбу, но потом, когда через год советские спецназовцы оказали интернациональную помощь Амину в собственном дворце последнего, понял, что жаловаться не следовало – с точек, из ракетных войск в Афган не брали. Да и дедовщины особенной, кстати, там не было – так, семечки…

В восьмидесятом в Шантарск вернулся бравый старший сержант Родион Раскатников – в бриджах, обтягивающих, словно колготки стриптизерши, хромовых сапогах гармошкой, фуражке, превеликими усилиями переделанной на фасон американской, с целой коллекцией начищенных значков на груди и куском копченой медвежатины в сумке. Вернулся, надо заметить, мужчиной в сексуальном смысле слова – чему причиной была смазливенькая тридцатилетняя женушка командира, из-за чересчур тесного общения в прошлом с военной радиацией заработавшего профессиональную болезнь под циничным названием «стрелки на полшестого». Вообще-то с нижними чинами осмотрительная Ксаночка старалась не связываться, но парень был хорош и, что важнее, внук профессора, а значит, как бы и своего круга. Так что последние полгода службы Родион до сих пор вспоминал с особенной теплотой. А ничего не подозревавший командир, слуга Политбюро, отец солдатам, накатал для поступления в вуз преотличнейшую характеристику. Плюс погоны и значки. На сей раз Родион проскочил в Шантарский политехнический, как мокрый кусок мыла в водосточную трубу. Случившиеся в городе родители, терзаемые очередным приступом любви к чаду, которого иногда и не узнавали, вернувшись на недельку после долгого отсутствия, нажали на кнопочки старых связей и без очереди купили белую «единичку», каковую торжественно и вручили новоиспеченному студиозусу. Тогда это было не средство передвижения, а роскошь.

Нельзя сказать, что он, как писали в старинных романах, «окунулся с головой в омут светских увеселений» – но все же словно бы старался наверстать все упущенное за суровые годы под сшитым из старой буденовки бабушкиным крылом, а потом и стальным крылом Советской армии. Было что вспомнить. Четырехкомнатная квартира в центре, где он был полным хозяином, машина, ежемесячное вспомоществование от родителей, разика этак в три превышавшее стипендию, – с такими тузами в рукаве трудно быть святым или зубрилой, света белого не видящим, чего уж там…

Хорошо еще, хватало мозгов, чтобы почти играючи нагонять и ликвидировать пробелы. Учился он легко. Благо в политехе еще хватало и тех, кто просто помнил профессора Раскатникова, и тех, кто слушал его лекции.

Там, в политехе, он как-то незаметно сменил кожу подобно змее – на место вбитых бабушкой идеалов коммунизма пришли взгляды и убеждения с совершенно противоположными знаками. Он так и не стал классическим диссидентом из тех, что сделали сидение в психушках и организацию митингов по любому поводу профессией, – но открыл для себя целый пласт информации, о которой прежде и не слыхивал. Те, кого он с бабкиных слов привык ненавидеть со всем юношеским пылом, как врагов строительства социализма, оказались совсем иными, славный и победоносный польский поход деда обернулся неприкрытой агрессией, к тому же бездарнейше проведенной и потому кончившейся полным крахом. И так далее, и тому подобное. Он накинулся на скверные фотокопии и книжечки без обложки со всем пылом неофита, быстренько обучившись ненавидеть советскую империю и вездесущий КГБ (правда, так ни разу в жизни и не столкнувшись с этим якобы недреманным оком), – но фанатиком диссиды опять-таки не стал. Трудно быть фанатиком, располагая хатой в центре, «Жигулями» и не самой отвратной внешностью…

Когда он был второкурсником, на первом курсе появилась Лика. Сверкнула молния с безоблачного неба, кто-то на небесах перекинул костяшки в нужном направлении – и признанный сердцеед влюбился настолько, что забросил и кружок диссидентов, и полупристойные оргии в квартире. А поскольку его чары далеко не на всех действовали, подобно удару грома, завоевывать Лику пришлось долго и мучительно, пройдя и через череду жестоких драк с конкурентами, и через знакомые каждому мужику по юности долгие приступы раздирающих душу надвое терзаний. Даже после того, как Родион, вне себя от счастья, сделал ее женщиной (в этой самой комнате, кстати), еще месяца три продолжалась полоса самой туманной неопределенности – со ссорами и примирениями, с «полными и окончательными» разрывами, перемежавшимися яростным слиянием молодых здоровых тел, с обличениями и нежными клятвами. Вся эта банальщина закончилась банальнейшим же образом – воздушное белое платье, черный костюм, каблуки дробят ветхий паркет под оглушительную музыку, обе мамаши, обнявшись, всплакнули, а оба папаши, надравшись в момент, тоже сидят в обнимочку но слез не льют, вопят песни так, что качается тяжеленная люстра… Стандарт, в общем. Шум до полуночи, гости уже плохо представляют, зачем они тут, собственно, собрались, по какому поводу (те из них, кто пока что сохраняет близкое к вертикальному положение), соседи мужественно терпят, ибо причина, что ни говори, уважительная – а молодые, заперевшись в этой самой комнате, с пьяным остроумием разыгрывают сцену совращения, притворяясь, что они ложатся в одну постель впервые в жизни, веселятся так, что и не до секса, право слово…

Ведь было, было! Куда ушло?

…Политехнический он закончил в восемьдесят пятом (Лика, бравшая по причине грядущей Зойки академический отпуск, получила диплом двумя годами позже) – аккурат в тот незабываемый момент, когда обаятельнейший генсек с историческим пятном на лбу, поплевав на пухлые ладони и браво присвистнув, крутанул государственный штурвал так, что тот описал парочку полных оборотов, и корабль, сбившись с хода, то ли впустую замолотил винтами в воздухе, то ли вообще лишился винтов…

Родиона распределили на «Шантармаш» – опять-таки не без чуткого и деликатного вмешательства тех, кто помнил профессора, они приняли во внимание, что у молодого специалиста и все корни здесь, и семья… В работу он втянулся быстро – беда только, что полным ходом раскручивался маховик непонятных никому, даже самим творцам, реформ. Словно спичка на ветру, вспыхнула на миг и погасла госприемка. Было высочайше объявлено, что главное и единственное препятствие к достижению всеобщего благосостояния – седовласый монстр по фамилии Лигачев. И так далее, и тому подобное. Короче говоря, работать всерьез стало и некогда. Не было смысла работать, если с экранов и газетных страниц истерически обещали, что все вот-вот и так станут получать, «как там»… Стоит только повесить Лигачева. И отменить шестую статью Конституции.

Лигачева, правда, не повесили, но статью в конце концов отменили. А заодно, чуть попозже, – Советский Союз, старые цены, старую мораль и, под горячую руку, должно быть, еще и здравый смысл…

Родион во всем этом принимал самое деятельное участие – то есть давился в очередях за «Московскими новостями» и «Собеседником», подписывал воззвания, бегал по митингам и боролся с засевшими партократами в лице тишайшего инженера по технике безопасности Литвиненко, ни за что не соглашавшегося публично сжечь партийный билет и прямо-таки умолявшего дать ему дотянуть полтора года до пенсии, а там он и сам спокойно помрет… Родион был одним из тех, кто встречал с цветами героическую Новодворскую, в два часа ночи заляпал фиолетовыми чернилами памятник Ленину перед обкомом, а однажды он даже удостоился чести лицезреть свою физиономию в одной из демократических программ местного телевидения – правда, всего три секунды. Вступил даже в местное отделение «Демократического союза», возглавляемое старым знакомым, физиком Евгеньевым.

Само собой, массу времени отнимало вдумчивое чтение демократической периодики (почтовый ящик перестал закрываться, почтальонша складывала газеты и журналы на подоконник), а потом – обсуждение таковой с собратьями по движению, как правило, затягивавшееся за полночь. Благо квартира позволяла, из-за толстых стен ни Лику, ни ребенка кухонные дискуссии не беспокоили.

Особых репрессий он так и не удостоился – разве что, еще в девяностом, стоявший в оцеплении милиционер, которому Родион угодил углом плаката по новенькой фуражке, обозвал его мудаком.

Еще до распада «империи зла» стали раздаваться первые звоночки, возвещавшие, что с Ликой происходит что-то непонятное и тревожащее. К кухонным дискуссиям, на которых решались судьбы страны, она не проявляла никакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка. А вместо «Детей Арбата» и прочих возвращенных читателю романов, знание которых было обязательно для любого интеллигента, обложилась стопками книг по программированию и вычислительной технике. Однажды меж ними разразился нешуточный скандал – когда пришедший с очередной порцией самиздатовских бюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался у Лики, какого она мнения о последней статье Нуйкина, и получил в ответ произнесенное с искренним недоумением: «А кто такой Нуйкин?» Родион потом долго втолковывал жене, что она позорит его перед людьми, Лика обещала исправиться, но особых подвижек так и не произошло.

А в апреле девяностого – шестнадцатого, дата врезалась Родиону в память, словно высеченная на камне, – она вдруг объявила, что уходит с радиозавода. В частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родион встретил эту новость со всем энтузиазмом – речь шла о долгожданном рынке, оставалось только восхищаться, что жена опередила его на пути к светлому капиталистическому будущему…

Года полтора ее новая работа никаких комплексов у Родиона не вызывала. Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным – Лика приносила рублей на двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственным черным пятном этого периода стала гибель его родителей. АН-2, вывозивший отряд сейсморазведки, в тумане задел сопку и грохнулся в распадок, никто не уцелел… Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал, отплакал пьяными слезами – а через два месяца, в достопамятные августовские дни девяносто первого, почти безвылазно торчал трое суток на шумном митинге у парадного крыльца обкома, пил водку с мрачно-воодушевленными единомышленниками по «Демократическому союзу», сжигал чучело путчиста и тщетно ждал раздачи автоматов – все три дня ходили разговоры, что уже учреждена национальная гвардия, куда записаны все присутствующие, и автоматы вот-вот подвезут. Так и не подвезли, увы. Что до Лики, она, препоручив Зойку ее юной тетушке, своей младшей сестренке, улетела в Москву по каким-то невероятно важным делам, связанным не с организацией отпора путчистам, а с продажей партии электроники. Именно тогда Родион впервые и осознал, что они начинают говорить на разных языках: вернувшись, она ни словечком не затронула блистательную победу демократии, болтая лишь о компьютерах с незнакомыми названиями, биржевых котировках, завоевании рынка и дистрибьюторстве, за которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась с полудюжиной других…

Первого января девяносто второго года для Родиона начался период сущего безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем. Цены немилосердно рванули вперед, обгоняя зарплату, как стоячую. Одна за другой, словно куски старой штукатурки со стены, от бывшего СССР отваливались бывшие союзные республики, и там отчего-то отнюдь не спешили поминать заслуги российских демократов, покупателей продукции «Шантармаша» становилось все меньше. Замороженные вклады, фейерверк бирж и частных фирм, выплеснувшиеся на улицы, словно бешеная лава, иномарки…

Самым мучительным было то, что они, демократы со стажем, вдруг в одночасье оказались никому не нужны. Упоминание о былых заслугах вызывало лишь циничные усмешки. Высочайше было дозволено обогащаться – всем и каждому. Вот только как-то так получалось, что деньги из бюджета демократам давать перестали, а без них ничего и не выходило. Одна за другой закрывались газеты. Евгеньев, объявив себя жертвой черносотенных покушений, выбил у госдепартамента США «зеленую карту» и уехал навсегда, пообещав прислать вызовы всем бывшим сподвижникам, да так за четыре года не прислал ни одного, даже письма перестали приходить.

Завод останавливали все чаще, а в последние дни – тут Лика не открыла никаких Америк – поговаривали, что закроют вовсе…

Что до Лики, она резвилась в новой реальности, словно грациозная рыбка в прозрачной воде. Фирма окрепла, встала на ноги и именовалась уже концерном. Лика поднималась все выше по тамошней, так и оставшейся непонятной Родиону до конца, служебной лестнице. Если совсем откровенно, последние три года семья существовала на ее деньги. Родион получал слезки – когда удавалось получить.

Он просто-напросто не мог понять, куда ему в этой новой реальности приткнуться. В первые годы, плюнув на самолюбие, недвусмысленно намекал Лике, что могла бы и пристроить его в концерне. Лика предельно мягко и деликатно объясняла, что «пристроить» его невозможно – другая жизнь, другие порядки, т а м не «пристраивают»… Он перестал намекать очень быстро. Пытаясь хоть как-то прорваться в отвратительный, но правящий отныне бал новый мир, съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики в качестве охранника и носильщика при группе «челноков».

И зарекся ездить. Виной всему были чертовы поляки, относившиеся к «челнокам», как к пустому месту – это в лучшем случае. В худшем… Не стоит и вспоминать. Умом он понимал, что иного отношения ждать и не следовало – разве респектабельный человек станет на равных разговаривать с торгующим соломенными шляпками или пакистанскими свитерами на знаменитом шантарском рынке «Поле чудес» киргизом или казахом? Плевать респектабельному, что торговец – интеллигент с вузовским дипломом, вполне возможно, демократ со стажем… Ныне они обитают в разных плоскостях, разговора на равных не стоит и ждать. Так и с ним обстояло в Польше, умом-то он понимал, что приезжающих туда бизнесменов, писателей или журналистов встречают совершенно иначе – но сердцем никак не мог смириться с ролью третьесортного гастарбайтера…

В тщетных поисках ответов на фундаментальные вопросы бытия он пришел на творческий вечер своего кумира и совести нации – писателя Мустафьева, Героя Социалистического Труда и кавалера ордена Ленина, а ныне шантарского антикоммуниста номер один. И в конце встречи ухитрился, прорвавшись сквозь плотно обступавших классика сытеньких шестерок, сбивчиво выложить свои беды, попросить совета, как жить дальше. Герой Соцтруда и видный антикоммунист, уставясь на него белесыми рыбьими глазами, долго жевал губами, потом, явственно дыша застарелым перегаром, забормотал что-то насчет того, что уничтожение коммунизма было прекраснейшим событием в истории человечества, а Родиону следует, не откладывая в долгий ящик, немедленно открыть свое дело – скажем, банк или брокерскую контору. В крайнем случае, туристическое бюро – он, Мустафьев, слышал от кого-то, что это прекрасный бизнес. Будучи в полной растрепанности чувств, Родион хотел было вопросить, откуда же взять денег на открытие банка, но тут к классику прорвался поддавший мужичок с мозолистыми ладонями и стал с ходу орать, что Мустафьев, выдающий себя за неслыханного знатока рыбной ловли, знает таковую понаслышке и допускает в своих опусах грубейшие ошибки… Поднялся хай вселенский, шестерки принялись оттеснять мужика, кричавшего, что он сам старый браконьер и потому знает лучше, о Родионе забыли окончательно…

Больше обращаться было не к кому. Не знал он в окружающей шизофренической реальности других авторитетов. Бывшие соратники по демократическим движениям раскололись на три группы: одни уехали, куда только можно было уехать, другие как-то ухитрились пристроиться в частном бизнесе и порой по старой памяти поддерживали прежние разговоры, но особо их не затягивали. Третьи, сущие выродки, переметнулись к коммунистам, принародно раскаявшись в былых безумствах (иногда Родиона так и подмывало последовать их примеру, да коммунисты, вот беда, места в рядах не предлагали).

И он остался при Лике. В унизительной роли старорежимного принца-консорта[1], прекрасно помня (вот он, белый двухтомничек на полке), как выразился о таковых О' Генри: «Это псевдоним для неважной карты. Ты по достоинству где-то между козырным валетом и тройкой. На коронации наше место где-то между первым конюхом малых королевских конюшен и девятым великим хранителем королевской опочивальни».

Самое скверное и печальное – то, что Лика никогда ни словом его не попрекала. Смеялась иногда: «Глупости, одного-то мужика как-нибудь прокормлю». И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не таилось ни пренебрежения, ни насмешки…

Плохо только, что положение ущербного нищего муженька удачливой жены-бизнесменши самим своим существованием создает массу унизительных ситуаций. Лика не ставила себя главой семьи – но являлась главой на деле. Решающий голос всегда принадлежал ей – не потому, что настаивала, а потому, что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глотку собственной песне – из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду. Родион сам не заметил, как начал ее бояться – при том, что она ничуть не старалась, чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосе явственно звучат льстивые нотки – как у нынешнего предупредительного официанта, бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником.

В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и стыд. Страх рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самых неожиданных отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник, естественно, ее круга – как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолго задумывался, когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и незнакомое, чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно помнил из Максима Горького: «Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в чужих руках аль нет». Классик знал толк в бабах. Родион – тоже. Он мог бы поклясться, что Лика бывает с чужим – но тот же страх мешал ему хотя бы намекнуть, что догадывается.

Страх, стыд… Стыдно было есть досыта, стыдно было принимать от нее тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйски стискивая его мужское достоинство: «Содержаночка ты моя…» Вряд ли помнила утром, конечно, они тогда пили часов до четырех утра, пока не вырубились оба, но не зря говорено: что у трезвого на уме…

А главное – Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть добытчица-мама и рохля-папа… Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь, возможно, и осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут и гадать нечего.

Первое время Лика добросовестно пыталась связать его с собой. Брала на вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентациями и фуршетами, приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются.

Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относились предельнейше корректно, даже дружелюбно, пожалуй, но он был – чужой. Кошка не умеет говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни и половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, о ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пытался вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и отпоре ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не такими, как Родион их когда-то представлял, – создавалось полное впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и громокипящие съезды с прямой трансляцией, и дуэли демократических публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. Один такой, с бриллиантовым перстнем и скользившим по Ликиным ножкам масленым взглядом, как оказалось, вообще узнал о появлении ГКЧП и бесславном крахе такового лишь двадцать пятого августа – был, понимаете ли, всецело поглощен деловыми переговорами на загородной даче… Лика вовремя заметила и увела Родиона в другой угол зала.

Из общения с ее кругом ничего путного не получилось. А их знакомые из старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, что Лика их отваживала, наоборот… Очень уж разные плоскости обитания. Лика искренне не понимала их забот, а они тихо сатанели, стоило ей завести разговор о своих…

…Он выплеснул в рот содержимое бокала – несчастный и жалкий принц-консорт, муж очаровательной женщины, которую любил до сих пор и люто ненавидел последние несколько лет. Комната чуть заметно колыхалась, словно громадная доска качелей.

Был один-единственный шанс – Екатеринбург. Однокашник, ставший крутым бизнесменом и обещавший сделать из него человека – а он не бросался словами ни прежде, ни теперь. Но Лика переезжать категорически отказалась – даже не сердито, а предельно удивленно. Смотрела с детским изумлением: «Боже мой, Раскатников, как ты не понимаешь очевидных вещей?! Кем я там буду? Домохозяйкой? Ты уж извини, но это и не абсурд вовсе – законченная шизофрения. Тебе что, здесь плохо?» На том и кончилось.

– Стерва… – прошипел он, пошатнувшись в кресле.

Перед глазами почему-то стояло костистое, жесткое лицо сегодняшнего попутчика, ограбившего киоск так непринужденно, словно покупал коробок спичек.

Пришедшая в голову идея была настолько идиотской, что сначала он пьяно расхохотался. Но, выпив пол бокал а и откусив наконец от вязкого батончика, тихо сказал, глядя во мрак:

– А почему бы и нет? Почему бы и нет, господа мушкетеры?

Не зажигая верхнего света, выдвинул ящик тумбочки, зашарил там, грохоча накопившимися безделушками. Пальцы наткнулись на гладкий металл, и Родион вытащил браунинг – тот самый, исторический, из которого бабушка добросовестно пыталась убить загадочного прадеда, о котором Родион ничегошеньки не знал, кроме имени: если бабушка была Степановна, значит, прадед, соответственно, Степан. Впрочем, могла переменить и фамилию, и отчество, с нее сталось бы…

Крохотный пистолетик напоминал пустой панцирь высохшего жука, и спусковой крючок, и затвор хлябали – сколько Родион себя помнил, браунинг таким и был, давно исчезли и боек, и прочие детали спускового механизма. По левой боковинке затвора тянулась полустершаяся надпись: FABRIQUE NATIONALE D'ARMES GUERRE PERSTAL BELGIQUE. И ниже: BROWNING'S PATENT-DEPOSE.

Сжав его в руке так, чтобы не хлябал затвор, выпятив челюсть, Родион тихо произнес, уставясь в пустоту:

– Деньги, с-сука! И живо!

Дуло крохотной бельгийской игрушки едва виднелось из его кулака. Нет, неожиданно трезво подумал он, таким и не напугаешь ничуточки, в магазине видел китайские зажигалки-пистолетики, так они и то побольше…

И потом, у только что освободившегося зэка не было никакого пистолета, Родион бы заметил. Значит, можно и без оружия? Надо полагать. Но для этого, творчески пораскинем мозгами, нужно обладать некими козырями – скажем, выражение лица, нечто непреклонное в ухмылке, отчего дичь моментально проникается убеждением, что рыпаться бесполезно, и, чтобы отпустили душу на покаяние, следует немедленно расстаться со всем, что от тебя требуют. Именно так, при всей нелюбви к детективам кое-что все же читал, по телевизору видел, да и наслушался всякого на заводе… Шукшинский Егор Прокудин, ага – когда он стоял, сунув руки в карман, где ничего не было, и от его улыбочки попятились деревенские обломы, так и не рискнули кинуться… Где можно купить пистолет? В Шантарске можно купить все, были бы денежки, вот только кинуть могут запросто, в милицию жаловаться не побежишь… Маришка? А это мысль, господа мушкетеры, это мысль…

Прежде чем провалиться в хмельное забытье, так и оставшись в кресле с бельгийской безделушкой на коленях, он еще успел подумать: ведь не всегда же был слизнем, мужик, нужно бы и побарахтаться…

Глава четвертая

Русофоб и славянофил

– И все же про коммунистов забывать не надо, – сказал Родион, прибавляя скорости – пост ГАИ, мимо которого машины проползали, как сонные мухи по мокрому стеклу, остался позади. – Семьдесят лет страну насиловали…

– Есть такая западная пословица: если не удается избежать насилия, расслабьтесь, мадам, и постарайтесь получить удовольствие…

– Это в каком смысле?

– Вы не исключаете, что многим нравилось получать удовольствие? Оправдываясь тем, что все равно-де к горлу приставили бритву, а потому и сопротивляться было бесполезно?

Родион в который раз украдкой косился на пассажира. И никак не мог определить, с кем на сей раз свела судьба. В выговоре что-то определенно нерусское (речь, правда, выдает человека интеллигентного), но на прибалта не похож, а на кавказца тем более – нос ястребиный, классический горский шнорхель, однако волосы светлые в рыжину и глаза скорее серые.

– А вы, я так понимаю, последние семьдесят лет провели в партизанском отряде? Поезда под откос пускали?

– Увы, не могу похвастаться, – сказал пассажир. – Поезда в наших местах не водятся. – Он жестко усмехнулся. – А вот бронетранспортер однажды поджигать приходилось… Справился.

– Чей это?

– Грузинский. Про Цхинвал слышали или уже забыли? Есть такая страна – Южная Осетия, которая к вам в Россию просится вот уже несколько лет, а вы почему-то не пускаете, словно пьяного в метро…

– А на вид и не похожи…

– На кого? А… Осетины, дорогой товарищ, когда-то как раз и были светловолосыми и голубоглазыми. Пока через наши места не стали прокатываться разные черномазые орды… – Он беззлобно усмехнулся. – А вы вот не боитесь, что лет через двадцать станете черноволосыми и узкоглазыми?

– Авось пронесет…

– Авось да небось? Русская сладкая парочка?

– Вы знаете, как-то до сих пор проносило… – сказал Родион серьезно.

– Великолепный аргумент. И дальше, как положено, следует упомянуть про то, что Святая Русь автоматически преодолеет все невзгоды? Не боитесь, что при такой постановке вопроса как раз и окажетесь в дерьме уже по самую маковку? Нет в истории такого понятия – «автоматически». Хотя вы, русские, конечно, надеетесь, что для вас Бог сделает исключение…

– Что, не любите нас, а?

– «Вы не любите пролетариата, профессор Преображенский!» Не люблю, уж не посетуйте… Просрать великую державу – это надо уметь.

– Коммунисты…

– Бросьте вы про коммунистов! – вырвалось у пассажира с таким ожесточением, что Родиона неприятно передернуло. – Нашли себе палочку-выручалочку… Хорошо, коммунисты. Хорошо, семьдесят лет угнетения – хотя я не назвал бы это время непрерывной цепью угнетения. Бывали просветы… – Он помолчал, вытянул сигарету из мятой пачки. – Понимаете, дело тут не в пресловутой русофобии, и если копнуть поглубже, окажется, пожалуй, что эту нелюбовь нужно как-то по-другому назвать… Давайте отрешимся от прошлого и зациклимся на настоящем. Посмотрите. – Он показал на обочину, где чадил длинный ржавый мангал, и возле него лениво колдовали два пузатых субъекта в кожанках. – Почему там делает деньги черномазая морда, а не какой-нибудь ваш земляк? Что, есть государственный или мафиозный запрет? Неужели? Ох, сколько я уже наслушался стонов про заполонивших ваши города кавказцев, жидов и «урюков»… Вам что, запрещено заполонить какую-нибудь прилегающую территорию? Снова коммунисты мешают?

– Отбили у нашего народа охоту работать, – уверенно сказал Родион. – Вот и отстаем…

– Притормозите-ка, – вдруг распорядился пассажир. – Вот здесь.

Родион аккуратно притер машину к обочине и огляделся, но не усмотрел ничего интересного. Они уже въехали в город, слева тянулся бесконечный бетонный забор троллейбусного парка, справа параллельно ему стояли пятиэтажные «хрущевки» из грязно-рыжего кирпича. Пейзаж как пейзаж, ни удивительного, ни особо примечательного.

– Ну, и что? – спросил он недоуменно.

– Вон туда посмотрите.

– Ей-богу, ничего не усматриваю…

– То-то и оно. Я имею в виду вон ту свалку.

Родион присмотрелся. Собственно говоря, никакой свалки и не было – так, обширное пространство меж домами и проезжей частью, густо усыпанное зелеными осколками битых бутылок, яркими разноцветными пакетами из-под чипсов, мороженого, вообще непонятно чего и прочим знакомым мусором.

– И дети копаются, – сказал пассажир с брезгливой усталостью. – И собаки лапы режут, а самое главное, всем наплевать… Это что, коммунисты вам велели срать под окнами? Или мафия? Самое страшное – вы ведь привыкли и не замечаете… Поедемте уж.

Родион тронул машину, ощущая некую неловкость. Пожал плечами:

– Понакидали тут… Базарчик поблизости, вот косоглазые и гадят.

– Опять они, косоглазые… Они гадят, а вы смотрите. И коммунистов давно уже нет… Гадят на голову только тому, кто согласен, чтобы ему гадили. И тащат в рестораны ваших девочек, выбирая, как легко заключить, тех, кто согласен за ужин и колготки подставлять все имеющиеся дырки. Нет?

– Интересно, какой рецепт предлагаете? – усмехнулся Родион. – Напялить черные рубашки и дубинками махать?

– Ну к чему такая демагогия? Как выражались Ильф и Петров, нужно не бороться за чистоту, а подметать. Поставить себя так, чтобы никакому чужаку и в голову не пришло швырять вам мусор под окна. Ну и самим в первую голову избавиться от привычки вышвыривать консервные банки и презервативы за окно. Я ведь при той самой битой и руганой Советской власти изъездил весь Союз – и нигде, знаете ли, не видел такой непринужденности в обращении с мусором, кроме России… И ненавидят, и любят всегда за что-то, согласитесь? И как вы ни повторяйте с рассвета до заката старые песни про Сергия Радонежского и Суворова, прошлым не проживешь.

Родион поджал губы, ощущая некое неудобство. Следовало бы что-то возразить, но аргументы на ум не шли – если только они были…

– Русофобия на пустом месте не возникает, – сказал пассажир мягче. – Если хотите, нам за вас скорее обидно – когда смотрим, как старший брат превращается неведомо во что. Ни в мышонка, ни в лягушку, ни в неведому зверушку… Уж если ваши предки взвалили на себя обязанность быть становым хребтом империи, потомки обязаны соответствовать.

– Попытаюсь, – хмыкнул Родион.

Осетин покосился на него, ничего не сказал, но в глазах промелькнуло нечто неприятно царапнувшее. Словно включилось некое второе зрение – Родион все чаще замечал на тротуарах то пошатывавшихся пьяненьких мужичков, то кучи мусора возле киосков.

– Вообще-то, у нас во дворе такого дерьма нет, – сказал он зачем-то. И сам понял, как по-детски прозвучало.

И ответный удар последовал мгновенно:

– А за остальные можно и не отвечать?

– Слушайте, а у вас-то есть рецепт? – спросил он, внезапно озлившись. – Или со стороны указывать легко?

– Срезали… – улыбнулся пассажир чуть беспомощно. – Нет у меня рецептов. У нас, как ни странно, гораздо проще – отбиться бы, когда опять полезут. А вообще… Нужен ли рецепт, а? Разве есть рецепт для таких случаев? Не президентский же указ издавать: «Сим повелеваю с завтрашнего дня отучиться выбрасывать мусор на улицы, в кратчайший срок обрести национальную гордость и стать расторопными, работящими, достойными славы великих предков…» Ведь не сработает, согласитесь.

– Не сработает, – угрюмо подтвердил Родион.

– Уж извините, если наговорил… Стоп!

Они двигались в крайнем правом ряду, движение на Кутеванова было, как всегда в эту пору, слабеньким, и Родион без всякого труда притерся к тротуару, не вызвав протестующей лавины гудков. Недоумевающе завертел головой. Пассажир уже выскочил, оставив дверцу незакрытой.

Ага, вот оно что… Автобусная остановка – обшарпанный бетонный павильончик, сохранившийся со старых времен. Трое приземистых типов в коже, то ли небритых неделю, то ли чернощеких от природы, обступили девушку в синем пальто, со скрипичным футляром в руке. Нельзя сказать, чтобы картина была для Шантарска необычная – черные не то чтобы наглели и хватали руками, но блокировали прочно, сцепив руки, с ухмылочками и пересмешкой бросали реплики, легко читавшиеся по губам. Толпившийся на остановке народ, человек десять, старательно отводил глаза – кто заинтересовался небом, кто высматривал автобус. Тут же стояла белая «японка» с распахнутыми дверцами.

Родионов пассажир что-то коротко спросил у оказавшегося к нему ближе всех. Тот лениво, не поворачивая головы, откликнулся парой слов. Метаморфоза была молниеносной – лицо осетина исказилось в хищном оскале, он даже повеселел, будто оправдались его неведомые ожидания. И, гордо выпрямившись, громко произнес несколько непонятных слов. Родион, приоткрывший дверцу, услышал лишь конец фразы, прозвучавшей для него, как загадочное заклинание:

– …могытхан ни траки!

Вот тут все трое кинулись на него, слаженно и яростно, будто сработал таинственный детонатор. Девушка отлетела в сторону, чуть не упала, но удержалась на ногах. Раздался отчаянный женский визг.

Пассажир буквально снес первого, так, что Родион и заметить не успел удара. Нелепо взмахнув руками, нападающий покатился кубарем по мятым сигаретным пачкам и обрывкам газет. Секундой позже к нему присоединился и второй. Остановка забыла о созерцании небес – все с тупо-завороженными лицами таращились на драку.

Родион выпрыгнул из машины, хоть и без особой охоты. Успел заметить, что сшибленный первым, раскорячась, встал на корточки и потянул из кармана что-то длинное, блеснувшее металлом.

Что-что, а драться он умел, по крайней мере, по этому поводу не испытывал никаких комплексов и не ощущал себя слабаком… Третий чернокожаный, похоже, с грехом пополам владел каким-то из видов рукопашной – с ним пассажиру Родиона пришлось потруднее, оба крутились волчком вокруг невидимой оси, делая разведочные выпады.

Точно, пика… Носком кроссовки Родион метко угодил по запястью уже вставшего на ноги противника, увернулся от захвата, левой коротко влепил под вздох и добавил правой в подбородок. Тот хрястнулся на задницу так смачно, что неминуемо должен был отшибить внутренности. Из игры он безусловно выбыл, и принимать его в расчет больше не следовало. Подхваченный веселой яростью – будто в студенческие годы, когда «политехи» согласно бравшей исток в неведомом прошлом традиции ходили кучками колошматить свято соблюдавших ту же традицию курсантов из Шантарского танкового, – налетел на второго. Тот, заверещав, шарахнулся, всем видом показывая, что не особенно и стремится к лаврам воина. Родион удачно попал ему пинком под зад, обернулся, услышав невыносимый дребезг стекла.

Третий уже валялся у скамейки с наполовину выломанными деревянными планками сиденья. Вооружившись неведомо где раздобытым арматурным прутом, осетин крушил стекла белой «хонды». Толпа взирала на него с боязливым восхищением, где-то поблизости истошно орал мальчишка:

– Витек, беги посмотреть! «Грачи» район делят!

Именно этот вопль и отрезвил Родиона, сгоряча было решившего поднять за шкирку поверженного противника и настучать по почкам. За его машиной уже недовольно трубил клаксоном шофер автобуса, в котором успели скрыться и девушка со скрипкой, и добрая половина болельщиков. Милиции, слава богу, поблизости пока что не наблюдалось.

Он схватил за шиворот воинственного пассажира, потащил к машине, на ходу отобрав арматурину и запустив ее подальше. «Хонда» являла собою зрелище жалкое и унылое. Родион рванул с места на второй скорости, мимо, отчаянно мяукнув переливчатым сигналом, впритирку прошла бежевая «Волга». Он опомнился, держась осевой, подъехал к перекрестку и, дождавшись зеленого света, свернул влево – в гостиницу, куда требовалось пассажиру, было бы гораздо ближе проехать прямой дорогой, но на всякий случай следовало укрыться на тихих окраинных улочках.

Остановив машину у ржавого остова самосвала ЗИЛ-130, судя по виду, покоившегося на пустой улочке, застроенной частными домами, с времен очаковских и покорения Крыма, помотал головой, закурил сам и протянул сигарету пассажиру, все еще сверкавшему глазами и бормотавшему сквозь зубы что-то непонятное. Нервно хохотнул, с понимающим видом спросил:

– Что, грузины?

Пассажир кивнул, осторожно трогая тыльной стороной ладони кровоточащую царапину на скуле.

– А будь это осетины? – с откровенной подначкой спросил Родион.

– Все равно получили бы по физиономии. Чтобы не позорили нацию вдали от дома.

– Странный ты русофоб, – хмыкнул Родион.

– Какие русские, такая и русофобия, – огрызнулся пассажир. Вытер кровь платком. – Мы почему не едем?

– Следы заметаем, – сказал Родион. – Согласно закону гор.

– В горах следы не заметают, – машинально огрызнулся осетин.

…Свернув на Короленко и прибавив газу – дорога резко поднималась вверх, движение было одностороннее, – он не сразу заметил, что улица блокирована. Поворачивать все равно было некуда, дворы глухие – и Родион, сбросив газ, продолжал двигаться к плотно перегородившему улицу невеликому скопищу машин. Над крышами некоторых крутились синие мигалки – две милицейские, высокая желтая «Газель» реанимации…

Наперерез кинулся милиционер в белых ремнях и с коротким автоматом на плече, отчаянно замахал жезлом, словно опасался, что Родион собирается повторить подвиг капитана Гастелло и на полной скорости врежется в бок ближайшей машины.

Он затормозил. Милиционер пробежал мимо машины, торопясь тормознуть следующую. Родион с пассажиром во все глаза уставились направо.

Обменный пункт располагался на первом этаже закопченной пятиэтажки. Он и был эпицентром суеты. Стекла в одном из зарешеченных окон торчали острыми обломками, неподалеку от входа лежал длинный предмет, накрытый куском черного пластика. Родион, присмотревшись, разглядел высокий черный ботинок и штанину пятнистых камуфляжных брюк. Рядом – несколько больших темно-багровых пятен, уже успевшая подсохнуть кровь. Сквозь разбитое окно видно было, что внутри полно народу, главным образом людей в форме. Там ослепительно полыхнул блиц.

Из распахнутой двери показалась девушка в джинсах и серой куртке, с красивыми рыжими волосами. Остановилась, что-то сказала сопровождавшим ее милиционерам. Они кивнули с таким видом, словно старшей здесь была именно она. Торопливо направились к бело-синим «Жигулям» с длинной красно-синей мигалкой поперек крыши, залезли внутрь, и машина, осторожно объехав «скорую помощь», рванула к центру.

Задняя дверца распахнулась, на сиденье, не спрашивая разрешения, плюхнулись двое – крепыш в штатском и капитан с белой портупеей поверх бушлата. Капитан распорядился:

– Давай, парень, к областному УВД. Дорогу знаешь?

– Конечно, – сказал Родион.

Без малейшего протеста включил зажигание – подвернулась единственная возможность выбраться из затора, и глупо было бы протестовать. Любопытно глянул в зеркальце заднего вида – парень в штатском бережно держал на весу полиэтиленовый пакет с пистолетом Макарова. Капитан, склонив голову к плечу, бубнил в пристегнутую к ремню рацию:

– Я «Ишим-два», я «Ишим-два», повторяю ориентировку: белая иномарка, предположительно БМВ до девяностого года, две дверцы. Трое пассажиров, трое, совершили налет на обменный пункт, все вооружены. Начинайте в придачу к «Неводу» перехват по спирали, соблюдайте осторожность…

Рация что-то неразборчиво захрипела в ответ.

– Много взяли? – поинтересовался Родион, когда рация умолкла и пару минут стояла тишина.

– Нам с тобой все равно таких денег в руках не держать, – устало огрызнулся капитан. – Давай по крайнему левому, в темпе… Слав, а Рыжая что, не в отпуске?

– Не-а.

– А говорил кто-то, в отпуске… – Он настороженно склонил голову, чтобы не прослушать ничего, если рация вдруг заработает. – Ведмедь своих поднимает…

– Хоть сто Ведмедей, – отрешенно сказал крепыш в штатском. – Хрена ты их сейчас возьмешь. Если бросят тачку. Описания никто не дал, безнадега…

– А белобрысая?

– Белобрысая… «Высокий, рожа наглая…» Это, Коляныч, не описание, а лирическая зарисовка.

– Рыжая из-под земли выкопает.

– Мне, конечно, приятно, что ты нас чародеями считаешь, но у Дрына не тебе отдуваться. Хорошо, если есть пальчики. – Парень качнул пакетом с «Макаровым». – Только если они свежие, не светившиеся, ни черта это не поможет.

– Залетные, думаешь?

– Ничего я пока не думаю… Ты лучше в окно высунься да покрути палкой, чтобы видели… – Он наклонился вперед и тронул Родиона за плечо: – Вруби фары на дальний, гони через светофор. Уж извини, что запрягли…

– Да что там, – сказал Родион. – Найдете?

– Будем искать, – сказал тот, но прозвучало это не особенно решительно.

«Значит, вот так и делаются дела?» – спросил себя Родион. – А голосок-то у него отнюдь не исполнен оптимизма, совсем даже наоборот… Интересно, сколько можно взять в таком вот заведении? Вряд ли у них переписаны номера купюр, тут не банк, каждый день то продают, то покупают, коловращение денег такое, что замучаешься записывать номера…

Испугался на миг, что двое на заднем сиденье смогут отгадать его мысли, – и тут же опомнился, посмеялся над собой.

Глава пятая

Случайная подруга дона Сезара

Отъехав от гостиницы, он сразу обратил внимание, что милиции на улицах резко прибавилось: ну да, охота продолжается, а значит, тех, в стареньком белом БМВ, так и не поймали, надо думать.

Нет, ему такое безусловно не подходило – в одиночку не провернешь, нечего и думать, да и не обойтись без крови. Он как-то проходил мимо обменного пункта на Ленина и видел, что охранник там щеголял с коротеньким АКСУ. И автомат, уж конечно, заряжен. Значит, ковбойские штучки отпадают. Что же тогда?

Он нажал на тормоз, остановился метрах в двадцати от шеренги однотипных ларьков, оглянулся. Было еще достаточно светло, и он разглядел, что не ошибся. Происходящее имело нехорошую странность.

Девушку с длинными пепельно-русыми волосами тащил за руку к вишневой «девятке» коротко стриженый молодец из ненавистных Кожаных, а еще двое, сидевшие в машине, высунувшись, подбадривали компатриота свистом и криками. Девчонка, в джинсах и распахнутой алой куртке, отчаянно отбивалась, так, что с первого взгляда было видно – ни игрой, ни кокетством тут не пахнет. Свободной рукой колотила парня по спине, но с тем же успехом могла стучать по рельсу. Силы были заведомо неравны, и от распахнутой задней дверцы ее отделяло уже метров десять.

По совести признаться, в другое время он побыстрее проехал бы мимо. Одному богу известно, что там могло оказаться у них в карманах. Однако темпераментный осетин, с которым Родион только что вполне дружелюбно расстался у гостиницы, чтобы никогда больше наверняка не встретиться, заронил в душу, чтоб его черти взяли, то ли отвагу, то ли горячее стремление кому-то что-то доказать. Родион и сам не понял толком, что за импульс заставил его, не заглушив мотора, выскочить из машины с монтиркой наперевес.

Вокруг было тихо и пустынно – только две машины и шеренга забранных стальными решетками ларьков. «Шлепнут и фамилии не спросят», – пронеслось в голове у Родиона, в коленках почувствовалась неприятная вялость, но отступать было поздно. В три прыжка преодолев разделявшее их расстояние, он вторгся в происходящее, как чертик из коробочки, остановился совсем рядом, перекинул монтирку в левую руку, а правую с самым многозначительным видом сунул за отворот кожанки, рявкнул:

– Стоять!

Действующие лица так и замерли. Те, что в машине, видел он краешком глаза, перестали махать руками и смотрели скорее озадаченно. Это приободрило Родиона, и он, сторожа каждое движение парня, не вынимая руки из-под куртки, приказал:

– Ну-ка, отпустил живенько!

Кожаный с оторопелым видом разжал пальцы. Девчонка, освободившись, осталась стоять, словно соляной столб. Сердито оправила задравшийся чуть ли не до локтя рукав красной курточки. Немая сцена продолжалась, и Родион чем дальше, тем больше убеждался, что смелость и в самом деле города берет, – шло время, но никто не вытаскивал оружия, на лицах осталось прежнее удивление.

– Иди в машину! – мягко сказал он девчонке. – Довезу, куда надо.

– Эй, ты откуда упал? – скорее озадаченно, чем агрессивно пробурчал похититель.

– Избавитель пришел, как в кино, – громко сказал тот, что сидел за рулем. – Э, мужик, а ну-ка врежь ему промеж глаз, чтобы не хватал невинных девочек…

Он и сидевший рядом заржали. Что-то тут не складывалось…

– Иди в машину, не бойся, – сказал Родион громче. – Живо.

Девчонка, подбоченясь, шагнула к нему. Распущенные волосы падали ей на лицо и Родион не смог его толком рассмотреть – но запашок спиртного почувствовал сразу.

– А ты кто такой, чтобы я к тебе в машину садилась? – предельно агрессивно напустилась она на Родиона. – Ты, вообще, что себе тут воображаешь?

– Говорят тебе, избавитель нашелся! – жизнерадостно заорал сидевший за рулем. – Счас спасать будет. Мужик, врежь ему, врежь железякой, чтоб не наглел!

Теперь заржали все трое. Девчонка смерила Родиона взглядом, хмельно рассмеялась, повернулась и направилась к «девятке». Энергично распахнув дверцу, плюхнулась на сиденье и сказала:

– Ладно, Вить, поехали, ну его, крестьянина…

– Ну вот, а ломалась, мужика перепугала… Куплю я тебе ликеру, я ж не виноват, что его тут нету…

Тот, что тащил девчонку в машину, преспокойно уселся с ней рядом, по-хозяйски обхватил за плечи, и машина тронулась, мелькнули ухмыляющиеся физиономии. Девчонка вдобавок показала Родиону язык. Еще несколько секунд – и их уже не было, машина исчезла за поворотом. Тогда только до него дошло, каким клоуном он предстал. Воровато оглянулся, ожидая взрыва издевательского хохота, но некому было смеяться, кроме продавцов в ларьках, а их за решетками и частоколом бутылок было и не разглядеть.

Родион тихонечко вернулся к машине, как оплеванный. Сел за руль и не сразу нашарил ногой педаль сцепления – щеки форменным образом пылали. Избавитель, мать твою, святой Георгий на лихом коне. Как там, говорил осетин, у них зовется святой Георгий? Ага, Уастырджи. Вот уж точно – отменный из тебя Уастырджи…

Вырулил в крайний левый ряд. Промышляя частным извозом, пусть и эпизодически, набираешься кое-какого опыта. На пассажиров в этом районе особо рассчитывать не приходилось – в цирке сегодня ничего, улица пуста. А видневшийся впереди китайский ресторан «Хуанхэ» – замысловатые плетения разноцветных электрических лампочек на крыше, светящиеся красно-золотые иероглифы – клиентуру частным извозчикам практически не поставлял: народ туда ездил, как правило, богатенький, прибывал на своих машинах, на них же и разъезжался. Ловить нечего, можно проскочить длиннющий участок на скорости, а там и домой, что ли, нет сегодня настроения…

В сгущавшихся сумерках длинный белый плащ он заметил издали. Женщина, выскочившая на проезжую часть, отчаянно махала рукой. «Нет уж, – подумал он неприязненно и не подумав притормозить. – Еще раз нарваться на идиллическую сцену семейной ссоры? Вторично предстать шутом? Увольте…»

Правда, подъехав ближе, он начал думать, что ошибся. Площадка вокруг ресторана была ярко освещена. У затейливого навеса над парадным входом – рядок иномарок. На автобусной остановке, на стоявшей под открытым небом лавочке без спинки скорчился здоровенный мужик в черном плаще, кроме него и женщины, никого поблизости нет. Пожалуй, все-таки клиенты, у таких и зеленые водятся, так что извольте напялить на рожу профессиональную улыбочку… Но если не по дороге – пусть катятся вместе с зелеными…

Остановился на скорости, под визг тормозов, по инерции машина проскочила мимо лавочки метров на пятнадцать. Женщина в белом плаще тут же кинулась к нему, словно боялась, что он передумает и нажмет на газ. Отчаянно стучали высокие каблуки, развевались полы длинного, чуть ли не до земли, плаща. Родион сидел, не без удовольствия глядя на нее в зеркальце заднего вида, – пусть побегает хоть раз в жизни, если есть такая необходимость…

Она перешла на быстрый шаг, видимо, убедившись, что машина отъезжать не собирается. Под плащом, теперь он видел, на ней было коротенькое платье, то ли черное, то ли темно-вишневое, по плечам рассыпалась волна темных волос. «Симпатичная, стерва, – оценил он, – э т и ж себе кикимор не выбирают…» И, закурив, неторопливо завертел ручку, опуская стекло.

Незнакомка, наконец, добежала, наклонилась к нему, обдавая запахом духов и вина, на груди в свете фонаря остро сверкнуло белыми лучиками ожерелье – а грудь, насколько позволяет судить глубокий низкий вырез, весьма даже недурна… Лет тридцати? Или меньше?

Он, глядя на женщину, терпеливо ждал. Пусть проникнется и сообразит, что на цыпочках здесь не ходят, «драйверу» сам бог велел быть наглым, как танк…

Ну вот. Голос, к его удовольствию, звучал крайне просительно:

– Вы нас на Тухачевского не увезете?

В общем, это было почти по дороге, не столь уж великий крюк. Выдержав театральную паузу, Родион спросил с хорошо рассчитанным равнодушием:

– Кого это – нас?