Век Екатерины Великой Волгина София

– Да, я бываю там постоянно, Ваше Сиятельство, – сдержанно ответил Салтыков.

Канцлер зорко посмотрел ему в глаза.

– Уверен, хотя вы очень к ним близки, но судите о них так же, как я, понеже вы неглупый молодой человек.

Салтыкову очень польстило то, что канцлер так полагает. Шаркнув ногой, он поклонился.

Сергей впервые разговаривал с графом и исподволь разглядывал его сутуловатую фигуру, избегая смотреть в пронзительные прозрачно-голубые глаза: правильно сказывали, от его взгляда ничего не ускользало. Канцлер любезно предложил ему занять кресло и сам устроился поудобнее.

– Ну, как поживают Великий князь и его княгиня? – спросил он с улыбкой и уточнил: – Хотя о Петре Федоровиче я все знаю в подробностях. Интереснее узнать, чем занимается Екатерина Алексеевна.

Сие был как раз момент, от коего зависело будущее расположение к нему Бестужева. Сергей не оплошал:

– Вы ведь сами знаете, Алексей Петрович, как она умна. Она никогда не бывает в плохом расположении духа, всегда приветлива, открыта для разговора, всякий раз готова помочь, поддержать…

– О да! Сего у нее не отнять, – согласился канцлер, доброжелательно кивнув головой в белом парике с такими же, как у Сергея, крупными локонами до плеч.

– Единое, что ей, право, не нравится, – вдруг добавил граф Салтыков, – что она с супругом своим всю ночь занимается экзерцицией ружьем. Они стоят попеременно на часах у дверей. Думаю, оное занятие весьма наскучило ей, да и руки и плечи от ружья болят.

Бестужев от неожиданной сентенции графа сидел как громом пораженный, с полуоткрытым ртом и застывшим взглядом. Салтыков молчал, ожидая, что же скажет канцлер. Тот, придя в себя, обхватил голову руками, затем обратил к графу недоверчивый взгляд.

– Как же она может терпеть таковое обращение? Отчего же не обратится к императрице?

– Она не смеет доложить о том императрице, страшась тем прогневить государыню…

Салтыков поспешил завершить свою тираду главной мыслью:

– Зная, что я буду у вас, Великая княгиня просила меня передать вам, Ваше Сиятельство, о своем наипачем к вам благорасположении.

Малоподвижное лицо канцлера ожило, глаза заблестели. Он, словно приняв некое внутреннее решение, приветливо обратился к графу:

– Что ж, в благодарность за благоволение, кое Великой княгине угодно мне передать, я отплачу ей маленькой услугой, за кою она останется, я думаю, признательна мне: я сделаю Чоглокову кроткой, как овечка, и Великая княгиня сможет творить все, что ей заблагорассудится, не боясь доноса императрице.

– В самом деле, Ваше Сиятельство, сие возможно?

– Отчего нет? Нынче же через моего секретаря велю передать сей церберше во всем способствовать Ея Высочеству.

– Да, но там есть еще ее муж…

– С ним сложнее, но и на него можно найти управу. Чоглоков, как вы сами понимаете, глуп. Постарайтесь втереться к нему в доверие, подарите что-нибудь, а наипаче всего найдите в нем что-то, чему можно будет потакать. Ну, я думаю, вы с вашим умом разберетесь, граф.

В дверь постучали, и вошел один из секретарей с бумагами. Канцлер велел ему немного обождать в приемной.

– Да, – вдруг понизив голос, сказал канцлер, склонившись к нему, – вы бы позаботились и о Великом князе.

Прозрачно-голубые глаза смотрели, проникая туда, куда Салтыков никого не допускал – в его мысли, из чего он понял, что хитрый лис Бестужев знает о том, что происходит в спальне Великой княгини.

– Чего вам стоит, – продолжал Бестужев, – споить его хорошенько, дабы лекари смогли сделать ему пустяшную операцию. Вы знаете, о чем я говорю. Петру необходимо помочь, он попросту трусит, но надобно ж ему когда-то стать мужчиной. Оное всем пойдет на пользу, в том числе вам с Великой княгиней.

Бестужев и Салтыков понимающе переглянулись.

Канцлер поднялся, показывая, что разговор окончен. Салтыков встал следом, поклонился. Бестужев проводил его до двери, сказав напоследок:

– Очень скоро Великая княгиня увидит, что я не такой бука, каким меня рисовали в ее глазах.

Сергей Салтыков вернулся в полном восторге от канцлера Бестужева, лично давшего ему полезные советы. Все сие очень сблизило Салтыкова и Великую княгиню со всемогущим помощником императрицы. Однако им пришлось призадуматься: прежде им казалось, что они так ловко и незаметно для посторонних встречаются, что окромя них двоих ни одна живая душа не ведает об их связи.

Прошло всего лишь несколько дней, как вдруг Чоглокова отвела Великую княгиню в сторону и сказала:

– Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьезно.

Екатерина, вестимо, вся обратилась в слух. Чоглокова в обыкновенной своей манере начала вещать о своей, сохранившейся несмотря ни на что, любви к мужу, о том, как она умно ведет семейную жизнь, как важно женщине иметь детей, и все в подобном духе. Завершила она свою длинную речь совершенно неожиданным утверждением:

– Вы знаете, бывают иногда положения высшего порядка, которые вынуждают нас делать исключения из правил.

Чоглокова выдержала многозначительную паузу. Екатерина сделала внимательное лицо.

– Вы увидите, как я люблю свое отечество и насколько я искренна, – вдруг с большим достоинством заявила Чоголокова.

С каждым ее последующим словом Великая княгиня все более изумлялась, не зная, что и думать – было ли сие коварной ловушкой, или она говорила искренне:

– Я уверена, вы кому-нибудь отдали бы предпочтение: предоставляю вам выбрать между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным. Ежели не ошибаюсь, то избранник ваш Нарышкин.

От неожиданности Екатерина невольно воскликнула:

– Нет, нет, отнюдь нет!

Поняв, что выдает себя, Екатерина Алексеевна порешила молчать. Опустив глаза, она, стараясь скрыть смущение, как ученица на уроке, внимательно слушала свою воспитательницу.

Та спокойно предположила:

– Ну, коли не он, так другой.

Великая княгиня не возразила более ни словом, и Чоглокова продолжила:

– Вы увидите, что я не буду вам помехой.

Чоглоковой было совершенно невдомек, что она весьма опоздала со своим предложением.

Екатерина и Сергей не могли поверить ничему, что давало им свободу в их близких отношениях.

– Скорее всего такие наставления ей дал канцлер Бестужев, – предположил граф Салтыков, – коего Чоглокова просто обожает и слушает каждое его слово.

– Возможно, она просто мстит Петру Федоровичу, у них непростые отношения.

– Что-то не поделили? – заинтересовался граф.

– Ах, не будем об том, Сережа, – попросила Екатерина. – Меня интересует, ужели канцлер поставил в известность императрицу?

– Не думаю. Хотя кто знает: раз вопрос стоит – быть наследнику или нет, то скорее всего он предложил, а она согласилась на оное.

– Поверить в оное неможно. Ей весьма важно, дабы ребенок был романовской, Петра Великого, крови.

Неожиданно императрица подарила Великому князю имение Люберцы, верстах в пятнадцати от Москвы. Но прежде, чем переехать туда, супруги должны были присутствовать на празднике: двадцать пятого апреля императрица праздновала десятилетнюю годовщину своего коронования в Москве. Она объявила, что церемониал будет в точности соблюден сообразно с тем, как был установлен в день самой коронации. Великая княгиня и Великий князь заинтересовались, как сие будет происходить.

Они получили приказание явиться к обедне в собор. Накануне императрица ночевала в Кремле. Екатерина и Петр выехали в девять часов утра из Летнего дворца в парадных экипажах и проехали всю Москву. Камер-лакеи шли пешком. Великий князь с женой вышли из экипажей у церкви. Чуть позже подъехала туда и императрица со своим кортежем, в малой короне на голове. Плечи ее укрывала тяжелая императорская мантия, кою, как всегда, несли камергеры. Государыня Елизавета Петровна встала в церкви на свое место, и во всем нынешнем действе, на взгляд Великокняжеской четы, не было ничего нового и необычного, чего не совершалось бы во все большие праздники. Так что юбилейный год восшествия государыни не произвел на них никакого особливого впечатления. Случившееся в те дни событие с Захаром Чернышевым озаботило Петра и Екатерину, как и весь Санкт-Петербург, гораздо сильнее. Оказалось, что Захар Чернышев и полковник Николай Леонтьев поссорились между собою из-за игры в карты у Романа Илларионовича Воронцова, что закончилось дракой на шпагах. Граф Захар Чернышев получил настолько тяжелую рану в голову, что его не могли вывезти из дома графа Воронцова, настолько он был плох. Чернышева вынуждено оставили в доме вице-канцлера. Оное известие весьма расстроило Великую княгиню, понеже она очень любила Захара. Леонтьева по приказу императрицы посадили под арест. Их поединок продолжительное время обсуждал весь город, понеже и у одного и другого дуэлянта имелось множество друзей и многочисленная родня. Леонтьев был зятем графини Румянцевой и весьма близким родственником Паниных и Куракиных. Граф Чернышев такожде имел родственников, друзей и покровителей. Сам Роман Воронцов, в доме коего случилась ссора, приходился отцом крестнице императрицы и Великого князя. К счастью, после долгих треволнений и опасений за жизнь Чернышева сильный организм оного пошел на поправку. Дело сумели замять – тем все и завершилось.

Екатерина сильно простудилась. Пролежала она с температурой около недели, а по выздоровлению с мужем отправилась не в Люберцы, а в Ораниенбаум, где снова целый день проводила на лошади и в мужском костюме. Чоглоков и его жена, доселе грубоватые в обращении, стали намного обходительнее – видимо, получив соответствующий указ от Бестужева. Окромя всего, Екатерина много времени проводила с четырехлетним сыном Чоглоковой, Наумом, и заслужила за то прямо-таки любовь матери малыша. Сергей Салтыков, убедив Николая Наумовича, что не стоит слушать глупости Великого князя о его, Салтыкова, недружелюбии к нему, стал близким поверенным и советчиком Чоглоковых. Сия дружба весьма заинтересовала придворных, понеже ни один человек, обладающий здравым умом, не стал бы просто так водиться с людьми, подобными Чоглоковым, тем паче – хитроумный граф Сергей Салтыков. Недолго пришлось присматриваться: уж слишком с завидным постоянством Екатерина встречалась со своим любимцем. Слух о сей связи дошел до ушей императрицы, находившейся тогда в Петергофе.

Гневаясь на что-то, государыня, не называя причину оного, имела привычку придраться совершенно к иному, к чему другой человек придраться бы и не додумался. На сей раз, узнав об отношениях невестки с Салтыковым, императрица, всегда благосклонная к привычке Екатерины одеваться в мужскую одежду, теперь вдруг выразила неприятие оному. Она заявила Чоглоковой, что манера Екатерины Алексеевны ездить верхом мешает ей иметь детей, и что костюм ее попросту неприличен.

По поводу отсутствия детей Чоглокова паки прозрачно намекнула государыне, что вина в отсутствии беременности лежит не на Великой княгине, и что, хотя Их Императорские Высочества живут вместе, а между тем возможности зачатия не происходило. Ответ сей совершенно вывел императрицу из равновесия, и она принялась отчитывать гофмейстерину за плохую работу. Елизавета Петровна напомнила ей, что та поставлена смотреть за ее племянником и невесткой, дабы направить их отношения в нужную сторону. Напоследок, дабы больнее уколоть гофмейстерину, разгневанная государыня заявила, что ее презренный муж Чоглоков настолько глуп, что позволяет водить себя за нос всем, кому не лень.

Сей разговор весьма расстроил Марию Симоновну, и она пересказала его Салтыкову, продолжавшему ходить в друзьях одновременно и у наследника, и у Чоглокова.

После встречи и доверительной беседы с Бестужевым Сергей сговорился с некоторыми своими приятелями споить Великого князя Петра Федоровича до бесчувствия, что было совершенно нетрудно сделать, понеже наследник любил приложиться к горячительному питью. После жалобы Чоглоковой на пристрастный разговор с государыней Салтыков положил действовать быстрее. На одной из очередных вечеринок друзья под его руководством не забывали подливать Петру крепкого вина, затем его, заснувшего прямо на стуле, завалили на стол и прооперировали – придворные лекари дожидались тут же, за дверьми. После оного маленького события Петр Федорович совершенно забыл своих оловянных солдатиков, особливо после того, как Чоглокова нашла для него хорошенькую вдовушку, дабы обучить его становлению мужчиной. Петр Федорович на радостях даже несколько раз являлся в спальню к своей законной супруге, чем привел ее в крайнее изумление.

Однако императрица явно гневалась на распространившиеся слухи. Испуганные полюбовники понимали, что надобно срочно что-либо предпринять для пресечения оных. В очень секретном совещании, устроенном Екатериной с Салтыковым и Нарышкиным, было решено, что Сергей с Левушкой под предлогом болезни родителей поедут к себе домой на месяц. На следующий же день они покинули двор. Болезнь и смерть матери Сергея Салтыкова продлила его отсутствие, во время коего императрица велела – к неудовольствию Великой княгини, да и наследника – приехать из Ораниенбаума к ней в Кронштадт, куда она отправилась для открытия канала Петра Первого, начатого по его приказанию и теперь законченного. Императрица хотела остаться в Кронштадте, дабы видеть, как снова выпустят воду из канала, но, разгневанная, уехала на третий день, понеже спуск не удался из-за инженерной ошибки. Из Кронштадта каждый вернулся к себе. Императрица Елизавета поехала в Петергоф, а Петр и Екатерина – в Ораниенбаум. Екатерина скорее рвалась домой, понеже чаяла, что Сергей сумеет извернуться приехать повидаться с ней, но, увы, надежды ее оказались напрасны.

Только весной следующего года Малый двор наконец выехал в Люберцы. Бывший там каменный дом, выстроенный еще сподвижником Петра Великого, светлейшим князем Александром Меншиковым, развалился, и жить в нем стало совершенно невозможно, а потому во дворе разбили палатки. Екатерина была в тягости, и совсем некстати: ей приходилось спать в кибитке. Утром с трех или четырех часов сон ее прерывался ударами топора и шумом, производимым на постройке деревянного флигеля, который спешили поставить в двух шагах от их палаток. Про скачки и охоту ей следовало забыть.

К Петрову дню двор вернулся в Москву. Екатерину одолела необычайная сонливость, поелику она спала по целым дням до двенадцати часов и ее с трудом будили к обеду. Но радость материнства, к большому сожалению, отложилась. Через два месяца плод сорвался при нестерпимых муках. Императрица навестила ее в тот самый день, когда она захворала, и крайне огорчилась состоянию невестки. В течение шести недель, оставаясь больной в своей комнате, Екатерина смертельно скучала, тоскуя и плача по Салтыкову.

Великий князь почти не навещал ее. Он предпочитал оставаться в своей комнате. Без ведома Чоглокова он забавлялся с камердинером и несколькими калмыками-лакеями, а такожде развлекался вином и другими крепкими напитками. Часто случалось, что люди Великого князя не слушались и плохо ему служили, ибо забывали, кто он такой, будучи пьяны. Оскорбленный Великий князь хватался за палку или обнажал шпагу, но не мог заставить их повиноваться. Разобиженный Великий князь в таких случаях спешил за помощью к жене. Больная Екатерина Алексеевна шла в его комнаты и наводила порядок.

Чоглоков, расстроившись, что его подопечный стал супругом Екатерины в полном смысле сего слова, просил и получил разрешение поехать в одно из своих имений на месяц, чему весьма порадовалась Великая княгиня. Но Сергея не было рядом, и Екатерина тосковала. Спасали голштинские дела Великого князя. Она подготовила бумаги и передала одному из тамошних министров, что переговоры с Данией прерываются на неопределенное время.

После недолгого пребывания в Летнем дворце Малый двор перебрался в Зимний. Приехал долгожданный Салтыков, но Великой княгине показалось, что он стал меньше за нею ухаживать, что он стал совершенно невнимательным, надменным и рассеянным. Отношение таковое сердило ее, и она часто пеняла ему на то. Граф Сергей приводил ей свои хитроумные доводы и уверял, что Екатерина просто не понимает, как ловко ему удается устраивать их встречи. Он был, по-видимому, прав, понеже она находила его поведение довольно странным.

Первого ноября, в три часа пополудни, кавалеры Нарышкин, Салтыков, Великий князь и другие прошли в покои Ивана Шувалова поздравить с днем его рождения. Екатерина с фрейлинами и камер-фрау Владиславовой оставалась в покоях приболевшей Чоглоковой.

– Бедная государыня, как она, думаю, испугалась, когда молния ударила прямо в церковь Вознесенского монастыря, – сочувственно говорила Мария Симоновна.

– Тем паче, что оное случилось прямо в день ее именин. Как же повезло ей, что она в то время находилась в приделе церкви, разговаривала с настоятелем монастыря, – добавила Екатерина Алексеевна.

Никитична, покачав головой, грустно молвила:

– Раньше старые люди говорили, мол, в таких случаях надобно думать, что не все хорошо в том монастыре. Перст Господний указывает на то самой императрице.

Все посмотрели на камер-фрау, примолкнув, переваривая сказанное.

– Но сие не я утверждаю, – пояснила Никитична, – так считали люди в старину.

– А вы слышали, – вдруг вспомнив, поспешила поделиться Чоглокова, – что у нашего первого лейб-медика Бургавы прибавился еще один умалишенный?

– Колико их уже там? – поинтересовалась одна из сестер Шафировых.

– Теперь у нас при дворе целая больница для безумцев. То их вообще не было, а то, как императрица поместила сошедшего с ума камер-лакея Березовского в комнату рядом с лейб-медиком, так набралось уже человек пять, – сказала фрейлина Гагарина и начала считать, загибая пальцы: – Подполковник Лейтрум, майор Чоглоков, монах Воскресенского монастыря, срезавший бритвой причинное место.

– А майор Чоглоков, родственник Николаю Наумовичу? – спросила Владиславова.

– Да, очень дальний, – неохотно ответила гофмейстерина.

– Тот первый камер-лакей, сказывают, буйный, – отметила Анна Голицына.

– Нет, новый – не буйный. Оный майор гвардии Семеновского полка, Чаадаев, выглядит вполне нормальным. Я его видела, да и муж мой говорит, что его прежние друзья приходят к нему за советами, а он им дает вполне здравые рекомендации.

– Странно… А в чем же его безумие?

Чоглокова наморщила лоб.

– Николай Наумович говорил, что Чаадаев считает Господом Богом шаха Надира, иначе Тахмаспа-Кули хана, узурпатора Персии и ее тирана. Когда врачи не смогли излечить его от сей мании, его поручили попам. Они убедили Елизавету Петровну приказать изгнать из него беса. Она сама присутствовала при том обряде.

– И что же? Исцелился? – полюбопытствовала Дарья Гагарина.

– Не могу сказать, не ведаю того.

Великая княгиня знала из разговоров Великого князя с камер-лакеями и Чоглоковым, что майор, скорее всего, замешан в грязном деле касательно взяточничества в податной ревизии, куда он был ранее назначен. Ему грозил суд, от коего он отделался сей хитростью. Токмо Екатерина Алексеевна хотела поведать им сию версию, как послышался шум и громкий топот. Вбежали кавалеры, вернувшиеся от камергера Шувалова.

– Горим! – крикнул Салтыков, глядя на Великую княгиню.

Близко подбежав к ней, он как будто хотел схватить ее за руку, дабы скорее вывести. В последнюю секунду Никитична сама ухватила рукав растерявшейся подопечной и потащила из комнаты. Люди выскакивали на улицу. Горела угловая балюстрада большого зала. Солдаты и слуги выносили мебель и все, что могли. Екатерину, впрочем, как и остальных, поразила одна странная вещь: удивительное количество крыс и мышей, которые спускались по лестнице гуськом, не слишком и торопясь. Через несколько минут все объяло пламенем. Великий князь с капельмейстером Арайи, который явился к нему на концерт, стояли в безопасном месте, не сводя с огня глаз. Все произошло в двадцати шагах от флигеля, где несколько минут назад находилась Великая княгиня с фрейлинами. Нельзя было оказать никакой помощи сему обширному деревянному дому – за недостатком инструментов, понеже те немногие инструменты, которые имелись, находились как раз под горящим залом, в центре строений. Через три часа все здание сгорело. От огня несло таким жаром, что всем пришлось отойти на значительное расстояние.

Из своего огромного гардероба императрица потеряла в том пожаре все, что привезла в Москву. Она лишилась четырех тысяч платьев. Великой княгине было приятно узнать, что из всех она пуще всего пожалела платье, шитое из материи, когда-то подаренной Екатериной. Она лишилась и других ценных вещей – среди них таз, осыпанный драгоценными каменьями, который граф Румянцев купил для своей государыни в Константинополе и выложил за него восемь тысяч дукатов. Все сии вещи помещались в гардеробной, находившейся под залом, где начался пожар.

Причиной же возгорания оказалась неисправность печи.

Приказав отстроить новый дворец в шесть недель, императрица отправилась к себе в Покровское, а Малый двор на некоторое время переехал в очень маленький и неудобный дом Чоглоковых на Слободской улице. Потом их перевели в большой архиерейский дом, который тоже загорался раза два, но огонь всякий раз успевали затушить. Сергей Салтыков такожде не очень-то стремился встретиться лишний раз с Великой княгиней, а потому она злилась и часто плакала.

– Отчего ты обещал улизнуть с обеда у Чоглокова, а сам пришел вместе с ним? – спрашивала она в раздражении.

– Катенька, – оправдывался Сергей, нежно целуя ее в уста, – нешто ты думаешь, будто я не хотел?

Он уселся за столом подле нее и ни минуту не оставлял в покое со своими нежностями. Великая княгиня делала вид, что они ей неприятны.

– Так уж я и поверила, – Екатерина косилась на него недоверчивым взглядом.

– Спроси кого хочешь, – горячо возражал Салтыков, обнимая ее плечи. – Спроси хоть у…

Екатерина, заметив, как он отводит взгляд, резко перебила:

– Не собираюсь никого спрашивать!

Передернув плечами и сбросив его руки, она подумала про себя, что все-таки не мешало бы и проверить.

Салтыков терпеливо продолжал объясняться:

– Не виноват я, душа моя. Скоро двор отправят в новый дом в Люберцах, вот там нам будет проще встречаться. А в сей тесноте, где все как на ладони – согласись, встречи слишком опасны.

Крепко взяв ее за обе руки и притянув к себе, он страстно осыпал ее лицо и шею поцелуями.

Через минуту Великая княгиня была уже не такой колкой. Да, умел князь Салтыков убеждать.

Однако на почве любовных переживаний вторая беременность Великой княгини такожде сорвалась.

Императрица велела готовиться к поездке в Москву в середине декабря, дабы новый, пятьдесят четвертый год встретить в Первопрестольной. Сергей Салтыков остался в Санкт-Петербурге и приехал лишь спустя несколько недель. Прибыла в Москву и Чоглокова, оправившись от последних, седьмых по счету, родов. Так как Москва велика необыкновенно, и до двора добираться долго, Сергей Салтыков прикрывался оным, вольно или невольно, из боязни попасть в немилость императрицы – али, возможно, из желания помучить Екатерину. Он сократил свои посещения императорского двора. Великая княгиня страдала в его отсутствие, однако он приводил ей такие основательные и серьезные причины, что после разговора с ним ее ревнивые (и близкие к правде) догадки исчезали.

Новые покои императрицы выстроили, и она въехала в них к концу декабря. Екатерина Алексеевна и Петр Федорович имели честь обедать в новогодний вечер с императрицей публично, под балдахином. За столом Ея Императорское Величество казалась очень веселой и разговорчивой.

У подножия трона расставили столы для нескольких сотен людей первых классов. Во время обеда императрица спросила:

– Что там за особа сидит, – она указала, – такая тощая, невзрачная и с журавлиной шеей?

Екатерина, Петр и сидящие рядом с императрицей любимые подруги-фрейлины посмотрели в ту сторону.

– Как же, Ваше Величество, – удивилась Мавра Егоровна Шувалова, – не признали вы Марфу Исаевну Шафирову? Она уж второй год служит у Великой княгини.

Императрица расхохоталась и, обращаясь к Екатерине Алексеевне, с насмешкой подметила:

– Однако же! Не узнала! Но оная шея напомнило мне русскую пословицу: шейка долга – на виселицу годна.

Великий князь нахмурился, а Великая княгиня не могла не улыбнуться сей колкости. Придворные передавали ее из уст в уста, и к вечеру, к своему удовольствию, Екатерина Алексеевна поняла, что уже весь двор знает об оной. После сей насмешки наследник перестал волочиться за Шафировой, найдя себе другой предмет для обожания. Кстати, принцесса Курляндская, прежняя его фаворитка, расставшись с графом Петром Салтыковым, уже испросила благословения у императрицы для другого жениха – Георгия Хованского. Между всем прочим, в тот вечер императрица порадовала Екатерину, сообщив, что имела длительный разговор с генеральшей Матюшкиной, не хотевшей женить сына на княжне Гагариной. Однако императрица убедила ее, и княжна, коей лет было уже под сорок, получила разрешение выйти замуж за красавца Дмитрия Матюшкина. Гагарина сияла: оный брак состоялся по обоюдной склонности. Радуясь за свою фрейлину, Екатерина Алексеевна печалилась за свою судьбу. Ей хотелось хорошей семьи, любви и счастья. С Сергеем же Салтыковым отношения были слишком зыбкими. Чем они закончатся? Казалось, чем пуще она его любила и ближе подпускала к своему сердцу, тем менее привязанности к ней он выказывал, тем паче отстраненной становилась его любовь, тем более причин он находил не появляться пред ее очи.

Все вокруг дышало любовными отношениями. Императрица обожала своего Ивана Шувалова, Гагарина счастливо выходила замуж, а тут еще и выяснилось, что, возненавидев мужа, Чоглокова воспылала страстью к князю Петру Репнину. Она испытывала необходимость с кем-то поделиться нахлынувшими новыми чувствами, и Великая княгиня показалась ей самым надежным для сего человеком. Она показывала ей все письма, которые получала от своего возлюбленного. Екатерина Алексеевна хранила ее тайну. Чоглокова виделась с князем в большом секрете, но кто-то донес ее мужу об их встречах. Однажды Чоглоков попытался намекнуть Великой княгине об измене жены, но Екатерина сделала вид, будто ничего не поняла. Вестимо, наблюдать сию семейную драму было делом совсем не из приятных. Великая княгиня паки была в тягости, и ей не хотелось думать о плохом, напротив, хотелось покоя и всеобщего благорасположения. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Ментор Великого князя, Чоглоков, захворал на самую Пасху. Ему давали сильные лекарства, но болезнь лишь усиливалась. На Святой неделе ее любимец, Сергей Салтыков, вместе с Великим князем и другими кавалерами Малого двора отправился кататься верхом.

Екатерина Алексеевна оставалась дома, понеже ее боялись выпускать из-за ее положения. Она находилась одна в своей комнате, когда Чоглоков прислал посыльного с просьбой навестить его. Екатерина застала его в постели. Обрадовавшись ее приходу, Николай Наумович с трудом поднял голову поприветствовать ее – и тут же стал жаловаться на свою жену.

– Вы, княгиня, не представляете, что выделывает со мной моя жена! У нее свидания с князем Петром Ивановичем Репниным. Что вы думаете? – вопрошал он обиженным, плаксивым голосом. – Репнин ходит к ней пешком. На масленой, в один из дней придворного бала, он пришел к ней переодетый и в маске, думал, никто его не узнает, а мой слуга его и выследил. Вы можете себе представить: мать семерых детей так себя ведет! Особливо теперь, когда ее муж в болезни!

Екатерина Алексеевна с сочувствием смотрела на него. И в самом деле, он был весьма слаб, трудно дышал. Лицо от волнения побледнело, а губы пересохли так, что он поминутно их облизывал. Однако он продолжал гневно обвинять свою жену и не заметил, как она вошла. Но, увидев ее, пуще прежнего принялся осыпать ее упреками, говоря, что она покидает его, больного.

Оба они были людьми недалекими, и потому Екатерина боялась, что Мария Симоновна могла заподозрить, будто она, беседуя с ее супругом, выдала некоторые детали ее тайны, которые Николай Наумович упомянул относительно ее свиданий с Репниным.

Чоглокова даже не хотела смотреть в его сторону. Она, глядя на Великую княгиню, словно бы все время обращалась к ней.

– Было бы странным, Ваше Высочество, – говорила она, едва сдерживая гнев, – ежели бы после истории с Кошелевой, у коей он был полюбовником, я б не наказала его. Однако он, как и никто другой, не может упрекнуть меня в том, что я пренебрегала им до сих пор в чем бы то ни было.

Николай Наумович молча слушал, закрыв глаза и жалобно скривив губы. Когда она замолчала, он тихо прошелестел:

– Но, душенька моя, я ведь на коленях молил у тебя прощения. Ты ведь простила меня. Почто же ты так мучаешь меня теперь? Скажите, Екатерина Алексеевна, разве можно так?

Екатерина молчала, боясь кого-нибудь из них обидеть. Положение у нее было теперь весьма двусмысленное. К счастию, в самом начале сей беседы пришла Никитична с сообщением о том, что государыня пожаловала в ее покои. Великая княгиня, распрощавшись, удалилась.

Екатерина быстро вошла в свою комнату, еле переводя дыхание, и действительно застала там императрицу. Видя ее в таковом состоянии, государыня спросила:

– Где же вы, Екатерина Алексеевна, пребывали? Далеко? Так запыхались, однако.

– Была я при больном Чоглокове. Узнав, что Ваше Величество изволили ко мне пожаловать, я скорее отправилась сюда.

Выслушав ее, императрица помолчала, потом заметила:

– Я вижу, и медикусы мне докладывали, вы, слава Богу, здоровы.

– Да, все хорошо, Ваше Величество.

Императрица обратилась к Владиславовой:

– Как спит и ест Великая княгиня?

– И ест весьма хорошо, и спит много, – бойко отвечала та, безотчетно боязливо поглядывая на государыню.

– Что ж, рада. Очень рада. Берегите ее, Прасковья Никитична. Империя нуждается в крепком наследнике.

Владиславова склонилась перед государыней.

– Всенепременно, Ваше Величество! Я смотрю за ней, чтобы и пылинка не села на Великую княгиню.

– Да, в виду тягости не стоит тебе, Екатерина Алексеевна, появляться перед публикой на празднествах в день своего рождения и в день моей коронации.

– Как прикажете, Ваше Величество, – склонилась в поклоне Великая княгиня.

Через минуту, поцеловав невестку, императрица вышла.

Она не спросила, где Великий князь, понеже ей было известно, что он выехал. Ни он, ни Великая княгиня во все царствование императрицы не смели выезжать в город или выходить из дому, не послав испросить у нее на оное позволение. Никто такожде не мог обратиться к Великому князю и княгине напрямую, а токмо через чету Чоглоковых.

Минут пять, как бывало всегда после свиданий с императрицей, Екатерина приходила в себя, потом обратилась к камер-фрау.

– Любопытно, Никитична, отчего же не должна я являться в обществе, коли в тягости всего-то три с небольшим месяца?

– Сама удивляюсь. Никто бы и не подумал, что вы брюхаты.

Екатерина подошла к большому зеркалу, осмотрела себя. Едва заметно, и то – наметанному глазу. Хотя, без сомнения, весь двор знает.

«Боже, вновь интриги», – подумала она и решила в дальнейшем гнать от себя ненужные мысли. Вспомнив сцену у Чоглоковых, она обратилась к Никитичне:

– Я удивлена, что Чоглокова не последовала за мною. Что с нею приключилось?

– Не знаю, матушка. Я видела, что она вышла вместе с вами, но после уселась на лестнице и там плакала.

«Понятное дело, – подумала Екатерина, – оплакивает неудавшуюся свою жизнь с мужем».

Как только вернулся с верховой прогулки Великий князь, явился и Сергей Салтыков. Екатерина рассказала ему о посещении Чоглокова и о разговоре с Елизаветой Петровной.

Сергей опустился в кресло, задумался, затем высказал вполне рассудительное предположение:

– Ежели сие обстоит так, то, я думаю, императрица приходила посмотреть, что вы делаете в отсутствие вашего мужа. – Он встал, сказал решительно: – Дабы все видели, что вы были совершенно одни и у себя, и у Чоглокова.

Подумав с минуту, он сказал:

– Пойду и захвачу всех моих товарищей – так как есть, с ног до головы в грязи, – сказал он. – Вместе отправимся к ее любимцу, Ивану Шувалову.

Действительно, Сергей пошел со всеми, кто ездил верхом с Великим князем, к Ивану Шувалову, жившему в покоях при дворе. Фаворит Елизаветы Петровны подробно и с интересом расспрашивал о прогулке.

Великая княгиня часто посылала узнать о состоянии Чоглокова. Доктора нашли, что на излечение надежды нет. Об оном сообщили императрице. По ее приказу, понеже она боялась покойников, Чоглокова перевезли в его собственный дом, дабы он не скончался, будучи при дворе. Великая княгиня очень огорчилась вердикту докторов.

Николай Наумович значительно поменялся после многих лет рядом с Великой княгиней, сумевшей смягчить его, сделать менее упрямым и неуступчивым. Что касается жены, то она искренне полюбила Екатерину, и из черствого цербера стала другом надежным и преданным.

В день коронации и восшествия на престол Елизаветы Петровны, двадцать пятого апреля, Великая княгиня, Сергей Салтыков и Лев Нарышкин навестили супругов. Чоглокова тоже лежала в постели в последние дни болезни мужа. Он был в одной части своего дома, она – в другой. Сергей Салтыков и Лев Нарышкин находились в комнате жены в минуту смерти ее супруга. Окна комнаты были открыты, птица влетела в нее и села на карниз против постели Чоглоковой. Увидев птицу, она прошептала:

– Я убеждена, что муж мой сию минуту отдал Богу душу. Пошлите… узнать.

Все принялись отговаривать ее, но она настаивала на своем: посмотреть, как там ее муж. Послали слугу, который, вернувшись, сообщил, что Чоглоков действительно умер.

Чоглокова разразилась слезами и, всхлипывая, говорила:

– Боже мой, Боже мой, птица сия была душой моего мужа, он пришел попрощаться со мной!

– Мария Симоновна, – с жалостью пытался переубедить ее Левушка, – сие обыкновенная ласточка, забудьте о ней.

– Лева, не надобно мне говорить, я душой почувствовала, – настаивала она, – что он… так хотел со мной проститься. А я тут разлеглась! Господи, прости меня, грешную!

Чоглокова заливалась слезами, что-то лопотала о муже. Остановить ее никто не смог, и все потихоньку вышли, оставив ее на попечение слуг.

Токмо похороны Чоглокова окончились, как вдова его захотела побывать у Великой княгини – видимо, поделиться последними печальными событиями. Императрица, заметив ее на длинном Яузском мосту, послала ей навстречу сказать, что она увольняет ее с места гофмейстерины при невестке. Государыня сочла неуместным столь скорое появление овдовевшей гофмейстерины при дворе. Сие, конечно же, было лишь предлогом. Елизавета Петровна давно заприметила восторженное отношение Чоглоковой к Великой княгине.

Расправившись с Марией Симоновной, в тот же день государыня назначила Александра Ивановича Шувалова исполнять при Великом князе должность покойного Чоглокова. Всем известный Александр Шувалов, занимал должность начальника Тайной канцелярии, Государственного инквизиционного суда, и был грозою для всего двора, города и империи. Род занятий повлиял на мимику его лица, уродуя ее каждый раз, как его наполняла радость, гнев или страх, вызывая нервный тик на всей правой стороне лица, от глаза до подбородка, когда глаз застывал, не имея возможности моргнуть.

Прасковья Никитична ворчала:

– Диво дивное! Как выбрали человека со столь омерзительной гримасой, чтоб держать его постоянно лицом к лицу с барышней на сносях?

– А что такое? – в недоумении поинтересовалась фрейлина Шафирова.

Никитична продолжительно посмотрела на нее с укоризной. Шафирова поняла, что сказала что-то не то, и принялась оправдываться:

– Нет, я, вестимо, понимаю: не самое большое удовольствие лицезреть графа Шувалова с его оловянными глазами…

Никитична ее прервала:

– А ежели княгиня Екатерина Алексеевна разродится ребенком с таким тиком? Думаю, что императрица была бы таковым поворотом событий чрезвычайно разгневана.

– Так разве оное возможно?

– Сие может случиться, когда постоянно наблюдаешь человека с подобной ужимкой перед собой. Тем паче, я же вижу, каковое отвращение внушает он Екатерине Алексеевне.

Присутствующая при разговоре Великая княгиня молчала, а к последним словам Никитичны прибавила с досадой:

– Не токмо его лицо, но и его личные свойства. Его родные и его служба, понятное дело, не могут мне увеличить удовольствия от его общества.

– Шкурин сообщил мне вчера, матушка, – обратилась к Екатерине Никитична, – что вместо Чоглоковой императрица сюда к вам хочет направить бывшую вашу гофмейстерину, графиню Румянцеву.

При сем известии Великая княгиня онемела на мгновенье. Побледнев, она смотрела на Никитичну в ужасе, словно бы перед ней выползла змея. Румянцева была заклятым врагом Сергею Салтыкову и недолюбливала такожде княжну Гагарину. Слезы градом покатились из глаз Екатерины, и она бросилась в свою постель. Зарывшись в подушки, она горько заплакала. Никитична кинулась за ней. Гладила по вздрагивающим плечам, но с Екатериной приключился настоящий припадок. С некоторыми интервалами она истошно выкрикивала одно и тоже, переходя на фальцет:

– Не хочу никакой Румянцевой! Оставьте все меня в покое! Лучше я умру!

Как раз в сей момент в покоях Великого князя находился его новый ментор, Александр Шувалов. Услышав плач и крики, он зашел на половину Великой княгини, которая начала выговаривать ему, всхлипывая:

– Ежели ко мне приставят графиню Румянцеву, то я сочту сие за несчастье для меня! Сия женщина прежде повредила моей матери, она очернила ее в глазах императрицы, и теперь она сделает то же самое и со мной. Ее боялись все мои фрейлины пуще всего на свете!

Оловянные глаза Шувалова округлились, правый дернулся, лицо перекосилось, и он открыл рот:

– Не переживайте так, Ваше Высочество, – молвил он, – я попрошу императрицу.

Поклонившись всхлипывающей и обиженной, словно ребенок, Великой княгине, он спешно удалился.

Проведя почти весь пятьдесят третий год в Москве и Подмосковье, в мае двор паки отправился в столицу. Тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз ради здоровья невестки Елизавета Петровна изволила не спешить, приказав проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тридцать станций, и потому дорога должна была занять ровно месяц. С отъездом в столицу разговоры о Румянцевой смолкли, чему Екатерина не могла нарадоваться. С другой стороны, ее весьма обеспокоило, как бы Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина не оставили в Москве. Но, к великой ее радости, их вновь соблаговолили записать в свиту Великого князя. Великий князь ехал со своей компанией и всю дорогу почти не заглядывал к супруге. Екатерина Алексеевна путешествовала в карете с женою графа Александра Шувалова – самой пресной дамой, кою токмо возможно себе вообразить, а такожде с Владиславовой и с акушеркой. Екатерине было до тошноты тоскливо в карете, и она то и дело ударялась в слезы. Фрейлины, княжна Гагарина и Владиславова, видя ее состояние, помогли устроить так, что Екатерина и Сергей могли обмениваться хотя бы парой слов каждодневно. Спустя месяц наконец окончился скучнейший переезд, и Великокняжеская чета въехала в Летний дворец. Великий князь возобновил там, прежде всего, свои концерты, благодаря чему Екатерина имела немного времени встречаться с предметом своей любви. Однако в состоянии она находилась не лучшем. Она понимала, что недолго будет длиться ее счастье с любимым, потому как все клонится к его удалению.

Через месяц двор переехал в Петергоф. Екатерина Алексеевна там много прогуливалась, но все же ее преследовали постоянные огорчения. Единственным счастьем было то, что собственный ее супруг, Петр Федорович, не досаждал своим присутствием. Свидания с Сергеем становились все реже и реже. Чем чаще Екатерина хотела видеть Сергея, тем реже он появлялся, уверяя, что имеет для сего крайне уважительные причины. Великой княгине ничего не оставалось делать, кроме как ждать и плакать, терпеть и надеяться.

Александр Шувалов показал покои во дворце Елизаветы Петровны, где для Великой княгини готовили родильную постель. Комната ей не понравилась: узкая, с одним окном, она примыкала вплотную к покоям императрицы. На почве недовольства, из-за духа противления, а скорее всего, из-за отсутствия желанного внимания со стороны Салтыкова, у Екатерины начались резкие боли, и она разрешилась сыном раньше положенного срока, не успев перейти в приготовленную родильную комнату. Великая княгиня разродилась двадцатого сентября. Шуваловы оповестили Великого князя и государыню, и они тотчас, среди ночи, пришли. Едва младенца спеленали, императрица ввела в комнату своего духовника, который нарек ребенка Павлом. После сего императрица велела акушерке взять младенца и следовать за ней. Великая княгиня оставалась на родильной постели, помещавшейся против двери, сквозь кою она видела свет. Сзади нее было два больших, плохо затворявшихся окна, с двух сторон ее постели – две двери, из коих одна выходила в уборную, а другая – в комнату Владиславовой. Сквозняк был пронизывающим.

Как токмо удалилась императрица, Великий князь тоже пошел к себе. Удалились и Шуваловы. Екатерина никого не видела ровно до трех часов ночи. Перепотевшая роженица просила Владиславову сменить ей белье, помочь перейти на свою кровать. Однако Никитична сказала, что ей строго приказано не подходить к ней, и понеже она не смеет даже дать Екатерине пить. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила. Наконец, после трех часов пришла нарядно одетая графиня Шувалова. Увидев, в каковом состоянии находится роженица, она вскрикнула и, сказав, что княгиню так можно и уморить, ушла. Вероятно, она послала за акушеркой, понеже последняя явилась полчаса спустя. Оправдываясь, она сказала, что императрица была так занята ребенком, что не отпускала ее ни на минуту. О роженице забыли. Такового пренебрежения к себе Екатерина не ожидала. Обида давила, слезы не высыхали. Уставшей и изможденной молодой матери с трудом удалось забыться тревожным и коротким сном. Утром кое-как ее переложили в постель, и паки во весь день никто не появился. Его Императорское Высочество, со своей стороны, токмо и делал, что пил с друзьями, императрица же занималась ребенком. Весь двор, включая слуг, праздновал рождение княжича. Последовал новый день, в который ее паки не вспомнили: никого не волновало ее здоровье. Великий князь для приличия зашел и тут же удалился, сославшись на дела. Екатерина была рада не видеть его лишний раз, но отсутствие графа Салтыкова ее ранило. Только в нем она нуждалась, но ему, понятно, появляться в ее спальне было неможно. Екатерине оставалось токмо горько плакать. Любимая Никитична, оставаясь вместе с ней в комнате, жалела ее, но не могла ничем помочь. В четвертый день Великий князь, заскучавший без развлекавших его фрейлин Великой княгини, за коими он попеременно ухаживал, выразил желание провести вечер у нее в комнате. Екатерина знала, что в последнее время он приблизил к себе самую некрасивую из ее фрейлин, графиню Елизавету Романовну Воронцову, толстушку и хохотушку, родную сестру своей одиннадцатилетней крестницы. Сославшись на нездоровье, Екатерина отказалась.

На шестой день новорожденного сына Великого княжича Павла окрестили. Великая княгиня могла узнавать о нем токмо украдкой, понеже спрашивать о его здоровье – значило бы сомневаться в заботе, коей окружила его императрица, а сие могло быть принято дурно. Елизавета Петровна, сказывали, и без того взяла его в свою комнату, и, как скоро он кричал, сама к нему подбегала. В день крестин императрица после обряда пришла в комнату невестки и принесла ей на золотом блюде указ своему Кабинету выдать ей сто тысяч рублев. К оному она прибавила небольшой ларчик. Деньги пришлись Екатерине Алексеевне весьма кстати, содержание же ларчика оказалось таковым, что Великой княгине совестно было бы подарить его камер-фрау. Узнав, что жене пожаловали толико денег, Великий князь возмутился, что его обошли подарком, а он ведь отец новорожденного дитяти! Чуть позже государыня Елизавета и ему пожаловала сто тысяч.

Позже до Екатерины донеслись слухи по поводу рождения сына. Одни говорили, что Павел – сын императрицы Елизаветы от Разумовского, а беременность Великой княгини была подложной, другие говорили, что он – сын Сергея Салтыкова, третьи – Льва Нарышкина, четвертые – Захара Чернышева, пятые – Великого князя.

Еще не оправившись от тяжелых родов, Екатерина прознала, что Сергей Салтыков беззастенчиво хвастался, будто он отец ребенка, и посему по приказу императрицы его отправили в Швецию, дабы он официально объявил там о рождении внука императрицы. Се была опала. Императрица не хотела видеть графа в столице. Ей не нужны были разговоры о возможном отцовстве Салтыкова: царевич Павел должон быть Романовым, законным сыном Петра Федоровича, и никак иначе. Случилось то, что Екатерина Алексеевна давно предвидела: опала могла напрямую коснуться и ее самой. Екатерина не могла ни спать, ни есть, и встала с постели совершенно истощенной.

Через две недели после крестин императрица милостиво разрешила ей посетить сына.

Младенца Павла Петровича держали в чрезвычайно жаркой комнате, запеленавши во фланелевую ткань и уложив в колыбель, обитую мехом черно-бурой лисицы. Покрывали цесаревича стеганным на вате атласным одеялом, положив сверху еще другое, бархатное, подбитое мехом черно-бурой лисицы.

Екатерине претила манера, с коей обхаживали ее сына. Она кожей чувствовала, как душно, жарко и совершенно неудобно ее новорожденному дитяти лежать в люльке, уложенной соболиными мехами. На ее робкие предложения укладывать его на жесткую постель и убрать меха из люльки, дабы свободнее поступал свежий воздух, никто не обратил никакого внимания.

Осень была на исходе, шли частые дожди. Настроение было подавленное. Екатерина Алексеевна смотрела через окно на быстро текущие темные воды Фонтанки и тосковала по сыну. Ее попытки упросить Елизавету Петровну чаще видеться с Павлом не увенчались успехом. Она могла видеться с ним лишь раз в неделю.

Великий князь поехал навестить ребенка вместе с ней токмо раз.

Постепенно, спустя несколько месяцев, она смирилась с таковым положением дел – тайно надеясь, что так будет не всегда. Она свое еще наверстает: ее ребенок будет любить свою родную мать.

Отрешенная от сына, покинутая мужем, разделенная с любимым Салтыковым, обретавшимся ныне в Швеции, деятельная, умная и энергичная Великая княгиня не могла ограничиться чтением, записками в своей тетради и скачками на лошади. Она понимала, что главное ее призвание – управление и политика. Она желала стать не просто политиком, а блестящим дипломатом, не имеющим себе равных. Она видела, как реагировали на ее умные разговоры те немногие дипломаты, с кем ей приходилось встречаться, стоит хотя бы взять последнего – австрийского дипломата, графа Берни. Весьма кстати пришлось, что Петр Федорович, будучи наследником российского престола, оставался и герцогом Голштинским. Управление Голштинией требовало знания дел в герцогстве, вникания во внешнеполитические отношения, ясного понимания проблем взаимоотношения европейских стран. На все сие, вестимо, Петр Федорович не имел ни устремлений, ни способностей. Мало-помалу Екатерина прибрала голштинские дела к своим рукам – к вящему удовольствию своего супруга. Для нее занятия Голштинией оказались полезны, ибо они помогли ей приобрести опыт в управлении государством. Пусть Голштиния и была маленьким герцогством, но и оно требовало разумного руководства, где надобно было заниматься и внутренней, и внешней политикой.

Через год после рождения сына Петр Федорович официально передал ей управление своими делами.

Наступил десятый, юбилейный, год супружеской жизни Великокняжеской семьи. Все сии годы отношения между супругами постепенно охлаждались. За десять лет у императрицы Елизаветы Петровны и Великой княгини Екатерины Алексеевны поменялось немало фрейлин, коих Великая княгиня помнила наперечет. Она перебрала их в памяти: Балк Матрена, Будакова Екатерина, Воронцова Елизавета, Гендрикова Марфа, Ефимовская Елизавета, Закревская Мария, Куракина Аграфена, Шафировы Анна и Марфа и некоторые другие. По меньшей мере за половиной из них в разное время волочился ее муж, наследник престола. Теперь он приударил за Елизаветой Воронцовой. Появилась она еще пять лет назад, когда императрица взяла ко двору двух сестер-сирот, племянниц вицеканцлера Михаила Илларионовича Воронцова. Самая младшая, третья их сестра, малолетняя Екатерина, оставалась в доме вицеканцлера. Старшая, Мария, стала фрейлиной императрицы, а средняя, Елизавета, одиннадцати лет, стала фрейлиной Великой княгини. Некрасивая смуглянка, в крайней степени неопрятная, она сразу подцепила оспу, и лицо ее покрылось рябинками и рубцами. За пять лет она мало изменилась. Петр, ухаживая за очередной дамой сердца, всегда делал признания своей жене. То он говорил о принцессе Курляндской, то о Шафировой, то о Тепловой, – и так о многих других. Теперь заговорил о самой некрасивой из них – шестнадцатилетней Елизавете Воронцовой.