Солнце на моих ногах Бертолон Дельфина

– Здравствуйте, это коммутатор. Похоже, она пришла.

– Что? Кто это?

– Дама насчет ресторанных талонов…

– Ах да. Иду.

Взъерошенная женщина протягивает руку, хватает со стола сигареты Маленькой и угощается. У нее узловатые пальцы, желтые, с выпуклыми грязными ногтями, словно когти дракона. Звонит телефон.

– Огоньку не найдется?

Маленькая роется в карманах своей униформы, дает ей прикурить; Глэдис нарочно выдыхает дым ей в лицо.

– «Нео Текстиль», здравствуйте.

Она путается среди множества кнопок. Двойной вызов, но она не знает, как его принять.

– Алло? Алло?

– Ты сейчас кое-что сделаешь для меня, – приказывает Глэдис властно. – Позвонишь моему мужику. Он тут один из художников… Художник хренов. Устраивать фейерверк в гигантских мусорных бачках – это, по-твоему, искусство? Серьезно? Ооооо, девчонка, ты меня слушаешь? Так договорились? Позвонишь?

– «Нео Текстиль», здравствуйте… Да, да, я вас слышу…

Она не привыкла говорить с таким количеством народа одновременно, это настоящий какофонический взрыв.

– Только никому ни слова, слышишь! Это сверхсекретно. Позвонишь, скажешь, что он нужен Глэдис. Гаэль Ольсен. О Ль, С Е, Н. Те не хотят, чтобы я с ним говорила, говорят, что это, мол, не мой мужик, а это мой мужик…

Маленькая случайно отправляет последний вызов в отдел кадров; пытается переключиться на вторую линию, но там уже повесили трубку. Теперь женщина пьет из горлышка ее бутылки, потом бросает туда окурок: фильтр ложится на донышко, словно крошечный обломок пиратского корабля.

– Так договорились? Позвонишь?

– «Нео Текстиль», здравствуйте… Да, да, я вас слышу…

– Ну что, девчонка, позвонишь? Ты разве тут не для этого?

Наконец у подножия лестницы появляется великолепная брюнетка в платье из шотландки в сопровождении двух мужчин надлежащей комплекции, с ручищами, как четыре ее бедра. Маленькая переводит дух.

– Здравствуй, Глэдис, – говорит Софи Марсиано, улыбаясь истеричке, облокотившейся на стойку.

– А! Однако! Ты знаешь, что она не хотела давать мне мои талоны? Нанимаете черт-те кого, это невозможно… Паскудство, у меня же гипогликемия!

– Она тут новенькая, это не ее вина. Ты пойдешь с нами, и все уладится.

– Ну да, как же, не очень-то вы торопились, а я совершенно разбита и устала, так устала…

– Я знаю, Глэдис, знаю. Каждый день – это нелегко.

Они берут ее за талию, проводят через холл. Софи открывает двери конференц-зала, где темнее, чем в могиле; и могила их всех поглощает. В здание входит новый курьер и видит, как они исчезают. Замечает Маленькую, застывшую меж подлокотников своего вертящегося кресла. Разражается смехом.

– Ба, только не делай такое лицо! С ней в первый раз всегда странно… Ничего, привыкнешь.

– А… собственно, кто она?

Он снова прыскает.

– Глэдис? Это же хозяйка! Вообще-то все это ей принадлежит. Но, как ты понимаешь, она уже не слишком многим тут заправляет… Что они собираются с ней делать?

– Говорили о больнице.

– Ну, мужайся! Когда она в больнице, постоянно сюда названивает. У тебя когда перерыв?

– Не знаю точно, жду, когда мне скажут…

Но курьер уже спешит к какой-то девушке, чтобы помочь ей перевезти километры розового шелка через холл.

– «Нео Текстиль», здравствуйте.

Уже целый год Большая принимала себя за фею. Ну, не совсем, но ей так нравилось раздражать Маленькую этой выдумкой, что в конце концов она сама, возможно, поверила в нее по-настоящему.

– Внимание, – загадочно говорила она своей сестре, – я вхожу в волшебный лифт, поеду за Звездной феей.

Маленькая, опустив руки, немного недоверчиво глядела на дверцы шкафа, створки которого закрывались вслед за скрюченным телом Большой. А та, сжав свой метр десять гармошкой, пыхтела среди обувных коробок, болтавшихся вешалок, и копалась в потемках, ища Мамино платье из розового шелка и ее диадему с цирконием. Потом напяливала все это на себя, хорошенько переводила дух и начинала издавать звуки подъема – Вррррррррр! Заскучав, Маленькая уже увлекалась чем-нибудь другим, вполне равнодушная к феям и волшебным лифтам, а из космического челнока по-прежнему доносилось все более волнующие Вррррррррр! К тому времени, когда звездная фея, обмотанная розовым шелком и в криво сидящей диадеме, вылезала из своей летающей тарелки, Маленькая обычно уже исчезала. Большая не обижалась, только была немного разочарована. Она шла, наступая на слишком длинный подол, падала через раз, поднималась со смехом, а потом долго любовалась собой в зеркале, находила, что выглядит очень достойно, если не сказать откровенно потрясающе. И в этот миг она и впрямь становилась Звездной феей. Потом снимала платье, вешала его в шкаф, в котором опять не было ничего волшебного или космического, и выдумывала себе другие занятия – вспугивать голубей с края окна или откручивать белокурую голову своей кукле Барби, чтобы насадить в виде украшения на фломастер.

В сущности, фея не фея – жизнь была проста.

В тот день, 14 мая, ее номер с лифтом не имел никакого успеха, так что Большая от него быстро отказалась. Теперь она изучала потолок детской, ломая голову, есть ли у пауков свой дом или же они живут на паутине, как цыгане.

Решив раз и навсегда прояснить этот вопрос, она пошла на кухню и подняла свои шесть лет на цыпочки, пытаясь дотянуться до ручки двери в кладовку. Все швабры и щетки вывалились оттуда с ужасным грохотом. Она отпрыгнула назад, рефлекторно вскрикнула и зажала себе рот руками. Упс. Через несколько секунд прибежит Мама и, увидев гигантскую груду швабр, громоздящуюся на плиточном полу, нахмурит правую бровь и прищурит правый глаз – знак, предвещающий ужасное «известно что». Но шли минуты… и ничего не происходило.

Совсем ничего.

Если бы Большая знала, что такое чудо, она бы так и подумала: чудо. Должно быть, Мама оглохла. Мать одной из ее подружек была глухой и разговаривала при помощи жестов, мельтеша пальцами в воздухе – на это было интересно смотреть, словно мультик без звука.

Не слишком беспокоясь, Большая потащила лесенку в комнату, но та оказалась гораздо тяжелее, чем она думала. Она хотела было позвать на помощь Маленькую, но ее сестра ни на что не годилась, кроме как гоняться за мухами, словно глупый котенок.

Когда младшая сестренка потянула ее за штанишки, допрос паука был в самом разгаре.

– Чего тебе?

– Мама… Она не хочет просыпаться. Спит и не хочет просыпаться…

– Сказано же тебе, нельзя беспокоить Маму, когда она отдыхает. Оставь ее в покое.

Надо сказать, что из-за лесенки и груды швабр на кухне это ее вполне устраивало.

– А ты что делаешь?

– Спрашиваю паука, есть ли у него дом.

– О.

Маленькая ужасно боялась пауков. Не сказав больше ни слова, она убежала в гостиную и очень скоро заснула перед мультиком про Сэйлор Мун, жуя ухо своего плюшевого кролика.

Но вскоре Большую охватили сомнения: убирая лесенку, она вдребезги разбила синюю стеклянную вазу с завитками, Мамину любимую, в которую еще их бабушка ставила полевые цветы, в те мифические времена, когда за домами простирались поля. Стоявшие в ней розы совсем испортились, опавшие лепестки усыпали пол среди груды швабр; Большой грозило провести целую вечность в углу, но наказание пока затаилось, витало над ней в воздухе, словно хищная птица. Она подняла с полу несколько уцелевших цветков, собрала все свое мужество и постучала в дверь Маминой комнаты. Никто не ответил.

Она не слишком естественно кашлянула, потом постучала снова.

– Мама?

Молчание.

Постучала громче.

– Мама?

Она поколебалась мгновение, потом повернула дверную ручку.

Через полузакрытые ставни сочился бледноватый свет, оживляя тело, заснувшее поверх покрывала. Большая медленно подошла и взобралась на кровать, чтобы посмотреть на Маму вблизи: у той были закрыты глаза и приоткрыт рот, будто она собиралась произнести слово, которое никогда не слетит с губ. Старшая не знала, как вести себя – все это было так странно… Она положила ей красные розы на сердце и в конце концов пролепетала:

– Прости, пожалуйста, я сделала глупость, но я не нарочно.

Большая протянула руку к уснувшему плечу; белая кожа была холодной, твердой и бесконечно гладкой, как у ее кукол-манекенов. Она быстро отдернула руку, потом посмотрела на свои пальцы, словно их обожгло холодом.

Она инстинктивно поняла: Мама ушла. И тут вдруг что-то в ней разладилось.

Хлопья пыли – подметать, подметать, подметать, может, Мама проснется, оттого что воздух перемешивается и застывает в лучах света?

Вначале Маленькая не поняла, что произошло, потому что только Большая заходила комнату их матери; часто она даже проводила там ночь, словно у нее был не такой нос, как у всех. Маленькая ходила туда-сюда перед вонючей комнатой, но уже никогда не осмеливалась туда зайти. Прижавшись ухом к дереву, она тихонько умоляла через дверь:

– Мама, ну пожалуйста… Мама, проснись… Проснись…

Но Мама по-прежнему спала, а лежавшие вокруг нее розы из волшебной сказки начинали загнивать. Большая открывала дверь и прогоняла ее, зажав в зубах длинный липкий леденец:

– Мама устала, так что иди играть в другое место.

И она снова закрывала дверь, а Маленькая забивалась под стол, закусив ухо своего кролика.

О чем Мама и Большая могли говорить в этой бесконечной тишине?

Маленькая уже забыла, что воображала себе, но все-таки помнит, что часто ревновала.

– Алло?

– Ну, как работа?

– Они меня не оставят.

– А как ты справилась? Вот дерьмо, звонить по телефону – что тут сложного! Чем ты сейчас занята?!

Она закрывает глаза, убаюканная тихим гудением стиральной машины. Ожидает сокровищ и кружения платьев… но все становится темным и начинает вонять, из ничего возникает этот неизменный запах, молекулы прошлого, которые каждый день реактивируются дыханием – и лакомство воспоминаний мутирует, превращаясь в старый канализационный отстойник.

В квартире запахло гнилью, а потом и паразитами – дети не мылись, потому что их никто не заставлял. Беспорядок, разбросанные игрушки, все шкафы нараспашку, осколки разбитой вазы на полу, кастрюли, ставшие музыкальными инструментами, полупрозрачные мишки-конфеты, прокисшая картошка фри, небоскребы из печенья, покрытого шоколадом, одуряющий запах маленьких пастельного оттенка пони с боками, расписанными облаками, и беспрерывно работающий телевизор.

Если бы это так не затянулось и если бы не вонь, то квартира могла бы стать раем. Раем для малявок-несмышленышей.

Маленькой иногда нравится думать, что в тот вечер долгого сна сестра хотела всего лишь защитить ее, не дать ей увидеть Маму, которая уже не была Мамой. Но дальше все пошло не так, и через несколько дней мотивы старшей изменились: став крошечным диктатором маленькой страны, она уже набрасывала планы их великого будущего. Конечно, требовалось принять несколько решений, но Большая, казалось, отвергала то единственное, которое диктовали обстоятельства: ни в коем случае не вести себя так, будто ничего не случилось.

Например, надо ли им по-прежнему ходить в школу и детский садик? Большая постановила, что они останутся дома; время стремительно потеряло всякий смысл, отныне она сама решала, день сейчас или ночь, открывала и закрывала ставни когда вздумается, в зависимости от настроения. Уже тогда она предпочитала ночь, словно бесконечная черная завеса могла их от чего-то уберечь.

Есть / Спать / Есть / Спать / Есть / Спать. Главное спать: спящие красавицы никуда не торопятся.

Конечно, Маленькая подумывала о том, чтобы сбежать, постучать к соседям, обратиться за помощью к почтальону, который звонил в дверь из-за заказного письма, но она боялась Большой. Покончено с платьем из розового шелка. Покончено с фальшивой диадемой. Старшая почти изменилась лицом, и младшая думала, что это уже не ее сестра, а скорее кто-то, кто принял ее обличье, наверное, песочный человек – точно, этот гадкий песочный человек.

Сирена «Скорой помощи» ревет под ее окнами, словно механическая корова: она живет как раз посредине между казармой и больницей. Большая, даже когда ее тут нет, все равно устраивает шум.

Маленькая снимает обертку с супового кубика, бросает измельченную зелень в блестящую кастрюльку, поворачивает черную рукоятку электроплиты.

Надо поесть.

На самом деле она не голодна.

Под вечер вваливается Большая, навеселе и с упаковкой бутылок пива в руке. Ставит свою ношу прямо на пол и роется в ящиках. Находит открывашку. Маленькая сжимает кулаки.

– А твоя работа?

– Что моя работа?

– Ты же должна спасать людей, нельзя перед этим пить!

Большая откупоривает бутылку и насмешливо смотрит на сестру, прежде чем вызывающе отхлебнуть.

– Ты же должна спасать людей, нельзя перед этим пить! – повторяет она с издевкой.

– Я не шучу. Это нехорошо.

– Это нехорошо.

– Перестань…

– Перестань…

– Перестань, я тебе сказала!

– Перестань, я тебе сказала!

Как только Большая ушла на своих заплетающихся ногах, она выносит пустые бутылки в контейнер для стекла.

Вернувшись в свою каморку, скрещивает пальцы, чтобы этой ночью никто не позвонил в «Скорую помощь».

Через неделю их наконец нашли. Людей было много, все в темно-синей форме и высоких ботинках с серебристыми пряжками. Их вывели через заднюю дверь дома; Маленькая едва успела схватить своего кролика.

В полицейской машине пахло антисептиком, из портативного радио звучала бодрая музыка; их пристегнули ремнями. Большая плохо себе вела, визжала, будто ее режут, но Маленькая была спокойна: она ничего не понимала.

Их отвели в какой-то кабинет. Задавали вопросы. Отвечала только Большая.

Маленькая уже не знала, что рассказывать, но дама, которая с ними разговаривала, часто качала головой и вроде как улыбалась, хотя не очень похоже. Потом их перевели в дом к другим детям, которые странно выглядели – особенно тот мальчуган, у которого по бокам болтались совсем крошечные ручонки, Алек Келански. Они его боялись.

В приемнике-распределителе дети появлялись, исчезали, появлялись, исчезали, только Келански постоянно там оставался, вплоть до ухода Маленькой – впрочем, наверняка и после этого.

Сразу по прибытии их окрестили Дочерьми Покойницы. Но в лицо так не называли, нет – по правде сказать, все их немного побаивались, даже Малорукий. Маленькая долго не могла понять, почему они стали для всех Дочерьми Покойницы: ведь у большинства остальных матери тоже умерли, но про них ничего такого не говорили.

При встречах с журналистами она уловила нюанс.

Есть покойницы и Покойница.

Обследовав тело их матери, доктора заключили: разрыв аневризмы. Аневризма, врожденный дефект. «Врожденный» – это наводит на мысли.

Может, тоже в свой черед: фьюить!

Но чем же они питались все эти восемь дней? Такие крошки! Конфетами, печеньем, настоящая оргия сладостей, передозировка Е 123, Е 101, Е 142, Е 127. Господи, как такое возможно? Как, можешь мне сказать? Ну, соседи по дому в конце концов забеспокоились – запах, понимаешь ли, запах… В школе Большой – ничего. В детском садике Маленькой – тоже ничего. Оттуда звонили, но им никто не ответил, тем все и закончилось. А как же родственники? Совсем никого? Можно ли молодой женщине с двумя малышками быть до такой степени одинокой? Это большой город, бедная моя подружка. Тут в конечном счете все одиноки, все втиснуты в свои кубики. Мы тоже, Морисетта, сдохнем в одиночестве. А когда слишком развоняемся, нас наверняка найдут. Не плачь, милая: если ты помрешь раньше меня, я их предупрежу.

Вот о чем болтали старушки в автобусе в том году, в мае, в чудесном месяце мае. Большая / Маленькая: они были всего лишь досадным случаем из колонки происшествий.

И восемнадцать лет спустя еще находятся люди, желающие поговорить об этом.

Сегодня утром ей пришел по почте рекламный ежедневник. В обложке из черного кожзаменителя, на каждой странице золотая каемка. Откуда он взялся? Тайна. На конверте только логотип в виде спирали. Может, «Экстратест»?

На первой странице «личные данные». Она берет ручку. Фамилия. Имя. Дата рождения. Профессия. Телефон: домашний, рабочий. Группа крови. Кого предупредить при несчастном случае.

Она улыбается про себя – наверняка «Экстратест»!

Но вдруг страницы зашевелились из-за сквозняка, и ежедневник сам собой, словно заколдованный, открылся на дате 14 мая, вторник.

Она выбрасывает его в мусорное ведро.

Завязывает пластиковый мешок двойным узлом.

В дверь стучат.

– Это воооолк! Ты тут?

Бога ради, только не сегодня.

Сегодня она хотела бы, чтобы у их матери вообще никогда не было живота.

– С днем рождения!

Улыбка на губах старшей сестры болтается, как мертвец на виселице, и свидетельствует об очередной дурацкой идее. Большая размахивает каким-то громоздким кубическим предметом, накрытым куском черной ткани.

– Ладно, могу я войти?!

Маленькая отодвигается. Большая входит, закрывает за собой дверь, ставит куб на стол, но не снимает с него черное покрывало, явно стараясь продлить томительное ожидание. Уже это дурно попахивает. Впрочем, и сама кубическая штуковина тоже дурно пахнет, вполне конкретно.

Маленькая смотрит на куб, потом на свою сестру, потом на куб, потом на сестру.

Потом на куб.

– Сегодня ровно восемнадцать лет, старушка! Это надо отпраздновать. Мы с тобой теперь обе совершеннолетние! Давай, одевайся.

Только не сегодня. Пожалуйста. Не сегодня. Большая всегда ведет себя так, будто они родились близнецами, 14 мая, того 14 мая, словно Мама никогда не существовала, словно вонючая комната не никогда существовала, словно они были результатом какого-то клинического эксперимента – Лоурел и Харди[8], зачатые в пробирке.

– Но… разве ты не работаешь?

– Сокращение рабочего времени, сестренка. У нас вся ночь свободна. Мне так перепихнуться охота, просто жуть. Не знаю, в чем дело, полнолуние или что там еще, но клянусь тебе: я прямо как скороварка, взорваться готова. Давай, живо одевайся!

– Я не очень хорошо себя чувствую…

Левый глаз ее сестры делает пируэт в орбите.

– Оооо господи! Давай одевайся, тебе говорят!

Стоящий на пластике стола накрытый куб издает какой-то звук. Маленькая вздрагивает, Большая хохочет.

– Это ж надо, какая трусиха! Не может быть…

Быстрым, резким и напыщенным жестом Большая сдергивает черное покрывало. Маленькая отпрыгивает.

– Его звать Гордон. Это тебе для компании.

За прутьями клетки лицо ее сестры в миниатюре – мордочка, поводящая носом на манер крошечного тапира, и толстый провод, лихорадочно метущий опилки.

– А ты знаешь, что крысы моются шесть раз на дню? Это мне тебя напомнило!

Клетка, опять клетка. И еще одна тюрьма.

– Пожалуйста, это очень мило, правда, но я не могу оставить его у себя, не думаю, что…

Во взгляде старшей сестры сверкает молния, потом на ее лбу набухает толстая синяя жила. Маленькая съеживается.

– Хотела доставить тебе удовольствие, и вот результат. Тебе ничем не угодить, сучка! Ты безнадежна.

Большая отталкивает ее холерическим жестом, открывает шкаф и копается там своими круглыми, похожими на две шумовки руками. Гремят вешалки, шарики нафталина катятся по паркету. Вещи падают на пол лоскутным одеялом, платья, пальто, корсажи, все это наваливается грудой, топчется. Гордон глупо вертится на месте, словно хочет сожрать аскариду, которая служит ему хвостом. А Маленькая все твердит про себя: «На полу чисто, все чисто», но ей все труднее и труднее дышать.

Наконец Большая нашла то, что ей понравилось, – черное кружевное платье, купленное на распродаже Эммауса, которое Маленькая еще ни разу не надевала, потому что не было повода. Большая подходит к зеркалу, прижимает тонкую ткань к своему пухлому телу, прикидывает так и эдак, позирует, любуется собой.

– В облипку, что ли?

Маленькая не отвечает, уже не зная, куда смотреть. Вдруг смотрит на свои ноги. Замечает свою сестру в мертвом углу; та извивается, сбрасывая с себя униформу, чтобы натянуть платье.

Кружево трещит.

– Анорексичка хренова.

В ресторане шумно, музыка играет слишком громко. Большая, похожая на перетянутую сосиску в наполовину разорванном платье, запихивает в себя бифштекс по-татарски.

– А ты знаешь, что мертвецы пердят? Клянусь! В трупе еще полно газов. Мне Франк говорил, но я и своими глазами видела, впечатляет. Настоящий выхлоп, представляешь? Вот гадость…

Рубленое сырое мясо, которое ее сестра с воодушевлением поглощает, похоже на клубок хвостов; красных хвостов с яйцом сверху. Кажется, что еще немного, и они зашевелятся на тарелке, как живые. Маленькая сосредоточивается на листе салата в своей, но боится, как бы зверь не выскочил и оттуда, из этой роскошной зелени, лежащей на фаянсе. Она переносит свое внимание на людей у барной стойки, которые ходят взад-вперед, смеются, пьют пиво. Большая все болтает, а Маленькая думает: я бы хотела ее любить… Правда, она же моя сестра, я бы так хотела ее любить! Но она никого не любит, особенно Большую.

Если не считать… И вдруг: о нет, только не это…

Теперь ее сестра вопит из-за музыки, которую сделали громче. Пара рядом косо на нее смотрит.

– …так что приходится массировать им живот перед похоронами, чтобы стравить скопление газов! Ты только представь, а ну как дедуля примется выпускать своих голубков прямо посреди панихиды? Черт подери, ну и потеха! Э, ты меня слушаешь? В чем дело?

Маленькая роняет голову и смотрит на свои коленки. Большая оборачивается, ее лазерный взгляд обшаривает зал, фокусируется и останавливается.

– Что? Вон тот парень? Этот чудила? Он тебе нравится?

Маленькая мотает головой, но, конечно, уже слишком поздно. Молодой человек их увидел и улыбнулся с угла стойки. На нем теперь не полосатый свитер, а матросская тельняшка с ярко-красными рукавами. Он свежевыбрит, лучше причесан, шелковистые кудри пронизаны светом. Большая решительно отталкивает стул и идет прямо к нему.

Маленькая мертвеет.

Она совершенно подавлена при мысли, что у нее еще раз украдут ее место. Смотрит издали на сестру, которая о чем-то договаривается с парнем, и проклинает свою беспомощность, проклинает свое молчание, которое ничем не умеет заполнить, проклинает все, что не смогла высказать или, наоборот, высказала слишком много, и за эту бесстыдную ложь самой себе. Ей хотелось бы, чтобы рухнул потолок, здесь и сейчас, уничтожив ресторан, чтобы ее сестру засосало в воронку циклона и забросило на небеса – но вот они возвращаются, под ручку.

– Похоже, вы друг друга уже знаете?

Маленькая сомневается, можно ли узнать кого-то вот так, за столь малое время, поэтому ничего не отвечает. Веселый голос молодого человека выделяется из общего шума, как радиоволна на другой частоте.

– Мы встретились возле мусорных бачков!

– Да ну? Вот уж не думала, что она вообще способна встретиться с мужиком, даже возле мусорных бачков!

Большая хватает ее за подбородок и вынуждает поднять глаза.

– Слышишь, сестренка? Я горжусь тобой!

Сердце в груди Маленькой останавливается, таймер выходит из строя. У нее дрожат ноги, потом начинают дрожать руки, потом губы, потом глаза, она вся превращается в землетрясение.

– Эй, хватит нюни распускать! Это же комплимент!

Молодой человек внезапно меняется в лице. Смотрит на Большую, потом на Маленькую, потом на Большую.

– Перестань…

– Во что ты суешься?

– Ты же делаешь ей больно, неужели не видишь… Отпусти ее.

– Отпущу, коли захочу. Это моя сестра, понял?

– Отпусти ее.

Рука-шумовка сдавливает лицо. Короткие зазубренные ногти впиваются в кожу, но Маленькая ничего не чувствует, ей всего лишь немного холодно, это словно ледышка. Она видит, как на лбу старшей снова появляется огромная синяя жила, набухает и начинает трепетать, лицо багровеет, пунцовый прилив крови достигает скул. Парень стоит неподвижно, не похоже, что он боится – наверняка привык к диким зверям. Он выдерживает безумный взгляд с такой самоуверенностью, что пораженная Маленькая забывает о ногтях, впившихся в ее щеки. Давление ослабевает, Большая садится, стул пронзительно взвизгивает; строптивый молодой человек не сдвигается с места. Метроном на лбу сестры вот-вот взвоет, как реактивный двигатель «Боинга». Она хватает вилку и тычет ею в его сторону.

– Давай проваливай!

Подчинись. Подчинись. Пожалуйста, подчинись.

Маленькая умоляет взглядом, и парень в конце концов пожимает плечами.

– Идиотка несчастная.

Он поворачивается и идет к людям, облепившим стойку бара, как гроздья мошек. Пухлые пальцы Большой разжимаются, выпускают вилку; она хватает бокал, одним духом выдувает свое бруйи[9], снова начинает есть. Быстро. Все быстрее и быстрее. Маленькая смотрит в сторону молодого человека, молодой человек смотрит на них, говоря с другим парнем, и тот парень теперь тоже смотрит на них.

Ей стыдно. Так стыдно.

Мало-помалу Большая успокаивается, жила на ее лбу опадает, кровь отливает от щек. Вместе с аппетитом возвращается и ухмылка. Сердце Маленькой тикает снова.

– Я у тебя переночую, ладно?

Сидя на краешке банкетки, которая очень сильно пахнет ногами, Маленькая мечтает о сигарете; но даже законы против нее. Большая вихляется на танцполе, извивается, кокетничает, клеится к слишком молодым парням, потом исчезает в общем столпотворении.

Маленькая бросает взгляд на свои часики и зевает. Три часа ночи. Она избегает смотреть на липкий пол, усыпанный пакетиками от презервативов, и на пузатых мужчин, которые с вожделением пялятся на ее бедра, хлопая друг друга по спине. Из-за близорукости ей кажется, что заведение качается, словно лодка с плохо прорисованными контурами. Толпа кишит в отблесках стробоскопов, скопление голой, красной, потной плоти.

Снова появляется ее сестра; в ее руках два коктейля с воткнутыми в них зонтиками из звездчатого крепона. Она ставит один из стаканов на низкий столик и осушает другой одним духом. Поскольку Маленькая к своему не прикасается, выдувает и его тоже.

– Пошли танцевать!

– Я устала, хотела бы вернуться домой. Ты оставайся… А я вернусь…

Большая тянет ее за руку, вынуждает подняться. Но она слишком пьяна, ее заносит, как когда-то в розовом шелковом платье, она падает, поднимается, смеясь над собой. Ее зубы светятся в черных лучах, словно она проглотила неоновую трубку. Хватает сестру за талию, жмется к ней, трепыхается, музыка гремит слишком громко, до боли в животе.

Через какое-то время ей в конце концов становится плохо.

На Больших бульварах и под проливным дождем Маленькая останавливает такси.

По радио говорят, что из-за кризиса во всем мире скупают золотые слитки. Таксист, молодой сенегалец в гавайской рубашке, весело скалит зубы в зеркале заднего вида.

– Бабки, а? Всюду одни бабки!

Большая ерзает в постели.

Маленькая лежит, повернувшись к ней спиной, пытается держаться как можно дальше, цепляется за матрас, чтобы не упасть. Чувствует, как голое тело шевелится под одеялом, различает влажный ритмичный звук, суетливые движения руки. Металлическая клетка поблескивает в лунном свете, оттуда на нее таращатся две бусинки. Маленькая закрывает глаза, подавляя отвращение, и начинает строить забор, но у нее не очень-то получается. Крыса вертится на одном месте, словно в экстазе, словно разделяя наслаждение Большой. Маленькой так хотелось бы не слышать это сопящее колыхание за своей спиной, лихорадочное попискивание копошащейся и скалящей резцы твари, эти экстатические хрипы! Так хотелось бы провалиться сквозь землю, исчезнуть, чтобы ее стеклянная коробка отвердела, стала звуконепроницаемой! Хотела бы подушку безопасности и тонированные стекла, оглохнуть, онеметь, ослепнуть, чтобы ее уничтожили, истребили, хотела бы опустошить себя, стать всего лишь капелькой человечества на белых простынях. Но она не шевелится, по-прежнему не шевелится и ждет, когда это кончится.

Это кончается.

Теперь в темноте лежит только мертвый груз и мерно дышит, свернувшись клубком, лицом к стене.