Тюрки Бартольд Василий

Лекция VIII

Мы видели, что для Хорезма, по его географическому положению, торговля с кочевниками имела больше значения, чем для других культурных областей Средней Азии. То же географическое положение не могло не влиять на этнографический состав и язык населения Хорезма. По всей вероятности, это замечалось и в то время, когда соседями Хорезма были кочевники иранского происхождения; по крайней мере, была попытка доказать, что хорезмийцы принадлежат к тому же аланскому народу, который владел степями от низовьев Сырдарьи до низовьев Дона^{30}. После отюречения степи Хорезм больше других областей подвергался влиянию тюркского элемента. В первые века ислама в Хорезме говорили на иранском наречии, хотя и непонятном для прочих иранцев; на этом языке не только говорили, но и писали еще в XI веке, однако в персидских словарях «хорезмийскими» словами часто называются явно тюркские. В X веке отмечалось также сходство между хорезмийцами и тюрками по наружности. В XIII веке, в эпоху монгольского нашествия, о Хорезме уже говорили как о стране по языку совершенно тюркской. Процесс отюречения совершился, следовательно, между XI и XIII веком, когда Хорезм находился под властью сельджукских наместников тюркского происхождения, сохранявших, однако, старый иранский титул хорезмшах. В последние годы XI века здесь утвердилась наследственная династия хорезмшахов, представители которой почти все носили тюркские имена. Хорезм при них, в первый и последний раз за всю свою историческую жизнь, сделался ядром великой державы, в состав которой вошел целый ряд областей Средней Азии и Персии. Из наместников сельджукских султанов хорезмшахи постепенно сделались верховными владыками восточной части мусульманского мира и как «султаны ислама» требовали признания за ними всех прав, прежде принадлежавших сельджукским султанам; они не хотели даже примириться с фактом восстановления в первой половине XII века светской власти аббасидских халифов; последние хорезмшахи требовали, чтобы их власть, как прежде власть сельджукских султанов, признавалась в самом Багдаде.

Хорезм, конечно, находился под влиянием персидской культуры; среди ученых и поэтов, писавших по-персидски, были и хорезмийцы; при хорезмшахах персидский язык был языком государственного делопроизводства, но едва ли в Хорезме, как в Согде, местное иранское наречие как язык массы населения было вытеснено персидским языком. По всей вероятности, хорезмийский язык оставался языком населения и уступил место только тюркскому языку.

Процессу отюречения еще раньше должны были подвергнуться колонии, основанные на Сырдарье частью хорезмийцами, частью, вероятно, согдийцами. В XI веке здесь были города, населенные тюрками; у Махмуда Кашгарского упоминаются Сауран и Сугнак (в XII веке столица немусульманского кипчакского владения, теперь развалины Сунак-курган) как города огузов.

К юго-востоку от Саурана, между ним и Фарабом, или Отраром, у географов X века упоминается город Шавгар; судя по расстоянию, он по местоположению приблизительно соответствовал нынешнему городу Туркестану. Название «Шавгар» — иранское; был ли этот город в X веке населен иранцами или тюрками, не известно. По одному тексту (Ибн Хаукаля) к Шавгару относится известие о походе Саманида Насра ибн Ахмада[100] (914–943) с войском в 300000 человек (цифра, конечно, преувеличена); если так, то Шавгар был местопребыванием сильного владетеля; но в рукописях источника Ибн Хаукаля, сочинения Истахри[101], мы находим в соответствующем месте разночтения; поэтому остается неясным, куда был направлен поход, тем более что других известий об этом событии нет. Кроме Шавгара, по Сырдарье был еще другой Шавгар в 4 фарсахах (около 25 километров) к юго-западу от Аулие-Ата. К обоим Шавгарам одинаково могут относиться слова Самани[102] (XII век, со ссылкой на автора XI века) о «пограничной местности с тюрками» и слова Якута (XIII век, со ссылкой на автора XII века Имрани) об одном «из тюркских городов».

Ни Самани, ни Якут не знают на месте Туркестана города Ясы, или Еси, хотя это название существовало уже в XII веке, когда прославился происходивший из того города или, по крайней мере, живший и умерший в нем святой Ахмад Есеви (или Ясеви)[103]; год его смерти — 562 / 1166–1167. По некоторым известиям, Ахмад происходил из Сайрама, под которым следует понимать город на небольшом расстоянии к востоку от нынешнего Чимкента, известный также под названиями Исфиджаб и Белый город (аль-Мадинат аль-байда); этот Сайрам упоминается уже у Махмуда Кашгарского.

Ахмад, получивший от тюрок прозвание «отец Ясеви» (Ата Ясеви), имел, по-видимому, большое влияние на распространение среди них ислама и мусульманского мистицизма. Его стихотворения в мистическом духе на тюркском языке получили широкую популярность, и до сих под им подражают среднеазиатские народные поэты. К сожалению, эти стихи, именно вследствие своей популярности, не дошли до нас в своем первоначальном виде; многочисленные переписчики изменяли язык подлинника в духе своего времени, делали вставки. Таким же образом биография Ахмада Ясеви известна нам почти исключительно по позднейшим легендарным рассказам. По этим легендам, у Ахмада Ясеви был тюркский предшественник Арслан-баба, или Баб-Арслан (известно, что в Туркестане слово баб, по-арабски «ворота», употреблялось для обозначения распространителей ислама); сын Арслана, Мансур-Ата, был первым халифом, или преемником[104], Ахмада. Сам Ахмад был третьим халифом приехавшего из Хамадана в Туркестан персидского мистика ЮсуфаХамадани[105], умершего в 1140 году в Мерве, где он много лет стоял во главе школы мистиков. Юсуф Хамадани, по словам его биографа, совершенно не знал по-тюркски, что не помешало ему сделать своим учеником основателя тюркского мистицизма. Вторым халифом Юсуфа, то есть непосредственным предшественником Ахмада, был шейх Абу Мухаммед Хасан бин Хусейн аль-Андаки, умерший в 1157 году. Об аль-Андаки дает некоторые сведения его современник и знакомый Самани, тогда как об Ахмаде Самани ничего не было известно, и даже нисба[106] Ясеви в словарь Самани, специально посвященный нисбам, преимущественно богословов, не вошла.

Культ Ахмада Ясеви, как тюркского святого по преимуществу прочно держался на Сырдарье, как показывает великолепное здание, построенное над его могилой в конце XIV века Тимуром. Среди учеников и преемников Ахмада был целый ряд мистиков, писавших по-тюркски и носивших тюркское прозвание ата — «отец», в том числе Хаким-Ата, или Сулейман Бакыргани[107], деятельность которого была связана с Хорезмом. Подобно Ахмаду, Хаким-Ата оставил сборник мистических наставлений на тюркском языке, но не в стихах, как Ахмад, а в прозе. Изречения Хаким-Ата, подобно изречениям Ахмада, были написаны простым языком и предназначены для широких масс^{31}.

Жизнь Хорезма в эти века, когда он подвергался процессу отюречения, представляет большой интерес в связи с вопросом, насколько постепенно установившееся в Туркестане преобладание тюркского элемента влекло за собой упадок культуры. Из европейских ориенталистов о роли тюрок как элемента, враждебного культуре, определеннее всего высказался знаменитый немецкий ориенталист Нёльдеке[108]. По мнению Нёльдеке, завоевание тюрками государства Саманидов было «одной из самых печальных катастроф в истории этих стран». Позже Нёльдеке добавил, что считает вторжение тюрок в образованный мусульманский мир «всемирно-историческим несчастием первой степени». Но в Хорезме мы имеем пример высококультурной страны, где не только установилась власть тюрок, но даже получил преобладание тюркский язык; между тем трудно было бы привести какие-нибудь факты, которые бы свидетельствовали о более низком культурном уровне Хорезма XIII века сравнительно с Хорезмом X и XI веков. Сведения о Хорезме, сообщенные Якутом, бывшим там непосредственно перед монгольским нашествием, свидетельствуют о значительном развитии городской жизни и даже о расширении культурной площади, особенно в юго-западной части Хорезма. Из других известий мы знаем, что хорезмийские купцы совершали в Средней Азии еще более отдаленные путешествия, чем прежде, и приобретали влияние в еще более отдаленных странах; в 1218 году к хорезмшаху Мухаммеду[109] приезжал хорезмиец Махмуд в качестве посла от Чингисхана. Очень вероятно, что этот Махмуд — одно и то же лицо с «послом Махмудом» Махмудом Ялавачем[110], который в монгольскую эпоху был наместником Пекина, тогда как его сын Масуд-бек[111] управлял культурными областями Средней Азии. Титул бек и чисто тюркские имена двух из сыновей Масуда заставляют полагать, что сам он и его отец Махмуд были по языку тюрками.

О высоте умственной культуры свидетельствует широкое распространение в Хорезме, еще в XI веке, рационалистической богословской школы мутазилитов, процветавшей и в XIII веке. Богословские споры велись в Хорезме с большим тактом, без проявления грубого фанатизма; если кто-нибудь пытался в слишком резких словах отстаивать свое мнение, его тотчас останавливали.

Насколько прочно утвердилась в Хорезме мутазилитская школа, видно из того, что она пережила монгольское нашествие, хотя именно Хорезм, вследствие оказанного им в 1221 году упорного сопротивления, подвергся со стороны монголов особенно страшному опустошению. Сельскохозяйственная культура, по-видимому, не могла быть восстановлена в полной степени, и культурная площадь еще в XIV веке была менее значительна, чем в домонгольскую эпоху, но столица Хорезма Ургенч уже через несколько лет после 1221 года была восстановлена приблизительно на том же месте и описывается путешественниками монгольской эпохи, мусульманскими и европейскими, как один из главных городов на торговом пути из Передней Азии и Европы на Дальний Восток. Арабский путешественник Ибн Баттута[112], бывший там в 1333 году, называет Ургенч «одним из самых больших, значительных и красивых тюркских городов».

Хорезм и культурно связанные с ним города по нижнему течению Сырдарьи были местом оживленной литературной и научной деятельности как до монгольского нашествия, так и после него. Большое число имен авторов, писавших в Хорезме и соседних с ним местностях, и названий их сочинений приводится в истории арабской литературы Брокельмана[113]; насколько мне известно, константинопольские библиотеки дают возможность значительно пополнить эти сведения. Преобладают, конечно, памятники богословской литературы, но и эти памятники представляют интерес не только для богословов; в одном из них, как мне сообщили, приводятся фразы на хорезмийском языке. Среди происходивших из Хорезма или действовавших там в XII веке мы видим таких ученых мирового значения, как Замахшари[114] и Шахрастани[115]. Разумеется, от таких ученых в то время трудно было ожидать проявления местного или национального (тюркского) патриотизма, но любопытно, что для последнего хорезмшаха Джелал ад-дина[116] (он покинул Хорезм в начале 1221 года, в ноябре того же года бежал в Индию, с 1223 года действовал в Западной Персии и в 1231 году погиб в войне с монголами) была составлена неким Мухаммедом ибн Кайсом, о котором мы никаких других известий не имеем, «большая книга» о тюркском языке, по-видимому по-арабски. После сочинения Махмуда Кашгарского это, насколько известно, первый труд о тюркском языке; к сожалению, книга Мухаммеда ибн Кайса не дошла до нас и существование ее известно только по двум ссылкам писавшего уже при монголах Джемаль ад-дина Ибн Муханны.

По-видимому, тюрки в Хорезме не только усвоили высокую для этого времени культуру, которую они там нашли, но воспользовались ею для дальнейшего развития тюркско-мусульманской литературы. Без тюркско-хорезмийской культуры домонгольского периода трудно было бы понять то значение, которое в монгольский период имели в истории тюркской литературы Хорезм и Золотая Орда. Произведение золотоордынского поэта хорезмийского происхождения, относящееся к 1353 году, написано на том литературном языке, который потом, в эпоху Тимуридов[117], был назван чагатайским; притом оно написано не в Хорезме, откуда происходил автор (его прозвание — Хорезми[118]), а на берегах Сырдарьи. Поэт Хорезми имел предшественников; сохранилась рукопись поэтического сочинения, написанного не при Джани-беке[119], как произведения Хорезми, но для его старшего брата Тинибека[120], который назван царевичем (шахзаде), из чего видно, что автор писал еще при его отце Узбеке[121], то есть до 1340 года. Даже в Крыму, где в домонгольский период мусульман, насколько известно, не было совсем, была написана поэма о Юсуфе и Зулейхе, известная нам по старому переводу на южнотюркский литературный язык, возникший в монгольский период и впоследствии названный османским.

На нижнем течении Сырдарьи, в городе Барчкенде, известном также под названиями Барчын и Барчынлыг, во второй половине XIII века жил ученый факих Хусам ад-дин Хамиди аль-Асими Барчынлыги, писавший сочинения на трех языках, причем, по словам знавшего его лично историка Джемаля Карши, его сочинения на арабском языке были красноречивыми, на персидском — остроумными, на тюркском — правдивыми. Насколько известно, это первое в мусульманской литературе сопоставление языков арабского, персидского и тюркского как трех литературных языков мусульманского мира. Сам Джемаль Карши был родом из Алмалыка, где он родился около 1230 года, и впоследствии большею частью жил в Кашгаре; с Хусам ад-дином он познакомился в Барчкенде, куда ездил в 672 / 1273–1274 году. Рассказ Джемаля Карши показывает, что культура Золотой Орды оказывала влияние на культуру Туркестана еще в XIII веке. Факт этого влияния до последнего времени оставался совершенно неизвестным как самим среднеазиатским тюркам, так и европейским ученым. Бабур[122] в начале XVI века полагал, что произведения классического чагатайского поэта Алишера Навои[123] написаны на том же языке, на котором при нем говорили в Фергане, в городе Андижане. Радлов в 1888 году старался доказать, что Бабур ошибался и что чагатайский язык был искусственным литературным языком, не связанным с местной разговорной речью; по мнению Радлова, происхождение этого языка связано исключительно с культурными влияниями, идущими с востока на запад, начиная с литературного языка уйгуров (об орхонских надписях тогда не было сведений) и кончая составленной в 1310 году и написанной, как полагал Радлов, «еще чистым уйгурским языком» «Книгой о пророках». Распространение того же литературного языка в Золотой Орде, о чем свидетельствует язык относящихся к концу XIV века ярлыков Тохтамыша[124] и Тимур-Кутлуга[125], Радлов относит, по-видимому, только к XIV веку; по его мнению, ярлыки были написаны человеком, «сведущим в литературном чагатайском языке». В его время еще нельзя было предполагать, что самый чагатайский язык образовался в связи с культурным влиянием Золотой Орды на Туркестан, а не наоборот.

Образование чагатайского литературного языка было бы невозможно без монгольского нашествия. Монгольские завоевания XIII века занимают, как известно, совершенно исключительное место в мировой истории. Несмотря на частые случаи нашествия кочевников на культурные страны, мы не знаем другого примера, чтобы один и тот же народ в короткое время завоевал культурные государства Дальнего Востока, Передней Азии и Восточной Европы. Естественно, что о монголах писали во всех странах, завоеванных монголами, так что в источниках мы находим о Монгольской империи много материала. Европейская наука также посвятила Монгольской империи больше внимания, чем едва ли не всем прочим государствам средневекового Востока; тем не менее далеко не все вопросы, связанные с образованием этой империи, могут считаться выясненными. Так, имеющий для нас самое большое значение вопрос о столкновении между государствами Чингисхана и хорезмшаха Мухаммеда рассматривался преимущественно в связи с воинственными планами победителя, Чингисхана; причем часто старались доказать, что эти планы были если не вызваны, то поддержаны влиянием аббасидского халифа Насира[126]; до сих пор в научной литературе иногда высказывается мнение, что Чингисхана призвал против хорезмшаха халиф. Между тем сопоставление мусульманских известий об этой борьбе приводит к заключению, что война была если не вызвана, то ускорена воинственными планами не Чингисхана, а хорезмшаха.

В обязанности «султанов ислама», какими хотели быть последние хорезмшахи, входили не только защита веры и основанной на ней справедливости внутри мусульманского мира, но также, при благоприятных обстоятельствах, освобождение мусульман от владычества неверных. В царствование Мухаммеда этому способствовали упадок государства кара-китайских гурханов и восстания в некоторых из подчиненных им мусульманских областей. Ни о причине, ни о ходе этих восстаний подробными сведениями мы не располагаем. Одним из первых мусульманских владетелей, восставших против гурхана, был, по-видимому, султан Хотана; об этом несомненно тюркском и мусульманском владении говорится только по этому случаю; монет, которые бы были чеканены в Хотане в домонгольский период, мы также не имеем. Приблизительно в то же время на противоположной окраине государства гурхана, в Бухаре, против господства гурхана и в то же время против своих местных владетелей выступило само население. Незадолго перед этим Бухара сделалась совершенно независимой — от жившего в Самарканде тюркского хана вся власть перешла к «семье Бурхан», из которой происходили садры, главы местного мусульманского духовенства; садры были непосредственно подчинены кара-китаям и имели право сами отвозить дань в орду гурхана, то есть к ним применялась самая мягкая из форм вассальной зависимости, известных в истории кара-китаев и потом в истории Монгольской империи. И вот господство садров было уничтожено народным восстанием, вообще направленным против местной аристократии; во главе восставших был человек из ремесленного класса, которого обвиняют в жестоком преследовании вельмож, чем достаточно выясняется характер восстания. Замечательно, что садры, несмотря на религиозный авторитет, на котором основывалась их власть, обратились с просьбой о поддержке в орду языческих кара-китаев. Кара-китаи исполнили их просьбу, но вместо военной силы смогли поддержать их только грамотами, не оказавшими, вследствие общего упадка могущества государства гурхана, никакого действия.

Бухарскими событиями воспользовался хорезмшах Мухаммед для своего первого похода против кара-китаев осенью 1207 года. Можно было ожидать, что им будет поддержано народное движение, также направленное против владычества гурхана, но этого не случилось; предводитель движения, по-видимому не имевший возможности оказать сопротивление войску хорезмшаха, был уведен в плен в Хорезм. Тогда же хорезмшах вступил в переговоры с вассалом гурхана, самаркандским ханом. Два последних владетеля Самарканда из династии Караханидов, Ибрахим и его сын Осман, носили громкий титул султан ас-салатин («султан султанов»), причем на монетах Ибрахима к этому арабскому титулу присоединено тюркское прилагательное улуг — «великий».

Кроме этого и титула Ибрахима, тамгач-хан, на монетах обоих ханов нет других признаков тюркского происхождения династии; только из сочинения их персидского современника Ауфи[127] нам известны полные тюркские титулы Ибрахима и Османа — Кылыч Тамгач-хан и Кылыч Арслан-хан хакан. Нет также сведений о том, насколько был значителен тюркский элемент среди войска и подданных обоих ханов. Любопытно, что озеро, куда впадают остатки Зеравшана, уже тогда носило название Кара-куль, из чего можно вывести заключение, что даже в Бухарской области, по крайней мере в местности, ближайшей к пустыне и к Хорезму, уже тогда был некоторый тюркский элемент.

Поход 1207 года не имел больших результатов; по-видимому, временно завоеванные хорезмшахом области снова должны были подчиниться гурхану. Только осенью 1210 года хорезмшаху Мухаммеду удалось недалеко от Таласа разбить войско кара-китаев. Победа не была вполне решительной и не привела к объединению вокруг хорезмшаха мусульманских подданных гурхана; хорезмшах даже не мог оказать поддержки восставшим против гурхана жителям Баласагуна. Тем не менее он воспользовался победой для придания нового блеска своей державе. Он стал называть себя султаном Санджаром, по имени последнего могущественного сельджукского султана; кроме того, он принял имя Искандера, то есть Александра Македонского, чем ясно показал, что стремится к завоеваниям в мировом масштабе, а не только в той степени, в какой это было необходимо для «султана ислама».

Участь государства кара-китаев, однако, была решена не столько действиями хорезмшаха, сколько прибытием монголов или, как их называли в то время, татар, причем сначала пришли, по выражению историка Ибн аль-Асира, «первые татары», вытесненные из Монголии Чингисханом, потом — войска самого Чингисхана.

Историк Рашид ад-дин связывает широкое распространение в домонгольский период народного названия татар с могуществом татар в собственном смысле слова, живших около озера Буир-Нор. Теперь мы знаем, что название татар было широко распространено гораздо раньше, начиная с эпохи орхонских надписей, то есть с VIII века; в X веке мы видим его в рукописи Туманского, в XI веке — у Махмуда Кашгарского. По всей вероятности, так с самого начала назывались народы, говорившие на монгольском языке. Из данных, приведенных у Рашид ад-дина и в других источниках, можно заключить, что граница между районами господства языков монгольского и тюркского проходила тогда приблизительно там же, где проходит теперь. По-монгольски говорили найманы, владевшие Западной Монголией от Орхона до Верхнего Иртыша, и даже их северные соседи ойраты у истоков Енисея, причем эти истоки назывались Секиз-мурэн, что указывает на смешение здесь монгольского языка с тюркским (секиз — тюркское числительное «восемь», мурэн — монгольское «река»). К северу от ойратов на Енисее, или Кеме, как река всегда называлась тюрками, жили говорившие по-тюркски канглы и кипчаки, может быть, карлуки, центром которых был возникший не ранее XII века город Каялык в северной части Джетысуйской области. Монгольские народности занимали с юга на север пространство от Китайской стены по крайней мере до Байкала и находились на различных степенях культурного развития; китайцы различают белых татар на юге, по соседству с Китаем, черных татар дальше к северу и диких татар, или, как их называли сами монголы, «лесные народы», на крайнем севере; в отличие от черных татар, эти народы были не кочевниками, а звероловами. В этом отношении сведения о монголах XIII века богаче и разнообразнее, чем более ранние сведения о тюрках. Ни в китайских, ни в других источниках не говорится, были ли рядом с тюрками-кочевниками тюрки-звероловы, вообще каковы были в то время отношения между степняками и лесными народами; исключение представляют только несколько слов у Гардизи о киргизах и их восточных соседях. Из сочинения Рашид ад-дина мы узнаем, что шаманизм был первоначально религией не кочевников, а звероловов и еще в то время самыми искусными шаманами считались шаманы, жившие в северных, лесных областях. По поводу обладавшего особой шаманской силой племени лесных урянхитов у Рашид ад-дина приводится рассказ, из которого видно, что зверолову жизнь кочевника представлялась таким же невыносимым рабством, как кочевнику — жизнь оседлого земледельца.

Междоусобия, которые предшествовали объединению Монголии под властью Чингисхана, происходили преимущественно среди кочевников. Основной чертой этих междоусобий, как теперь доказано, была борьба между степной аристократией, во главе которой стоял Чингисхан, и народными массами, объединившимися вокруг прежнего друга Чингисхана, потом разошедшегося с ним, Джамухи[128], принявшего, по примеру кара-китайского государя, титул гурхан. Джамухе удалось создавать для Чингисхана все новых врагов среди ханов и предводителей отдельных монгольских народностей, но борьба кончилась отчасти истреблением, отчасти бегством из Монголии всех приверженцев и союзников Джамухи.

Последняя битва с Чингисханом, в которой принимал участие Джамуха, относится к 1204 году; в 1205 году Джамуха, по монгольским известиям, был выдан Чингисхану и казнен. Любопытно, однако, что историк Джувейни говорит о каком-то богатыре Гурхане, находившемся на службе у Чингисхана, перешедшем на сторону мусульман и убитом при взятии монголами Бухары в 1220 году. Возможно, что Джамуха, вопреки монгольскому преданию, нашел убежище во владениях хорезмшаха.

Из монгольских врагов Чингисхана на запад удалились мергиты, жившие на Селенге, и найманы. Те и другие были разбиты Чингисханом в 1208 году; после 1209 года они разделились: мергиты направились более северным путем и пришли в страну кипчаков, найманы — в страну кара-китаев. Как мергиты, так и найманы подверглись перед этим влиянию христианской пропаганды; найманы, сверх того, как мы видели, усвоили от уйгуров письменность. О культурном влиянии тюрок на монголов говорят и многие другие факты, в том числе большое число собственных имен и титулов у народов монгольского происхождения. О мусульманской пропаганде, несмотря на присутствие в орде Чингисхана мусульманских купцов, притом еще до его выступления из Восточной Монголии, известий нет. Едва ли не единственное указание, что уже при Чингисхане были монголы-мусульмане, мы находим в имени одного из мергитских предводителей, брата жены Чингисхана — Джемаль-ходжа.

Во время борьбы с мергитами и найманами Чингисхану в 1207 году подчинился первый тюркский народ — киргизы на Енисее; впоследствии они восстали против него ив 1218 году были усмирены старшим сыном Чингисхана Джучи[129], перешедшим через Енисей по льду. В то время уже не было, как в VIII веке, киргизского хакана; народ разделялся на две части, имевшие каждая своего предводителя; ни тот, ни другой не назывался ханом. Впоследствии киргизы даже утратили воспоминание о том, что у них когда-либо были ханы. Радлов слышал у кара-киргизов предание, по которому киргизы обратились к «великому хану», то есть Чингисхану, с просьбой дать им в князья своего сына Джучи; Джучи, в то время маленький мальчик, попал в стадо куланов (диких ослов) и был уведен ими; Аксак («хромой») Кулан-Джучи-хан был первым и последним ханом киргизов. Несмотря на фантастичность рассказа, в нем сохранилось воспоминание о подчинении Чингисхану и его сыну Джучи. Даже рассказ о куланах, может быть, представляет отголосок предания о стихах, будто бы произнесенных Чингисханом на тюркском языке в 1227 году после получения известия о смерти Джучи: «Подобно кулану, лишившемуся (вследствие преследования охотниками) своего детеныша, я разлучен со своим детенышем; подобно разлетевшейся в разные стороны стае уток, я разлучен со своим героем-сыном».

В 1209 году, за год до победы хорезмшаха над кара-китаями, Чингисхану подчинился предводитель другого, более культурного тюркского народа — идикут уйгурский, до тех пор находившийся в вассальной зависимости от кара-китайского гурхана. Этот факт находился в связи с преследованием бежавших на запад врагов Чингисхана; мергиты и найманы хотели пройти через владения идикута, но встретили с его стороны сопротивление и были разбиты, что более всего способствовало отделению друг от друга этих двух народов, до тех пор действовавших сообща. В 1211 году, через год после победы над кара-китаями хорезмшаха, объявившего себя освободителем мусульман от ига неверных, подданным Чингисхана признал себя другой вассал гурхана, мусульманский владетель карлукский Арслан-хан.

Этот факт свидетельствует об упадке авторитета хорезмшаха даже среди мусульман Средней Азии. Вообще личные качества хорезмшаха как государя находились в полном противоречии с его громкими титулами и внешним блеском его державы; в покоренных странах он совершенно не был в состоянии сдерживать свое войско и защищать население от притеснений воинов. Этим объясняется такой характерный факт, как разрыв в 1212 году между хорезмшахом и самаркандским ханом, вновь перешедшим на сторону кара-китаев. В рассказе Джувейни о переговорах, предшествовавших этому разрыву, интересна подробность, что после женитьбы самаркандского хана на дочери хорезмшаха мать хорезмшаха, желая подольше удержать хана в Ургенче, ссылалась на тюркский обычай, по которому зять первый год после брака должен был прожить в доме тестя. Вернувшись в Самарканд, хан в полном согласии с жителями своей столицы поднял восстание против своих мусульманских освободителей, и хорезмшаху пришлось подавить это восстание потоками крови.

После этого границей владений хорезмшаха сделалась местность по Сырдарье (в том числе и правое побережье) на всем пространстве от Ферганы до Аральского моря; остальные мусульманские области, прежде подчинившиеся кара-китаям, за исключением подчинившегося Чингисхану карлукского владения, перешли под власть предводителя пришедших с востока найманов Кучлука, христианина, по некоторым известиям перешедшего в государстве кара-китаев к идолопоклонству, то есть, вероятно, к буддизму. По-видимому, Кучлук завладел государством гурхана в 1211 году, еще до восстания против хорезмшаха самаркандского хана. Хорезмшах вступил в борьбу с Кучлуком, но не имел успеха; по словам Ибн аль-Асира и Якута, он был вынужден отказаться в пользу Кучлука от некоторых уже занятых им областей, а именно от Исфиджаба (Сайрама), Ташкента и северной части Ферганы; покидая эти области, он будто бы опустошил их и увел с собою население. Может быть, таковы были намерения хорезмшаха, но едва ли ему удалось вполне осуществить их; то состояние, в котором находились эти области менее десяти лет спустя, в эпоху монгольского нашествия, не свидетельствует о полном опустошении.

Замечательно, что, несмотря на отдаленность Монголии от Туркестана, несмотря даже на то, что монголы с 1211 года были заняты войной с Китаем, авторитет Чингисхана был в мусульманской Средней Азии сильнее авторитета «султана ислама». В это время образовалось новое мусульманское княжество в городе Алмалыке (в Кульджинском крае), возникшем, по-видимому, незадолго перед тем. Основатель этого княжества был прежде разбойником и конокрадом, что не помешало ему сделаться родоначальником династии, существовавшей еще в начале XIV века. С самого начала он подчинился Чингисхану; впоследствии Кучлук захватил его на охоте и убил, но вдове убитого удалось отстоять от войска Кучлука Алмалык до прибытия помощи из Монголии. Против другого вассала Чингисхана, Арслан-хана карлукского, Кучлук, по-видимому, ничего не предпринимал. Все свои силы он направил против Кашгарии; после завоевания им этой области там, в первый и последний раз в истории Средней Азии, произошло гонение против ислама; был издан приказ мусульманам принять одежду кара-китаев, было запрещено мусульманское богослужение, казнен один из имамов в Хотане, в мусульманских домах были размещены найманские воины, которые, очевидно, должны были следить за строгим исполнением приказов правительства. И в этом случае мусульмане не получили никакой помощи от «султана ислама» и освободились от притеснителей только в 1218 году благодаря приходу монгольского войска.

Хорезмшах в это время продолжал войну с неверными, но направлял свои удары против менее сильных и организованных врагов — кипчаков в местности к северу от Сырдарьи. Здесь, около Иргиза, произошло более или менее случайное столкновение между хорезмийским войском и монголами под предводительством Джучи, преследовавшими остатки мергитов.

Несмотря на свои неудачи, хорезмшах продолжал мечтать о славе мирового завоевателя, надеялся со временем овладеть Китаем и потому был огорчен известием о взятии в 1215 году Чингисханом Пекина. Чтобы проверить это известие и вообще собрать известия об успехах Чингисхана, им был отправлен посол Беха ад-дин Рази, заставший Чингисхана еще в Китае. Рассказ об этом посольстве передается историком Джузджани[130] со слов самого посла и не вызывает никаких сомнений; следовательно, не халифом Насиром, а самим хорезмшахом было отправлено посольство к монгольскому завоевателю.

Известно, как сложились дальнейшие события, как к Чингисхану, независимо от посольства, пришел из государства хорезмшаха торговый караван, как потом были отправлены из Монголии ответное посольство и ответный караван, как хорезмшах принял посольство и потом ночью отдельно посла-хорезмийца, Махмуда, и как купцы, все мусульмане, были перебиты в пограничном городе владений хорезмшаха Отраре. Особенно характерно требование хорезмшаха, чтобы Махмуд, как хорезмиец, признал себя естественным подданным султана и сообщил ему все нужные сведения о государстве Чингисхана. С точки зрения современного европейца, такое требование кажется вполне естественным, и, например, английское правительство не поколебалось бы предъявить его ко всякому англичанину, который бы случайно находился на службе в стране какого-нибудь дикого или полудикого народа; но средневековые мусульманские купцы не считали себя связанными с правительством тех областей, откуда они вышли, и не видели основания содействовать осуществлению воинственных планов мусульманских государей. Очень вероятно, что эти обстоятельства были одной из причин гибели в Отраре прибывших из Монголии мусульманских купцов. Во всяком случае, поход монголов на государство хорезмшаха после отрарского события был совершенно неизбежен, и ни в каком призывании монголов халифом Насиром или кем-нибудь другим не было надобности. При враждебных отношениях между халифом и хорезмшахом слухи о таких действиях халифа должны были возникнуть; мы знаем, что такое обвинение высказывал против халифа уже сын и преемник хорезмшаха Мухаммеда — Джелал ад-дин, но доказательств у него не было. Поход Чингисхана на мусульманские земли был прямым последствием отрарского события; столь же естественно, что мусульманские купцы оказывали полное содействие Чингисхану и позже, как мы увидим, извлекли больше всего выгоды из порядков, создавшихся после победы монгольских войск.

Лекция IX

Известия о событиях, непосредственно предшествовавших монгольскому нашествию на Туркестан, несколько противоречивы; известия источников и мнения ученых расходятся даже по вопросу, произошло ли вооруженное столкновение между войском хорезмшаха и войском Джучи, кончившееся отступлением монголов, до или после отрарского события. В государстве хорезмшаха Мухаммеда была значительная поэтическая литература, преимущественно на персидском языке, касавшаяся и политических событий, но эта литература известна нам только по кратким ссылкам и цитатам. Сюда относятся: приведенные у Якута арабские стихи, сочиненные от имени самого хорезмшаха Мухаммеда, о разорении покинутых им окраин Мавераннахра; слова Ауфи о составляющейся поэтом Меджд ад-дином Мухаммедом Паизи в городе Неса (в нынешнем Туркменистане, к западу от Ашхабада) поэме в эпическом стиле о событиях царствования хорезмшаха; приведенные тем же Ауфи стихи поэта Омара Хурремабади, с прославлением хорезмшаха как второго Александра, где, между прочим, говорится: «Знай, что со стороны Китая было бы ошибкой искать столкновения с твоим войском; если он искал его, то, без сомнения, он испытал последствия невежества. (Ясно), как день, что если татары не подчинятся твоему повелению, то для всех их день тотчас станет мрачной ночью». Не известно, говорится ли здесь о столкновении с Чингисханом и его монголами или о столкновении с «первыми татарами» — Кучлуком и найманами.

Столкновение около Иргиза не имело дальнейших последствий; нападающей стороной в этом случае был хорезмшах. Ни то, ни другое войско не ожидало этой встречи; хорезмшах воевал в этой местности с кипчаками, Джучи — с мергитами; Джучи даже велел передать хорезмшаху, что не имеет от своего отца поручений вступить с ним в борьбу, но получил ответ, что султан одинаково считает своими врагами всех неверных.

Когда война сделалась для хорезмшаха оборонительной, она стала рассматриваться как защита областей ислама от нашествия неверных, хотя в 1218 году монгольский полководец восстановил в Кашгарии свободу мусульманского богослужения, а причиной войны было убиение в государстве хорезмшаха мусульманских купцов; кроме того, в монгольском войске были мусульманские отряды из Каялыка и Алмалыка, не говоря уже о находившихся на службе у Чингисхана мусульманских купцах. Среди последних в то время, наверное, кроме таджиков были и тюрки; монголы называли всех купцов тюркским словом ортак — «товарищ», очевидно потому, что купцы для снаряжения караванов соединялись в товарищества.

Войско хорезмшаха состояло из представителей разных национальностей. Характерно, что в гарнизоне главного города Мавераннахра, Самарканда, число тюрок и таджиков, по словам Джувейни, было почти одинаково (60000 тюрок, 50000 таджиков). Возможно, что на стойкости этого войска несколько отражалась национальная рознь. По поводу отношений в начале XIII века между Хорезмом и чисто иранской областью, Мазандераном, один из историков[131] замечает, что настоящей дружбы между тюрком и таджиком быть не может. Еще более характерно столкновение в Газне между тюрками и уроженцами иранской горной области Тур; предводитель тюрок хотел достигнуть соглашения с предводителем гурцев, но получил ответ: «Мы — гурцы, а вы — тюрки, вместе жить мы не можем».

Монголам тюрки, конечно, были ближе представителей других национальностей; кроме того, в войске Чингисхана было несколько тюркских отрядов; наконец, тюрок сближали с монголами общие среднеазиатские кочевые традиции; тем не менее мы не видим со стороны монголов попытки объединиться с тюрками и сделать их участниками своих завоеваний. Если с тюрками иногда велись переговоры, то это была только обычная для монголов военная хитрость: посредством ложных уверений в дружбе они разъединяли своих врагов, чтобы потом уничтожить одних после других, в том числе и тех, которых раньше называли своими друзьями и союзниками. Чингисхан даже уверял в своей дружбе мать хорезмшаха Мухаммеда, в то время находившуюся во вражде со своим сыном, чтобы удержать царицу, в распоряжении которой были многочисленные отряды тюрок, от вмешательства в войну. Во время осады Самарканда монголы согласились принять к себе на службу тюркскую часть гарнизона, во главе которой был дядя хорезмшаха, брат его матери; но после взятия города все эти тюрки, будто бы в числе 30000 человек, под начальством двадцати предводителей, были окружены на ровном месте и истреблены.

Таким же образом монголы в Дагестане, где против них выступили аланы в союзе с кипчаками, сказали кипчакам, как тюркам: «Мы и вы одного рода, а эти аланы не из ваших, так что вам нечего помогать им». Получив от монголов подарки, кипчаки покинули алан, но после победы над аланами монголы тотчас обратились против кипчаков и отняли у них вдвое больше, чем раньше дали. Когда половцы, то есть кипчаки, нашли помощь у своих постоянных врагов, русских, монголы стали уверять и русских князей, что не собираются нападать на русскую землю, а пришли только против своих «холопов и конюхов, поганых половцев» (выражение русского летописца), причинивших и русским много зла. Точно так же в Передней Азии монголы некоторое время вели переговоры с теми владетелями, которые потом были уничтожены монгольским нашествием, например с исмаилитами и багдадским халифом.

Султан Джелал ад-дин, по-видимому в 1226 году, послал из Исфахана приказ своему везиру, действовавшему в Азербайджане, — обыскивать караваны, приходившие из Сирии, так как, по дошедшим до него сведениям, в Сирию отправился через Багдад вместе с исмаилитскими купцами татарский посол; Джелал ад-дину нужны были доказательства, на основании которых он мог бы упрекать отдельных князей и правительство халифа в сношениях с татарами. Никаких доказательств добыто не было, хотя везир не остановился не только перед обысками, но и перед истреблением исмаилитских караванов, чем поставил потом в затруднительное положение своего государя. Слухи о переговорах тем не менее могли соответствовать действительности.

Хорезмшах Мухаммед, погибший, как известно, в конце 1220 года на одном из островов Каспийского моря, так мало проявил себя в борьбе с монголами, что монголам осталось неизвестным даже его имя; все действия правительства хорезмшаха во время войны и до нее, в том числе и убиение купцов в Отраре, приписываются монгольскими источниками сыну и преемнику Мухаммеда — Джелал ад-дину. Бегство Джелал ад-дина в Индию в конце ноября 1221 года, в сущности, положило конец борьбе, хотя в следующие годы еще говорится об усмирении некоторых восстаний и взятии некоторых горных крепостей. Летом 1223 года Чингисхан покинул Туркестан и лето 1224 года провел на Иртыше. Еще при жизни Чингисхана, умершего в 1227 году, Джелал ад-дин вернулся в Иран; некоторое время спустя, в 1228 году, монголы одержали над ним победу недалеко от Исфахана, но понесли такие потери, что должны были очистить Иран; отряды Джелал ад-дина преследовали их до Амударьи, но никаких попыток поколебать власть монголов в Хорезме и Мавераннахре сделано не было.

Монгольские завоевания, по всем известиям, были связаны со страшным избиением населения. Европейскими учеными обыкновенно принимается в расчет только избиение кочевниками жителей культурных стран; на самом деле политическое объединение самих кочевников и в этом случае, как во всех других, было достигнуто только после долгой и кровавой борьбы, иногда связанной с систематическим истреблением целой народности, так что трудно сказать, было истреблено войском Чингисхана больше народа в степи или в культурных странах. Столь же трудно доказать, что монгольские завоевания принесли только выгоду кочевникам и только ущерб оседлому населению. Монгольские походы не были связаны, как, например, сельджукское нашествие на Переднюю Азию, с переселением целого народа; подавляющее большинство монголов осталось в Монголии, куда вернулся и сын Чингисхана и где после него еще более тридцати лет было местопребывание его преемников. В области государственного права был перенесен господствовавший в частном праве принцип, по которому отец при жизни выделял одного за другим старших сыновей и оставлял свое основное имущество младшему сыну; поэтому коренной юрт Чингисхана, Монголия, перешел к его младшему сыну Тулую[132]. Монгольская регулярная армия состояла из 129000 человек, из которых Тулуй получил 101 000; эти цифры наглядно показывают, как ничтожно было число ушедших в другие страны монголов по сравнению с оставшимися в Монголии.

Обширные завоевания к западу от Монголии были поделены между тремя старшими сыновьями Чингисхана, причем каждый из них получил из регулярной армии всего 4000 человек (остальные были розданы другим членам ханского рода). Границы владений каждого сына были определены только в самых общих чертах. Как к младшему сыну должен был перейти отцовский юрт, так старший сын, Джучи, должен был получить самые отдаленные из завоеванных земель; поэтому удел Джучи по мере успехов Чингисхана все более передвигался на запад. В то время, когда Чингисхан владел только Монголией, уделом Джучи были земли к западу от Селенги; во время побед на западе предполагалось, что в состав удела Джучи войдут земли «до тех пределов, до которых дойдут копыта монгольских коней». При жизни Чингисхана сюда вошли кипчакские степи к западу от Иртыша, в том числе и та местность, где были истреблены остатки мергитов, до границ царства волжских болгар. После смерти Чингисхана в состав владений потомков Джучи вошли также это царство и все русские княжества (вторжение монголов в Польшу, Венгрию и другие западноевропейские области не привело, несмотря на целый ряд побед, к прочным завоеваниям). Потомками Джучи предъявлялись также притязания на земли к югу от Кавказа и к западу от Каспийского моря; эти притязания были одной из причин частых войн между потомками Джучи и тем государством, которое в 1250-х годах было образовано монголами в Персии.

Во время действий во владениях кара-китаев и хорезмшаха, от Иртыша и на запад до Амударьи и дальше, о присоединении этих земель к владениям Джучи не говорится, за исключением городов по нижнему течению Сырдарьи и Хорезма. Именно потому, что Хорезм должен был войти в состав его владений, Джучи в 1221 году старался, хотя и безуспешно, спасти Ургенч от угрожавшего ему разорения.

Большой интерес представляет факт объединения под одной государственной властью бассейна Волги и низовьев Амударьи, между которыми и прежде была тесная культурная связь, но которые никогда, ни раньше, ни после (до завоевания Туркестана русскими), не входили в состав одного и того же государства. В первой половине XIV века Хорезм был даже теснее связан с бассейном Волги, чем с местностью по Сырдарье; при хане Узбеке монеты с именем этого хана одинаково чеканились в городах бассейна Волги и в Хорезме, тогда как в Сугнаке в это время чеканились монеты с именем другого хана, хотя тоже происходившего из рода Джучи. В состав владений Джучи и его дома первоначально входили также северные окраины империи кара-китаев: часть Джетысуйской области с городом Каялыком и вообще вся местность от Иртыша к озеру Ала-куль и дальше к Или и Сырдарье. Во время путешествия Плано Карпини[133] в 1246 году в восточной части этого района, вероятно недалеко от Иртыша, жил старший сын Джучи — Орда[134]; западная часть, вероятно область между Или и Сырдарьей, принадлежала младшему сыну Джучи — Шибану[135]; мусульманским преданием это имя впоследствии было переделано в Шейбан, вследствие чего в начале XVI века потомок Шибана, основатель узбекского государства в Туркестане, принял поэтическое прозвище Шейбани[136], совпадающее с названием арабского племени, более известным как прозвище (нисба) знаменитого факиха[137] ханифитского толка, ученика Абу Ханифы[138] и Абу Юсуфа[139]. Очень вероятно, что это популярное в мусульманском мире имя было причиной переделки имени Шибан в Шейбан и появления имени Шейбани.

По преданию, приведенному у Абулгази[140], Шибан получил от своего брата Батыя[141] земли между владениями самого Батыя и владениями Орды, с тем чтобы он проводил лето на берегах Иргиза, Ори, Илека и вообще к востоку от Яика и Уральских гор, зиму — в Каракуме, на берегах Сырдарьи, Чу и Сары-су.

Абулгази — поздний автор (XVII век) и не называет своих источников; но, в общем, его известия находятся в согласии со словами современника Орды, Батыя и Шибана — Плано Карпини. Владения Шибана оставались до XV века в руках его потомков, генеалогия которых приводится, без особенно значительных разногласий, у Абулгази и у анонимного историка XV века, автора генеалогического сочинения «Му-изз аль-ансаб» («Прославляющее генеалогии»). Из всех частей, на которые распались владения Джучи, во владениях потомков Шибана более всего преобладала кочевая жизнь; тем не менее здесь в течение более 200 лет власть оставалась в руках членов одного и того же ханского рода — явление довольно редкое у кочевников. Менее всего затронутые городской культурой, потомки Шибана остались более всего верны воинственным традициям кочевников и потому могли выступать в роли завоевателей в такое время, когда могущество династии Чингисхана почти везде пришло в полный упадок.

Вместе с некоторыми другими аналогичными фактами этот факт говорит против мнения Радлова, объясняющего продолжительность существования Монгольской империи, сравнительно с другими кочевыми государствами, только тем, что в состав этой империи вошло много значительных государств оседлых народов и потому она распалась не на союзы кочевых племен, но на культурные государства, стоявшие под властью потомков Чингисхана: Китай, Среднюю Азию, Персию и т. п. На самом деле господство потомков Чингисхана оказалось прочнее всего там, где они менее всего могли опираться на государственные традиции домонгольского периода — в кипчакских степях, в бассейне Волги и в Крыму. По-видимому, для прочности государственного порядка созданная гением Чингисхана военная организация имела не меньше значения, чем те советы в области гражданского управления, которые могли быть получены от представителей оседлой культуры.

Последние были, конечно, склонны преувеличивать то влияние, которое они имели на ханов, и благодетельные последствия этого влияния. В особенности это относится к китайцам, не признававшим культуры, кроме своей собственной, и представлявшим себе прогресс только в виде усвоения начал китайской культуры. Этим объясняется та роль, которую приписывают китайские известия министру Елюй Чу-цаю[142], китайцу по образованию, но не по происхождению (он был из кара-китаев). Из китайских источников можно было бы вывести заключение, что Елюй Чу-цай был истинным устроителем Монгольской империи; взгляд китайцев, несмотря на полное отсутствие сведений о Елюй Чу-цае в некитайских источниках, был принят и европейским издателем Рашид ад-дина Блоше[143]; по его представлению только Елюй Чу-цай объяснил монгольским ханам, что нельзя ограничиваться избиением и порабощением населения культурных стран. Влиянию Елюй Чу-цая и вообще представителей китайской культуры, по словам Блоше, не подверглось только государство Джучи, и потому оно осталось погруженным в «невыразимое варварство»^{32}.

На самом деле западная часть владений Джучи, где правил его второй сын Батый (Бату), считавшийся также верховным владыкою всего удела своего отца, достигла при монголах значительной степени культуры. Довольствуясь взиманием дани с русских князей и назначением при них, в первое время, своих представителей, монголы поселились в уничтоженном ими государстве волжских болгар. При возвращении из Руси к Чингисхану в 1223 году монголы были окружены болгарами и должны были проложить себе путь с большими потерями; за это они отомстили в 1236 году, когда им удалось завоевать государство болгар и разрушить их столицу. Разрушенный город скоро был восстановлен; все постройки и надписи, сохранившиеся в нем теперь, относятся к эпохе монгольского владычества. Город Болгар был некоторое время единственным во владениях дома Джучи, где чеканились монеты монгольских ханов. Из надписей видно, что население еще в начале XIV века сохраняло свой прежний, домонгольский язык, остатком которого является теперь чувашский; но постепенно оно должно было подвергнуться влиянию тюркского языка кипчаков, сделавшегося государственным языком и здесь, как в монгольской Средней Азии. Города, основанные в XIV веке на среднем течении Волги при монголах, как Казань, по всей вероятности, с самого начала были чисто тюркскими. На нижнем течении Волги новые города устраивались уже при Батые. Монах Рубрук на пути в Монголию в 1253 году видел на Волге «новый поселок, который татары устроили вперемешку из русских и сарацин (мусульман), перевозящих послов как направляющихся ко двору Батыя, так и возвращающихся оттуда». Имеется в виду Укек близ Саратова. При возвращении из Монголии, в 1254 году, Рубрук упоминает «новый город, построенный Батыем на Этиле» (Волге), — Сарай. Сам Рубрук проехал через Сарай, но говорит только, что «Сарай и дворец Батыя находились на восточном берегу»; ни город, ни дворец не описываются. Вблизи тех же мест, на среднем рукаве Волги, был какой-то город домонгольского периода Суммеркент; монголы будто бы осаждали этот город восемь лет.

Город Суммеркент не упоминается ни в каких других источниках; остается неизвестным, кому он принадлежал и можно ли отождествить его, как иногда предлагалось, с Саксином, городом, находившимся, по словам автора XII века Абу Хамида Гарнати[144], в руках огузов. Местоположение Саксина также остается спорным, но чаще всего его искали при устье Яика или Волги (Саксин XII века в таком случае не имеет ничего общего с тем Саксином, который упоминается у Махмуда Кашгарского как болгарский город, тождественный с Суваром). Нигде, впрочем, не говорится, чтобы монголы встретили в Саксине продолжительное сопротивление.

Сарай — персидское слово, рано перешедшее к тюркам и встречающееся уже в «Кутадгу билик». При монголах так обыкновенно назывались ханские дворцы, и это же название переносилось на возникавшие около дворцов города. Так возникли селение Сарай на Амударье, выше Термеза, Сарай на Волге и Бахчисарай в Крыму. О местоположении приволжского Сарая в научной литературе были споры; в связи с упоминанием на монетах и в некоторых письменных источниках Нового Сарая обсуждался также вопрос, принадлежало ли название Сарай двум городам или только одному. Судя по данным Рубрука, первоначальный Сарай, построенный Батыем, находился там, где теперь развалины вокруг селения Селитренного; другой Сарай, связывавшийся с именем брата Батыя, Берке[145], находился на месте Царева (ныне Ленинск) и имел, судя по сохранившимся там развалинам и по сделанным во время раскопок находкам, гораздо большее значение в истории. Делаются попытки доказать, что на месте Селитренного находился не только Сарай Батыя, но и Сарай Берке и что Новый Сарай на месте Царева возник только при Узбеке и получил дальнейшее развитие при Джанибеке; между тем в источниках Сараем Берке называется именно Сарай, существовавший при Узбеке. До нас дошла монета, чеканенная в Новом Сарае в 710/1310–1311 году, до воцарения Узбека; кроме того, в Константинополе имеется рукопись богословского сочинения, написанного в Новом Сарае в 705 / 1305–1306 году. Эпитет «новый» встречается на монетах в эпоху монгольского владычества в Южной России при таком большом числе городов, что трудно предположить, что во всех этих случаях были два города, старый и новый, носившие одно и то же имя; гораздо более вероятно, что при расширении города новые кварталы рассматривались как «новый город».

В противоположность восточным областям владений Джучи, в государстве преемников Батыя и Берке все более развивалась городская жизнь. Мы видим целый ряд городов, в которых чеканились монеты; особенно замечательно, что каждый город выработал свой тип монеты. Ценность монеты была приблизительно одинакова, и в этом отношении мы видим в монгольский период больше единообразия, чем когда-либо раньше или после. Во всех государствах, образованных монголами, кроме Китая, постепенно установилась серебряная монетная система, причем большие серебряные монеты назывались динарами, мелкие — дирхемами; динар равнялся шести дирхемам. В государстве потомков Джучи для дирхема был установлен вес 1/3 золотника (мискаль), и этот же вес был потом принят в Средней Азии и в Персии, в чем особенно наглядно проявляется то значение, которое имели в то время для международной торговли области государства потомков Джучи, в особенности Хорезм. Но по отношению к внешнему виду монет, характеру надписей, внешней форме букв, орнаменту и т. п. в каждом городе были свои традиции. В связи с этим возникает вопрос, насколько по культурной жизни отдельных городов можно судить о культурном состоянии государства потомков Джучи в целом. На основании находок, сделанных в Сарае и в других местах, стали говорить о культуре Золотой Орды, как называется государство Батыя в русских летописях (в восточных источниках этого названия, насколько мне известно, нет) и даже о культуре татарского народа. Потребуются, вероятно, еще продолжительные исследования, прежде чем можно будет сказать с уверенностью, какая национальность преобладала в том или другом городе или местности и как произошла культурная эволюция, окончившаяся победой ислама и тюркского языка.

Монгольский элемент не мог быть в Золотой Орде значителен, и преобладание тюркского языка, вероятно, установилось довольно скоро, особенно с тех пор, как прекратилась связь Золотой Орды с Монголией. Батый и при его жизни Берке еще принимали участие в решении дел, касавшихся всей империи, и ездили для этого в Монголию. Рубрук в 1253 году говорит о разделении всей империи на области влияния Батыя и жившего в Монголии императора Мункэ[146]; граница между этими областями проходила между реками Талас и Чу. Мусульманские авторы тоже говорят о подчинении власти Батыя и потом Берке городов Мавераннахра; только после 1260 года в Средней Азии утвердилась власть Алгуя[147], потомка второго сына Чингисхана, Чагатая, и даже распространилась на некоторые области, с самого начала входившие в состав Золотой Орды; Алгуй занял Хорезм, через несколько лет отнял у Берке и разрушил город Отрар. Эти области потом снова вошли в состав Золотой Орды, но дальше к востоку власть золотоордынских ханов не простиралась; уже в царствование Берке (1257–1266) золотоордынский хан из второго лица в Монгольской империи сделался владетелем самостоятельного государства, хотя только следующий хан, Менгу-Тимур[148] (1266–1280), стал чеканить монеты со своим именем. Номинально золотоордынскому хану подчинялись все другие ханы из дома Джучи, в том числе потомки Орды и Шибана, но это подчинение не имело действительного значения. Некоторые историки называют Золотую Орду Синей, владения потомков Орды — Белой, причем употребляются не монгольские слова, а тюркские — кок и ак. Однако в некоторых источниках термин «Синяя орда» прилагается к владениям потомков Орды; один анонимный историк начала XV века даже утверждает, будто деление на орды Белую (восточную) и Синюю (западную) образовалось только при хане Тохте[149] (1291–1312; настоящая монгольская форма этого имени, как видно из письма монгольского хана Персии французскому королю в 1305 году — Тогтага) после борьбы между ним и мятежным царевичем Ногаем[150] (Ногай был убит в 1300 году); по этому источнику, ханы Белой орды были потомками Ногая, что совершенно не соответствует действительности и показывает, как неверно представляли себе уже в XV веке в Персии (где писал аноним) историю потомков Джучи. Абулгази называет Белой ордой владения Шибана. Если не принимать в расчет владений потомков Орды и Шибана, то Золотая Орда с самого начала была более сплоченным государством, чем владения других потомков Чингисхана. В отдельных местах были царевичи, имевшие свои орды и располагавшие особыми военными отрядами, хотя и признававшие над собой власть хана; о торговом городе Судаке в Крыму один из египетских авторов говорит, что доходы его делились между четырьмя татарскими царями; но никаких всесильных династий домонгольского происхождения на всем пространстве Золотой Орды от Дуная до Хорезма и низовьев Сырдарьи не было.

Монголы принесли с собой в Золотую Орду, как всюду, уйгурскую письменность, которая до них в стране едва ли была известна. До нас дошли написанные уйгурскими буквами золотоордынские ярлыки конца XIV века; к этому же периоду относятся последние монеты хана Тохтамыша, где уйгурскими буквами написано имя хана. Эти монеты показывают, что имя хана иногда произносилось монголами, вероятно и некоторыми тюрками, иначе, чем оно писалось арабским шрифтом; так, имя хана Джанибека (1341–1357) писалось уйгурскими буквами Чамбек. По словам Абулгази, монгольский язык даже в XV веке еще не вполне вышел из употребления, но доказательств этого нет. Монет с монгольскими надписями в Золотой Орде не было, тогда как встречаются монеты с тюркской надписью кутлуг болсун, хотя только анонимные и, вероятно, поздние. Ибн Баттута, посетивший орду хана Узбека, слышал там только тюркские слова; так, среди женщин придворного штата упоминаются улу хатун и куну к хатун, то есть большая и малая хатун. Сам же хан называл своего духовного наставника из сейидов тюркским словом ата — «отец». Тюркский язык употреблялся и в мусульманском богослужении; в городе Азаке в присутствии Ибн Баттуты проповедник произнес проповедь по-арабски, молясь за султана (то есть хана Узбека), за эмира (эмир Азака был по происхождению хорезмиец) и за присутствующих, потом он же перевел свою речь на тюркский язык. Правда, это происходило не в мечети, а на пиру; после чтения Корана пели песни, сначала по-арабски, потом по-персидски и по-тюркски. Ибн Баттута прибавляет, что арабские песни назывались «разноцветными», «пестрыми»; так впоследствии называлась речь, в которой арабские слова смешивались с персидскими и тюркскими.

Распространение ислама, может быть, было больше связано с влиянием тюрок Хорезма и Средней Азии, чем с влиянием волжских болгар. Местные тюрки, кипчаки, еще в домонгольский период подвергались влиянию христианства с двух сторон, из Руси и Западной Европы; что эта пропаганда продолжалась и в монгольский период, видно из относящегося к концу XIII века команского (кипчакского) словаря, где приводятся в переводе на тюркский язык тексты Евангелия и католические гимны (так называемый Codex Comanicus)^{33}. Перевод сделан очень удачно и свидетельствует о хорошем знании языка миссионерами. Ибн Баттута видел кипчаков-христиан в Крыму, между Керчью и Кафой. В Крыму были и местные христиане других национальностей. В начале 1382 года в Каире умер Анас, отец будущего султана Барку-ка[151], черкес, происходивший из Крыма; о нем говорится, что он прежде был христианином, потом принял ислам. Он и в Египте не научился хорошо говорить ни по-арабски, ни по-тюркски и говорил только по-черкесски, так что при нем должен был быть переводчик.

Под влиянием культурного превосходства в то время мусульманского мира ислам принимали представители и таких народностей, где традиции христианства были продолжительнее и прочнее, чем среди кипчаков. Аланы, или асы, всегда, в том числе у Рубрука, описываются как христиане; между тем Ибн Баттута видел в Сарае асов-мусульман. Насильственных мер для обращения христиан в мусульманство не принималось; христианское духовенство наравне с мусульманским освобождалось от податей; в самом Сарае в 1261 году, в царствование хана-мусульманина Берке, была основана православная епархия.

О принятии Берке ислама есть разные известия; так, по Абулгази, он был обращен в мусульманство, уже будучи ханом, двумя купцами, прибывшими с караваном из Бухары; по другим известиям, он еще до вступления на престол подвергся влиянию мусульманских шейхов в Ходженте или в Бухаре (называют знаменитого Сейф ад-дина Бахарзи[152], умершего в 1261 году); на Берке даже была перенесена легенда, рассказанная у Рашид ад-дина об Огуз-хане, об отказе пить молоко матери-язычницы. Из рассказа Рубрука видно, что Берке был мусульманином еще при жизни Батыя, в 1253 году, и в его орде не употреблялось свиное мясо. Орда Берке находилась тогда между Дербентом и Волгой, где, по словам Рубрука, «лежал путь всех сарацин (мусульман), едущих из Персии и Турции»; направляясь к Батыю, они привозили дары Берке. Рубрук прибавляет, что в 1254 году Батый велел Берке переселиться в местность к востоку от Волги, не желая, чтобы Берке доставалась часть даров, привозившихся послами. На почве общей вражды с персидскими монголами Берке впоследствии сблизился с египетскими султанами и принимал несколько египетских посольств, которым мы обязаны подробным описанием орды Берке и его наружности. Мусульманином был не только сам хан, но и его жены и приближенные; у каждой из его жен и у каждого эмира были имам и муэдзин; были школы, где детей учили читать Коран; и в то же время языческие обычаи соблюдались с такой же строгостью, как в Монголии, в том числе и обычай, более всего находящийся в противоречии с требованиями ислама: не употреблять речной воды для мытья. Египетских послов предупредили, чтобы они «не мыли платья в орде, а если уж случится мыть его, то делать это тайком». В большей степени должны были усвоить мусульманскую культуру те из современников Берке, которые прибыли из Золотой Орды в Египет.

Известно, что Берке выдал свою дочь за султана Бейбарса[153] (1260–1277); от этого брака родился первый преемник Бейбарса, Саид-хан Мухаммед[154], которого называли также Насир ад-дин Берке-хан; очевидно, он кроме мусульманского имени носил монгольское. Египетский историк Кутуби[155]относит его рождение к 658 году хиджры (1260 год), что едва ли возможно; сношения между Берке и египетским правительством начались только в 1262 году. В апреле 1279 года молодой султан вместе со своей матерью, дочерью Берке-хана, прибыл в Дамаск. Вскоре после этого в Сирии произошло восстание; султан послал свою мать уговаривать мятежников; при ее приближении вельможи вышли ей навстречу, поцеловали землю перед ее носилками и разложили под копытами мулов ткани согласно обычаю. Переговоры, по вине приближенных царицы, кончились безуспешно; султан отправил свою мать в крепость Карак и потом сам был сослан туда же.

По словам Кутуби, он отличался щедростью и милосердием и был чужд жестокости; его щедрость проявилась и в Караке, что вызвало подозрение его тестя Калауна[156], к которому перешла власть. В марте 1280 года султан умер, причем полагали, что он был отравлен по приказу Калауна; его жена Газия-хатун, дочь Калауна, не переставала плакать о нем до своей смерти (она прожила до 1288 года). В 1281 году мать султана привезла тело своего сына в Дамаск, где оно было похоронено в мавзолее Бейбарса.

Египетские послы, бывшие в орде Берке, вполне определенно говорят, что у хана не было сына, а были только дочери; между тем, по Кутуби, в феврале 1280 года умер в Каире дядя султана со стороны матери, эмир Бадр ад-дин Мухаммед, сын Берке-хана[157]; говорится, что он писал арабские стихи, составившие два тома; кроме того, ему приписывается целый ряд богословских сочинений, в том числе толкование Корана. Он умер в Каире скоропостижно (упал с высокого места), не достигнув пятидесяти лет.

После смерти Берке в Золотой Орде снова правили ханы-язычники; окончательное утверждение ислама произошло только при Узбеке (1312 или 1313–1340). По Ибн Баттуте, наставником Узбека был один из сейидов[158], Абд аль-Хамид. Есть рассказ, по которому Узбека обращал в ислам и дал ему имя Султан Мухаммед Узбек-хан, туркестанский шейх Сей-ид-Ата (его собственное имя было Ахмад), ученик похороненного близ Ташкента мусульманского святого Зенги-Ата; это будто бы произошло в 720 году хиджры, в год Курицы (1321 год). При этом рассказывается легенда, как святой потом увел народ Узбек-хана в Мавераннахр, где он по имени хана стал называться узбеками, тогда как не послушавшиеся шейха и оставшиеся в Туркестане получили название «калмак» (будто бы от глагола калмак — «оставаться»). Эта легенда, конечно, фантастичная, но народное название узбеков производят от имени Узбек-хана и другие источники, в том числе Абулгази; по аналогичным примерам эту этимологию, по-видимому, надо признать правильной, вместо принятого многими учеными, в том числе Радловым, толкования з бег в смысле «сам себе господин». Историки XV века часто называют государство, или улус, потомков Джучи улусом Узбека; в Средней Азии впоследствии слову «узек», как народному названию, противополагалось слово «чага-тай», как, по имени второго сына Чингисхана, назывались составлявшие военную силу местных ханов кочевники Туркестана.

Среднеазиатские шейхи оказывали влияние на золотоордынских ханов и после принятия ими ислама. В 1360-х годах в Сарае некоторое время правил Азиз-хан[159] (на монетах Азиз-шейх); хан вел развратный образ жизни, за что подвергся упрекам другого Сейид-Ата, именно сейида Махмуда Ясеви, потомка Ахмада Ясеви. Хан послушался сейида, выдал за него свою дочь и выразил раскаяние, но через три года вернулся к прежнему образу жизни и был убит.

В первой половине XV века, по-видимому, все воинское население улуса Узбека рассматривалось как один народ; по мере распадения Золотой Орды и утраты самостоятельности отдельными ее частями слово «узбек» как народное и государственное название совершенно исчезло из употребления в Южной России и осталось только за теми племенами, которые перешли в Туркестан. Русские всегда продолжали называть население Золотой Орды татарами, как в то время, когда государственным языком был монгольский, так и после отюречения всей страны. «Татарскими» были все ханства, с которыми имели дело русские в XV и XVI веках, — Крымское, Казанское, Астраханское и Сибирское. Из этих ханств дольше всего, как известно, существовало Крымское, и здесь, казалось, прочнее всего установился термин татары; так называли крымцев, кроме русских, и турки-османы, подчинившие себе Крым в 1475 году. Известно, что теперь именно крымцы отказываются от названия татар и называют себя турками, тогда как на Волге местная интеллигенция, после некоторых споров, приняла слово татар как название своего народа. Русские некоторое время употребляли название «татары» очень широко; еще Радлов иногда называл татарами узбеков и вообще говорящих по-тюркски жителей Средней Азии. С тех пор этому названию старались придать более определенное значение, но и теперь едва ли можно считать установленными этнографические и лингвистические признаки татарской народности среди других тюркских народов.

В XV и в особенности XVI веке упоминается, кроме татар, еще народ ногайцы, составлявший не только этнографическую, но и политическую единицу и имевший своих князей; центром ногайцев тогда был город Сарайчик (то есть Малый Сарай) при устье Яика, место погребения золотоордынских ханов. Начиная с Абулгази, Сарайчик часто смешивали с Сараем; в русской науке тоже была сделана попытка отождествить Сарайчик с Новым Сараем. Политическому значению ногайцев здесь положило конец образование во второй половине XVI века яицкого казачьего войска, сначала независимого от Москвы, а в XVII веке подчинившегося московским царям. Замечательно, что термин «ногайцы» употребляли в то время только русские; в восточных источниках, в том числе у Абулгази, ногайцы называются мангытами, по имени одного из отюреченных монгольских народов. Теперь, наоборот, слово «ногай» употребляется в Средней Азии в более широком значении, чем в России, и ногаями там называют и волжских татар. В Южной России, наоборот, слово «но-гай» употребляется в Среднем Крыму и на Северном Кавказе, причем диалект ногайцев, как народности, образовавшейся уже в монгольский период, отличают от более старых и более близких языку домонгольских кипчаков диалектов кумыков, карачаевцев и балкарцев.

Еще менее выяснен до сих пор вопрос, как сложилась в XIII и XIV веках этнографическая и политическая жизнь тюрок и отюреченных монголов в Средней Азии. К этому вопросу мы обратимся в следующей лекции.

Лекция X

Если золотоордынские ханы, по отдаленности их владений от Монголии, с самого начала были до некоторой степени самостоятельными государями, то гораздо менее определенным было политическое устройство завоеванных монголами областей Туркестана и вообще Средней Азии. Несомненно, что Чингисхан хотел предоставить свои завоевания к западу от Монголии своим трем старшим сыновьям и что все три царевича осуществляли свои права еще при жизни своего отца; но совершенно неясен вопрос как о границах владений каждого из них, так и об объеме их прав по сравнению с правами главы империи. Несмотря на обширность империи, орды всех трех царевичей находились сравнительно близко одна от другой. Орда Джучи находилась на Верхнем Иртыше, и там же он, по более ранним источникам, был похоронен, хотя впоследствии его могилу показывали гораздо западнее, на Сары-су, во владениях Шибана, что было бы более согласно с монгольским обычаем, по которому орда отца переходила к младшему сыну; на Иртыше после Джучи жил его старший сын, Орда. Несколько южнее, на берегу реки Эмиль, впадающей в Ала-куль, была орда третьего царевича, впоследствии императора, Угэдэя[160]; место погребения Угэдэя было, по словам Рашид ад-дина, на высокой горе в двух днях пути от Иртыша, откуда вытекал один из притоков этой реки. Китайский отшельник Чанчунь[161], проезжавший здесь в 1221 году, упоминает о дороге через Алтай, проведенной во время прохода монгольского войска по приказу Угэдэя, из чего можно заключить, что Угэдэй при жизни своего отца считался владетелем и этой местности. Точного определения границ владений Угэдэя мы не находим ни в одном из источников; Джувейни говорит только, что юрт Угэдэя при жизни его отца находился «в пределах Эмиля и Кобука»; известно, что эти две реки вытекают приблизительно в одном и том же месте и текут одна на запад, другая на восток.

Гораздо определеннее говорится у того же Джувейни об орде и владениях второго царевича, Чагатая; его орда была «в месте Куяш, по соседству с Алмалыком»; его владения простирались «от границ области уйгуров до Самарканда и Бухары». По словам Чанчуня, Чагатай первым провел дорогу мимо озера Сайрам и через перевал Талки; он же в 1222 году восстановил разрушенные во время войны мосты на Амударье. О местоположении Куяша и орды Чагатая мы знаем по другим источникам, что они находились в Кульджинском крае, к югу от реки Или; мы видели, что Куяш (как Куяс) упоминается уже у Махмуда Кашгарского как город, расположенный «за Барсханом»; в другом месте сказано, что название Каяс, или Куяс, носит вся область тухсийцев и чигилей, причем были три крепости с этим названием: Саблыг-Куяс, Урунг-Куяс и Кара-Куяс. Орда Чагатая и его ближайших потомков упоминается у Джувейни также под тюркским названием «Улуг-Ив», то есть «Большой дом»; появление тюркского названия для орды монгольского хана в такой ранний период представляет интерес. О месте погребения Чагатая и его потомков нет никаких сведений.

Таким образом, орды трех старших сыновей Чингисхана находились сравнительно на небольшом пространстве от Верхнего Иртыша до местности к югу от Или. Уже из этого видно, что на эти орды нельзя смотреть как на столицы трех отдельных государств. Особенно неясным остается положение владений Чагатая и Угэдэя по отношению к Монголии.

После смерти Чингисхана Угэдэй был избран императором и переехал в Монголию, где построил город Каракорум и несколько дворцов как в самом городе, так и в его окрестностях и где, очевидно, осуществлял все права государя, не считаясь с правами Тулуя как наследника отцовского юрта, то есть Монголии. Несмотря на подчинение Чагатаю земель до Самарканда и Бухары, Мавераннахром управлял Махмуд Ялавач, живший в Ходженте и назначенный не Чагатаем, а Угэдэем; таково было положение еще в 636 / 1238–1239 году, во время народного, преимущественно крестьянского восстания против монголов в Бухаре. Вскоре после этого Чагатай, не посоветовавшись с братом, низложил Махмуда и назначил вместо него другого наместника. Когда Махмуд пожаловался Угэдэю, Чагатай в ответ на запрос послал брату извинительное письмо. Угэдэй удовлетворился этим, утвердил распоряжение Чагатая и пожаловал Махмуду Мавераннахр во владение (употреблен монгольский термин инджу[162]). Можно было бы думать, что после того Мавераннахром будут управлять наместники по назначению Чагатая; между тем еще при Угэдэе, по словам Рашид ад-дина, наместником Кара-Ходжа и Бешбалыка (то есть Уйгуристана, Хотана, Кашгара, Алмалыка, Каялыка), Самарканда и Бухары до берега Джейхуна был назначен, опять-таки Угэдэем, Масуд-бек, сын Махмуда Ялавача (сам Махмуд Ялавач был назначен губернатором Пекина и в этой должности умер в 1254 году). Персидский историк Джузджани не мог представить себе таких государственных порядков и потому ошибочно называет Масуд-бека министром Чагатая. Мы имеем известия, что Масуд-бек осуществлял права на всем обширном пространстве своего наместничества, от Бешбалыка до Самарканда и Бухары; особое предпочтение им было оказано Бухаре, где им было построено обширное медресе Масудийе; это здание было разрушено в 1273 году персидскими монголами, но потом восстановлено, и в 1289 году в нем был похоронен его строитель. Другое Масудийе было построено им в Кашгаре, куда в начале XIV века перенес свое местопребывание третий сын Масуд-бека. Замечательно, что мусульманский купец-хорезмиец мог сохранить свою власть при политических переменах, происшедших при его жизни в Средней Азии, и передать ее своим сыновьям.

Одной из причин смут в Монгольской империи было отсутствие закона о престолонаследии. После смерти каждого хана подвергался долгому обсуждению вопрос о его преемнике; требовалось признание его всеми членами ханского рода и торжественное возведение его на престол при их участии, для чего созывался курултай; воля предшествующего хана принималась во внимание, но не связывала безусловно царевичей. Между смертью хана и курултаем, на котором происходило восшествие на престол его преемника, проходило несколько лет; правительницей в это время считалась вдова умершего, но ее власть признавалась не всеми, и многие царевичи произвольно распоряжались в своих областях, не считаясь с правами главы империи.

Таким смутным периодом был уже период после смерти Угэдэя (1241 год) и до возведения на престол (вопреки воле умершего, назначившего другого наследника) его сына Гуюка[163] (1246 год). Среди прочих в это время почувствовал себя небезопасным в своем наместничестве Масуд-бек и ушел к Батыю; но еще до избрания Гуюка он вернулся, и, как наместник, явился на курултай 1246 года. Гуюк утвердил его наместником «Мавераннахра, Туркестана и других областей».

Гуюк умер в 1248 году; после него престол перешел к потомству другого сына Чингисхана, Тулуя, ив 1251 году был провозглашен главой империи старший сын Тулуя, Мункэ. Тотчас после его вступления на престол возникло дело о действительном или мнимом заговоре против него многих царевичей из рода Чагатая и Угэдэя; обвиненные в заговоре царевичи частью были казнены, частью подвергнуты изгнанию; произошел почти полный разгром улусов Чагатая и Угэдэя. Формально эти улусы не были уничтожены; вдова Гуюка осталась в его орде в Эмиле, вдова Кара-Хулагу[164], внука Чагатая, Эргэнэ-хатун[165], осталась владетельницей орды Чагатая; но в действительности вся власть перешла к домам Тулуя и Джучи, а Мункэ-хан в 1253 году говорил Рубруку: «Как солнце распространяет повсюду лучи свои, так повсюду распространяется владычество мое и Батыя». По словам Рубрука, граница между сферами влияния Мункэ и Батыя проходила к востоку от Таласа, так что часть земель улуса Джучи входила в сферу влияния Мункэ.

О действиях Масуд-бека во время смутного периода и заговора сведений нет; говорится только, что жизнь его подвергалась опасности из-за его привязанности к Мункэ. После установления порядка границы наместничества Масуд-бека были еще более расширены: ему были подчинены Мавераннахр, Туркестан, Отрар, область уйгуров, Хотан, Кашгар, Дженд, Хорезм и Фергана. Осенью 1253 года из Монголии выступил с войском брат Мункэ, Хулагу[166], которому было суждено завоевать Багдад, уничтожить династию аббасидских халифов и образовать новое монгольское государство в Передней Азии. Войско Хулагу, как прежде Чингисхана, двигалось медленно и только в начале 1256 года переправилось через Амударью. В 1254 году его встретила в Алмалыке и Улуг-Иве Эргэнэ-хатун; около 1255 года оно провело сорок дней в окрестностях Самарканда, где его угощал Масуд-бек.

После смерти Мункэ-хана (1259 год) положение снова изменилось. Произошла борьба за престол между его братьями Хубилаем[167] и Ариг-Букой[168]; первый был провозглашен великим ханом в Китае, второй — в Монголии. Вследствие этого прекратился подвоз хлеба из Китая, в котором нуждалась Монголия; Ариг-Бука решился отправить на запад чагатайского царевича Алгуя, чтобы устроить подвоз провианта и необходимых товаров, в том числе оружия, из Туркестана. Алгуй быстро подчинил своей власти все бывшие области Чагатайского улуса, даже захватил Хорезм, входивший в состав улуса Джучи, но, разумеется, сделал все это для себя и не думал выполнять поручений Ариг-Буки. Эргэнэ-хатун отправилась к Ариг-Буке с жалобой на Алгуя; туда же, вероятно, уехал и Масуд-бек. Ариг-Бука потом вступил в борьбу с Алгуем, но после некоторых успехов потерпел поражение. Покидая Туркестан, он послал к Алгую Эргэнэ и Масуд-бека; Алгуй женился на Эргэнэ и послал Масуд-бека наместником в Самарканд и Бухару. С помощью денег, собранных Масуд-беком, Алгуй до своей смерти, последовавшей, вероятно, в 1265 году, успел еще завоевать Отрар, входивший в состав владений Берке.

После смерти Алгуя чагатайским ханом был провозглашен на берегу Ангрена сын Эргэнэ от первого брака, Мубарек-шах[169], мусульманин; у него потом отнял престол посланный Хубилаем, одержавшим победу в Монголии, другой чагатайский царевич, Борак (Барак)[170]; Борак, в свою очередь, должен был подчиниться Хайду[171], внуку Угэдэя, сначала находившемуся в войске Ариг-Буки, потом, после его ухода, самостоятельно продолжавшему войну против Алгуя и его преемников. Хайду в 1269 году созвал курултай на берегу Таласа. Между прочим были приняты меры для защиты культурных земель от кочевников; царевичи обязались жить в горах и степях и не выпускать своих стад на пашни. Управление культурными областями было поручено тому же Масуд-беку. Он и его два старших сына получили назначение от Хайду, третий сын Масуд-бека — от сына и преемника Хайду Ча-пара[172], возведенного на престол в местности около Эмиля в 1303 году.

Местопребыванием Хайду и его преемника оставалась местность, с самого начала принадлежавшая Угэдэю, хотя место погребения Хайду находилось в горах между Чу и Или. Несмотря на то что верховная власть принадлежала потомкам Угэдэя, возводились на престол и чагатайские ханы; дольше всего (1282–1306) ханом был сын Борака — Тува[173], переживший Хайду. Нет никаких известий о том, были ли установлены границы между улусами Угэдэя и Чагатая.

Даже вопрос о границах в Средней Азии между улусами четырех сыновей Чингисхана в это время остается неясным. На севере в состав улуса Тулуя, по-видимому еще в первой половине XIII века, вошли некоторые земли, причислявшиеся прежде к владениям Джучи, в том числе земля киргизов. Об этом ясно говорится в истории Хубилая; кроме того, мы имеем у Абулгази интересный рассказ, правда не подтверждаемый никакими другими источниками, о походе монголов из страны киргизов к устью Енисея, в страну Алакчин. Поход был произведен по распоряжению вдовы Тулуя, царицы Сорхахтани[174], следовательно, в промежуток времени между смертью Тулуя (1233 год) и смертью царицы (в феврале 1252 года). На северо-западе владения Хубилая, по-видимому, доходили до Иртыша. Есть известие, что граница между владениями Хубилая и Хайду проходила близ Каялыка, но с этим трудно было бы привести в согласие известие о возведении на престол Чапара в местности около Эмиля.

При описании областей нынешнего Китайского Туркестана Марко Поло причисляет к владениям Хубилая Хотан и области к востоку от него; но тут же сказано, что земли «от Кашгара досюда и еще далее принадлежат к Великой Турции», как называется у самого Марко Поло государство Хайду. О Яркенде определенно говорится, что он принадлежал племяннику великого хана, как Марко Поло называет по ошибке того же Хайду. Интересно известие Рашид ад-дина, что область уйгуров во время борьбы между Хубилаем и Хайду оставалась нейтральной; уйгуры старались поддерживать хорошие отношения с обеими сторонами. По-видимому, там все еще правила династия идикутов. Подчинившийся Чингисхану в 1209 году идикут Барчук принимал участие в походе 1218 году против Кучлука, потом в походе на государство хорезмшаха Мухаммеда и в последнем походе Чингисхана, на Тангут. Барчуку, умершему в царствование Угэдэя, наследовали один за другим три его сына; первый умер во время правления вдовы Угэдэя Туракины[175] (1241–1246), второй был казнен в начале царствования Мункэ по обвинению в намерении убить в одну из пятниц в соборной мечети всех мусульман в Бешбалыке; ему отрубил голову его брат, позже назначенный его преемником. Дальнейших сведений о династии идикутов, по-видимому, нет^{34}.

Если государство великого хана несколько расширило свои пределы на счет государства Хайду, то государство среднеазиатских монголов при Хайду могло расширить свои пределы на юг и на запад за счет государств потомков Хулагу и потомков Джучи. В государство Хайду входила северная часть Афганистана от Бадахшана до берегов Мургаба, где стоял с войском один из его 24 сыновей, Сарбан. Улус Джучи, по-видимому, постепенно лишился своих восточных окраин — областей к востоку от низовьев Сырдарьи, хотя точных сведений о том, где было во второй половине XIII века местопребывание потомков Орды, мы не имеем. По рассказу Рашид ад-дина, один из среднеазиатских монгольских отрядов на пути в орду Кончи, потомка Орды, проходил через Дженд и Узгенд, из чего можно заключить, что местопребывание Кончи было еще дальше к западу или северо-западу. Марко Поло помещает страну Кончи где-то далеко на север, где люди «живут как звери», где нет никакого хлеба и где в некоторых местностях вместо лошадей ездят на собаках. Кончи умер еще при жизни Хайду; власть перешла к его сыну Баяну, против которого выступил, с помощью Хайду, другой правнук Орды, Куйлюк; борьба между ними еще продолжалась во время составления труда Рашид ад-дина. Арабские историки, писавшие в Египте и Сирии, начиная с Абу-л-Фида[176], говорят, что Кончи и его потомки правили в Газне и Бамиане; это известие, совершенно не подтвержденное более осведомленными персидскими авторами, вошло и в европейские книги. Арабские авторы, вероятно, смешали имя Кончи с именем Кули, сына Орды, принимавшего участие в завоевании Персии Хулагу; впоследствии он был казнен в Персии, его отряды во время борьбы между Хулагу и Берке ушли на восток, овладели Газной и Бамианом и там подчинились чагатайским царевичам.

Помимо разделения Средней Азии между членами ханского рода, здесь, в противоположность Золотой Орде, еще в начале XIV века был целый ряд местных династий домонгольского происхождения. Сведения о них мы находим частью у писавшего в начале XIV века Джемаля Карши, частью в надгробных надписях, исключительно на арабском языке. Все правители носят арабский титул мелик, как в домонгольский период назывались вассальные князья в Персии и Средней Азии; иногда к этому присоединяются более громкие титулы — «султан» и «хан». В одном из рассказов Джемаля Карши упоминается, со слов узгендского святого Бурхан ад-дина Кылыча, владетель Ферганы Ильчи Меликшах; в Узгенде сохранилась могила его сына и преемника, Сатылмыш Мелик-шаха, умершего в 665 / 1266–1267 году. Судя по их именам и титулам, все князья были тюркского происхождения; некоторые имена и титулы производят впечатление глубокой старины; так, в Аулие-Ата похоронен умерший в 1262 году местный князь Балыг Бульге Улуг Бильге Икбал-хан. Надписи сочинялись по-арабски учеными; Джемаль Карши приводит сочиненную им самим в Дженде арабскую надпись над могилой тюркского святого Кемаль ад-дина Хорезми Сугна-ки, известного у туркмен под именем Шейх-Баба и умершего в Дженде в конце ноября 1273 года 85 лет от роду. Джемаль Карши приводит персидский перевод, также в стихах, арабского стиха над одной могилой на берегу Сырдарьи недалеко от Ходжента. Кроме того, приводятся персидские стихи в честь хотанского султана (не известно, какого времени) Мунмыш-тегина, где сказано: «Живи так долго, шах, чтобы сказал тюрок: очень старым стал Мунмыш-тегин».

О существовании в XIII веке вассальных династий свидетельствуют и чеканенные в разных городах Средней Азии (например, в Отраре) монеты; обыкновенно они чеканились от имени местного мелика, причем имя его не называется. Нет ни одной монеты, где бы находились имена Хайду, Тувы и других, тогда как в Золотой Орде монету со своим именем чеканил уже хан Менгу-Тимур. Нет никаких указаний, чтобы существовала граница между территорией, которая бы непосредственно управлялась ханами, и территорией, оставленной прежним местным династиям.

В местности к северу от Или, несколько южнее Каялыка, Рубрук видел город с мусульманским населением, но говорившим не по-тюркски, а по-персидски; по всей вероятности, это были недавние переселенцы из южной части Мавераннахра. Вообще же городская жизнь в равнине к северу от Или уже находилась в полном упадке. Прежде там было много городов, но татары разрушили большую часть их, чтобы воспользоваться превосходными пастбищами этой местности; тут же Рубруком сказано, что земля большею частью занята туркменами. Трудно сказать, следует ли понимать эти слова Рубрука в смысле указания на определенный тюркский народ, носивший это имя, или под туркменами понимали и тогда, как теперь на Кавказе, особенно в арабской форме множественного числа, теракыме, наиболее отсталые элементы населения, особенно тюркского. На это указывают и слова Джемаля Карши о теракиме близ Барчкенда и Дженда, где тогда едва ли жили туркмены. Слова Рубрука об упадке культуры подтверждаются словами китайского современника Рубрука, Чан Дэ, проехавшего здесь в 1259 году[177]. Чан Дэ говорит, что в местности, где прежде жили кара-китаи, было многочисленное население и много каналов, орошавших пашни; теперь же он видел здесь много развалин.

Нет основания связывать разрушение городов с политикой монгольских ханов или с установлением преобладания тюркской национальности. Мы видели, что ханы, в том числе Хайду, принимали меры для защиты земледельческой культуры от кочевников; кроме того, Хайду и Тува построили новый город в Фергане, Андижан, которому была суждена большая будущность, и этот новый город сделался тюркским по преимуществу; в начале XVI века в Андижане, по словам Бабура, не было никого, ни в городе, ни на базаре, кто бы не знал по-тюркски. В противоположность большей части городов монгольского периода, в этом случае ничего не говорится ни о ханских дворцах, ни вообще о местопребывании ханов. Ханы, по-видимому, построили этот город исключительно в интересах населения, а не для самих себя.

На интересах торговли и в связи с этим на городской жизни должны были крайне гибельно отразиться рано начавшиеся в Монгольской империи смуты. Помимо других причин, эти смуты вызывались также разнообразием культурных элементов, оказывавших влияние на монголов; были примеры, что в одной и той же ханской семье одни сыновья получили христианское воспитание, другие — мусульманское. Представители различных культурных народов, покоренных монголами, постоянно интриговали в ханской орде друг против друга; то же самое относится к людям, соперничавшим между собою за власть в какой-нибудь одной стране. Исследователями русской истории доказано, что главной причиной гибели многих русских князей и вельмож в Золотой Орде были интриги против них других князей и вельмож; смертный приговор произносился и приводился в исполнение татарами, но они в этом случае были только орудием в руках врагов осужденных. Тот же самый вывод можно распространить и на другие страны, покоренные монголами. Только первый преемник Чингисхана, Угэдэй, умел стоять выше этих интриг и своими беспристрастными решениями восстанавливать мир среди враждовавших между собой царевичей и вельмож. Тотчас после его смерти началась эпоха жестоких казней в орде; десять лет спустя таким казням стали подвергаться в большом числе (единичные случаи были и раньше) члены ханского рода; еще десять лет спустя начались войны между отдельными монгольскими государствами и случаи избиения в одной стране ни в чем не повинных купцов, прибывших из другой.

После своего поражения в 1262 году на Тереке в битве с войском Берке Хулагу велел перебить всех купцов, прибывших из государства его врага; Берке ответил на это избиением купцов из государства Хулагу.

Во время смут, как всегда, временные и частные интересы должны были получить преимущество перед общими интересами империи. Таковы были, по рассказу историков, уже те действия, к которым прибегал в 1260-х годах Алгуй для утверждения своей власти в Средней Азии; еще более характерно сознательное разорение в 1273 году персидскими монголами Бухары как опорного пункта для наступления на Персию из Туркестана. Бухара не только быстро оправилась от монгольского нашествия 1220 года, но достигла в первые десятилетия монгольского владычества такого процветания, какого не достигала прежде. Джувейни называет Бухару городом, подобного которому не было в мусульманском мире; Марко Поло (его отец и дядя провели в Бухаре три года, 1262–1265) — лучшим городом по всей Персии, то есть в странах, где говорили по-персидски. Даже восстание против монгольского владычества в 1238–1239 годах не отразилось на благосостоянии города; Махмуд Ялавач сумел убедить монголов, и в особенности хана Угэдэя, что уничтожать богатый город из-за преступления нескольких мятежников было бы не в интересах правительственной власти. Иначе действовали во время смут отдельные ханы и царевичи, для которых были важны не столько доходы, которые мог доставить город за долгий период, сколько возможность немедленно получить в свое распоряжение значительные средства. С 1260-х годов Бухара несколько раз подвергалась поборам и разграблению; даже после события 1273 года город все еще мог привлекать грабителей, и остатки его доставили большую добычу двум мятежным царевичам, сыновьям Алгуя. После этого Бухара в течение семи лет (вероятно, 1275–1282 годы) не существовала вовсе, и только со вступлением на престол Тувы могли быть приняты меры для ее восстановления.

То, что говорится в источниках о Бухаре, наверное, повторялось и в других местах, о которых наши сведения еще более скудны. Джемаль Карши посвящает отдельные главы различного размера нескольким городам (Алмалык, Кашгар, Хотан, Ходжент, ферганские города, Шаш, то есть Ташкент, Барчкенд и Дженд) с краткой характеристикой каждого города и кратким перечислением происходивших из него ученых и других замечательных людей. Следы упадка отмечаются в Кашгаре, который в то время был разорен, и в Дженде, который «в прежнее время был большим городом», хотя и в то время в нем происходила оживленная торговля. Только о Кашгаре сообщается, что он подвергся нашествию джута (джете) — термин, который встречается здесь впервые и потом употреблялся в Китайском Туркестане в том же смысле, как в Западном Туркестане слово казак, то есть для обозначения отряда кочевников, отделившихся от своего рода и племени и обратившихся в разбойничьи шайки. Нападение джута произошло зимой, год не указывается; было перебито много народа и уведено в плен до 4000 малолетних. В культурно-историческом отношении интересно сообщение, что в Кашгарской области при обработке полей не пользовались ни быками, ни коровами, довольствуясь огородными инструментами (слово, употребленное в тексте, собственно, имеет значение «топор»).

В XIII веке продолжались, хотя и очень медленно, исламизация и отюречение Туркестана. Еще при Чингисхане произошло обратное тому, на что рассчитывал Кучлук: те из кара-китаев, которые уцелели во время занятия края монголами, приняли мусульманскую одежду. Положение мусульман теперь было лучше в бывших владениях кара-китаев, чем в бывшем государстве хорезмшаха Мухаммеда. В Самарканде в 1221 году старшины были поставлены из представителей разных народов; главный начальник был человеком китайской культуры из кара-китаев; мусульмане могли владеть садами и пашнями только сообща с китайцами, кара-китаями или другими. Несколько лет спустя, при Угэдэе, наместником Самарканда и Бухары был назначен человек с китайским именем или титулом (Чонсан-тайфу), упоминающийся еще в 1268 году; этим, вероятно, следует объяснить факт чеканки в Бухаре, единственный раз в истории этого города, медной монеты с китайскими иероглифами. В последующее время мы уже не видим в мусульманских областях правителей из немусульман, хотя говорится о прибытии в мусульманские города переселенцев с востока. По словам Чан Дэ, в Алмалыке вместе с мусульманами жили китайцы и даже постепенно получали преобладание китайские нравы.

Гонение на ислам, происходившее при Кучлуке, при монголах, конечно, не возобновлялось, хотя Чагатай, как ревнитель монгольского обычного права, иногда привлекал мусульман к ответственности за соблюдение обрядов ислама. По поводу смерти Чагатая (1242 год) Джувейни приводит персидское стихотворение одного поэта, оканчивающееся стихом: «Тот, из страха перед кем никто не входил в воду, потонул в океане, очень широком» (то есть в пучине смерти). Но и при Чагатае был врач-мусульманин Меджд ад-дин[178]; кроме того, при нем пользовался влиянием богатый купец (происходивший, по Джемалю Карши, из Кермине; по Рашид ад-дину — из Отрара) Кутб ад-дин Хабаш-Амид[179]; это влияние было так велико, что Хабаш-Амид мог приставить к каждому сыну Чагатая одного из своих сыновей. Правда, Хабаш-Амид, хотя он был мусульманином и даже строителем ханаки, не пользовался расположением мусульманского духовенства и сам не питал к нему расположения; его даже называли виновником смерти одного из самых известных ученых того времени, Юсуфа Секкаки[180], по происхождению хорезмийца. От этого ученого сохранилось на арабском языке, кроме необыкновенно популярной в мусульманском мире филологической энциклопедии «Ключ наук» (Мифтах аль-улум), еще послание к одному из его учеников, Мухаммеду Сачаклы-за-де, очевидно западному тюрку.

О научной деятельности мусульманских ученых этого периода в Туркестане нам мало известно; мы не знаем даже, кто был наставником первых чагатайских ханов, принявших ислам, Мубарек-шаха и Борака; Джемаль Карши называет мусульманкой и мать Мубарек-шаха — Эргэнэ-хатун. Хайду не был мусульманином и был похоронен, по монгольскому обычаю, на высокой горе между Чу и Или; по его распоряжению даже мусульманин Борак-хан был похоронен на горе, то есть как монгол. Но вражды к исламу и к мусульманам Хайду ничем не проявлял. Джемаль Карши говорит о нем, что он был ханом справедливым, щедрым, милостивым, расположенным к мусульманам. Сам Джемаль Карши видел его два раза, в начале и в конце его царствования, и получил от него милостивую грамоту (не известно, на каком языке).

Более всего было бы любопытно знать, насколько мусульманские ученые Туркестана в то время знакомились со знаниями других культурных элементов государства. В этом отношении совершенно одиноко стоит известие об ученом туркестанце Хейбеталлахе, переселившемся потом в Персию и умершем в царствование Газан-хана[181] (1295–1304). Хейбеталлах, по словам Рашид ад-дина, знал языки тюркский и сирийский, имел познания во всех науках и говорил речи «подобно шейхам», но Газан-хан будто бы причислял его к ученым второго сорта и сравнивал его с чиновниками, принимающими участие в государственных делах, но не имеющими доступа в самое помещение царской казны. «Я не удивлюсь, — прибавил Газан-хан, — что он и ему подобные не знают сокровенного, но то, что они знают, мне понравилось, и за это я их ценю». По-видимому, из этого можно заключить, что Хейбеталлах был более светским ученым, чем богословом. К сожалению, до нас не дошло ничего из его трудов.

О значении тюркского языка в то время можно судить по тому, что, например, у Рашид ад-дина даже там, где говорится о семье Чингисхана, вместе с монгольскими терминами употребляются тюркские. Монгольский термин нойон — «князь» (в значении тюркского бег) для обозначения военной аристократии употреблялся в Туркестане до времени Тимура; при Чингисхане главным нойоном, как руководитель военного дела, был его сын Тулуй; это звание обозначается по-монгольски словами еке нойон — «великий нойон», но рядом приводится вместо монгольского прилагательного тюркское в том же значении (улуг нойон). Мы не видим, однако, со стороны мусульман попытки сделать тюркский язык языком государства.

Когда Плано Карпини в 1246 году уезжал из Монголии, ему дали для папы грамоту, написанную «по-сарацински». Профессору Пельо удалось установить, что в архиве Ватикана до сих пор сохранилась эта грамота, написанная на персидском языке. Грамота (дата ее — конец джумада II 644 года хиджры, то есть начало ноября 1246 года) написана настолько безграмотно, что ясно — персидский язык не мог быть родным языком составлявших ее. Заглавие грамоты написано по-тюркски; замечательно, что имени Гуюк-хана нет и грамота послана от имени «хана великого улуса и вселенной»; встречаются тюркские слова и выражения и в тексте грамоты. Надо думать, что составителями грамоты были среднеазиатские купцы тюркского происхождения, старавшиеся писать по-персидски, как на принятом в их стране литературном языке.

От политических смут и связанного с ними перерыва торговых сношений среднеазиатские монголы должны были страдать больше других монгольских государств, для которых, не исключая и Золотой Орды, был открыт доступ к морю. Этим, может быть, объясняется, что именно в Средней Азии возник грандиозный план восстановления единства Монгольской империи в той форме, в которой это тогда только было возможно, — в форме федерации монгольских государств, с тем чтобы купцы свободно, не подвергаясь никаким поборам, могли переезжать из одного государства в другое. Историки приписывают инициативу в этом деле чагатайскому хану Туве, которому удалось убедить Чапара, после чего были отправлены послы в другие монгольские государства; везде было выражено согласие. Послы из Средней Азии прежде всего прибыли в Китай, к внуку и преемнику Хубилая (умершего в 1294 году) Тэмуру[182]; затем в сопровождении посла Тэмура послы Чапара и Тувы отправились в сентябре 1304 года в Персию, в Мерагу, где тогда находился вступивший на престол султан Олджэйту[183]. В 1305 году Олджэйту послал письмо на монгольском языке французскому королю Филиппу IV с извещением о достигнутом соглашении; это письмо дошло до нас и является единственном известным нам подлинным монгольским документом, относящимся к этому договору. Прежние войны объясняются в этом письме не злой волей и не корыстолюбием ханов, но клеветническими речами злых подданных (караджу); теперь, говорится дальше, мир восстановлен, все члены ханского рода, старшие и младшие, пришли к соглашению, все дороги открыты, и первый, кто нарушит договор, будет иметь против себя всех остальных. В письме высказывается наивное мнение, чтобы «франкские султаны», то есть европейские государи, установили между собой такой же мир и также поднялись бы все вместе против его нарушителя; между тем в Европе в то время происходили такие события, как борьба Филиппа IV с папой и завоевание англичанами Шотландии. По поводу такого же письма, полученного английским королем Эдуардом I (1272–1307), новый король Эдуард II в своем ответе в 1307 году мог только выразить надежду, что, с помощью Божьей, возникшие в разных местах ссоры уступят место согласию и миру.

Пункт договора об общих действиях против всякого нарушителя мира остался, конечно, и в Монгольской империи такой же мертвой буквой, каким он был всегда, и раньше, и после. Мы увидим в следующей лекции, что первая половина XIV века была для Туркестана временем еще более ожесточенных междоусобий и еще большего культурного упадка.

Лекция XI

Мы не располагаем, к сожалению, ни одним среднеазиатским источником, где бы говорилось о восстановлении мира между монгольскими государствами и о его нарушении. Джемаль Карши, сведения которого доходят до весны 1303 года, ничего не знает о договоре; им только высказывается убеждение, что «наши хаканы» располагают достаточной военной силой для отражения всех попыток Тэмура (внука Хубилая) и его потомков завоевать города Средней Азии. Тот же автор еще называет Туву «крепким столпом» державы Чапара; очевидно, эти слова написаны еще до происшедшей в 1305–1306 годах войны между этими ханами.

Об этой войне и дальнейших событиях, как почти обо всем, что происходило в мусульманской Средней Азии до начала XIV века, мы располагаем только источниками, написанными в Персии. По этим известиям, столкновение произошло между царевичами домов Угэдэя и Чагатая, между Самаркандом и Ходжентом; Тува отправил послов к Чапару, объяснил столкновение «легкомыслием юношей» и предложил прекратить военные действия, а для разбора причин столкновения созвать третейский суд в Ташкенте. Чапар согласился, но чгатайские царевичи скоро нарушили это перемирие, вероятно, не без согласия Тувы, хотя сам он не выступал. Кроме Мавераннахра, были произведены грабежи на Таласе. В это время войско Тэмура напало на пограничные посты Чапара у Иртыша и Алтая; при этом определенно говорится, что эти войска призвал Тува. Покинутый почти всеми, Чапар всего с 300 всадниками пришел к Туве и подчинился ему; таким образом, восстановилось преобладание в Средней Азии дома Чагатая. Междоусобия продолжались еще некоторое время, до курултая, созванного летом 1309 года царевичем Кебеком[184], сыном Тувы (Тува умер еще в 1306 году). Почти все царевичи дома Угэдэя частью ушли, частью лишились своих владений; из всех сыновей Хайду только один, Шах, сохранил особую тысячу и особый юрт.

С этим междоусобиями персидский историк Вассаф[185]связывает полный упадок земледелия и торговли в Мавераннахре и Туркестане. В Мавераннахре культурные традиции были настолько продолжительны, что о полном исчезновении городов и земледельческих поселков не могло быть и речи, но в более северных областях постепенно установилось то положение, о котором говорит арабский автор Омари[186], писавший со слов человека, бывшего в Туркестане: «В Туркестане теперь можно найти только развалины, более или менее хорошо сохранившиеся. Издали видишь хорошо построенное селение, окрестности которого покрыты цветущей зеленью. Приближаешься к нему в надежде встретить жителей, но находишь дома совершенно пустыми. Все жители страны — кочевники и нисколько не занимаются земледелием».

Курултай 1309 года не прекратил бедствий Туркестана. Ханом был провозглашен старший брат Кебека, Эсен-Бука[187] (первая часть имени — монгольское слово); при нем Туркестан подвергся нашествию монгольских войск из Китая; местность по Кобуку и притокам Верхнего Иртыша тогда была пограничной областью государства великого хана; войска, вторгшиеся оттуда в чагатайские владения, разграбили ставки Эсен-Буки, зимнюю (около Иссык-Куля) и летнюю (около Таласа). Из рассказа анонимного историка начала XV века можно заключить, что грабежи производились не только войсками врагов, но и войсками самого чагатайского хана. По этому рассказу, Эсен-Бука и Кебек выступили со своими войсками против врагов, вторгшихся со стороны Кара-Ходжа; Эсен-Бука шел из Кашгара, Кебек — из Алмалыка. Первый опустошал местности на своем пути в расчете, что таким образом в случае поражения врагу ничего не достанется, а в случае победы можно будет легко все восстановить. Кебек, наоборот, заботился о поддержке благосостояния областей, через которые проходил, чтобы в случае победы население враждебного государства под влиянием слухов о его справедливости легче перешло на его сторону, а в случае поражения его собственные подданные были на его стороне и облегчили ему отступление. Эсен-Бука был разбит, вследствие чего и Кебек должен был отступить. Во время отступления войско Эсен-Буки терпело большие бедствия и было вынуждено есть своих коней, тогда как войско Кебека везде находило все необходимое.

Преемником Эсен-Буки был Кебек (1318–1326), царствование которого, по-видимому, имеет большое значение в истории постепенного подчинения среднеазиатских монгольских ханов мусульманской культуре. Подобно своим предшественникам, Кебек оставался язычником, но переселился в Мавераннахр, даже в южную часть его, и построил для себя дворец на расстоянии двух с половиной фарсахов, то есть около 15 верст, от города Нахшеба, по нижнему течению Кашкадарьи. В смысле «дворец» монголами, даже в самой Монголии, употреблялось слово карши, и авторы того времени называют это слово монгольским, хотя оно встречается уже в «Кутадгу билик» и у Махмуда Кашгарского, причем последний даже не говорит, употреблялось ли оно только восточными тюрками или также западными. Тюрки, по-видимому, заимствовали его из языка коренного населения Китайского Туркестана. По этому дворцу город Нахшеб получил название Карши, сохраненное им и до сих пор, хотя местоположение нынешнего города не соответствует местоположению ни Нахшеба домонгольского периода, ни города XIV века. Таким образом, и в Туркестане мы видим пример обычного в Монгольской империи перенесения названия ханского дворца на город.

Другим нововведением Кебека была чеканка монеты с именем хана; как и в Персии, чеканились серебряные монеты большие и малые, динары и дирхемы, причем динар равнялся шести дирхемам. Монеты по-прежнему чеканились в больших торговых городах Мавераннахра, Бухаре, Самарканде, Отраре, Термезе. По имени Кебека эти монеты и потом назывались «кебеки», и с этим словом иногда ошибочно сближали русское «копейка». Были примеры чеканки, как в Золотой Орде, анонимной монеты с тюркской надписью кутлуг болсун, но уйгурскими буквами. Насколько известно, нет примера употребления на монетах чагатайских ханов монгольских слов; тем более удивительно, что впоследствии мы на некоторых монетах Тимура встречаем написанные арабскими буквами монгольские слова угеману — «мое слово».

Переселение в Мавераннахр и постройка дворца не означали отказа от кочевой жизни; западная часть долины Каш-кадарьи привлекала кочевников, преимущественно в летнее время, еще со времени Чингисхана, который провел там лето 1220 года. Еще больше, чем Кебек, усвоил мусульманскую культуру его брат Тармаширин[188], принявший ислам; но и Тармаширин даже зимой принимал путешественника Ибн Баттуту в шатре.

Нет никаких указаний на то, чтобы чагатайские ханы того времени знали монгольский язык. Ибн Баттута представляет себе Кебека говорившим по-тюркски; Тармаширин встретил Ибн Баттуту приветствием по-тюркски. Духовный руководитель хана, имам Хусам ад-дин аль-Яги, говорил по-персидски, но хан каждый день после ранней утренней молитвы до восхода солнца произносил зикр[189] по-тюркски. Некоторые тюркские термины, приведенные у Ибн Баттуты, перешли в монгольский язык из уйгурского и употреблялись во всех монгольских государствах, например термин ал тамга (в Персии иногда сокращенно ал) — «алая печать»; хранитель печати заведовал всем письменным делопроизводством и знал, по-видимому, и арабский язык, так как служил для Ибн Баттуты переводчиком. Интересно, что Ибн Баттута употребляет тюркское той («пир») в смысле курултай. По словам Ибн Баттуты, той был ежегодно устраивавшимся собранием, куда приходили потомки Чингисхана, эмиры, знатные женщины и начальники войск. В это время той не созывался, что было одним из тех обвинений, которыми оправдывалось восстание против Тармаширина.

По словам Омари, принятие ислама Тармаширином содействовало оживлению торговых сношений между Мавераннахром и другими мусульманскими областями; но тот же факт увеличил отчуждение между Мавераннахром и восточными областями чагатайских владений. По словам Ибн Баттуты, существовал обычай, по которому хан раз в год ездил на восток, в области, пограничные с Китаем, где был Алмалык, все еще считавшийся столичным городом; между тем Тармаширин четыре года кряду оставался в областях, смежных с Хорасаном. Тармаширин отнюдь не отказывался от войн с мусульманскими государствами из преданности исламу; в самом начале своего царствования, в 1326 году, он совершил неудачный поход на Хорасан, после чего персидские монголы взяли и разграбили Газну; в 1329 году он вторгся в мусульманскую Индию и дошел почти до Дели. Но во внутреннем управлении он, как видно из приведенных выше слов Ибн Баттуты, был нарушителем монгольского обычного права (ясака) даже независимо от принятия им ислама. Нарушителем ясака называет Тармаширина и мусульманский анонимный автор начала XV века, хорошо знавший степные предания.

Вследствие этого в Туркестане возобновились смуты, продолжавшиеся до 1346 или 1347 года и окончившиеся фактическим уничтожением ханской власти в Мавераннахре и полным отделением Мавераннахра от восточных областей. Как происходили военные действия и отразились ли они на дальнейшем упадке городской жизни, не может быть установлено; рассказ о военных действиях мы находим только у Ибн Баттуты, и этот рассказ как по хронологическим датам, так и в других отношениях находится в полном противоречии с рассказами историков. Несомненно, что в ближайшие годы после низложения и убиения Тармаширина местопребывание хана вновь было перенесено на восток и что вместе с этим на некоторое время уменьшилось влияние ислама. При хане Джен-кши[190] (до 1338 года), монеты которого чеканились и в Мавераннахре, католические миссионеры смогли построить около Алмалыка прекрасную церковь. По словам мусульманского анонима, Дженкши «советовался о делах с бахшиями», то есть буддийскими жрецами. Антимусульманская реакция, однако, не могла иметь прочного успеха, и уже в начале 1340-х годов в Мавераннахре был возведен на престол один из шейхов тюркского происхождения, очевидно считавшийся потомком Чингисхана. Этот шейх, потом сделавшийся султаном, был некоторое время наставником известного бухарского святого Беха ад-дина Накшбенда[191]. В биографии этого святого рассказывается, что он видел во сне тюркского святого Хаким-Ата (сам Беха ад-дин, несомненно, был таджиком) и этот сон был истолкован ему в том смысле, что его наставником будет дервиш из тюрок; когда Беха ад-дин встретил тюркского дервиша Халиля, этот дервиш произвел на него сильное впечатление, и он понял, что предсказание относилось к нему. Беха ад-дин оставался при Халиле и после возведения его на престол; после смерти Халиля он понял ничтожность земных благ и стал вести жизнь подвижника.

В исторических сочинениях среди имен чагатайских султанов мы не находим имени Халиля; у Ибн Баттуты упоминается среди правителей смутного времени Халиль, сын чагатайского царевича Ясавура; ему будто бы удалось победить Бузана[192], первого преемника Тармаширина (ни Дженкши, ни другие ханы, о которых говорят историки, у Ибн Баттуты не упоминаются), и взять не только Алмалык, но даже Каракорум и Бешбалык; впоследствии он заключил мир с китайским императором и вернулся в Самарканд и Бухару. Его главным сподвижником был владетель Термеза Ала аль-Мульк, сейид, носивший титул Худавенд-заде; впоследствии Халиль по наущению клеветников из тюрок казнил Ала аль-Мулька, и этот поступок был причиной утраты им власти; он был взят в плен гератским владетелем Хусейном и будто бы жил в плену еще весной 1347 года, когда Ибн Баттута покинул Индию.

Несмотря на фантастичность рассказа, существование Халиля доказывается монетами с именем султана Халилаллаха, чеканенными в Бухаре в 742 и 743 годах хиджры (1342–1344). Историки знают только одного султана из сыновей Ясавура, Казана[193] (монеты с его именем мы также имеем), жившего подобно Кебеку и Тармаширину в долине Кашкадаарьи, построившего для себя дворец Зенджир-сарай, в двух стоянках от Карши, и погибшего в 1346 или 1347 году в борьбе с восставшими главарями кочевников. Пока нет ответа на вопрос, можно ли признать имена Казан и Хал ил аллах двумя именами одного и того же хана.

Власть в Мавераннахре после смерти Казана перешла к тюркским эмирам; так они называются в персидских источниках; в том же значении тюрками употреблялось слово бег, иногда также монгольское нойон. Первым из таких эмиров был Казаган[194]; его зимним местопребыванием было место Сали-Сарай на Амударье (ныне селение Сарай, выше Термеза); вероятно, оно имело такое же значение при чагатайских ханах; по словам анонима начала XV века, в Сали-Сарае был похоронен хан Казан. Судя по названию, там был ханский дворец; берег Амударьи издавна был местом зимовки для кочевников, в 1220–1221 годах там проводил зиму Чингисхан. Летом Казаган переходил в горную местность около города Мунка, или Бальджуана.

Казаган и его преемники возводили на престол подставных ханов, сначала из рода Чагатая, потом также из рода Угэдэя; монеты с именами этих ханов чеканились только в Мавераннахре, от Термеза до Отрара и Исфиджаба, или Сайрама, включительно. Мы знаем, что власть эмиров Мавераннахра распространялась и на северную часть Афганистана, но нумизматических доказательств этого факта, по-видимому, нет. Восточные области бывшего чагатайского ханства политически совершенно отделились от Мавераннахра; там были свои ханы и свои верховные, или улусные, эмиры, некоторое время возводившие на престол ханов. Дальнейшая история Средней Азии сложилась так, что в Мавераннахре эмиры держали власть в своих руках; из их среды вышла такая исключительная личность, как Тимур, создавший обширную державу, которую наследовали, хотя и в меньшем размере, его потомки, постепенно отказывавшиеся от обычая прикрывать свою власть подставными ханами. С другой стороны, на востоке возникла династия ханов, постепенно лишивших всякой власти эмиров. Первый из этих ханов, Туклук-Тимур[195], родился в 730 / 1329–1330 году и сделался ханом 18 лет от роду, то есть в 748 / 1347–1448 году. Это хронологическое совпадение заставляет предполагать причинную связь между низложением Казан-хана и возведением на престол Туклук-Тимура, хотя в источниках никаких указаний на такую связь нет и вообще время окончательного распадения бывшего чагатайского государства не определяется. Нет точных данных и о том, когда произошло политическое отделение Алмалыка от Мавераннахра; миссионер Мариньолли[196], проезжавший через Алмалык в 1341 году, говорит, что он там построил церковь и свободно проповедовал, несмотря на гибель нескольких миссионеров незадолго перед этим, но не приводит имени хана, которому тогда принадлежал Алмалык. После гонителя христиан, царевича из потомков Угэдэя Али-султана (впрочем, его называют жестоким тираном и мусульманские историки), правил Мухаммед-Пулад; есть монета с именем «Мухаммед», чеканенная в Алмалыке в 1345 году (шабан 746 года хиджры). Насколько известно, это последняя монета из Алмалыка. Имена всех этих ханов впоследствии настолько были забыты монголами, что пользовавшийся монгольскими преданиями в XVI веке Мухаммед-Хайдар[197] называет Туклук-Тимура сыном Эсен-Буки, едва ли бывшего в живых после 1318 года.

В более ранних источниках отцом Туклук-Тимура назван другой сын Тувы — Эмиль-ходжа; чтобы примирить разногласие источников, Абулгази предполагает, что Эмиль-ходжа, или, как он пишет, Иль-ходжа, носил также прозвание Эсен-Бука. Как по более ранним, так и более поздним источникам о ханском происхождении Туклук-Тимура ничего не было известно; его мать после смерти своего мужа-царевича или, по другим известиям, еще при его жизни вышла за какого-то эмира; Туклук-Тимур вырос в доме этого эмира и считался его сыном. Очень вероятно, что рассказ о ханском происхождении Туклук-Тимура был придуман тем эмиром из рода дуглат, которым он был возведен на престол, за отсутствием в восточной части Чагатайского улуса подлинного отпрыска ханского рода.

По всей вероятности, мы совершенно не могли бы представить себе, даже в самых общих чертах, строй жизни Средней Азии в XIV–XV веках, если бы не такое историческое событие, как образование империи Тимура, вызвавшее, отчасти по почину самого Тимура, обширную историческую литературу. Рассказы о походах Тимура заключают в себе большое число имен его сподвижников, с указанием, из какого рода они происходили, где жили они сами и их предки; известия о словах и действиях самого Тимура, его друзей и врагов также дают ценный материал для характеристики той среды, из которой вышел Тимур.

Составленная по почину Тимура уроженцами Персии на персидском языке история его царствования дошла до нас в трех редакциях; из них первоначальная была издана в 1915 году в Петрограде Академией наук по единственной рукописи, находящейся в Ташкенте. Вторая редакция, принадлежащая Низам ад-дину Шами[198], доведенная до 1403 года и уже носящая придуманное самим Тимуром заглавие «Зафар-наме» («Книга побед»), до сих пор полностью не издана; кроме ее рукописи, находящейся в Лондоне, существует полный список, включенный в историческую компиляцию, составленную в 1417 году Хафиз-и Абру[199], рукопись которой имеется в Константинополе. Более всего известна третья редакция «Зафар-наме» Шереф ад-дина Иезди[200], начатая в 1419 году и законченная в 1425 году.

Остается в рукописи также целый ряд других трудов, относящихся к истории Тимура, в том числе анонимный труд по всеобщей истории, составленный около 1412 года для одного из внуков Тимура, султана Искандера[201]. Этот труд, сохранившийся, насколько известно до сих пор, только в двух рукописях, находящихся в Лондоне и Ленинграде, цитируется в моем исследовании об Улугбеке[202] как «Аноним Искандера». Подобно Шереф ад-дину, автор писал в Фарсе, но был лучше знаком со среднеазиатскими преданиями, обычаями и взглядами. Этим сочинением, наравне с трудом Низам ад-дина Шами, пользовался Хафиз-и Абру при составлении своего обширного исторического труда, начатого в 1423 году для другого внука Тимура, Байсункара[203]. Полного экземпляра этого труда до сих пор не найдено; содержание той части, которая относится к царствованию Тимура, нам известно преимущественно по сочинению более позднего историка, Абд ар-Раззака Самарканди[204], доведенному до 1471 года.

Кроме этих и других сочинений на персидском языке упоминается еще хроника «Тарих-и хани» («История хана»), написанная по распоряжению Тимура уйгурскими бахши уйгурским алфавитом на уйгурском языке. Так говорит узбекский автор начала XVI века, по-видимому еще имевший в руках экземпляр этой книги. Под словом бахши в этом случае следует понимать, конечно, не буддийских жрецов, но составляющих документы, написанные уйгурским шрифтом, чиновников; мы знаем, что такие чиновники были не только у чагатайских ханов и Тимура, но также у потомков Тимура во второй половине XV века. По-видимому, в этой книге, как и в тех степных преданиях, которыми пользовались Аноним Искандера и Мухаммед-Хайдар, излагались не столько исторические рассказы, сколько легенды и эпические сказания. Очень вероятно, что уйгурскими секретарями Тимура была придумана легенда о том значении, которое будто бы имели в Средней Азии предки Тимура еще со времени Чингисхана и даже раньше.

Европейские ученые часто выражали сожаление об утрате «Истории четырех улусов», будто бы составленной внуком Тимура, Улугбеком, на персидском языке. Ссылки на это сочинение мы находим у Хондемира[205], историка XVI века; кроме того, автор, писавший, вероятно, также в XVI веке по-персидски в Мавераннахре (две рукописи этого труда находятся в Лондоне, по одной напечатан еще в 1839 году малоудовлетворительный английский перевод), называет свой труд сокращением труда Улугбека, хотя, несомненно, вносит в него и некоторые добавления. Но из слов Хондемира видно, что «История четырех улусов» в действительности была составлена не Улугбеком, а только от его имени и вообще воспроизводила труд Рашид ад-дина и введение к труду Низам ад-дина Шами с незначительными дополнениями. Утрата этого труда, таким образом, не составляет большой потери для науки.

Вообще нет основания полагать, чтобы среднеазиатская историография эпохи монголов и Тимуридов создала или могла создать такой труд, который мог бы быть поставлен наравне с трудом Рашид ад-дина. Вероятно, и в Средней Азии были известны те сказания монгольской «Золотой книги» (XIII век), которые, кроме Персии, получили литературную обработку в Китае; но сведений об использовании тех же сказаний в Средней Азии мы не имеем. Яркие картины кочевой жизни, казалось бы, должны были обеспечить труду Рашид ад-дина популярность среди тюркских народностей, но, по-видимому, эта сторона его труда была оценена среди западных тюрок, в Малой Азии, раньше, чем в Туркестане. В Туркестане труд Рашид ад-дина вместе с историей Тимура Шереф ад-дина Иезди был переведен на тюркский язык только в начале XVI века для узбекского хана Кучкунджи[206]; в Малой Азии уже в XV веке труд Рашид ад-дина был в широкой степени использован для «Истории сельджукского дома», написанной (некоторые части этого труда были только переводом персидских трудов Равенди[207] и Ибн Биби[208]) для тюркского султана Мурада II[209](1421–1451). Между прочим, автор воспользовался приведенными у Рашид ад-дина изречениями Чингисхана, перевел их на тюркский язык и смело приписал их мифическому предку своего народа Огуз-хану. Одним из тюркских ученых было высказано предположение, что здесь отразилось подлинное тюркское законодательство, которому будто бы подражал Чингисхан, но из сопоставления персидского текста с тюркским ясно видно, что подлинником является первый, переводом — второй. В одном месте тюркский автор читал в персидской рукописи «собака» вместо «камень», вследствие чего в тюркском тексте вместо упавшего в воду камня говорится об упавшей в воду собаке.

Сопоставление сведений Рашид ад-дина с тем, что рассказывали в Туркестане в XIV и XV веках о событиях XIII века, ясно показывает, что эти рассказы не основывались ни на каких действительных происшествиях и только придумывались для того, чтобы объяснить и оправдать фактически установившееся положение. Это происходило одинаково в государстве Тимура и в отделившихся от Мавераннахра восточных областях. Тимур происходил из отюреченного монгольского племени барлас (по-монгольски «барулас»), владевшего местностью по Кашкадарье. Мы знаем от Рашид ад-дина, что одним из эмиров Чагатая был Карачар из рода барлас, считавшийся потом предком Тимура; но ни о Карачаре, ни о его ближайших потомках не говорится у Рашид ад-дина, чтобы они принимали сколько-нибудь выдающееся участие в управлении государством; между тем предание, как оно сложилось при Тимуре, говорит о Карачаре и его потомках как о таких же полновластных правителях чагатайского государства, каким потом был Тимур. Эта власть будто бы основывалась на письменном договоре, впервые заключенном еще между прадедом Чингисхана Кабул-ханом[210] и его братом Качули, предком Карачара, и потом возобновлявшемся несколько раз; говорится даже о письменном документе, будто бы исчезнувшем во время смут XIV века. Таким же образом представители другого отюреченного монгольского племени, дуглатов, владевшие в середине XIV века обширной областью, заключавшей в себе, кроме Китайского Туркестана, Фергану и южную часть Семиречья до Иссык-Куля, утверждали, что их предок Уртубу[211] получил эту область еще от Чагатая; между тем Рашид ад-дин говорит о племени дуглат, что среди его представителей вплоть до времени самого Рашид ад-дина не было никого, кто бы достиг почета и славы.

Обращает на себя внимание то значение, которое имели как в западной, так и в восточной части Средней Азии в то время отюреченные монгольские племена. Историки не дают нам перечисления родов, на которые делились кочевники обоих государств, но среди отдельных названий родов почти нет названий прежних тюркских народностей. В государстве Тимура упоминается род кипчак, но не упоминается род карлук; уйгуры упоминаются как род или народность, из которой происходили тюркские секретари (бахши) Тимура и его потомков; но ничего не говорится о территории, которая была бы занята уйгурами, как некоторыми другими родами. Рашид ад-дин говорит только о четырех тысячах монгольского регулярного войска, данных Чингисханом Чагатаю.

Большое число названий монгольских народностей, встречающихся среди названий кочевых родов Средней Азии в XIV веке, заставляет полагать, что впоследствии в Туркестан пришло значительное число монголов. По-видимому, представители одной и той же народности поселялись в нескольких местах; часто мы встречаем одно и то же название среди родов, подчиненных Тимуру, и родов, живших в восточных областях. К числу таких родов принадлежит и род дуглат; из этого рода происходил пользовавшийся полным доверием Тимура эмир Давуд, муж его сестры Кутлуг-Туркан (Теркен). Таким же родом в восточных областях был род барлас.

Замечательно, что название «чагатай» сохранилось только за кочевниками государства Тимура, хотя в восточных областях имели гораздо больше значения ханы, считавшиеся потомками Чагатая. Кочевники этих областей назывались монголами, их страна — Моголистаном. Так, без «н» произносилось народное название монголов в Средней Азии с самого начала, хотя в монгольских текстах всегда писалось монгол; единственные из переселившихся на запад монголов, до сих пор сохранивших свой язык (это племя живет в Афганистане), тоже называют себя моголами. Считая себя чистыми представителями среднеазиатских кочевых традиций, моголы с презрением называли чагатаев людьми смешанного происхождения, метисами (караунас); с другой стороны, чагатай, как представители традиций среднеазиатской монгольской государственности, называли моголов разбойниками (джете). Это название, которое в европейской науке иногда пытались толковать в смысле названия древних гетов, в действительности употреблялось, как мы уже видели, в том же смысле, как в XV веке в тюркской Средней Азии слово казак — в смысле отрядов кочевников, отделившихся от того государства, к которому они принадлежали, и находившихся с ним в состоянии войны.

Не вполне ясно, в какой степени моголы XIV–XV веков еще были монголами по языку и можно ли считать вражду между монголами и чагатаями национальной враждой между монголами и тюрками. Есть некоторые указания, что язык моголов был монгольским; еще в начале XVI века Бабур говорит, что его дядя Ахмад-хан Могольский[212] носил прозвание Алачи и что это слово «на языке моголов и калмыков» значит «убийца». Мухаммед-Хайдар считал моголов и киргизов одним и тем же народом и видел всю разницу между ними в том, то моголы приняли ислам, тогда как киргизы оставались в то время язычниками. Потомки Ахмад-хана, во всяком случае, были по языку тюрками; уже сын Ахмад-хана, Саид-хан[213], умерший в 1533 году, писал стихи по-персидски и по-тюркски.

Мухаммед-Хайдар отличает моголов от коренного населения Восточного Туркестана и понимает под Моголистаном преимущественно степи от Балхаша, составлявшего границу между Моголистаном и Узбекистаном, на западе и до страны калмыков на востоке; на севере границу составляли Эмиль и Иртыш, на юге — Фергана и области Восточного Туркестана от Кашгара до Баркуля (собственно, Барс-куль). В XVI веке моголы были вытеснены оттуда калмыками и киргизами, но оставались в Кашгарии, где их, по словам Мухаммед-Хайдера, насчитывалось около 30 000. Условия в Кашгарии неблагоприятны для сохранения кочевой жизни, и после исчезновения, в конце XVII века, ханской династии моголы должны были скоро слиться с местным оседлым населением и утратить свое название. По языку в Кашгарии, по-видимому, давно уже не было разницы между кочевниками и оседлыми поселенцами; название кенджек, существовавшее в XI веке при Махмуде Кашгарском, по-видимому, давно было забыто. В стране моголов поэтому с самого начала не было, как в стране чагатаев, противопоставлений между тюрками и таджиками, или сартами, хотя бытовые отличия на востоке, где кочевники меньше подчинились влиянию мусульманской культуры, были еще больше. У моголов особенным уважением пользовались воины, проводившие в молодости некоторое время в полном одиночестве в пустынях, горах или лесах, на расстоянии одного или двух месяцев пути от ближайшего жилья, питаясь мясом и одеваясь в шкуры убитых ими животных. У чагатаев такого обычая, конечно, не могло быть.

Чагатай при Тимуре считали себя вполне мусульманским войском, хотя по своей внешности и военному устройству оставались верны традициям Чингисхана. Связанное с именем Чингисхана обычное право кочевников обозначалось старотюркским словом тору, переделанным в тура. Тимура и чагатаев обвинили даже в том, что для них тура Чингисхана стояла выше шариата; на этом основании сирийскими богословскими авторитетами была издана фетва, по которой Тимур и его подданные не признавались мусульманами. В 1372 году послу Тимура было сказано в Хорезме: «Ваше царство — область войны, и долг мусульман — сражаться с вами». Резким внешним отличием Тимура и его воинов от прочих мусульман были сохраненные ими, по монгольскому обычаю, косы, что подтверждается и некоторыми среднеазиатскими иллюстрированными рукописями того времени. Когда при осаде Дамаска (1400–1401 годы) внук Тимура Султан-Хусейн изменил деду и перешел на сторону осажденных, то ему прежде всего отрезали косу и заставили переменить одежду.

Понимание подробностей деления чагатаев на племена и роды несколько затрудняется неясностью терминологии; в одном и том же значении употребляются термины улус, имевший, как мы видели, и гораздо более обширное значение (говорится об улусе Джучи или улусе Чагатая), иль и тюмень, по-видимому, также монгольское аймак. Слово тюмень в значении «множество, десять тысяч» перешло в тюркский язык из языка коренного населения Кашгарии; впоследствии термин тюмень чаще, чем к кочевникам и войску, применялся к массе оседлого населения. Мухаммед-Хайдер различает в Кашгарии (по его выражению, в Кашгаре и Хотане) четыре класса: тюмень — крестьянство, каучин — войско, аймак — кочевников, имевших право на определенное количество хлеба, тканей и т. п., и класс чиновников и духовенства. Вероятно, второй и третий класс вместе составляли моголов. Термин тюмень в Новейшее время в Бухаре употреблялся для обозначения жителей равнин, в противоположность горцам — кихистани. Положение чагатаев в государстве Тимура сравнительно с оседлым населением яснее, чем у восточных авторов, определяется у испанского посла Клавихо[214], видевшего их в августе 1404 года: «Они могут ходить везде, где хотят, со своими стадами, пасти их, сеять и жить где хотят, и зимой и летом; они свободны и не платят податей царю, потому что служат ему на войне, когда он их призовет».

Особенным значением среди чагатаев пользовались четыре рода: арлат, джалаир, каучин и барлас. Слово каучин, как мы видели, первоначально было названием не отдельного рода или племени, но названием привилегированной части войска; по словам Шереф ад-дина Иезди, так называлась собственная тысяча хана. Очень вероятно, что из каучинов происходил первый правитель Мавераннахра из чагатайских эмиров Казаган (1346–1358), внук которого впоследствии был побежден и убит Тимуром. Названия трех остальных родов были первоначально названиями монгольских национальностей; в чагатайском государстве каждый из этих родов владел определенной территорией; арлаты жили в северной части Афганистана, джалаиры — на Сырдарье около Ходжента, барласы — в местности по Кашкадарье. Наравне с родовыми единицами упоминаются, как отдельные части чагатаев, имевшие своих предводителей и свою территорию отряды, образовавшиеся в свое время вокруг отдельных ханов или царевичей и после их смерти сохранившие их имя. Так, около Балха упоминается «кебекский тюмень»; по словам Анонима Искандера, Кебек в царствование своего брата Эсен-Буки получил право собрать вокруг себя богатых людей (очевидно, кочевников, владевших наибольшим количеством стад) из каждого улуса; от этих людей, по словам историка, происходили те, «которые теперь с гордостью называют себя собственными людьми Кебека». По словам того же источника, к Кебеку присоединился потом улус его побежденного врага царевича Ясавура; но при Тимуре ясавури упоминаются отдельно как род, живший около Самарканда; их глава, эмир Хизр, владел Самаркандом и по словам Анонима Искандера.

Самая тесная связь была, конечно, между Тимуром и родом барлас, к которому он сам принадлежал; отдельные представители этого рода часто называются «братьями» Тимура. С эмирами арлатов и джалаиров Тимур долго боролся за власть, даже после своего провозглашения главой чагатайского государства; улус джалаиров был объявлен в 1376 году уничтоженным, и его остатки были распределены по отрядам других эмиров. Среди особенно близких Тимуру эмиров упоминаются, однако, не только барласы, но и представители других родов; одним из них был Ак-Буга из рода найман, подобно многим другим сподвижникам Тимура, заранее определивший для себя место погребения около предполагавшегося (в Шахрисябзе) места погребения самого Тимура. Замечательно, что эти местные кладбища называются тем же словом (мурчал), как место отряда или отдельного воина во время битвы.

Этот рассказ и многие другие свидетельствуют о популярности Тимура среди чагатаев вообще, особенно среди их главарей. К военному элементу своей страны Тимур, несомненно, чувствовал себя гораздо ближе, чем к городскому и сельскому населению, хотя и Тимур совершил поступок, который в глазах кочевников обоих среднеазиатских государств, чагатайского и могольского, был особенным преступлением: сделал если не своим постоянным местопребыванием, то своей столицей большой город и стал воздвигать в нем постройки. Переход кочевников, их царевичей и главарей в города считался нарушением ясака Чингисхана. Предписание «всегда кочевать, никогда не становиться оседлыми» приписывалось и малоазиатскими тюрками Огуз-хану, причем в этом случае употреблен термин отурак, этимологически ближе стоящий к современным европейским словам с этим значением (рус. оседлый, фр. sdentaire, нем. sehaft), чем употребляемое теперь в Средней Азии слово джатак. Ненависть к городам была в Моголистане, конечно, упорнее, чем на западе. Еще во второй половине XV века, когда потомки Тимура давно успели прославиться своими постройками в Самарканде и Герате, могольский Юнус-хан[215] из-за неудовольствия своих моголов должен был отказаться от своего намерения поселиться в Аксу, хотя этот пункт тогда «только по сравнению с Моголистаном мог считаться городом».Когда Юнус-хан несколько лет спустя занял Сайрам и потом Ташкент и поселился там (в Ташкенте находится его могила), часть моголов ушла от него вместе с сыном самого хана, Ахмадом, остававшимся и впоследствии, в противоположность своему отцу и старшему брату, настоящим степным воином по привычкам и наружности. Таковым видел его еще в 1502 году его племянник Бабур.

В чагатайском государстве о возмущении на этой почве кочевников против своего властителя говорится только в рассказах о событиях XIV века. Историки хвалят Казагана за то, что он оставался верен кочевой жизни, зимовал на берегу Амударьи, проводил лето в горах около Бальджуана, не трогал земель оседлого населения. Его сын Абдулла[216], не спросив позволения у отца, совершил набег на Хорезм; хорезмийцы откупились от него за 200 томанов (2000000 серебряных динаров); Казаган, узнав об этом, выразил сыну резкое порицание за беспричинное нападение на земли мусульман. О правлении Казагана говорится, что при нем и тюрки, и таджики пользовались полным благоденствием. Абдулла после отца тоже правил хорошо, но вызвал неудовольствие некоторыми действиями, как, например, решением сделать своим местопребыванием Самарканд; поэтому он был низложен эмирами меньше чем через год после смерти Казагана. После нескольких лет смуты власть перешла к внуку Казагана, эмиру Хусейну[217]. Он задумал сделать своей столицей Балх; Тимур уговаривал его не делать этого, указывая на судьбу его дяди; Хусейн не послушался; произошло восстание, в котором принял участие сам Тимур. Хусейн был убит; власть перешла к Тимуру, который тотчас сделал сам то, за что упрекал Абдуллу и Хусейна: избрал своей столицей большой город, именно Самарканд, и построил в нем стены и цитадель.

Ханы и эмиры переходили в города, конечно, не одни, но с некоторым числом своих соплеменников; трудно было примирить интересы пришельцев с интересами прежних жителей, на которых, несомненно, и без того вредно отражалось управление главарей кочевников и происходившие среди них междоусобия. Об основании при Хайду и Туве города Андижана Аноним Искандера говорит, что ханы привели туда много народа из всех своих владений; еще в эпоху автора представители каждого народа, то есть, вероятно, каждого рода бывших кочевников, имели в этом городе свой квартал.

Тимур кроме тюркского языка знал персидский, имел некоторое понятие не только об исламе как религии, но также о мусульманской науке и искусстве, привлекал отовсюду в Самарканд ученых и художников, проводил новые каналы, строил в Самарканде великолепные здания, вообще старался производить на современников своей созидательной деятельностью не менее сильное впечатление, чем разрушительной. К этой стороне его деятельности тюркские элементы его государства не имели почти никакого отношения. Наиболее тюркской страной из покоренных Тимуром культурных стран был Хорезм; мастера из Хорезма выстроили для Тимура великолепный дворец Ак-сарай в Шахрисябзе; но в этом здании, кроме названия, по-видимому, не было ничего тюркского; среди надписей на стенах есть много персидских стихов, но ни одного тюркского. Сам Тимур, по-видимому, не интересовался поэзией, ни тюркской, ни даже персидской; нет никаких указаний на то, чтобы он знал персидских поэтов, если не считать анекдотического рассказа о встрече его с Хафизом[218], может быть, в 1387 году. Заботу о духовных интересах своих тюркских подданных Тимур проявил только постройкой великолепного здания над могилой главного тюркско-мусульманского святого, Ахмада Ясеви (других построек Тимура вне Самарканда и его окрестностей не было); но грамота о вакфе в пользу этого здания, дошедшая до нас, составлена по-персидски.

Лекция XII

Тимур при образовании своей империи не имел в виду, конечно, тюркских национальных целей. Целью Тимура было подчинить своей власти как можно большее число стран, по возможности весь мир. Нет указаний на то, чтобы Тимур знал историю Александра Македонского; но его историк приписывает ему те же слова, которые приписывались Александру и завоевателям его типа, в том числе самому могущественному представителю иранской династии Буидов в X веке Адуд ад-Даулу[219]: «Весь мир не стоит того, чтобы иметь двух царей». Как завершение своей завоевательной деятельности Тимур представлял себе завоевание Китая, как до него хорезмшах Мухаммед И, а после него Надир-шах[220], с той разницей, что для этих завоевателей поход на Китай был только отдаленной мечтой, тогда как Тимур успел собрать войско для похода, который был остановлен только его смертью; в Китае знали о военных приготовлениях Тимура и принимали меры для отражения нашествия. Есть даже известие, что начальники войска после смерти Тимура сперва хотели продолжать поход и только вследствие наступивших в царстве Тимура смут отказались от своего намерения.

Из всего этого видно, какое значение придавалось и в то время мусульманскими тюрками Китаю. Бабур говорит в своих записках, что всегда мечтал о путешествии в Китай, и некоторое время, когда ему казалось, что военные неудачи освободили его от всяких политических обязанностей, думал осуществить свою мечту, хотя он, конечно, мог бы быть в Китае только гостем, а не завоевателем, как Тимур. Самарканд оставался при Тимуре и его преемниках крупным торговым центром, куда проникали и китайские товары, хотя, насколько известно, в Туркестане в монгольский период не было таких научных сведений о Китае, какие мы находим в этот период в Персии, особенно в трудах Рашид ад-дина. Подробный рассказ о посольстве в Китай Шахруха[221] в 1419–1422 годах, в котором принимали участие и послы из Самарканда, принадлежит одному из персидских участников посольства.

Предметом завоевательных стремлений Тимура были прежде всего области иранской культуры — раньше других, по географическим причинам, Хорезм, область тюркская по составу населения, но в то время едва ли сколько-нибудь уступавшая в культурном отношении чисто иранским областям. Тимур вывез из Хорезма в Самарканд большое число ученых и художников; хорезмийские мастера построили для Тимура дворец в Шахрисябзе — Ак-сарай, остатки которого до сих пор производят сильное впечатление в художественном отношении, особенно по подбору изразцов; это здание стоит едва ли не выше самаркандских построек Тимура. Обстоятельства сложились так, что от войн Тимура больше всего пришлось пострадать Хорезму. Незадолго перед этим Хорезм освободился от подчинения Золотой Орде и находился под властью собственной династии, происходившей, как и династия Тимура, от отюреченных монголов; тем не менее хорезмийский владетель Хусейн Суфи[222] не допускал даже сравнения между вполне усвоившими мусульманскую культуру хорезмийцами и походившими по внешности и нравам на язычников чагатаями. После покорения чагатаями в 1379 году Хорезм несколько раз поднимал восстание; во время борьбы между Тимуром и золотоордынским ханом Тохтамышем Хорезм несколько раз переходил на сторону Тохтамыша и чеканил монеты с его именем. Поэтому Хорезм и в особенности его столица Ургенч подверглись более тяжкой участи, чем другие завоеванные Тимуром области.

Во время походов Тимура было много случаев избиения в большом числе жителей городов, но никаких мер не принималось к тому, чтобы эти города оставались пустыми и после. Те же города, где было перебито несколько десятков тысяч людей, потом снова имели большое число жителей и были местопребыванием сыновей и внуков Тимура. Только один Ургенч был совершенно уничтожен как город, и на его месте, чтобы выразить внешним образом уничтожение города, был посеян ячмень. Через три года было разрешено восстановить Ургенч, но только в размерах одного квартала. Хорезм после Тимура так и не вернул себе своего прежнего торгового и культурного значения, тем более что хорезмийская область, по своему географическому положению, более всего страдала от продолжительных войн между узбеками, то есть тюрками Золотой Орды, и чагатаями.

Сам Тимур, как мы видели, был воином чагатайского типа, и его тюрки-чагатаи были ему, конечно, гораздо ближе, чем его иранские подданные — таджики. В войске Тимура рядом с тюрками были иранцы; историк-хорасанец Хафиз-и Абру даже утверждает, что Тимур из всех отрядов своего войска более всего доверял хорасанцам; но в то же время Тимуру приписываются изречения, в которых военные качества признаются только за тюрками. Когда Тимур в 1404 году, незадолго до своей смерти, давал наставления своим сыновьям и внукам, он говорил им, что владевший прежде Западной Персией Султан-Ахмад Джалаир[223] (и эта династия вышла из отюреченных монголов) не внушает беспокойства как человек «с характером таджика». Но в то же время Тимур, как все тюрки, подчинился влиянию иранской культуры.

Тимур был неграмотен, но не был чужд культуре, хорошо играл в шахматы, находился в постоянном общении с учеными и из бесед с ними вынес основательные познания в нескольких науках; своими познаниями в истории он удивил одного из величайших арабских историков того времени — Ибн Халдуна[224]. Тимур заботился не только о военных успехах, но и о привлечении в свое государство и в свою столицу ученых, об увековечении своей славы грандиозными постройками и оросительными работами; во всем этом он находился в зависимости от людей иранской культуры и, по крайней мере большею частью, иранского происхождения.

Только в последние годы жизни Тимура, в связи с задуманным походом на Китай, мы видим с его стороны те действия, к которым правитель нашего времени приступил бы с самого начала. Принимаются меры к прочному подчинению тех тюркско-монгольских народностей, против которых до тех пор предпринимались только набеги; в степи строятся крепости, причем передовым пунктом была крепость на Иссык-Куле; вообще проявляется забота о восстановлении земледелия и городской жизни. Все, что в этих отношениях было достигнуто перед походом Тимура на Китай, было утрачено тотчас после смерти Тимура, и попытки его преемников вновь подчинить кочевников не имели почти никакого успеха.

Тимур не был так счастлив в своих сыновьях и внуках, как Чингисхан, и после его смерти не могло быть и речи о сохранении границ империи, не говоря уже о дальнейшем расширении их. Очень скоро после смерти Тимура его династия лишилась всех своих владений, кроме Туркестана и восточных и частью южных областей Ирана; но на этом ограниченном пространстве, благодаря установлению сравнительного спокойствия и уменьшению размеров военных предприятий, могла происходить более оживленная культурная работа, чем при Тимуре. Главным городом империи вместо Самарканда сделался Герат, местопребывание того сына Тимура, Шахруха, к которому после некоторых междоусобий перешла верховная власть над всеми областями, оставшимися под властью династии Тимура; но и Самарканд, где сорок лет (1409–1449) правил старший сын Шахруха Улугбек, оставался блестящим городом, и постройки Улугбека по прочности, размерам и внешнему великолепию даже превзошли постройки его деда. Ни в гератских, ни в самаркандских постройках не было ничего национально-тюркского. Кроме мечетей и медресе строились также здания общеполезного назначения, как бани, караван-сараи и т.п., но и среди них, по-видимому, не было ничего подобного единственной из построек Тимура, имевшей национальное значение, — зданию над гробницей Ахмада Ясеви с его огромным котлом для угощения местных дервишей и приезжих гостей. Эта принадлежность здания соответствовала мусульманским понятиям о назначении обители дервишей — ханегаха (в документах встречается выражение «ханегах — убежище странников») и вместе с тем тюркским представлениям об обязанности начальника заботиться о щедром угощении своих подчиненных. Зато при потомках Тимура получила значительное развитие тюркская литература, о которой в истории самого Тимура почти ничего не говорится. Тюркская поэзия была в чагатайском государстве и раньше; дервиш Кабул-шах, провозглашенный ханом в 1366 году и скоро после этого низложенный, писал стихи, пользовавшиеся известностью еще в XV веке; как хан, он должен был считаться потомком Чингисхана; очевидно, что его язык был тюркским; на этом же языке им, по всей вероятности, сочинялись стихи. Один из сподвижников Тимура, эмир Сейф ад-дин, барлас, писал стихи персидские и тюркские. Но после смерти Тимура появляются более популярные поэты Секкаки^{35} и Лутфи[225]; за последним признавал поэтические достоинства и классический поэт Алишер Навои. Секкаки прославлял в своих стихах уже внука и ближайшего преемника Тимура в Самарканде Халиль-Султана[226], впоследствии еще более прославлял Улугбека; в стихах, посвященных Улугбеку, автор говорит также о себе как тюркском поэте: «Небо еще много лет должно совершать свой кругооборот, прежде чем оно вновь создаст такого тюркского поэта, как я, и такого ученого царя, как ты». Лутфи также говорит, что Улугбеку известны достоинства его стихов, не уступавших, по его мнению, популярным в то время стихам персидского поэта XIV века Сельмана из Савы[227].

В самом конце эпохи Тимуридов, в конце XV и в начале XVI века, писал сочинения на тюркском языке потомок Мираншаха[228], Бабур; из слов Бабура мы знаем, что популярным поэтом был также его двоюродный брат, Байсункар[229], владевший некоторое время Самаркандом. Всех других чагатайских поэтов затмил во второй половине XV века Алишер Навои. Только произведения Навои пережили своего автора и получили широкую известность далеко за пределами владений Тимуридов; даже произведения Бабура, несмотря на их несомненные достоинства, сохранились только в небольшом числе списков и были настолько забыты, что должны были быть вновь открыты европейскими учеными. Алишер был человеком персидской культуры, вводил в тюркскую поэзию персидские сюжеты, даже написал историю древне-персидских царей. Нет известий, чтобы он интересовался, например, сочинением Рашид ад-дина, вообще историей тюрок и монголов. В то же время он придавал значение тюркской поэзии и тюркскому языку; в одном из своих сочинений, написанных в самом конце его жизни, он даже старается доказать преимущества тюркского языка перед персидским, на что не решался, насколько известно, ни один из других тюркских писателей, по крайней мере в Средней Азии.

Тюркские поэты писали преимущественно в Самарканде и Герате, то есть в городах, где огромное большинство населения составляли таджики и где тюркский элемент был представлен династией и войском. Политическое господство тюрок должно было придать некоторое значение их языку; мы знаем, что даже в Египте, где тюрок, вне военного элемента, вероятно, не было совсем, в эпоху мамлюков образовалась некоторая тюркская литература, преимущественно переводная. Разумеется, не все представители династии чувствовали себя тюрками и дорожили традициями своего народа; к тому же чисто тюркские традиции были вытеснены тюркско-монгольскими. Тюркское военное устройство того времени было наследием империи Чингисхана, и кроме тюркских военных терминов употреблялись монгольские, впоследствии забытые, например слово хошун в смысле «военный отряд». Степень преданности государя тюркским национальным традициям определялась тем значением, которое придавалось законам Чингисхана по сравнению с нормами мусульманского права — шариата. Шахрух в Герате хотел быть только мусульманским султаном и халифом и решительно отказывался признавать законы Чингисхана, тогда как в то же самое время Улугбек в Самарканде старался соблюдать, по крайней мере в военных делах, все законы, связывавшиеся с именем Чингисхана, назначая, по примеру Тимура, подставных ханов; он вообще старался править в духе своего деда.

Улугбек, однако, не имел возможности вернуться к тем планам, которые были у Тимура в последние годы его жизни; мечты Улугбека не шли дальше возведения на престол своих ставленников из местных царевичей. Он не унаследовал, по-видимому, военных талантов своего деда и не обладал темпераментом завоевателя; даже самое крупное из военных предприятий Улугбека, его поход в Моголистан в 1425 году, осталось без всяких результатов. Владения Улугбека к концу его правления были менее обширны, чем в начале; моголы отняли у него области к востоку от Сайрама, узбеки — области по Сырдарье ниже Туркестана. Могущество узбеков в то время усилилось под властью хана Абулхайра[230], сыновьям и внукам которого было суждено впоследствии положить конец государству Тимуридов. Абулхайр зимой 1430–1431 годов захватил на некоторое время северную часть Хорезма с городом Ургенчем; осенью 1448 года, когда Улугбек после смерти Шахруха старался подчинить своей власти Хорезм, Абулхайр совершил набег на Мавераннахр и разграбил окрестности Самарканда; в 1451 году Абулхайр вмешался в происходившие в Мавераннахре междоусобия среди Тимуридов; с его помощью потомок Мираншаха Абу-Саид[231] победил потомка Шахруха Абдуллу[232], племянника Улугбека. Победа Абу-Саи-да была в то же время победой ходжи Ахрара[233], стоявшего во главе среднеазиатского дервишизма и религиозной оппозиции против Улугбека и его системы управления. Почитатель своего деда Тимура, Улугбек в то же время был приверженцем тюркско-монгольских военных традиций и до некоторой степени тюркским патриотом. На это указывают монеты, чеканенные им в Герате и Самарканде в течение тех двух лет (1447–1449), когда он стоял во главе государства Тимуридов (до 1447 года монеты и в Самарканде, где фактически управлял Улугбек, чеканились с именем Шахруха). Улугбек едва ли не единственный из Тимуридов (среди монет самого Тимура такие монеты есть), чеканивший монеты и надписи на тюркском языке. Надпись монет Улугбека: «По духовному благословению эмира Тимура гургана слово наше Улугбека гургана» (гурган — монгольское слово «зять», как называл себя Тимур и некоторые из его потомков, породнившиеся, по его примеру, с домом Чингисхана).

Тюркский патриотизм не мешал Улугбеку усвоить еще в большей степени, чем Тимур, иранскую культуру. Улугбек не только беседовал, как Тимур, с учеными, но сам занимался наукой, особенно астрономией, и представлял редкий в истории ислама пример ученого на престоле; современники сравнивают Улугбека в этом отношении только с Александром, учеником Аристотеля, очевидно не находя подходящего примера в мусульманской истории.

Отношение Улугбека к науке наглядно показывает, какой прогресс представлял Самарканд Улугбека по сравнению с Самаркандом Тимура. Среди приближенных Тимура были как ученые, так и представители тюркского военного сословия, но между теми и другими не было ничего общего; не было примера, чтобы тюркский приближенный Тимура сделался ученым. Улугбек не только сам сделался ученым-астрономом, но создал себе ученика и преемника среди своих приближенных тюрок — Аль-Кушчи[234]. Прозвание Кушчи показывает, что он занимал должность, соответствующую сокольничьему русских царей; на этой почве, вероятно, произошло первоначально его сближение с Улугбеком, который был большим любителем охоты, так что Бабур называет его «кушчи падишах». По примеру своего государя Аль-Кушчи увлекся астрономией и принимал участие в трудах по сооружению самаркандской обсерватории Улугбека и составлению астрономических таблиц.

Тимур, несмотря на свою близость к тюркским военным кругам, стоял к своим иранским подданным настолько близко, что даже придумал для своего царствования персидский девиз — расти русти — «в справедливости сила». Улугбек, по-видимому, был еще более тюрком, чем его дед, но, конечно, владел и персидским языком и, вероятно, на этом языке говорил с представителями местной богословской науки, среди которых были и наследственные шейх аль-исламы Самарканда, потомки жившего в XII веке автора «Хи-даи» Бурхан ад-дина Маргинани[235]. Замечательно, что этих шейх аль-исламов, наравне с самим Улугбеком (при жизни Тимура такие обвинения против государя громко не могли высказываться), обвиняли в нарушении предписаний ислама и в увлечении запрещенными религией удовольствиями. Действительно, такой факт, как устройство шейх аль-исламом пира с приглашением певиц, с точки зрения ислама представлялся совершенно необычным и недопустимым; в то же время этот факт наглядно показывает, как мало жизнь Самарканда при Тимуре и Улугбеке стеснялась предписаниями религии.

Разумеется, возможностями, открывавшимися этой свободой и культурным прогрессом, преимущественно пользовались представители правящего богатого класса, но и народные массы не были устранены от участия в этой жизни. Из рассказа Клавихо о пирах Тимура видно, что во время этих пиров заботились также об угощении народа. По свидетельству историка Ибн Арабшаха, дворцы Тимура с их обширными садами в то время, когда сам Тимур там не жил, были доступны всем жителям Самарканда, богатым и бедным. Замечателен также обычай по случаю больших праздников в царской семье объявлять жителей столицы тарханами, то есть освобождать их от податей и повинностей.

Для кочевых завоевателей масса населения была податным сословием, обязанным платить деньги и работать в пользу кочевников, как в мусульманском государстве податным сословием были иноверцы. Эти условия не могли измениться и после принятия кочевниками ислама, несмотря на противоречие с мусульманскими традициями; во время народного движения в Самарканде в 1365 году против тюркских владетелей их обвиняли в том, что они берут подушную подать (джизью) с мусульман. Тем не менее освобождение от этой незаконной с точки зрения ислама подати происходило не на почве подчинения мусульманскому праву, но на почве применения к оседлым жителям нормы кочевого права — тарханства. Пожалование отдельному лицу тарханства было исключением данного лица из податного сословия и возведением его в дворянство; такие тарханные грамоты сохранились в числе документов, издававшихся от имени хана в государствах, на которые распались монгольские государства; в Поволжье возведение в тарханство продолжалось и при русской власти, до времени Александра II. Массовое тарханство жителей целого города, конечно, первоначально не имелось в виду кочевым правом, но тем не менее этот способ освобождения жителей столицы от податей и повинностей применялся и даже впоследствии — при узбеках. В конце XVIII века Шахмурад[236], или эмир Масум, ревностный приверженец шариата, в начале своего царствования объявил тарханами жителей Бухары.

Государству Тимуридов, как и другим государственным образованиям в Средней Азии, не было предоставлено достаточно времени, чтобы на прочных основаниях создать культурную жизнь на национальной почве; смуты переходного периода вызвали кризис, которым воспользовались иноземные завоеватели. Торжество ходжи Ахрара и дервишизма не было связано с национальной борьбой иранцев против тюрок. Сам ходжа Ахрар был из горных таджиков, и среди его ближайших приверженцев, насколько известно, не было тюрок; но дервишизм всегда имел успех и среди тюркских кочевников, и Абу Сайд своим союзом с ходжой Ахраром не порывал с национальными традициями. На это указывает и легенда, что Абу Сайд видел во сне Ахмада Ясеви и ходжу Ахрара, причем первый указывал ему на второго. Как правитель Абу Сайд продолжал традиции Тимуридов; на монетах изображался герб Тимура — три кружка.

Тимуриды погибли в борьбе с другими тюрками, вышедшими из степи, — узбеками. Узбеки гораздо менее чагатаев были затронуты иранской городской культурой и потому в большей степени сохраняли кочевые нравы. Узбекским ханам не приходилось, как Тимуру и Улугбеку, искусственно возбуждать среди своих кочевников тюркский военный патриотизм; легенды о военных подвигах богатырей слагались в степи совершенно независимо от ханов, часто против них. Легенды о военных событиях XIV–XV веков в узбекском освещении включались даже в сочинения тимуридских историков и отличались гораздо большей жизненностью, чем придуманные для Тимура легенды о его предках.

Национальным тюркским патриотом был и для узбеков, как для тюрок государства Тимуридов, Ахмад Ясеви. Город, где был похоронен Ахмад Ясеви и где на некоторое время утвердили свою столицу узбеки, получил название Туркестан, чем особенно красноречиво доказывается значение культа Ахмада Ясеви для тюрок и значение тюркской национальной идеи для узбеков. В здании, построенном Тимуром над могилой Ахмада Ясеви, находятся могилы многих узбекских ханов и ханш. Сюда же, в город Туркестан, удалились узбеки, когда они на короткое время, после поражения и смерти Шейбани в войне с персами (1510 год), лишились Самарканда, Бухары и прочих своих завоеваний.

Шейбани, внук Абулхайра, завоеватель государства Тимуридов, и был и чувствовал себя тюрком, но в своих завоевательных устремлениях руководствовался не тюркскими национальными целями. Как все кочевые завоеватели, он овладевал одной областью после другой, останавливаясь только перед непреодолимыми препятствиями. По словам одного из своих персидских историков, он прославился военными подвигами и в Туране, и в Иране; он завоевал Хорасан и, конечно, не ограничился бы одной этой иранской областью, если бы не его поражение в войне с Исмаилом Сефевидом[237], основателем новоперсидского государства.

Факт завоевания Мавераннахра новым тюркским народом, притом почти совсем не затронутым персидской культурой, должен был способствовать дальнейшему развитию литературы на тюркском языке, особенно переводной; говорится о целом ряде таких трудов, написанных для первых узбекских ханов. Еще около 1530 года о самаркандском хане Абу Сайде, двоюродном брате Шейбани, говорится как о тюрке, совершенно не знавшем по-персидски. Но такое отчуждение завоевателей от покоренного населения не могло долго продолжаться. Умерший в 1539 году племянник Шейбани бухарский хан Убайдулла[238] считался идеальным правителем не с точки зрения кочевых традиций, но с точки зрения мусульманского права — шариата. В таком же духе старался править самый знаменитый из узбекских ханов XVI века бухарский хан Абдулла[239], умерший в 1598 году, объединивший под своей властью, кроме Мавераннахра, Хорезм и Хорасан. При провозглашении Абдуллы ханом в 1583 году (фактически вся власть была в его руках и раньше) был совершен старый монгольский обряд поднятия хана на куске белого войлока, но за четыре угла этого куска держались не главари кочевых родов, как требовалось кочевыми традициями, а главы бухарских дервишских орденов; в этом мы видим любопытный пример, как старались примирить чисто языческий обряд с духом мусульманской государственности.

Абдулла достиг своих целей такими же средствами, как другие монгольские и тюркские государи в Средней Азии. Его правление было благодетельным преимущественно в глазах оседлого населения, для которого было выгодно существование сильной власти; его имя до сих пор прославляется в Туркестане как насадителя порядка и культуры; ему приписываются все общеполезные сооружения: проведение новых каналов, постройка в степи караван-сараев и т. п. Но кочевники так же мало, как прежде, нуждались в объединении под сильной властью, и победы Абдуллы были куплены кровавым истреблением всех его противников. Истреблялись не только члены враждебных владетельных родов, до грудных младенцев включительно, но и народные массы, особенно во время походов Абдуллы на север, в степь. Рассказывают, что во время одного из таких избиений нарочно погнали толпу избиваемых мимо хана, чтобы этим вызвать его жалость и побудить его остановить избиение, но хан остался неумолим и избиение было доведено до конца. К тому же это кровопролитие оказалось бесцельным. Несмотря на понесенные потери, казахи еще до смерти Абдуллы снова произвели нашествие на Мавераннахр и дошли до Самарканда. После смерти Абдуллы и его сына Абд аль-Мумина[240] государство, основанное Абдуллой, быстро распалось, все завоевания были утрачены, в самой Бухаре власть перешла к новой династии, которая владела только частью бывших владений хана. Ни один из последующих ханов не объединял под своей властью такого числа областей, как Абдулла.

Отсутствие среди узбеков политического единства и стремления к нему особенно ясно сказалось в судьбе Хорезма, который при последних Тимуридах входил в число владений султана, правившего в Герате совершенно независимого от султана, правившего в Самарканде. Шейбани завоевал Хорезм уже после Самарканда, почти одновременно со своим походом на Хорасан, и при жизни Шейбани Хорезм вошел в состав того же узбекского ханства, что Самарканд и Бухара. Но после битвы 1510 года победитель, персидский шах Исмаил, предоставил Самарканд и Бухару последнему Тимуриду — Бабуру, а в Хорезм послал наместников от себя. Бабур был вытеснен из Мавераннахра родственниками Шейбани; персидских наместников вытеснили из Хорезма другие узбеки, тоже вышедшие из потомков Шибана, но из той ветви, что Абулхайр. В XVI веке Хорезм два раза, при Убайдулле и Абдулле, на короткое время подчинялся бухарским ханам; но в конце концов династия потомков Шибана в Хорезме оказалась долговечнее, чем узбекская династия в Самарканде и Бухаре, и правила почти до конца XVII века, тогда как господство дома Абулхайра прекратилось уже в конце XVI века. Хорезмийский историк хан Абулгази (умер в 1663 году) склонен считать гибель дома Абулхайра наказанием за произведенное Абдуллой избиение представителей хорезмийской династии; вообще он видит в действиях Абдуллы в Хорезме признаки «недомыслия», хотя в общем высоко ставил Абдуллу как правителя, упоминает и о высокой ценности на международном денежном рынке чеканившейся при Абдулле монеты. Между тем сам Абулгази первым из хорезмийских ханов стал производить набеги на Бухару; при сыне и преемнике Абулгази Ануше[241] Бухара находилась короткое время во власти хорезмийцев.

С тех пор начались кровавые междоусобия среди тюркских народов Средней Азии, продолжавшиеся до завоевания Туркестана русскими и китайцами. Борьба происходила не только между отдельными государствами, но и между отдельными элементами каждого государства. В XVI–XVII веках под властью тюрок находилось огромное пространство от Каспийского моря на западе до Хами на востоке, от Гиндукуша и Куньлуня на юге до границ русских владений в Сибири на севере. Все эти области находились в состоянии, указывающем на упадок культуры по сравнению с недавним прошлым.

При объяснении этого явления историк, как во многих других случаях, находится в затруднении, что признавать причиной и что следствием. Завоевание значительной части Средней Азии таким отсталым в культурном отношении народом, как узбеки, должно было уменьшить значение Средней Азии для международной торговли; деятельность купцов еще более затруднялась отсутствием в отдельных государствах единства политической власти; так, в Хорезме каждый представитель династии старался взимать с товаров пошлину в свою пользу. Вместе с тем, однако, эти затруднения, вероятно, были бы преодолены легче и быстрее, если бы караванный путь через Среднюю Азию сохранял то значение, которое он имел еще в первой половине XV века при Тимуре и Улугбеке и которое он постепенно утрачивал со второй половины XV века — со времени открытия европейцами Америки и морского пути в Индию, когда преобладающее значение перешло к морской торговле, находившейся в руках европейцев. Кроме того, утверждение русской власти в Сибири создало и на суше новый торговый путь из Европы на Дальний Восток. Еще во второй половине XVII века сибирские купцы принимали участие в караванной торговле с Китаем через Среднюю Азию и пограничный китайский город Сучжоу; в первой половине XVIII века договорами между Россией и Китаем была создана кяхтинская торговля; образовался новый путь в Китай — Сибирский тракт, в начале XX века закрепленный железной дорогой, и значение Туркестана для мировой торговли еще более уменьшилось. Господство в Средней Азии культурно отсталого народа — узбеков — могло способствовать изменению торговых путей, но еще более само изменение торговых путей способствовало культурной отсталости живущих здесь народов. При этом нет никакого основания утверждать, чтобы узбеки и другие среднеазиатские тюрки XVI и XVII веков были менее способны к усвоению культуры, чем средневековые тюрки.

Самым западным из тюркских владений в Средней Азии был Хорезм. Население его состояло, кроме узбеков, из сартов и туркмен. При узбеках слово сарт уже не употреблялось, как при Тимуридах, в значении «иранец», в противоположность слову «тюрок»; в Хорезме в это время сартами называли городских жителей, говоривших, как и узбеки, на тюркском языке, но резко отличавшихся от них в бытовом и культурном отношении. Узбеки, например у Абулгази, противополагаются сартам не только как кочевники, сохранявшие племенной и родовой строй, но и как сельские жители, земледельцы. В военной и политической истории Хорезма сарты в это время не играли роли; зато между туркменами и узбеками много раз возобновлялась кровавая борьба; несколько раз сами хорезмийские ханы борьбе с узбекской родовой аристократией призывали туркмен и с помощью их устраивали кровавое избиение среди узбеков.

Какое значение придавалось туркменам, видно из того, что хорезмийский историк хан Абулгази, кроме сочинения по истории тюрок, в котором главное место было отведено истории узбеков, написал также особое сочинение по истории туркмен. Туркмены в большей степени, чем узбеки, сохраняли свой воинственный быт и свою поэзию; из всех тюркских народностей только туркмены имели своего национального поэта — Махтумкули[242].

В глазах туркмен хорезмийские узбеки были не тюрками, а татами, как еще при Махмуде Кашгарском называли культурное население в противоположность тюркским кочевникам. Туркмены жили в это время в том же состоянии политической анархии, как на всем протяжении своей истории; характерно, что народ, из среды которого вышли основатели самых могущественных тюркских империй, сельджукской и османской, никогда не имел собственной государственности. С XVI века отдельные части туркмен подчинялись то хорезмийским узбекам, то бухарским, то персам; во время войн между этими государствами они присоединялись то к одной, то к другой стороне, боролись и между собой и тем не менее одерживали победы над своими врагами; даже русские встретили со сторон туркмен более упорное сопротивление, чем со стороны всех других, и только в борьбе с туркменами были случаи потери русскими войсками знамен и пушек[243].

Узбеки Хорезма сохраняли свою государственность, несмотря на крайне неблагоприятные условия. Во второй половине XVI века Хорезм постигло стихийное бедствие: река Амударья на некоторое время совершенно перестала питать свой левый рукав, орошавший главный город области, Ургенч, и все течение ее направилось к Аральскому морю. Образовались новая столица Хива и новые города в дельте Амударьи, где некоторое время даже существовала особая, независимая от Хивы политическая власть. Менее подвергаясь влиянию персидской культуры, хорезмийцы более дорожили своим языком и преданиями, чем бухарские ханы; в XVI веке для одного из ханов, Дост-хана[244], был составлен свод народных преданий; в XVII веке хан Абулгази написал свой замечательный исторический труд, в котором старался писать так, чтобы его мог понять и пятилетний мальчик, и избегать не только арабских и персидских выражений, но и чагатайских.

Абулгази провел десять лет в Персии и потому был гораздо образованнее своих соплеменников; он высоко ставил ханскую власть и для оправдания идеи деспотизма проводил такую же теорию, как его английский современник Гоббс[245]: для сохранения порядка в обществе необходимо, чтобы все члены общества отказались от своей воли в пользу одного лица. Преемник Абулгази, Ануша, увлекся идеей персидского деспотизма и после завоеваний Мешхеда принял титул шах; проведенному им новому большому каналу хан дал название Шахабад, из чего видно, как он дорожил своим новым титулом. Для создания блестящего престола в небольшом Хорезме, однако, не было подходящих условий; вскоре после смерти Ануши династия прекратилась, вся власть перешла в руки главарей кочевых родов, причем, однако, сохранялся принцип, что право на престол имеют только потомки Чингисхана; возводились на престол подставные ханы, чаще всего призывавшиеся из казахских степей; историки говорят об этом обычае как об «игре в ханы».

Хорезмийские узбеки в глазах бухарских были своевольными людьми, не склонными подчиняться произвольным распоряжениям своих властей. Анархия достигла высшего предела во второй половине XVIII века, и даже город Хива совершенно опустел. С 1770 года порядок постепенно был восстановлен под властью новой кунгратской династии, представители которой потом приняли и ханский титул и с успехом старались установить в своей стране сильную власть. Еще около 1840 года хивинский хан владел обширным государством от Мургаба до низовьев Сырдарьи; впоследствии пределы этого государства значительно уменьшились под влиянием восстаний туркмен и казахов (казаков). После завоевания Хивы русскими (1873 год) хивинскому хану был оставлен Хорезм, хотя и в значительно уменьшенных пределах; при национальном размежевании 1924 года Хорезм как государство был совершенно уничтожен, большая часть его вошла в состав Узбекистана, остальная — в состав Туркменистана. Можно спорить, было ли это правильно; Хорезм не имел уже с XI века своей национальности, но по своим историческим традициям, бытовым и экономическим особенностям оставался вполне жизненным и своеобразным организмом, и уничтожение этого организма, существовавшего с древнейших времен, может быть, не пройдет бесследно.

Менее сложной была жизнь других государств. Во владениях бухарского хана различались, по-видимому, только узбеки и таджики; политическое господство находилось в руках узбеков; во время ослабления ханской власти во второй половине XVII века отдельные местности перешли во власть главарей отдельных узбекских родов, и установилась та удельная система, которая была в Туркестане в XIV веке в конце монгольского периода, до установления власти Тимура. Кроме того, приходилось отражать нашествия казахов, совершенно разоривших Самарканд, на некоторое время переставший существовать, тогда как Бухара, в противоположность Хиве, не подвергалась вражескому нашествию, и даже в эпоху величайших неудач в борьбе с внешними и внутренними врагами власть бухарских ханов в конце XVIII века при новой династии Мангытов, принявших титул эмиров, в их столице не подвергалась колебаниям. Эмиры из династии Мангытов вступили в беспощадную борьбу с узбекской родовой аристократией, или, по выражению ученого Ханыкова[246], с бухарским феодализмом; борьба не привела к полному успеху, но власть бухарского эмира значительно усилилась; некоторым эмирам удавалось на короткое время подчинить себе даже Коканд. Эмирами производились оросительные работы для восстановления пришедшего в упадок земледелия; вновь орошенные земли в равнинной части долины Зеравшана были заняты перешедшими к оседлости узбеками; в руках таджиков оставались, за немногими исключениями, только горные селения. Тем не менее население главных городов, Самарканда и Бухары, оставалось таджикским и сами эмиры были более таджиками, чем узбеками; хивинские историки называли даже бухарское войско таджикским, хотя военным элементом и в Бухарском ханстве оставались узбеки.

В Фергане, где тюркский элемент еще в монгольскую эпоху проник и в города, в эпоху кокандских ханов таджики были оттеснены в горы. Здесь, как в Хорезме, от узбеков и таджиков отличались сарты, как, по-видимому, называли в это время говорившее по-тюркски городское население. Сарты в Фергане представляли даже политическую силу и вели вооруженную борьбу с узбеками, особенно с захватившим на некоторое время власть родом кипчак. В ином значении, вероятно, употреблялось слово сарт казахами; в их поговорках постоянно сопоставляются слова казах в смысле «кочевник» и сарт в смысле «оседлый житель» городской и сельский, на каком бы языке он ни говорил. Кокандские ханы XIX века увеличили культурную площадь Ферганы грандиозными оросительными работами, содействовавшими развитию городской жизни; кроме того, они вели войну с Бухарой и с успехом распространяли свои владения на северо-запад, вниз по Сырдарье, и на северо-восток в Джетысуйской области. Для этого они старались подчинить себе кочевников — казахов и киргизов.

В русской литературе эти два народа, совершенно отличные один от другого, получили одно и то же название — киргизы; настоящих киргизов, чтобы отличить их от казахов, стали называть кара-киргизами. Мы видели, что казахский народ образовался только в XV веке из части узбеков, ушедших из-под власти хана Абулхайра; киргизы упоминаются издавна, хотя нельзя установить, когда и как они заняли южную часть Джетысуйской и восточную часть Сырдарьинской области, где мы находим их теперь. В известиях о походах Тимура и Улугбека нет ни слова о киргизах; они впервые упоминаются в Джетысуйской области в начале XVI века. В XVI веке киргизы часто находились под властью казахских ханов и вместе с ними вели борьбу с монгольскими ханами, в то время уже отюреченными, владевшими Кашгарией; в XVII–XVIII веках они одновременно с казахами, но отдельно от них вели войны с новыми монгольскими пришельцами — калмыками, на некоторое время подчинившими себе Среднюю Азию. Ими в XVIII веке были завоеваны принадлежавшие тогда казахам города Ташкент, Сайрам и Туркестан, и в зависимости от них находился даже бухарский хан. Среди калмыков прочно утвердился буддизм, и потому калмыки не могли, подобно потомкам монголов Чингисхана, принять ислам; мусульманами сделались только немногие калмыки, потомки которых известны теперь под названием «сарт-калмак». Могущество калмыкской державы было сокрушено скоро после 1758 года китайцами, причем благодаря жестокому способу ведения войны погибла и значительная часть калмыцкого народа; новый удар был нанесен этому народу казахами во время ухода части калмыков, против воли русского правительства, из бассейна Волги на восток. После уничтожения калмыцкого государства китайцы старались подчинить себе казахов и киргизов; против китайских притязаний выступила Россия, в конце концов одержавшая верх в этом споре.

В первой половине XIX века русскими была уничтожена среди казахов ханская власть; у киргизов своих ханов не было, и, как мы видели, сами киргизы не обращали внимания на эту сторону своего быта. Киргизы позже, чем казахи, подчинились русским и потому дольше сохраняли свое военное устройство; борьба с калмыками оставила след в киргизском народном эпосе, особенно в цикле сказаний о Манасе. Борьба в этом эпосе изображается как религиозная война, хотя киргизы и в XIX веке, как в XVI, очень мало были знакомы с догматами и обрядами ислама.

В XVII веке калмыки завоевали и Восточный Туркестан, где в то время господствовали ханы отюреченных монголов, называвших себя «моголами». Мы видели, что это название, как название «чагатай» в государстве Тимура и Тимуридов, относилось не ко всему населению страны, но только к военному сословию; после изменения политических условий и это название, как слово «чагатай» в Западном Туркестане, постепенно вышло из употребления. Под властью калмыков и потом под властью китайцев тюрки Восточного Туркестана не имели своего народного названия и не нуждались в нем; отдельные части народа называли себя по городам и местностям, где они жили (кашгарлык, турфанлык и т. п.) Местные мусульманские князья часто носили китайский титул ван; кроме того, политическое значение начиная с эпохи монгольских ханов имели духовные вожди, ходжи, происходившие из Ферганы, из ее северной, таджикской части.

В Западном Туркестане некоторые действия ходжей, может быть, носили национально-таджикский характер, направляясь против узбеков и казахов. В Восточном Туркестане, где отюречение было более полным, ходжи примыкали к тюркам и носили тюркские названия. Ходжей иногда называли распространителями ислама в Восточном Туркестане; в источниках на это указания нет; напротив, господство ислама вполне установилось еще в XV веке, и монгольские ханы сами усердно распространяли его, даже насильно; ханы заставляли своих монголов носить чалму, а непослушным прибивали ее к голове гвоздями.

Культурное состояние Восточного Туркестана было еще печальнее, чем состояние государства узбеков. Сюда еще менее проникало влияние Европы и Передней Азии, хотя и тут языком культуры отчасти был персидский язык; на персидском языке написан и исторический труд Мухаммед-Хайдара (в середине XVI века) — по отзыву европейских ученых единственный замечательный литературный труд, написанный в Кашгарии; потом этот труд был несколько раз переведен на тюркский язык. С XVIII века литературным языком был исключительно тюркский, но замечательных произведений больше не появлялось. Картину крайней дикости представляет и политическое движение 1860-х годов, благодаря которому Восточный Туркестан именно в то время, когда Западный Туркестан был завоеван русскими, на короткое время вернул себе свою политическую самостоятельность. Все это движение представляет картину кровопролитной и часто бессмысленной борьбы местного населения не только с китайцами, но и между собой; по признанию местного мусульманского историка, мусульманское население могло только радоваться восстановлению китайской власти^{36}.