Тамерлан – покоритель Азии Бартольд Василий

1) Близость воды.

2) Удобство размещения всего войска.

3) Выгоду положения, при котором можно было бы иметь в виду все неприятельское войско. Особенно надобно избегать, чтобы солнце не светило прямо в лицо и чтобы оно не ослепляло солдат.

4) Поле битвы должно быть обширно и ровно. Накануне битвы предводитель должен построить свои ряды по намеченному плану; раз построенное в боевой порядок войско должно продвигаться вперед, не поворачивая лошадей ни в какую сторону и не уклоняясь ни вправо, ни влево. Как только воины увидят неприятеля, они должны издать боевой клик: «Велик Бог!»

Если главный инспектор армии заметит, что предводитель войск не исполняет своих обязанностей, он может заменить его другим, сообщив офицерам и солдатам данное ему мною полномочие.

Предводитель совместно с главным инспектором армии должен осведомиться о численности неприятеля, сравнить его оружие с вооружением своих солдат и его офицеров со своими, чтобы сообразить, в чем его силы слабее неприятельских, и пополнить недостатки. Внимательно следя за всеми движениями своих отрядов, он наблюдает, подвигаются ли они медленно и стройно или бегут в беспорядке. Он должен хорошо различать действия противников, нападают ли они всеми своими силами или же производят атаки отдельными отрядами. Главное искусство состоит в том, чтобы уловить момент, когда неприятель приготовляется к нападению или к отступлению, затевает ли он новый план атаки или же придерживается прежнего. В этом последнем случае солдаты должны выдержать стойко натиск, потому что храбрость есть не что иное, как терпение в момент опасности.

Пока неприятель не начнет дела, не следует выступать ему навстречу, но лишь только он сделает шаг вперед, нужно направить соответственно движение всех своих девяти дивизий. В чем же заключается обязанность главнокомандующего? Руководить движениями своих отрядов и не теряться во время опасности. Он должен быть решителен в своих действиях, на каждую дивизию он должен смотреть, как на особый род оружия, как-то: стрелу, топор, палицу, кинжал, шпагу или саблю, которые он употребляет в действие, смотря по надобности. Начальник должен смотреть на себя так же, как и на свои девять эскадронов, как на атлета, который сражается всеми частями своего тела: ногой, рукой, головой, грудью и другими членами. Можно надеяться, что неприятель, подавленный этими последовательными натисками, будет наконец побежден.

Предводитель начнет тем, что двинет вперед главный авангард, поддерживаемый авангардом правого крыла, а затем и авангардом левого крыла, для произведения трех натисков. Если выдвинутые войска будут поколеблены, то следует послать для подкрепления первую дивизию правого крыла, после нее вторую дивизию левого крыла. Если победа еще не верна, то следует отправить вторую дивизию правого крыла вместе с первой дивизией левого крыла и донести мне о ходе дела. Дождавшись прибытия моего знамени и возлагая все надежды на помощь Всевышнего, главнокомандующий сам вступит в схватку, считая себя самого как бы участвующим в деле; не подлежит сомнению, что с Божьей помощью девятая атака обратит в бегство неприятелей и доставит ему победу. Чрезвычайно важно, чтобы начальник не поддавался увлечению, чтобы он управлял всеми движениями своих войск; когда он вынужден лично принять участие в деле, то пусть делает это, не слишком рискуя собою, так как смерть начальника производит самое гибельное впечатление: она воодушевляет храбрость врагов.

Итак, он должен вести свои действия с ловкостью и благоразумием, не позволяя себя увлекать опрометчивости, потому что безрассудная смелость — дочь бесов; он не должен ставить себя в такое положение, из которого нет выхода.

Если неприятельская армия превышает двенадцать тысяч человек, не достигая, однако, сорока тысяч, то командование может быть поручено одному из моих благополучных сыновей с назначением под его начальство двух главных и нескольких простых офицеров с отрядами, так чтобы численность всей армии простиралась до 40 тысяч. Мои непобедимые войска должны постоянно думать о том, что я лично присутствую, чтобы не уклоняться от правил благоразумия и храбрости.

Я приказал, чтобы когда мою кибитку, как счастливое предзнаменование, отправят вперед, то ее эскортировали бы двенадцать отрядов, предводительствуемых начальниками племен; они должны правильно маневрировать, не упуская из виду двенадцать правил, которые я предписал для установления порядка битвы, для разрыва передовых линий и, наконец, для атак и отступлений. Хороший предводитель, узнав о числе неприятельских начальников, должен им противопоставить своих; он тщательно наблюдает за тем, какого рода оружия воинов нужно поставить во главе; будут ли то лучники, копьевщики или люди, вооруженные саблями. Внимательный к движениям своих противников, он должен сообразить заблаговременно, начинают ли они битву медленно, посылая в дело отряд за отрядом, или же с яростью бросаются в бой всей массой; он должен наблюдать за всеми путями, ведущими к полю битвы, как для атаки, так и для отступления, а также проникнуть и уяснить себе план действий неприятеля.

Может случиться, что, выказывая притворную слабость, враги обратятся в бегство, но не следует поддаваться этой хитрости. Генерал, глубоко изучивший военное дело, понимает все военные уловки: он знает, какой корпус нужно послать в дело. Его благоразумие помогает всему. Он не затрудняется дать сражение, он предугадывает планы своих противников, открывает цель всех их движений и пускает в ход все средства, чтобы расстроить их замыслы.

Из 40 тысяч всадников предводитель должен сформировать четырнадцать дивизий следующим образом: он выстроит свою линию и назовет ее центром. Три дивизии составят арьергард (или корпус) правого крыла. Одна из этих трех дивизий получит название передовой этого арьергарда. Из трех дивизий, составляющих левое крыло, одна будет служить ему передовою.

Точно так же три других дивизии будут помещены впереди арьергарда правого крыла; они составят его фронт. Один из этих трех отрядов послужит авангардом фронта правого крыла. Левое крыло будет состоять из такого же числа дивизий, и они будут составлять его фронт. Одна дивизия будет служить авангардом фронта левого крыла, подобно предыдущему. Затем он выстроит главный авангард перед центром армии. В составе авангарда будут: стрелки из луков, солдаты, вооруженные саблями, копьевщики, храбрые и опытные воины, которые будут сражаться издавая громкие крики, чтобы произвести беспорядок в неприятельском авангарде. От главнокомандующего не должно ускользнуть ни одно движение противной стороны, и тот самоуверенный офицер, который двинется вперед, не имея на то приказания, должен подвергнуться наказанию.

Всегда внимательно следя за маршами и контрмаршами своих противников, начальник армии пусть остерегается рисковать вступлением в битву, прежде чем не получит к тому прямого вызова со стороны неприятеля. Но раз противники открыли наступление, то он, как генерал осторожный, должен исследовать их маневры, как они начинают битву и как отступают, а затем уже сообразить средства напасть и отразить их, будут ли они продолжать атаку или же, согласуясь с требованиями обстоятельств, начнут отступать, чтобы снова напасть, когда наступит удобное к тому время.

Должно также остерегаться преследовать армию, которая без видимой необходимости обращается в бегство, потому что она может иметь сзади сильные подкрепления.

На обязанности главнокомандующего лежит — следить за неприятелем, направляет ли он все свои силы или действует только правым и левым крылом. В таком случае он должен сначала противопоставить ему свой авангард, затем двинуть авангарды правого и левого крыла для подкрепления главного авангарда. После этого выступят первый эскадрон правого крыла и второй эскадрон левого крыла, за которыми последуют второй отряд правого крыла и первый — левого.

Если после семи атак не выяснится, на чьей стороне победа, то следует отправить передовые отряды арьергардов правого и левого крыла, чтобы произвести девять нападений. Если и после этого не последует победы, тогда можно пустить в ход первый эскадрон арьергарда правого крыла и второй эскадрон арьергарда левого крыла. Если все эти усилия окажутся бесполезными, то следует отправить последние оставшиеся эскадроны обоих крыл. Может быть, успех тогда определится.

Если эти тринадцать приступов не решат победы, то главнокомандующий не должен колебаться двинуть свой центр; пусть горой вырастет в глазах неприятеля и обрушится на него тяжело и мерно. Пусть главнокомандующий прикажет своим храбрецам обнажить сабли, а стрелкам — обрушить град стрел; наконец, если и после этого победа не выяснится, то командующий должен сам броситься в бой, не колеблясь и не теряя никогда из виду моего знамени.

Если неприятельская армия превышает 40 тысяч человек, то я приказывал генералам, офицерам, минбаши, узбаши, унбаши, избранным воинам и простым солдатам стать под мое победоносное знамя.

Начальникам эскадронов я предлагал исполнять мои приказания с самой строгой точностью. Начальник или простой офицер, дерзнувший уклониться или нарушить мои приказания, предавался смерти, а его наместник или лейтенант замещал виновного. Из сорока рот сформированных орд, отрядов в 100 и 10000 человек я выбирал двенадцать рот, которым я давал отличительный знак; они делились на сорок взводов.

Офицеры 28 рот, не имеющих отличительного знака, шли позади центра; мои сыновья и внуки располагались со своими войсками направо; родственники и союзники помещались налево. Это были резервные отряды, которые подавали помощь повсюду, где оказывалась необходимость. Шесть эскадронов составляли арьергард правого крыла, а еще один служил им передовым отрядом.

Арьергард левого крыла был сформирован по тому же образцу; он имел также свой передовой отряд. Я поставил шесть эскадронов впереди арьергарда правого крыла, и они составляли фронт правого крыла. Еще один эскадрон, поставленный впереди, служил авангардом этому фронту.

Тот же порядок существовал и для левого крыла, которое также имело свой авангард. Впереди обоих крыл помещались шесть эскадронов, сформированные из опытных офицеров и воинов испытанной храбрости, и это был мой главный авангард, который имел передовым отрядом выдвинутый вперед эскадрон.

Направо и налево от передового полка авангарда размещались полки, составленные только из родичей и близких, во главе с двумя офицерами; они должны были производить разведку общей остановки и наблюдать за действиями противника.

Командующим сорока эскадронами отдавалось строжайшее запрещение вступать в бой раньше очереди или не получив приказания; они должны были только быть всегда наготове к выступлению. Как только они получали такое приказание, то выступали, постоянно наблюдая за движениями неприятеля. Если неприятель находил доступ к сражению, то их (командующих 40 эскадронами) делом было путь неприятелю закрыть и открыть своею ловкостью тот путь, который неприятель хотел им заградить.

Как только авангард вступал в схватку, начальник авангарда двигал последовательно свои шесть эскадронов, чтобы смешать неприятельские ряды; командующий первым крылом отряжал в атаку свои шесть эскадронов на помощь первым и сам лично вступал в дело.

Начальник авангарда левого крыла должен сделать то же самое, чтобы поддержать сражающихся; он должен выступить во главе своего отряда, и, может быть, с помощью Всевышнего, выдержав эти восемнадцать атак, ослабевший неприятель обратится в бегство.

Если же он продолжает выказывать стойкость, то начальникам запасных отрядов правого и левого крыла следует выдвинуть свои авангарды. Эти отряды, ринувшись на противников, могут их смять и уничтожить. Если наши надежды все еще окажутся тщетными, то начальникам арьергарда обоих крыл останется только двинуть последовательно свои эскадроны и самим лично во главе их врезаться в неприятельские ряды. Если же и все эти офицеры ослабнут и дрогнут, то настала минута, когда князья-мирзы, командующие резервным корпусом правого крыла, и родственники султана, стоящие во главе такого же корпуса левого крыла, должны ринуться на врагов.

Все их внимание должно быть обращено на командующего неприятельской армией и на его знамя; пусть они неустрашимо атакуют вражеские ряды. Главная задача их заключается в том, чтобы захватить этого командира и низвергнуть его знамя. Если после всех этих усилий враг будет еще держаться, тогда наступает очередь отборного войска центра и храбрецов, выстроенных позади него; они должны устремиться все вместе, чтобы произвести общую атаку (дать генеральное сражение). После всех этих попыток султан не должен колебаться броситься с храбростью и твердостью в самый пыл сражения.

Так я поступил в сражении с Баязидом. Я приказал мирзе Мираншаху, который командовал правым крылом, стремительно напасть на левое крыло войск турецкого султана, мирзе Султан-Махмуд-хану и эмиру Сулейману, которые вели левое крыло моих войск, атаковать неприятельское правое крыло. Мирза Абу Бекр, под начальством которого находился резерв правого крыла, получил приказание атаковать главный корпус Баязида Молниеносного, расположенный на возвышенности. Сам же я стал во главе своего боевого корпуса и своих избранных воинов и с воинами племен пошел прямо на султана. Его войска были опрокинуты с первого натиска. Султан-Махмуд-хан бросился преследовать побежденного и, взяв его в плен, привел в мою палатку. Придерживаясь тех же принципов, я одержал победу над Тохтамыш-ханом и приказал низвергнуть знамя этого князя.

Если неприятель, отличаясь доблестью, обратит в бегство авангарды правого и левого крыла, а также арьергарды обоих этих крыл, если он пробьется к главному корпусу, то султану ничего больше не остается при всей своей отваге, как вложить ногу храбрости в стремя терпения, чтобы отразить и уничтожить неприятеля. В сражении против Шахмансура, когда он пробился до меня, то я лично сражался с ним, пока не поверг его в прах[119].

Таковы были планы и порядок образа действий, которым я следовал с целью завоевать царства и покорить вселенную, побеждать армии, захватывать врасплох своих противников, склонять на свою сторону тех, которые противились моим намерениям, словом — для того, чтобы руководствоваться в своем поведении по отношению к друзьям и врагам. Мой доверенный советник[120] написал мне следующие слова:

«В управлении своим государством Абулмансуру[121] Тимуру следует привести в действие четыре существенные средства: обдуманный расчет, разумную решительность, выдержанную стойкость и осторожную осмотрительность. Государь, не имеющий ни плана, ни рассудительности, похож на безумца, все слова и действия которого суть только заблуждение и беспорядочность и порождают лишь стыд и угрызения совести. Для тебя же будет гораздо лучше вести все дела твоего управления с осторожностью и мудрой обдуманностью, чтобы избежать в будущем раскаяния и бесплодных сожалений.

Знай, что искусство управлять состоит частью в терпеливости и твердости, частью в притворной небрежности и в искусстве казаться не знающим того, что знаешь.

Никакое предприятие не трудно для того, кто обладает даром соединять с мудростью планов терпение, твердость, стойкую энергию, осмотрительность и мужество. Прощай».

Это письмо было, так сказать, руководителем моих поступков: оно убедило меня в том, что совет, благоразумие, обдуманность вдесятеро полезнее в политике, чем сила оружия. Ибо, как говорят, благоразумие может завоевывать царства и побеждать армии, не поддающиеся мечу воинов. Что касается меня, я убежден, что испытанный воин, соединяющий все эти качества, гораздо предпочтительнее тысячи солдат, обладающих только силою, ибо он может руководить тысячей тысяч таких воинов. Опыт показал мне еще, что победа и поражение нисколько не зависят от численности сражающихся, но от помощи Всемогущего и от благоразумия наших мер. Я сам — пример этому. Я шел во главе двухсот сорока трех человек к укреплению Карши, предварительно хорошо обдумав план своих действий. Двенадцать тысяч всадников, предводительствуемых эмиром Мусой и Малик-бахадуром, частью составляли гарнизон этой крепости, частью же защищали ее окрестности; но с Божьей помощью и при посредстве разумных мер я овладел укреплением.

Тогда эмир Муса и Малик-бахадур выступили со своими 12000 всадников и стали осаждать меня; но, полный веры во имя Всевышнего, я вышел против них с проворством и осторожностью. Несколькими нападениями, сделанными успешно и вовремя, мои 243 воина разбили 12 000 всадников и преследовали их на протяжении нескольких миль.

Опытность научила меня и тому, что хотя течение событий и скрыто покровом рока, однако мудрый и разумный человек не должен пренебрегать планами, предусмотрительностью и дальновидностью. Вот почему, сообразуясь с досточтимыми словами пророка, я никогда не приступал к исполнению ни одного предприятия, зрело его наперед не обдумав.

Когда мои советники собирались, я обсуждал с ними хорошие и дурные стороны удачного и неудачного исхода предприятия, которое я был волен исполнить или оставить. Выслушав их мнение, я обсуждал его со всех сторон: я сопоставлял пользу с вредом; внимательным оком я окидывал все его опасности; план, представлявший при исполнении двоякую опасность, был отвергаем для того, чтобы избрать тот, в котором я предусматривал только одну.

Руководимый таким именно взглядом, я подал совет Туглук-Тимуру, хану Чагатая.

Его эмиры подняли знамя возмущения в Джете; он просил у меня совета, и я отвечал ему: «Если ты пошлешь армию, чтобы прогнать и истребить возмутившихся, то две опасности тебе угрожают, но только одна будет предстоять тебе, если ты будешь предводительствовать ею лично». Он мне поверил, и случившееся подтвердило мое предсказание.

Я не затевал ни одного предприятия, предварительно не посоветовавшись, а приводя его в исполнение, я ничего не предоставлял случаю; прежде чем начать действие, я обдумывал, какой оно могло иметь исход, и, употребляя попеременно ловкость, благоразумие, твердость, бдительность и предусмотрительность, я приводил к верному успеху.

Опытность доказала мне, что хорошие планы способны создавать только те люди, которых действия не противоречат их словам, которые, раз приняв решение, не оставляют его по какой бы то ни было причине и не стараются никогда возвращаться к плану, раньше ими отвергнутому.

Я различал два вида совета: один — исходящий из уст, другой — из глубины сердца. Я благосклонно внимал говору уст, но только тот, что я слышал исходящим из сердца, оставлял в ушах моего сердца для того, чтобы воспользоваться этим.

Когда дело шло об отправлении армии в поход, я обдумывал, выбрать ли войну или мир. Я выспрашивал моих эмиров; если они предлагали мир, я сравнивал его приятности с трудами войны; если, напротив, они склонялись к войне, я проводил параллель между ее пользою и невыгодами мира. В конце концов я избирал всегда исход наиболее выгодный.

Я отвергал всякое решение, способное разделить армию. Я позволял говорить советнику, робко произносившему свою речь, но я внимательно прислушивался к словам человека, который выражался рассудительно и твердо.

Я принимал все советы, но во всяком мнении заботливо различал хорошие и дурные стороны и останавливался только на разумном и полезном.

Когда Туглук-Тимур, потомок Чингисхана, перешел реку из Ходжента, намереваясь завоевать Трансоксанию, и потребовал, чтобы мы, я и эмир Хаджи Барлас и Баязид Джала-ир, пришли и соединились с ним, то эти последние спросили у меня совета, говоря: «Нужно ли нам укрыться в Хорасане с нашими семействами и ордой или же идти и присоединиться к Туглук-Тимур-хану?» Я отвечал им: «Вам предстоят две выгоды и одна опасность, если вы отправитесь к Туглук-Ти-муру; но если вы убежите в Хорасан, то встретите две опасности против одной выгоды».

Они отвергли мой совет и направили свой путь к Хорасану. Я же, имея на выбор — идти в эту страну или же повиноваться приказанию Туглук-Тимура, колебался между этими двумя исходами.

В этой нерешимости я прибегнул к мудрости моего доверенного советника[122], и вот его ответ: «Следующий вопрос был предложен однажды четвертому халифу Али (преисполни его Бог славой и милостью!): если бы твердь небесная была луком, тетивой которого была бы земля, если бы козни были стрелами, имеющими целью детей Адама, а сам Бог, Величайший и Высочайший, был стрелком, то где несчастные смертные могли бы найти убежище? Именно возле самого Бога люди должны были бы укрыться, отвечал халиф. Так и тебе нужно сейчас же идти и отыскать Туглук-Тимура и заставить его выронить из рук лук и стрелы».

Получение этого письма укрепило мое сердце; я отправился в путь и явился к хану. Но во всех делах, требовавших обсуждения, я извлекал из Корана предзнаменование, руководившее моим поведением. Прежде чем подчиниться приказаниям Туглук-Тимура, я открыл священную книгу, и мне выпала сура о Юсуфе[123] (да будет Бог милостив к нему!). Я поступил тогда согласно с указанием Корана.

Вот первый план, внушенный мне свиданием, которое я имел с Туглук-Тимуром. Я хорошо знал, что этот хан послал три армии из людей Бекчика, Хаджи-бека эркинита[124], Улуг Туг-Тимура кереита[125] и других эмиров Джете разорить царство Трансоксании. Эти предводители расположились лагерем близ Хизара; я решил пойти к ним и предложить им суммы, достаточные для того, чтобы прельстить их и отсрочить разорение и опустошение этого царства до моего прихода к Туглук-Тимуру.

Мое могущество ослепило эмиров; они приняли меня с уважением и почтением; их сердца смирились, их глаза были ослеплены, и, когда великолепие моих подарков довершило их подкуп, они перестали опустошать царство.

Тогда я не замедлил явиться перед ханом, который принял приход мой за счастливое предзнаменование: он часто советовался со мной и всегда следовал моим советам.

Между тем ему донесли, что эмиры трех армий вынуждают с жителей Трансоксании вещественные подарки и денежные суммы; он принуждает их возвратить эти суммы и назначает особых сборщиков для наблюдения за таковым возвратом. В то же время он воспрещает этим начальникам вход в Трансоксанию и лишает их предводительства, возлагая таковое на ходжу Махмуд-шаха ясаури[126].

Уведомленные об этом распоряжении, эмиры удаляются и поднимают знамя восстания; в то же время они встречают Оглан-Ходжу, начальника дивана и первого советника хана; привлекши его на свою сторону, они вместе направляются к Джете.

В то же время Туглук-Тимур узнал, что его эмиры, находящиеся в Дешт-и-Кипчаке, вышли из повиновения.

По моему совету возмущенный государь направил свой путь к государству Джете. Он вручил мне управление Трансоксанией с полномочиями и необходимыми доверительными письмами; он присоединил к этому еще десятитысячный корпус, которым начальствовал в этом царстве эмир Карочар-нойон[127]; таким образом вся эта страна до вод Джейхуна[128] стала мне подвластною.

Таково было намерение, которое я принял и исполнил еще в самом начале моего возвышения; и опыт убедил меня, что хорошо обдуманный план несравненно действеннее стотысячного отряда воинов.

Вот второй план, составившийся у меня в начале моих успехов.

Когда Туглук-Тимур, вопреки своим обязательствам, снова привел армию в Трансоксанию, он отнял у меня управление этим царством, чтобы отдать его в руки своего сына Ильяса Ходжу, а меня поставил главнокомандующим и советником молодого князя, указывая мне на договор, состоявшийся между Качули-бахадуром и Кабул-ханом[129], его и моими предками. Из уважения к этому договору я принял начальствование армией.

Когда узбеки начали совершать в Трансоксании величайшие жестокости и невыносимые притеснения, семьдесят сейидов или сыновей сейидов были брошены в оковы. Ильяс Ходжа, потерявший всякую власть, не был в состоянии прогнать этих разбойников и остановить их неистовства. Что касается до меня, то я, стремясь приобрести доверие, стремительно ринулся на узбеков и освободил притесняемых из рук притеснителей. Эта экспедиция была причиной возмущения военачальников Ильяса Ходжи и самих узбеков. Туглук-Тимуру написали, что я поднял знамя восстания; хан, будучи слишком доверчив, послал приказание умертвить меня, но это последнее попало в мои руки. Видя всю громадность опасности, я собрал вокруг себя храбрую молодежь из племени барлас, которую я привлек на свою сторону. Первым, принесшим мне клятву повиноваться, был Ику-Тимур, вторым эмир Джаку-Барлас. Затем и другие храбрецы, побуждаемые движением своего сердца, добровольно стали под моим знаменем. Когда жители Трансоксании узнали, что я решил напасть на узбеков, вельможи и народ не замедлили покинуть их ряды и присоединиться ко мне. Ученые и высшее духовенство издали постановление, утверждавшее изгнание и ниспровержение узбеков.

Многие начальники орд и племен присоединились еще ко мне в этом предприятии. Это постановление и это воззвание, данные письменно, были выражены в следующих словах: «Следуя поведению и примеру праведных халифов (будь Бог милостив к ним!), воины, и народ, и духовенство из уважения к великим достоинствам Тимура, полярной звезды могущества, возвели этого эмира на царство. Они обещают не щадить своего состояния и своей жизни на то, чтобы истребить, изгнать, победить и уничтожить партию узбеков, этих ненавистных притеснителей, которые простерли свои жадные руки не только на движимость, на имущества и владения, но даже на честь и законы мусульман. Мы клянемся соблюдать условия этого договора. Если когда-нибудь мы нарушим эту клятву, то пусть мы потеряем покровительство Бога и подпадем из-под его власти во власть Сатаны!»

При виде этого постановления я возгорел желанием начать войну и сечу и двинуть войска на узбеков, чтобы несчастные отомстили своим тиранам; но изменники, узнав о моей тайне, разоблачили ее.

Я заметил, что если бы сам я остался в Самарканде, начав воину с узбеками, то жители Трансоксании могли бы нарушить свое слово. Итак, я решился оставить город и ждать в горах, пока союзники присоединятся ко мне, чтобы со значительными силами выступить на врага.

Уезжая из Самарканда, я имел не более шестидесяти всадников в своей свите, и я убедился тогда, как благоразумно я поступил. Целая неделя уже протекла, а никто еще не являлся. Я решился идти к Бадахшану, чтобы заключить союз с князьями этого города. По пути я приветствовал благочестивого пустынника эмира Кулаля, который благоволил лично предписать мне образ действий, коему я должен был следовать; он рекомендовал мне обратить особое внимание на Хорезм, а я обещал годичный ему доход с Самарканда, если мне посчастливится победить узбеков. Этот почтенный человек произнес молитву о победе и отпустил меня.

Когда я оставлял эмира Кулаля, все мое прикрытие состояло еще только из шестидесяти всадников. Извещенный о моем прибытии в Хорезм Ильяс Ходжа, государь Трансоксании, предписал Текель-бахадуру, правителю Хивы, напасть на меня и уничтожить.

Текель выступил в поход с тысячей всадников. Я имел тогда на своей стороне эмира Хусейна, который, встретив меня на пути, присоединился ко мне. Я осмелился со своим маленьким отрядом стать против врага. Дело началось, и я сражался так храбро и с такою яростью, что из тысячи всадников Текеля уцелело только пятьдесят, а из своих шестидесяти я сохранил только десять, но счастье было на моей стороне. Узнав о моих успехах, Ильяс Ходжа и эмиры Джете говорили про себя: «Тимур удивительный человек; Всемогущий Бог и счастье на его стороне». Эта победа была для меня счастливым предзнаменованием, и узбеки затрепетали при виде моих успехов.

В плачевных обстоятельствах, когда, по-видимому, мое счастье было расшатано до основания, когда около меня оставалось только десять воинов (семь всадников и три пехотинца), не отказавшихся разделить мои несчастья, я не падал духом. Я посадил с собой на лошадь свою жену, сестру эмира Хусейна, и мы, поблуждав по пустыне Хорезма, однажды ночью остановились наконец возле колодца. Три вероломных хорасанца, воспользовавшись темнотою ночи, убежали с тремя из наших лошадей, и на семь человек, не покинувших меня, осталось только четыре лошади. Мое мужество возрастало с несчастьями; не давая заметить своей ошибки, я только старался поправить ее. Лишь только я снова отправился в путь, как Али-Бек, напав и захватив нас, бросил меня в темницу, полную гадов. Стража бдительно охраняла двери этой отвратительной тюрьмы, в которой я пробыл 62 дня. Обдумав средства к побегу, я с помощью Всемогущего, одушевленный храбростью отчаяния, вырываю меч у одного из стражей, бросаюсь на них, и эти телохранители бегут, покинув свой пост. Тотчас же я отправляюсь к Али-Беку; он, пристыженный своим бесчестным поступком по отношению ко мне, смущается и просит у меня извинения. Он мне возвращает моих лошадей и оружие и присоединяет к ним чахлую клячу и никуда не годного верблюда, прося меня принять их. Его брат Мухаммед-Бек прислал мне несколько подарков. Али-Бек, в котором эти подарки возбудили алчность, взял часть их себе и отпустил меня. Я углубился в пустыню, сопутствуемый двенадцатью всадниками. На второй день пути мы встретили жилище и остановились там на отдых. Лишь только я укрылся в одном из домов, как толпа туркмен с криком осадила его. Моей первой заботой было спасти жену. Я запер ее в доме и сам отталкивал эту толпу. Вдруг один туркмен узнал меня и закричал: «Это Тимур». Тотчас же он остановил сражавшихся и бросился к моим ногам: я принял его с радостью и возложил ему на голову свою чалму; и с этого момента он и его братья навсегда остались беззаветно мне преданными.

Составлен в первое время моих успехов. Когда я увидел себя во главе шестидесяти всадников, я стал опасаться, чтобы мое пребывание в этом округе не подвергло меня вероломству народа и чтобы кто-нибудь не уведомил узбеков о положении моих дел. Я думал, что будет более безопасно уйти оттуда и стать лагерем в пустыне, вдали от всякого жилья, в ожидании, пока успело собраться войско, которое служит основанием могущества.

Оставив эту страну, я отправился к Хорасану и на пути встретил Мубарек-шаха, правителя Махана. Он присоединился ко мне с сотней всадников и дал мне много отличных лошадей. Кроме того, ко мне прибывали потомки пророка и другие туземцы. Наконец я собрал в этой пустыне отряд из 200 человек, как всадников, так и пехотинцев. В это время сейид Хасан, Мубарек-шах и сейид Зияуддин сделали мне следующее предложение: «Оставаться в этой стране значило бы дождаться того, как наш маленький отряд станет разбегаться. Завладеем какой-нибудь областью и утвердим там свое местопребывание».

Подумав обстоятельно над этим, я отвечал: «Вот мой план: Двинуться к Самарканду; вас я размещу по соседним с Бухарой городам, а сам, объезжая окрестности Самарканда, войду в сношение с народом разных племен и постараюсь расположить их к себе. Когда же соберу войско, то позову вас, и мы вместе произведем нападение на окрестности Джете, на их правителя Ильяса Ходжу и покорим Трансоксанию». Мой ответ был единодушно одобрен, и по прочтении первой главы Корана для божественного покровительства я занялся исполнением моего плана.

Я начал с того, что разместил моих 200 человек в окрестностях Бухары, где я укрыл свою жену, сестру эмира Хусейна, а сам затем отправился в Самарканд. Тамука каучин[130], попавшийся мне на пути с пятнадцатью всадниками, пожелал присоединиться ко мне. Я сообщил ему свои планы и послал его к Мубарек-шаху. Вошедши в сношения с племенами, я привлек на свою сторону 2000 человек, готовых следовать за мной, как только я подниму в Самарканде знамя могущества.

Проникнув в этот город, благодаря темноте ночи, я укрылся у Кутлуг-Туркан-ага, моей старшей сестры. Дни и ночи проводил я, обдумывая и размышляя. В течение 48 дней я оставался неузнанным, но один из жителей города, узнав о моем возвращении, задумал открыть меня.

Опасность была крайняя, и я ночью бежал с пятьюдесятью всадниками. При выходе из Самарканда я в сопровождении толпы пехотинцев направился в Хорезм, Мы встретили по дороге табун лошадей, принадлежавший туркменам; я захватил их, чтобы посадить на них своих воинов.

Прибыв в Ачиги, я расположился лагерем по склону холма, возле реки Амударьи. Здесь произошло свидание с моей семьей, Мубарек-шахом, сейидом Хасаном и со всеми теми, кого я разместил в окрестностях Бухары. Тимур-Хаджи-оглан и Бахрам джалаир, прибывшие со своими отрядами, также вступили к нам в союз. Увидев, что мой отряд возрос до тысячи всадников, я подумал о средствах употребить его в дело, и повел к Бахтарзамину[131] и Кандагару, которые и подчинил своей власти.

На пути к Кандагару и Бахтарзамину мы стали лагерем на берегу Хирменда. Там я построил себе жилище и поселился в нем, чтобы дать время воинам отдохнуть. В то время как я находился на берегах этой реки, явились жители и воины области Гармсир[132]. Около тысячи тюрков и туземцев также пришли с предложением своих услуг, и область Гармсир приняла мои законы. Между тем я решил вторгнуться в Сеистан. Узнав о моем замысле, правитель этой области прислал мне значительные подарки, прося моей помощи. «Я, — говорил он, — подавлен своими врагами. Они захватили мою страну и взяли уже семь крепостей. Если вы укоротите руки моих врагов, я выплачу вашим воинам шестимесячное жалованье».

Я понимал, насколько было бы выгодно для меня обратить свое внимание на Сеистан. Когда из семи крепостей, бывших в области врагов, я возвратил пять, в сердце правителя Сеистана проник страх, и он заключил дружественный союз с собственными врагами; они пришли к следующему заключению: «Если эмир Тимур будет находиться в этой стране, то Сеистан перейдет из наших рук к нему». Собрав воинов и народ всей этой области, они напали на меня.

Нарушением своего слова этот правитель поставил меня в ужасное положение. Однако я вышел навстречу и дал сражение. В деле одна стрела пронзила мне руку, другая ногу; в конце, однако, победа осталась за мной.

Заметив, что климат этой страны вредно действует на мое здоровье, я отправился в Гармсир, где и пробыл два месяца, пока не излечился от ран.

Пожив в Гармсире и излечившись от ран, я составил проект, как поселиться в горах области Балха и снарядить армию для завоевания Трансоксании. Увлеченный этою мыслью, я оседлал коня и отправился в сопровождении только сорока всадников, но все они были потомками знатных старейшин и эмиров. Я возблагодарил Всемогущего за то, что, несмотря на мои несчастья, лишенный денег и припасов, я, однако, имел в своем распоряжении таких храбрых воинов. Я говорил себе тогда: «Всевышний покровительствует моему делу, если подчиняет мне людей, равных со мной по рождению».

Я достиг подошвы горы и встретил Садык-Барласа, искавшего меня. Он привел мне пятнадцать всадников, и я принял его за счастливое предзнаменование.

Первые дни после нашего соединения были посвящены охоте, а затем мы продолжали путь. Я заметил на вершине одной горы отряд, который увеличивался с каждым мгновением. Я тотчас остановился и послал гонцов собрать верные известия. Они вмешались в толпу и, возвратившись, сказали мне: «Это Казанчи-бахадур, старый слуга эмира Тимура. Он оставил с двумястами всадников армию Джете и теперь ищет своего господина». Восхищенный этим событием, я простерся на земле, чтобы возблагодарить Всевышнего, и велел позвать этого верного слугу. Он тотчас же явился, бросился к моим ногам и целовал их; я благосклонно поднял его, возложил на его голову свою чалму, и мы пошли вместе с ним к долине Арзоф.

Прибыв туда, мы поставили пикеты; на следующий день я объехал долину верхом. На середине ее находилась возвышенность, на которой воздух был превосходный; я расположился на ней, а воины раскинули свои палатки вокруг.

Следующая ночь была ночью молитвы, и я провел ее, не смежая век. На рассвете я начал читать молитву. Окончив ее, я с мольбой воздел руки к небу и умилился до слез, прося Всемогущего о помощи и избавлении меня от несчастий. Не успел я кончить еще своего воззвания, как заметил вдали отряд, проходивший мимо холма. Я сел на лошадь и приблизился достаточно близко, чтобы хорошо рассмотреть его. Это был отряд конницы из семидесяти человек. «Воины, — спросил я, — куда держите путь?» Они отвечали мне: «Мы слуги эмира Тимура. Мы ищет эмира, но, увы, не можем найти его». — «Я также слуга этого эмира, — сказал я им. — Я буду вашим проводником и сведу вас к нему». Один из них, пришпорив коня, поспешил уведомить об этом своих начальников. «Мы нашли, — вскричал он, — проводника, который предлагает привести нас к эмиру Тимуру». Эти последние поворотили своих коней и приказали привести меня к себе.

Отряд состоял из трех частей, первой начальствовал Туглук-Ходжа барлас, второй Сайффуддин, третьей Тубак-бахадур. Увидев меня, эти начальники, пораженные, слезли с коней, упали на колени и целовали мое стремя. Я также сошел и простер над ними свои руки. Я возложил свою чалму на голову Туглук-Ходжи, опоясал своим поясом, драгоценным по отделке и золоту, эмира Сайффуддина и накрыл халатом своим Тубак-бахадура. Они были весьма взволнованы. Я тоже был взволнован. Настало время молиться, и мы все совершили молитву. Затем отправились в мой лагерь, собрали людей и устроили пир. Назавтра пришел и Шир Бахрам, который ранее по молодости отделился от меня и ушел, мечтая о землях Индостана. Раскаявшись в содеянном, он просил у меня прощения. Я обнял его и был столь милостив, что он совершенно избавился от смущения.

Моя армия, которой я сделал смотр, простиралась до 313 человек конницы, и я решил овладеть какой-нибудь крепостью, которая служила бы мне опорой и убежищем. Я решился овладеть крепостью Аладжу, где был начальником в то время Менгли-Буга сульдуз из партии Ильяса Ходжи; мне нужно было сделать там склад багажа, съестных припасов и провианта.

Когда я приближался к этой крепости, Шир Бахрам, который был связан старинной дружбой с комендантом, обещал мне привлечь его на свою сторону, если я позволю ему вступить с ним в переговоры. Однако вскоре по прибытии к стенам Аладжу Бахрам известил меня через гонца, что Менгли-Буга сделал ему следующие возражения: «Эта крепость, — сказал он, — доверена мне Ильясом Ходжой. Открыть ворота эмиру Тимуру значило бы разом изменить храбрости и верности». Он отказался сдать крепость.

Но судьбе было угодно, чтобы при тревожных слухах о моих силах и походе страх охватил его душу, так что он оставил свой пост и обратился в бегство. 300 воинов из племени джаун, которые защищали крепость и раньше были мне совершенно преданы, опять поступили в мою службу. Когда я прибыл в долину Суф, то Имлис, грабивший окрестности Балха, узнав о моем приходе, присоединился ко мне с двумястами всадников; любезный прием оказанный ему мною, ободрил его.

Отсюда я послал Тамуке-бахадура и трех всадников на другую сторону реки Термез, чтобы навести справки об армии Джете и разведать о его намерениях. Тамуке, возвратившись через четыре дня, уведомил меня, что эта армия, заняв область Термеза, совершила там всевозможные грабежи и жестокости. Получив эти известия, я укрылся в ущелье Дерегез, выжидая удобного случая для нападения на врага. Приготовившись вступить в это ущелье, я расположился лагерем на равнине Илчи-Буга на берегу Джейхуна. Лишь только Ильяс Ходжа узнал об этом, как тотчас же направил против меня свои войска. Между тем я узнал, что пятеро эмиров, составлявших часть военных сил Джете, отложились от начальников этой армии и удалились в старый Термез со своими отрядами.

Тулан-Буга, уполномоченный ими, явился ко мне с предложением союза, говоря, что эти эмиры приведут ко мне 100 всадников, готовых служить под моими знаменами.

Я смотрел на их приход, как на счастливое предзнаменование. Эмиры советовали мне ночью напасть на армию Джете. Я сел уже на лошадь, когда мне возвестили, что она приближается. Я тотчас же построил свои войска в боевой порядок, приготовившись хорошо встретить нападающих, от которых меня отделяла река.

Лучшее, что я мог тогда сделать, было начать с ними переговоры, чтобы утишить их ярость и привлечь их на свою сторону. Я обратился с речью к предводителю; он одобрил мои доводы, но прочие офицеры, не разделявшие его мнения, подали голос за сражение; это привело меня в негодование, и я построил свои войска.

Я сказал себе: нужно опасаться, чтобы многочисленные враги не сглазили моих воинов. Но в то же время во мне заговорило самолюбие. «Так как ты, — кричало оно мне, — вступил на путь к завоеванию могущества, то ты не имеешь теперь другого средства, кроме оружия. Тебе остается только выбор между победой и смертью».

Когда я принимал это решение, то заметил, что враги, разделившись на три отряда, стремились начать сражение. Я тотчас же разделил свое войско на семь частей, чтобы постепенно вводить их в атаку. Когда пламя разрушения свирепствовало во всей своей силе, я приказал передовому отряду пустить град стрел.

Я приказал воинам, составлявшим фронт моего правого и левого крыла, выдвинуться вперед и сам поддерживал их, находясь во главе задних шеренг их обоих. При первой и второй атаке я смял отряд эмира Абусеида, главнокомандующего Джете. В то же время Хайдар-Андухуд и Менгли-Буга бросились в свалку; я поспешил против них и первым же натиском рассеял их отряды. Наконец все враги были опрокинуты и обращены в бегство.

После этой победы в Туране разнесся слух, что самолюбивое стремление к царской власти составляет единственную причину моих подвигов. Чтобы укрепить за собой власть, я повсюду расточал благодеяния и выказал свою щедрость тем, что разделил воинам сокровища, скопленные мною и заключавшиеся столько же в деньгах, сколько и в ценных вещах.

Так как мое войско было в изобилии снабжено провиантом, то я построил его в боевой порядок, и мы пошли к берегам Джейхуна, через который переправились у Термеза. Я пробыл здесь несколько дней в ожидании гонцов, посланных мною в окрестности форта Кахалке, который намерен был захватить.

Ильяс Ходжа, услышав о моем походе, послал против меня Алчун-бахадура с громадным войском; мои разведчики по небрежности заснули, враги, пройдя мимо них, сделали несколько ночных переходов и, благоприятствуемые темнотою ночи, захватили нас врасплох.

Место, где я стал лагерем, представляло полуостров, с трех сторон омываемый водами реки. Однако много палаток было раскинуто там и сям на полуострове; они-то и подверглись первой ярости нападающих. Но солдаты поспешили их оставить, чтобы спастись в лагере.

Я быстро оправился настолько, что мог вступить в сражение, и расположился при входе на полуостров. Противники, пораженные ужасом, не стремились вступить в сражение. Я охранял этот пост целых десять дней и отступил только для того, чтобы разбить палатки на берегу реки, где я оставался целый месяц в виду врагов. Когда, наконец, страх принудил их отступить, я перешел реку и расположился в лагере, только что покинутом ими, в то же время я позаботился послать отряды для преследования беглецов.

Победитель армии Джете, я признал своевременным направиться в область Бадахшана, чтобы завладеть ею и расширить таким образом свои владения. Приняв такое решение, я покинул берега Джейхуна и расположился лагерем под стенами Хулма в Тохаристане[133].

Мой шурин эмир Хусейн приехал ко мне, и мы устроили ряд празднеств, чтобы ознаменовать его счастливое и желанное прибытие. После того я окончательно решил повернуть в сторону Бадахшана.

Прибыв в Кундуз, мы пробыли там до тех пор, пока племя юрулдай[134], собравшись, не присоединились к нам. Затем я роздал почетные одеждь!, чтобы воодушевить всех этих воинов.

Извещенные о расположении моих отрядов, князья Бадахшана начали готовиться к войне, но я решил подавить их, прежде чем они успеют соединить свои отряды; форсированным маршем я достиг города Талькана.

Мое приближение принудило князей обратиться к мирной политике; они явились просить союза со мною, и я был очень доволен своею проницательностью, видя успех мер, которые я принял. Наконец мое владычество распространилось на область Бадахшан, и большая часть войска этой страны добровольно стала под мои знамена.

Подчинив своей власти князей Бадахшана, я направил свой путь в сторону Хутталяна. Я уже вступил в него, как вдруг узнал, что Булад-Буга и Шир Бахрам отложились от меня; оскорбленные поведением эмира Хусейна, который нехорошо обошелся с ними, они возвратились в свои владения.

Я остановился на некоторое время на пастбищах равнины Кулак: оттуда я послал лазутчиков разузнать что-нибудь достоверное об армии Джете и об Ильясе Ходже.

По истечении десяти дней мои лазутчики донесли мне, что эмиры этой армии во главе 20000 всадников расположены лагерем, который простирается от Халати до моста Пул-и сангин[135].

Они отправили ко мне посла с поручением хорошенько исследовать мою позицию и состояние моей армии; я приказал своему войску два раза пройти перед ними церемониальным маршем и отпустил его.

Я очень желал последовать за этим послом, но мои войска отказались исполнить мое желание. Поразмыслив, решил сразу выступить вслед за послом. Но воины не проявили единодушия в этом предприятии. Для сплочения ратников я решил к одним проявить милость и заботу, с другими просто сговориться, а третьих склонить к себе богатством, остальных же — клятвами, ласковым словом и обещаниями.

Между тем разнесся слух, что двое из моих прежних слуг идут против меня во главе 6000 всадников Джете. Эта новость, дойдя до слуха моих воинов, вселила страх в их души, и они впали в уныние. Однако четыре эмира, недоступные страху, остались возле меня.

Внимательно разведав образ мыслей четырех эмиров, о которых я только что говорил, я убедился в их верности; затем я увлек их обещанием, что они разделят со мною все выгоды успеха, так что они стали точно исполнять все мои приказания.

Потом я обратился к тем, которые упорно отказывались выступить в поход; я говорил с ними с каждым отдельно: людей, в которых я замечал склонность к скупости, я осыпал щедрыми подарками и жаловал управление завоеванными областями тем, которые домогались почестей.

Но чтобы постоянно держать их между страхом и надеждой, я назначил каждому преемника или наместника.

Провианта и одежды было достаточно для того, чтобы поднять дух войска; ласковые речи и открытый вид окончательно склонили его на мою сторону; высокое значение, которое я придавал его услугам, доставило ему столько удовольствия, что все возмутившиеся, также как и покорные, присоединились ко мне, клянясь в безусловном повиновении и преданности во всех испытаниях.

Уладив затруднения, причиненные мне разногласием в армии, я решил сразиться с Ильясом Ходжой. Я не предпринял никаких других мер, кроме форсированного марша, чтобы подавить его, прежде чем он успеет узнать что-нибудь о моих движениях.

Ободренный этим счастливым знамением, я выстроил свою армию; я разделил ее на семь отрядов, и мы немедленно выступили в поход. Утром мы встретили двух моих прежних служителей, которые шли против меня и которые составляли авангард вражеского войска. После второй нашей атаки они обратились в бегство, и я преследовал их до моста Пул-и сангин, где расположился Ильяс Ходжа.

Ночь, захватившая нас, заставила меня раскинуть палатки. Однако пока поле битвы еще не остыло, я решился тотчас же напасть на князя Ильяса Ходжу, находившегося в окрестностях с 30-тысячной армией.

Выжидая более долгое время, я подвергал себя опасности быть вынужденным искать посторонней помощи; хотя лагерь эмира Хусейна и находился невдалеке позади меня, я, однако, не хотел прибегать к нему. Моих мер было достаточно для того, чтобы обратить в бегство армию Ильяса Ходжи.

Первым делом я замыслил все войско Ильяса Ходжи сосредоточить в одном месте при помощи моих победоносных полков. С этой целью я поместил 2000 всадников, предводительствуемых тремя офицерами, около моста напротив Ильяса Ходжи. Сам же я, переправившись через реку с пятитысячным отрядом конницы, занял высоты, которые господствовали над позицией врагов, и ночью приказал зажечь громадный костер.

Вид пламени, присутствие грозной армии, расположенной при входе на мост Пул-и сангин, — все это так устрашило воинов Джете, что они всю эту ночь бодрствовали, не смея прилечь для отдыха. Что до меня, то я провел ее на холме, простершись ниц перед троном Создателя миров и призывая с тысячей благословений память пророка, его потомков и его сподвижников. В забытьи я услышал чей-то голос, произнесший: «Тимур, победа и торжество останутся за тобой».

На заре я со всем отрядом совершил молебствие. В то же время я увидел, что Ильяс Ходжа и его эмиры на конях отступают повзводно. Мои полководцы и воины стали просить позволения немедленно их преследовать, но я предпочел выждать и узнать, не было ли какого-либо замысла в этом обращении в бегство.

Они отошли на расстояние четырех фарсангов и затем остановились. Я ясно понял, что они хотели завлечь меня в равнину и там завязать сражение.

Эмиры авангарда, которых я обратил в бегство, получили строгий выговор от своего господина Ильяса Ходжи.

Неприятели, видя, что я не двигаюсь с занимаемых мною высот, не сомневались более, что я проник в их намерение, и возвратились, чтобы атаковать меня. Я тотчас выстроил свое войско у подошвы горы, чтобы иметь возможность дать битву, но, подступив к скалам возвышенности, войско Джете остановилось. Я тотчас приказал своим стрелкам пустить град стрел, и это произвело сильное действие. Так как наступила ночь, то враги, не имея времени предпринять что-либо, стали лагерем у подошвы холма, надеясь блокировать меня. В течение ночи я предложил своим полководцам разделить войско на три отряда с тем, что я сам поведу их в битву. Мое предложение было одобрено всеми. Перед рассветом я сел на коня, и мы сделали нападение с четырех сторон.

Воины Джете были рассеяны, прежде чем успели соединиться; с той и другой стороны было убито несколько человек. Войско Джете отступило, восклицая «Бежим!», и оно тотчас же показало тыл. Так как я очутился близ Ильяса Ходжи, то крикнул ему несколько слов. Звук моего голоса возбудил в князе ярость; он собрал свои рассеянные полки и снова повел их в атаку.

Сражение длилось до восхода солнца. Колчаны опустели. Наши противники отступили и в величайшем беспорядке возвратились в свой лагерь. Не желая больше преследовать их, мы остались на том же месте, где и были. Устрашенная таким образом, армия не осмелилась уже завязать второе сражение; мои воины рассыпались вокруг лагеря Ильяса Ходжи, а я сам так сильно беспокоил и утомлял его, что он был принужден перейти воды Ходжента. Тогда я перестал преследовать его и возвратился в Трансоксанию, чтобы воспользоваться своею победою. Я думал, что первое, чем я должен был заняться, было увериться в покорности и верности эмиров, хорошо сознававших свои силы и могущество и весьма склонных считать себя выше равных себе.

Я объявил участником своего успеха эмира Хусейна, моего шурина, который только что поднял знамя владычества в Трансоксании.

Я относился к нему с большим вниманием, но, несмотря на изъявления дружбы, которые выказал мне этот князь, он всегда сохранял ко мне чувство зависти и злобы.

Он пламенно желал, чтобы я возвел его на трон Трансоксании. Так как я не имел к нему никакого доверия, то привел его на могилу досточтимого Шемс ад-дина. Там мы обещали друг другу взаимную дружбу; он уверял меня, что никогда не нарушит своих обязанностей. Три раза клялся он Кораном. Впоследствии он нарушил свою клятву, и его клятвопреступление предало его мне. Шейх-Мухаммед считал себя могущественным властителем; я достиг того, что привлек его на свою сторону, так же, как и семь родов, признавших его власть; я дал области в управление эмирам этих родов.

Шир Бахрам, покинувший меня, продолжал жить независимо среди своего племени. Тем не менее, уступая выгодным предложениям, которые я ему сделал, он возвратился в мое подданство со всем своим племенем. Вступив в число моих слуг, этот эмир также получил область.

Эмир Хусейн, приходившийся мне родственником, никак не мог быть моим искренним другом, несмотря на все расположение, которое я ему выказывал. Он осмелился захватить у меня силою области Балх и Хисар. Из уважения к его сестре, моей жене, я все не хотел платить ему злом, и мое поведение произвело такое впечатление на неприятельских военачальников, что они добровольно перешли на мою сторону. Но эмир Хусейн, неуклонно стремясь к своей погибели, истощал все свои хитрости на то, чтобы строить мне козни; наконец я решил оружием усмирить его.

Я покорил Туран и освободил Трансоксанию от грабительства узбеков; однако многие военачальники племен не признавали еще моей власти; каждый из них хвастался независимостью перед своими вассалами; некоторые из подчинившихся мне говорили: «Раз уж мы все сотоварищи в управлении государством, то их тоже следует признать компаньонами государства». Но эти речи не охладили во мне стремления к верховной власти.

«Так как Бог только один, — говорил я сам себе, — а не имеет себе товарищей, то и правитель государства должен быть также один».

В эту самую минуту Баба-Ал и-Шах, подошедши ко мне, сказал: «Тимур! Всевышний объявил, что если бы на небесах или на земле было два Бога, то порядок Вселенной нарушился бы». Слова этого святого укрепили меня в моем решении. Я решил почерпнуть предсказание в Священной Книге, и мне выпал следующий стих: «Мы назначили тебя наместником на земле»[136]. По прочтении этого места, которое я считал для себя весьма благоприятным, я обратил все свои усилия на то, чтобы смирить эмиров, выражавших притязания на разделение со мною славы и могущества.

Я начал с того, что отправился к эмиру Хаджи Барласу, которого я скоро склонил на свою сторону. Что до эмира Шейх-Мухаммеда, он всегда предавался пьянству и от этого умер.

После его смерти его область перешла в мою власть. Я послал предостережение эмиру Баязиду джелаиру, правившему областью Ходжента, но он не обратил на него внимания. Немного спустя его племя взбунтовалось против него, и он был приведен ко мне в оковах. Ласки, которыми я его осыпал, заставили его краснеть за свое прежнее поведение.

Илчи-Буга сульдуз поднял знамя независимости в Балхе; я удовольствовался тем, что противопоставил ему эмира Хусейна, провозглашавшего, что этот город — столица его предка Казагана. Мухаммед Ходжа Аперди из племени найман, захватив область Шипурган, объявил себя моим врагом, а я, дав ему другую область, сделал его своим верным слугой.

Князья Бадахшана, правившие этой страной, объявили мне войну. Я употребил по отношению каждого из них такую тонкую политику, что они рассорились, напали друг на друга и кончили тем, что возвратились в мое подчинение. Кейхосрау и Ульджайту Аперди владели областью Хутталян и городом Арханг (Сарай)[137]. Я послал подкрепление Кейхосрау, чтобы он мог захватить владения своего противника, который тотчас же прибегнул к моему покровительству.

Эмир Хизр ясаури, подкрепляемый своим племенем, завоевал область Ташкента. Я постарался тогда восстановить согласие между Ульджайту Аперди и Кейхосрау; я дал им военные отряды для того, чтобы разбить племя ясаури. Их начальник, растерянный, пришел просить у меня защиты.

Спокойствие, водворенное мною в Трансоксании, бывшей до того добычей опустошения, увеличило значение моей армии. Племя барлас приобрело славу, а мои подвиги доставили известность войску царства Чагатая. Я предписывал законы всем коленам, воинам и народам Трансоксании; только несколько крепостей, подчиненных эмиру Хусейну, не признавали еще моей власти. Когда эмир Хусейн увидел восхождение величия и славы моего государства, в нем взыграла зависть, и, нарушив свои клятвенные обеты, он поднял против меня знамя вражды. Он начал неприятельские действия; тем не менее я сделал попытки к примирению; он не удостоил их никакого ответа и под видом притворного добродетельства захватил у меня крепость Карши.

Для защиты крепости Карши он назначил эмира Мусу с семью тысячами всадников. Вдобавок послал к нему еще пять тысяч конников. Не довольствуясь этим, он пожелал убить меня. Поэтому во мне взыграло чувство гордости за государство и подтолкнуло меня к решению отобрать у него крепость Карши. Некоторые мои эмиры советовали осуществить поход и захватить крепость с ходу. Я начал строить планы битвы и посчитал, что при захвате крепости меня ожидает несколько опасностей. Я призадумался: если я решусь взять крепость с ходу, а моему войску будет нанесен внезапный удар, тогда что? Я предвидел и другие опасности этого предприятия. Поэтому наметил план сражения следующим образом: чтобы усыпить бдительность защитников крепости Карши, подамся в сторону Хорасана, а затем ночью, тайком, вернусь назад, совершу внезапное нападение на крепость и завладею ею. Поэтому я снялся с места и направился в сторону Хорасана.

Когда я переправился через Амударью, я встретил караван, шедший из Хорасана в Карши. Начальник его предложил мне подарки; я расспрашивал его о положении князей Хорасана и сказал, что иду в эту область. После этого я его отпустил, но предварительно принял предосторожность, приказав шпиону вмешаться в толпу, составлявшую караван; я ожидал его на берегу реки. Возвратясь, он донес мне, что обо мне сказали эмиру Мусе: «Мы встретили на берегу Амударьи эмира Тимура; он идет в Хорасан». Это известие наполнило радостью сердце Мусы и воинов эмира Хусейна. Они обрадовались и предались увеселениям и пиршествам.

При этом известии я снарядил 243 отборных воина, столь же опытных, сколь и храбрых, и во главе их переправился обратно через реку; форсированным маршем я достиг Ширкента, где провел один день и одну ночь; двинувшись оттуда, я расположился лагерем в расстоянии одного фарсанга от крепости Карши. Я отдал приказ приготовить лестницы, связанные веревками. Между тем эмир Джаку преклонил колени и молвил: «Часть воинов отстала, надо подождать их прихода».

Я последовал этому совету и решил употребить время, оставшееся до прибытия остальных отрядов, на исследование крепости.

В сопровождении сорока всадников я направился к крепости, и, как только она показалась, мы остановились; взявши с собой только Мубашира и Абдаллу, служителей, родившихся и выросших в моем доме, я отправился к самой крепости. Подойдя к крепостному рву, я увидел, что он наполнен водою. Поверх рва был проведен деревянный желоб, пересекавший его поперек и доставлявший в крепость воду. Я передал коня одному из моих спутников и, перешедши ров по желобу, подошел к подножию крепости. Я отыскал ворота и постучал; так как никто не откликнулся, я убедился, что стража заснула. Враги имели предосторожность засыпать ворота землею. Не будучи в состоянии войти, я обошел крепость кругом, чтобы найти удобное место для подстановки лестницы, затем я сел на лошадь и возвратился к своим воинам. Отряд, оставленный позади, был снабжен всякими орудиями, и я лично привел его ко рву, который мы перешли по желобу; когда лестницы были укреплены у основания стены, воины быстро стали влезать на нее: сорок храбрецов вошли в крепость, а я следовал за ними; затрубили в трубы, и я, благодаря Всемогущему, овладел крепостью.

Эмир Хусейн, чтобы вознаградить только что понесенную потерю, прибегнул к хитрости и притворству; он хотел под личиной искренности и дружбы завлечь меня в свои сети. Чтобы избежать козней этого изменника, который не пренебрегал ничем, лишь бы овладеть моей особой, я прибегнул к таким же средствам.

Эмир Хусейн поклялся на Коране: «Нет у меня иных помыслов, кроме как соблюдать узы дружбы и родства» — и послал мне тот Коран. Он прибавил еще: «Если мои чувства не соответствуют моим словам, если, презрев свои клятвы, я осмелюсь нарушить свои обещания, то пусть Божественная Книга накажет меня!» Я знал, что он мусульманин, и поверил его словам. Затем прибыл гонец и от его имени просил у меня свидания в долине Чакчак, чтобы возобновить наш прежний союз. Его намерением было захватить меня изменой. Я хорошо знал, как мало следовало ему доверять, но из уважения к Священной Книге я решил ехать на свидание.

Однако я принял предосторожности и скрыл отряд смелых воинов поблизости ущелья, куда я отправился с другим отрядом.

Я спросил тех из моих друзей, которые служили под знаменем эмира Хусейна, уведомить меня о намерениях господина; Шир Бахрам, бывший в числе их, оказал мне эту услугу. Хусейн, узнав об этом, приказал его умертвить и затем направился навстречу мне с тысячью всадников.

Я спускался в долину, когда узнал о его намерениях. Не медля долее, я построил свой отряд в боевой порядок. В то же время заметили неприятельских гонцов, и мои караульные посты донесли мне, что это отряд эмира Хусейна, но его самого нет. И еще сказали: «Когда он узнал, что ты один, то ограничился посылкой отряда, чтобы захватить тебя». Я был готов так же, как и мои двести воинов, но, выжидая, пока отряд Хусейна вступит в ущелье, я приказал воинам, посланным вперед, отрезать им выходы к отступлению. Затем я напал на врагов, и так как они не находили никакого выхода, то я взял множество пленных; собрав всех воинов, я возвратился в Карши. Тогда я убедился, что друг полезен во всех случаях жизни.

Я написал Хусейну следующие стихи на тюркском языке: «Зефир, скажи этой красавице, раскинувшей сети коварства, скажи ей, не замечала ли она когда-нибудь, что коварство обрушивается на голову человека, задумавшего это коварство?»

Получив это письмо, эмир Хусейн покраснел и понял всю глубину своего позора. Он извинялся передо мною, но он уже потерял мое доверие, и я не обольстился его словами.

Вот каковы были мои распоряжения, чтобы очистить Туран от последних узбеков, пощаженных оружием.

Когда армия Джете и Ильяса Ходжа очистила Трансоксанию, как только я прогнал ее за реку Ходжент, многочисленные отряды узбеков утвердились в фортах этого государства. Я бы, конечно, послал против них войско, но побоялся, что эта война слишком затянется.

Узнав, что узбеки заперлись в своих укреплениях, я понял, что было бы неразумно открыто напасть на них, и я употребил хитрость.

От имени их начальника Ильяса Ходжи я написал им приказание выступить и письмо поручил одному узбеку, дав ему в сопровождение отряд. Эти воины должны были поднять большое облако пыли, чтобы быть лучше замеченными.

Враги, прочитав приказ Ильяса Ходжи, который отзывал их, и видя облако пыли, поднятое отрядом, покинули укрепления, но из предосторожности выступили под покровом ночи. Таким образом освободилась Трансоксания от притеснителей, которые клялись погубить меня; и это царство совершенно покорилось мне. Из уважения к узам кровного родства я отдал эмиру Хусейну город Балх и Хисар-Шадаман. Но этот князь, нечувствительный к моему великодушию, думал только о том, чтобы погубить меня, и этим принудил меня стараться погубить его самого.

Блеск моих побед и торжеств разжег его зависть. Не было неприятности, которую он не постарался бы причинить своей сестре, жене моей. Этот ожесточенный враг ничего не забывал, лишь бы только погубить меня. Много раз дело доходило до столкновений, и столько же раз он терпел неудачу. Я уже не мог больше выносить его крайней жестокости и его неприязненности, когда, возмущенные его поведением военачальники его, также недовольные им, как и я, покинули его. Он умертвил брата правителя Хутталяна, и этот последний возмутился.

Его эмиры давно уже были его самыми заклятыми врагами, так что он не мог уже рассчитывать на их дружбу. Все еще полный замыслов, направленных к моей гибели, он перенес свое местопребывание в местность, лежащую вне пределов Балха. После этого я хорошо понял, что для меня настало время напасть на него, прежде чем он успеет сделать какое-либо новое передвижение. Собрав всех воинов, какие только были около меня, я выступил с ними в поход. На пути к Балху я видел, как со всех сторон ко мне спешили мои непобедимые полки; мы стали лагерем близ этого города. Хусейн выступил навстречу, но все усилия были тщетны; вынужденный удалиться в цитадель, он подвергся участи, которая была ему предназначена.

Все те, которые старались вредить мне, теперь не без основания опасались меня, ибо, бросив взгляд на свое прежнее поведение, они не могли надеяться на мое снисхождение. Тем не менее вот как я обошелся с ними.

Когда эмир Хусейн попал в мои руки, его слуги и военачальники боялись, чтобы я их не осудил на смерть. Это и было сначала моим намерением, но так как они все умели владеть оружием, то я предпочел пощадить их и зачислил в свои полки.

Главнокомандующий Хусейна, правивший Бадахшаном, много раз поднимал против меня оружие. Узнав о смерти своего господина, он побоялся моего гнева и и держался смиренно. Поэтому если бы я послал войско для его поимки, то совершил бы опрометчивый шаг.

Я сделал вид, что забыл о нем, и предпринял следующее: постоянно вспоминал его добрыми словами на советах, собраниях и пиршествах, хвалил его мужество и доблесть, покуда его друзья не написали ему о том, что «Тимур расположен простить тебя и примет тебя благосклонно». Изъявив мне покорность, этот правитель, вполне доверяя моему благородству, просил меня принять его в число своих приближенных.

Я завоевал области Балха, Хисар-Шадамана и Бадахшана. Эмир Хусейн был только что умерщвлен. При слухе об этих событиях Гияс ад-дин, владетель Хорасана, стал опасаться за свою столицу. Он собрал армию и принял оборонительное положение.

Благоразумие присоветовало мне усыпить бдительность хорасанцев кажущеюся безопасностью. Я сделал вид, что все внимание свое устремил на Самарканд, и вскоре был уведомлен письмом моего доверенного советника, что Гияс ад-дин предался тиранству и совершает неимоверные жестокости.

Известие о моем возвращении в Самарканд совершенно успокоило Гияс ад-дина; тогда я сказал себе: «Воспользуюсь моментом, когда хорасанцы не думают обо мне, и нападу на них».

Покинув окрестности Балха с значительным гарнизоном, который я оставил в городе, я с величайшей осторожностью достиг Герата, где захватил врасплох Гияс ад-дина. Этот князь, лишенный всякой помощи, вышел из города и предложил мне свои сокровища, свои владения и царство. Хорасан был покорен, и эмиры области перешли в мое подданство.

По завоевании Хорасана мои военачальники советовали мне послать военные отряды в эти три царства. Я отвечал им: «А что, если при помощи одного войска цель не будет достигнута? Тогда мне самому придется выступить, а у меня намечено множество других дел».

Поэтому я счел за лучшее написать правителям этих областей письма следующего содержания: «Если присоединитесь ко мне, то найдете избавление, если же вступите в борьбу, то будете низвергнуты. Тогда вам придется испытывать то, что вам уготовано Провидением».

Исход соответствовал моим ожиданиям. По прочтении этого письма они положили покорное чело на порог повиновения.

Когда Тохтамыш, разбитый Урус-ханом, прибегнул к моему покровительству, я долго обдумывал, вверить ли ему войско.

Между тем прибыл посол от Урус-хана; я решил обойтись с ним благосклонно и затем отпустить его, а вслед за ним послать войска, ибо я решил сделать неожиданное нападение на Урус-хана на следующий же день после того, как посол, уверенный в полной безопасности, должен был возвратиться к своему господину, тоже не предвидевшему никакой опасности.

План удался, как я и надеялся; посол делал сообщение своему господину, и в это время мои отряды напали на Урус-хана с стремительностью неожиданного удара бичом; они не встретили никакого сопротивления, враги обратились в бегство, и Великая Татария мне покорилась.

На жалобы, с которыми обратился ко мне народ Ирака против тирании Музаффаридов (их правителей) и других князей страны, я ответил походом в эту страну.

Следовало опасаться, чтобы государи этой страны не заключили против меня союза; значит, надо было быть готовым к схватке. Мои военачальники посоветовали мне, прежде чем выступить в поход, запастись всеми военными припасами.

Я принял твердое намерение покорить эти области одну за другой и сурово покарать тех, которые осмелились бы мне сопротивляться. Первый, кто попросил моего покровительства, был эмир Вали, правитель Мазандерана. Он прислал мне подарки и присоединил к ним следующее письмо: «Мы, потомки Али, всегда довольствовались этой областью. Завладев ею, вы выкажете свое могущество, но если вы пощадите ее, то ваше поведение будет богоугодным делом».

Покорность князя Мазандерана была для меня счастливым предзнаменованием. Я обратился затем на царство Гилян и Джурджан. Правители отказали мне в покорности, и я послал против них свои победоносные полки и лично повел армию на Ирак. Я овладел Исфаханом и из доверия к жителям возвратил им цитадель, но они, возмутившись, зарезали правителя, поставленного там мною, и 3000 моих солдат. Я тотчас же приказал истребить все население.

Я отдал этот город потомкам Музаффара и оставил в Исфахане гарнизон в 3000 человек. Когда я хотел уже вести армию в Великую Татарию, чтобы усмирить Тохтамыша, я узнал, что жители Исфахана казнили моего правителя, а жители Шираза сошли с пути повиновения.

Эти происшествия побудили меня во второй раз объявить войну Ираку. Я собрал 80000 человек. Но опасение не найти место, которое бы могло содержать столь многочисленную армию, принудило меня ввести ее в страну несколькими отрядами.

Поэтому я разделил свою армию на три армии, которые я послал вперед. Разные отряды, собравшиеся в Ирак, были рассеяны, и я повел армию в Шираз. Правитель этой столицы Шахмансур осмелился бороться со мной и получил кару, которую заслуживал.

Занятые преследованием этого князя по пустыням Великой Татарии в течение целых шести месяцев, мои утомленные войска начали сильно страдать от сильного голода; уже много дней они не получали другой пищи, кроме той, какую могла им доставить охота и яйца птиц пустыни. Тохтамыш, узнав о состоянии моих воинов, решил, что более удобного случая ему уже не представится, а потому напал на меня с армией столь же многочисленной, как саранча или муравьи.

Мои воины были ослаблены усталостью и голодом, его — напротив — свежи. Мои полководцы и военачальники совсем, казалось, не были расположены сражаться, пока мои сыновья и внуки, преклонив колени, не поклялись мне в совершенной преданности. Я подкупил неприятельского знаменосца; он обещал мне повергнуть свое знамя, когда обе армии вступят в бой.

Когда мои военачальники узнали, что мои сыновья и внуки преклонили предо мной колени, их мужество пробудилось, и они дышали только битвой.

В авангард я поместил внука своего мирзу Абу Бекра с 8000 всадниками и в самом разгаре схватки приказал им раскинуть палатки и приняться за приготовление еды. В ту же минуту знамя Тохтамыша было повергнуто, этот князь, растерянный, обратился в бегство, предоставив свою армию всем ужасам уничтожения.

Когда я покорил персидский Ирак и Фарс, мой доверенный советник[139] написал мне следующее письмо: «Великому воителю Ирака арабского и Ирака персидского Всевышний даровал Ирак арабский и Ирак персидский». Я послал посла к султану Ахмеду Джалаиру[140], князю Багдада. Мне необходимы были точные сведения о его действиях, храбрости и силе его армии. По прибытии из Багдада мой посол написал мне: «Султан Ахмед Джалаир — живой кусок мяса, имеющий два глаза».

Я положился на Всемогущего и форсированным маршем внезапно подступил к Багдаду. Султан бежал в Кербелу, а Даруссалам покорился мне.

Побежденный Тохтамыш, счастливый тем, что не попал в мои руки, послал грозную армию в царство Азербайджана и возбудил там смуты и беспорядки. Я же, только что окончивший завоевание обоих Ираков, принял для примирения его не иную какую-либо меру, а лично повел армию в Великую Татарию по Дербентской дороге.

Я сделал смотр своей армии, которая, построившись в боевой порядок, занимала пространство в четыре фарасанга.

Перешедши реку Семур[141], я написал следующее воззвание к народу и племенам Великой Татарии: «Кто присоединится ко мне, тот будет возвеличен, а кто вознамерится выступить против меня, тот будет повержен».

В 797 году я вступил в Великую Татарию и проник до крайних пределов северных стран. Народы этих стран, осмелившиеся мне сопротивляться, были рассеяны и уничтожены. Области, орды и крепости пятого и шестого климатов[142] были покорены, и я возвратился победителем.

Сначала я посоветовался с моими сыновьями и эмирами, чтобы узнать их намерения и помыслы.

Мирза Пир-Мухаммед-Джехангир сказал мне: «Когда мы завладеем Индией, то золото этой страны сделает нас властителями мира». Мирза Мухаммед-Султан сказал мне: «Следовало бы завоевать Индостан, но страна эта имеет много оград: во-первых, моря, во-вторых — леса и пустыни, наконец, воины, вооруженные всякими снарядами, и слоны, давящие людей». Мирза Султан-Хусейн сказал мне: «Завоевание Индии подчинит нашему владычеству четыре климата». Мирза Шахрух сказал мне: «Я читал в тюркских летописях, что существует пять великих царей, которых настоящих имен они, однако, не приводят из уважения в их могуществу. Царь Индии называется дари, царь Анатолии — кейсер (кесарь), Китая — фагфур, Туркестана — каган, государь Персии и Трансоксании (Ирана и Турана) имеет титул шахиншаха (царя царей). С незапамятных времен власть этого последнего признается в Индии, и так как мы завладеем Персией и Трансоксанией, то мы не можем отказаться от присоединения Индостана».

Мои эмиры в свою очередь говорили мне в следующих словах: «Если мы сделаемся владетелями Индостана и останемся там жить, то мы погубим своих потомков; наши дети и внуки выродятся, смешаются с туземцами, от которых они переймут даже язык».

Я так сильно желал завоевания Индии, что ничто уже не могло меня отвратить от этого замысла. Я удовольствовался тем, что дал эмирам такой ответ: «Я обращусь к Всемогущему, — сказал я им, — Коран даст мне ответ; я хочу знать волю Бога, чтобы сообразоваться с нею». Эмиры одобрили мою мысль. Открыв Священную Книгу, я напал на следующий стих: «О Пророк! Сражайся с неверующими и лицемерами и будь суров с ними. Их пристанищем будет Геенна»[143].

Ученые объяснили смысл этого стиха эмирам. Но эмиры, опустив голову, не произнесли ничего; их молчание сжало мое сердце.

Сначала я хотел лишить должностей всех тех, кто не одобрил завоевания Индии, и отдать их полки и их отряды их наместникам. Но так как они способствовали моему возвышению, то я не мог решиться погубить их; я сделал им только выговор, и хотя они растерзали мое сердце, но как только они приняли мой план, все было забыто.

Затем я заново созвал Совет и, воздев руки в сторону Индостана, вместилища наших успехов и удач, испросил благословения Всевышнего на победу и завоевания.