Хроники тысячи миров (сборник) Мартин Джордж

В долине иллюзий, где все эти чересчур гибкие тела кружатся в скучном танце, который я видела уже тысячу раз, создают мечи, делают обманные выпады и, словно обезумевшие жонглеры, швыряют друг в друга зеркала и чудовищ, самое страшное – обыкновенное прикосновение.

Символика ясна, смысл однозначен. Плоть за плоть. Без иносказаний, без защиты, без масок. Личность за личность. Когда мы касаемся друг друга, рушатся стены.

Даже время в Игре ума иллюзорно – оно течет так быстро или так медленно, как мы того желаем. Я Сириан, говорю я себе, рожденная на Эше и немало повидавшая, я Мудрая с Дэм-Таллиана, владелица обсидианового замка, правительница Кроандхенни, властительница разума, повелительница боли, госпожа жизни, цельная, бессмертная и неуязвимая. Входи в меня.

Его пальцы прохладны и жестки.

Я уже не раз играла в эту Игру, я стискивала пальцы других, считавших себя сильнее. Мне многое открылось в их умах, их душах. В серых мрачных туннелях я читала письмена застарелых рубцов. Зыбучие пески чужих комплексов затягивали мои ноги. Я ощущала смрад их страха, видела огромных распухших чудищ, обитавших в осязаемой живой тьме. Меня обжигал жар похоти, которой нет названия. Я срывала одежды с немых заскорузлых тайн. А потом отнимала все и становилась другой, жила чужой жизнью, пила прохладный напиток чужих знаний, рылась в чужих воспоминаниях. Я рождалась десятки раз, припадала к десяткам сосцов, десятки раз теряла невинность, и девичью, и отроческую.

Клерономас оказался другим.

Я стояла в огромной пещере, полной огней, со стенами, полом и потолком из прозрачного хрусталя, а вокруг меня поднимались шпили и конусы, изгибались ярко-красные ленты, жесткие и холодные на ощупь, но живые, мерцавшие искрами его души. Волшебный хрустальный город в пещере. Я прикоснулась к ближайшему выступу, и меня затопило воспоминание, такое же ясное, определенное и четкое, как в тот день, когда оно здесь запечатлелось. Я огляделась и посмотрела на все новыми глазами, увидев стройный порядок там, где раньше видела лишь красоту хаоса. Чистота. У меня захватило дух.

Я искала уязвимое место, дверь к разлагающейся плоти, луже крови, плахе, к чему-то постыдному и грязному и не находила ничего, ничего, кроме совершенства, только чистый хрусталь, красный, светящийся изнутри, растущий, меняющийся, но вечный. Я снова прикоснулась к нему, обхватив рукой колонну, поднимавшуюся передо мной наподобие сталагмита. Я владела знанием. Я двигалась, прикасаясь, пробуя. Везде цвели стеклянные цветы, фантастические алые бутоны, хрупкие и прекрасные. Я взяла один и поднесла к лицу, но не ощутила аромата. Совершенство пугало. Где слабина? Где скрытая трещина этого бриллианта, чтобы расколоть его с маху?

Здесь, в его душе, не чувствовалось тления.

Не было места смерти.

Не было ничего живого.

Мне было здесь хорошо.

И тут явился призрак, бледный, тощий и дряхлый. Его босые ноги, ступая по сверкающим кристаллам пола, вздымали тонкие ленты дыма, и я почуяла запах паленого мяса. Я улыбнулась. В хрустальном лабиринте обитал призрак, но каждое прикосновение означало боль и разрушение. Стена пещеры проглядывала сквозь его эфемерную плоть. Я приказала ему подойти. Он подошел ко мне, и я раскрыла ему объятия, и вошла в него, и овладела им.

Я сидела на балконе самой высокой башни моего замка и пила кофе с бренди. Болота пропали, вместо них виднелись горы, твердые, холодные и чистые. Они стояли вокруг бело-голубой стеной, и ветер поднимал с вершины самого высокого пика перья снежных кристаллов. Ветер пронизывал меня, но я почти не чувствовала холода. Я одна, я всем довольна, кофе вкусный, а смерть очень далеко.

Он вышел на балкон и уселся на парапет, приняв небрежную, нахальную, самоуверенную позу.

– Я знаю тебя, – сказал он. Это было самой страшной угрозой.

Но я не испугалась.

– Я тебя тоже, – ответила я. – Позвать твоего призрака?

– Он и сам скоро явится. Он никогда не оставляет меня.

– Да, – согласилась я. Я неспешно попивала кофе, заставляя его ждать. Наконец сказала: – Я сильнее тебя и могу выиграть, киборг. Напрасно ты бросил мне вызов.

Он ничего не ответил.

Я поставила опустевшую чашку, провела над нею рукой и улыбнулась. Мой стеклянный цветок распустился, расправив прозрачные лепестки. На стол легла неровная радуга.

Он нахмурился. По цветку поползли краски. Цветок увял, и радуга исчезла.

– Ненастоящий, – прокомментировал он. – Стеклянный цветок мертв.

Я подняла розу, показала сломанный стебель.

– Этот цветок умирает. – В моих руках он снова стал стеклянным. – Стеклянный цветок живет вечно.

Киборг снова превратил стекло в живое растение. Надо отдать ему должное, он упрям.

– Даже умирая, он живет.

– Посмотри, сколько в нем изъянов, – предложила я. – Вот здесь лист обглодал вредитель. Здесь лепесток сформировался неправильно. Вот эти темные пятна – грибковая гниль, а здесь стебель надломлен ветром. Смотри. – Я оторвала самый большой и красивый лепесток и пустила его по ветру. – Красота не защищает. Жизнь крайне уязвима. И в конце концов заканчивается смертью.

Цветок в моей руке почернел, съежился и начал гнить. В один миг в нем расплодились черви, из стебля потекла зловонная темная жижа, а потом цветок превратился в пыль. Я сдула пылинки и выдернула у киборга из-за уха новый цветок. Стеклянный.

– Стекло твердое, – возразил он. – И холодное.

– Тепло – продукт распада, – напомнила я. – Сводный брат энтропии.

Может, он и ответил бы, но мы были уже не одни. Из-за зубчатой стены, подтянувшись на немощных бледно-серых руках, вылез призрак. На чистом камне остались кровавые пятна. Призрак безмолвно уставился на нас, полупрозрачное видение в белом. Клерономас отвел взгляд.

– Кто он? – спросила я.

Киборг не отвечал.

– Ты хоть имя-то его помнишь? – спросила я, но ответом мне было молчание, и я расхохоталась. – Киборг, ты осудил меня, отверг мою мораль, нашел мои поступки подозрительными, но кем бы я ни была, по сравнению с тобой я ангел. Я краду чужие тела. Ты украл чужой разум. Ведь так?

– Я не хотел.

– Иоахим Клерономас, как все и говорили, умер на Авалоне семьсот лет назад. Может, он и заменил некоторые части тела на стальные и пластмассовые, но у него оставалась и живая плоть, а значит, наступило время, когда клетки погибли. Тонкая прямая на экране и пустая металлическая оболочка. Конец легенды. Что с ним тогда сделали? Вытащили мозги и похоронили под громадным памятником? Несомненно. – Кофе был крепкий и сладкий, он здесь никогда не стынет, потому что я не позволяю. – Но машину не похоронили, верно? Разве можно зарыть такой дорогой и сложный кибернетический механизм, библиотечный компьютер, полный всевозможных сведений, кристаллическую матрицу застывших воспоминаний? Он был слишком ценным, чтобы его просто выбросить. И достойные ученые Авалона подключили его к главной системе Академии, правда? Сколько столетий прошло, прежде чем один из них решил снова использовать тело киборга и отсрочить собственную смерть?

– Меньше одного, – ответил киборг. – Меньше пятидесяти земных лет.

– Ему следовало тебя стереть, – сказала я. – Но зачем? В конечном итоге ведь это его мозг должен был управлять машиной. Зачем лишать себя доступа к удивительным знаниям, ради чего уничтожать воспоминания? Зачем, если можно самому ими наслаждаться? Насколько приятнее обладать двойной мудростью, приобретенной другим, вспоминать места, где никогда не был, и людей, с которыми никогда не встречался? – Пожав плечами, я посмотрела на призрака. – Несчастный глупец! Если бы ты сыграл в Игру ума раньше, ты понял бы это уже тогда.

Что такое разум, как не воспоминания? Что такое мы сами, наконец? Только то, чем сами себя считаем.

Доверь свои воспоминания алмазу или куску протухшего мяса – таков выбор. Со временем плоть совсем отомрет и уступит место металлу. Лишь алмазные воспоминания выживают и могут жить вечно. От плоти ничего не остается, и отзвуки утраченных воспоминаний оставят легкие царапины на кристалле.

– Он забыл, кем был, – сказал киборг. – Или, вернее, забыл я. Я начал думать… он начал думать, что был мною. – Он посмотрел на меня, и мы встретились взглядами. Его глаза из красного хрусталя, и за ними я увидела свет. Его кожа заблестела, на глазах становясь серебряной. На этот раз он справился сам. – Ты тоже не без слабостей. – Он указал пальцем на мою руку, в которой я держала чашку.

Рука почернела, покрылась трупными пятнами. Запах разложения ударил мне в ноздри. Мясо отслаивалось, обнажая белую кость. Смерть неотвратимо ползла вверх по моей руке. Наверное, я должна была испытать ужас. Но почувствовала только отвращение.

– Нет, – сказала я. Рука снова стала целой и здоровой. – Нет, – повторила я, и теперь уже сама превратилась в металл, ярко-серебристый и неумирающий. Глаза мои стали опалами, платиновые волосы переплелись со стеклянными цветами. Я увидела свое отражение в полированном гагате его груди. Я была прекрасна. Может быть, и он увидел свое отражение в моем хроме, потому что отвернулся.

Он казался таким сильным, но на Кроандхенни, в моем обсидиановом замке, в этом доме боли и нового рождения, где проходит состязание, все слишком иллюзорно.

– Киборг, – сказала я ему, – ты проиграл.

– Другие игроки… – начал он.

– Нет. – Я указала на призрака. – Он встанет между тобой и жертвой, которую ты выберешь. Твой призрак. Твоя вина. Он не позволит тебе. Ты не позволишь себе.

Киборг избегал моего взгляда.

– Да, – согласился он, и голос его задребезжал металлическими нотами отчаяния.

– Ты будешь жить вечно.

– Нет. Я буду существовать вечно, а это совсем другое, Мудрая. Я могу назвать точную температуру любой среды, но я не чувствую тепла или холода. Я вижу в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах, могу заставить свои датчики пересчитать все поры на твоей коже, но я слеп, потому что не вижу твоей красоты. Я хочу жизни, настоящей жизни, с неумолимо растущим в ней семенем смерти, которое только и дарит ей смысл.

– Хорошо, – сказала я, удовлетворенная.

Он опять посмотрел на меня. В металлической сверкающей тюрьме жили поблекшие, усталые человеческие глаза.

– Хорошо?

– Я сама определяю смысл своей жизни, киборг, и жизнь – это враг смерти, а не ее источник. Поздравляю. Ты выиграл. И я тоже.

Я встала, протянула руку и, утопив ее в холодной черной груди, вырвала его кристаллическое сердце. Я подняла сердце над головой, и оно засияло – все ярче и ярче, и алые лучи ярко высветили холодные мрачные выси моего разума.

Я открыла глаза.

Нет, не так. Я переключила сенсоры, и зал перемен предстал передо мной четко и ясно, как никогда. Моя обсидиановая мозаика, черная по черному, переливалась сотнями оттенков, ни разу не повторяя тонкий искусный узор. Я сидела в нише на краю чаши. В центральном блюдце женщина-девочка зашевелилась и распахнула огромные фиолетовые глаза. Открылась дверь, и они подошли к ней – внимательный Раннар, равнодушный, пытавшийся скрыть любопытство Хар Дориан и Брейдже, с хихиканьем вводившая игрокам стимуляторы.

– Нет, – сказала я им. Мой голос прозвучал слишком низко, слишком по-мужски. – Нет, я здесь, – повторила я, изменив тембр.

Их взгляды обжигали, словно удары кнута.

В состязании разумов всегда бывают выигравшие и проигравшие.

Возможно, вмешательство киборга как-то повлияло на расклад, а может быть, и нет. Может, Игра все равно окончилась бы именно так. Креймур Делун мертв – вчера вечером его тело отдали трясине. Но толстая юная потребительница экстазила теперь смотрит осмысленно. Она села на диету и занялась физическими упражнениями, и когда Хар Дориан отправится в рейд, он отвезет ее в поместье Делуна на Гулливере.

Ризен Джей жалуется, что ее обманули. Мне кажется, она останется здесь, у стен замка, в городе проклятых. Несомненно, это излечит ее от скуки. Гверн пытается заговорить и разрисовывает свои крылья сложными узорами. Татуированный парнишка бросился со стены замка через несколько часов после возвращения и разбился об острые обсидиановые шипы далеко внизу. Падая, он до последней секунды взмахивал руками. Крылья и яростный взгляд – отнюдь не признак силы.

Новоиспеченная властительница разума начала свое правление. Она повелела приступить к строительству нового замка – здания из живого дерева с фундаментом, глубоко утопленным в болото, и стенами, увитыми лианами, цветами и другими живыми растениями.

– Разведутся насекомые, – предостерегла я, – паразиты, жалящие мухи и древоточцы. А в фундаменте грибки и гниль в стенах. Тебе придется спать под москитной сеткой. И постоянно убивать, день и ночь. Твой деревянный дворец будет плавать в испражнениях и останках миллионов крошечных тварей. Ты станешь причиной миллионов смертей, и через несколько лет призраки миллионов насекомых будут по ночам заполнять твои залы.

– Тем не менее, – возразила она, – я построю живой и теплый дом, а твой был холодным и мертвым.

Наверное, каждому свои символы.

И свои страхи.

– Сотри его, – посоветовала она. – Очисти кристаллы, иначе со временем он поглотит тебя и ты станешь еще одним призраком – узником машины.

– Стереть? – Я рассмеялась бы, если бы голосовые связки были рассчитаны на смех. Я вижу ее насквозь. Ее душа вся отражается на этом нежном личике. Я могу пересчитать все поры ее кожи и зафиксировать любую вспышку неуверенности в этих фиолетовых глазах. – Ты хочешь сказать: «Сотри себя!» Кристалл – дом для нас обоих, дитя. Кроме того, я его не боюсь. Ты не поняла главного. Клерономас был кристаллическим, призрак – органикой, так что исход был предрешен. У меня все иначе. Я – такой же кристалл, как и он, и так же вечна.

– Мудрая… – начинает она.

– Неверно, – поправляю ее я.

– Ну тогда Сириан, если тебе так хочется.

– Снова неверно. Зови меня Клерономасом.

Кем только не побывала я за свою долгую жизнь, но вот легендой быть еще не доводилось. В этом что-то есть.

Маленькая девочка смотрит на меня.

– Клерономас – это я, – говорит она высоким удивленным голоском.

– Да, – соглашаюсь я. – И нет. Сегодня мы обе – Клерономас. Мы прожили одну и ту же жизнь, сохранили те же воспоминания. Но с этого дня наши пути расходятся. Я – сталь и кристалл, ты – детская плоть. Ты говорила, что хочешь жизни. Бери ее, она твоя – и все, что с ней связано. Твое тело молодо и здорово, оно только начинает расцветать, перед тобой долгие, богатые событиями годы. Сегодня ты еще считаешь себя Клерономасом. А завтра?

Завтра ты снова научишься страсти и раздвинешь свои ножки Хару Дориану и будешь вскрикивать и содрогаться, когда он доведет тебя до оргазма. Завтра ты родишь детей в крови и боли и будешь смотреть, как они растут и стареют, как рожают собственных детей и умирают. Завтра ты проедешь через топи, и обездоленные будут бросать тебе дары, проклинать тебя и превозносить, они будут на тебя молиться. Завтра прибудут новые игроки, умоляя о теле, о новом рождении, о единственном шансе, корабли Хара Дориана приземлятся с новыми призами, и все твои принципы будут снова и снова перепроверяться и формироваться заново. Завтра Хар, или Джонас, или Себастьян Кейл решат, что ждали достаточно, ты вкусишь медовое предательство их поцелуя и, возможно, победишь, а возможно, нет. Никакой уверенности. Но вот что я обещаю тебе наверняка. В один прекрасный день после долгих лет жизни (правда, когда они пройдут, то уже не покажутся долгими) в тебе начнет расти смерть. Семя уже посеяно. Возможно, в этих маленьких сладостных грудках, которые Раннару так хочется поцеловать, поселится болезнь; возможно, во сне твое горло перережет тонкая проволока или внезапная солнечная вспышка выжжет всю эту планету. Но смерть придет, и раньше, чем ты думаешь.

– Я знаю. Пусть будет так, – сказала она и улыбнулась. Кажется, она не кривит душой. – Жизнь и смерть. Я долго существовала без них, М… Клерономас.

– Ты уже начинаешь забывать, – заметила я. – Каждый день ты будешь утрачивать все больше воспоминаний. Сегодня помним мы обе. Мы помним хрустальные пещеры Эриса и первый корабль, на котором служили, помним морщинки на лице отца. Мы помним, что сказал Томас Чанг, когда команда решила не возвращаться на Авалон, и слова, которые он произнес, умирая. Мы помним последнюю женщину, с которой занимались любовью, ее тело и запах, вкус ее грудей и как она стонала от наших ласк. Она умерла восемьсот лет назад, но она живет в нашей памяти. И умирает в твоей, ведь правда? Сегодня ты Клерономас. Но я – тоже он, и я Сириан с Эше, и маленькая частица меня – это все еще наш призрак, бедняга. Но когда наступит завтра, я сохраню себя такой, какая есть, а ты… ты будешь властелином разума, а может, сексорабыней в каком-нибудь благовонном борделе на Симеранге или ученым на Авалоне, но в любом случае не тем, что ты сейчас.

Она поняла. Она приняла это.

– Значит, ты будешь вечно играть в Игру ума, – сказала она, – и я никогда не умру.

– Ты умрешь, обязательно умрешь. Бессмертен Клерономас.

– И Сириан с Эше.

– Да.

– И чем ты собираешься заняться? – спросила она.

Я подошла к окну. Здесь на подоконнике стоит стеклянный цветок в простой деревянной вазе. Его лепестки преломляют свет. Я посмотрела на ослепительное солнце Кроандхенни, горящее в ясном полуденном небе. Теперь я могла смотреть прямо на него, могла задержать взгляд на солнечных пятнах и пылающих языках протуберанцев. Я слегка перенастроила кристаллические линзы моих глаз, и пустое небо расцвело звездами. Такого обилия звезд я до сих пор не видела, не представляла себе.

– Чем собираюсь заняться? – переспросила я, глядя на таинственные звездные россыпи, видимые мне одной. Они напоминали мою обсидиановую мозаику. – Там миры, которых я еще не видела, – сказала я своей сестре-близняшке, отцу, дочери, врагу, зеркальному отражению… кем бы она ни была. – Есть вещи, которых я пока не знаю, и звезды, которых я даже сейчас не вижу. Чем буду заниматься… Всем. Для начала всем.

Пока я говорила, в открытое окно влетело толстое полосатое насекомое. Шесть прозрачных крылышек разбивали воздух так быстро, что человеческому глазу уследить за ними было просто невозможно, а я могла бы сосчитать все их взмахи. Насекомое на секунду опустилось на стеклянный цветок и, не найдя ни нектара, ни пыльцы, улетело восвояси. Я проводила его взглядом; удаляясь, маленькое смертное существо все уменьшалось и уменьшалось, а когда я наконец напрягла свое зрение до предела, затерялось среди болот и звезд.