Огненный омут Вилар Симона

8

Далмаций был прав, веря в своего герцога. Не вина Роберта, что он до сих пор не пришел на помощь осажденному Шартру. Во время обороны Этампа он был ранен копьем, однако нормандский наконечник прошелся вскользь, и герцог поначалу не придал этому серьезного значения и намеревался выступить сразу после отхода Ролло, но неожиданно его свалила тягчайшая лихорадка.

Несколько дней он провалялся в горячке, бредя, выкрикивал приказы, посылал войска на норманнов. За это время Ролло дошел до Шартра и осадил город. Герцог узнал об этом, едва пришел в себя. Увидев рядом Рауля Бургундского, рванулся в постели.

– Ты еще здесь? Разрази тебя гром, бургундец! Неужели тебе нужна нянька, чтобы за руку вести к Шартру?! Ведь если здесь было так жарко, представляю, что же творится под Шартром.

Он попытался встать, застонал, чувствуя, как шевелятся внутри сломанные ребра.

Рауль молча протянул ему пергамент с королевской печатью. Роберт на поверил своим глазам. Ему повелевалось строжайшим приказом явиться в Реймс для просмотра войск.

– Бред какой-то… Сейчас не май, чтобы вести моих вавассоров на смотр.[47] Да к тому же, насколько мне известно, Карл Простоватый сейчас в Лотарингии. Или он уже вернулся?

Роберт вертел в руках свиток грамоты, ничего не понимая.

Рауль же встал, потянулся, хрустнув суставами.

– Простоватый сейчас думает лишь об одном – о Лотарингии. После смерти германского Каролинга Людовика Дитя в Лотарингии стал единолично править Ренье Длинная Шея. И Карл всячески заигрывает с ними, желая, чтобы Длинная Шея принес ему омаж.[48] У Простоватого особая страсть к лотарингцам.

Рауль усмехнулся, имея в виду фаворита Карла лотарингца Аганона. Потом повернулся к Роберту.

– Так что ты намерен делать?

Герцог вдруг резко отшвырнул свиток.

– Ко всем чертям! Кто такой Карл, чтобы менять мои планы? Мы едем в Шартр!

Но они никуда не выступили, пока герцог от своих осведомителей не узнал, что Карла действительно нет в Рейме и что канцлер Геривей поступил так на свой страх и риск. Роберт послал ответное, довольно резкое послание и приготовился выступать.

А Геривей, канцлер короля, тем временем слал в Лотарингию одно послание за другим, умоляя Карла Простоватого вернуться.

Еще когда Ролло стоял под Парижем, к Геривею в Реймс прибыл гонец от его ставленника приора Гунхарда и сообщил, что жена язычника Роллона похищена. Поначалу Геривей не знал, какие события за этим последуют. Но у него были шпионы везде, и он еще до Роллона узнал о месте пребывания Птички из Байе. Дальнейшее вырисовывалось само собой – объединение войск Роберта и Рауля Бургундского. Вермандуа, собирающий войска в своих владениях. Эбль Пуатье, готовящийся к походу…

А когда Роллон повернул войска к Шартру, канцлер короля воочию уразумел, что за этим последует. И испугался. Ведь если эти своевольные графы победят Роллона… В каком свете будет выглядеть законный государь Франкии?! И как изменится лично его положение, если с Карлом повторится та же история, что произошла два века назад, когда непопулярного и не обладавшего властью Хильперика III Меровинга лишил короны его могущественный вассал Пипин Короткий. И если Роберту – Геривей не сомневался, что главой союза является герцог Нейстрийский, – удастся победить, подчинить, крестить или убить Роллона, то престиж Каролинга сойдет совсем на нет, в независимости от того, получит ли он вассальную присягу от Ренье Длинной Шеи или нет. Да и сам коварный Ренье, если догадается, что у Карла трон настолько пошатнулся Робертином, просто не пожелает присягать Каролингу.

У Геривея голова шла кругом от этих мыслей. Всегда аскет, он последнее время почти отказался от пищи, удалился в молельню, проводил там ночи напролет.

– Наш канцлер святой! – с воодушевлением говорили при Реймском дворе.

Но на самом деле Геривей был не на шутку напуган. Ибо канцлеры при последних Каролингах были тем же, что майордомы при «ленивых королях».[49] Поэтому Геривей был предан Простоватому, поэтому он блюл его интересы, поэтому двое суток ломал голову, как ему укрепить позиции короля, как помешать Робертину возвыситься за счет норманнов. По сути, сейчас Геривей строил в отношении франков и христианской религии предательские планы, но в этом проявлялась вся политическая целеустремленность Геривея и его преданность королю.

Поэтому-то Геривей пытался задержать Роберта путем ложного сообщения о созыве смотра войск, поэтому умолял Карла вернуться и вмешаться в события. Поэтому прилагал все усилия, чтобы разъединить союзников и помешать им одержать победу над норманнами. Геривея, этого христианского прелата, ни на миг не волновала судьба осажденного Шартра. Теперь он был даже союзником Роллона, по сути, его добрым гением, который, неведомо для самого конунга, делал все возможное, чтобы спасти его от разгрома.

Зная, что Роберт и Рауль ждут лишь сигнала от своих союзников, чтобы выступить одновременно, Геривей прежде всего поспешил удержать от выступления наиболее необязательного из сообщников Эбля Пуатье. Самые быстрые гонцы были посланы в Англию, где люди графа Пуатье пока довольно неудачно вели переговоры о сватовстве Эбля к дочери Эдуарда Английского Эделе.

Геривей же писал, что франков весьма устроит союз правителя Пуатье с сестрой их королевы, и подобный брак будет выгоден для обоих королевств, и даже изъявил готовность взять на франков дорожные расходы по доставке принцессы Эделы к жениху. Едва гонцы отбыли, как Геривей занялся Вермандуа. Конечно, граф Герберт был шурином герцога Парижского, но епископ Реймский не знал более корыстного и изменчивого человека, чем Вермандуа. И ему не составило труда уговорить графа не вступать в схватку, поберечь своих людей, а за это он на пять лет пообещал ему доходы с шести крупных каролингских аббатств.

И он опять писал Карлу, чтобы тот спешил вернуться в королевство и личной встречей отвлечь Роберта от похода на Шартр. Тщетно – Простоватый лишь прислал гонца с известием, что полностью доверяет своему канцлеру и наделяет его неограниченными полномочиями.

– Что ж, – вздохнул Геривей, и свиток письма сам свернулся в его руке с легким шуршанием. – Видимо, такова воля Всевышнего.

И он вызвал из Санлиса крещеного язычника Херлауга.

Геривей не ошибался в своих расчетах. Пусть Херлауг и изменил Ролло и носил христианское имя Герберт, но в душе он оставался все тем же северянином, и хотя воевал с ними, однако его соотечественники-норманны были все же ближе ему, нежели франки. Поэтому, узнав, что Роберт и Рауль готовы выступить против его соотечественников, осаждавших Шартр, Герберт очевидно помрачнел. Сидел, нахмурившись, не замечая яств, которыми его угощал реймский епископ.

За последнее время Херлауг сильно возмужал, раздался в плечах. Но даже отпущенные, как у франка, вислые усы и бархатные дорогие одежды не лишили его того налета северной стихии, какая была присуща всем норманнам. Геривей, аскетически худой, с впалыми щеками и острым носом, казался существом иного мира, далекого от войн и сражений. Но говорил он только о войне, о том, чем грозит занятому осадой Роллону неожиданное нападение объединенных сил франкских сеньоров. Говорил пылко, с удовольствием наблюдая, как все более мрачнеет рябоватое лицо этого новоиспеченного графа из викингов.

Когда он умолк, в покое воцарилась тягостная тишина. Слышно было, как за дверью сменился караул, как тихо потрескивают фитили свечей в высоких поставцах.

– Зачем вы мне все это поведали? – только и спросил Херлауг, когда выжидающее молчание епископа затянулось.

– Я хочу узнать, согласишься ли ты помочь Роллону и выступить против герцога Нейстрийского.

Херлауг лишь вопросительно поднял брови. Молчал.

Тогда Геривей поведал ему свой план. Сказал, как будет невыгодно для короля Карла, если объединенные силы франков одержат верх над язычником, как необходимо сейчас, чтобы план Роберта с городом Шартром провалился. Ибо если город падет, то нейстриец будет выглядеть не как победитель норманнов, а как предатель, отдавший Роллону один из лучших епископских городов Франкии. И он – Геривей – готов дать графу Санлисскому войска, людей и снаряжение, если тот поклянется, что попытается остановить Роберта на пути к Шартру.

– Таким образом вы, сын мой, возымеете двойную выгоду. Вы выиграете в глазах помазанника Божьего Карла Каролинга как блюститель его интересов и вернете себе расположение своего соплеменника Роллона, проявив себя его сторонником.

Геривей отвернулся, поглаживая крутившегося у стола охотничьего пса, а на деле, чтобы скрыть явное удовлетворение от реакции графа. Ибо глаза Херлауга так и вспыхнули, он заулыбался счастливой, дерзкой, исполненной надежды улыбкой. Да, Геривей не ошибся, остановив свой выбор именно на этом крещеном язычнике. Пусть он и отпал от Ролло, пусть и считался в Нормандии изменником, но все одно – меж этими пришельцами с Севера существовало почти интуитивное чувство землячества, неразрывные духовные связи, и Герберт Санлисский по-прежнему тяготел к своим собратьям.

Выступить за Ролло было для него делом чести. Даже если Ролло не скоро и узнает, чем обязан перебежчику Херлаугу, для самого Херлауга это будет как оправдание, позволит вновь наладить связи с собратьями. Поэтому-то он с такой охотой дал согласие, слушал план Геривея, уточнял, сам давал советы. Он просто горел идеей помочь избавить прежнего предводителя от разгрома и уже через неделю выступил из Реймса, напутствуемый и благословляемый Геривеем.

Для большинства наблюдавших за отправкой отряда Херлауга, как и для большинства вошедших для него наемников, оставалось тайной цель нового похода графа Санлисского. Численность спешно собранного отряда, куда помимо собранных отовсюду служилых вавассоров, входила и личная охрана из норманнов самого Херлауга, вряд ли превосходила количество, обычное для простого набега. Однако в его черезседельной сумке хранилась свернутая трубкой грамота с королевской печатью, по которой Герберт, граф Санлиса, мог требовать под свое знамя в любой вилле или монастыре любое количество умевших держать оружие мужчин, в независимости от их социального положения.

Бывший викинг настолько решительно принялся за дело, что, когда он, уже обогнав движущееся войско Робертина с союзниками, засел в засаде в лесистой низине близ местечка Ришарвиль на пути движения войска, у него было достаточное количество вооруженных людей. Конечно, профессиональных воинов среди них было мало, однако у Херлауга был прирожденный дар стратега, и он сумел так продумать ситуацию, так разместить своих людей и так воспользоваться привилегией неожиданного нападения, что растянувшемуся на узкой болотистой тропе хорошо вооруженному войску поначалу показалось, что они попали в ловушку норманнов.

Роберту Нейстрийскому понадобилось затратить немало усилий и воли, прежде чем он смог сгруппировать своих людей и, выведя из болот конницу, обрушиться на нападающих. И тут обнаружилось, что число их на удивление мало. Более того, нападавшие оказались отнюдь не людьми Ролло, а франками под командованием того самого викинга Херлауга, который этой зимой присягал на верность Карлу и получил графство Санлис.

Когда Херлауга схватили и привели к герцогу, Роберт поначалу решил, что викинг просто решил заняться разбоем, однако найденная у него грамота с королевской печатью свидетельствовала совсем о другом. Попервости, видя, какой урон нанесли его силам, Роберт хотел вздернуть викинга на первом же суку, но, подумав, решил вызнать у него, каким образом граф Санлиса оказался под Ришарвилем да еще и с королевской грамотой.

У Херлауга не было личных причин скрывать вмешательство в это дело канцлера Геривея, однако сейчас, когда он вновь почувствовал себя норманном, когда выступил против готовящих нападение на его соплеменников франков, он молчал. Даже пытка не сразу сломила его. И только когда ему выжгли один глаз и готовили залить кипящую известь во вторую глазницу, он сдался.

Это спасло ему жизнь. Роберт даже велел лечить его, ибо теперь Херлауг как свидетель против канцлера короля был нужен ему живым. Роберт даже повеселел. Мечтал, что, когда он разобьет или принудит креститься Ролло, он прославится не только как спаситель христиан и покоритель норманнов, но и сможет на собрании сеньоров королевства выставить Херлауга и предъявить грамоту с печатью и тем самым не только изничтожить Геривея, но и бросить тень на самого короля, при попустительстве которого хотели помешать союзникам в их благородной миссии помощи Шартру. И кто знает, не повторится ли опять ситуация, что произошла лет двадцать назад, когда Каролинги показали себя негодными правителями, и корона досталась его брату Эду Робертину.

Поэтому герцог едва не потирал руки от удовольствия, пока не узнал, какой урон понесло его войско от неожиданного нападения Херлауга.

– Это позорное поражение, – признался он Раулю Бургундскому, который, стеная, лежал в наскоро разбитой палатке, а военные костоправы, осыпаемые бранью бургундского принца, старались вправить его вывихнутое при падении с лошади колено. Роберт обождал, пока Рауль немного успокоится, и продолжил в своей обычной невозмутимой манере: – Однако, я надеюсь, что уже завтра мы сможем выступить и победой под Шартром покрыть свое поражение под Ришарвилем.

И тут Роберта ожидал новый сюрприз. Оказывается, Раулю дали понять, что в его положении он сможет сесть на коня не ранее, чем через две недели, и, узнав об этом, бургундец решительно отказался, пока он нездоров, дать в распоряжение Роберту своих людей и тем самым отказался от славы защитника города Покрова Богоматери.

– Вы либо подождите меня, – говорил он тихо, но решительно, – либо вольны выступать с одним войском Нейстрии. Но, клянусь всеми святыми, пока я не буду готов возглавить свою армию, ни один бургундец не двинется к Шартру под синим знаменем Нейстрии.

И сколько бы Роберт ни увещевал будущего зятя, сколько бы ни взывал к его чувствам христианина и врага норманнов, сколько бы ни объяснял, что своим упрямством Рауль может сорвать весь проработанный план внезапного нападения на занятого осадой Ролло, бургундец оставался непреклонен.

Он знал, что герцог не решится выступить один, ибо победу над норманнами им обеспечивало лишь численное превосходство сил, а сейчас, когда погибло столько людей, Роберт не пойдет на еще большее сокращение войска за счет бургундцев. А подарить славную победу одному будущему тестю он был не намерен. И Роберту пришлось смириться. Он вышел из пропахшей снадобьями палатки, вдыхал гудевший комариным писком воздух. Что будет, если Вермандуа или Эбль сами поведут войска к осажденному Шартру?

Роберт не знал, что усилиями Геривея этот план уже сорван. И он молился за того, кто первый выйдет на помощь Шартру. Как и молил Пресвятую Богородицу защитить сам город – хранителя ее покрова.

Если одинокий, осажденный норманнами Шартр еще и держался, то это было лишь следствием защиты его небесной покровительницей. Ибо, выдержав еще один штурм норманнов, город одиноко застыл в кольце неприятельского войска, и только удары от метаемых в его стены огромных валунов из построенных викингами катапульт да звон колоколов в церквях, нарушали тишину застывшего под знойным небом города.

Войска Ролло теперь находились в праздном бездействии. Викинги, поначалу с интересом наблюдавшие за полетом камней, вскоре потеряли к этому занятию всякий интерес. Они видели, как разлетаются от ударов осколки камней, осыпаются зубчатые парапеты, но сама стена стоит несокрушимо. Римляне умели строить, а известь, скрепившая камень, за века сама превратилась в камень.

Но и жители города пообвыклись. Поначалу приходившие в ужас от каждого удара, они вскоре привыкли и к ним и даже, в свою очередь, метали валуны из баллист и наблюдали, как меж городом и лагерем норманнов обозначилась четкая граница, переходить за которую было опасно, дабы не попасть под обстрел. Жители даже издевались над норманнами, выкрикивали им насмешки со стен, но особым унижением для осаждающих было то, что горожане кидали со стен лепешки, окорока и фрукты, тем самым демонстрируя, что в городе полно провианта и им не грозит смерть от голода. А ведь у самих норманнов уже ощущалась нехватка провианта.

Конечно, они основательно пограбили нижний город, однако немало и сгорело. И теперь Ролло приходилось отсылать людей на охоту и тем самым пополнять провиант, а вот вино уже было на исходе и пиво стало просто отвратительным и отдавало привкусом муки. Хотя викингам и пообещали, что отдадут город на откуп для разграбления, но последний штурм – уже каменных укреплений – показал, что город просто так не взять.

Норманнов в нем полегло еще более, чем ранее, и теперь дети Одина и сами не очень-то рвались гибнуть под неприступной стеной. Они выжидали. Рано или поздно снаряды из катапульт пробьют брешь в стене, и тогда настанет их час. Они готовились к нему, следили, как возводятся огромные бревенчатые башни для нового, решительного штурма, но по большей части недоумевали, зачем им стоит прилагать столько усилий для взятия именно этой, столь неприступной твердыни, когда они спокойно могли уйти в глубь страны, где для них найдется и слава, и добыча, и женщины, и пиво.

И пока метательные снаряды долбили камень стен, викинги развлекали себя кто как мог. Устраивали состязания на мечах, проигрывали в кости захваченных рабов. Дороже всего стоили мастеровые люди, особенно кузнецы. Дешевле всего – дети. Женщин было достаточно, чтобы утолить пыл мужчин или заставить варить похлебку. Было несколько молодых и хорошеньких – этих захватившие их викинги держали при себе, защищали от чужих посягательств, даже одаривали подарками. Порой можно было услышать девичий смех.

Когда он долетал до Ролло, конунг становился мрачен. Северянам нравятся франкские женщины, более уступчивые и покорные, нежели северянки. А вот сам он выбрал ту, которая упряма и своенравна, но которой удалось безраздельно воцариться в его душе, покорить его сердце, его разум.

Ролло всегда считал себя ее господином, а вышло наоборот: он, как ручной медведь с кольцом в носу, вынужден идти за ней, ибо без нее ему нет покоя. Он вспоминал ее, когда думал, что его никто не видит. Лицо его в такие минуты становилось одухотворенным, нежным. Птичка, которую, ему казалось, он приручил, восхитительная женщина, ласки которой доводили его до исступления. Он вспоминал, он грезил наяву. А по ночам во снах словно вновь чувствовал ее тело рядом с собой – разнеженное, в легкой испарине, благодарное. Он резко садился, дышал тяжело, зрачки расширены. Спавший у входа в шатер Риульф просыпался мгновенно, зачерпывал ковшиком в бадейке воды, подносил. Лицо участливое, сосредоточенное. Это злило Ролло. Не хватало еще, чтобы его начали жалеть дети.

Он резко выбивал ковшик.

– Спой-ка мне лучше.

Риульф в кои-то веки отказался. У него ломался голос, петь не очень-то получалось. Тогда Ролло выходил из душного шатра в не менее душную ночь.

Ролло молча обходил лагерь. Порой, пользуясь мраком, подходил поближе к городу, изучал разломы в стене. Ни одного сколько-нибудь существенного. А вот башню со стороны ручья Эвьер разбили сильно – метким ударом снесли все деревянное на вершине, обломили угол, словно вскрыв внутренности башни.

Во время заката лучи освещали нутро башни, и можно было заметить прилепившуюся внутри лестницу сходней. Кривая балка выглядывает наружу, как протянутая к небу искалеченная рука. Но высоко. Снизу видно лучника, меряющего шагами площадку наверху. Он то приближается к парапету, то отходит. Для себя Ролло отметил, что этот участок наиболее безлюден. Но здесь и самая высокая стена.

Он сплюнул сквозь зубы, пошел назад к кострам. Ему протянули мех со скверным пивом. И как всегда вопросы – так уж им нужен Шартр, чтобы тратить под ним столько сил и времени. И ему приходилось убеждать, воодушевлять, увещевать.

А в самом городе что-то происходило. За зубцами стены поднимался дым, как от костров, пахло горелой известью. Викинги переглядывались с недоумением, прислушивались к звону колоколов. Они уже научились отличать обычные перезвоны, скликающие к мессе, от постоянно разливавшегося над Шартром погребального набата.

– Там им не так и сладко приходится, как бы они ни хорохорились, – посмеивались викинги и уходили к кострам пить свое скверное пиво.

Один раз в городе среди ночи поднялся шум, замелькали огни. Викинги глядели на город, освещенный изнутри. Шум шел от ворот, и на какой-то миг они даже приоткрылись, но захлопнулись со страшным гулом прежде, чем викинги успели схватиться за оружие. А меж башен над воротами вдруг появилась фигура с факелом. Нормандская стрела пронзила ее моментально. Викинги смеялись, радовались меткости своего лучника. И не сразу заметили, как шум в городе смолк почти моментально.

Убитым оказался монах Гукбальд. За последние дни, когда в городе разразилась оспа, он считался едва ли не святым. Лечил людей, смело входил в дома, где уже были замечены больные оспой. Конечно, и аббат Далмаций по-прежнему появлялся на улицах, по-прежнему следил за обороной. Но что-то приземленное было в Далмации, к тому же он был здесь чужаком, а худой, малообщительный и религиозный Гукбальд давно привлекал всеобщее внимание. Сам епископ Гвальтельм благоговел перед ним.

Но последние дни Гвальтельм появлялся на людях довольно редко, а Гукбальд… Это он выхлопотал, чтобы большинство монастырей в городе было отдано под лечебницы, куда изолировали больных. С каждым днем их становилось все больше, но умирали в основном дети и молодежь. Здоровым мужчинам было легче справиться с болезнью, и, пусть обезображенные, с подсыхающими на теле гнойничками, они все чаще выходили на стены и вновь брались за оружие. Наблюдали со стен, как по городу бредут похоронные процессии, как жгут трупы, засыпают известью вырытые прямо под стенами домов могилы.

Мрачно плыл в воздухе похоронный звон. Люди боялись выходить из домов. Если бы норманны знали о царящей внутри стен панике, их новый штурм мог бы увенчаться успехом. Но они продолжали лишь разбивать стены, и хотя грохот от снарядов стоял непрестанный, люди уже свыклись с ним, и норманны даже стали казаться им менее опасными, чем болезнь, которой словно был пропитан сам воздух внутри стен.

Эта мысль ширилась среди женщин, дети которых умирали особенно часто. Да, норманны – бич Божий, от них идут насилие и рабство. Но люди говорили, что если они сами сдадут город, их, возможно, помилуют. Ведь Ролло – хоть он и язычник – сумел стать достойным правителем в своих землях, и франки стекаются отовсюду под его покровительство. И даже получают его. А здесь их всех ждет только смерть.

Умерших от оспы было слишком много, и конца эпидемии не предвиделось.

Это настроение расходилось подобно кругам на воде. Достаточно было случиться толчку, чтобы вся эта назревшая идея сдачи на милость норманнам выплеснулась наружу, подобно перебродившему вину, хлынувшему сквозь прорезь в бурдюке с вином. И этот толчок последовал, когда епископ Гвальтельм не вышел проводить службу.

Мало кто знал, что причиной этого послужила болезнь его сына. У мальчика поднялась температура, и Гвальтельм, опасаясь худшего, кинулся к чудотворной Мадонне просить милости. Однако в городе сразу пошел слух, что епископ болен. Когда небеса не щадят даже своих верховных иерархов, что говорить о простых смертных?

– Мы все погибнем! – завопила одна из женщин, и несколько других повторили призыв.

Случилось то, что удалось предотвратить, даже когда стало известно об оспе. Началась паника. Уже никто не надеялся на чудо, женщины поднимали покрытых болячками детей и кричали, что этот город проклят, что тут властвует смерть, и даже норманны не пугали их более. Толпа с криками кинулась к воротам, разрасталась с каждой минутой.

Люди требовали выпустить их, требовали открыть выход из города. Не действовали уже никакие увещевания. Шартрцам надоел смрад извести, надоели похоронные процессии, надоел сам зараженный город. Они хотели свободы и больше кричали о милости Ролло, чем о защите небес. Толпа смяла пытавшихся защитить выход охранников. Многие воины, поддавшись всеобщему настроению, примкнули к вопившим и под громкие одобрительные крики стали выпихивать брусья засовов.

Подоспевшему с новой стражей Далмацию с трудом удалось справиться с людьми и захлопнуть створки. Его люди разгоняли людей пиками, кричали, что, едва они откроют доступ в город, как сюда ворвутся норманны и всех вырежут. Их не слушали. Толпа напирала. В любой миг могла пролиться кровь. Далмаций вдруг растерялся, глядел на освещенные факелами орущие лица горожан. Понимал, что ситуация вышла из-под контроля.

И в этот миг на башнях над воротами появился размахивающий факелом Гукбальд. Он взывал к толпе. Обычно его появление действовало на толпу. Но не теперь. На его крики обратили не больше внимания, чем на стоны прижатых к домам стариков. Однако когда тело монаха, подобно большой черной птице, рухнуло с высоты, люди отхлынули. Расступились, вмиг притихнув, глядели на пронзенное тело святого.

И в этой тишине вдруг раздался голос Далмация.

– Вы видите, что происходит? Вы видите, что вас ждет за стеной? Смерть и зверства более ужасные, чем умирание от оспы. Вы говорите, что ваши дети гибнут, но Господь забирает к себе только избранных. Если же вы добровольно кинетесь на мечи норманнов, то даже Пречистая не защитит вас, когда вы отдадите на разграбление варварам ее город. Опомнитесь! Идите в храмы и молите о чуде, о спасении, которое несомненно придет, если вы смиритесь и будете по-прежнему верны своей вере и долгу.

Он увидел в толпе покрытое заживающими струпьями лицо суассонского аббата. Схватил его за локоть, вытащил вперед.

– Глядите! Аббат Ги заболел одним из первых – и вот он жив! Смерть отступила от него, он выздоравливает. Но святой Гукбальд уже никогда не придет лечить вас, и смерть его будет на ваших сердцах, как подтверждение того, что нет пощады, нет избавления для тех, кто выйдет навстречу норманнам.

Налитыми кровью глазами он глядел, как растекается толпа. Монахи подняли тело отца Гукбальда, понесли в собор. И люди шли за ним, вставали на колени, молились. Далмаций же прошел во двор клуатра. Увидел высокую фигуру епископа. Тот бежал, едва не подпрыгивая, сияющий, и чуть не кинулся на шею Далмацию.

– О чудо, великое чудо! У моего сына не оспа, он просто простудился.

Далмация начало трясти, и прежде, чем он подумал о последствиях, он нанес епископу такой удар в челюсть, что достойный прелат так и покатился к подножию колонн галереи.

– Чудо?! – орал аббат. – Да уж, поистине чудо нам необходимо, иначе еще день-два, и ваши горожане, Гвальтельм, сами впустят в город язычников. А если и не впустят, то у них опустятся руки, когда эти исчадия ада с севера вновь кинутся на штурм. Они почти разбили стену с северной стороны, они почти построили осадные башни, а защитники города так ослаблены оспой, так разуверились, что готовы сами распахнуть ворота завоевателям.

Он перевел дыхание, взял себя в руки. Даже отряхнул поднявшегося епископа. И уже более спокойно поведал о случившемся.

– Теперь вам следует и в самом деле подумать о чуде, какое вдохновило бы людей, – закончил он.