Эскизы (сборник) Тавер Александр

– Опять ты, зануда? – буркнул Харон, даже не покосившись на говорящего. – Лучше б обо мне похлопотал и пожрать принёс. А эти – эти один хрен сейчас нахлебаются и всё забудут.

Идущий по воде укоризненно покачал головой и наклонился, чтобы поддержать одного из соседей, который и впрямь стал захлебываться. А Харон продолжил:

– Как тут не озвереть? Сначала придумали Харона. Ну, придумали – вот он я теперь, спасибо.

Расчувствовавшись, он во время очередного взмаха едва мазнул веслом по поверхности воды и чуть не потерял равновесия. Лодка накренилась, сделав зловещие тёмные воды пугающе близкими, но быстро выправилась, повинуясь опытному гребцу.

– Поначалу всех с едой хоронили, – продолжал он, несколько поостыв. – Отожрался так, что едва лодка держала. Потом – с деньгами и прочим хламом стали являться – все ещё что-то перепадало. А в последнее время – как обрубило. Осталась только смутная вера в существование Харона. С ней и умирают, являются в чем родились, а я – обслуживай.

Он покосился за борт, где идущий по воде человек обходил плывущих, наклонялся к ним, что-то шептал, помогал держаться на плаву.

– Этот уже давно сюда ходить повадился. Меня совестит, их – утешает. Нет бы подсказать… Да прекрати ты так жалостливо на них пялиться! Ещё один на мою голову! – прикрикнул он на меня. – Нет бы, говорю, подсказать, что можно не плыть, а идти. Но ему утешать нравится.

– Они что, тоже могут идти?

– Могут. Только ещё ни один не догадался попробовать.

– Так сам им подскажи!

– Вот ещё! Они меня голодом морить будут, а я им – помогать? Пусть хлебают! Заслужили! Творцы хреновы…

Без смысла

Хранил как-то Вишну у себя во дворце смысл жизни.

Он вообще любил всякие полезности хранить, так что всё уже было забито и место нашлось только в гостевой горнице.

Ходили к Вишну паломники, святые люди. В прихожей ладошки у лба складывали, кланялись:

– Нам смысл жизни посмотреть любопытно.

Улыбался Вишну, вёл их в гостевую горницу. Толпились паломники, благоговели наперебой:

– Ух ты ж ё…

– Кто бы мог подумать…

– Как же я сразу-то не догадался…

– А можно теперь обратно? Да я с таким-то знанием…

– А вот нельзя теперь, – отвечал Вишну. – Негоже всем такую тайну на халяву знать. Сразу людям скучно жить станет.

– И то верно, – кивали паломники и оставались на небесах, кому где нравилось.

И зашёл как-то в гости Шива. Позволь, говорит, у тебя тут помедитировать.

Вишну не жалко, пустил, поместил в гостевой горнице, ибо, во-первых, негде больше, а во-вторых, на то она и гостевая.

Принялся было Шива медитировать, как вдруг – паломники. Потом ещё и ещё. А медитация, чтоб вы знали, это не после обеда вздремнуть. Тут настрой нужен, покой, уединение, да откуда ж им взяться в подобной обстановке! А терпения у Шивы почти что и нет, да и желания вникать-разбираться отродясь не водилось. Всего-то веков через пятнадцать оно возьми да и кончись совсем.

Короче, когда очередная группа явилась, он хвать трезубец да как жахнет.

– Надоели, – говорит, – каждый год дверью хлопать!

И не стало смысла жизни. Святых людей тоже, но их по привычке так и не хватились. А вот смысл жизни – ищут, конечно, ведь историю удалось по-тихому замять.

С тех пор Вишну святым людям на пороге улыбается вежливо в ответ на поклоны и просит заходить в следующую югу[3].

Как Шива конец света предотвратил

Прознал один святой человек, что на одной высокой-превысокой горе Шива медитирует. Очень кстати прознал, ибо было у святого человека к Шиве дело.

Добрался до горы, месяц вверх карабкался. Последнюю неделю уже без еды и воды, на одном энтузиазме. Превозмог, достиг вершины – а там и впрямь Шива.

– Тебе чего? – с подозрением так спрашивает.

Святой человек в ноги пал, вещает:

– Есть у меня идея, как достичь Золотого Века!

– Ну-ка, ну-ка? – Шива аж один глаз слегка приоткрыл от любопытства.

– Всего-то и надо, чтоб ты пошёл и сокрушил всех людей, которые способны на идиотский поступок! Тогда в мире останутся только люди хорошие, праведные, навроде меня. Чем не Золотой Век, а?

– И то дело…

И тут этак трезубцем ка-ак жахнуло – и не стало святого человека. Стала дырка в земле и чуток копоти.

Увы, мудрость его пропала втуне, ибо дело было без свидетелей. Так люди ничему из этой истории и не научились.

Пепел

– Это прекрасно, но…

Бумага потемнела, начала стремительно обугливаться по краям, и Андрей поспешил смахнуть её в стоящее рядом со столом жестяное ведро.

– …опять не то.

Вспыхнув на лету, гибнущая рукопись болидом врезалась в скопившийся на дне пепел, и облачко чёрных с проседью хлопьев взметнулось вверх. Казалось, душа неродившейся книги покинула корчащиеся в огне страницы, чтобы покрыть собою обшарпанный письменный стол и сидящего за ним человека.

– Попробуй ещё раз.

– Боюсь, лучше я уже не смогу, – тихо отозвался Андрей.

Он не отрываясь смотрел на ведро, в котором одна за другой погибли его работы. Десятки? Сотни? Он уже давно сбился со счета.

– Ох, трудно с вами, поэтами! Вдохновение вам подавай, самолюбие тешь. Еще немного, и я начну жалеть, что я не муза. С зодчими куда как легче.

Вот этого говорить не следовало. Андрей немедленно вспомнил про деда Платона, и вдохновения это воспоминание не принесло.

* * *

Помимо хрестоматийной внешности – седая борода лопатой, лукавый прищур и огромные крестьянские ручищи – дед обладал просто неприличной для своего возраста крепостью тела и духа. Андрей уже умудрился вспотеть, выдохнуться и приуныть, а Платон шагал все так же широко и размеренно, попутно успевая болтать и курить “козьи ножки”. Самокрутки эти поражали своей архаичностью: с едким домашним самосадом, из древней районной газеты, часто поминающей в заголовках съезды КПСС. Под стать была и дедова манера выражаться:

– Греки мы, милок. Вся деревня как один человек. Да ты не смотри, что я по-русски-то чешу как первый встречный. Вижу: не веришь. Хочешь, “Одиссею” наизусть прочту, по-гречески?

Андрей поспешно замотал головой. “Одиссея” на любом языке способна превратить трудную дорогу в просто невыносимую.

– Ото ж! – удовлетворенно резюмировал дед и окутался клубами дыма. – Да не кисни ты, Андрюшенька. Шагов двести ещё – и придем. Аккурат за этим взгорочком он и стоит. Увидишь свой… феномен.

Он хмыкнул насмешливо и добавил:

– Кому феномен, а кому, почитай, каторга.

– Кому каторга, а кому и храм. Да ты пиши, пиши, не отвлекайся!

* * *

Творение деда Платона возвышалось посреди заросшего дремучими сорняками поля, пронизанного паутиной тропинок. Непривычно прямые, все они сходились к одной точке – воротам деревянного дворца, который запросто мог вместить всё население деревни. Даже не будь он щедро украшен тончайшей резьбой – все равно его можно было без преувеличения назвать шедевром деревянного зодчества.

Андрей сунулся было к шедшему рядом деду с восторгами, но тот лишь пожал плечами и скрылся в недрах здания, унося с собой ящик с инструментами и вязанку каких-то реек.

Изнутри дворец был менее приспособленным для жилья, чем казалось. Большую часть его занимало огромное, тщательно украшенное помещение с возвышением в дальней от входа части. Резьба и роспись изобиловали сценами охоты и, почему-то, бесчисленными изображениями медведей. Все это наводило на мысли о храме, но отсутствие узнаваемых религиозных символов сбивало с толку окончательно.

Остаток дня Андрей провел с фотоаппаратом, а когда закончилась карта памяти – с блокнотом и диктофоном в руках. Даже если дед заливал насчёт всего остального, дворец-храм сам по себе был прекрасным материалом для статьи, а то и нескольких.

Платон явился когда окончательно стемнело, и махнул рукой в сторону выхода. Отойдя шагов на двадцать от здания, он остановился к нему спиной и зашарил по карманам. Долго возился, сначала скручивая очередную папиросу, а потом терзая спичкой стёртый бок коробка, и лишь жадно затянувшись и выпустив первое облако дыма, нарушил молчание:

– Ну, вот и всё. В жизни ничего краше не строил.

– Не жалко? Столько труда…

– Жалко, – буркнул дед. – Веришь ли, каждый раз плачу. Да разве ж слезьми такое потушишь… Эх! Но как попало тоже нельзя. Иначе… А, ладно… Садись ужинать, Андрюша. Время есть.

– А вот теперь очень важный момент. Ты же не верил старику до последнего, так?

* * *

Полночь застала их возле дворца-храма. Томясь ожиданием, Андрей поминутно проверял аппаратуру и записывал на диктофон эмоциональные замечания. Платон молча дымил самокруткой, не спуская глаз со своего шедевра. Больше ничего не происходило.

– Так что? Вы думаете, действительно сгорит? – наконец решился спросить Андрей.

Дед в очередной раз окутался дымом и негромко отозвался:

– Всегда горело.

– Может, кто-то поджигает?

– Бывало. Немцы жгли в империалистическую, в Гражданскую белые и красные по разу, затем в Отечественную – румыны… – дед помолчал, досадливо сопя. – Только я тебе, милок, вот что скажу. Ни один человек не подожжёт, чтоб каждое брёвнышко разом полыхнуло, да так, словно его в керосине вымачивали. Сколько раз своими глазами видел: вокруг ни души, а оно само вдруг р-раз – и пламя до небес.

– Из камня строить не пробовали?

– А то! Ещё как пробовал! Только с деревом оно просто. Дотла выгорит, золу по полям-огородам раскидал на удобрение – и строй себе сызнова. А камень этот… Круши его потом, выворачивай из кладки. Закопчённый-то! Сам уломаешься, грязный как чертяка… Тьфу!

– Может, не строить тогда вообще?

Дед немедленно помрачнел:

– А ты иди попробуй не строить-то! В какой день не строю – сон снится, будто дом мой вот так же… Каждое брёвнышко разом… А сам внутри! – дед помолчал, глядя куда-то в сторону. – Ну, сон – бог с ним, да только на двадцатый день просыпаешься, ан оно и не сон уже. После второго раза я с этим не шутил.

– Может, место тут такое? Почему бы вам не переехать?

– Да потому что на новом месте всё так же будет! Как хочешь назови – сглазом ли, порчей, но оно следом переедет. Ты, милок, нос-то не криви. Тут люди и пошире лбами бывали, учёные с приборами, да всё одно ничего не поняли. Нет у них прибора, чтоб такое замерять.

– И давно это у вас?

– Да сколько Погореловка стоит. Веков двадцать пять уж, ещё когда тут городишко греческой стоял. Вот от них мы и… – заметив, что на лице слушателя все отчетливей проступает сомнение, дед оборвал себя на середине фразы и вспылил. – Знаешь что, голубь? Утомился я тебя убеждать. Сиди себе, жди полуночи. Там и глянем, скривишь ты такую же рожу, аль нет.

Взглянув на часы, Андрей торжествующе воскликнул:

– Так ведь полночь-то уже прошла. Полпервого, Платон Леонидыч!

– Неплохо. Осталось правильно показать момент, когда ты уверовал…

* * *

– Шутишь? Часы давно подводил? – Платон неожиданно всполошился и начал озираться, после чего вскочил и всплеснул руками. – Как же так? И впрямь, полночь миновала. Неужто забыл что-то? Не достроил? Да не может же быть. Должно уже полыхнуть-то!

И застыл как вкопанный.

– Не полыхнет, – громко и отчётливо произнёс женский голос.

Откуда? Андрей вертел головой в поисках источника этого голоса, пока не наткнулся глазами на деда. Тот уже стоял на коленях, воздев руки к небу и лопотал что-то на смутно знакомом языке. Деревенское оканье начисто исчезло из его речи. Вид у него был совершенно безумный, однако больше всего Андрея почему-то потрясло зрелище оброненной самокрутки, которая тлела в траве возле колена деда.

– Этот годится. Я останусь в нём, – продолжал голос.

Платон заговорил громче, срываясь на крик. Кажется, спрашивал о чем-то.

– Ты искупил своё кощунство. Мы квиты, – ответили ему. – Ступай, Герострат, Тартар заждался.

Тот, кто называл себя Платоном, обмяк, съёжился – и в следующее мгновение лишь груда тряпья напоминала о том, что здесь находился живой человек.

Андрей побежал.

* * *

– Глупо. От меня ещё никто не убегал, – улыбнулась Артемида.

Андрей собрал листы с четверостишиями в аккуратную стопку и хотел было протянуть ей для ознакомления, но запоздало сообразил, что всё это время она подглядывала через плечо. Встретившись взглядом с богиней, он обречённо вздохнул и бросил всю стопку в ведро. Бумага мгновенно вспыхнула.

– Слушай, почему именно я? – устало спросил Андрей. – Герострат – это можно понять, он расплачивался за поджог твоего храма. Но я-то? Я случайный зритель и ни в чём перед тобой не виноват.

– Быть виноватым не обязательно. Лишь бы человек был подходящий.

– Я – подходящий?

– Ты – единственный из живущих смертных, кто верит в моё существование.

– Но поэт из меня… Ты же сама сжигаешь всё, что я пишу!

– Да и из Герострата зодчий поначалу был не очень. Он строил, пока не получился настоящий храм, а ты будешь писать, пока все не почувствуют, как именно твоё сомнение перековалось в веру. То же самое должно произойти с каждым, кто прочтёт эти строки.

– Ах, вот ты о чём! Могла бы сразу сказать, что тебе нужно Священное Писание…

– Мне нужно… что?

– …и пророк.

– Какой ещё пророк?

– Сейчас, сейчас, – Андрей уже рылся на книжной полке. – В наше время этот процесс великолепно отлажен. У меня тут есть пара прекрасных образцов. Тебе понравится. Можно это будет в прозе?

Вдохновительница

“Деля с кем-то постель, ты непременно напрашиваешься на сомнительные процедуры, вроде лежания на крошках или соревнования по перетягиванию одеяла. Сегодня нас балуют разнообразием – тянут со стороны ног. Ну, сейчас я покажу этому… Этой… сутулой тётке в простыне…”

Мария тихо ахнула и села, машинально натянув одеяло на себя. Такие события надо приветствовать должным образом – с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, ибо не всякий день видишь наяву то, что ранее являлось только во сне. Муза, как и обещала, явилась воочию.

Дождавшись, пока она проморгается, муза выразительно нахмурила брови и кивнула на постель справа: не разбуди, после чего тихо выскользнула из комнаты. Первый испуг быстро прошёл, оставив после себя лишь любопытство и то самое дивное ощущение, которое возникает, когда сознание прикрывает лавочку, отказываясь давать рациональную оценку происходящему. Мария осторожно выбралась из постели и проследовала за гостьей.

Муза не была сутулой. В коридоре она с явным наслаждением расправила крылья и легко воспарила, насколько позволял потолок. Плеснули края туники, той самой, что спросонья показалась простынёй, крыло легко коснулось щеки. Опускаясь на пол, она развернулась лицом к девушке, одарив её приветливой улыбкой.

Некоторое время обе молчали. Муза совершенно беззастенчиво рассматривала её, склонив голову к плечу. Мария не осталась в долгу и тоже добросовестно таращилась на утреннее видение.

– Ты очень красивая, – заявило видение, явно довольное осмотром.

– …кто бы говорил…

– Это хорошо, – продолжила муза, явным образом игнорируя её замечание. – Это просто великолепно! Он наверняка уже безумно влюбился, – и добавила со значением. – Пойдём на кухню. Я сварила кофе.

* * *

К кофе прилагался завтрак – омлет в виде сердечка, какой-то салатик с хитрым соусом и пара дымящихся тонких хлебцев с семечками.

– Очень интересно, – пробормотала Мария. – Вот уж не думала, что музы готовят завтраки.

В ответ муза, которая уже успела грациозно опуститься на стул и взять чашку, рассмеялась:

– Да что ты говоришь? Пять минут назад ты не верила в моё существование, а сейчас уже решаешь, что для меня естественно, а что нет. Ох уж эти стереотипы… Ну, что ты стоишь? Не отказывай мне в удовольствии угостить тебя завтраком.

Фыркнув в ответ, Мария заняла свободный стул. Она всё ещё не решила, как относиться к происходящему, но придраться было не к чему. При всей своей необычности, утренняя гостья вела себя вполне дружелюбно.

Расправляясь с салатиком, она продолжила изучать сидящее напротив существо. В том, что перед ней не человек, не было никаких сомнений. Даже если не обращать внимания на крылья – люди так не двигаются, не замирают надолго в нарочито картинной позе.

Казалось, перед ней статуя, которая время от времени ненадолго оживает, чтобы изобразить новое чувство и снова окаменеть. Ни единое движение музы не было простым: она не летала, а парила, не сидела, а восседала, не смотрела, а устремляла взор. А уж глаза её… У людей не бывает немигающих глаз цвета лазури, зрачки которых даже днем горят бешеным оранжевым светом. Пламя, готовое в любой момент вырваться с обратной стороны этого зеркала души, не сулило ничего хорошего.

– Что-то мне не верится, – заявила Мария, когда дело дошло до кофе, – что ты разбудила меня в такую рань с целью всего лишь угостить завтраком. Поболтать можно было и во сне, как раньше.

Муза снова улыбнулась. Ещё один красивый, тщательно выверенный жест. Она словно следовала некоему канону: чтобы произвести на собеседника хорошее впечатление, надо именно вот так поднять уголки губ, обнажить именно вот столько зубов и вот так склонить голову. Однако, за внешней приязнью улыбки отчётливо проступала нервозность. Не прекрасная статуя – натянутая серебряная струна, способная как породить небесной красоты мелодию, так и в любой момент лопнуть с противным визгом, запечатлевая рубец на руке музыканта.

– У меня для тебя две важные новости. Сообщи я их во сне – ты бы совершенно справедливо решила, что тебе всё приснилось.

– Хм, пожалуй, ты права…

– Во-первых, тебе пора уходить, девочка. Самое время, – заявила муза.

– Это ещё почему?

– Он уже без ума от любви, а тебе пока ещё всё равно, чем кончится эта интрижка. Нет, ты не кипятись, дослушай. Он поэт. Таким, как он, необходимы новые сильные чувства. Я очень благодарна тебе за то, что ты снова воспламенила его душу, но… – муза сделала эффектную паузу и изобразила светлую печаль. – Если вы продолжите, то ты полюбишь его, окружишь заботой и вниманием. Сделаешь счастливым.

– А что в этом плохого?

– Поэт, – провозгласила муза, – не должен быть счастлив или, хуже того, доволен. Что интересного может написать довольный поэт? Да ничего! Их святая обязанность – переживать и гореть чувством. А моё призвание – обеспечить ему такое состояние духа. И вот, я прошу тебя: уходи. Так лучше для всех. Я знаю, тебе сейчас не хочется на это соглашаться, но ещё пара дней – и будет больно, а я не хочу, чтобы ты страдала.

– А если я не соглашусь?

– Это будет очень печально. Его душевный подъем пройдет зря. Если ты думаешь, что я буду молча наблюдать за этим… – очарование окончательно покинуло улыбку музы, оставив после себя лишь недобрый оскал. – Я могу вдохновить на разное. Он такой же, как все люди, в том смысле, что в душе у него достаточно дряни. Мне ничего не стоит дать этому проявиться, – муза помолчала, внимательно рассматривая пустую чашку, и продолжила, уже тише. – Одна упрямая девчонка цеплялась за него целый месяц. А уж что он вытворял… Самое обидное – пропал такой порыв… Не делай этого, ладно? Я знаю, ты упрямая. Но… – она перешла на сбивчивый умоляющий шёпот. – Прошу тебя, ведь тебе пока ещё всё равно. Вокруг полно хороших парней, а он такой один. Уходи. Пожалуйста!

Муза замолчала и воззрилась на неё с ожиданием. Мольба в этих нечеловеческих глазах выглядела так же дико, как и резкие смены тона – дружелюбие, угрозы, отчаяние. Будь она человеком, можно было бы заподозрить безумие.

Мария молчала, обдумывая ситуацию. Не то, чтобы ей было наплевать, но нынешнее увлечение, пожалуй, и впрямь не стоило того, чтобы проверять, на что способно это странное существо.

Время шло. Застывшее напротив прекрасное изваяние оставалось неподвижным. Лишь пламя в глубине не умеющих моргать лазурных глаз постепенно разгоралось. Гневом? Нетерпением?

– Хорошо, – решилась она. – Но я бы хотела иногда видеться с ним.

– Конечно! – просияла муза с явным облегчением. – Через пару месяцев – запросто. Но сегодня тебе лучше не… Ох…

Проследив за остановившимся взглядом собеседницы, она воззрилась на свою руку и осеклась. Между изящных пальчиков сочилась тёмная кашица кофейной гущи пополам с перемолотым в песок фарфором – всё что, осталось от чашки, которую она стиснула в кулаке во время напряженного ожидания.

– Это от волнения, – смущённо потупясь, пояснила она и замолчала.

– Э-это… Пустяки, бывает, – наконец выдавила Мария. – А что насчёт второй новости?

– Тебе посвятят невиданной красоты поэму. Теперь точно посвятят…

Оставшись одна, муза тщательно уничтожила следы раннего завтра

– Мой, – едва слышно прошептала она. – Снова мой и ничей больше.

Однако, постель согрелась уже достаточно. Пора было начинать. Она положила руку на плечо спящего, поцеловала его в лоб. Он улыбнулся и, не открывая глаз, попытался обнять её, но рука встретила пустоту. Там, где только что лежала муза, тихо опадало одеяло.

Поэт проснулся, ещё не зная о том, что сегодня он обречен создать шедевр.

Герой в отставке

Геракл хандрил. Он уже который день понуро плёлся вперёд, даже не интересуясь тем, куда ведёт дорога.

Не поднимая головы можно было смотреть на пару шагов вперёд. Достаточно, чтобы видеть, куда поставить усталую ногу в стоптанной сандалии. Если скосить глаза вправо или влево – редкая растительность и камни по обочинам. Вполне достаточно для человека, который устал от жизни. А если обернуться – можно увидеть ещё и цепочку следов в дорожной пыли, поверх всех других отпечатков ног и колёс, затоптанных, размытых ветром. Исчезающих.

Оборачивался он часто. Нет, за ним наверняка не гнались. Вряд ли найдутся желающие бессмысленно гибнуть. Да и кто сейчас станет всерьёз выполнять приказы царя Эврисфея? Нет, погони он не боялся. То было другое чувство, ярче, острее.

Там, несколько дней и тысяч шагов назад, он совершил то, что давно следовало. Он забрал обратно свою жизнь. То, что от неё осталось.

* * *

– Опять ты призвал меня, Эврисфей! Но молчи! Я не хочу даже знать, чего ты сейчас попросишь – звёзд с неба или пару ручных гекатонхейров, чтобы запрячь в твою золотую колесницу.

Молчи, царь! Долгие годы я выполнял твои приказы. Ты, робкий и слабый, решал, куда я пойду и что буду делать. Ты украл мою жизнь, Эврисфей, и потратил её на капризы!

С меня хватит! Я больше не выполню ни одного твоего приказа. Я забираю свою свободу, свою жизнь, обратно – и ухожу.

А ты – оставайся и жди беды и презрения. Ибо кто ты без Геракла, если не ничтожество? Кому ты страшен, если твоё слово не подкреплено моим делом?

– Стража! – взвизгнул, наконец, Эврисфей, проворно прячась за спинкой трона.

Враз побледневшие стражники неохотно потянули мечи из ножен и стали осторожно окружать бунтовщика.

– Ах ты, червь навозный! – возмутился Геракл, и в два прыжка достиг трона, бережно смахнув по пути нескольких телохранителей. – Не стерпел правды, людей на верную смерть послал. А сам-то волоса их не стоишь. Знай свое место!

Бросок вышел – загляденье. Случись дело на Играх, главный приз и овации были бы Гераклу обеспечены. Но, увы, метание царей в Игры не входит, и потому, когда Эврисфей по красивой дуге проследовал из окна в кучу навоза у конюшни и скрылся в ней по пояс, когда истошный вопль пресёкся жалким булькающим всхлипом и шлепком, наградой герою был лишь дружный хохот царедворцев и придушенный кашель стражников, давящихся не положенным при исполнении смехом.

Его не остановили и не преследовали. Трусливого и капризного Эврисфея не любили, но терпели из страха перед Гераклом. А сейчас… “…кто ты без Геракла?” Всем было интересно, как тот станет выкручиваться, когда выберется из навозной кучи.

Он не задержался чтобы посмотреть. Он шёл доживать то, что осталось от украденной жизни.

* * *

Гермес явился на пятый день.

– Ну, и как тебе нравятся люди?

– Отвратительно, – Геракл отхлебнул из меха неразбавленного кислого вина, поморщился и сплюнул. Закусывать не стал: хотелось поскорее напиться.

– Рассмотрел, значит, вблизи. Понял уже, что не по тебе компания? Что дальше?

– Напьюсь.

– Ты вчера напивался. И позавчера. Не помогло. Ты этак можешь весь остаток жизни…

– Зачем пришёл? – перебил его Геракл. – Говори прямо, – и снова потянулся за вином.

– Вернись к царю. Он готов тебя простить. Эк ты его: “Кто ты без Геракла?”… Понял он, всё понял… На твоих условиях. Просто вернись и предложи примириться. Ну, не с этими же тебе жить, – он кивнул в сторону деревни.

Ответом ему было бульканье: за всё время тирады и долго после неё Геракл так и не оторвался от меха, словно вознамерился прикончить его одним глотком. Красные струйки текли по бороде, безнадежно пачкая хитон, но героя такие мелочи не беспокоили. Гермес ждал. Он, казалось, нашёл себе не менее важное занятие. Носком сандалии он выворачивал из земли небольшие камешки и сгребал их в аккуратную кучку.

Геракл, оторвавшись, наконец, от вина, долго наблюдал за ним, после чего мрачно произнес:

– Передай божественной госпоже Гере… Да-да, знаю я, кто тебя подослал! Передай Гере, что я ценю её заботу и благодарю за внимание к моей судьбе. Но я уже достаточно лет позорил своего отца, служа ничтожнейшему из смертных как покорный раб. Пусть изберёт иное орудие мести, а я грех своего рождения уже давно искупил. Да и не мой это грех, ибо я не выбирал родителей.

– Ах, оставь! Она уже не гневается спустя столько лет… И потом, ты прав: родителей не выбирают. Но речь-то не о тебе. Речь о державе. Трон зашатался под Эврисфеем. Трон, а с ним и вся держава. Люди забыли законы, наплевали на долг. Каждый творит что хочет, и управы ни на кого нет. Если уж Гераклу можно, то почему бы и остальным не поступить как он? Надвигается хаос. Будет война брата с братом. Соседи осмелели, вот-вот хлынут через границы. Чудовища сползаются отовсюду. Рухнет без тебя держава!

– Пусть рухнет. Так даже лучше. Я избавил их от страха перед чудовищами. Царь с армией избавил их от страха перед соседями. Они стали жить дольше и сытнее, но как они этим счастьем распорядились? Пьянство, кутежи, безделье. Они заставляют других людей работать на себя, чтобы приобрести ещё больше роскошных безделушек. В их жизни нет больше места подвигу, их предел – кабацкая драка. Я больше уважал людей, когда они боролись за существование. Об их деяниях слагали песни. А эти? Умрут – и даже двух строф о них не сложишь. Не о чем.

– И в твоей жизни тоже не будет места подвигу. Ты спрашивал: “Кто царь без Геракла?”. А я спрошу: “Кто Геракл без царя?”. Ты не можешь успеть повсюду и помочь всем. А царь – может. Он повелевает – и армия исполняет. Если прикажешь ты – никто не сдвинется с места. И были бы с тобой твои подвиги и слава, если бы царь не приказывал тебе? Один ты не найдёшь себе достойного дела. Не теми масштабами мыслишь. Вернись к царю, ведь оба вы друг без друга – никто.

– Ты зря стараешься. Убирайся!

– Всё равно ты не выдержишь и кинешься наводить порядок.

– Может быть. А сейчас – убирайся.

– Ну, как знаешь… – Гермес встал, небрежно мазнул сандалией по песку, сметая камешки, и принялся оправлять одежду.

Геракл криво ухмыльнулся и припал к меху с вином. Запрокинув голову, он выжал из него последние капли и потянулся за новым.

– И последнее. В случае, если ты откажешься от первого предложения, госпожа Гера просила передать вот что…

Бог стремительно развернулся. Коротко свистнул адамантовый серп и алые капли брызнули на обоих. Мгновением позже страшный, пронзительный вопль разнёсся по окрестностям, срывая с веток испуганных птиц, роняя ниц смертных и повергая в ужас дриад и прочую титанью мелочь. Крик становился всё выше и пронзительней, пока внезапно не оборвался звуком, какой бывает от увесистой затрещины.

– Хватит орать.

– Что ты наделал? Больно! И рука не слушается.

– Обычный вывих, – буркнул Геракл, вертя в руках две мокрые бесформенные тряпки. – Это лечится. А вот бурдюку уже не помочь. Ты оставил меня без выпивки! Что тебе стоило начать размахивать серпом, когда у меня в руках был пустой?

– Я полагал, что тебе будет всё равно, когда я тебя убью…

– Не выйдет. Я был готов, ибо кое в чем вы весьма предсказуемы. Ты уйдёшь уже, наконец, или мне снова врезать тебе по физиономии?

– Ладно, ухожу, ухожу… – Гермес нагнулся за оброненным серпом и исчез, едва его пальцы сомкнулись на рукояти.

И тут из ближайшего кустарника донёсся треск и восторженный мальчишеский голос зазвенел, удаляясь в сторону деревни:

– Люди! Люди! Геракл совершил новый подвиг! Геракл победил Гермеса в рукопашной. Чуть не оторвал ему руку-у! … потоки крови… мы видели своими глазами…

Геракл рассеянно слизнул с тыльной стороны ладони несколько задержавшихся там винных капель, посмотрел в сторону деревни, поморщился и сплюнул. Проклятые мальчишки! Теперь не удастся просто зайти и разжиться новой выпивкой. Там сейчас такое начнётся – расспросы, восторги, почести… Он вздохнул и принялся собирать залитые вином пожитки. Лучше уйти подальше, пока местные не догадались прийти сами.

Горькая правда о мухоморах

– Локи, чего ты там опять так гнусно хихикаешь?

– Глянь на этих психов. Я им сказал, что мухоморная настойка дает нечувствительность к боли, ярость берсерка и силу десятерых.

– Похоже, ты прав. Вон сколько народу накрошили. А кровищи-то!

– Ой, да брось! Обычный эффект плацебо.

Сказки про взрослых

Еще один суд царя Соломона

Был с царём Соломоном ещё один малоизвестный, но с серьёзными последствиями случай.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

В сборнике содержится восемь акафистов: пять – Богородице в честь чудотворных икон и три – святым. Н...
Парень по имени Максим служил на благо своей родины и растил прекрасных дочерей. Но в один день он л...
«Записки Илюши Фёдорова», так называется книга К. В. Загорулько.В этой книге мальчик Илюша Фёдоров, ...
Литературная интерпретация любимых сказок.Сказки бывают разные — взрослые и детские, нежные и поучит...
В сборник вошли опубликованные и не опубликованные рассказы разных жанров фантастики. От романтическ...
Рассказы о живых людях (и не только людях!) и фантастических обстоятельствах, в которых они оказывал...